Подобные опасения имели под собой большие основания. Президент Рузвельт - и в этом его заслуга перед историей - сумел создать жизнеспособный союз. Коалиция пережила третий рейх, однако, к сожалению, не надолго. Вина за это ложится на тех, кто предпочел не коллективное вершение дел в мире, а реализацию уникальной, "дарованной судьбой" возможности посягнуть на мировое лидерство. Вопреки Рузвельту они предпочли решать внешнеполитические проблемы не в союзе с СССР, а против него.
      Нет сомнения, что в стратегическом видении Рузвельта на будущее Советский Союз рассматривался партнером Соединенных Штатов по контролю над новой мировой системой. Рузвельт предполагал наличие у СССР миротворческих функций, особое положение его в Восточной Европе. Это линия всей дипломатии Рузвельта военных лет. Но все же на определенные препятствия следует указать. Речь идет о непризнании Советского Союза Америкой на протяжении семнадцати лет, о трениях, возникших из-за поставок по ленд-лизу, из-за двухлетней задержки в открытии "второго фронта". Но президент Рузвельт все это считал преодолимым. Более того, он был уверен в своей способности найти компромисс, пожертвовать второстепенным ради главного. Без СССР не могла осуществиться его основная дипломатическая инициатива - новый международный порядок на базе глобальной международной организации и особой ответственности главных действующих лиц на мировой арене. При этом Рузвельт сопротивлялся попыткам представить СССР в качестве силы, способной угрожать в будущем Америке.
      В начале 1944 года, когда президента попросили высказаться о слухах, будто русские намерены овладеть контролем над всей Европой, он ответил: "Я лично не думаю, что это мнение имеет под собой основание. У них достаточно дел в самой России, чтобы многие годы заниматься внутренними проблемами, не беря на себя дополнительную головную боль".
      Стратегия Рузвельта была построена на том, что союз военных лет останется крепкой основой взаимодействия и в мирных условиях, но для этого необходимо признание справедливости обеспокоенности Советского Союза проблемами своей безопасности. Никогда Рузвельт не обсуждал возможности противостояния Советскому Союзу силовыми методами. Он надеялся совместить интересы СССР с программой действий мировой организации, с международным сотрудничеством в ее рамках.
      В той грандиозной схеме, к реализации которой Рузвельт приступил на финальной стадии войны, СССР признавался первостепенным партнером, но ограничиваемым с двух сторон: со стороны Центральной Европы и со стороны Восточной Азии. Одним из краеугольных камней этой схемы было противопоставление (по возможности, "дружественное") Советскому Союзу националистического Китая.
      Рузвельт говорил англичанам: "В любом серьезном конфликте с Россией Китай, несомненно, будет стоять на нашей стороне".
      При этом он надеялся в ответ на уступки Советскому Союзу в Восточной Европе получить от него уступки в китайском вопросе. Президент просил советское правительство признать гоминдановское руководство единственным политическим представителем страны, т. е. "свернуть" свои особые связи с Коммунистической партией Китая, контролировавшей значительную часть Северного Китая. Можно усомниться в том, были ли реалистичны пожелания Рузвельта, чтобы СССР отказался от своих союзников в соседней стране и положился на связи с правительством, которое было, откровенным (и одиозным) клиентом Соединенных Штатов. По существу, Рузвельт хотел, чтобы Москва помогла подчинить КПК гоминдану и при этом признала суверенность марионеточного правительства Чан Кайши.
      Правда, уверенность Рузвельта иногда сменялась сомнениями. Так, он говорил, что если советское руководство не признает Чан Кайши, а тот не договорится с Мао Цзэдуном, то США не смогут "сдержать русских" на этом направлении. Но затем он вновь возвращался к мысли, что Китай неизбежно одновременно будет и ведущей силой в Азии (противостоящей Советскому Союзу) и останется независимым от Соединенных Штатов. Рузвельт (от такого вывода трудно уйти), безусловно, верил в неизбежность враждебности СССР и Китая и считал ее отвечающей американским интересам в Азии.
      Рузвельт соглашался на мировой статус СССР, но прилагал значительные усилия для обладания рычагами воздействия на страну, выходившую из войны без его согласия второй мировой державой. Речь идет, прежде всего, об огромном экономическом потенциале США, об обладании атомным оружием, о наличии могущественных союзников, способных "ограничить" СССР с запада (Англия) и с востока (Китай). Одним из таких рычагов виделись президенту торговля и займы. Впервые о предоставлении Советскому Союзу займов и о расширении торговли с ним американцы заговорили в 1943 году. Рузвельт не мог не отметить, что в Москве это вызвало живейший интерес. Отныне американская сторона периодически поднимала данный вопрос либо тогда, когда отсутствие второго фронта ощущалось слишком остро, либо когда она нуждалась в солидарности СССР. Наилучшую характеристику данному инструменту американской дипломатии дал посол США в Москве А. Гарриман в марте 1944 года: экономическая помощь Советскому Союзу - это "одно из наиболее эффективных из имеющихся в нашем распоряжении средств для воздействия на политические события в Европе в желательном для нас направлении, средство предотвращения создания сферы влияния Советского Союза в Восточной Европе и на Балканах".
      В конкретную плоскость вопрос об американском займе перешел в январе 1945 года. Советская сторона пожелала получить заем в 6 миллиардов долларов. Сейчас ясно, что Рузвельт оттягивал время ответа, он, очевидно, хотел, чтобы данная проблема находилась в "подвешенном" состоянии в период принятия главных решений о послевоенном устройстве мира. Рузвельт молча согласился с мнением государственного департамента, что на предстоящей в Ялте конференции самим поднимать вопрос о займе не следует, а в случае, если разговор заведет советская сторона, нужно постараться затянуть обсуждение. Как пишет американский историк Т. Патерсон, американская позиция заключалась в том, чтобы "держать Советы в состоянии вожделения и догадок с тем, чтобы они вели себя более примирительно в восточноевропейских вопросах". Собственно, и сам Рузвельт не скрывал своих планов. Вот что он говорил министру финансов Г. Моргентау: "Я думаю, очень важно, чтобы мы держались и не давали им никаких финансовых обещаний до тех пор, пока мы не получим всего, что нам нужно".
      Одно лишь могло подорвать схему Рузвельта - политика, направленная на изоляцию СССР. Опасности, порождаемые ею, полагал Рузвельт, были колоссальны, президент прямо говорил об этом: если Соединенные Штаты еще раз попытаются изолировать Советский Союз, им следует "приготовиться к неизбежной войне континентов". Рузвельт сделал немало шагов для разрешения существующих и потенциальных противоречий с Советским Союзом. Так, на тегеранской конференции он фактически признал вхождение прибалтийских республик в Советский Союз, предложив лишь скрепить это плебисцитом населения данных республик. На ялтинской конференции Рузвельт признал новую советско-польскую границу. На обеих конференциях Рузвельт считался с особым положением СССР в Восточной Европе.
      По существу, президент в своей политике в отношении СССР руководствовался здравой идеей, что эту страну после жесточайших испытаний в двух мировых войнах преследует страх внешних угроз. Рузвельт, по-видимому, сумел понять озабоченность Советского Союза своей безопасностью. И в данном случае следует, пожалуй, отметить, что почти полное неумение и нежелание считаться с Западом и его проблемами со стороны руководителей советской дипломатии не способствовали укреплению модели "озабоченности СССР своей безопасностью", имевшей значительные шансы возобладать в американском понимании Советского Союза. Некоторые "спазматические" советские инициативы, не обеспеченные адекватной мотивацией, приводили к поражению тех сил в американском руководстве, которые склонны были найти общий язык с ведущим военным союзником. Вскоре заколебались и положительно настроенные. "Безопасность, возможно, является их главным мотивом, но они столь обеспокоены и подозрительны по ее поводу, что объективные результаты являются такими же, как если бы их мотивацией была агрессия, беспредельная агрессия", - писал сотрудник американского посольства в Москве Дж. Кеннан.
      Американские военные стратеги предусматривали для США в послевоенное время роль своего рода посредника между Англией и СССР. Тесный союз и с той и с другой стороной казался им связывающим Америке руки и не отвечающим ее интересам. Примерно с весны 1944 года, когда ход событий на советско-германском фронте показал превосходство Советской Армии, планировщики стали приходить к выводу, что в послевоенной Европе СССР будет пользоваться большим влиянием, чем Англия. В дальнейшем этот тезис получил детализированное развитие. Объединенный комитет начальников штабов в августе 1944 года указал в своей прогностической оценке, что изменение соотношения сил в Европе будет чрезвычайно резким, сравнимым скорее "с падением Рима, чем с любой другой переменой, произошедшей здесь за последовавшие после этого падения пятнадцать столетий".
      Нам важно, однако, отметить, что на данном основании высшее военное американское руководство не делало вывода, что США должны бросить силы на "выправление баланса". Военная разведка, хотя и предполагала возможность укрепления позиций СССР в Европе, но, подчеркиваем, не заключала из этого, что Советский Союз займет враждебную по отношению к Америке позицию. Более того, американская попытка укрепиться в Европе имела бы эффект "самооправдывающегося предсказания", так как провоцировала бы СССР на определенные действия. Таким образом, военные планировщики рекомендовали не ожесточать СССР и готовиться к выводу американских войск из Европы после войны: у СССР нет потенциала непосредственно угрожать США.
      Были ли американцы обеспокоены возможностью распространения советского влияния на Западную Европу? Доклад государственного департамента отвергал подобное - "русские не очень интересуются происходящими в Западной Европе процессами". Способен ли был Советский Союз к конфликту с Западом? Доклад американской разведки подводил к мысли, что Советскому Союзу прежде всего необходимо "время, чтобы прийти в себя", он имеет слишком много ран, "чтобы идти на риск вооруженного конфликта". Каковы были эти раны и каков был срок их исцеления? Доклад разведки давал такие цифры (указывалось время "реабилитации" СССР): 1. Военные потери в людской силе и в промышленном потенциале - 15 лет.
      2. Недостаток технического персонала - 5 - 10 лет.
      3. Нехватка стратегических военно-воздушных сил - 5 - 10 лет.
      4. Отсутствие современного военно-морского флота - 15 - 20 лет.
      5. Низкое качество транспортной системы - 10 лет.
      6. Уязвимость жизненных центров.
      7. Отсутствие атомной бомбы - 5 - 10 лет (может быть, меньше).
      8. Сопротивление на оккупированных территориях - 5 лет.
      9. Слабые позиции на Дальнем Востоке - 15 - 20 лет.
      Вывод доклада был следующий: СССР не сможет предпринять крупномасштабную войну ранее, чем через пятнадцать лет. Это отрезвляло тех, кто готов был проецировать внешнеполитические планы СССР в 1945 году до вторжения в Западную Европу и Азию, до стремления получить решающее геостратегическое превосходство в Евразии. (Напомним, во время войны Рузвельт сам уверял Сталина в том, что желание России иметь свободный выход в Средиземное море "оправданно", особенно в свете сотрудничества Турции с Гитлером.)
      Секретный анализ говорил президенту, что советский военно-морской флот - это не более чем дополнительное средство охраны побережья, а отнюдь не фактор расширения внешнеполитических возможностей. Советские военно-воздушные силы не имели бомбардировочной авиации дальнего радиуса действия и не могли угрожать Америке. Что же касалось главного "прорыва" в военной технологии, то даже генерал Гроувз, всегда настороженно смотревший на СССР и склонный к ориентации на худший вариант, полагал в 1944 году, что Советскому Союзу для создания атомного оружия понадобится не менее двадцати лег. Не давал оснований для беспокойства анализ, старательно проведенный в 1944 году военно-воздушными силами. В нем говорилось, что "сегодняшние союзники могут стать противниками завтра", но понадобится от 20 до 100 лет для того, чтобы "евразийская нация выросла в агрессивно мыслящую державу". Общее заключение: военные авторитеты в данном случае не били тревогу, не рисовали картину советского экспансионизма. Они в основном солидаризировались с президентом, что требуется терпеливая и хладнокровная политика.
      В начале 1945 года У. Черчилль уговаривал Эйзенхауэра "пожать руки русским как можно восточнее реки Эльбы". Тот в свой полевой бинокль видел, к чему может привести подобная политика. И он не послал, как предлагалось, танки генерала Паттона в Прагу и не рвался на восточный берег Эльбы. По возвращении из Москвы Эйзенхауэр сказал: "Ничто не направляет русскую политику сильнее, чем желание сохранить дружбу с Соединенными Штатами".
      Но и сам президент, и его окружение весной 1945 года начинают бояться, что оставили в тени ту державу, которую планировали иметь своим главным союзником в Азии - националистический Китай. В феврале - марте 1945 года китайский вопрос опять стал причиной головной боли президента. Политические советники посольства в Чунцине в один голос заявляли, что у Чан Кайши сложилось впечатление своей незаменимости, американскую помощь он воспринимает как само собой разумеющуюся и становится все менее управляемым. Посол Хэрли и генерал Ведемейер требовали от президента информировать Чан Кайши, что "военная необходимость требует от нас сотрудничества с коммунистами и другими группами, которые могли бы оказать помощь в войне против Японии". Советники на местах полагали, что нужно решить две задачи: разубедить Чан Кайши в его незаменимости и добиться сотрудничества с коммунистами, чтобы "не бросить их в объятия русских", когда Советский Союз присоединится к боевым действиям в Азии.
      В Чунцине ходили слухи, что в Ялте американский президент предал своих китайских союзников. Убедительность их была такова, что личный представитель президента Хэрли решил узнать правду из первоисточника. В середине февраля 1945 года он вылетел в Вашингтон вместе с генералом А. Ведемейером, который заменил Стилуэла на посту начальника штаба армии Чан Кайши. Хэрли оказался в тупике не только из-за отсутствия Чан Кайши на встрече на высшем уровне. Провалилась его стратегия объединения всех антияпонских сил в Китае. В конце 1944 года руководство Коммунистической партии Китая решило заключить соглашение с режимом Чан Кайши "ради объединения всех военных сил в Китае для нанесения немедленного поражения Японии". Из Янани в Чунцин прибыл представитель Мао Цзэдуна Чжоу Эньлай для ведения переговоров. Отпор Чан Кайши идее совместных усилий был тотальным. Он заявил, что согласие на коалиционное правительство равносильно признанию полного поражения. Он был согласен признать войска коммунистов лишь в обмен на полный контроль за ними. Чжоу Эньлай заявил, что речь идет не о признании ими поражения и полной сдаче Чунцину, а о войне против Японии.
      В Вашингтоне компромиссный подход Хэрли уже не преобладал. Государственный секретарь Стеттиниус сообщил свое мнение Рузвельту: "Коалиция будет означать конец доминирования консервативного гоминдана и открытие пути к власти более гибким и популярным коммунистам для расширения их влияния до точки, возможно, контроля над правительством".
      Такой оборот событий пугал Рузвельта. Он желал видеть четвертой великой державой мира покорный чанкайшистский Китай, целиком зависимый от США, а не неведомый ему коммунистический Китай, с его предположительной ориентацией на континентального соседа. За традиционного китайского партнера он, по крайней мере в одном отношении, пока не беспокоился. Ненависть к Мао Цзэдуну была сильнее любого импульса Чан Кайши, а это означало, что между Москвой и Чунцином стоит непреодолимая преграда.
      Рузвельт думал о том, каким союзником может быть Китай в послевоенном мире. Он не верил в то, что помощь коммунистам усилит американские позиции: коммунистические регионы Китая консолидируются, и это лишь закрепит внутренний раскол в стране. Китай будет подвержен влиянию СССР (после того как Германия капитулирует) и западноевропейских держав (когда они начнут восстанавливать свой контроль в колониях). Разделенный и ослабленный Китай не сможет соответствовать той роли, которую ему приготовил Рузвельт, роли одного из четырех (а теперь, с "допущением" Франции, пяти) столпов новой системы безопасности. Теперь Рузвельт склонялся скорее к выработанным в Ливадийском дворце решениям, т. е. полагаться в разгроме японцев прежде всего на СССР, побудить его заключить соглашение с Чунцином, получить помощь Советского Союза в консолидации собственно китайских сил, показать Чан Кайши, что контрольными позициями владеют американцы и они хотят от гоминдана большей политической гибкости.
      Именно в таком плане инструктировал Рузвельт посла Хэрли 24 марта 1945 года. Он просил посла вернуться в Чунцин "дальней дорогой" - через Лондон и Москву, чтобы еще раз заручиться поддержкой главных союзников относительно принципиально обговоренного в Ялте варианта решения китайской проблемы. Посол Хэрли должен был прибыть к Чан Кайши во всеоружии, облеченный доверием всей антигитлеровской коалиции.
      Мы уже говорили, что излюбленным методом президента было стимулирование соперничества своих подчиненных. В китайской политике Рузвельт обращался и к Хэрли, и к начальнику штаба Чан Кайши - генералу Ведемейеру. Приехавшему в марте 1945 года в Вашингтон Ведемейеру Рузвельт приказал не оказывать помощь французам, пытающимся восстановить свою власть над Индокитаем. В Ялте Рузвельт говорил Сталину, что хотел бы получить опеку над Индокитаем; что лишь англичане, чувствуя общность исторических судеб, помогают колониальному партнеру, поскольку сами боятся потерять контроль над соседней Бирмой. Во время встречи с Чан Кайши в Каире Рузвельт договорился с китайцами, что французы Индокитай не получат. Этот курс был анафемой для Черчилля. Разве он мог забыть, как в Ялте Э. Стеттиниус развивал идеи новой системы опеки в рамках ООН (на что разгневанный премьер-министр ответил, что пока он занимает пост, этого не случится, он не намерен делить наследие своей страны). Встречаясь с Хэрли в марте 1945 года, Рузвельт говорил, что идею опеки нужно обсудить во время сан-францисской конференции, где будут выработаны статус и устав ООН.
      Нужно еще раз отметить, что подобное высказывалось в условиях, когда сразу несколько процессов начали подрывать общую схему Рузвельта. СССР усилился больше, чем предполагалось. Китай оказался слабее, чем надеялись. Западная Европа не превратилась в "зону отчаяния", а стала заново собирать свои силы. Все это внесло серьезные коррективы в уже выработанную дипломатическую стратегию Рузвельта. Возникла (пока еще неясная) альтернатива: а не изменить ли стратегический замысел. Прекратить антиколониальную линию, консолидировать Запад, оказать силовое воздействие на СССР, помочь Чан Кайши объединить Китай. Новые идеи, далекие от прежних, начали пробивать себе дорогу.
      А боевые действия в апреле 1945 года (бои за Окинаву) показали степень ожесточения, с которой японцы готовы были драться на своих островах. Снова в Белом доме размышляли: если уровень потерь будет таким, как на Окинаве, американская армия окажется обескровленной. Бесстрастная калькуляция говорила, что лишь мощный удар Советской Армии по континентальным силам японцев сделает их положение безнадежным.
      * * *
      Главным представителем администрации, обеспокоенным проблемой атомного оружия как нового фактора мировой дипломатии, был военный министр Стимсон. В начале марта 1945 года он пришел к заключению, что изобретение атомного оружия будет означать подлинную революцию в дипломатических отношениях и с этого времени вплоть до своей отставки в сентябре 1945 года он постоянно ставил данный вопрос перед высшим руководством. Стимсон считал своим долгом перед страной предупредить международный хаос, который (полагал он) наступит после применения атомного оружия.
      Пятнадцатого марта Стимсон видел Рузвельта последний раз. Их разговор касался оценки влияния нового оружия на международные отношения и возможностей контроля над этим оружием. Стимсон обозначил два подхода к контролю в послевоенное время. Первый предполагал продолжение политики секретности, одностороннее американское вооружение, сохранение американо-английской монополии. Второй подход проистекал из осознания опасности вышеозначенного курса и был рассчитан на создание системы международного контроля, инспекции атомных исследований. Стимсон считал, что выбор между двумя этими подходами уже нельзя откладывать.
      Оба - и Рузвельт, и Стимсон исходили из того, что атомное оружие будет применено в текущей войне. Но какова его дальнейшая значимость в международных отношениях? Стимсон заключил, что Рузвельт разделяет его обеспокоенность, он записал в дневнике, что "в целом разговор был успешным". Но все же Стимсон оказался излишне оптимистичен. Возможно, он воспринял неизменную вежливость президента за понимание им важности проблемы и решимость совладать с нею. Между тем Рузвельт в атомном оружии видел мощную гарантию эффективности своей дипломатии. Курс этот уже был намечен в соглашении с У. Черчиллем.
      Второго апреля 1945 года состоялась важная беседа Стеттиниуса, Стимсона, Форрестола и Маршалла о советско-американских отношениях. Американская сторона выражала недовольство отказом Советского Союза принимать самолеты и специальные команды с целью быстрого вывоза из-за советской линии фронта освобожденных американских военнопленных, отказом СССР принимать у себя бомбардировщики, стартующие во Франции. Советская сторона была возмущена тайными сепаратными переговорами американцев с немцами в Берне. Именно во время этой беседы Стимсон сказал Стеттиниусу: "Мы просто не можем позволить, чтобы расхождения между двумя нациями стали угрожать всеобщему миру".
      Генерал Маршалл отметил, что он предвидел нынешние трудности, которые сложно будет преодолеть, но он полагает, что к противоречиям нужно относиться с терпимостью. В конце концов СССР показал готовность к подлинному сотрудничеству "в самых больших вопросах. Россия держала свое слово и выполняла свои обязательства. Мы должны помнить, что она не освоила еще тонкостей дипломатических отношений и от нее можно ожидать грубые слова".
      Размышляя о позиции, занятой государственным секретарем Стеттиниусом и военно-морским министром Форрестолом, Стимсон записал на следующий день в дневнике: "Для меня наступает время, когда необходимо использовать все то сдерживающее влияние, которое я имею на этих людей".
      Для того, чтобы Америка добилась своих целей, необходима "совершенно хладнокровная твердость". Старейший член рузвельтовского кабинета отчетливо видел, как среди его коллег набирают силу нетерпимость, жестокость, экстремизм. В дни, когда уже очевидно близилось окончание войны в Европе, главным, с точки зрения Стимсона, вопросом межсоюзнических отношений становился вопрос об атомной бомбе. За день до смерти Рузвельта он говорил о настоятельной необходимости для американского руководства иметь определенность в столь критическом дипломатическом вопросе, меняющем сами правила современной дипломатии. В этот момент окончательно решалась судьба атомного оружия. В начале апреля 1945 года возникла уверенность в том, что до создания боевого оружия, действующего на новом физическом принципе, осталось лишь несколько месяцев. В. Буш и ученые-исследователи начали оказывать давление на военного министра Г. Стимсона с целью выдвижения идей создания международного пула, контролирующего атомную энергию. У Стимсона одно время существовал проект предоставления атомной информации советской стороне - но только на определенных условиях и за политическую плату. Рузвельт проявил некоторые колебания, но не зашел так далеко. Он не хотел делиться атомными секретами, по крайней мере пока не пройдут первые испытания.
      Снова, как и шесть лет назад, Эйнштейн направил Рузвельту письмо, в котором говорил о роли, которую может сыграть атомное оружие в будущем, о необходимости обезопасить это будущее. На этот раз Рузвельт не ответил. Нильс Бор уговорил судью Ф. Франкфуртера и английского посла Галифакса встретиться с президентом и обсудить проблему, значимость которой увеличивалась с каждым днем. Встреча была назначена на 12 апреля.
      Президент тем временем планировал прибыть в Сан-Франциско, когда там откроется важнейшая для него конференция, посвященная созданию ООН.
      В эти последние свои недели в Белом доме Рузвельт размышлял о мировой структуре, тогда как Черчилль пытался привлечь его внимание к действиям СССР в Румынии и Польше. Рузвельт же считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать "как себя вести". Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это "сделает очевидными различия между английским и американским правительствами". Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу. Черчилль в конце марта 1945 года усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в "польском вопросе", тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин.
      Испытывая английское давление, Рузвельт написал 31 марта 1945 года свое известное письмо Сталину. Если в Польше не будет создано что-либо большее, чем "лишь слегка замаскированное нынешнее варшавское правительство", американский народ "будет считать ялтинское решение невыполненным". В ответе Москвы от 7 апреля говорилось, что причиной тупика в "польском вопросе" являются усилия американского и польского послов в Москве изменить ялтинские соглашения. Если названные послы будут строго следовать линии, выработанной в Ялте, спорные вопросы разрешатся в ближайшее время. Сразу по получении данного письма Рузвельт сообщил в Лондон: "Мы должны самым внимательным образом оценить последствия курса Сталина".
      Рузвельт просил Черчилля не придавать делу эмоциональную окраску. Однако в эти апрельские дни американские дипломаты и сам Рузвельт не всегда соблюдали такое необходимое хладнокровие.
      Панические оттенки слышны в послании А. Гарримана Рузвельту от 5 апреля 1945 года: "Если мы не собираемся жить в мире, где будут доминировать Советы, мы должны использовать нашу экономическую мощь для помощи странам, дружественно настроенным в отношении нас".
      В этом утверждении два пункта, по меньшей мере, сомнительны. Во-первых, как можно было представить себе мир, "в котором доминируют Советы?" Ни стратегическая разведка, ни наиболее "смелые" среди планировщиков не могли представить гегемонии в мире страны, стоявшей на грани экономического истощения, да и, очевидно, не имевшей глобальных планов. Во-вторых, неубедительна уверенность Гарримана в действенности в отношении СССР экономических рычагов. Еще в сентябре 1944 года американская разведка представила президенту доклад, из которого значило, что нет оснований верить в могущество финансового давления на СССР. В докладе говорилось, что страна, вынесшая неслыханные жертвы, "способна осуществить экономическое восстановление, полагаясь на внутренние ресурсы, не прибегая к зарубежным займам или репарациям".
      Но тогда реакция Рузвельта по поводу сообщения его посла в Москве была воинственной. На следующий день он писал Черчиллю: "Скоро наши армии займут позицию, которая позволит нам быть "более твердыми", чем прежде было необходимо для ведения войны".
      В январе А. Гарриман сообщил в Вашингтон: "Главенствующим соображением советской внешней политики является озабоченность "безопасностью" так, как ее понимают в Москве".
      И проблема действительно заключалась в том, что американцы понимали безопасность иначе.
      Напомним, что к концу 1944 года Рузвельт окончательно решил не делиться информацией о ядерном оружии с Советским Союзом, хотя он уже знал, что Сталин осведомлен о "манхеттенском проекте". К окончанию второй мировой войны флот Соединенных Штатов (как хвалился, выступая по национальному радио, адмирал Леги) был более могущественным, чем два любых других военно-морских флота, вместе взятых. Америка владела "наилучшим в мире образом экипированными наземными силами", в ее руках находился "секрет самого устрашающего в мире оружия". В дипломатической игре Америка владела всеми лучшими картами. Она обеспечивала свою безопасность огромными трансокеанскими плацдармами, базами, созданными по противоположным побережьям двух океанов - Атлантического и Тихого. И при этом "скорбела" о советском понимании безопасности, требовавшем внимания к тому, что происходит по ту сторону Буга.
      О внешней политике США периода, на пороге которого стоял Рузвельт, можно сказать то, что Г. Киссинджер писал, исследуя иную политико-дипломатическую ситуацию: "Как только держава достигнет всех своих целей, она будет стремиться к достижению абсолютной безопасности, к мировому порядку, свободному от сознания внешней опасности, где все проблемы решались бы как внутренние проблемы".
      По этому пути и устремились Соединенные Штаты после окончания второй мировой войны. Но, как отмечает далее Г. Киссинджер, "абсолютная безопасность для одной державы означает абсолютное отсутствие безопасности для всех других". Возникшее в США чувство всесилия хорошо иллюстрируют сказанные в 1944 году слова адмирала Э. Кинга: Соединенные Штаты "стали такими большими в мире, который стал таким маленьким".
      В самом общем виде противоречие дипломатии Рузвельта заключено в противопоставлении утверждения всеобщей международной суверенности и четко выраженной стратегии достижения в грядущем мире американского превосходства. С точки зрения американского историка Д. Йергина, Рузвельт формально демонстрировал приверженность принципам "универсального блага", а фактически осуществлял силовую дипломатию. Это противоречие между правами суверенных народов и желанием Вашингтона найти американское решение основных мировых проблем привело к главным негативным моментам американской дипломатии - к "холодной войне" и отчуждению колониальных народов.