– Меня не приглашали, Лида, – произнес он холодно, – кроме того, до Парижа далеко, а у меня полно работы.

– Да ладно тебе, Данюсик, что за комплексы, – у нее был такой тон, что Данилов поморщился, – ты же не маленький. Ты не можешь обижаться на то, что твой отец – знаменитость.

– Лида, прости, пожалуйста, – быстро сказал Данилов, – у меня мобильный звонит. Во сколько завтра нам нужно быть в Кремле?

Он положил трубку, подумал и вылил остатки вина в чистый стакан.

– Бальные танцы? – спросила Марта, по-прежнему не оборачиваясь.

Он улыбнулся.

– Откуда ты знаешь?

– Весь Интернет в этих танцах. Завтра в Кремле большой бомонд. Поедешь?

– Поеду.

– Молодец, – непонятно похвалила Марта. – Оказывается, этот ужасный, который сопит в шлеме, отец того, который летает на космическом истребителе.

Данилов посмотрел на экран и пристроился рядом с Мартой, подтянув безупречные складки на брюках.

– Это еще не все, – сказал он, – на самом деле он не ужасный, а добрый и хороший. Светлая сторона силы возьмет верх.

– Ясное дело, – согласилась Марта и хлебнула из его стакана. – А когда выяснится, что он хороший?

– В самом конце.

– Он совершит героический поступок и соберет килограмм макулатуры?

Данилов засмеялся и допил вино.

– Ну конечно.

– Ты что, смотрел без меня?

– Смотрел, – признался Данилов, – мне нечем было заняться, и я посмотрел.

– Ты вполне можешь не оправдываться, – сказала Марта негромко, – этот фильм смотрит все население земного шара в возрасте от десяти до восьмидесяти.

– Моему отцу дали какую-то премию, – Данилов посмотрел на ее шею с завитками оставленных волос. Почему-то ее шея его успокаивала, – а я даже не знал. Я сказал Лиде, что знаю, а на самом деле не знал.

Они помолчали. Данилов молчал просто так, а Марта сочувственно. Его отношений с родителями она никогда не понимала.

– Данилов, принеси мне мою сумку, – попросила она, не отрываясь от экрана, на котором эскадра космических истребителей затеяла галактическую войну, – а еще лучше достань из нее очки.

Данилов с готовностью поднялся.

– Где ты ее бросила?

Марта махнула рукой:

– Там где-то. Далеко. У входной двери.

Он вернулся через минуту и положил что-то на стол.

– Ну? – спросила Марта нетерпеливо. Эскадра дралась уже из последних сил. – Что, не нашел? Сумку? Или дверь?

Данилов молчал, и она оглянулась. На столе лежали ее очки, а у него в руках был длинный конверт.

– Что это такое?

– Где?

– Вот. Что это за конверт?

У него был странный, очень напряженный голос, и Марта встревожилась.

– Не знаю. Это я сегодня получила. Там какая-то ерунда написана. Я хотела выбросить и забыла. А что?

Данилов уже видел сегодня такой конверт.

Этот был неаккуратно разорван. Свой Данилов разрезал ножницами.

Ему не хотелось заглядывать внутрь, но он заглянул и, помедлив, вытянул четвертушку листа.

«Убийца должен быть наказан, пощады не будет».

– Ну вот, – сказала Марта поспешно, – это какой-то ненормальный прислал. Да что с тобой, Данилов?!

Он был уверен, что совсем не спал, но телефон зазвонил и разбудил его. Выходит, все-таки спал.

Прежде чем взять трубку, он посмотрел на часы и сразу понял, кто звонит.

– Доброе утро, мама.

– Доброе утро, – откликнулась мать после паузы. – Откуда ты знаешь, что это я?

Данилов вежливо промолчал.

В Москве восемь утра субботы. В Париже – шесть. Мать всегда встает в шесть, чтобы до завтрака успеть в тренажерный зал и вернуться к отцу, который терпеть не может пить кофе в одиночестве. Данилов помнил себя с трех лет, и тогда все было точно так же. Кроме Парижа. Парижа тогда не было.

– Андрей, я хотела сообщить тебе, что твой отец получил премию французской литературной академии. Это серьезная награда.

– Я в этом не сомневаюсь, – пробормотал Данилов. Отец никогда не получал несерьезных наград.

– Я ставлю тебя в известность, что на будущую среду назначен прием в честь отца. Ты должен на нем присутствовать.

Данилов вдруг осознал, что встал с кровати и даже успел нацепить брюки, как будто мать могла его видеть.

– Мама, я вряд ли смогу прилететь в Париж. У меня много работы, и я ничего не планировал на будущую неделю.

– Ты и не должен ничего планировать, – почти перебила его мать, что с ней случалось крайне редко, – прием в Москве, в особняке в Воротниковском. Я все время забываю, как он называется.

Данилов понятия не имел, как называется особняк в Воротниковском, и моментально почувствовал себя тем, кем был на самом деле, – плохим сыном.

– Среда на будущей неделе, – повторила мать медленно, как будто Данилов был недоумком. – Запиши, пожалуйста, Андрей. Мы прилетим во вторник, и я не успею ничего проконтролировать, но прием организует Ольга, потому все должно пройти хорошо.

– Я постараюсь прийти.

– Нет. Ты не постараешься, а придешь. В конце концов, это просто неприлично.

– Что неприлично, мама?

– Неприлично, что ты так долго и так старательно игнорируешь свои обязанности, Андрей. На это уже обращают внимание.

– Кто обращает?

Мать промолчала. Она отлично умела не слышать того, что, по ее мнению, не нужно слышать.

– Лиду я пригласила, – проинформировала мать, – попросила ее освободить для нас вечер. Она вчера тебе не говорила?

Данилову вдруг показалось, что ему не около сорока, а одиннадцать. Он даже почувствовал запах – тот, который окружал его, когда ему было одиннадцать: полироли, ковров, дорогих французских духов и синтетической шерсти многочисленных зверей, которыми была уставлена его комната. Ему все время дарили игрушки, а он в них не играл. Не любил.

В тот день ему исполнилось четырнадцать. Он вернулся из школы и обнаружил, что в его комнате больше нет никаких игрушек. Он долго стоял посреди огромного почти пустого зала, в который превратилась комната, и не понимал, что могло приключиться с его зверями, – и сообразил наконец. Мать дала ему понять, что детство кончилось.

Таким образом, Данилов знал совершенно точно, когда кончилось его детство – в промежутке между половиной девятого утра и двумя часами дня, когда ему исполнилось четырнадцать лет.

– Спасибо, мама, – поблагодарил Данилов, – я мог бы пригласить ее сам, но все равно спасибо.

– Да, – согласилась мать. – Мне так спокойнее. Я никогда не знаю, чего от тебя ждать, поэтому мне проще все сделать самой.

«Например, пригласить мою любовницу проводить меня на светский раут, – подумал Данилов, – чтобы мне не пришло в голову потеряться по дороге».

– И не забудь поздравить отца, – непререкаемым тоном, который так хорошо знал Данилов, напомнила мать. – Не обязательно лишний раз демонстрировать ему, что тебя не интересуют его успехи. Хорошего тебе дня, Андрей.

– Спасибо. До свидания, мама.

Кто сказал, что семья – это такое место, где все друг друга любят, жалеют, утешают и принимают такими, как есть? Семья – это худшее из испытаний, потому что получить по физиономии от чужих вовсе не так ужасно, как от близких. Чужие далеко, а близкие – рядом и точно знают, как ударить больнее, и занимают самые выгодные наблюдательные посты, чтобы выискать слабое место в обороне близкого и прорвать ее неожиданным стремительным ударом, после которого поверженному остается только хватать ртом воздух, таращить бессмысленные глаза и до трех часов ночи придумывать «достойные ответы».

Данилов сел на край постели и потер руками лицо. Щеки кололись, а в глазах после бессонной ночи было как-то слишком сухо, хотя он позволил себе только три сигареты.

Только три сигареты за всю ночь.

Осторожно, стараясь не топать, чтобы не разбудить Марту, он прокрался в ванную и долго стоял под душем, а потом старательно брился и чистил зубы.

Кто прислал записку? Данилов рассматривал в зеркале свое отражение, как будто чье-то чужое, и думал.

Почему ее прислали еще и Марте? Зачем? Прошло много лет, и Данилов сто раз давал себе обещание больше ни о чем не вспоминать.

Дня не проходило, чтобы он не вспоминал.

Нет. Он не вспоминал. Он просто не забывал.

Кому понадобилось напоминать ему таким способом? В отличие от Марты, он сразу понял, что записки прислал вовсе не сумасшедший.

«Ты убил ее! Ты во всем виноват, убийца, иуда!»

За пять лет он почти не встречался с родственниками жены. Кто-то из них решил наконец напомнить ему о себе таким способом? Ну ладно ему, а Марте? Марта при чем?! Никакие родственники его жены, даже те, с которыми он встречался, ничего не могли знать о Марте. Если только не следили за его жизнью с пристальным вниманием.

Или следили?

Зачем?

Хуже всего было то, что Данилов чувствовал ненависть, которой дымились корявые буквы. Записки – и его, и та, что он вчера вытащил у Марты, – как будто дышали на него ненавистью: и буквы, и бумага.

И угрозу он чувствовал, и злобу. Или он просто нервничает от того, что идет снег?

Ему было шестнадцать лет, когда выяснилось, что у него есть нервы и именно из-за них он никогда не станет великим пианистом.

Он боялся зала. Боялся так, что не мог заставить себя выйти на сцену, даже если в зале никого не было. Он боялся сцены, боялся пустого пространства, боялся света, звука собственного рояля – всего на свете.

Знаменитый пианист приехал из Лондона и утешал его мать, у которой как будто кончилась жизнь, когда выяснилось, что Данилов не может играть. Приезжали профессора, не менее знаменитые, чем пианист, и говорили, что виноваты нервы. Оказалось, что шестнадцатилетний Данилов никуда не годится.

Все утешали его мать, объясняли ей, что она ни в чем не виновата. Виноват Данилов и его нервы.

На него никто не обращал никакого внимания. Он был просто организмом, субстанцией, на которую тратились силы, время и деньги, возлагались надежды, а потом оказалось, что субстанция устроена как-то неправильно и исправить ее невозможно.

Поначалу мать все-таки пыталась его исправить, но он начинал трястись, едва увидев пустую сцену и на этой сцене рояль и стул. Крышка рояля была поднята, стул слегка отодвинут – все готово для того, чтобы принять сломавшегося от неправильного употребления Данилова. Принять и убить его.

По ночам ему снилось, как он умирает за роялем, один в пустом зале. Он играл и видел свои руки в ослепительных манжетах концертной рубашки, пальцы летали по клавишам, но не было звука, и там, во сне, в этом было все дело. Данилову казалось, что если он услышит звук, то не умрет, и он начинал лупить по клавишам так, что болью заходились расплющенные от ежедневных репетиций подушечки пальцев, а звука все не было, рояль не пускал звуки наружу, и он не мог снять руки с клавиатуры, его засасывало в черно-белую глубину, и у него больше не было пальцев, и на том месте, где они были, надувались кровавые пузыри, из которых медленно, капля за каплей, вытекала кровь, разбавляя черно-белые цвета красным.

Таким красным, каким только может быть кровавое пятно на очень белой блузке.

Он понял, что не спит, только когда увидел свое отражение в зеркале. Он не спал.

Он был в ванной, старался не шуметь, чтобы не разбудить Марту, думал о записках, которые исходили ненавистью, о матери и о том, как подвел ее. Он подвел не только ее. Он подвел всех на свете.

Он стоял перед зеркалом, взявшись обеими руками за края раковины, и смотрел себе в лицо.

За его спиной, за закрытой дверью что-то с грохотом упало, и Марта спросила приглушенно:

– Данилов, ты там досыпаешь?

– Нет, – сквозь зубы проговорил Данилов.

– Что? – раздалось из-за двери. – Освободи помещение, иди досыпай в постель!

Он поспешно умылся очень холодной водой, вытер лицо и открыл дверь.

– Доброе утро, – сказал он Марте, которая маялась под дверью, – прошу прощения, что разбудил.

– Меня разбудил не ты, а телефон, – пробурчала Марта, протискиваясь мимо него в ванную. – Надо было мне его вчера выключить, а я забыла.

– Это я забыл, – повинился Данилов. – Вернее, не сообразил.

– Что делать, Данилов, – проговорила она из ванной, – что делать, если ты такой тупой.

Он улыбнулся. Она всегда разговаривала с ним как-то так, что ему хотелось улыбаться, даже по утрам после разговора с матерью.

На полированном черном прилавке, заменявшем кухонный рабочий стол, лежали часы, браслет и два золотых кольца. Одно из них Марта привезла два года назад из Бахрейна и невыносимо хвасталась и кольцом, и Бахрейном.

Он знал, что завтракать она не будет. «Ты с ума сошел, Данилов, какой завтрак в полдевятого утра!» Он знал, что она станет долго пить чай, а потом кофе и в одиннадцать захочет есть. Он знал, что она выйдет из ванной в плотных голубых джинсах и обтягивающей маечке, довольно свежая, но недовольная. Он знал, что по утрам она всегда бывает свежей и немного сердитой.

Чего он только про нее не знал!

«Не знал, что она беременная», – сказал он себе мрачно.

– Кто звонил?

– Моя мать. В среду прием, и она уже пригласила Лиду. Завтракать будешь?

– Ты с ума сошел, Данилов, – сказала она недовольно, – какой завтрак в полдевятого утра! Что ты смеешься?

– Я не смеюсь. Сейчас будет чай.

– Что за прием?

– В честь премии, которую получил мой отец. Или в честь отца, который получил премию.

– Это что? – спросила она. – Ирония?

– Нет.

– А где прием? В Париже? Или в Нью-Йорке?

– В Москве. Самое интересное, что сначала пригласили Лиду, а потом уж меня.

– Теперь тебе придется на ней жениться, – сообщила Марта, – как честному человеку.

– Я ни на ком не собираюсь жениться! – сказал Данилов с досадой. Он достал из холодильника йогурт, сыр и тонкие пластинки сухих хлебцев, которые тоже почему-то держал в холодильнике. «Завтрак джентльмена» называла этот набор Марта. Он никогда не менялся.

– Какие у тебя планы? – спросил Данилов, когда она отхлебнула первый глоток чая и замерла, как японец на чайной церемонии.

– Никаких.

– Что, и экзаменов никаких?

– Ну тебя, Данилов. Я только что сдала третью категорию тестов. Осталось еще две. Перед Новым годом вторая, а весной первая. Сдам, и мне дадут повышение.

Данилов посмотрел на нее.

– Повышение?

– Повышение, а что?

– А ребенок?

Марта еще глотнула чаю и поэтому ответила не сразу.

– И ребенок, и повышение, Данилов. Мне надо семью кормить, а чтобы кормить, надо повышение получить, а чтобы получить, надо экзамены сдать.

– А Петя, – спросил Данилов, – он не собирается семью кормить?

Марта пожала плечами:

– Наверное, собирается. Я пока точно не знаю.

Данилов пришел в раздражение. Зачем он спрашивает? Какое ему дело до Пети и его планов? Ему и до Марты теперь не должно быть дела! По крайней мере, нужно постепенно приучать себя к этому. Он был специалистом экстра-класса в постепенном приучении себя к чему-нибудь.

– Снег идет, – сказала Марта.

– Если тебе нужны будут деньги, – начал он, раздражаясь все сильнее, – ты можешь взять у меня. Я зарабатываю больше, чем трачу. Вряд ли ты сможешь работать в полную силу, когда... когда ребенок родится. Ты только не подумай, что я хочу поставить тебя в неловкое положение. – Данилов посмотрел на нее и спросил недовольно: – Что ты смеешься?

– Я не смеюсь, – возразила Марта. – От твоего джентльменства можно ума лишиться, Данилов. Если мне понадобятся деньги, я возьму у тебя и попаду в самое неловкое из всех известных мне положений. О'кей?

– Откуда взялась вчерашняя записка?

– Что-о?

– Записка. Откуда она?

– Что значит – откуда? Из почты. Мне приходят всякие газеты, и конверт принесли вместе с газетами. А что это за записка? Там написана какая-то ерунда, не знаю, почему я ее не выбросила.

– Мне вчера пришла точно такая же. – Данилов поднялся из-за стола, чтобы налить себе кофе. – Ты все еще пьешь чай? Или переходишь к кофе?

– Какая – такая же?

– «Убийца должен быть наказан, пощады не будет», – монотонно процитировал Данилов. – Я не понимаю, какое это отношение имеет к тебе.

– А к тебе какое? – Марта заволновалась, и Данилов пожалел, что заговорил об этом. Что-то он слышал о том, что беременным женщинам нельзя волноваться.

– Я думаю, что речь идет о смерти моей жены, – сказал он и посмотрел на снег за окнами.

Машину теперь придется откапывать лопатой. На Кутузовском проспекте, где жили его родители, у дворника была шикарная алюминиевая лопата. Дворник стерег ее, как будто она бриллиантовая. Когда Данилов был маленький, он мечтал, что станет дворником. Ему казалось, что нет на свете ничего лучше, чем целыми днями грести на улице снег алюминиевой лопатой. И не сидеть за роялем по шесть часов.

– При чем здесь твоя жена? – тихо спросила Марта. – Или имеется в виду, что убийца – это ты?

Данилов ничего не ответил. Он также был специалистом экстра-класса в умении не отвечать на вопросы.

– Андрей, прошло пять лет. – Марта никогда не называла Данилова Андреем. – Даже тогда всем было ясно, что ты ее не убивал. Неужели ты думаешь, что записка как-то связана с твоей женой?

– Марта, совершенно очевидно, что записка как-то связана с моей женой. – Данилов ополоснул ее кружку и налил кофе. – Прости, что я тебя расстроил.

– Пошел к черту, – пробормотала Марта. – Там написано «пощады не будет». Это означает, что тебе «пощады не будет»?

– Я не знаю.

– Но это... угроза?

– Я не знаю, – повторил Данилов с досадой, – и обсуждать это бессмысленно. Я только хотел узнать, как эта записка попала к тебе.

– Так и попала. С почтой.

– Я уже понял, спасибо, – вежливо ответил Данилов. – Если у тебя нет никаких планов, может, поедем кататься?

– Так снег валит, Данилов, – развеселившись, сказала Марта.

– У меня шипованные колеса. Никаких проблем.

У них было такое почти семейное развлечение. Время от времени они ездили кататься. Просто так, куда глаза глядят, по любому шоссе. Чем дальше, тем лучше. Однажды таким образом они приехали в Ярославль. Ехали-ехали и приехали. Им было очень весело, пока не выяснилось, что до Москвы двести с чем-то километров и нужно или где-то ночевать, или возвращаться. Волга была под боком, широкая, неторопливая, пахнущая свежей водой. От ухоженной набережной поднимались подстриженные газоны, в саду играл духовой оркестр – ухали сверкавшие на солнце трубы. Город был просторный и чистый, на площади перед театром туристы кормили толстых голубей, и Марта с Даниловым решили остаться.

Зря они тогда решили остаться, но вспоминать об этом нельзя.

– А куда мы поедем, ты уже придумал?

– Я хочу показать тебе дом.

– С привидениями?

– Что?

– Какой дом, Данилов?

– Мне его заказал Тимофей Кольцов. Слышала о таком?

– Ты даешь, Данилов, – пробормотала Марта, – каждый человек хоть раз в жизни слышал о Тимофее Кольцове.

Тимофей Ильич Кольцов был знаменит, богат и даже – дело неслыханное! – отчасти уважаем. В отличие от всех остальных, обремененных несметными богатствами страдальцев, он не качал деньги из нефтяной трубы и даже не приватизировал ни одно месторождение газа. У него были заводы, строившие тяжелые океанские корабли, рыболовецкая флотилия в городе Калининграде, где Тимофей Ильич губернаторствовал, на заднем плане еще болтались «Уралмаш», пара-тройка непотопляемых банков, газета «Время, вперед!» и несколько предприятий поменьше и понезаметнее. Заводы Тимофея Ильича никогда не стояли, даже в худшие, самые темные времена на них исправно платили зарплату, рыба ловилась, конфетная фабричка лепила конфеты, дороги в области за пять лет стали не хуже немецких, наркобизнес со своей территории Тимофей Ильич ловко выжил, что для портового города было чудом из чудес. «Равноудаление» олигархов прошло для Тимофея Ильича безболезненно, поскольку он никогда «равно-не-приближался». Он производил неприятное впечатление, был громоздок и тяжеловесен, говорил медленно, смотрел хмуро, журналистов не любил и даже не давал себе труда скрывать это. Однако для того, чтобы попасть на его завод, самые обычные работяги выстаивали очереди и проходили многотрудные собеседования. Он все держал в руках, контролировал каждую мелочь, за один-единственный прогул с заводов увольняли, за пьянку увольняли с «волчьим билетом», но он так хорошо платил, что слухи об этом распространялись быстрее, чем журналистские повизгивания о том, что он «чудовище новой России, танк в лондонском костюме, черная дыра, засасывающая деньги, людей и сам воздух», и им верили больше.

Марта понятия не имела, что Данилов строит дом для Тимофея Ильича Кольцова.

– А зачем ему дом, – спросила она, вспомнив все это, – или в Швейцарии земли не хватает?

Данилов пожал плечами.

– Я никогда его не видел. То есть, конечно, видел по телевизору, – тут же уточнил он, и Марта усмехнулась, – несколько раз приезжала его жена. Очень приятная. Сказала, что у них двое маленьких детей, они с ними видятся только вечером, а на Минском шоссе такие пробки, что не проехать. У них сейчас дача в Назарьеве.

– Было бы странно, если бы у них была дача в деревне Анискино, – заметила Марта. – Или в селе Хлобыстино.

– Мне нравится этот дом. – Данилов улыбнулся. – У меня получился отличный дом, Мартышка. У меня давно не получалось ничего подобного.

– Данилов, ты отличный архитектор, – сказала Марта с раздражением, – то, что ты не великий писатель, как твой отец, совершенно не означает, что ты ничего собой не представляешь.

Она сказала ему то же самое, что Лида накануне по телефону, но почему-то у него не возникло немедленного желания выскочить из комнаты, сославшись на то, что ему срочно нужно принять душ или сходить в булочную. Или он просто привык к тому, что Марта всегда говорит то, что отвечает его самым трудным и тайным мыслям, но как-то так, что он не пугается до полусмерти?

– Я просто хочу показать тебе этот дом, – повторил он с некоторым нажимом, чтобы она поняла: углубляться в обсуждение темы отцов и детей не стоит. – Это по Рижскому шоссе. Пятьдесят третий километр. Поедем?

– Кофе брать? – осведомилась Марта.

– Ты же через полтора часа оголодаешь, – сказал Данилов, – так что бери.

– Можно подумать, что ты не оголодаешь, – фыркнула Марта.

Она налила в чайник воды, рассеянно сунула свою кружку в раковину и ушла в коридор.

– Данилов! – закричала она оттуда. – Можно я надену твою дубленку?

– Да! – крикнул в ответ Данилов.

Она вернулась и оттеснила его от кофейника.

– Я сама заварю. Иди собирайся.

Когда он вернулся – в другом кашемировом свитере и других брюках со стрелками, – она уже аккуратно поставила в рюкзак изящный серебряный термос, коробку с бутербродами, а сверху положила два яблока.

– Еще салфетки, – распорядился Данилов. – И яблоки сунь в пакет.

– И так сойдет, – пробормотала Марта, но все-таки положила салфетки, прикрыв ими яблоки. – Хоть бы раз в жизни ты воздержался от замечаний!

Данилов промолчал. Он был уверен, что никаких замечаний и не делал. Просто он любил, чтобы все было как следует. По правилам. Если постоянно следовать определенным правилам, можно в конце концов убедить себя, что живешь не зря.

– Данилов, купил бы ты себе солдатские башмаки в «Экко», – сказала Марта, глядя, как он обувается. – Ты что, в этих штиблетах в песок полезешь?

– Нет там никакого песка. Все уже построено, остались только отделочные работы. Ты сейчас все увидишь.

– А как это получилось, что тебе проект заказал Тимофей Кольцов?

Данилов распрямился, посмотрел на Марту и слегка улыбнулся.

– Я отличный архитектор. Да? Или нет?

– Д-да, – согласилась Марта с запинкой.

– Я профессионал и давно работаю. Его помощник позвонил мне, приехал и посмотрел мои дома. А потом перезвонила его жена. Катерина.

– Катерина? – переспросила Марта. – Что-то больно фамильярно, Данилов, особенно для тебя. Ты поосторожней, а то нежный муж закатает тебя в бетон и сбросит с Бруклинского моста.

– До Бруклина лететь далеко, – пробормотал Данилов.

– Ну, с Крымского.

На это Данилов ничего не ответил. Завязать с ним дискуссию было невозможно. Поругаться – никогда. Он или замолкал, или отвечал с тихим и твердым терпением идиота.

Марта вздохнула. Его дубленка была ей не по росту и слишком широка, зато внутри она приятно пахла Даниловым – одеколоном, сигаретами и машиной.

Может, все-таки стоило вчера повеситься? Впрочем, сегодня тоже еще не поздно.

Снег все летел. В сыром и остром воздухе летела мелкая жесткая крупа, секла крыши машин, рассыпалась крохотными белыми шариками.

– Люблю ноябрь, – по дороге к машине сказала Марта, отчетливо клацая зубами, – лучше ничего не придумаешь. А, Данилов?

– Что?

– Ты любишь ноябрь?

Данилов подумал.

– Не особенно.

– А я – особенно! – объявила Марта и сунула замерзшую руку в его карман. В кармане было тепло и сухо, и совсем рядом было бедро Данилова. – Нет ничего лучше, чем двадцать четыре часа в сутки снег, холод и тьма.

Из сугроба, в который превратилась машина Данилова, выглядывали только колеса и два бампера – передний и задний.

– А где лопата, – спросила Марта и заглянула Данилову за спину, как будто в надежде увидеть там лопату, – или чем мы ее откапывать будем?

Данилов нажал кнопку на брелоке – сквозь снег желтым мигнули фары – и полез к водительской двери.

– Подожди, – велел он Марте, – постой там.

Через некоторое время из-под снега раздалось негромкое, но бодрое урчание двигателя, откуда-то из района заднего бампера вырвалось облачко белого дыма, дернулись «дворники», обрушив снежные пласты с лобового стекла, и вдруг показались фары, как будто открылись глаза, и заднее стекло обнаружилось – машина старательно отряхивалась, как попавшая в лужу собака.

Марта полезла через сугроб, зачерпывая снег ботинками.

– Я бы выехал, – сказал Данилов недовольно, когда она плюхнулась на сиденье, – я же просил тебя подождать!

– Я замерзла.

Данилов моментально включил отопитель. Марта закатила глаза.

– Данилов, я не желаю, чтобы ты поминутно проявлял чудеса человечности и заботы. – Марта постучала ботинками по порожку, подтащила ноги и захлопнула дверь. – Я начинаю чувствовать себя инвалидом.

Он ничего не ответил, нашарил на полу элегантную немецкую щеточку, предназначенную для элегантного стряхивания с машины элегантного немецкого снега, вылез и стал разгребать ею утренний русский сугроб.

– Хочешь, я дам тебе чайную ложку? – предложила Марта, опустив стекло. – В рюкзаке есть, я захватила.

Данилов улыбнулся и покачал головой.

Ну конечно. Ей ни за что не удастся вывести его из себя, раз уж он решил из себя не выходить.

На морозе он казался очень смуглым и темноволосым. И почти столь же элегантным, как немецкая щеточка. Марта вполне понимала, почему помощник Тимофея Кольцова выбрал именно его – он выглядел так, как должен выглядеть процветающий первоклассный архитектор из модного московского журнала «Английский помещик». Непременный портрет в интерьере – Данилову больше всего подошел бы камин, сложенный из речного камня, неяркий ковер на плиточном полу, белая стена, широкое кресло, а ниже статейка под названием «Линии вашего дома – линии вашей судьбы».

Увидав такую статейку, Данилов бы точно повесился. От стыда.

Марта улыбнулась.

– Хватит, – в окошко сказала она Данилову, который тщательно скреб щеточкой по капоту, – сейчас на ходу все стряхнется. А что не стряхнется, то растает.

– А что не растает и не стряхнется?

– На то, значит, наплевать.

Данилов засмеялся, перестал скрести и сел в машину.

– Правда, холодно что-то сегодня. Зима скоро.

– Ты отстал от жизни, Данилов. Скоро лето, а зима уже сейчас. Слушай, а мы успеем вернуться до твоих бальных танцев?

– Начало в восемь, – сообщил Данилов, заставляя машину осторожно перевалить через сугроб, – конечно, успеем.

Он выбрался на дорогу, примерившись, поправил боковое зеркало и спросил, не глядя на Марту:

– Ты сегодня уедешь или опять останешься?

– Как я могу остаться, Данилов, если у тебя вечером романтическое свидание! Конечно, я уеду, ты не беспокойся.

– Я особенно не беспокоюсь, – заявил он холодно, – просто мне хотелось заранее знать о твоих планах.

– А нельзя словами сказать – уезжай, ты сегодня вечером будешь мне мешать?

– Ты никогда мне не мешаешь, но...

– Но тебе хотелось заранее знать о моих планах.

Что такое? Она вскипела, как турка с кофе, забытая на огне, – гнев мгновенно поднялся, перевалил через край, залил все вокруг, хотя ничего такого не произошло.

Она никогда не ревновала Данилова – ничего глупее, чем ревновать его, придумать было нельзя.

Марте было шестнадцать лет, когда в доме отдыха под Ригой она впервые увидела Данилова и, естественно, немедленно в него влюбилась. Он был с ней очень мил, несколько раз поиграл в теннис, угостил кофе в модной кондитерской в самом центре старой Риги. Однажды его барышня почему-то не явилась на свидание, и он сводил Марту на концерт в Домский собор – очевидно, больше пригласить было совсем уж некого. Вместе с барышней он уехал в Москву на несколько дней раньше, чем Марта с родителями, и оставшиеся дни она уныло бродила по берегу, тосковала, уединялась, на сочувственные вопросы не отвечала и была уверена, что в ее жизни больше никогда не будет счастья – то есть Данилова. В Москве она ему позвонила – он великодушно оставил ей телефон – и, трясясь от стыда и страха, пригласила его на свидание. Почему-то он пришел, и это было странное свидание. Не дав Марте и рта раскрыть, он вдруг стал рассказывать ей про свою дипломную работу – он проектировал «загородный дом для отдыха», а его научный руководитель настойчиво предлагал переделать «загородный дом» в пионерский лагерь или «усадьбу колхозника». Данилов не желал ничего переделывать, и научный руководитель намекнул на мелкобуржуазность даниловского подхода к архитектуре. Марта слушала, кивала, не соглашалась, спрашивала, высказывала мнение, сочувствовала и негодовала.

Вернувшись домой, она некоторое время ликовала от того, что оказалась такой умной и необыкновенной – он разговаривал с ней три часа подряд, и нисколько не устал, и даже пообещал позвонить, и даже проводил ее до электрички, и даже рукой помахал, когда она вошла в вагон! Ликовала она дня два, а потом пригорюнилась.

На том первом свидании их отношения определились раз и навсегда, и это было совершенно ясно, только Марта по молодости лет не сразу поняла.