10

Вполне возможно, что я от обалдения утратил на какое-то время способность адекватно оценивать события. Во всяком случае, следующим потрясением дня стало для меня то неожиданное спокойствие, с которым Комаров воспринял нашу информацию. Я говорю “нашу”, потому что никто из нас не соглашался идти докладывать в одиночку, и мы вломились к нему все вместе, прихватив с собой даже попытавшегося было увильнуть Гужонкина.

– Ну что ж, лучше поздно, чем никогда, – сказал зам начальника МУРа и усмехнулся: – Как заметил один самоубийца, кладя голову на рельсы после прошедшего поезда. Хорошо хоть, что успели выяснить это до похорон. Был бы нам всем номер... – И, изменив тон, жестко перешел к делу: – Мысли? Соображения?

– Весь план полетел к черту, – махнул рукой Северин.

– Надо новый составлять.

– Почему это весь? – неожиданно резко спросил Комаров. – Предположим, это действительно не Троепольская, а некая женщина, очень на нее похожая. Тогда где журналистка? Сумка-то на помойке ее валяется! В ее комнате все вверх дном, не в чьей-нибудь! Какой такой другой план вы мне можете предложить, если даже неизвестно, чей труп у нас на руках? У вас что, заявление об исчезновении другой женщины есть? Нет! Зато у вас есть... – Он принялся медленно загибать пальцы, вколачивая в нас каждое слово, а мы увидели, как постепенно и неотвратимо свирепеет наш начальник, причем об объекте его недовольства, увы, гадать не приходилось: – Платье на Троепольской в день убийства было такое же, как на трупе – раз! Сумка такая же – два! Эти из газеты по внешнему виду без всяких сомнений признали в убитой Троепольскую – три! И наконец, сама она третьи сутки находится неизвестно где – четыре! Что все это значит, вы дали себе труд подумать, прежде чем разнюниваться? А значит это, что, когда вы найдете Троепольскую, вы, скорее всего, узнаете, кто убит, а может быть, кем и почему. Ясно?

Я исподтишка переглянулся со своими товарищами и почувствовал, что не меня одного, видимо, хлопнуло по голове и привело в растерянность неожиданным поворотом нашего, с позволения сказать, сюжета. Но, как ни странно, именно вид не на шутку рассвирепевшего Комарова – явление редкое и грозное – кажется, приводил нас в чувство.

– Ясно, – от имени всех твердо ответил Северин. – Значит, так, шестым пунктом пишем в план работу по наркомании. Кто там у нас по ним главный?

– Леван Багдасарян, – отозвался я.

– Надо будет для начала показать его ребятам карточки Троепольской и убитой... впрочем, это один черт... вдруг кто чего видел? А если нет, начать потихоньку отрабатывать контингент. Ох, не люблю я этот народец!

И у меня в голове начало, кажется, проясняться. Я сказал:

– Есть версия в отношении собственно убийства. Убить хотели действительно журналистку – мотивов-то нам известно достаточно. А наркоманка – жертва недоразумения.

– Скорее всего не недоразумения, а какого-то очередного фокуса этой Троепольской, – пробурчал из-за наших спин Гужонкин.

– То, что убитая не Троепольская, еще не значит, что сама Троепольская жива, – тихо, но твердо сформулировал Дима Балакин.

– Работайте, – прихлопнул ладонью по столу Комаров и сам тяжело поднялся со своего места. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: теперь его, очередь идти докладывать, отдуваться за нас. Мы ретировались мгновенно.

– Ну-с, – нахально сказал Северин, когда мы вернулись к себе. – Мысли? Соображения?

– Иди к черту, – ответил я. – Ты старший, вот и командуй.

– Хорошо, – покладисто согласился он. – Тогда так:

Балакин едет к себе и занимается дальше отработкой территории и бывшими жильцами дома номер шестнадцать. Товарища Гужонкина попросим любезно заняться экспертизой сумочки. Невмянов с портретами наших близняшек пойдет к Багдасаряну, я пойду к ребятам в БХСС с блокнотом Троепольской, поинтересуюсь, как обстоят дела с библиофилами и библиоманами. Потом мы с Шурой решим по обстановке, что делать дальше. Связь держим через Митеньку. Возражения есть?

– Полководец! – восхищенно сказал Гужонкин. – Наполеон!

И все потянулись к выходу.

Леван долго рассматривал фотографии, крутил их так и этак, но потом все-таки сказал с сожалением: – Извини, не узнаю. Оставь, завтра на пятиминутке всем своим покажу.

– Леванчик, – попросил я, – расскажи в двух словах, что это за штука такая – перветин?

Багдасарян закатил глаза и ответил коротко:

– Дрянь.

– Из чего хоть его делают?

– В этом все дело, понимаешь, нет? – Леван большую часть жизни прожил в Москве, говорил почти без акцента, если, конечно, не считать акцентом бешеный южный темперамент, который вылезает из него чуть не на каждой фразе. – Эфедрин, капли в нос знаешь? Семь копеек стоит! Берешь эфедрин, берешь марганцовку, еще несколько компонентов – почти все в аптеке продаются! – и получаешь эту гадость!

– Просто смешать надо, что ли?

– Не просто. Рецепт надо знать, пропорции надо знать, кое-какие колбы надо иметь. Но не сложно. Все делают гады дома, в кухне, на газовой плите. Из одного флакона за семь копеек десять порций по червонцу получить можно!

– А куда Минздрав смотрит? – искренне удивился я. – Запретить производство этого эфедрина к едрене фене – и нет проблемы. Что, других капель от насморка мало?

Я увидел, как Багдасарян наливается гневом.

– Не говори мне этого слова: Минздрав, горздрав! Два года бились, чтоб они этот перветин проклятый просто наркотиком признали хотя бы. Потом еще год, чтобы в аптеках в Москве стали эфедрин отпускать по рецептам. В Москве стали, в Калинине не стали. Везут оттуда. Да его даже с производства снимать не надо: добавить туда кое-каких масел, мы в специальный институт ездили, советовались – и вся недолга. От насморка лечит, наркотик – не получается.

– Так в чем же дело?

– Ты их спроси, – зло ответил Леван. – Они там сидят, они оттуда не видят, что мы видим. Они бумаги пишут, совещания собирают, а здесь люди гибнут в буквальном смысле. Но я их дожму, – добавил он, сжав кулаки. – Обязательно дожму. Ладно, давай про это не будем, а то я заведусь совсем. Что еще интересно?

– Есть у них какие-нибудь постоянные места сейчас? Кафе? Скверы?

Я помнил, что года два назад, когда мне последний раз пришлось иметь дело с наркоманами, такие кафе были. Но я знал, что эти точки часто меняют место в основном благодаря нашим же, милицейским усилиям.

– Нет, – покачал головой Леван. – Мы их так обложили, что они все теперь по квартирам расползлись как тараканы. Адреса знаем, конечно, но войти внутрь, сам понимаешь, не всегда просто. Вы бы выяснили поподробней, из какой она была компании, мы бы постарались дать вам разработочку.

Я вспомнил предположительный диагноз Макульского и спросил:

– А какие сейчас каналы поступления опиума, морфия?

– Морфия в ампулах – обычные, хищения в медучреждениях. И, между прочим, опять все в Минздрав упирается. Знаешь, сколько ампула морфия по госцене стоит? Пять копеек! Дешевое средство, не жалко! А на “черном рынке” по двадцать пять рублей идет... Сколько мы предложений делали: подкрашивать, в специальные ампулы запаивать, в фольгу упаковывать. Все зачем? Упростить контроль, предотвратить хищения. Как в стенку лбом... Эх! Опять завожусь, – сам себя оборвал Леван. – А опиум из мака. Мак везут из Средней Азии, Закавказья, с Кавказа, из Ставрополя, Краснодара. Сейчас навострились, подонки, даже наш подмосковный, декоративный мак в ход пускать. Еще... Морфий вообще-то можно из опиума гнать, но для домашних условий процесс изготовления сложноват, а отсюда цена – 250-300 рублей за грамм. Среди этой шушеры не всякий может себе позволить...

Если верить Макульскому, убитая – могла. Северин уже ждал меня за своим столом. Скучное выражение его лица говорило, что он тоже не добился особых результатов. Так и оказалось: ни Алик-Лошадь, ни Сережа-Джим, ни тем более совсем уж расплывчатый Николай Иванович по картотекам УБХСС не проходили.

– В общем-то немудрено, – вздохнул Стас. – Судя по блокноту, Троепольскую интересовала спекуляция в основном старыми книгами, такими, на которые и цена-то твердая не всегда есть. Тут доказывать что-нибудь – замучаешься. У ребят до этого руки пока не доходят, им бы со вновь выходящим дефицитом разобраться... Так что придется нам самим, как говорится, личным сыском...

Я извлек из кармана список книг с адресом и телефоном Анны Николаевны Горбатенькой. Северин потянулся к трубке.

– Правильно, с нее и начнем.

Звонка в привычном понимании при входе не было. В высокой прохладной полутьме лестничной площадки громадного, так называемого сталинского, дома мы отыскали нужную дверь – массивную, резного дерева. В поисках кнопки Северин зажег спичку, в ее свете тускловато блеснула тяжелая бронзовая ручка, потом витиевато гравированная табличка: “Профессор Адриан Серафимович Горбатенький”. Под табличкой на двери имелось нечто вроде бронзового козырька, из-под которого выступала бронзовая же рукоятка с деревянным полированным шариком на конце. Я вдруг понял, что так, наверное, и выглядели звонки лет сто тому назад.

– Дерни за веревочку, дверь откроется, – почему-то вполголоса проговорил Северин. Я потянул шарик вниз.

Эффект был для меня таким же неожиданным, как и сама конструкция. Сначала за дверью тяжело бухнуло, словно молотком, потом что-то затрещало, и вдруг будто посыпались откуда-то в медный таз звонкие шарики. Шарики ударялись о дно, выскакивали и прыгали дальше по длинному коридору, заливаясь смехом, радуясь, что их выпустили на волю, разбегаясь по комнатам в поисках хозяев. И, едва затих последний, щелкнул замок, дверь медленно поползла на нас. Прихожая оказалась ярко освещена. На пороге стояла маленькая, худая как подросток, очень старая женщина с редкими, не очень опрятными, совершенно белыми волосами, с мешковатым, нездорового оттенка лицом и смотрела на нас бесцветными, широко открытыми, абсолютно ничего не выражающими глазами.

У меня сжалось сердце. Вот как выглядит одинокая старость. Она, наверное, одного возраста со своим звонком. Как несправедливо устроена жизнь: старые вещи растут в цене, а люди... Я подумал почему-то, что, наверное, Ольга Троепольская тоже ощущала эту несправедливость, и вдруг впервые представил ее себе не просто как потерпевшую, объект наших профессиональных поисков, а как живого человека. И этот человек мне понравился.

– Это вы из милиции? – спросила Анна Николаевна. Голос у нее был тонкий, скрипучий. – Проходите.

Она зашаркала по коридору, почти не отрывая от пола стоптанных тапок без задника. Несмотря на жару, на ней был грязноватый байковый халат, подвязанный на поясе серым оренбургским платком. Из-под халата виднелись тонкие ноги в шерстяных, облысевших на пятках чулках.

– Совсем антикварная старушка, – пробормотал еле слышно Северин, но я не услышал в его тоне обычных ернических ноток.

В конце коридора она свернула налево, и мы вслед за ней оказались в просторной комнате, где, кроме огромного письменного стола, крытого зеленым сукном (и оттого больше смахивающего на рабочее место бильярдиста, чем ученого), чернокожего дивана с надменной прямой спиной и такого же кресла, все остальное пространство стен было отдано книгам. Я отметил, что даже при такой скупости интерьерного ассортимента запустение сумело наложить на окружающее вполне отчетливую печать. Книги стояли на полках неровно, неаккуратно, иные вверх ногами, другие и вовсе лежали кривыми стопками, кое-где даже не корешками, а торцами наружу. Местами в их рядах зияли внушительные дыры. И поверх всего стелился толстый ковер пыли. Надо полагать, это и был когда-то кабинет профессора Горбатенького.

– Садитесь, – проскрипела хозяйка и сама, подпахнув халат, присела на край кресла. – На диван садитесь, только пыль стряхните. Это от книг пыль, благородная, – она раздумчиво пожевала тонкими бескровными губами и сообщила: – Раньше-то Глафира каждый день сметала ее, Арюша очень следил за этим. Теперь не то. Померла Глафира, скоро три года, как померла. Всех я, дура старая, пережила. А зачем? Ну ничего, скоро книги продам, и пыли не будет. Ничего не будет. Вы сели там, я не вижу? – вдруг забеспокоилась она.

– Сели, Анна Николаевна, сели, – отозвался Северин, направляясь к дивану.

– Тогда говорите, зачем пожаловали.

– Благодаря Ольге Васильевне Троепольской нам стало известно... – начал Стас, и я высоко оценил это дипломатическое начало, – что вас обворовывают какие-то молодые проходимцы, – тут он замолчал выжидательно.

Но старушка молчала.

– Это так, Анна Николаевна? – переспросил Стас, но, снова не дождавшись ответа, почти крикнул: – Вы меня слышите?

– Слышу, слышу, – недовольно ответила хозяйка. – Я слепая, а не глухая. Ну, Ольга! Хорошая ты, но с перехлестом! Надо же, милицию вызвала!

– Так это правда?

Анна Николаевна снова пожевала губами.

– Откуда мне знать? Ольга говорит: воруют они, а у Альберта спросила я, так он такую сцену закатил, книги оставил, убежал, кричал, что не придет никогда больше после такого оскорбления...

– Пришел? – невинно спросил Северин. – Позвонил... Я, говорит, знаю, что вы без меня пропадете. А тут Ольга как раз у меня случилась, схватила трубку и говорит: приходи, говорит, но только при мне. Но недолго, говорит, ходить тебе осталось. Это она на то, значит, намекала, что я книги-то в музей собралась продавать.

– Давно все это было, Анна Николаевна? – спросил я. Она повернула в мою сторону лицо с невидящими глазами.

– Да разве я помню? Моя жизнь какая? День да ночь – сутки прочь. Ах! – вдруг оживилась она. – Это в тот день было, когда она этого товарища приводила, из музея.

– А больше с тех пор этот Альберт вам не звонил?

– Не помню, – подумав, ответила старушка. И добавила без особого сожаления: – Всего не упомнишь...

Северин, видимо, решил, что настало время задавать главные вопросы, ради которых мы пришли:

– Анна Николаевна, вы нам телефончик Альберта не дадите? И второго... Как его зовут?

– Сергеем. А вот телефончиков у меня нет, они мне сами звонят, зачем мне их телефончики?

– Ну, хорошо, – настойчиво гнул свое Северин, – а как они первый раз к вам попали?

– Бог их знает, – устало и равнодушно ответила хозяйка. Ей, похоже, наскучили эти глупые вопросы. – Позвонили, сказали, что насчет книг.

– Но они представились? Сказали, от кого?

– Может, и сказали. Да я запамятовала. Давно это было. Я увидел, что мой друг теряет уже понемногу терпение, и решил временно переменить тему:

– А Ольга как к вам попала?

Перемена, видимо, оказалась удачной, потому что Анна Николаевна впервые за время нашей беседы вдруг заулыбалась.

– Ох, эта Ольга!.. Шальная девчонка! Говорит, услышала их разговор, Алика и Сережи, в магазине услышала. А потом за ними пошла. Нат Пинкертон! Ну надо же! – И сейчас еще, как последней новости, радостно удивлялась хозяйка этому засевшему в памяти воспоминанию. – Прямо в дверь позвонила – здрасте, я ваша тетя! Я, говорит, в газете работаю. Все мне тут прибрала, обед приготовила. А про них все расспрашивала тогда, какую книгу да почем я им продала. Нет, вы только подумайте!..

– А в каком магазине? – спросил Северин. Теперь старуха на звук голоса удивленно повернулась к нему.

– Как в каком? В книжном магазине. Не в рыбном же! – Она снова беззубо заулыбалась собственной шутке.

– Это я понимаю, что в книжном, – бодро, стараясь попасть ей в тон, сказал Стас. – Мне чего интересно? В каком именно?

– А уж это я не знаю, – почему-то обидевшись, ответила хозяйка и подала Северину совет: – Да вы у Ольги спросите! Она скажет.

И тут мне в голову пришла интересная мысль. Я спросил:

– А вы сами, Анна Николаевна, куда носили книги?

– Да тут, рядом, – ответила она. – Из подъезда выйдете и направо. Можно пешочком, можно на троллейбусе одну остановку. На той стороне улицы, вы его сразу увидите. Туда и Адриан Серафимович ходил лет тридцать, покупал, а я уж потом ходила, покуда не ослепла, продавала...

Через четверть часа, поняв, что больше мы от нее ничего не добьемся, мы распрощались с Анной Николаевной, дав ей напоследок твердое обещание в ближайшие дни обязательно прислать к ней Ольгу, которая куда-то пропала, совсем не звонит. Потом мы вышли на улицу, сели в машину, проехали два квартала, развернулись, и Стас притормозил прямо перед большой, полной книг, витриной, над которой из неоновых трубок складывалась надпись: “БУКИНИСТ”. Я достал блокнот и сверился с записями. Это был тот самый магазин, где трудилась товароведом Нина Ефимовна Лангуева.

11

– О чем это говорит? – спрашивал меня Северин, корочкой аккуратно собирая подливу с тарелки.

– Ни о чем это не говорит, – ответил я с набитым ртом, верный привычке спорить со своим напарником. На самом деле, истина, конечно, была посередине: наше последнее открытие в равной мере могло оказаться перспективной версией и полным пшиком.

Мы сидели у открытого окна в кафе “Ивушка” и ели не переставая, как только могут есть с утра голодные, за день напахавшиеся, молодые, возбужденные работой мужики. Северин с ходу, не считая закусок, взял нам по два вторых, с серьезным видом объяснив удивленной официантке, что по Малинину и Буренину четыре вторых – это всего лишь две целых.

– Не скажи, не скажи, – благодушно бурчал Стас, наливая себе третий или четвертый стакан морса из запотевшего графина. – Тебе ли не знать: слишком много совпадений бывает только в плохом кино. А у нас с тобой кино хорошее. Высокохудожественное! Ну почему ты, Шурик, такой пессимист? Посмотри, что мы имеем, – с этими словами он перевернул руку ладонью кверху и положил на нее горошинку черного перца со своей тарелки. – Это Троепольская, в комнате которой все перерыто. А рядом мы имеем, – Стас оторвал кусочек от цветной салфетки в центре стола – антикварные книжечки минимум на четырнадцать тысяч...

– Книжечек мы как раз не имеем, – заметил я сварливо.

– Не придирайся, не придирайся, – почти ласково пропел Северин. – И тут же, рядом, на той же ладошке – Лангуева, которая с Троепольской в контрах пребывает и на которую журналисточка материальчик собирала...

Лангуеву обозначил кусочек хлебного мякиша.

– А это бабушка-старушка, – Северин поискал глазами, нашел в вазочке засохший черенок от яблока и положил его к прочим персонажам, – которая, между прочим, много лет ходила в магазин именно к Лангуевой. А это, – на ладонь отправилась сломанная пополам спичка, – наши друзья Сережа-Джим и Алик-Лошадь, которые с переменным успехом таскают-покупают у бабушки книжки и одновременно фигурируют в блокноте Троепольской, которая собирает материал на Лангуеву. Так что нам с тобой, Шурик, остается только прикрыть эту ладошку сверху другой ладошкой, потрясти хорошенько и вывалить фишки на стол!

Все это он натурально проделал, воскликнув: “Вуаля!” Несколько секунд мы оба изучали кучку слипшихся вместе бессмысленных предметов, он – благодушно, я – скептически.

– Ну, хорошо, Чапаев, – сказал я наконец, чтобы его поддразнить. – А почему ты решил, что Троепольская собирала материал именно на примере Лангуевой? И где у тебя доказательства того, что Лангуева знакома с этими книжниками? И как сюда вписывается убитая наркоманка?

Но съевшему сытный обед Северину испортить аппетит было уже невозможно.

– Я чувствую, – провозгласил он, самодовольно откидываясь на спинку стула. – Верь мне, мой юный друг: мы на верном пути к раскрытию этого загадочного преступления!

– Болтун, – сказал я. – Хватит трепаться. Поели – давай решать, что делать. Шесть часов уже.

– Сначала мы рассчитаемся, – неторопливо начал Стас. – Потом, как положено после обеда, совершим небольшую прогулку...

Но я достаточно знал его, чтобы понять, что это он говорит уже серьезно, и поэтому спросил по-деловому:

– Куда?

– Недалеко. В Дом книги. Отсюда два шага. Мои друзья из Управления по борьбе с хищениями социалистической собственности открыли мне все свои секреты. По субботам и воскресеньям толкучка собирается на Кузнецком мосту. А в будние дни матерые книжники-профессионалы все здесь, на Калининском. Встали?

Войдя в магазин, я в первый момент растерялся. С улицы он казался не таким уже большим, но изнутри производил гораздо более внушительное впечатление. Как-то я привык к тихим, пустынным книжным магазинчикам, забытым Богом и людьми, куда рядовые граждане заходят разве что с целью купить что-нибудь из канцтоваров, даже глаз не поднимая на забитые безнадежной макулатурой полки. Иногда кто-нибудь из моих приятелей рассказывает апокрифические истории про то, как кто-то из их приятелей или даже приятелей приятелей купил в магазине нечто остродефицитное, правда, чаще всего в глухой провинции. Но со мной лично ничего подобного никогда не случалось, пути распределения книжного дефицита для меня неисповедимы. Вот почему я в некоторой растерянности остановился на пороге перед уходящими в обе стороны книжными прилавками, вокруг которых роились покупатели. Да еще на второй этаж вела широкая лестница, по ней в обе стороны текли толпы любителей книги. Но вовсе не проблемы читательского спроса на полиграфическую продукцию волновали меня в эту минуту. Меня беспокоил вопрос, как и кого мы будем искать на этом книжном вокзале?

– Спокойно, – тихо сказал Северин, ободряюще подталкивая меня в спину. – Без паники. Тут огромные отделы литературы по всем специальностям, марки, открытки, эстампы, пластинки. А нам с тобой нужна покупка – это налево, и букотдел наверху. Проводим рекогносцировку. Ты на покупку, я в букотдел. Через полчаса встречаемся под лестницей, возле автоматов.

В принципе, это вполне обычное в нашей работе дело, именуемое личным сыском. Северин называет его “пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что”. Довольно точное определение.

Со временем я себе выработал кое-какие правила для подобных случаев. Первое среди них – постараться с ходу определить наиболее характерный тип поведения окружающих. И желательно не просто подладиться под него, желательно сыграть по системе Станиславского – с полным вживанием в образ. Разумеется, не забывая, что ты на сцене, то бишь на работе. Постояв минут десять в сторонке, я сориентировался, что все люди, находящиеся на небольшом пятачке возле длинного прилавка, за которым четыре или пять товароведов оценивали книги и выписывали квитанции, делятся на две основные категории. Одни с сумками, портфелями, даже чемоданами и рюкзаками или просто с книгами в руках стояли в длинной очереди на оценку. Естественно, их состав постепенно менялся. Сдав книги, они получали квитанцию и шли в конец прилавка, где им по квитанции сразу выдавали деньги. С деньгами в кармане они, как правило, в магазине больше не задерживались. Иное дело другие. У представителей второй категории ничего в руках не было, разве что легкая удобная сумка могла висеть через плечо. В очереди они не стояли, а как бы сопутствовали ей. Они как бы парили рядом с очередью, то приближаясь, то удаляясь, порой заговаривали с кем-нибудь из стоящих в ней, потом медленно отходили и вскоре делали новый заход... Между собой они были, кажется, почти все знакомы. Стояли по двое, по трое, переходили от одного к другому, о чем-то переговаривались негромко, смеялись. Я увидел, как одна пара, коротко и по-деловому переговорив, решительно направилась к выходу. Всего я насчитал их человек двенадцать.