Американцы в Европе и ООН

На второй день Ялтинской конференции Рузвельт сделал важное заявление: конгресс и американский народ поддержат «разумные меры по обеспечению мира в будущем», но, как он полагает, эта поддержка не распространится на содержание значительных американских войск в Европе «на период более чем два года». Если так, то державы победительницы как и после первой мировой войны должны были рассчитывать на себя в сдерживании уже показавшего свою силу германского реваншизма.

Для того, чтобы заполнить вакуум, чтобы обеспечить наличие в Европе достаточных для сдерживания Германии сил, президент склонен был поддержать идею относительно вооружения дополнительных восьми французских дивизий.

ФДР не верил в готовность американцев содержать войска в Европе. Мы видим, сколь велико было сомнение Рузвельта в необратимости ухода изоляционизма с американской сцены (ушедшего в политическую тень лишь с Пирл-Харбором). Основываясь на опыте 1918-1920 годов, он полагал, что при первом же внешнеполитическом осложнении, требующем от США людских и других ресурсов, внутри страны активизируется та сила, которая свалила Вильсона в 1919 г.

Для Рузвельта важнейшее значение имело пленарное заседание конференции 6 февраля 1945 г., на котором речь шла о создании мировой организации с контрольными функциями. Рузвельт, чтобы не было ни тени сомнений, прямо заявил, что для него это главный вопрос. Без создания такой организации он отказывается конструктивно обсуждать все вопросы мирного устройства. (Опять напрашивается аналогия с Вудро Вильсоном, который в отчаянной дипломатической борьбе на Парижской конференции в 1919 г. поставил фактор создания Лиги Наций на первое место). Президент Рузвельт в данном случае как бы размышлял вслух. Он не верит в вечный мир. Но он верит в то, что большой войны удастся избежать хотя бы еще пятьдесят лет. А если так, то нужен надежный механизм сдерживания потенциального агрессора.

От имени американской делегации госсекретарь Стеттиниус изложил присутствующим американский вариант действий главного органа будущей мировой организации — Совета Безопасности Организации Объединенных наций. Голосов семи из одиннадцати членов Совета Безопасности будет достаточно для вынесения любого спорного вопроса на рассмотрение Советом пленарной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Каждый из пяти постоянных членов Совета Безопасности получал право вето в вопросе о применении Объединенными Нациями экономических и военных санкций. Страна — член Совета Безопасности не имела права голоса только в том случае, если ставился вопрос о именно ее действиях на международной арене. Стеттиниус объяснил присутствующим, что американскую сторону интересуют два момента: сохранить единство великих держав, и в то же время, гарантия предоставления малым странам своих претензий в Совете Безопасности.

Сейчас видно, что в эти февральские дни Рузвельт, нуждаясь в помощи Черчилля, модифицировал свою политику в отношении подмандатных территорий и системы опеки в целом. Раньше он имел в виду территории французских и других западноевропейских колониальных империй, и планы его системы опеки над прежними европейскими колониями были буквально безграничны. Теперь он, не сумев остановить де Голля, должен был учитывать фактор определенного «возврата» Франции в ранг великих стран, фактор солидарности старых метрополий, и прежде всего союз Лондон — Париж. Г. Гопкинс отметил, что нужно «делать отчетливое различие между подмандатными островами Японии, принадлежащими Японии территориями вроде Кореи, и островами, принадлежащими такой явно дружественной стране как Франция». Рузвельт был вынужден согласиться с Гопкинсом, когда тот сказал: «Было бы трудно применить принцип опеки к территориям, где суверенитетом владеет дружественная союзная страна».

Президент изменил свою точку зрения на вопрос принадлежности таких колоний европейцев, как Индокитай. Еще в ноябре 1944 г. Рузвельт говорил своим представителям на Дальнем Востоке: «Мы не приняли окончательного решения по поводу будущего Индокитая». Но в Ялте позиция президента претерпела изменения. Он еще не был готов выполнить французскую просьбу о предоставлении кораблей для десанта в Индокитае, но уже не противился стремлению французов, голландцев и прочих возвратить контроль над своими прежними колониями. После ялтинской конференции Рузвельт доверительно сказал журналистам, что противоречить западноевропейским колониальным притязаниям «означало бы только приводить в бешенство англичан. Сейчас же их лучше успокоить».

(Де Голль в этой ситуации использовал все возможные аргументы. Одним из самых сильнодействующих «запрещенных» приемов было запугивание американцев «русским доминированием на европейском континенте». Фактом является, что через два дня Рузвельт приказал американским военно-воздушным силам помочь французам в Индокитае.)

Но отступление Рузвельта имело свои пределы. Да, перехватить западноевропейские колонии оказалось достаточно сложно. Однако, что касается всех территорий, подмандатных Лиги Наций и захваченных у противника, то им не избежать американского контроля. По возвращении из Ялты Рузвельт сказал, что от имени ООН будет осуществлять «полную опеку с целью обеспечении мировой безопасности». Американцам особенно дорог был проект ООН.

Не желая создавать впечатления, что, в конечном счете, США готовы допустить наличие сфер влияния, Рузвельт призвал коллег подписать «Декларацию об освобожденной Европе». Сталину особенно понравилась та ее часть, где говорилось о необходимости уничтожения «последних следов нацизма и фашизма». Довольно любопытной выглядит оппозиция этой декларации со стороны Черчилля. Он заявил, что принимает предложенную Рузвельтом Декларацию при условии, что сделанные в ней ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи. Он уже объявил в палате общин, сказал Черчилль, что принципы хартии уже осуществлены в странах Британской империи. Черчилль добавил, что в свое время отдал сопернику Рузвельта от республиканской партии У. Уилки (скончавшемуся в 1944 г.) копию своего заявления в палате общин. «Не это ли убило его?» — неожиданно спросил президент.

Рузвельт связал Декларацию с польским вопросом: «Я хочу, чтобы выборы в Польше были первым испытанием Декларации. Они должны быть как жена Цезаря, вне подозрений. Я не знал ее, но говорят, что она была целомудренна». На это Сталин ответил: «Такое о ней действительно говорят, на самом же деле у нее были свои слабости».

Современные американские историки объясняют противоречивость позиции Рузвельта тем, что «он (полагает лучший знаток внешней политики Рузвельта Р. Даллек. — А.У.) безусловно верил, что, несмотря на все приносимые им жертвы, Чан Кайши будет приветствовать соглашение, которое обещало продлить жизнь его режима… Рузвельт был уверен, что американское общественное мнение посчитает территориальные уступки России адекватной платой за сокращения сроков войны и спасения американских жизней, посчитает их относительно малой компенсацией за послевоенный мир и стабильность в Китае. Рузвельт, судя по всему, видел в соглашении один из последних шансов сохранить слабый, но стабильный Китай в качестве готового к сотрудничеству союзника на мировой арене».

Биограф Рузвельта Дж. М. Бернс пишет, что «русские не запрашивали в Ялте того, чего их собственная мощь в Азии не позволяла бы им получить собственными усилиями». И Рузвельт тоже полагал, что требования СССР умеренны. Казалось, все шло к намеченной президентом черте: СССР поможет Америке утвердиться в Японии, а Китай, после поражения Японии, вырастет как самая мощная региональная сила в Азии. В расчеты президента не вошла колоссальная социальная трансформация, которая ожидала Китай. Это был просчет, значение которого оценил лишь преемник Рузвельта в Белом доме.

Зенитом дружественности на Ялтинской конференции был, возможно, прием в резиденции советской делегации — в Юсуповском дворце 8 февраля 1945 года. Сорок пять тостов стоя. В своем тосте Сталин назвал Рузвельта «человеком с самым широким видением национальных интересов; хотя его страна не была в непосредственной опасности, он создал условия, которые привели к мобилизации всего мира против Гитлера».

На ужине 10 февраля 1945 г. Рузвельт рассказал Сталину и Черчиллю об уже описанной выше поездке Элеоноры Рузвельт в одну из школ в 1933 г., где она увидела странную политическую карту мира — одна шестая суши была сплошным белым пятном. Учитель объяснил жене президента, что ему запрещено говорить о Советском Союзе. Это был последний толчок для начала переговоров о дипломатическом признании СССР. На такой дружественной ноте руководители трех стран завершили важнейшую свою встречу периода войны.

Самочувствие Рузвельта

В Америке многое было сказано о физическом самочувствии Рузвельта в Ялте. Нет сомнения, напряжение войны и четвертого президентского срока не могло не сказаться на нем. И все же мнения о здоровье Рузвельта, принявшего на себя в Ялте колоссальную нагрузку, противоречивы. Физическую слабость президента отмечали врач Черчилля лорд Моран, сам Черчилль, Гопкинс, Ф. Перкинс. Крайнюю точку зрения занимал лорд Моран, он буквально вычеркнул президента из списка живущих. Большие сомнения в стабильности его здоровья выражал А. Иден. С этой точкой зрения едва ли можно (и нужно ли?) спорить. Да, Рузвельт был болен. Оспаривать это весьма сложно и едва ли нужно. Но весь вопрос в какой степени его болезнь влияла — и влияла ли вообще — на его мыслительный процесс, на ясность его суждений? Антони Иден согласен с тем, что «нездоровье Рузвельта не сказалось на силе его суждений». Он не позволил Черчиллю обойти себя и одновременно вел сепаратные переговоры со Сталиным о Дальнем Востоке. Абсолютное большинство американцев (а целый ряд из них трудно назвать поклонниками президента) говорит об исключительной ясности мышления и твердой воле Рузвельта. Так полагают те, кто ближе всего видел его в Ялте — Стеттиниус, Леги, Гарриман, Бирнс — недомогание не повлияло на мыслительный процесс президента. Они единодушны в утверждении. что Рузвельт был в хорошей форме. «Я убежден, — пишет адмирал Леги, — что Рузвельт провел Крымскую конференцию с большим искусством, его личность доминировала в дискуссиях».

Да, он похудел, его глаза запали. Он очевидным образом берег силы. Но в нужных случаях его, обширный ум, его фантазия были на прежней высоте. Соратники президента считали не очень подходящим для Рузвельта то обстоятельство, что основные совещания приходились на послеобеденное время, традиционно не лучшее для президента. Но Рузвельт брал себя в руки и демонстрировал энергию и волю, знание всех проблем и конструктивный подход. Его реакция на предложения партнеров была быстрой. Он проявил свои лучшие качества, его работоспособность находилась в обычной (феноменальной по стандартам других людей) форме. Леги пишет, что президент председательствовал на конференции с большим искусством, он фактически верховенствовал в этих дискуссиях. «Президент выглядел уставшим, но уставшими были все.» Не отходивший от Рузвельта Болен приходит к заключению, что, «хотя его физическое состояние и отставало от нормы, его умственное и психическое состояние не было затронуто внешними обстоятельствами. У него бывали летаргические состояния, но стоило поднять важный вопрос, как острота его восприятия поднималась на прежнюю высоту. Наш лидер был болен в Ялте, но он был эффективен. Я видел это тогда, и уверен в этом сейчас».

Представлявший военно-воздушные силы генерал Л. Катер полагает, что Рузвельт не самым удачным образом начал конференцию, но в дальнейшем его участие было «наиболее впечатляющим». Об этом же говорят и объективные медицинские свидетельства его личного врача Брюэнна о давлении, частоте пульса, чистоте легких. Так что утверждения о «больном человеке Ялты» не соответствуют реальному положению дел. На одной из небольших вечеринок Катер видел близко Рузвельта и его дочь в сугубо американской компании. Сделав себе мартини в пропорции четыре к одному, президент рассказывал, как на одном из заседаний Черчилль заснул и, будучи разбуженным, «немедленно начал произносить речь о доктрине Монро. Президент похвалил его красноречие, но напомнил премьеру, что сегодня они обсуждают другой вопрос».

Рузвельту отведено было уже немного времени, но он оставался стойким бойцом до конца. Важно отметить, что люди, общавшиеся с ним в Ливадийском дворце, удивлялись его выносливости, а вовсе не ослаблению здоровья президента. Тот же Стеттиниус выразил тогда такое мнение: «Я всегда находил его умственно в алертном состоянии и полностью способным совладать с любой возникающей ситуацией».

Что говорят американские историки спустя десятилетия? Вот мнение автора обобщающей работы по дипломатии Ф. Рузвельта — Р. Даллека: «По всем центральным вопросам — Объединенные нации, Германия, Польша, Восточная Европа и Дальний Восток — Рузвельт преимущественно следовал планам, разработанным заранее и получил большую часть того, что хотел: мировая организация, раздел Германии, определение позиции по Польше, Декларация об Освобожденной Европе — все это обещало содействовать американскому вмешательству в заграничные дела и возможному долгосрочному сотрудничеству с СССР; равным образом соглашение по Дальнему Востоку обещало спасение американских жизней и объединение Китая как части общей системы, позволявшей Соединенным Штатам контролировать послевоенный мир». Очевидцы в один голос говорят о превосходном настроении американской делегации после завершения переговоров. Г. Гопкинс сказал о чувстве «встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, — что они могут быть рассудительными и способными смотреть далеко; в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть». Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».

Проблема репараций после Тегерана

После Тегерана заглавной проблемой коалиционного будущего становится выплата репараций. Еще в сентябре 1941 г. в беседе с Авереллом Гарриманом и лордом Бивербруком Сталин прямо поставил вопрос: «Как заставить немцев заплатить за ущерб?» К 1945 г. потери Советского Союза стали громадными. Было убито более 20 млн. жителей страны. Разрушены почти пять миллионов домов. Разоренными стояли 1710 городов, 70 тысяч деревень. Двадцать пять миллионов бездомных; 65 тысяч километров железнодорожных путей уничтожены, как и 16 тысяч локомотивов, 428 000 вагонов. Уничтожены 20 из 23 млн. свиней. Советский народ голодал и мерз, а для процветающих Соединенных Штатов репарации из Германии не были искомой проблемой.

Изучая документы того периода, отчетливо видишь, насколько различным было отношение к репарациям союзников по антигитлеровской коалиции. Для Москвы репарации были не только центральным вопросом, но и величайшим показателем возможности сотрудничества в будущем. Складывается даже впечатление, что советская сторона не понимала безразличия к репарациям западных союзников. Впрочем, советская сторона не понимала и природы отношения Соединенных Штатов к Восточной Европе. А американцы не понимали степени кровной заинтересованности СССР в репарациях из Германии. Правильным было бы сказать, что репарации были «лакмусовой бумагой» отношения союзников к СССР, а поведение в Восточной Европе было своего рода показателем общего курса России в послевоенный период.

В последний день ялтинской конференции Г. Гопкинс послал президенту записку: «Русские сделали так много уступок на данной конференции, что мы должны пойти им навстречу в вопросе о репарациях». Рузвельт полагал, что главными козырями Вашингтона в игре с Москвой будут обещанный Советскому Союзу заем на восстановление народного хозяйства и разрешение на десятимиллиардные репарации в Германии. Он был уверен, что при таком раскладе Америка получит максимум возможного. В конкретную плоскость вопрос об американском займе перешел в январе 1945 г. Советская сторона пожелала получить заем в шесть миллиардов долларов. Сейчас ясно, что Рузвельт оттягивал время ответа. Он, по-видимому, хотел, чтобы данная проблема находилась в «подвешенном» состоянии в период принятия главных решений о послевоенном устройстве мира. Рузвельт молча согласился с мнением государственного департамента, что в Ялте самим поднимать вопрос о займе не следует, а в случае, если разговор заведет советская сторона, нужно постараться затянуть обсуждение. Как пишет американский историк Т. Патерсон, американская позиция заключалась в том, чтобы «держать Советы в состоянии вожделения и догадок с тем, чтобы они вели себя более примирительно в восточноевропейских вопросах». Собственно, и сам Рузвельт не скрывал своих планов. Вот что он говорил министру финансов Г. Моргентау: «Я думаю, очень важно, чтобы мы держались и не давали им никаких финансовых обещаний до тех пор, пока мы не получим всего, что нам нужно».

В Ялте Черчилль был категорически против репараций; он предупреждал против того, чтобы «приковать Англию цепью к мертвому телу Германии». Но американская позиция была несколько иной. Рузвельт колебался до тех пор пока не получил процитированную выше записку от Гарри Гопкинса. Это привело к согласию президента Рузвельта на общую цифру 20 млрд. долл. репараций, предлагаемую Сталиным — половина этой суммы русским. Но Рузвельт хотел, чтобы репарации были в товарах, производстве и оборудовании, а не в денежных выплатах. Англичане называли эту сумму фантастической — «фантастическая арифметика за пределами реальности». Позже западные союзники начнут всевозможные маневры, но тогда, в марте 1945 г. государственный секретарь Стеттиниус сказал военному министру Стимсону и военно-морскому министру Форрестолу: «Президент поддержал программу как относительно реалистическую, как такую, которая не произведет экономических разрушений в Европе». В параграфе, опущенном из однотомника воспоминаний Форрестола, следует мнение госсекретаря Стеттиниуса: «Германские репарации составят 20 млрд., из которых, как говорят русские, их доля предполагается в 10 млрд. — состоящая из товаров, рабочей силы, машинного оборудования, приборов и другого оборудования, которое они перечислят».

По окончании конференции Рузвельт пишет Элеоноре: «Мы закончили с конференцию — успешно, по моему мнению. Я немного устал, но в целом — в порядке».

Восприятие Ялты в Америке

Рузвельт считал своим большим успехом «Декларацию об Освобожденной Европе», которую он воспринимал как инструмент западного вмешательства в дела Восточной Европы и как способ удовлетворить американское общественное мнение (государственный департамент предпочитал «более гибкую договоренность»).

Общая реакция на Ялтинскую конференцию в США была благоприятной. Даже скептичный Государственный департамент устами заместителя директора европейского отдела Фримена Мэтьюза, оценил «общую атмосферу на конференции как исключительно хорошую; стало ясно, что русские действительно стремятся к соглашению». По мнению республиканского эксперта по внешней политике Джона Фостера Даллеса, Ялта открыла «новую эру.