Рузвельт подписал инструкцию, по которой генералу Г. Вильсону, в случае неожиданного краха Германии, надлежит оккупировать четырьмя дивизиями Австрию. Рузвельт и Черчилль не скрывали, что их действия несут политическую нагрузку. После встречи в Квебеке, уже в Гайд-парке, Рузвельт согласился с посланием Черчилля Сталину, где говорилось "о политической опасности противоречий между Россией и западными союзниками в отношении Польши, Греции и Югославии".
      В это время президент яростно отстаивает в своем окружении идею, что для США в послевоенном мире нужна сильная Британия, необходимо "восстановление гражданской экономики Объединенного королевства и восстановление английского экспорта". Неделю спустя после второй Квебекской конференции Рузвельт говорил своему помощнику о "необходимости сохранения Британской империи сильной". И между тем, санкционируя сближение с ослабевшей Англией, Рузвельт все же не оставлял идеи сделать осевой линией своей дипломатии договоренность с СССР. Основой этого, возможно, было то, что он хотел сотрудничества в "германском вопросе".
      Президент на протяжении всей войны полагал, что Германия, виновница двух мировых войн, должна быть лишена политического могущества, должна исчезнуть как первостепенный фактор мировой политики. Это означало создание механизма жесткого контроля над немецкой промышленностью, взимание суровых репараций и децентрализацию экономики. "Германский вопрос" интенсивно обсуждался в Квебеке, и в подходе к нему не было найдено взаимопонимания американской и английской сторон. На этом этапе Рузвельт хотел выработки жесткой политики в отношении Германии. "Мы должны быть твердыми в отношении Германии, я имею в виду немецкий народ, а не только нацистов. Мы должны либо кастрировать немцев, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они не могли воспроизводить население, которое хотело бы продолжать свой прежний путь".
      Рузвельт отверг как неудовлетворительный план обращения с Германией, предложенный американскими военными. "У меня складывается впечатление, что Германия не должна быть восстановлена подобно Нидерландам и Бельгии... Каждый в Германии должен понять, что на этот раз они являются поверженной нацией".
      Рузвельт склонялся к идее Моргентау о демонтаже индустриальной мощи Германии. По мысли Моргентау, такой демонтаж гарантировал бы, по меньшей мере, двадцатилетнюю гегемонию в Западной Европе Англии. Он должен был развеять страхи Советского Союза перед германской мощью и перед Западом в целом (страх перед тем, что Соединенные Штаты или Англия могут восстановить германское могущество в своих целях).
      Скептически отнесся к плану Моргентау Г. Стимсон. В первые дни сентября 1944 года он задавал Рузвельту сложные вопросы: деиндустриализация Германии выбросит на улицу примерно тридцать миллионов человек, что делать с ними? Нарушится внутренний механизм европейской экономики, налаженный за последние восемьдесят лет.
      Ранней осенью 1944 года Рузвельт еще не занял окончательной позиции. Он колебался между двумя вышеозначенными курсами. На совещании 6 сентября с Моргентау, Стимсоном, Хэллом и Гопкинсом он выступил за деиндустриализацию, но предложил проводить ее постепенно, в течение полугода - года (по мысли Моргентау следовало приступить к уничтожению германской промышленности немедленно). Рузвельт указал, что план Моргентау противоречит требованиям Советского Союза о репарациях. В то же время президент согласился с тем, что Европа не нуждается в сверхмощном германском индустриальном ядре, и высказался за "сельскохозяйственную Германию". Аргументируя отсутствие ясно выраженной позиции потребностью в консультациях с союзниками, Рузвельт, собственно, "прикрылся" второй квебекской встречей от необходимости занять более отчетливую позицию.
      В Квебеке события развивались в целом в пользу плана Моргентау. С одной стороны, Черчилль выразил крайнюю озабоченность экономическим положением Англии после войны. С другой стороны, посол Гарриман сообщал из Москвы, что русские обеспокоены тем, чтобы надежно гарантировать свою безопасность в Европе. Моргентау сказал в эти дни Рузвельту:
      "Россия боится того, что мы и англичане собираемся заключить "мягкий" мир с Германией и восстановить ее как будущий противовес России".
      В свете этого демонтаж германской мощи виделся логическим ответом, удовлетворяющим и англичан, и русских.
      Рузвельт начал приходить к мысли, что обескровленную Англию следует сделать главным поставщиком стали для Европы в следующие двадцать-тридцать лет. Но изложенный им в этом духе план вечером 12 сентября 1944 года напугал Черчилля. Тот выступил за уничтожение лишь военной германской промышленности. Оскорбленный в лучших намерениях Рузвельт сказал премьер-министру, что тяжелая промышленность Германии может быть превращена в военную за одну ночь. Под давлением американцев Черчилль вынужден был уступить, соглашаясь теперь на программу "ослабления" Германии, переориентации ее на сельское хозяйство. Индустрию Рура и Саара следует "закрыть", а некоему международному наблюдательному совету надо поручить контроль за реализацией этого плана. Черчилль заключил, размышляя: "В конце концов, речь идет о судьбе моего народа, и если мне приходится выбирать между моим народом и немецким народом, я выберу свой".
      Черчилль желал получить германский северо-восток как гарантию невосстановления немецкого флота. Он также думал и о тесном союзе с Голландией. Прежде и Рузвельт настаивал на северо-западе, предоставлявшем открытый доступ к портам. Теперь же он хотел иметь американские силы в центре всех европейских процессов и выбрал для оккупации юго-западную часть Германии.
      Что повлияло на изменение точки зрения президента? Во-первых, он пришел к заключению, что получение Англией, привилегированным, но ослабевшим союзником зоны оккупации в непосредственной от себя близости укрепит ее общие европейские позиции. Во-вторых, и это, видимо, самое главное, он утвердился в мысли, что нахождение американских войск в южной Германии, граничащей с Чехословакией, Австрией, Францией и Швейцарией, дает Соединенным Штатам несравненно более мощный рычаг. Присутствие США становится не маргинальным, а ключевым фактором европейской ситуации. Черчилль в эти дни говорил о многом из того, что Рузвельт не хотел бы афишировать. Премьер-министр сказал Элеоноре Рузвельт и адмиралу Леги 19 сентября в Гайд-парке, что "единственной надеждой на длительный мир является соглашение между Великобританией и Соединенными Штатами по предотвращению международной войны посредством использования объединенных вооруженных сил".
      Возможно, у Рузвельта были сомнения в целесообразности "плана Моргентау". Он не знал еще, какой оборот примет политическое развитие в Европе. В частности, президент размышлял о грядущей революции во Франции. Как бы там ни было, но примерно через две недели после якобы "окончательной" договоренности Рузвельт заявил представителям прессы, что планирование в отношении Германии еще не завершено. А 29 сентября он, вопреки своим мыслям двухнедельной давности, сказал К. Хэллу, что "никто не хочет превратить Германию в сельскохозяйственную страну". Когда Стимсон процитировал решения Квебекской конференции, Рузвельт ответил, что "не имеет ни малейшего представления, как он мог подписаться под этим". Рузвельт отклонил идею занятия на текущем этапе четкой позиции в отношении Германии. Очевидно, что он решил действовать по обстоятельствам, не лишаясь заранее возможных козырей. Двадцатого октября он говорит Хэллу, что "ненавидит составлять планы в отношении еще не завоеванной страны". Эти планы будут зависеть от того, "что мы найдем в Германии".
      Как мы видим, в высшем эшелоне власти не было единогласия в отношении конкретных действий в "германском вопросе". Если министр финансов Г. Моргентау стоял за жесткий курс, то государственный секретарь К. Хэлл и военный министр Г. Стимсон оказывали на Рузвельта воздействие в сторону смягчения американской позиции. К. Хэлл все более настойчиво стал утверждать, что реализация идеи Моргентау о превращении Германии в сельскохозяйственную страну приведет к грандиозным - и опасным потрясениям в немецком обществе. Большое городское население лишится средств существования, это создаст кризис в центре Европы, и выполнение американских планов не облегчится, а затормозится. В результате очевидной эволюции Рузвельт в значительной мере перешел от жестких позиций, зафиксированных в резолюции Объединенного комитета начальников штабов за номером 1067 (представлявшей собой проект директивы будущему оккупационному командованию в Германии) к иной точке зрения, предполагавшей сохранение германского потенциала и задействование его в развитии всей Западной Европы.
      В Квебеке по настоянию Уинстона Черчилля обсуждался вопрос о признании кабинета де Голля. Вот мнение президента Рузвельта, содержащееся в его письме Хэллу от 19 сентября: "Весьма долго мы с премьер-министром обсуждали вопрос о признании временного правительства Франции. И он, и я в настоящее время против этого шага. Временное правительство не является выражением народной воли. Лучше будет оставить все, как есть".
      Двадцать первого сентября посла США в Париже С. Чепина принял только что назначенный на свой пост генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции Р. Брюжер. Секретарь заявил, что он совершенно сбит с толку американской политикой в отношении Франции. Брюжер отметил огромную роль, которую играют в освобождении страны американские солдаты - подлинные друзья Франции, но он не может не сказать, что на официальном, дипломатическом, уровне американская политика вредит не только Франции, но в конечном счете и американским интересам. Неопределенная политика Америки в отношении признания временного правительства и очевидное желание исключить Францию из всемирных органов унизительны для Франции, и французы вроде него (Брюжера) видят, что с ними, великой континентальной нацией, обращаются с меньшим вниманием, чем с маленькими центральноамериканскими республиками. "Хотя ваше правительство утверждает, что никогда не было в восторге от правительства Петэна, мне, бывшему пленником Виши в то время как вы при этом правительстве имели посла, трудно понять, почему вы не признаете правительства, вернувшего мне свободу, правительства, основанного на принципе свободы и принятого всеми французами".
      Американским представителем во Франции с рангом посла при правительстве де факто был назначен 21 сентября 1944 года Джефферсон Кэффери, бывший посол США в Бразилии. Он прибыл в Париж лишь 15 октября, до этого срока Соединенные Штаты формально не имели своего представителя при французском правительстве. Хотя назначение Кэффери было интерпретировано как определенный поворот, госдепартамент в соответствии с желанием президента сделал ударение на том, что это не свидетельствует о каком бы то ни было изменении в политике Соединенных Штатов.
      Рузвельт назначил Кэффери послом при ФКНО не спрашивая мнения французов, его миссия началась этим характерным эпизодом. Он не мог рассчитывать на прием главой государства, так как тот не давал согласия на его прибытие. Де Голль не принял также английского посла Дафф Купера, но посла СССР Богомолова принял. Назначение Кэффери не изменило общей тенденции американской дипломатии, и она, эта дипломатия, все чаще становилась объектом критики. Сбывались опасения Хэлла; печать по обе стороны океана теперь видела в Черчилле защитника временного французского правительства, а в Рузвельте - его оппонента. Сравнивалось различие в отношении англо-американцев к Италии и Франции. В то время как с итальянским правительством американское и английское правительства уже обменялись послами, в Париже Соединенные Штаты и Англия имели лишь особых представителей при ФКНО в техническом ранге послов.
      Соединенные Штаты находились в трудном, двусмысленном положении: по соглашению 13 октября между штабом Эйзенхауэра и заседающим в Париже правительством около трех четвертых французской территории считались внутренней зоной, т. е. переходили под управление временного правительства, и наряду с этим Соединенные Штаты отказывались признавать орган, которому они передавали полномочия. Черчилль писал президенту 14 октября из Москвы: "Нет никаких сомнений в том, что французы успешно сотрудничают с Верховной штаб-квартирой и что их временное правительство пользуется поддержкой большинства французского народа. Поэтому я считаю приемлемым признать администрацию де Голля в качестве временного правительства Франции".
      Рузвельт не был согласен, он ставил условия. В его письме Черчиллю от 19 октября говорилось: "Пока французы не будут управлять значительной внутренней зоной, мы не должны предпринимать никаких шагов в направлении признания временного правительства. Расширение состава Консультативной Ассамблеи не менее важно; я склонен ставить вопрос о признании в зависимости от успешного выполнения первого и второго условия... Я хотел бы, чтобы данный вопрос в настоящее время решался непосредственно нами, и я против того, чтобы модус операции стал предметом дискуссии между госдепартаментом и Форин оффисом".
      Главнокомандующий войск союзников генерал Эйзенхауэр был заинтересован в сильной государственной власти во Франции. "С военной точки зрения, писал он Маршаллу 20 октября, - существенным является наличие во Франции сильной центральной власти, особенно ввиду сложного экономического положения и трудностей снабжения, ожидающих нас зимой. Единственной французской властью, с которой мы можем иметь дело, является нынешний Совет министров, и мы должны настаивать на том, чтобы он получил всяческую поддержку, включая формальное признание в качестве временного правительства Франции".
      Ни одна из формальных отговорок Рузвельта не имела теперь веса: де Голль не провозгласил себя диктатором, гражданская война не разразилась, а конкуренты не вышли на политическую арену. Планы президента не получили поддержки во французских политических кругах, рассчитывать на союз с одной из французских партий, дружественных и лояльных, становилось все труднее. Имея против себя госдепартамент и Пентагон, президент Рузвельт пошел на то, что адмирал Леги назвал тяжелым для него решением - сделал вывод о необходимости дипломатического признания временного правительства Французской республики. В 6 часов вечера 20 октября Рузвельт пишет Сталину: "Недавнее расширение Консультативной Ассамблеи сделало этот орган власти более представительным. Ожидается, что в ближайшем будущем французы, по соглашению с генералом Эйзенхауэром, образуют подлинную внутреннюю зону, которая будет управляться французской администрацией; осуществление всего этого позволит признать французские власти как временное правительство Франции".
      Делая хорошую мину при плохой игре, и президент, и государственный секретарь утверждали, что признание временного правительства находится в рамках их постоянной политики, хотя вполне очевидно совершенно противоположное. В сентябре - октябре 1944 года на конференции в Думбартон-Оксе, где обсуждались вопросы структуры Организации Объединенных Наций, Франция не попала в число великих держав. "И это справедливо, заявил Коннэли, председатель комиссии по иностранным делам в американском сенате, - ибо Соединенные Штаты, Англия, Россия и Китай - вот четыре нации, проливавшие свою кровь за остальной мир, в то время как Франция играла в этой войне роль малой страны".
      В Лондоне уже больше года заседала Европейская комиссия, состоявшая из представителей США, Англии и СССР. Комиссия решала вопросы, касавшиеся Европы, и доступ туда французам был закрыт.
      Еще одна проблема вставала в Азии. В октябре 1944 года органы стратегического планирования подали в госдепартамент запрос, должны ли они оказывать помощь находившимся в захваченном японцами Индокитае группам сопротивления, состоящим из французов и местного населения. К. Хэлл пересылает запрос президенту. Ответ Рузвельта: "Я думаю ныне, что мы не должны ничего делать в отношении групп сопротивления и вообще что-либо, касающееся Индокитая".
      Третьего ноября, узнав о намерении правительства де Голля послать в Индокитай военную миссию с тем, чтобы открыть здесь новый фронт борьбы с Японией, Рузвельт пишет заместителю государственного секретаря Э. Стеттиниусу: "Мы не должны одобрять никаких французских военных миссий... Все наши люди на Дальнем Востоке должны быть уведомлены, что они не имеют права принимать решения по политическим вопросам совместно с французской миссией и вообще с кем бы то ни было. Мы еще не приняли окончательного решения относительно будущего Индокитая. Это должно быть ясно осознано... До сведения наших людей должно быть доведено следующее: Соединенные Штаты ожидают, что с ними будут советоваться по поводу любых изменений в Юго-Восточной Азии".
      Но вскоре Рузвельту пришлось убедиться, что Франция в Индокитае, как, впрочем, и в других районах мира, выступает не одна. На седьмой день своего признания французское правительство приглашает главу английского кабинета и его министра иностранных дел посетить Париж. Формы ради и без всяких иллюзий одновременно посылается приглашение Рузвельту и Хэллу; следует ожидаемый отказ. Уинстон Черчилль и Антони Иден прибывают во французскую столицу 10 ноября. Исход войны уже не вызывает сомнений. В головах политиков она уже окончилась. Предстоит послевоенное переустройство мира. И две старейшие колониальные державы ощутили общность судеб. "На этот раз, с удовлетворением отмечал де Голль, - речь шла о деловых вопросах, а не о чувствах".
      Рассматривалась возможность франко-британского сотрудничества в урегулировании мировых проблем.
      Де Голль обращается к Черчиллю: "Вы видите, Франция поднимается. Но какой бы ни была моя вера в нее, я знаю, что она не сразу возвратит свою прежнюю мощь. Вы, англичане, оканчиваете эту войну в ореоле славы. Однако, как бы это ни было несправедливым, ваше положение рискует ухудшиться из-за ваших жертв и затрат, из-за центробежных сил, существующих в Содружестве Наций и, прежде всего, из-за возвышения Америки и России, а в будущем и Китая! Итак, обе наши страны встречают новый мир ослабленными. И на кого сможет рассчитывать каждая из наших стран, действуя в одиночку? Если же, напротив, они придут к согласию и вместе встретят трудности завтрашнего дня, их вес будет достаточным, чтобы не допустить ничего такого, с чем они не согласны. Общая воля - вот что должно лежать в основании союза, который мы вам предлагаем".
      Ответ Черчилля: "Сегодня я предлагаю вам заключить с нами принципиальный союз. Но в политике, так же как и в стратегии, лучше идти за сильнейшими, чем против них... Американцы обладают неисчерпаемыми ресурсами. Но они не всегда ими пользуются сознательно. Я, естественно, старался использовать их в интересах моей страны. Я установил тесные личные отношения с президентом Рузвельтом. Я старался направить события в желаемом направлении".
      Таким образом, Черчилль в принципе согласен на союз, но с оговоркой: Британия должна считаться с американской мощью; последним обстоятельством желанием сохранить особые отношения с Соединенными Штатами объясняется многое в британской политике и в военные и послевоенные годы. Но в ноябре 1944 года фактом стало образование тайного фронта старых колониальных держав против США. В результате ноябрьских встреч англичане оказали поддержку французам в стремлении к мировому престижу и прерогативам. Двенадцатого ноября Черчилль заявил, что для Франции наступило время занять свое место среди других великих держав. Иден перед палатой общин также высказался в пользу "позиции Франции как великой державы".
      А днем раньше - 11 ноября три великие державы пригласили Францию участвовать в Европейской совещательной комиссии в качестве полномочного и постоянного члена. Инициатором приглашения Франции был Советский Союз, и французы это осознавали. Через несколько дней французское правительство приняло приглашение посетить Москву. Советско-французский договор, подписанный 10 декабря 1944 года в Москве, в полной мере сыграл свою положительную для Франции роль. Более того, он дал Французской республике первого надежного союзника на международной арене - во всех вопросах, касающихся ее безопасности и статуса независимой европейской и мировой страны. Ветеран-дипломат Ж. Камбон писал в "Монд", что этот договор возвратил Франции титул великой державы.
      Чтобы укрепить свое влияние и престиж, Франции необходимо было прежде всего увеличить армию и постараться занять часть германской территории, т. е. гарантировать возможность активного участия в послевоенном мирном урегулировании. И вот первые плоды договора с англичанами. По возвращении в Лондон Черчилль пишет президенту Рузвельту: "Я с сочувствием отношусь к желанию французов увеличить свой вклад, сделать больше в борьбе, вернее, в том, что осталось сделать - а здесь еще многое предстоит - и войти в Германию не мнимым победителем, который не воевал... Французы очень хотели бы иметь свою зону оккупации в Германии, но не в качестве подчиненных партнеров английского или американского командования, а под чисто французским руководством. Я одобрительно отношусь к этому, зная, что придет время, когда американские армии возвратятся домой и когда англичанам будет трудно содержать большие заморские силы, что противоречит нашим взглядам и обременительно для наших ресурсов".
      Президент не дал ясного ответа на его письмо, на этот счет у него были свои собственные планы.
      Рузвельт определенно ужесточил политику в отношении европейских метрополий в целом. Даже идея широкомасштабной помощи Англии в октябре ноябре: подверглась сомнению Рузвельта. Он сократил обещанную помощь по ленд-лизу - только 5,5 миллиарда долларов в период между поражением Германии и Японии - на 20 процентов меньше запрошенного англичанами. Рузвельт ревниво отнесся к встрече Черчилля со Сталиным в октябре 1944 года. Он попросил премьера позволить послу Гарриману присутствовать на всех важнейших беседах. Но обстановка предвыборной борьбы диктовала осторожность, и Рузвельт запретил Гарриману подписывать какой бы то ни было документ, даже самый общий. Уже тогда становилось ясно, что президент ждал, когда окончатся выборы и трое глав великих держав смогут встретиться с глазу на глаз. Пока же он телеграфировал Сталину: "Идет глобальная война и нет буквально ни одного вопроса военного или политического, в котором Соединенные Штаты не были бы заинтересованы... Моим твердым убеждением является то, что решение до сих пор незакрытых вопросов может быть найдено только нами тремя вместе".
      Это придавало визиту Черчилля в Москву характер предварительной "разведки боем".
      Но это была серьезная дипломатическая разведка. Вопреки всему, что писалось и говорилось о несклонности Рузвельта к "дележу" сфер влияния, Рузвельт поддерживал стремление Черчилля обозначить границы взаимодействия великих союзников на Балканах. Одиннадцатого октября 1944 года он писал Черчиллю: "Мой активный интерес в настоящее время к балканскому региону объясняется желанием предпринять практические шаги с целью избежать превращения Балкан в арену будущей международной войны, втягивающей нас".
      И Рузвельт не выразил никаких протестов по поводу английских предложений о разделении Балкан на зоны влияния.
      Рузвельта чрезвычайно обрадовало повторенное советской стороной обещание спустя три месяца после победы в Европе выступить на Дальнем Востоке. Удовлетворение Рузвельта и высшего американского военного руководства было таковым, что немедленно стал рассматриваться вопрос поставок советским дальневосточным силам боеприпасов и снаряжения.
      Общественная дискуссия о будущей внешней политике США приобрела между тем определенную зрелость. И "интернационалисты" среди американских политиков и теоретиков, которые считали необходимым создание международной организации, и "реалисты", которые призывали поставить под контроль основные центры мирового могущества, были согласны в одном: изоляционизм не может быть основанием для американской внешней политики. Соединенные Штаты уже вошли в новый мир, где отступление будет равно поражению.
      Нет сомнений в том, что Рузвельт, думавший о переизбрании в 1944 году, внимательно относился к происходящему повороту в общественном мнении. Он был солидарен с новыми теоретиками. Собственно, президент сам внес немалый вклад в создание адекватного идейного основания новой американской дипломатии. Задолго до того как йельские теоретики и обозреватели большой прессы стали задумываться над изменившимся стратегическим окружением, Рузвельт сделал ряд прорывов в теоретической области. В январе 1939 года, за девять месяцев до начала нападения Германии на Польшу, Рузвельт, пока еще в частной обстановке, определил, что "первая линия обороны" Соединенных Штатов обусловлена независимостью тех европейских государств, которые еще не находятся под немецким контролем, и воспрепятствованием Японии в ее стремлении захватить острова, позволившие бы ей доминировать на Тихом океане. В 1941 году Рузвельт уже обсуждал послевоенное урегулирование, основанное на главенстве "четырех полицейских" - Соединенных Штатов, Англии, СССР и Китая. И отныне понятие "мощь" всегда присутствовало при рассуждениях о будущем мира. В своем последнем "Послании о положении страны" - в 1945 году Рузвельт подчеркнул этот учет им фактора мощи: "Мы не можем отрицать значимости мощи в мировой политике, равно как мы не можем отрицать мощь как фактор в нашей национальной политике".
      Стремление взять на себя "глобальную ответственность" овладевало в ходе войны и американскими военными. Среди двух родов войск (военно-воздушные силы еще не выделились в самостоятельный род) военно-морские силы первыми пришли к "глобальному мышлению". Далеко не сразу такое стратегическое мышление появилось у армейских планировщиков, которые в период между двумя мировыми войнами, по существу, отрицали наличие жизненно важных американских интересов в Европе и Азии. Изменения в их мышлении регистрируются в 1943 - 1944 годах. Комитет объединенного стратегического обзора пришел в 1943 году к выводу об опасности объединения всей мощи Азии под одним командованием. А вскоре подобные же выводы американские военные начинают делать и в отношении Европы. Так, из американского посольства в Париже докладывают о новых взглядах союзного главнокомандующего на западном фронте: "Генерал Эйзенхауэр не считает, что в наших интересах было бы доминирование в Европе одной державы, ибо тогда в мире были бы сверхмощная Европа, несколько потрясенная Британская империя и мы".
      Проблема будущего Европы встала во весь рост в 1944 году.
      Соображения стратегической разведки начинают поддерживать выводы военных. Летом 1944 года ОСС (Отдел стратегических служб) в сводном докладе указал, что "наши интересы требуют проведения политики, направленной на предотвращение серьезной угрозы безопасности Британских островов (и Соединенных Штатов) посредством консолидации большей части европейских ресурсов в руках одной державы".
      Возможно, наиболее убедительным образом выразили императивы новой глобальной политики для США специалисты военно-воздушных сил, подчеркнувшие важность новой военной технологии: "Радиус действия бомбардировщиков сейчас имеет мировой охват". Бомбардировка Лондона ракетами Фау-2 показала новый способ достижения американской территории ударами из-за океана. Теперь вооруженные силы противника могли бы "без предупреждения преодолеть все прежде видимые барьеры или "линии обороны" и нанести сокрушающие удары по нашим населенным центрам, по нашей индустриальной, экономической мощи и правительственным центрам".
      Итак, к предпоследнему году второй мировой войны американские стратеги закрепились на тех позициях, к которым они приближались в 1917 и 1940 году - на позициях активного противодействия возможности контроля одной страны на массиве Евразия. Вперед вышли геополитические соображения, которые подмяли под себя прежнее кредо американской дипломатии: самоопределение наций, либеральная мировая торговая система, коллективная безопасность, "свободы", обозначенные в Атлантической хартии, и прочее подобное.
      На выборах 1944 года Рузвельту было важно не дать прийти к власти деятелям типа генерала Макартура, которые, в отличие от него, считали основной ареной борьбы за мировое могущество не Европу, а тихоокеанский регион. И главное - они не верили в глобальность распространения американского влияния, их лозунгом было выделение определенного регионального приоритета. Они не ощущали необъятности открывшейся перед Америкой возможности. В июле 1944 года Рузвельт послал председателю Национального комитета демократической партии письмо, в котором говорилось: если конвент демократической партии изберет его своим кандидатом на следующий президентский срок, он "как хороший солдат" выполнит свой долг. Критическое значение приобрел выбор напарника, вице-президента. Было ясно, что в послевоенном мире этот избранник получит большие шансы занять Белый дом. Исходя из соображений популярности в среде демократов, принадлежности к влиятельному Ближнему Западу и партийной лояльности, он выбрал сенатора от штата Миссури Гарри Трумэна. Сам Трумэн был этим поражен. (Выбор данной политической фигуры, склонной к упрощенным решениям и демонстрации силы, определил многое в послевоенной американской политике.)
      Рузвельт решил не вести предвыборной кампании. Его преференции, его взгляды были достаточно хорошо известны. "В эти дни глобального конфликта, - заявил президент, - у меня попросту не будет времени вести обычную кампанию".
      Рузвельт очертил перед американским народом (речь в Сан-Диего) следующие задачи: "Первое - выиграть войну, выиграть войну быстро, выиграть ее мощно. Во-вторых, создать всемирные международные организации... Третье - укрепить экономику".
      Противник Рузвельта - республиканец Дьюи ожесточенно вел борьбу против того, что он называл "правительством одного человека". И уже очень утомленного человека. Во время остановки в Сан-Диего у Рузвельта случился жестокий приступ, свидетелем которого был его сын Джеймс. Несколько минут Рузвельт не открывал глаз, его лицо осунулось, по телу шли судороги. Но железная воля преодолела немощь тела, и президент не отменил очередного выступления. Адмирал Леги постарался заглушить распространяющиеся слухи о плохом здоровье президента. Человек, который работает по четырнадцать часов в сутки, не может жаловаться на нехватку энергии.
      Чтобы обеспечить национальный консенсус для претворения в жизнь грандиозных внешнеполитических планов, Рузвельт предпринял необычный шаг.