Моей жене Кате —

за любовь, помощь и терпение

1

Нарзан

По утрам в нашем доме поют трубы.

Накануне я поставил точку, когда уже светало, и пятью часами позже мне ужасно не хотелось просыпаться. Я зарывался в одеяло, накрывал голову подушкой, но все равно не мог не слышать, как с грозным гулом низвергаются в трубах воды, жалобно стонут натянутые жилы нашей изношенной канализации, злобно рычат и трясутся водопроводные краны. Трубы ревут так, словно возвещают о начале Судного дня. Апокалипсис ежедневно. Тот, кто много лет назад громоздил наш железобетонный Вавилон, меньше всего заботился о людях, которые любят спать по утрам. Впрочем, похоже, он вообще мало о чем заботился.

Нечеловечески заскрежетало выше и левее моего затылка. Это полупарализованная старуха Колчицкая, опираясь на свой верный стул, пустилась в бесконечно длинное путешествие из спальни в кухню.

Где-то подо мной гулко ухнули брошенные в угол гантели.

Вяло тявкнул спросонья трусливый и злобный карликовый пинчер Фунтик со второго этажа. Ему немедленно ответил с четвертого толстым заливистым басом дог Тюка, а на шестом визгливым тенорком заблажила красивая дура афганка Марфа. За стенкой справа, подбадривая себя, как ковбой на выездке, гортанными выкриками, занялся любовью с очередной пассией неутомимый Зурик. За стенкой слева у многодетного семейства Адамчиков пронзительно завизжал чайник.

Я понял, что сопротивляться бесполезно, перевернулся на спину и открыл глаза.

Стоял июль, середина лета. Прямо передо мной в распахнутом окне синело сквозь городское марево бескрайнее небо, и по этому небу спускались осторожные босые мосластые ноги в подвернутых до колен тренировочных штанах. Я сел на кровати, потянулся и громко сказал в окно:

— Не дам ни капли.

Ноги дрогнули в коленях, но потом, справившись с волнением, упорно двинулись дальше, открывая моему обозрению обнаженный торс своего хозяина.

Если тот, кто строил наш дом, о чем-то и заботился, так это об экономии. Пожарные лестницы у нас соединены с балконами. Люки в полу съедают, правда, часть балконной площади, но зато саму лестницу можно как-нибудь использовать, например для сушки белья или вяления рыбы. Мой верхний сосед, слесарь Матвей Клецкин, Матюша, как его зовут все в доме, пользуется ею в самые мрачные моменты жизни: когда жена, уходя на работу, закрывает его, тяжко и глубоко похмельного, в квартире, предварительно спрятав у соседки Матюшину одежду и обувь.

Держась нетвердой рукой за перекладину, Матюша просунул в окно свою взлохмаченную голову и из-под потолка послал мне жалкую улыбку.

— Ничего не дам, — твердо повторил я.

— Умру, — печально сообщил он, проходя в комнату через балконную дверь и останавливаясь посередине с деликатно поджатыми большими пальцами ног. — Сердце остановится, и умру. Как Володечка Высоцкий.

Запои у Клецкина случаются примерно раз в три месяца. Первые два дня его жена Нинка кое-как терпит, а потом начинает бороться драконовскими методами. Я взглянул на Матюшино заострившееся лицо с запавшими глазами, на синие трясущиеся губы, вздохнул и отправился на кухню. Он следовал за мной по пятам.

На кухне я достал с полки большую пол-литровую кружку, накрошил туда две таблетки аспирина, по одной анальгина и валидола, накапал туда же пятьдесят капель валерьянки и все это засыпал ложкой соды. Потом вынул из шкафчика початую бутылку коньяка, отмерил четверть стакана и выплеснул в кружку.

— Еще... — чужим голосом просипел Клецкин, безотрывно наблюдавший за всеми эволюциями бутылки. Но я уже закупорил ее и спрятал на место, после чего извлек из холодильника нарзан, налил кружку доверху, размешал хорошенько и подал Матюше. Он нечувствительно принял ее у меня из рук, отстраненно посмотрел на пенящийся напиток, смежил устало веки и начал пить маленькими глотками.

Минут через пять лицо его порозовело. Я здесь же, в кухне, уложил его на кушетку, принес из комнаты машинку и сел перепечатывать материал. Больному на глазах становилось легче. Подложив руку под голову, он некоторое время благосклонно следил за мной, потом, отрыгнув деликатно в ладошку нарзаном, произнес:

— Вот ты все пишешь и пишешь в своей газете. Я иногда читаю, чего ты там пишешь, и гадаю: когда тебе по башке дадут?

— Не знаю, — рассеянно откликнулся я, вставляя новый лист в машинку.

— Во-во! — сказал он. И неожиданно предложил: — Хочешь, я тебе стальную дверь поставлю?

Я рассмеялся.

— Зря скалишься, — осудил меня Матюша. — Стальная дверь вещь полезная. От лихих людей.

— Полезная и дорогая, — кивнул я.

— Да тебе ж бесплатно предлагают! — обиделся он.

Я укоризненно покачал головой, сказал наставительно:

— Матюша, неправильное похмелье приводит к запою. Можешь мне хоть золотой унитаз обещать, все равно больше не налью.

От возмущения Клецкин резко сел на кушетке. Но сейчас же охнул, зажмурился и упал обратно.

— Не прошу я налить, — скорбно простонал он. — Святую истинную правду говорю! Эту чертову дверь Глузман из пятнадцатой заказал и деньги вперед заплатил. Я и сделал, как положено, с сейфовым замком — кроме автогена, ничем не возьмешь. А он, гад, не дождался своего счастья, отвалил в Америку с концами. И теперь эта дура торчит у меня посреди квартиры, ни пройти, ни проехать. Нинка ругается...

— Поставь себе, — посоветовал я.

— Мне зачем? — удивился он. — Мне бояться некого. А ты бери, пока дают.

Я живо представил себе хохмочки, которые пойдут по нашей конторе, когда станет известно, что я живу в сейфе, вздохнул и сказал:

— Мерси. Только я ведь не могу все время за железной дверью сидеть. Мне на работу ходить надо.

— Да, — подумав, согласился Матюша с сожалением. — Железную башку я тебе, конечно, не приделаю.

2

Люмбаго

Прямо над головой Таракана в стене торчал одинокий гвоздь. Философически настроенному наблюдателю этот гвоздь предоставлял богатую пищу для глубоких размышлений.

Сам хозяин кабинета уже битых четверть часа разговаривал по телефону, а мы с Артемом Дашкевичем сидели в низеньких креслах по бокам от маленького столика и изнывали от жары и скуки. Секретарша Таракана Нелли, некрасивое злобное существо в бифокальных очках, отыскала нас в буфете, где мы пили кофе, подошла и вместо «приятного аппетита» сказала:

— Дашкевич и Максимов, срочно к редактору.

Артем приподнял одну бровь и показал на чашку:

— Кофе взять с собой или можно здесь допить?

Нелли негодующе фыркнула, развернулась и вылетела из буфета так, будто ей этого кофе налили за шиворот. Прежде чем уйти, мы выпили еще по чашечке, но эта стерва, конечно, настучала про нашу непочтительность шефу, и теперь Таракан давал нам понять, кто здесь главный.

Я глазами показал Артему на гвоздь, и он со значительным видом кивнул, что понял. На нашей памяти гвоздь не пустовал никогда. При прежних редакторах на нем висели изображения Первых Лиц, но Таракан, как только случилась перестройка, поломал традицию, украсив его портретом Основателя. Однако времена быстро менялись, русую бородку Основателя сменила ненадолго смоляная борода Основоположника, а затем гвоздь и вовсе оказался неприкаянным. Хотя, казалось бы, логично было после всех них дать хоть немного повисеть, например, Кампанелле. А потом повесить Мальтуса и на этом успокоиться.

Таракан наконец положил трубку, пригладил усы и обратил на нас свои выпуклые глаза. По его лицу я уже видел, что ничего радостного он нам сейчас не сообщит.

— Ребята, — сказал он, — похоже, Дранов сильно прокололся.

Мы с Артемом переглянулись. Митенька Дранов был специальным корреспондентом, таким же, как Дашкевич и я. Обычно каждый из нас сам неплохо справлялся со своими проблемами, и должно было произойти что-то из ряда вон, чтобы редактор срочно вызвал к себе нас обоих на предмет обсуждения драновского прокола.

— Отечество в опасности? — с преувеличенным испугом наклонился в сторону редакторского стола Артем.

— Не ерничай, — оборвал Таракан. — Читали его материал в прошлую субботу?

Мы читали. Материал как материал. «ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЭТАЖЕЙ КОРРУПЦИИ, НЕ СЧИТАЯ ПОДВАЛА». Так, кажется. Что-то там о многоэтажной системе взяток и поборов в новом международном гостиничном комплексе и вокруг него. Сенсацией статью не назовешь, просто хорошая профессиональная работа.

— Основным источником у Дранова был... — Тараканьи глаза поискали среди бумаг на столе и нашли: — Шиманский Артур Николаевич, директор ресторана в южном крыле. Какой-то у него там вышел конфликт с генеральным директором, и он разговорился. Все выложил Дранову, в подробностях...

— И что, много наврал? — сочувственно поинтересовался Артем. Сочувствие, надо полагать, относилось к Митеньке Дранову.

— Много?! — Таракан страдальчески воздел брови. От этого глаза его вылупились еще больше, а усы встали дыбом. — Вчера он позвонил прямо мне, вот по этому телефону, и заявил, что наврал все!

— Так и сказал? — поразился я.

— Нет, конечно, — тяжко вздохнул Таракан. — Сказал, что не знает никакого Дранова и что не подтвердит ни единого слова, напечатанного в газете.

— Так, — сказал Артем. Лицо у него сделалось холодное, отстраненное. Признак того, что он уже включился в работу. — А есть ли уверенность, что звонил сам Шиманский?

Таракан покачал головой.

— Разумеется, нет. Но вчера ему весь день звонили сначала на службу, потом до глубокой ночи домой — никто не отвечает. А сегодня с утра явился ко мне их юрисконсульт, удивительно мерзкая рожа... И с ехидной улыбочкой сообщил, что руководство гостиничного комплекса подает на газету в суд — за диффамацию и за нанесение материального ущерба.

— Какого-какого? — не поверил я своим ушам.

— Материального, — с ненавистью процедил Таракан. — У них, видите ли, после нашей статьи клиенты разбегаются, в том числе иностранные. Похоже, решили отоспаться на нас всласть...

— Постойте, постойте, — сказал Артем. — А что Дранов-то? Он разве не записывал своих разговоров с Шиманским?

Вопрос резонный, отметил я. Митенька аккуратный мальчик и вполне профессиональный репортер.

— Записывал, — кивнул Таракан. И вдруг ни с того ни с сего грохнул кулаком по столу. — А потом стер, идиот! Через неделю после публикации решил, что все в порядке, и стер. Вернее, как ему кажется, записал на этой кассете что-то еще.

— И был великий эконом... — пробормотал себе под нос Артем и спросил: — Так что от нас требуется? Помочь Митеньке восстановить провалы в памяти у этого Шиманского? Боитесь, что сам не справится? Или вышел из доверия?

— Дранов болен, — мрачно сообщил редактор. — Не может встать с постели.

— Что с ним? — удивился я. Кажется, еще третьего дня он мелькал в редакции.

— Люмбаго, — еще мрачнее ответил Таракан.

— Люмбаго? — переспросил Артем, наморщив лоб. Видно было, что красивое слово навевает ему какие-то воспоминания, но точного смысла он не помнит.

Таракан, однако, уже нетерпеливо взмахнул в воздухе листком из блокнота.

— Вот вам все координаты, найдите этого чертового Шиманского и вытрясите из него душу. Тут явно нечисто.

Мы поднялись и вышли. То, что здесь паленым шибает прямо в нос, было ясно и без лишних пояснений. В приемной, остановившись напротив конторки, за которой, подложив подушечку под свой плоский зад, в окружении разноцветных телефонов восседала Нелли, Артем достал пачку сигарет и закурил, пустив струю в потолок. Поглядев на висящее рядом с конторкой секретарши строгое предупреждение «Здесь не курят!», я подумал и тоже достал сигарету. Заряд ненависти, многократно усиленный бифокальными стеклами, обдал меня с головы до ног.

— Так ты можешь мне объяснить, что случилось с Драновым? — озабоченно спросил Артем.

Я ответил, больше думая не о медицинском диагнозе, а вообще обо всей этой странной истории:

— Похоже, Митеньке вступило.

3

Пампасы

— Мне нужен Максимов. Или Дашкевич.

— Я Максимов.

— Вы Максимов?

— Да.

— Это ваша, что ли, была статья про валютных ломщиков у обменных пунктов?

Голос мне не понравился. Развязный был голос. Даже наглый. Если бы он задавал свои вопросы не по телефону, а лично, да еще где-нибудь в пустом и темном парадном, я бы уже прикидывал, куда мне сейчас врежут. Но я сидел в своем кабинете напротив Артема и чувствовал себя в безопасности.

— Моя статья, — согласился я. — Там даже подпись внизу есть.

— Во-во, — удовлетворенно подтвердил голос. Но на этом не успокоился: — А про ночных поливальщиков вы писали?

Пришлось признать, что материал про водителей ночных поливальных машин, у которых в любое время можно получить и бутылку, и пакетик с травкой, и телефончик девочки, тоже мой.

— Так, — сказал голос и сделал паузу. — Так. А сколько вы заплатите за информацию о мафии на бегах?

Я расхохотался. Артем удивленно поднял на меня глаза.

— Нечего ржать, — раздраженно продолжал голос в трубке. — Вся та чушь, которую описывают в газетах, — тьфу! Лажа! А я могу рассказать все, как есть, в натуре. Тут делаются миллиарды — уж я-то знаю! Ну так сколько?

— Мы не платим за информацию, — ответил я уже серьезно.

— Это почему же? — в голосе мне послышалось недоумение и даже обида.

И я честно ответил:

— Денег нету.

— Совсем? — недоверчиво спросили на том конце провода.

— Совсем, — искренне вздохнул я.

— Так, — в третий раз с начала разговора произнес голос и снова взял тайм-аут. Я деликатно не прерывал размышлений своего невидимого собеседника. И в награду услышал: — Ладно, хрен с вами, получайте даром. За полкило коньяку. Срослось?

— Если информация будет интересной, — предупредил я.

— Будет! — заверил он. И тут же заявил: — Только к вам светиться я не пойду, хватит мне своих неприятностей. Где встретимся?

— А где вы сейчас находитесь?

— Кафе «Эдем» на Малой Бронной. Знаете? Вонючая забегаловка, а за стакан дерут, как в «Метрополе».

— Ладно, — сказал я. — Ждите нас там. В течение часа подъедем — или я, или Дашкевич. Как вас узнать?

— Узнаете... — проворчал голос. — Я тут буду самый трезвый. И в красной шапочке на голове.

Я положил трубку и пересказал все Дашкевичу. Надо было ехать искать этого Шиманского, и встречаться с «красной шапочкой» тоже было надо.

— Ты что предпочитаешь? — спросил я Артема.

— Красную шапочку, — не задумываясь ответил он. — А ты?

— Я тоже. — Поиски беглого ресторанщика не сулили быть чересчур увлекательными.

— Кинем монетку? — предложил Артем, уже выуживая из кармана мелочь.

— Орел, — сказал я. Я всегда говорю «орел».

Новенький пятирублевик золотой рыбкой блеснул в воздухе и опустился на ладонь Дашкевича кверху решкой.

— Везунчик, — пробормотал я, а Артем счастливо рассмеялся: по-моему, еще не было случая, чтобы он мне проиграл.

У входа в редакцию наши машины грелись на солнышке рядом друг с другом. Мой старый, облезлый, с проржавевшими боками «жигуленок» первой модели, который отечественное народонаселение зовет хоть и ласково, но слегка пренебрежительно «копеечкой», и его сверкающая белым лаком пятидверная «тайга».

— Завезу Лильке продукты — и на Малую Бронную, — сказал мне Артем, садясь за руль. — Если быстро освободишься, приезжай туда.

Выбираясь на дорогу, ведущую в сторону Измайлова, я думал о том, что и сам я в некотором роде тоже везунчик. Природа, наградив меня многими недостатками, обделила одним: завистливостью. То, что мой друг Артем Дашкевич — обладатель роскошного автомобиля, прекрасной квартиры, красавицы жены и сына-вундеркинда, а у меня этого ничего нет в помине, не вызывает во мне никаких чувств, кроме легкой грусти. Зато, как говорят на Востоке, даже сорок воров не оберут одного голодранца.

У «Интертура» я припарковался прямо напротив центрального входа и несколько минут сидел в машине, изучая обстановку. Обстановка не вдохновляла. Огромные стеклянные двери, которые непрерывно вращались, впуская и выпуская из гостиницы толпы людей, не обманули меня своей кажущейся доступностью. Сразу за ними просматривалась тусклая позолота галунов двух, если не трех бдительных швейцаров, Вход по пропускам. Безопасность и еще раз безопасность.

Поразмыслив, я решил, что время щеголять моим редакционным удостоверением еще не настало. Если мне и суждено его кому-нибудь предъявить в этой гостинице, то начинать надо не со швейцара. Это в массе своей люди, привыкшие к простым и суровым методам работы. А благодаря стараниям Дранова название моей газеты может вызвать у них самую непредсказуемую реакцию.

Лобастый «икарус», пыхтя и отдуваясь, принялся сгружать на раскаленный под солнцем асфальт очередную порцию ошалевших от жары интуристов. Я счел момент подходящим, запер машину и ненавязчиво влился в толпу пузатеньких старичков в панамках и старушек с розовыми буклями. Через минуту, отнюдь не обольщаясь легким началом, я стоял посреди прохладного холла и озабоченно оглядывался. Пожалуй, мне нужна вон та дверь с надписью «Только для персонала» аж на четырех языках. Чем я не «персонал», если вдуматься?

За дверью была лестница вниз, два марша которой привели меня к устью широкого коридора, устланного серым жесткошерстным тафтингом, и я пошел по нему, не слыша собственных шагов. Вскоре по бокам стали появляться таблички: «Бухгалтерия», «Начальник службы приема», «Телетайп», что-то еще. И наконец я добрался до той, которую искал: «Отдел кадров». Остановившись перед ней, я вытащил из кармана куртки свой старый бумажник, порылся в боковом отделении, куда обычно складывал чужие визитные карточки, и нашел подходящую. Держа ее в руке, толкнул дверь и оказался в святая святых каждого уважающего себя учреждения. В окружении стеллажей со множеством ящичков, рядом с распахнутой пастью огромного, как пещера Али-Бабы, сейфа сидела миловидная женщина средних лет. С дружелюбной улыбкой я поздоровался и положил перед ней карточку, говоря:

— Кацнельсон Аркадий Натанович, из инюрколлегии.

Не самая лучшая фамилия для беседы с работником отдела кадров, особенно если этот работник старой советской закваски, но другой подходящей визитки под рукой не было. Вопреки опасениям женщина любезно улыбнулась, давая понять, что слушает меня. Быть может, недостатки происхождения отчасти скрашивались солидным местом работы.

— Мы разыскиваем родственников Стива Шиманского, умершего восемь месяцев назад в Аргентине, — начал я. — По поводу наследства. У вас ведь, кажется, работает человек с такой фамилией? Знаете, — наклонился я к ней доверительно, — не всегда стоит заранее обнадеживать. Поэтому хотелось бы предварительно ознакомиться с анкетными данными и...

Я умолк, потому что ясно увидел, что мое красноречие приводит совершенно не к тем результатам. Миловидная дама поднялась зачем-то из-за стола, правой рукой слепо нашарила дверцу сейфа и с грохотом захлопнула ее. Любезная улыбка отскочила в сторону, как будто держалась до этого на резинке, глаза стали стеклянные, губы слиплись в узкую полоску. В мгновение ока дама сделалась похожа на свой сейф. Морда на замке.

— Шиманский здесь больше не работает, — процедила она.

— Давно? — искренне удивился я.

— Со вчерашнего дня. Уволен по собственному желанию.

— Но ведь его «дело» у вас есть. Я бы хотел взглянуть на год и место рождения, затем мне нужен его адрес...

Бронированная дама взглянула на меня так, словно Аркадий Натанович Кацнельсон попросил руки ее единственной дочери.

— Нет, — выдохнула она. — Ничего не дам. Приказ генерального директора. Идите к нему. Налево по коридору и на лифте до двадцать восьмого этажа.

Пожав независимо плечами, я без излишней нарочитости смахнул со стола не оправдавшую себя визитку, повернулся и вышел, размышляя о том, какой, однако, предусмотрительный человек этот генеральный директор. 1:0 в его пользу.

Когда на табло зажглись цифры 28, двери служебного лифта мягко и бесшумно разъехались, я шагнул вперед и оказался в помещении, где в качестве отделочных материалов преобладали мореный дуб и натуральная кожа. Вероятно, это было что-то вроде приемной, если взять во внимание пышнотелые диваны вдоль стен и стол секретаря возле единственной ведущей куда-то дальше двери. За этим столом, оснащенным пятком самых современных телефонов, телефаксом, селектором, компьютером и еще Бог знает чем, сидел молодой плечистый мужчина в ослепительно белом пиджаке. Черные, аккуратно зачесанные на пробор волосы и тонкая ниточка усов дополняли первое впечатление. Язык не поворачивался назвать этого изысканного джентльмена секретарем, и я мысленно поднял его в должности до референта. Увидев меня, он немедленно поднялся из-за стола и с предупредительным видом вышел навстречу. Загородив при этом дверь.

— Мне бы хотелось поговорить с генеральным директором, — сказал я ему.

Белый пиджак в его туалете элегантно сочетался с ослепительно, если можно так выразиться, черными брюками. Такое впечатление, что он только что сошел с трапа собственной прогулочной яхты.

— Простите, по какому вопросу?

Сама любезность. Интересно, что он запоет через полминуты?

Я вздохнул и полез за удостоверением. Ничего хорошего от последствий этого шага я не ждал, но разведка боем есть разведка боем.

Референт принял книжечку из моих рук, внимательно изучил ее, и на лице его не отразилось ничего. Больше того, мне показалось, что тон его сделался еще любезней.

— Боюсь, Владимир Олегович не сможет вас сейчас принять.

— Вот как? А не смогли бы вы узнать, когда он сможет это сделать?

Он медленно покачал головой:

— Мне жаль огорчать вас, но, боюсь, Владимир Олегович не сможет вас принять ни-ког-да.

Физиономия у него была совершенно непроницаемая, но я взглянул ему прямо в глаза, и до меня наконец дошло, что он надо мной издевается. Тогда я тоже улыбнулся и сказал как можно более задушевно:

— Ты, лакей, холуйская морда, а ну пропусти меня.

Это его проняло. Лицо у него стало одного цвета с пиджаком, но ответить он ничего не успел, потому что дверь за его спиной отворилась, и в приемную вышли трое: красивая крашеная блондинка, маленький потный толстяк и высокий с холеным бульдожьим лицом, которое показалось мне знакомым. Именно к последнему круто повернулся на каблуках референт, из чего я сделал вывод, кто здесь главный.

— Что тут происходит? — насупясь, проворчал бульдог, оглядывая меня с головы до ног.

— Вот, Владимир Олегович... — почтительно подавшись вперед, референт протянул ему мое удостоверение.

Едва генеральный директор взглянул на обложку, лицо его разгладилось. Больше того, Владимир Олегович изволили широко удовлетворенно улыбнуться. И ласково спросить:

— Разве мой юрист не был сегодня утром у вас в редакции? — Я молчал. А генеральный директор продолжал еще ласковее: — Разве он не сказал вашему редактору, что я заставлю его по ложечке сожрать все то дерьмо, которым он обмазал меня в своей газетенке?

Я молчал, ибо задаваемые мне вопросы следовало, безусловно, отнести к разряду риторических. А лицо Владимира Олеговича вдруг из ласкового сделалось холодным и высокомерным.

— Следующая встреча — в народном суде, — произнес он. — А сейчас я вас больше не задерживаю.

Мясистые пальцы генерального директора медленно разжались, и мое редакционное удостоверение с легким стуком упало на вощеный паркет.

У меня потемнело в глазах. Первая мысль была: поднять удостоверение, а потом исхитриться и плюнуть генеральному в морду. Вторая: поднять удостоверение, плюнуть в морду и заехать пресс-папье по ихнему компьютеру. Третья мысль состояла в том, что первые две никуда не годятся. Надо взять себя в руки. Надо взять себя в ставшие мгновенно липкими и дрожащими мелкой дрожью руки, потому что при разведке боем потери неизбежны.

Все четверо глядели на меня с ухмылочками, откровенно предвкушая наслаждение. Шире всех ухмылялся чернявый реферюга — этот со своего корабля угодил прямо на бал. Не отрывая от них глаз, я присел на корточки, взял с пола удостоверение, сдул с него несуществующую пыль и спрятал в карман. Поднялся, дошел до лифта, нажал кнопку. Двери разъехались. Ступив в кабину, я повернулся, еще раз оглядел всю компанию, сделал им ручкой и сказал:

— Господа, желаю вам приятно провести оставшееся до суда время.

И по странному свойству памяти, еще до того, как лифт снова опустил меня в подвал, я вспомнил, откуда мне знакомы бульдожьи брыльки генерального директора и высокомерное выражение на его лице. Бредя в обратную сторону жесткошерстным подземельем «Интертура», я уныло размышлял о двух вещах. Во-первых, о том, что человек, у которого профессия — совать нос в чужие дела, всегда должен быть морально готов по этому самому носу получить. А во-вторых, что лично я не бываю к этому готов никогда. К концу коридора я, однако, пришел к выводу, что в мои годы менять специальность поздновато, и решил попытать счастья в третий раз.

В лучших сказочных традициях ресторан в южном крыле гостиницы именовался «Каменный цветок», хотя мне и показалось, что для предприятия общепита с названием некоторый перебор. Время завтрака уже миновало, обеденное еще не наступило, и на стульях перед богато разукрашенным фальшивым малахитом входом томились жарой и бездельем несколько официантов. Появление одинокого посетителя не вызвало у них ни прилива трудового энтузиазма, ни даже интереса, и я беспрепятственно проник в зал. Никакого четкого плана действий у меня не было, поэтому для начала я решил отыскать кабинет Шиманского: в конце концов не мешало собственными глазами убедиться, что он пуст.

Пройдя меж столиков, я завернул за загородку, отделяющую зал от кухни, и тут нос к носу столкнулся с человеком в черном смокинге и при бабочке. Попасть на метрдотеля было худшим из всего, на что я мог рассчитывать. Сейчас он задаст мне неизбежный вопрос, что я делаю в таком неподобающем постороннему месте, и в два счета выставит нахала вон. В порыве отчаянного вранья я с деловитым видом кивнул ему и представился:

— Кислюк Евгений Иванович, объединение «Дальрыба». Есть недорого партия свежемороженых крабов. С кем можно поговорить?

У метра было умное лицо с внимательными глазами человека, по должности обязанного разбираться в людях. Но то ли я усыпил его бдительность простодушным видом, то ли ее притупила полуденная жара, он окинул меня равнодушным взглядом, вяло махнув рукой в направлении узкого коридорчика:

— Вон там поищите зав. производством.

На первой же двери действительно было написано «Зав. производством». На второй двери было написано «Директор». Быстро оглянувшись, я потянул вторую дверь на себя, и, к моему удивлению, она открылась.

Однако обрадовался я рано, ибо попал пока не в сам директорский кабинет, а всего лишь в предбанничек, крошечную приемную с простенькой обстановкой. Единственным украшением этого, так сказать, офиса было губастое, глазастое, а также, судя по тому, чего и на пятую часть не прикрывала мини-юбочка, весьма ногастое существо, на вид — пышногрудая русская красавица, на запах — французский парфюмерный магазин. Когда я вошел, существо поливало цветочки на подоконнике и при виде меня чуть не выронило кувшин с водой из рук. Все мгновенно возникшие было на языке благоглупости там же и замерли: в глазах, которыми смотрела на меня эта девочка, прыгал страх.

Секретарша директора чуть не до судорог пугается случайного посетителя. Но ведь это же не она, а всего лишь ее шеф здорово наступил кому-то на хвост, наговорил с три короба газетчикам, а потом неожиданно от всего отказался и бесследно исчез! У нее-то какие могут быть причины бояться внезапно вошедшего незнакомца? Я вспомнил фотографию Шиманского, которой сопровождался драновский материал: на ней по ступеням «Интертура» спускался навстречу камере брутальный мужчина лет сорока с красивым волевым лицом. Мужественный шеф и красавица секретарша. Может, все это я сам себе придумал, но других шансов пока не просматривается. Надо попробовать хоть этот.

Я шагнул к ней, протянул удостоверение и сказал:

— Меня зовут Игорь Максимов, я работаю в газете, вот, можете убедиться. И не надо вам меня бояться.

Но она, похоже, была со мной не согласна. Страх не уходил из ее широко раскрытых глаз. И я продолжал, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным:

— Мы знаем, у Артура Николаевича неприятности. К вашему сведению, у нас тоже. Но если газету привлекут к суду, мы будем вынуждены предъявить пленку с записью, и неприятностей у него прибавится, понимаете? — Произнося эти слова, я внимательно глядел на нее, но не заметил реакции на мою нахальную ложь. И, воодушевившись, продолжал: — Хорошо бы с ним договориться. Не можете помочь нам встретиться, а?

Она не сказала «да», не кивнула, но ее длинные красивые ресницы вдруг намокли, а по щекам покатились слезы. Я понял, что иду верным путем, и уже открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но сделать этого не успел. Скрипнула дверь за моей спиной, я обернулся и увидел двух широкоплечих, чем-то неуловимо похожих молодых людей в зеленых пятнистых куртках службы безопасности отеля. Тот, что стоял первым, приветливо улыбнулся, протягивая мне руку. Автоматически я подал в ответ свою и в то же мгновение понял, что угодил в капкан. Приветливый стиснул мою ладонь так, что я чуть не взвыл от боли, после чего резко дернул меня вперед, и я попал в объятия второго, с угрюмой физиономией. Тот захватил другую мою руку с не меньшей жестокостью, и я догадался наконец, чем эти юноши похожи. Так и не сказав ни единого слова, они стремительно проволокли мое почти бесчувственное тело мимо тонкой ухмылки на умном лице недооцененного мной метрдотеля, мимо томимых жарой, ничему не удивляющихся официантов и позволили моим подошвам коснуться пола, лишь когда мы очутились в холле.

Здесь меня отпустили, а приветливый паренек наконец открыл рот:

— Тебе велено передать, — произнес он голосом, который можно было бы считать дружелюбным, если бы не дикая боль в онемевших ладонях, — что если ты сюда еще раз сунешься, можешь пенять на себя.

В довершение он поощрительно улыбнулся, дескать, все теперь в моих собственных руках, а тут и его угрюмый приятель тоже решил поделиться соображениями насчет моих перспектив. Наехал на меня мощной грудью и рявкнул коротко в самое ухо:

— Яйца скрутим!

Они повернулись и неторопливо зашагали прочь, уверенно лавируя среди беззаботных туристов. Минуту спустя я мог наблюдать, как за ними закрывается дверь с надписью на четырех языках: «Только для персонала».

Они-то тут персонал, а я-то тут персона нон грата, крутился в пустой голове дурацкий каламбур, пока я, глядя им вслед, сжимал и разжимал кулаки. Не от злости, нет, а только для того, чтобы поскорее вернулась кровь в затекшие пальцы. В конце концов, грех было жаловаться, что мне недостаточно хорошо объяснили, какие в здешних пампасах правила. Объяснили, прямо скажем, вполне доходчиво.

И я усвоил. Я понятливый.

4

«Эдем»

Славный во всех отношениях выдался денек. Вращающиеся двери равнодушно выплюнули меня из прохладного холла прямо в залитое ярким солнцем пекло.

Первым же вздохом я набрал полные легкие раскаленных выхлопных газов, задохнулся, разинув рот, как рыба на песке, вытаращил глаза и в эту же секунду с вершины лестницы увидел поверх людских голов, как какой-то тип по-хозяйски снимает дворники с моей машины.

Это было уже слишком. За каких-нибудь паршивых полчаса мне успели причинить сначала моральный ущерб, потом физический и теперь при большом стечении народа наносили материальный. Я озверело ринулся вниз, яростно расталкивая ни в чем не повинных интуристов.

Спина похитителя между тем уже удалялась в толпе пешеходов по тротуару. Я успел заметить на ней защитную куртку с какой-то выцветшей надписью. Вор шел неторопливо, небрежно помахивая моими щетками, поэтому я быстро настиг его и скоро уже разобрал, что на спине у него написано: «БАМ — строить нам!» Когда между нами оставалось шагов десять, я увидел также, что он в рваных сандалиях на босу ногу и в индийских джинсах, потерявших от старости всякие цвет и форму. Типичный бомж. Прикинув, что теперь он от меня не уйдет, я сбавил маленько шаг, чтобы обрести дыхание, а с ним заодно необходимую солидность. Надеюсь, я выглядел достаточно внушительно и грозно, когда перед спуском в подземный переход схватил его за костлявое плечо и круто повернул к себе.

Слегка изогнув удивленные брови, на меня глядело ангельское лицо. Бездонные фиалковые глаза, геометрически строгий нос, тонкие яркие губы над твердым аккуратным подбородком. И, представьте, этот мальчик Пинтуриккьо смотрел на меня без малейшего страха, а напротив даже, с некоторым укором за мою нахальную бесцеремонность. Полный достоинства юный рыцарь. Стриженный под «ноль» мальчик Пинтуриккьо без определенного места жительства. И всего-то на секунду я замешкался от неожиданности, но он тут же, проявив завидную реакцию, этим воспользовался.

— Твои, что ли? — строго спросил он, сунув щетки мне под самый нос. И продолжал совсем уж нелицеприятным тоном: — Ты что же, лох, бросил их без присмотра? В наше-то время! За секунду ноги приделают! Держи крепче, фуцан!

С этими словами он попытался всучить мне дворники прямо в руки. Но я, полный решимости больше не давать сегодня кому попало вытирать об меня ноги, их не взял и ни в какие пререкания с ним не вступил, а вместо этого крепко ухватился за рукава его куртки, недвусмысленно намекая, что так дешево он от меня не отделается. Покоритель БАМа понял намек мгновенно. Не делая больше попыток изобразить моего благодетеля, он принялся отдираться от меня так яростно, что мне пришлось обхватить его двумя руками за плечи, чтобы удержать. Тут же выяснилось, что худоба и хлипкость его вполне обманчивы, под курточкой оказались сплошные жилы и мышцы, и впечатление было такое, будто я пытаюсь удержать в объятиях взбесившийся телеграфный столб.

Никому не нужные щетки полетели на асфальт. С искаженным ангельским лицом, шипя и чертыхаясь, юный рыцарь упирался ладонями мне в грудь, я, свирепо сжав зубы, тянул его к себе, мы оба злобно пыхтели и топтались на месте. Привлеченные картинкой, вокруг останавливались прохожие. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но тут у тротуара за моей спиной скрипнули покрышки, хлопнула дверца, и перед нами возник сержант из патрульной машины.

— Чего не поделили, ребята? — миролюбиво улыбаясь, поинтересовался он. Однако крепко зажатая в кулаке дубинка заставляла усомниться в его полном добродушии.

Рыцарь без определенного образа вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух, неожиданно стал на меня заваливаться, и мне пришлось подхватить его под мышки, чтобы он не упал. Лицо у него, вблизи оказавшееся не столь молодым, сделалось абсолютно пустым. Усталым жестом выдохшегося пловца он закинул руку мне на шею, и теперь, вероятно, мы больше походили на двух бойцов, один из которых выносит другого с поля брани.

Не дождавшись ответа, сержант посуровел и нетерпеливо крутанул своей дубинкой:

— Документы есть?

Отчаянным усилием стряхнув с себя вконец ослабевшего комсомольца-добровольца, который, к моему удивлению, остался стоять на ногах, я извлек из кармана свое многострадальное удостоверение. Умудряясь одновременно не упускать нас обоих из виду, сержант раскрыл его, изучил, снова закрыл и задумчиво постучал корочками по дубинке. Она, вероятно, посоветовала ему вернуть документ обратно мне, что он и сделал. После чего перевел взгляд на враз постаревшего мальчика. Глядя куда-то в пространство, поверх крыш самых дальних домов, тот засунул руку под куртку, долго шарил там, мучительно оттягивая неизбежное, и наконец за самый краешек извлек из-за пазухи уже потертую на сгибах бумажку. Вид у него был при этом брезгливо-недоуменный, будто не безобидный листок, а неведомо кем подложенную крысу вытянул он за хвост из своего кармана. И хотя крыса была откровенно дохлая, безобидная и безоружная, сержант при виде ее немедленно сделал стойку, оскалился боевым фокстерьером.

— Ну-ну, — то ли сказал, то ли уже прорычал он, и чувствовалось, что только удавка ненавистного ошейника мешает ему немедленно вцепиться в жертву. — Давно освободился?

Не получив ответа, он взял бумажку, тряхнув, развернул ее, прочитал и хмыкнул:

— Недавно... — И повернулся ко мне: — Какие у вас к нему претензии, гражданин?

Я посмотрел на воришку. У него было отрешенное лицо человека, смирившегося с ударами судьбы. Мальчик Пинтуриккьо в перерыве между двумя отсидками. Без определенного места под солнцем. Потом я перевел взгляд на сержанта и представил, как у него под форменной рубашкой стоит дыбом шерсть на загривке. Нагнулся, поднял с земли щетки и сказал:

— Никаких претензий. Толкнул меня, хамская морда, и даже не извинился.

— Да-а? — разочарованно протянул сержант, на глазах становясь добродушным и миролюбивым. Но его дубинка, живущая, как видно, своей собственной жизнью, все-таки не удержалась, ткнула легонько байкало-амурского первопроходца под ребра. — Ты полезай в машину, прокатимся до отделения. А вас... — дубинка описала плавную окружность, давая понять, что я могу валить на все четыре стороны, — вас я больше не задерживаю...

Выруливая через пару минут со стоянки «Интертура», я очень к месту вспомнил одно из любимых изречений Дранова. Чтобы прожить счастливую полноценную жизнь в нашей стране, говорит Митенька, надо убить змею, выстроить дом и посадить человека. Опять, выходит, я упустил свой шанс.

Жарким летом в разгар рабочего дня ездить на автомобиле по Москве может только ненормальный псих. Не ездить, а невыносимо медленно плыть по вязким асфальтовым протокам, в удушливом мареве испарений десятимиллионного муравейника, застревая в заторах, бессмысленно крутясь в водоворотах среди пышущих жаром грузовиков, троллейбусов, трамваев и таких же, как ты, несчастных частников, гонимых куда-то злой судьбой. Полный город ненормальных психов.

Судьба гнала меня на Малую Бронную, в кафе «Эдем». По моим расчетам, Артем уже должен был встретить там «красную шапочку», и я хотел успеть своими ушами послушать, что такого интересного понарасскажет этот тип.

Между Семеновской и Электрозаводской я угодил в пробку. Что-то там случилось на мосту через Яузу, то ли авария, то ли ремонт дороги, который мэрия всегда затевает посреди лета в самом людном месте. Встав на подножку, я провел рекогносцировку. Полная безнадега. В мутном дрожащем воздухе унылые спины заглохших машин тянулись на километр в обе стороны. Как кладбище вымерших динозавров. Мы гадаем: почему они откинули копыта все сразу и все в одном месте? Попали в пробку.

Я огляделся по сторонам. Не зря же, черт возьми, я уже пятнадцать лет служу в этом термитнике репортером городской газеты! Вон перед «Хозяйственным» неприметный въезд во двор, как раз то, что мне нужно. Вывернув колеса до отказа вправо, я подъехал к самому бордюру, скомандовал сам себе «алле!» и надавил на газ. Мой Росинант волжского племенного автозавода, дико скрежеща днищем по граниту и громыхая ржавыми сочленениями, скакнул вперед и бодро взял препятствие. Десять метров по тротуару, и я оказался в чахлом оазисе двора, успев подумать, что коллега Артем вряд ли решился бы заставить даже свою специально предназначенную для бездорожья «тайгу» проделывать подобные кульбиты. Не говоря уж о коллеге Дранове с его роскошным «мерседесом», который он холит и лелеет денно и нощно. Ему бы даже в голову не пришло нечто подобное. Митенька точно сидел бы послушно в этой пробке до победного конца. Как динозавр.

Надо отдать должное, аборигены в наших дворах тоже не лыком шиты. Все внутренние проезды перегорожены где шлагбаумом, где бетонным надолбом. Будь их воля, они бы от таких, как я, загородились противотанковыми ежами. Я их понимаю, я им сочувствую, я сам абориген в этом городе, я один из них. Но что прикажете делать, если на мосту через Яузу пробка, а мне срочно надо на Малую Бронную, в кафе «Эдем»! В конце концов, ваш грязный и заплеванный, преждевременно облысевший от беспорядочного образа жизни газон не станет сильно хуже оттого, что я наеду на него двумя колесами. Ему, как моей сильно подержанной «копеечке», нечего больше терять. Стремительный бросок между помойкой и бойлерной, короткий зигзаг среди пятиэтажек, отвратительный проезд по напрочь разбитому переулку вдоль какого-то мрачного, немытого, нечесаного заводика, и я недалеко от Преображенки. Теперь бы только доползти до поворота на улицу Короленко, а там Сокольники, эстакада, Мещанская — и Садовое. По расстоянию дальше, по времени — черт его знает. Но главное — не стоять в очередях, не маяться в заторах, а двигаться, двигаться. Не люблю ждать. Ненавижу все очереди на свете.

Когда я свернул на Малую Бронную, Патриарший пруды жили своей заповедной жизнью. Мамаши с колясками, отставники с шахматами, одинокий мрачный рыболов с безумной надеждой что-нибудь выудить. Кафе «Эдем» расположилось внизу старинного трехэтажного особняка в стиле барокко, на фасаде которого неоновая вывеска в виде облачка с фигурками из Эффелевых карикатур смотрелась пошло и глупо. Не доезжая метров сорока, я нашел местечко, чтобы поставить машину в тени на противоположной стороне. И сразу увидел Артема. Он сидел спиной ко мне под большим полосатым тентом, за столиком, вынесенным на тротуар, а напротив него громоздилась огромная мясная туша, и даже на расстоянии было видно, какое у хозяина красной жокейской каскетки синюшное, оплывшее, как свечной огарок, лицо. Натюрморт из полупустой бутылки коньяка, двух чашек кофе и черной коробочки диктофона говорил о том, что работа в полном разгаре. Закрыв машину, я наискосок через улицу двинулся к ним, размышляя, найдется ли в этом райском заведении что-нибудь без спирта, но со льдом. Я брел не торопясь, мне некуда было больше спешить. Я не опоздал, я шел расслабленной походкой человека, истомившегося от долгого сидения в мокром и жарком, как большой компресс, водительском кресле, я отдыхал и, наверное, поэтому слишком поздно заметил опасность. Мне оставалось шагов двадцать до «Эдема», до выставленных на тротуар столиков, и находился я как раз посреди неширокой проезжей части, когда боковым шоферским зрением увидел летящий слева автомобиль. Я еще не знал, какого он цвета, грузовой или легковой, я, в сущности, не видел его, я лишь ощущал летящую на меня сзади и слева смерть. И, спасаясь от этой смерти, я прыгнул вперед. Я что есть силы прыгнул вперед, потому что машина, летящая на тебя слева, должна идти по правой стороне улицы. Я сделал это не рассуждая, на давным-давно выработанном инстинкте. И чуть не погиб.

Эта машина не подчинялась правилам. Споткнувшись о бордюрный камень, я упал на одно колено, и в этот миг в нескольких сантиметрах от моего плеча, обдав меня волной душного ужаса, пронеслось грязно-белое акулье тело. «Шестерка», в заднем стекле которой мелькнула копна нечесаных волос, наискось пролетела по левой стороне, взметнулась на тротуар и на полной скорости ударила крылом о крайний столик. Я еще видел отлетающего к стене Артема, видел, как огромным бесформенным кулем катится по асфальту жирный тотошник, видел, как закидывает зад, уходя за поворот, белая «шестерка», но я уже ничего не слышал. Ни лязга, ни звона, ни тупых ударов тел о камни, ни истошных криков. Все это вошло в уши позже. А покуда вместе с обезумевшим пульсом бешено билась в висках мысль: я запомнил!

Я успел запомнить номер этой сволочи, этого подонка, этой акулы-убийцы.

Я приехал вовремя.

И я опоздал.

5

Делирий

Мое место было у стенки, возле водосточной трубы, на хлипком алюминиевом стуле. Один из сыщиков в штатском, что приехали вместе с криминалистической лабораторией, высокий и широкоплечий, как голливудский герой, но с круглой, избитой мелкими оспинками российской физиономией, выслушав мой сбивчивый рассказ, записал что-то в блокноте, после чего окинул меня оценивающим взглядом. Вероятно, мое состояние не было признано им удовлетворительным, потому что он одной рукой поднял с земли опрокинутый стул, другой взял меня за плечи и усадил, сказав:

— Вот тут сиди и дыши глубже. Еще понадобишься.

И я сидел теперь на этом стуле, таком же шатком и неверном, как все происходящее. Вокруг, не решаясь перейти невидимую черту, стояли молчаливые зеваки и глядели на меня осуждающе, как на актера, который вылез на сцену, забыв роль. Чтобы не видеть их бездонных разинутых рож, я опускал веки, но сейчас же перед глазами начинала мельтешить какая-то черно-красная дребедень, кружилась голова, тошнота подступала к горлу. Я снова открывал глаза, и меня начинал бить озноб. Тогда, прижавшись щекой к теплой и шероховатой поверхности водосточной трубы, я стал глядеть вверх, в бескрайнее белесое небо. Стало легче: изображение пропало, остался только звук.

— Пишешь? Освещение дневное... Профиль продольный... Покрытие асфальтовое... Ширина проезжей части... Ну чего вы там копаетесь? Никак два на полтора не помножите?

Голос был грубый, начальственный.

— Измерил? Неси сюда. Так. Внешнее окружение... Ага. Скорость транспортного средства перед происшествием... Аржанцев, где свидетель?

Это обо мне. Это я свидетель. Опустив глаза, я увидел перед собой рябого голливудского героя, который стоял, наклонившись вперед и сочувственно меня разглядывая.

— Ну что, оклемался? — спросил он негромко.

Я кивнул.

— Можешь прикинуть его скорость?

— Километров сто, — ответил я. Язык во рту казался распухшим и плохо слушался. — Если не больше.

— Пиши, — начальственно резюмировали где-то за краем видимости, — тормозной путь практически отсутствует, со слов свидетеля, скорость примерно...

— Моя фамилия Аржанцев, — сказал широкоплечий. — Ты когда в себя придешь, нам с тобой надо будет еще поработать. Это у тебя шок, ничего, бывает, скоро пройдет.

— Не поймали еще? — спросил я.

— Поймают, — его круглое лицо светилось спокойной уверенностью. — Уже передали на город всем постам. А ты-то сам ничего больше не вспомнил?

Глядя перед собой в одну точку, я в который раз напряг память. Только цифры. 87-49. Больше ничего. Не помню ни букв, ни особых примет. Грязно-белая «шестерка» 87-49 — и больше ничего.

Наверное, мучительный процесс вспоминания отразился на моем лице, потому что Аржанцев похлопал меня ободряюще по плечу и сказал:

— Не горюй, никуда он не денется. Цвет, модель, четыре цифры... Некуда ему деваться!

Милиционеры сворачивали свои рулетки. Мрачно что-то пришепетывая, засыпала песком кровь на асфальте мобилизованная дворничиха в грязном халате на голое тело. Таяли зрители.

По словам врача, толстый тотошник умер на месте. Голова у него раскололась, как арбуз, это его кровь залила всю мостовую. А на Артеме даже не было видно внешних повреждений. Когда его на носилках закладывали в распахнутое нутро реанимобиля, он был без сознания, с серым землистым лицом, но дышал — прерывисто, со всхлипами.

Рябой сыщик подошел ко мне и молча протянул диктофон Дашкевича. Машинально потыкав кнопки, я удостоверился, что механизм сломан, а крышку заклинило, и сунул его в карман.

— Машину можешь вести? — спросил Аржанцев.

Я прислушался к своему организму и кивнул утвердительно. Мне и впрямь становилось легче. Не кружилась больше голова, не бил озноб. Напряжение отпускало.

— Тогда поехали потихоньку, — предложил он. И добавил: — Если ты ничего не напутал, управимся быстро.

Уже минут сорок я маялся в коридоре управления ГАИ перед дверью в картотеку, куда посторонним вход запрещен. За это время я успел найти в одном из соседних кабинетов свободный телефон, связаться с конторой, известить Таракана о том, что случилось, и попросить его позвонить Артему домой. Разговаривать с Лилькой сейчас было выше моих сил.

Наконец на пороге появился Аржанцев. Увидев меня, он приветственно помахал листком бумаги и сообщил:

— Слава Богу, без вариантов. Ты пока свободен, можешь отдыхать. В городе всего одна белая «шестерка» с номером 87-49. Владелец — Головаха Евгений Семенович. Сейчас беру эксперта — и прямо к нему.

— Я с вами, — сказал я.

Он недовольно выпятил нижнюю губу, и я, набычившись, уже вытаскивая удостоверение, упорно повторил:

— Я поеду с вами. Если надо получить разрешение начальства...

Аржанцев еще сильнее оттопырил губу и сказал презрительно:

— Плевать мне на разрешение. Ты там бузить не начнешь? Ну, тогда черт с тобой, поехали!

Не знаю, какие чувства я надеялся испытать, поглядев в глаза убийце, но сделать этого мне не удалось. В квартире Евгения Семеновича Головахи шел, судя по всему, грандиозный скандал.

Уже через дверь мы услышали грохот, звон и глухие крики. На наш звонок открыла худенькая женщина лет сорока двух в домашнем халате. Была она вся какая-то растрепанная, а поперек щеки у нее багровела длинная свежая царапина. Увидев в руках Аржанцева красную книжечку, хозяйка вяло кивнула головой и пробормотала:

— Соседи вызвали... Идите посмотрите, что он вытворяет!

Вслед за ней мы прошли в гостиную и остановились на пороге. Головаха бил посуду. Это был тощий жилистый мужчина под пятьдесят, всю одежду которого составляли в настоящий момент сильно несвежие сатиновые трусы. Его длинные седеющие волосы были распатланы, и при виде этой нечесаной шевелюры мне сразу стало ясно, что именно она мелькнула тогда в заднем окне «шестерки». Волна удушливой ненависти захлестнула меня. Сжав зубы, я сделал шаг вперед, но вовремя вспомнил про обещание не бузить и остановился. А Евгений Семенович между тем, не обратив на нас особого внимания, подскочил к серванту, выгреб оттуда новую порцию тарелок, перенес их на середину комнаты, где уже валялась груда осколков, высоко поднял над головой и отпустил, приговаривая:

— Она со мной разводится, да? Имущество делит, да?

— Уймись, Евгений, — скорбно сказала жена. — Люди пришли.

Головаха на одной пятке повернулся к нам, я увидел багровую оскаленную физиономию, налитые кровью глаза без зрачков и понял, что он пьян в лоскут. И снова ненависть окатила меня до помутнения в голове.

— Лю-юди? — переспросил он угрожающе. — Какие-такие люди? Зачем пришли? — И вдруг догадался, и эта догадка перекосила его и без того искаженное лицо вурдалака: — Мебель выносить?

С этим криком он бросился к серванту, нечеловеческим рывком опрокинул его на пол вместе с остатками посуды, двумя прыжками выскочил в коридор, вернулся оттуда с ножовкой и принялся яростно кромсать ею поверженную мебель, на выдохе выплевывая:

— Все... делить! Все... пополам!

— Делирий, — покачав головой, поставил диагноз Аржанцев. — Да здесь не милиция, здесь доктор нужен.

— Женечка, остановись, Женечка, умоляю! — рыдала теперь в голос женщина.

Аржанцев обреченно вздохнул, шагнул вперед и схватил Головаху за руку с пилой. А когда тот вскинул на него свои злобные зенки, сказал добродушно:

— Не волнуйтесь, Евгений Семенович, мы не насчет мебели. Мы насчет машины.

— Машины? — замер, как громом пораженный, Головаха. — Машину хотите делить?!

Он ударил ножовкой в лицо Аржанцеву, но тот успел уклониться, выбил пилу из рук. А когда краснорожий вурдалак, шипя и брызгая слюной, бросился на него опять, заехал ему со всего маха кулаком в живот. Головаха согнулся пополам, заверещал тоненько и грохнулся задницей на груду битых тарелок.

Жена уже стояла рядом с мотком бельевой веревки, видно было, что это дело для нее не новое. Мы вдвоем связали хозяина, перетащили его на диван, и Аржанцев, отдышавшись, сказал женщине с осуждением:

— Как же вы его в таком состоянии за руль пускаете?

— За руль? — испуганно спросила она. — Да он неделю из дому не выходит. Пьет вмертвую.

— Да? — сказал Аржанцев. — Ну-ну.

— Истинный Бог! — перекрестилась женщина. — Он ведь у меня запойный, по полгода держится. А уж как уйдет в штопор, я его на люди не пускаю, сама ему водку ношу, отопьет свое, перебесится... А сегодня с утра решила, что хватит, дай, думаю, пугану! Уйду, говорю, разведусь, а он...

— Значит, говорите, со вчерашнего дня ваш муж из дому не выходил? — перебил ее излияния Аржанцев.

Она судорожно кивнула, глядя на нас тревожно. Очень мне хотелось сказать ей, что она ошибается, если, конечно, не врет, что дотаскалась она своему муженьку водочки, что не удержала его, выпустила на люди. А вернее, на людей. Многое хотелось мне ей высказать, но я помнил, что здесь командует Аржанцев. Его эмоции не волновали, он спросил деловито:

— Где сейчас машина?

— Во дворе. Где ж еще! Идемте покажу.

Хрустя осколками стекла и фарфора, мы пересекли комнату и подошли к открытому окну.

— Вон за теми кустами стоянка. Наша крайняя в первом ряду. А... А что случилось?

— Узнаете скоро, — пообещал Аржанцев.

Мы уже были на лестничной площадке, когда Головаха вдруг завыл. Страшно, по-звериному. Этот вой сопровождал нас и в подъезде, и внизу, когда мы вышли на улицу, и все время, что мы вместе с экспертом-криминалистом осматривали грязно-белую «шестерку» с номером 87-49. У нее были запыленные стекла и приспущенные шины. И никаких повреждений. Эксперт вытащил из своего чемоданчика лупу, внимательно осмотрел оба номера, тщательно исследовал головки винтов и даже подлез снизу, чтобы выяснить, не откручивались ли кронштейны. Наконец разогнулся, стряхнул грязь с колен и вынес вердикт:

— В сегодняшнем наезде машина не участвовала. Номера с нее — тоже. Их сто лет никто не отворачивал: все винты ржавые...

Я изо всех сил старался не встретиться взглядом с Аржанцевым. А он в упор смотрел на меня, и его рябое лицо было сейчас серо-свинцовым, как река под дождем.

— Все четыре цифры, говоришь? — медленно процедил он, крутя головой. — И запомнил совершенно точно? Эх ты, мудила-мученик! Сказал бы честно: мне показалось! Сколько времени зря потеряли, да еще в скандал въехали...

Он не договорил, плюнул смачно на землю и, не попрощавшись, пошел к своей машине. А я остался стоять, с ног до головы облитый его презрением, и под завывания несчастного Головахи, бьющегося в объятиях белой горячки, думал только об одном: неужели я действительно такой кретин?

6

Пинтуриккьо

Из ближайшего автомата я позвонил в контору. Таракан уже куда-то отвалил, но Нелли в ответ на мой вопрос сказала высоким дрожащим голосом со слезой:

— Артемушка в Склифосовского, в реанимации. Состояние критическое...

Я мысленно перевел дух: жив, слава Богу! И тут же совсем некстати подумалось, что, случись чего с любым из нас, именно эта стерва будет с траурной мордой собирать по редакции деньги на похороны. Вернувшись к машине, я увидел, что спустило заднее колесо. Прокляв все на свете, я вытащил из багажника запаску, но тут же оказалось, что заело домкрат. Через час изуверской борьбы с бездушной железякой на тридцатиградусной жаре я одержал наконец верх, но победа не принесла мне удовлетворения. Грязный, потный и злой я уселся за руль и обнаружил, что в баке нет почти ни капли бензина.

Как сказали бы астрологи — не то сочетание планет. Не зря они предупреждают, что есть дни, когда тебе с твоим гороскопом лучше всего посидеть на диване. Сегодня с самого утра бес вытащил меня из дому и теперь водит по этому треклятому городу, как по темному лесу: то яма, то коряга, то трясина болотная. Поэтому, когда уже в сумерках обнаружилось, что в довершение ко всему у меня исчез бумажник, я ничего, кроме дикого желания истерически захихикать, не испытал.

Отмаявшись в длинной очереди на заправку, я стоял столбом перед кассой и в десятый раз судорожно охлопывал карманы. Когда это могло случиться? В то время, как меня выносили из «Интертура»? При сражении за мои щетки? У злосчастного «Эдема»?

— Мужчина, будете платить или нет? — нечеловечески рявкнул мне в лицо динамик. В отчаянии я выгреб из джинсов последнюю бумажную мелочь, которой едва хватило на пять литров, и через минуту стремительно покинул место своего очередного позора.

В бумажнике были все мои деньги до ближайшей зарплаты, паспорт, визитные карточки, свои и чужие, еще какие-то нужные и не очень нужные бумажки, но по-настоящему дорогим был для меня он сам. Старый дедовский бумажник из телячьей кожи, потертый, но еще крепкий, с медными заклепками на углах, со множеством отделений на черной атласной подкладке...

Домой, домой, думал я, давя на педаль газа. Добраться до дома, залпом допить оставшийся после Матюшиной опохмелки коньяк, съесть какой-нибудь бутерброд, упасть на диван и зарыться в одеяло. Мой дом — моя крепость, моя спальня — мой бастион, мой диван... Мой диван — это моя Багратионова флешь, последний рубеж обороны.

Наш двор в свете фар тоже смахивал на поле боя. Вдоль и поперек он был изрыт траншеями полного профиля, земля в обрывках проволочных заграждений, а на бруствере канализационного окопа замер подбитый еще прошлой осенью ржавый бульдозер. Кто с кем сражается, неизвестно, но позиционная война тянется уже четвертый год и конца ей не видно.

Подъезд соблюдал светомаскировку. Стальная дверь лифта, хоть и была рассчитана на прямое попадание фугаса, от беды не уберегла: он опять не работал. Держась за перила и считая пролеты, я добрался до своей площадки, в кромешной тьме ощупью нашел замочную скважину, отпер дверь и замер с ключом в руке.

В квартире кто-то был. По всему дому горел свет: в прихожей, в кухне, даже в туалете. Я сделал три осторожных шага и остановился на пороге комнаты. Подложив под голову мою подушку, задрав ноги на спинку моего стула, на моем священном диване удобно развалился с книжкой из моей библиотеки утренний строитель БАМа, мальчик Пинтуриккьо со справкой об освобождении.

К этому позднему часу у меня уже не осталось энергии для сильных чувств, поэтому я только устало прислонился к косяку и спросил:

— Ты как сюда попал?

Не меняя позы, он одарил меня очаровательной улыбкой и любезно сообщил:

— С вашего позволения, через дверь.

То, что замок в моей квартире открывается ногтем, мне было известно и раньше. Собрав последние силы, я грозно рявкнул:

— Ну положим, моего позволения ты не дождался! А как узнал, где я живу?

Поставив на пол пустую бутылку и небрежно отшвырнув книжку в угол дивана, он извлек из-за спины мой бумажник и, не говоря ни слова, протянул его мне.

Все с той же прелестной улыбкой.

Несколько секунд я, утратив дар речи, размышлял о последовательности действий: сначала взять у него из рук бумажник, а потом заехать ему в морду, или наоборот. Наверное, мои сомнения явственно проступили у меня на лице, потому что он быстренько отбросил свою улыбочку, вскочил на ноги и напыщенно закричал:

— Только без рукоприкладства, прошу вас! Если вы набрались жестокости выгнать человека из дома на ночь глядя, скажите словами. Пожалуйста, я уйду! Да, уйду, а вы ложитесь спать и спите спокойно...

Я даже с некоторым интересом смотрел, как у этого комедианта вполне натурально дрожит гордо задранный подбородок, и охота дать ему в морду оставляла меня. В конце концов, надо принять во внимание, что ко мне вернулся столь дорогой для меня дедовский бумажник, а весь ущерб ограничивается допитым коньяком.

— Между прочим, — перехватив мой взгляд, сообщил он с видом оскорбленной невинности, — не имею такой дурной привычки допивать последнее.

С этими словами он наклонился к не замеченной мною раньше новенькой спортивной сумке, раздернул «молнию» и принялся выкладывать на журнальный столик быстро растущую гору снеди. Тут были бокастые узбекские помидоры, хрупкие нежинские огурчики, целый букет из кинзы и регана, здоровенный шмат тамбовского окорока в хрустящей вощеной бумаге, круг румяного лаваша, а завершали все это благолепие две бутылки драгоценного грузинского «Енисели».

Ну и ну, только и смог я обалдело потрясти головой! При моей зарплате я не в состоянии был без достаточного повода позволить себе такое пиршество. Почувствовав, очевидно, некоторое потепление в моем настроении, гость, уже больше ни о чем не спрашивая, ринулся на кухню и вскоре вернулся оттуда с тарелками, стаканами и прочими приборами. Я вчуже отметил, что он, однако, неплохо ориентируется в моей квартире, но соображение это быстро вытеснилось запахами ветчины и коньяка. Все выяснения отношений я решил перенести на после ужина. Чокнулись, выпили по первой, и я поинтересовался:

— Как тебя звать-то, прелестное дитя?

Дитя крепкими белыми зубами впилось в кусок окорока и с полным ртом ответило:

— Стрихнин.

— Это что же, фамилия или кличка?

Проглотив кусок, он пожал плечами и сообщил:

— Мой дедушка с материнской стороны был иудейского вероисповедания. Фамилия ему была Стрехнин. Ну а простые русские люди ее переиначили в Стрихнин. Дескать, хоть и горький я на вкус, а все одно пользы от меня больше.

— Ну-ну, — сказал я, с интересом его разглядывая. — И какая же от тебя может быть польза?

— Иронизировать изволите, гражданин начальник, — осуждающе поджал он губы и плеснул в стакан коньяка. — Да если б я вам свою жизнь порассказал...

— А и не надо, — махнул я рукой. От выпивки и вкусной еды по всему телу бежали волны тепла, отпускало набившееся за день во все поры напряжение. — Сам все знаю, что ты расскажешь. Значит, отца своего ты не помнишь, а мать работала на фабрике и много пила. Так? Потом она умерла и тебя отдали в детский дом. Как вырос, уехал ты работать на Север. Или на Дальний Восток? Трудился в поте лица, а тут, как на грех, несчастная любовь, она с другим, драка на танцах в клубе. Мерзавец-судья, дурак-адвокат, пять лет усиленного режима... А вообще-то ты парень работящий, честный, только надо помочь тебе с пропиской в Москве, снять судимость и подыскать какую-никакую работенку. Вот тут и поможет тебе лох, который хоть и служит в газете, а даже за бумажником своим уследить не может.

Я замолчал выжидающе, а Стрихнин, повертев задумчиво перед глазами кусочек огурца на вилке, сказал:

— Н-да, здорово сочиняете. Только ни на Востоке, ни на Севере я никогда не был. Тутошние мы, московские, всех родственников могу перечислить аж до четвертого колена. И в лагерь меня окунули, между прочим, совершенно по делу. Потому что я не честный и не работящий. Я мазевый катала. И упорный вор. Просто меня здесь давненько не было, а так вот вышло, что мне покудова по старым адресам лучше не ходить.

Стрихнин дожевал, опрокинул стакан с коньяком, продышался и сказал:

— Первый день в городе, денег пока ни копья, вот и свалился тебе на голову. Извини, друг. Скажешь уйти — уйду.

Я тоже хлопнул стопку, закусил ветчинкой и ответил, прямо-таки физически ощущая, как «Енисели» делает меня с каждой минутой все добрее и благороднее:

— Если ты думаешь, что я зарыдаю и кинусь тебе на шею, то напрасно. Ложись в кухне, на кушетке. Про жизнь будем завтра разговаривать. Кстати, если у тебя не было денег, как тебе удалось скупить весь рынок? — я обвел руками стол.

— В бумажнике взял, — легко сообщил он.

Ветчина колом встала у меня в горле, глаза вылезли из орбит.

— В долг, в долг! — замахал руками, испугавшись моего лица, Стрихнин. — День-два, и все отдам!

Потом мы по очереди принимали душ, причем Стрихнин предварительно выпросил у меня для себя не только свежее полотенце, но и пару новых трусов. Затем ему потребовались бритвенный станок, одеколон, маникюрные ножницы и наконец зубная щетка, чтобы почистить зубы на ночь. Черт возьми, думал я, уже лежа под одеялом и слушая, как он там шурует потихоньку на кухне и в ванной, для бомжа этот паренек действительно чересчур цивилизован. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я крикнул:

— Эй, Стрихнин! А если ты и впрямь такой крутой, зачем тебе понадобились мои дворники?

Он появился на пороге комнаты, чистый, благоухающий, в новеньких коттоновых трусах сирийского производства, и сообщил:

— Дворники твои мне были не нужны. Мне, если честно, и бумажник твой на хрен был не нужен. Вся штука в том, что я простой советский парень, родился и вырос при социализме, А главный принцип социализма знаешь, какой?

— Ну-ка, — подбодрил я его.

— Что не украдено — то пропало!

«Енисели» тихо убаюкивал мой натруженный мозг, сон плыл мне в лицо клочьями, как туман над полем, и в этих клочьях мелькал, пропадая и вновь возникая, тупой зад грязно-белой «шестерки» с номером 87-49. А может, 49-87? Или 47-89? Стоя в тумане посреди пустого поля, я уже не был уверен ни в чем. И с этой своей неуверенностью окончательно заснул.

7

Джакузи

Двойные, обитые кожей двери в кабинете Таракана были гостеприимно распахнуты. Это означало, что кабинет пуст и редактора, которому я собирался доложить, как продвигается, а вернее, не продвигается дело с его личным заданием, нет на месте. Установив этот факт, я хотел было быстренько ретироваться из приемной, но локаторы Нелли уже засекли меня. Привстав за своей конторкой, она призывно взмахнула каким-то листком бумаги и потребовала:

— Максимов, сдай пять тыщ.

Я автоматически сунул руку в карман и только потом спросил:

— На что?

— На фрукты и цветы для Дашкевича.

— Пошла ты к черту! — сказал я с чувством, повернулся и вышел, оставив ее в бурном возмущении.

Сегодня с утра я еще перед редакцией заехал в «Склиф». Стеклянная дверь с надписью «Реанимация» была густо замазана изнутри белой краской, и перед этим рубежом неизвестности сидела на стуле Лилька с опухшим, некрасивым сейчас лицом, с помертвелым взглядом. Когда я появился в коридоре, у нее даже не нашлось сил заговорить, она только слегка прикрыла глаза, давая понять, что видит меня, что благодарит, а потом на мой молчаливый вопрос еле заметно покачала головой. Жив, понял я, но пока из всех радостей — только эта.

Затем я разыскал врача и узнал подробности. Гематома мозга, перелом берцовой кости и нескольких ребер, одно из которых проткнуло легкое. Кома. Гемопневмоторакс. Необходима нейрохирургическая операция. Прогноз неопределенный. Так что цветы и фрукты были сейчас Артему ни к чему. Ему сейчас было нужно одно: как-нибудь не помереть.

Погруженный в свои мрачноватые мысли, я чуть не налетел в коридоре на нашего парламентского корреспондента Веничку Орозова по прозвищу Железный Веник. Веничка шел мне навстречу, на ходу читая какие-то листки, и, когда мы столкнулись, вместо «здрасьте» цепко ухватил меня за плечо и пробормотал, не отрываясь от чтения:

— Игорек, как тебе фраза: «Политически подкованная блоха, которая засела под хвостом у демократии и там, под хвостом, кусает, не вызывая ничего, кроме раздражения». А?

— "Политически подкованная блоха" — свежо. Остальное грубо и пошло, — сказал я.

— Правильно, — благосклонно кивнул Железный Веник, отпуская мое плечо. — Я уже вычеркнул.

— Ты Гаркушу не видел? — спросил я в свою очередь.

— Он у себя, — ответил Веничка и ухмыльнулся: — В страшных муках творчества.

Владик Гаркуша, похожий на замусоленный карандашный огрызок, тосковал в своем кабинете над свежей полосой завтрашнего номера. Бог дал ему дар гениального репортера, великолепное чутье на все паленое и жареное, лишив за это элементарного чувства слова. Девочки в корректорской, случается, буквально рыдают над его материалами: ему, например, ничего не стоит написать что-нибудь вроде «с трудом пополам», «нанес делу пользу» или «роскошно обделанное помещение», а в сложноподчиненных он может запутаться до такой степени, что бывает проще вычеркнуть целиком весь абзац, чем разобрать, о чем там речь. Вот и сейчас всклокоченные волосы вокруг его криво отесанной лысеющей макушки и обкусанные до мяса ногти на руках говорили о том, что борьба с русским языком в полном разгаре. Когда я рассказал ему, что мне нужно, он с нескрываемым наслаждением оторвался от своей работы.

— Значит, Квач Владимир Олегович? — переспросил он, выходя из-за стола и останавливаясь перед своей картотекой, занимающей целую стену. — Процесс по делу «Меркурия», да?

Я кивнул. Если память мне не изменила, именно там, на суде, лет пять или шесть назад я последний раз видел брыльки генерального директора «Интертура». Вернее, в предпоследний.

— Пока я ищу, ты бы придумал мне заголовок для криминальной хроники, — небрежно попросил Гаркуша и не удержался, горько пожаловался: — Таракан ведет номер, что ни предложу — все ему не нравится!

Я взял полосу и стал читать. Видимо, у корректоров она еще не побывала, потому что в глаза бросилось начало одного из абзацев: «Пожилой пенсионер, который едва-едва влачил концы с концами...»

За прошедшую неделю в городе было все, как обычно: крали, грабили, насиловали, убивали. Имели место четыре взрыва и два похищения с целью выкупа. Но, пожалуй, гвоздем обзора следовало признать историю женитьбы вернувшегося из Западной группы войск армейского офицера на засидевшейся в девках поварихе. Ей была нужна чистая любовь, ему — квартира в Москве.

Когда выяснилось, что с любовью дело плохо, повариха выставила офицера вон, заявив, что в качестве компенсации за понесенный моральный ущерб оставляет себе накопленное им за границей барахло. Но он этого так не оставил и вскоре, находясь в патруле, явился к бывшей супруге в сопровождении двух солдат, вооруженных автоматами с полным боекомплектом. Стали ломать дверь, повариха забаррикадировалась и вызвала милицию. Приехал ОМОН, началась перестрелка, в результате которой повариха ранена в живот, а два милиционера, солдат и случайный прохожий убиты. Господи, в каком сумасшедшем мире мы живем!

Гаркуша выложил передо мной средних габаритов папку, но когда я протянул к ней руки, прижал ее сверху коротким обглоданным пальцем, черным от свежей газетной краски:

— А заголовочек?

— Пиши, — сказал я ему. — «БРАК ПО ПУЛЕМЕТНОМУ РАСЧЕТУ».

Он вылупил на меня глаза, но я не стал ждать, пока до него дойдет, взял папку и пошел к себе.

Читал я долго, наверное, часа полтора. Дотошный Гаркуша тащил в свой архив все, что попадалось под руку: газетные вырезки, стенограммы допросов, жалобы адвокатов и копии приговоров. И чем дольше я читал, тем яснее вспоминал, что уже тогда, много лет назад, нам, журналистам, писавшим о махинациях в Бюро молодежного туризма «Меркурий», дело казалось темным. Были большие манипуляции с крупными суммами в валюте, с гостиницами, с деньгами на питание, шла речь даже о взятках от иностранных фирм за предоставление более выгодных контрактов, а на суде, кроме нескольких мелких клерков, главный обвиняемый оказался всего один — заместитель генерального директора бюро Иван Федорович Аркатов, за все про все получивший одиннадцать годков. Квач тоже был зам. генерального, но проходил всего лишь свидетелем. Тогда-то мне и запал в память высокомерный вид, с которым он давал показания...

Зазвонил телефон, и я сначала решил не отвечать, чтобы не отвлекаться, но потом вспомнил про Артема и снял трубку. Голос был тихий и глухой, какой бывает, когда говорящий прикрывает ладонью микрофон.

— Максимов? Здравствуйте... Это Роза...

— Роза? Какая Роза? — не понял я.

— Вы приходили к нам вчера... Секретарша... Артура Николаевича...

— Где вы находитесь? — заорал я.

— Внизу. У вас на проходной.

Прыгая через ступеньки, я слетел по лестнице и уже полминуты спустя был рядом с ней. Сегодня она была совершенно без всякой косметики, в простенькой блузке и застиранных джинсах, оказавшись симпатичной, но довольно ординарной девчонкой. Мы вышли на улицу, завернули за угол, отыскали на бульваре свободную лавочку, сели, и Роза начала рассказывать.

Она, конечно, была его любовницей. Забывшись, она иногда называла Шиманского Ариком, а про его жену неизменно говорила «мадам». Так вот, сначала после драновской статьи Артур Николаевич был весел, самоуверен, говорил, что все будет хорошо. В общем, петушился вполне искренне. А три дня назад что-то случилось. Арик не пришел на работу, а ближе к вечеру позвонил и сказал, что он в аэропорту, что только что отправил мадам с обоими детьми к родственникам на Украину, что в гостиницу он больше не придет и дома пока жить не будет. И чтобы она ни в коем случае не вздумала его искать, потому что он, когда сможет, сам с ней свяжется. И голос у него был совсем чужой, нервный и какой-то напуганный...

Я спросил:

— А что его так напугало, вы не знаете?

Роза подняла на меня огромные, как у коровы, глаза, похлопала ресницами и промямлила:

— Мне кажется, он за детей боялся. Да, все время повторял: я спасаю мальчиков.

— Ну и что было дальше?

— Дальше... Дальше пришли вы, наговорили всякого, и я решила, что мне надо к нему поехать.

— Поехать? — поразился я. — Куда?

Лицо ее густо залила краска.

— Есть квартира... Арик купил недавно... Почти никто не знал... Я знала... Мы туда ездили иногда, чтобы отдохнуть. Понимаете?

Ездили отдохнуть. Чего ж тут не понять?

— А почему было просто не позвонить? Зачем обязательно ехать?

— Это в новом районе, поэтому пока без телефона. Арик был там, конечно, и он ужасно ругался. Я думала, он меня убьет. Но потом успокоился, подумал немного и сказал, чтобы я нашла вас.

— Зачем?

— Передать вам, что вы, если хотите, можете туда к нему приехать. Сегодня после пяти вечера...

Она как-то неуверенно замолчала, и я спросил:

— Все?

— Нет. Он еще просил, чтобы вы приезжали один и были очень осторожны.

— В каком смысле? — не понял я.

— В том смысле, чтобы за вами никто не увязался. Так он сказал.

Я еле удержался от улыбки, подумав, что брутальный мужчина Шиманский, похоже, сильно перетрухал не только за детей, но и за себя самого.

— Давайте адрес, — сказал я.

До пяти часов было еще полно времени, и, распрощавшись с Розой, я вернулся в редакцию. Первым делом я позвонил в больницу и узнал, что Артем уже в операционной, а больше мне ничего сказать не могли. Потом я разыскал телефон Аржанцева, соединился с ним и спросил, как дела. Он весьма сухо сообщил мне, что вчера группа работала на Малой Бронной до позднего вечера, что нашлись еще свидетели, которые помнят в номере всякие семерки-восьмерки, а также отдельные буквы, что розыск идет, но конкретных результатов пока нет. Наконец я набрал свой домашний номер, и Стрихнин, подняв трубку после шестого звонка, крайне недовольным голосом попросил дать ему выспаться хоть один раз за пять лет, после чего швырнул ее обратно.

Я посидел за своим столом, размышляя, стоит ли идти обедать в такую жару, посмотрел на папку с делом «Меркурия» и решил, что нечего лениться, надо не откладывая начать искать компромат на Квача. Тем более что лишние знания отнюдь не помешают мне в разговоре с Шиманским.

Дом, в котором проживал до посадки командир молодежного туризма, был не чета моему инвалиду социалистического труда. Тройные застекленные двери, мраморные лестницы, плющ на стенах подъезда говорили о том, что строился он в расчете на самых лучших, самых ценных членов общества. Из засады под пальмами в кадушках выскочил мне наперехват привратник, коротенький, как обрез, но с мощной старшинской грудью, ласково поинтересовался, обнажив стальные фиксы:

— Куда путь держим?

— К Аркатовым, — ответил я как можно небрежнее, глазами судорожно отыскивая в зарослях зеленых насаждений лифт.

Спрятав клыки и, наверное, втянув когти, он убрался обратно, милостиво буркнув:

— Проходите.

Массивную резную дверь с бронзовой ручкой открыла на мой звонок маленькая женщина в поблекшем застиранном сарафане. Лицо у нее было такое же, как сарафан, застиранное и невыразительное. Интересно, подумалось, кем она приходится зеку Аркатову? Горе иногда удивительно меняет людей...

— Мне бы поговорить с родственниками Ивана Федоровича, — ответил я на ее вопрос и вдруг услышал уверенный мужской голос:

— Это почему же с родственниками? Я и сам пока, слава Богу, не преставился.

Вот те на! Не позвонив предварительно по телефону, я рассчитывал на эффект неожиданности и, надо признать, получил его в полной мере. Вместо того чтобы, согласно моим расчетам, валить лес где-нибудь в Мордовии, гражданин Аркатов собственной персоной стоял передо мной в прекрасном белом костюме, высокий, гораздо более полный, чем во время суда, с розовым, пышущим здоровьем лицом, на котором красиво выделялись густые, черные с проседью брови. Протянув ему заранее приготовленное удостоверение, я пробормотал:

— Прошу прощения, я не знал... Мы писали о вас, тогда...

— Помню, помню, — перебил он меня и повернулся к женщине, которая все еще стояла в открытых дверях:

— Лиза, вы на рынок? Идите и долго не задерживайтесь, вечером у нас гости.

Когда домработница удалилась, мы прошли в кабинет Ивана Федоровича, огромную комнату, полную света и импортной мебели, уселись в пышные кресла, и Аркатов спросил наконец:

— Чем обязан?

В голове моей вертелось по меньшей мере три варианта беседы, разной, так сказать, окольности, но на меня глядели глаза умные, спокойные и немного ироничные, поэтому я решился излагать свою программу в лоб, без обиняков. Ровно через три минуты он меня прервал:

— Стоп, стоп! Вы хотите опять раскрутить эту историю?

Я с готовностью кивнул.

— И вам надо, чтобы я теперь заложил Квача и всех, кто шел со мной по делу?

— Всех, кто не шел с вами по делу, — поправил я его.

Он вынул свое грузноватое тело из кресла и встал надо мной.

— Этого не будет.

И тон, и поза, в которой он стоял, ясно говорили, что разговор окончен. Мне предлагали выйти вон. Я тоже поднялся, но спросил, стараясь дозированно вложить в свой тон легкую смесь горечи и насмешки:

— Неужели вам не обидно?

В этот момент дверь кабинета открылась и нашему взору явилось нечто в смоляных кудряшках и розовом купальном халате.

— Зайчик, — томно сказало оно, — мы...

— Я занят! — рявкнул Иван Федорович, а после того, как дверь в испуге захлопнулась, снова обратился ко мне: — Значит, обидно, говорите?

— Да, — подтвердил я с напором. — Любому человеку должно быть и горько, и обидно, если с ним поступают несправедливо! И я уверен, с помощью газеты ваше прошение о пересмотре дела...

Аркатов остановил меня движением руки, и я замолчал. Он сдвинул свои пышные брови так, что его глаза смотрели теперь на меня, как звери из чащи.

— А почему, собственно, вы решили, что со мной поступили несправедливо? И что я мечтаю о пересмотре дела? — Он помолчал, словно раздумывая, продолжать или нет, потом сказал: — И с чего мне вдруг вам верить, что вы хотите разрыть все это дерьмо исключительно из благородных побуждений?...

Я понял, что мне здесь больше ничего не светит, но напоследок решил испробовать крайнюю меру и спросил, глядя ему прямо в лицо:

— Иван Федорович, скажите честно, вы боитесь?

Можно было ожидать, что в ответ он рявкнет на меня не хуже, чем на ту кудрявую, и выставит вон, но хозяин только провел рукой по лицу, одним движением разгладив и брови, и морщины, хмыкнул иронически и сказал:

— Молодой человек, в лагере меня научили отличному правилу. Никому не верь, ничего не бойся, никого не проси. Так что бояться я не боюсь, а вам не верю и никаких прошений ни о чем подавать не хочу. До свидания.

Пожав плечами, я повернулся уходить, но услышал уже в спину:

— И мой совет: не суйте нос в это дело, останетесь без носа.

Только оказавшись на раскаленной улице, я почувствовал, как я зол. В сущности, мне не ответили ни на один вопрос, выставили вон да еще прочли нравоучение! Кипя негодованием, я сел в машину, доехал до ближайшего телефона-автомата. Найдя в записной книжке нужный номер, я позвонил своей давней приятельнице Ангелине в архив городского суда.

— Подожди у телефона, — сказала она. — Я быстро. — И через минуту уже докладывала мне: — Вот, дело передо мной. Да, там была кассация в Верховный суд, одну статью сняли, приговор пересмотрели с одиннадцати лет на пять. А потом еще раз скостили срок, за примерное поведение, так что отбыл он в общей сложности два года и четыре месяца.

— Больше никаких подробностей? — спросил я.

— В деле — нет, — хмыкнула Ангелина. — Но я эту историю помню. Там было столько звонков от разного начальства, что председатель дергал трубку, как редиску.

— Во время процесса или потом, когда он уже сидел? — уточнил я.

— Да всю дорогу, — буркнула огорченная этим воспоминанием Ангелина.

Выезжая из тихих арбатских переулков на грохочущую жаровню Садового кольца, я размышлял об Иване Федоровиче Аркатове и о том, что нравственные идеалы легче формулировать, чем по ним жить.

Квартира, которую купил Шиманский, находилась в Митине, действительно новом районе уже за Кольцевой дорогой. По дороге туда я вспомнил предостережение, переданное мне губастой секретаршей, и решил уважить просьбу, так сказать, клиента. На Волоколамском шоссе я несколько раз ускорялся, иногда, рискуя попасться на глаза гаишнику, даже выскакивал на встречную полосу, потом уходил вправо, медленно тянулся вместе со всеми за какими-то автобусами и снова разгонялся. Все это время я не упускал из виду зеркало заднего обзора, но не заметил, чтобы кто-то повторял за мной мои маневры. В конце концов мне это надоело, я плюнул и, обругав себя вместе с Шиманским за дурацкую мнительность, поехал, как все люди.

Было уже около шести, когда мелькнул указатель поворота на Митино, а вскоре я добрался и до нужного мне переулка с красивым названием — Ангелов. Свежие многоэтажные небоскребы росли здесь прямо из земли: асфальт, газоны и прочие не относящиеся к числу жизненно важных мелочи, как водится, откладывались строителями на потом, вероятно, для того, чтобы жизнь не казалась новоселам слишком уж сладкой. Безрезультатно покрутившись среди гор песка, канав и пирамид из бетонных плит, я так и не сумел подъехать к нужному мне дому, нашел более или менее ровное местечко, поставил на нем машину и отправился дальше исследовать местную топографию уже пешим порядком.

Подъезд дома, где обосновался Шиманский, приятно радовал девственной чистотой: в нем еще не успела появиться привычная настенная живопись. Зато в лифте на дверцах жирным черным фломастером было выведено следующее обращение: «Друг! Сосед! Прохожий! Если тебе нужна лампочка, не вывинчивай ее тут! Зайди в 170-ю квартиру, я тебе дам». Оставалось неизвестным, насколько часто жильцу из сто семидесятой приходилось раздавать лампочки, но в лифте свет был.

Апартаменты ресторанщика располагались на пятнадцатом этаже. Я позвонил в обитую бордельно-розовым кожзаменителем дверь и стал ждать. Прошла минута, затем другая. Не дождавшись ответа, я еще раз нажал на звонок. Никого.

Соседняя квартира была распахнута настежь. Очевидно, там шел ремонт: в прихожей стояли ведра с раствором и заляпанные краской строительные козлы, а в глубине, заглушая все вокруг, назойливо визжала электропила. Решив, что это она мешает услышать звонок, я еще раз настойчиво надавил на кнопку, одновременно прильнув ухом к двери, и на этот раз мне показалось, что я слышу признаки жизни: как будто какие-то голоса, смех и даже музыку. Первая досадливая мысль была — начать колотить по розовому кожзаменителю ногой. Но потом я решил подойти к проблеме с другой стороны. В буквальном смысле.

Осторожно, чтобы не запачкаться о козлы, я перешагнул ведра и через коридор соседней квартиры попал сначала в комнату, а из нее на лоджию. Оттуда открывался потрясающий вид на все окрестности, но мне было не до видов. Мое предположение оправдалось: лоджии были фактически смежными, их разделяла лишь тонкая перегородка от пола до потолка. Перегнувшись через перила, я попытался заглянуть к Шиманскому, но увидеть что-либо без риска навернуться с пятидесятиметровой высоты мне не удалось. Зато удалось услышать. В квартире разговаривали, причем довольно громко, двое или трое: различался по крайней мере один низкий мужской и один пронзительный женский голос. Тогда, сложив ладони рупором, я крикнул: «Артур Николаевич! Ау!», но ответа не дождался. Зато, прислушавшись, стал различать отдельные слова и даже целые фразы. Складываясь вместе, они наводили на мысль, что за стенкой имеет место скандал.

Вот что-то глухо пробубнил мужчина, а женщина закричала, почти завизжала:

— Нет, нет, только не это!

Снова угрожающе прокаркал мужской голос, а женщина отчаянно зарыдала. До меня донеслись звуки звонких оплеух, и сразу вслед за ними грохнули подряд два выстрела.

В общем-то плохо отдавая себе отчет в своих действиях, я в мгновение ока перемахнул через перила, сделал по карнизу два шага над пропастью и перевалился на лоджию к Шиманскому. Много позже, в спокойной обстановке проводя разбор полетов, я вынужден был признать, что действовал так, как нельзя было действовать ни в коем случае. Одна только мысль о безумной вольтижировке на высоте пятнадцатого этажа еще долго потом вызывала у меня дрожь и неприятную ватность в коленках. Не говоря уж о том, что нормальный человек, если он без бронежилета, услышав выстрелы, должен бежать не к ним, а от них. Но я сделал то, что сделал, и поскольку путь отступления лежал опять через те же перила, мне не оставалось ничего иного, кроме движения вперед. Я двинул. И обнаружил себя стоящим с бешено бьющимся сердцем в абсолютно безлюдной комнате. Из мебели здесь имелась лишь огромная белая с золотом псевдоампирная койка на две персоны, а напротив нее тумба с телевизором. Именно из него и неслись все эти безумные крики и выстрелы, в данный момент сменившиеся звуками погони с визгом покрышек и полицейскими сиренами. Дурак дураком, ваш покорный слуга оторопело постоял чуть-чуть посреди чужой спальни, в которую проник столь экзотическим способом, и, решив, что теперь больше терять нечего, отправился на поиски хозяина.

Нашел я его в ванной. То есть, я резонно предположил, что он именно там, во-первых, поскольку больше нигде в квартире его не было, а во-вторых, потому что оттуда были слышны звуки льющейся воды и еще какие-то, похожие на рокот стиральной машины. Неожиданная этическая проблема заставила меня остановиться посреди коридора, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Мало того, что я влез в дом не как положено приличным людям, практически в окно. Так теперь еще врываться к голому человеку? Пойдя по пути компромисса, я решил для начала обнаружить себя голосом и позвал:

— Артур Николаевич!

Нет ответа.

— Ар-тур Ни-ко-ла-е-вич!

Ответа нет.

Тогда, удивившись и обеспокоившись, я тронул одним пальцем дверь ванной, и она легко отворилась. Объединенный по последней моде санузел заливали пронзительно-ярким светом галогенные лампы на зеркальном потолке, в котором, сверкая, отражались тусклый хром, голубеющий кафель и белоснежный фаянс. Весь противоположный от двери угол занимала огромная гидромассажная ванна, так называемая джакузи. В ванне, полной воды и розовой мыльной пены, плескался человек. Агрегат мерно работал, выбрасывая мощные водяные струи из многочисленных отверстий, и тело купальщика неторопливо поворачивалось под их воздействием туда и сюда. Его голова то пропадала под водой, то снова выныривала, и тогда можно было разглядеть, что горло у него перерезано от уха до уха. Не было никаких сомнений, что человек мертв. С трудом превозмогая себя, я сделал пару шагов вперед и заглянул ему в лицо. Это был Шиманский. Я вдруг понял, что бурлящая передо мной пена розова от крови, инстинктивно отвел глаза, наткнулся на ту же картину в потолочном зеркале и еле успел подскочить к унитазу. Меня вывернуло. Стараясь не глядеть больше в сторону трупа, я спустил воду и опрометью выскочил сначала из ванной, а потом из квартиры.

Слава Богу, на лестнице мне никто не встретился. Прежде чем выйти из подъезда, я осторожно высунулся наружу, чтобы оглядеться по сторонам. Улица, если, конечно, стоило считать улицей эту сильно пересеченную местность, тоже, на мое счастье, была пустынна, но я прошмыгнул по ней стремительно, как заяц, даже, кажется, уши прижав. Отыскав свою машину, я, аки тать, подкрался к ней, плюхнулся, стуча зубами, за руль и, отъезжая, увидел в зеркале свое зверски перекошенное лицо.

Только отмахав по трассе километров десять, мне большим усилием воли удалось заставить себя остановиться возле автомата и позвонить по 02. Когда меня соединили с отделением, я дал им адрес и сказал:

— Труп в джакузи.

— Где-где?! — раздраженно переспросил дежурный, но я уже повесил трубку.

В этом деле ни мне, ни тем более моей газете реклама пока была ни к чему. Окажись я в милиции в качестве свидетеля смерти Шиманского, неизбежно всплывет наш конфликт с «Интертуром», а уж если до этой информации доберутся друзья-коллеги из других изданий — от нас только клочья останутся. Да, похоже, и с точки зрения собственной безопасности мне лучше до поры до времени не высовываться. История, оказывается, гораздо серьезней, чем мне представлялось...

Я ехал обратно в город и думал о Шиманском, о том, что Артур Николаевич, выходит, боялся не зря. И о том, что я, выходит, зря не боялся. Ведь это я, в сущности, его убил. Я влез к этой лупоглазой секретарше, грудастой, как корова, и такой же умной, я наврал ей, что есть пленка, я задурил ей голову и фактически заставил поехать туда, где он прячется. И за ней, по выражению Шиманского, увязались.

Итак, какие же у меня успехи по выполнению специального задания редактора? Шиманского нет, пленки нет, надежды получить компромат на Квача нет. Короче, ничего нет.

До дома я добрался в сумерках. Стрихнина след простыл, только грязные тарелки и чашки в раковине напоминали о нем. Совершенно обессиленный, я решил до завтра ничего не мыть, проглотил бутерброд с холодным чаем и завалился спать. Но едва, как мне показалось, приклонил голову, зазвонил телефон. В почти полной темноте я с трудом нашарил трубку.

— Игорь Владимирович? — услышал я вежливый, но холодный женский голос. — Вам просили кое-что передать.

— Что? Кто просил? — плохо соображая, я поднес к глазам часы и при свете заоконных фонарей определил, что сплю, оказывается, уже часа четыре. В трубке играла далекая музыка, переговаривались чьи-то плохо различимые голоса.

— Вам просили передать, — не отвечая на вопрос, продолжала женщина, и теперь ее тон показался мне не просто холодным, а нагло-издевательским, — что на сегодня уже два человека в морге и один в реанимации. Что вы получили хороший совет, но им не воспользовались. И еще вам просили передать, что больше советовать и предупреждать не будут.

— Погодите! — крикнул я, но в ответ услышал только короткие гудки.

Включив свет по всей квартире, я пошел в ванную и долго держал там голову под струей холодной воды. По мере охлаждения мысли тяжелели и обретали форму.

Во-первых, ясно, что Аркатов с ними в шайке. Или он у них на крючке, что для меня одно и то же. Во-вторых, связался я с людьми крутыми и решительными. Эвона, как ловко и нахально они выследили и пристукнули Шиманского, как быстро разыскали меня — при том, что мой телефон давно уже ни в редакции, ни в горсправке не дают. В-третьих...

В-третьих, самое невероятное. Как сказала эта холодная стерва: двое в морге, один в реанимации? Шиманский, толстый тотошник и Артем. Но ведь мне до сих пор даже в голову не приходило — да и с чего было приходить, — что между кафе «Эдем» и Покровкой, точнее, между бегами и «Интертуром» может быть хоть какая-то связь! И тем не менее эта связь есть.

Очень странно. Очень любопытно. Очень страшно.

8

Мясо

Рассвет я встретил, как поэт или влюбленный — без тени сна и в состоянии нервической возбужденности, что было немудрено: гора окурков в пепельнице напоминала верещагинский «Апофеоз войны», а кофе я выпил столько, что если бы умел гадать на кофейной гуще, к утру наверняка знал бы точно, что было, что будет и чем сердце успокоится. Но гадать я не умел, сердце не только не успокаивалось, а, наоборот, колотилось в бешеном кофейно-табачном ритме, и к тому времени, когда багровое солнце пошло привычно карабкаться на частокол окрестных многоэтажек, о том, что было, я знал не больше, чем тремя часами раньше, а о том, что будет, и того меньше.

Вопрос первый — как убитый ресторанщик оказался связан с убитым в тот же день тотошником? — оставался без ответа. Впрочем, не слишком долго поломав голову над этой загадкой, я благоразумно решил до поры до времени оставить ее в покое. Эти два дела пришли к нам с Артемом из слишком уж разных источников, так что фантазировать здесь можно было хоть до одури с одинаковой степенью бесплодности. Чистая случайность? Нечистая?

Значительно актуальней сейчас было другое. На вчерашнее утро мы имели два задания. Одно — персонально от шефа, второе надыбали сами. Результаты: оба с треском провалены, причем в ночи печальной они как-то оказались связаны между собой, что не позволяет хоть частично высвободить руки, отложив беговые проблемы в долгий ящик. На фоне того, что Артем вышел из строя, это вдохновляло мало.

Какие остались в запасе ходы? Аркатов, как говорится, мягко, но твердо меня послал, посоветовав не совать нос куда не надо. Я пренебрег и остался с носом (каламбур, вполне достойный такого неудачника, как я). Второй раз мне к нему идти пока что не с чем.

Брутальный ресторанщик умер среди своей роскоши, алкаш-тотошник откинул тапочки на грубой мостовой, выражаю, как говорится, глубокое соболезнование родным и близким покойных, но применительно к моим делам существенно одно: оба теперь представляют совершенно никудышные источники информации.

Предпринять еще одну атаку на «Интертур»? Побьют лицо, если не хуже. Ловить шансы на бегах? Но шансов вог так, с наскока, разобраться в этом гадюшнике, кто кому Николай, у меня, пожалуй, не больше, чем у полевой мыши угадать фаворита, перебегая скаковую дорожку под копытами участников заезда. Я с отвращением в который раз за эту ночь пролистнул несколько испещренных собственными каракулями листков — наскоро сделанную расшифровку пленки из разбитого диктофона.

За время неоконченной беседы с Артемом тотошник вывалил кучу самой разной информации о современных способах мошенничества вокруг тотализатора. Имен и даже лошадиных кличек он старательно избегал, и хотя Артем всячески его к этому подводил, тот каждый раз отделывался каким-то хмыканьем или хрюканьем, тут же начиная рассказывать новую историю с безымянными героями. У меня сложилось впечатление, что он отнюдь не оставил надежды поторговаться насчет оплаты своих знаний и пока набивал им цену, самое сладкое приберегая напоследок.

Но общий смысл сводился к следующему. Практически девять десятых наездников, а вместе с ними бригадиров, тренеров, конюхов, прочих служащих ипподрома, включая высшее руководство и даже судей, так или иначе повязано с беговой мафией. Крупные тото, которых называют «мясниками», имеют в своем подчинении до десятка, а то и более «шнурков», осуществляющих связь с конюшнями, кассами, судейской бригадой. Как выразился наш собеседник, все схвачено, за все уплачено. Каждый второй заезд кто-нибудь «ляпает». Информация держится в тайне до последней секунды и даже позже: если надо, «свои» кассирши пробьют билеты и после звонка, возвещающего о начале заезда.

Когда наш тотошник, сам, по собственному признанию, бывший наездник, рассказывал, как это делается, то даже сквозь попавшие на пленку шорохи, шумы и гул большого города я различал в его сипении нотки сладострастных воспоминаний.

Не минует чаша сия почти никого. Один наездник попадается на картах, другой на водке, третий сам лезет с распростертыми объятиями — вот он я, возьмите с потрохами! Совсем честных просто нет — система отторгает. Ну а если кто-то решит, что ему важен сегодня спортивный результат — для звания, для карьеры, это пожалуйста. Но только до той поры, пока его не отведут в уголок конюшни, куда-нибудь за денники, и не скажут три заветных слова: «Тебя не надо».

— Тебя не надо! — старым патефоном хрипло реготал багровый тотошник. — И все! И все! И никого не гребет, на каком «фонаре» ты едешь!

— А как наездник может не приехать... э... на явном «фонаре»? Ведь за такое могут и дисквалифицировать? — поинтересовался в этом месте Артем, и я оценил его терпение и выдержку: он не гнал собеседника, а, наоборот, собирал неторопливо детали, «мясо», которое потом придаст будущему материалу вкус достоверности.

— Его проблемы, — буркнул в ответ «красная шапочка» и добавил: — Ты за них не волнуйся, учить не надо, все ученые. Не так собрал, перепейсил, не на ту дырочку чек застегнул, кобуры не надел, удила другие... Да мало ли что! Воробей перед носом взлетел! Сказали «не надо» — значит, «не надо».

— А если он откажется? — гнул свое Артем.

— Откажется? — в голосе тотошника послышалось большое сомнение насчет такого развития событий. — Ну так выплатит «мяснику» все потерянные деньги, да еще и штраф на него повесят.

Что будет, если наездник откажется платить, Артем даже спрашивать не стал.

Короче, деталей было в избытке, но сами по себе они сенсацией не являлись. Сенсацией они должны были стать в конце рассказа — но рассказчик до кульминации не дожил. И вот теперь я должен был мучительно размышлять, есть ли в моем распоряжении хоть какой-нибудь материал, годный в дело. На поверхности оставалось, пожалуй, одно: чем, кроме алкогольных паров, объясняется столь отчаянное поведение «красной шапочки»?

Как раз эту тему наш тотошник особо не педалировал. Но и не слишком скрывал причины. Долгие годы он сам был «мясником». Имел под собой конюшню или две, «ляпал» в свой черед заезды, делился с кем положено. Но пьянство, как водится, сыграло с ним обычную шутку. Утратил былую реакцию, притупилось чутье, и вдруг ощутил однажды, как в затылок ему жадно и горячо дышит кое-кто помоложе и пошустрее. Бросился было к заступникам, к тем, кому честно платил все эти годы, но понимания не встретил. «Все, — сказали ему, — отъездился. Тебя не надо».

Другой бы принял давным-давно придуманные правила игры, опустился бы ступенькой ниже, скажем, на подхват к другому «мяснику», имел бы свой кусок хлеба на старости лет. Но наш герой пошел другим путем. В сущности, если каждый день с утра принимать пару стаканов, можно самому себе казаться очень храбрым. «Красная шапочка» опрокидывал свои «фронтовые» и шел в атаку. Он шлялся по ипподрому и громогласно заявлял, что «всех посадит на жопу», причем, как я понимаю, называл своих супостатов поименно. И вот наконец пару дней назад кончилось тем, что тотошнику позвонили домой и сказали: если не захлопнешь пасть, тебе ее зашьют. Суровыми нитками.

Собственно, из всего сказанного было ясно, что перед Артемом сидел живой покойник. Только покойники могут быть такими смелыми — им терять нечего. Потому что, на мой взгляд, человек его профессии и образа жизни мог позвонить в редакцию с предложением разоблачений разве что в перерыве между приступами белой горячки.

Итак, итоги. Красномордый тотошник возглавил на ипподроме комитет народного контроля, его сперва пугнули, а когда он не унялся, убрали. С мужественным ресторанщиком произошла точно такая же история...

Стоп. Такая же, да не совсем. Когда Шиманскому пригрозили, он, в отличие от перманентно хмельного тотошника, тут же понял, что к чему, и поднял лапки: отправил детей, а сам позвонил в газету, от всего наотрез отказался и спрятался в Митине. Рассуждая хронологически, его убили только после моего визита в «Интертур» и двух моих встреч с Розой. До этого больше недели после публикации его не трогали. Не был опасен? Если да, то почему опять стал? Из-за встречи со мной? Возможно. Но ведь с ним уже беседовал Дранов, записал все на пленку. Не могли же они знать, что экономный Митенька запись стер... Ох!

Я вспомнил вдруг пренебрежительную обвислую морду генерального бульдога «Интертура», вспомнил издевательские ухмылки его холуев, их наглую уверенность в успехе судебного иска, и в этом пустом и темном деле мне вдруг забрезжил отдаленный свет. Был этот свет тусклым и безрадостным, как засиженная мухами лампочка в солдатском нужнике, но другого маяка не имелось. Похоже, в «Интертуре» знали, что в нашем распоряжении больше нет той кассеты с записью.

9

Гербалайф

Стрихнин явился утром, часов в девять, как на службу. После бессонной ночи я не был способен на слишком сильные эмоции, но все-таки вид его меня потряс. На нем были кремовый костюм от Версачи, лакированные туфли от Валентино, а также соответствующие рубашка и галстук.

— Где ты это все украл? — слабым голосом спросил я.

— Обижаешь, начальник, — довольно ухмыльнулся он, — не украл, а выиграл. Чудеса! Сел на кичу при социализме, откинулся при капитализме. А покуда я чалился, тут умные люди время даром не теряли — вся Москва как один большой катран. Плюнь — обязательно в казино попадешь!

С этими словами Стрихнин вывалил на стол здоровенную пачку денег — рубли, марки и доллары вперемежку, отделил из них две кучки поменьше, пояснив:

— Это я брал в долг, а это на харч и прочее.

— Мы что, ведем теперь общее хозяйство? — вяло поинтересовался я.

— И не мечтай! — отрезвил меня Стрихнин и добавил так, словно делал мне огромное одолжение: — Временное явление переходного периода, уже ищу себе персональный апартамент.

Потом он с хрустом зевнул во весь рот, сообщил, что всю ночь работал, как папа Карло, и теперь хочет вздремнуть, для чего просит освободить кухонный диван, а заодно и кухню. В другой раз это дитя социализма получило бы у меня достойную отповедь, но сейчас я не стал отвлекаться на борьбу с мелким коммунальным хамством. У меня появилась мысль, и я ее начал не только думать, но и претворять в жизнь.

Дом Мити Дранова похож на стадион. Он стоит на горке, круглым бастионом возвышаясь над окрестностями. Внутрь, в огромный двор, ведет с десяток исполинских арок. Типичный памятник эпохи позднего тоталитаризма, обломок так и не построенного образцового коммунистического города. Во дворе размером с футбольное поле строители светлого будущего планировали первоначально разбить сад, а в нем чтоб были всякие качели, турники, песочницы, грибки и прочие аксессуары счастливого детства грядущих поколений. Но жизнь, как любят писать в газетах, рассудила по-своему. Сейчас на этом месте пустырь, посреди которого свободно раскинулось нечто, при первом взгляде напоминающее лагерную зону: высокая решетка забора, сторожевые вышки по углам. Это автостоянка. В бывшем образцовом городе воруют так, что, как говорится, не до грибков. Где-то там, под постоянной охраной, укрытый отдельным металлическим навесом, живет своей элитарной жизнью и знаменитый драновский «мерседес».

Если кто-то по неведению задает вопрос, как скромный журналист стал обладателем такого чуда техники, Митенька рассказывает бородатый анекдот. Вызывают Рабиновича в КГБ. Спрашивают: откуда у вас деньги на новую «волгу»? Рабинович отвечает: у меня раньше были «жигули», я их продал, немножко добавил... А откуда, спрашивают, у вас деньги на «жигули»? Так ведь у меня раньше был «запорожец», я его продал, немножко добавил... А откуда деньги на «запорожец»? Знаете, говорит Рабинович, вообще-то это довольно давняя история. В тридцать втором году у меня был велосипед. Но за него я уже отсидел!

Роскошный драновский «мерседес» явился из пены наших дней примерно таким же образом. Давным-давно, еще во времена развитого социализма, Митя соорудил большой хвалебный очерк о начальнике городского торга, заработав таким способом право купить в специальном магазине слегка подержанный «мерседес» по весьма умеренной цене. С тех пор вылизывать его, кажется, главный смысл Митиного существования. Дранов лижет машину, как только что ощенившаяся сука своих щенят: уже и не надо больше, полный ажур, а он все лижет, лижет... На голом рефлексе. Так что все эти годы ему не составляло большого труда продавать старую модель, слегка добавлять, покупать новую. Да и времена меняются: в отличие от Рабиновича из анекдота, Митя за свое прошлое не испытывает не только гонений, но даже элементарных угрызений.

Подъезд был средней паршивости: получше, чем мой, но сильно хуже, чем у Аркатова. Я давно заметил, что так же, как собака со временем начинает походить на своего хозяина (или хозяин на собаку), так жильцы, едва вселившись, начинают загаживать парадное под средний уровень социального статуса проживающих здесь граждан. Чисто инстинктивно. В драновском подъезде кодовый замок был давно сломан, но стекла в дверях еще целы, лифт работал, хотя половина пластмассовых кнопок уже сожжена. На стенах кабины среди прочей живописи выделялось крупно намалеванное фломастером «FUCK». Поколения приходят и уходят, а пристрастие к односложным словам остается.

Выйдя из лифта на площадку, судить о достатке соседей можно по дверям. Самой красивой дверью на лестничной клетке была, безусловно, драновская. Благородная бордовость импортного винила, туго перетянутого золотыми струнами, и тусклая латунь таблички: «Г-н Дмитрий Николаевич Дранов». Я позвонил, где-то далеко в квартире, как в весеннем лесу, раздались соловьиные трели, после чего прошла, наверное, целая минута, а г-н Дранов открывать не торопился. Правда, мне показалось, что стекло «глазка» потемнело на какое-то мгновение, а за дверью послышался будто бы даже невнятный шорох, но голову на отсечение я бы не дал. Куда его черт унес в такую рань, ведь он же вроде как болен, с досадой подумал я, еще раз с силой давя на звонок. И тут услышал по ту сторону двери тяжелые шаркающие шаги. Вслед за этим она медленно отворилась, и передо мной предстал Митенька — все сто пятнадцать килограммов. Вид у него был ужасающий. Вероятно, боль заставляла его согнуться глаголем, но этому, в свою очередь, мешал огромный, выпирающий из-под резинки тренировочных штанов живот. Лицо Дранова, объемное и рельефное, все испещренное впадинами, холмами и расщелинами, как лунный глобус, виденный мною однажды в планетарии, выражало крайнюю степень страдания.

— Чего не позвонил? — вместо приветствия поинтересовался он хмуро.

— Был тут по делам рядышком, решил навестить больного, — готовно соврал я.

Митя нехотя посторонился, его исполинские волосатые груди и живот слегка качнулись в такт движению, и я прошел в квартиру. Посреди гостиной лежали два распахнутых чемодана, кругом на стульях, на диване, на полу валялись приготовленные к упаковке вещи.

— Отваливаешь? — поинтересовался я.

— В санаторий, — все так же хмуро подтвердил он.

— На воды, значит, — кивнул я. — Вовремя заболеть — большое искусство. Когда у человека неприятности...

— Какие такие у меня неприятности? — совсем хмуро спросил Дранов, а я ответил ему бодро, не в такт:

— Ну, у тебя-то теперь никаких. Неприятности у меня. У Таракана. У Темы Дашкевича очень крутые неприятности. Раз уж я заехал, можно заодно задать тебе пару вопросов?

— Валяй, — проворчал Митя. — Заодно. Только я, пожалуй, прилягу, если не возражаешь.

Возражений с моей стороны не последовало, и Дранов с тяжким кряхтеньем опустился на диван, сопя, устроился на подушках и натянул до подбородка плед. Некрасов в период «Последних песен», только поупитанней. Я огляделся. Кроме разинутых чемоданов, других явных примет скорого отъезда не наблюдалось. Светился экран компьютера, мигала разноцветными огоньками стойка радиоаппаратуры, горой лежали на полках кассеты и компакт-диски. Возле дивана стояли две пудовые гири и штанга кило на шестьдесят. В редакции Митя любит рассказывать, какие титанические усилия прилагает, чтобы согнать лишний вес, и все безрезультатно. При этом он туманно намекает на неправильный обмен веществ, вечно сидит на каких-то зверских диетах, неделями голодает, тоннами поглощает гербалайф и прочие снадобья для похудания, но однажды мы с Артемом застали его в буфете за пожиранием пирожных с кремом, и Дашкевич саркастически заметил: «Бедный Митенька! Хочет взять себя в руки, но не может обхватить...»

— Ты когда последний раз видел Шиманского?

— Дня через два после выхода статьи. Он заехал за экземплярами.

— Какое у него было настроение?

— Нормальное, — Митя пожал плечами, от чего в толщах его жировых отложений произошли тектонические сдвиги, заметные даже под пледом, и предложил: — Да не верти ты, спрашивай прямо, чего нужно.

Я вздохнул. Чего, действительно, вертеть. Прямо так прямо.

— Ему угрожали?

— Не-ет вроде... — протянул Дранов. Но по тому, как он это сказал, по легкой тени, скользнувшей в его глазах, по еще черт знает чему, что и называется, наверное, интуицией, я понял, что нахожусь на верном пути, и спросил в лоб:

— А тебе? — И чтобы не дать ему опомниться, стал сыпать вопросы один за другим: — Что обещали? Паяльник? Утюг? Жену изнасиловать? Или что-нибудь новенькое? — Дранов молчал, и я понял, что пора. Спросил, понизив голос: — Ты действительно стер кассету? Или отдал им?

Митя приподнялся на локте, лицо его страшно исказилось, глаза от возмущения вылезли из орбит, рот перекосило так, что свело, кажется, губы. Совершенно взбесившийся лунный глобус. Брызжа в мою сторону слюной, он заорал:

— Пошел отсюда к...

Закончить он не успел, потому что в самый кульминационный момент входная дверь открылась и в квартиру на рысях влетела драновская жена Сима. Швырнув на пороге какие-то сумки, она с ходу завопила:

— Господи, за что мне такое наказание? Через час придет машина, а он валяется на диване! Чемоданы не собраны! В квартире бардак!

Меня она как будто даже не заметила, волной ее напора я был отброшен куда-то в угол комнаты, откуда с интересом наблюдал за происходящим. Сима была худа почти до изможденности, плоскогруда и плоскозада, к тому же вооружена парой очков с толстыми стеклами. Поскольку всей редакции было известно о многолетнем Митином романе с таракановской секретаршей Неллей, оставалось только восхищаться устойчивостью его вкуса.

Сима между тем продолжала надсаживаться, начав к тому же загибать пальцы:

— Я просила убрать в кладовку эти чертовы гири вместе с этой идиотской штангой! Я просила передвинуть шкаф, свернуть ковер и вытрясти его на улице! Я просила отнести горшки с цветами в кухню! Я просила, наконец, снять с антресолей...

Воистину, если Бог хочет наказать человека, он лишает разума его жену. Митенька кидал на нее совершенно неистовые по силе взгляды, но она их не замечала. Я выдвинулся на середину комнаты, и только тут, увидев меня, она замолкла.

— Люмбаго, говоришь? — спросил я, постаравшись вложить в свой вопрос максимум сарказма. — Может, помочь тебе с гирями? Или сам справишься?

Дранов не ответил, с нескрываемой ненавистью глядя на меня из-под пледа. Я выждал еще секунд десять, ничего нового не дождался и вышел вон.

10

Айхана

Город млел, как сыр на сковородке. Он плавился, потел, исторгал миазмы, растекался огромной амебой. Жара в десятимиллионном городе — это кошмарная смесь парилки с газовой камерой. Каждый камень источает жар, каждый автомобиль — сизую вонь. Кондиционеры в «жигулях» не предусмотрены. Если открыть окно машины, становится нечем дышать, если закрыть, нечем смотреть: пот заливает глаза. В прохладном холле управления ГАИ я почувствовал заметное облегчение, но лишь в смысле физическом. В моральном плане мне предстояла очередная тягостная беседа с презирающим меня теперь Аржанцевым.

Случилось, однако, непредвиденное. Аржанцев встретил меня радушной улыбкой, в которой сквозило даже некое смущение. Больше того — он встал из-за стола и вышел мне навстречу, чтобы пожать руку! Я был потрясен. Вскоре все объяснилось.

Нашелся свидетель, вернее, свидетельница, которая точно запомнила номер белой «шестерки». И этот номер был — 87-49! Таким образом, я оказался реабилитирован. Но поисков это не продвинуло. Аржанцев объяснил, что теперь есть два варианта: либо машина была иногородняя, либо номера на ней — фальшивые.

— И часто такое бывает? — спросил я.

— Фальшивые номера?

— Нет, что свидетели номер помнят, а машину найти нельзя?

— Бывает... — меланхолически ответил Аржанцев, уже уходя от меня в какие-то текущие бумаги.

Но я не собирался так просто его отпускать. Меня внезапно пронзила одна мысль, которая, я знал по опыту, теперь не отпустит, станет навязчивой идеей до тех пор, пока я сам себе не докажу, что все это бред, плод моего разыгравшегося воображения. Либо не выясню прямо противоположного. И я судорожно забормотал что-то насчет своего желания написать про работу наших славных сыскников, которая не только опасна, но и трудна, что надо бы показать читателям изнанку розыска, не одни, так сказать, удачи, но и пот, так сказать, и кровавые мозоли, что...

Аржанцев, не дослушав, встал, открыл шкаф, выдвинул ящик с карточками.

— Вот тебе все «висяки», можешь над ними работать. До кровавых мозолей.

Я принял ящик в свои слегка дрожащие руки и уселся за свободный стол. Впрочем, в процессе лихорадка поутихла. «Висяков» было много, полна коробочка, а меня интересовали вполне определенные. В стеклах офисных зданий на той стороне Садового уже разлился густой багрянец заходящего солнца, когда я перевернул последнюю карточку. В блокноте у меня было пять адресов наездов автомашин на людей. Пять трупов. Пять случаев, когда свидетели согласно указывали и номер машины-убийцы, и цвет, и марку. Пять раз, когда отдел розыска ГАИ так и не смог по этим данным никого обнаружить.

К себе в контору я приехал как раз к подписанию завтрашнего номера. Народ потихоньку расходился. Из дверей фотолаборатории, небрежно размахивая своим «кэноном» с длинноствольным телевиком, вывалился сильно нетрезвый пушкарь Пыпин. Его багровое угреватое лицо напоминало внутренность переспелого арбуза. Слова он с трудом переплевывал через губу, как семечки. Рубашка на груди была расхристана, почему-то расстегнут брючный ремень. Увидев меня, он широко раскинул руки, примерно на метр промахнулся в попытке обнять и заорал со слезой в голосе:

— Игоряша, я на травку хочу, к водичке, а никто меня не поддерживает! Поехали купаться в Сыр-Бор...

Я молча отмахнулся от него, а всегда угрюмый юморист Чепчахов, проходя мимо, заметил:

— Пускай едет. Пьяных и дураков Бог бережет. А тут двойная гарантия.

Почему-то вспомнился жирный тотошник. Уж он-то точно был и пьяным, и глупым. Но Бог не уберег его. Он не уберег Артема, ресторанщика Шиманского и еще по крайней мере пятерых, записанных в моем блокноте. Складывалось впечатление, что Бог здесь вообще ни при чем. Что тут замешаны люди.

Таракан в редакции уже отсутствовал, держать отчет было не перед кем. В полутемной приемной Нелли, гремя связкой запасных ключей, запирала свою конторку. Я остановился в дверях, воодушевленный внезапно возникшей идеей.

— Куда это Митенька укатил лечиться? — поинтересовался я как бы между делом.

— В санаторий под Рузу, — машинально ответила Нелли, щелкая сумочкой.

— Один или с супругой?

— С супругой, — на этот раз с чувством процедила она сквозь зубы.

— А тебе, как обычно, доверили цветочки поливать?

У меня не было цели задеть или обидеть ее. Но так уж вышло.

— Твое какое дело? — прошипела она, а ее бифокальные очки угрожающе сверкнули, как наставленный на меня снайперский прицел.

— Абсолютно никакого, — замахал я руками. — Собственно, я только зашел сказать... Там Пыпин сильно датый выступает. Зовет всех в Серебряный Бор купаться. Он, похоже, уже начал раздеваться. Уборщица грозит охрану вызвать.

Нелли — выдающийся борец за нравственную чистоту рядов. К тому же, по-моему, почитает себя чуть ли не вторым человеком в конторе после Таракана. Отсюда — высокое чувство ответственности. За все. Короче, дважды повторять не пришлось: она опрометью бросилась в коридор наводить порядок. Я же воровато огляделся, подобрался к ее сумочке, открыл и заглянул внутрь. Ключей было две связки. На одной был потертый пластмассовый брелок с надписью «Фестиваль молодежи и студентов в Праге», другая крепилась на массивном стальном кольце с тремя стрелами внутри — символ фирмы «Мерседес». Еще раз убедившись, что никто меня не видит, я быстро сунул вторую связку к себе в карман и защелкнул сумочку. Немного позже мне снова предстояла дальняя дорога через весь город.

На дело я вышел, как положено, глухой и темной ночью. Уголовный кодекс отнюдь не приветствовал то, что мне предстояло совершить, поэтому я принял меры предосторожности. В драновский двор заезжать не стал, припарковался на одной из близлежащих улиц. Дальше отправился пешком. В окнах огромного дома почти нигде не было огней, население мирно почивало. В подъезде мне не встретилась даже кошка, но на всякий случай я поднялся на лифте этажом выше, выйдя, прислушался и дальше на цыпочках спустился пешком по лестнице. Тьма на площадке была египетская, пришлось подсветить себе зажигалкой. Дальше все шло как по маслу: ключ повернулся в замке бесшумно, роскошная дверь не скрипнула, я с полминуты постоял на пороге, напряженно прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь, а потом решительно нарушил неприкосновенность жилища господина Дранова.

Предусмотрительная Сима занавесила все окна плотными шторами — чтоб не выгорали обои. Поэтому я безбоязненно зажег в гостиной свет и приступил к поискам. В мои планы входило просмотреть все кассеты из драновской коллекции, заглянуть в ящики стола и комода, поискать какие-нибудь тайники... Вообще-то большим опытом делания обысков я похвастать не мог, но надеялся на удачу. Удача, однако, не торопилась. Примерно через час, с тоской оглядев груду уже разобранных кассет, в которых не оказалось ничего, кроме любимых драновских блюзов, я встал со стула, чтобы размять затекшие ноги, закинул руки за голову, с хрустом потянулся и... замер в самой нелепой позе. Из прихожей послышался отчетливый звук, от которого мороз наждаком пошел у меня по коже. Кто-то возился в замке, пытаясь его открыть.

Не больше секунды находился я в состоянии ступора, а потом очнулся, в два прыжка оказался у выключателя, погасил свет и прижался к стене. На этом моя дееспособность исчерпалась. Мыслей не было. Инстинкты тоже не давали о себе знать: я просто стоял, вжимаясь в стенку, и трясся мелкой дрожью. Впрочем, какие-то безумные обрывки проносились в голове, как гонимый ветром мусор. Дранов вернулся посреди ночи?! Нелли?! Господи, ключи-то у меня...

Дверь медленно отворилась. Вероятно, пришелец, как и я, слегка помедлил на пороге, а потом шагнул в квартиру. Вспыхнув, заскользил по стенам узкий луч фонарика, и я вдруг испытал невероятное облегчение: это не Дранов, не Нелли, это вообще никто из своих. Но облегчение, едва возникнув, мгновенно обернулось своей полной противоположностью.

Это не свои. Это чужие.

Сразу вернулись и мысли, и инстинкты. Инстинкт требовал затиснуться куда-нибудь в шкаф или под диван. Мысль билась в узком пространстве между страхом и суровой необходимостью немедленно стать храбрым. Луч фонарика обежал прихожую, уткнулся в зеркало рядом с вешалкой, и я краем глаза увидел смутные отражения сразу двух фигур, габариты которых не оставляли мне ни малейших шансов уйти отсюда целым и невредимым. Единственным моим союзником могла стать темнота. Ну, может быть, еще внезапность. По легкому движению воздуха я понял, что входная дверь пока не закрыта. Когда она защелкнется, я окажусь в ловушке. Отчаяние, как известно, придает смелости. Я прыгнул вперед и со всей силы ударил носком ботинка по руке с фонарем.

Эффект неожиданности был на моей стороне. На их стороне была дверь. Еще на их стороне был количественный и качественный перевес. Фонарь со звоном отлетел в сторону и погас. Не теряя времени, я еще раз ударил ногой в темноту и попал во что-то очень твердое. Сначала показалось — в дверной косяк, потом понял, что это накачанный пресс. Невидимый противник хрипло крякнул и тоже наугад нанес удар кулаком в воздух. Наверное, это был отличный свинг, потому что он буквально просвистел перед моим носом. Второй удар оказался еще лучше: прямо в грудь мне угодило пушечное ядро среднего калибра, я пролетел через всю комнату и с оглушительным грохотом врезался во что-то спиной. Кажется, это была Митенькина стойка с радиоаппаратурой.

Можно было считать, что сражение вошло в новую фазу. Я очень боялся, что заключительную. Финал наступит, как только один из них нашарит на стене выключатель. Я судорожно пошлепал вокруг руками, нащупал легкую табуретку с металлическими ножками, выставил ее перед собой и бросился туда, где по моим представлениям должна была находиться дверь. Судя по глухим матерным крикам, металлические ножки нанесли пришельцам определенный урон, но конечного результата я, увы, не достиг. Табуретку вырвали и отшвырнули в сторону, а длинные и необычайно цепкие руки быстро нашарили меня в темноте. Через мгновение был применен профессиональный захват, голова моя оказалась зажата под мышкой у противника, одновременно мне бешено выкручивали кисти рук. Ничего столь же профессионального в ответ я противопоставить не мог, ибо в драке профессионалом не являлся. Я просто понял, что мне приходят кранты, последним, почти нечеловеческим усилием извернулся и что есть силы вцепился зубами в руку, тисками сжимающую мою шею.

Ощущение было, что я укусил автомобильную шину. По всей вероятности, мне попался бицепс. Пропахшая потом, твердая как камень, мощная деталь великолепно накачанной мускулатуры. Она была отлично приспособлена для того, чтобы наносить и выдерживать любые удары, но такого обращения с собой явно не предполагала. Ее владелец сдавленно охнул, захват ослаб всего на мгновение, но это мгновение я постарался не упустить и рванулся на волю. Сзади меня хватали за одежду, я выдирался, на этот раз успешно, едва не упал, зацепившись за порог входной двери, больно ударился виском об угол и наконец понял, что выскочил на площадку. Пролетом ниже серело окно лестничной клетки. Не чуя под собой ни ног, ни ступенек, я кубарем полетел вниз.

Вероятно, они не сразу сориентировались в темноте, где выход и куда я делся, поэтому я получил фору этажа в полтора. К тому же по ночному времени света не было во всем подъезде. Если вам не приходилось кромешной ночью слетать по лестнице с девятого этажа, спасаясь от смертельной опасности, боюсь, я не в силах передать словами всю прелесть этого приключения. Правым плечом я врубался в бетонные стены, левым боком колотился о стальные перила, головой на полном ходу ударялся о чужие двери. Трижды или четырежды я растягивался на каменных ступенях, а одну дистанцию длиной в целый пролет и вовсе прошел кувырком, но темпа не сбавлял: смертельный страх отличный стимул для удачных выступлений во всех видах гонок.

Я с разгона плечом распахнул входную дверь, выскочил на улицу и успел пробежать метров двадцать по направлению к арке, когда услышал за своей спиной грохот и звон. Наверное, они повторили мой маневр, но не столь удачно, и бедный драновский подъезд окончательно дошел до кондиции, лишившись стекол в дверях. Я летел что было мочи, на ходу доставая из заднего кармана ключи от машины, сзади слышался топот моих преследователей, а прямо по курсу явно по мою же душу из припаркованного у тротуара джипа вываливались с обеих сторон еще два темных силуэта...

Собственно, это была та самая ситуация, когда от мук выбора ты счастливо избавлен. Вперед нельзя, назад нельзя, слева стена дома, справа забор автостоянки. Я резко рванул вправо, не помню как взлетел на верхушку забора, зацепился за что-то полой куртки и камнем рухнул вниз, приземлившись на четыре точки. Дальнейшие мои передвижения так и проходили — на четвереньках. Дико саднили разбитые колени и содранные ладони. Я петлял между спящими на стоянке машинами, как подопытная крыса в лабиринте, крыса, которая не знает, где выход, которая не знает даже, есть ли он вообще. В конце концов я почувствовал, что силы на исходе, остановился, вернее, свалился возле какого-то аккуратно укрытого брезентом автомобиля, лег на спину и заполз ему под брюхо.

Охотники за моей головой уже тоже перемахнули через забор и были на территории стоянки. Обостренным от ужаса слухом я различал тихие невнятные голоса, хруст гравия под их подошвами. Затем неподалеку замелькали отсветы фонарей. Потом совсем уж, как показалось, рядом кто-то негромко, но сердито распорядился: «Под машины свети, козел, под машины!» Мне показался знакомым этот голос, еще совсем недавно пророчески грозивший, чтобы я, в случае чего, пенял на себя.

Нервы не выдержали. Мысль, что меня вот-вот застигнут в этой унизительной позе, лежащим на спине, жалкого и дрожащего, оказалась сильнее страха. Собравшись с духом, я рывком выкарабкался наружу, привалился к корпусу соседней машины и тут, на самой последней грани отчаяния, увидел свет, ведущий к спасению. Свет был крошечным, но ярким огоньком, мерцающим под лобовым стеклом «тойоты», за капотом которой я прятался. Охранная сигнализация. Она есть практически на каждой машине. Развернувшись, я сжал зубы и со всей силы долбанул каблуком по колесу.

С первого раза не сработало, я врезал еще раз, и тут началось! «Тойота» замигала огнями с четырех сторон, заорала на разные голоса. Пригибаясь, как под обстрелом, я перескочил в следующий ряд и рубанул ладонью по стеклу «девятки». В ответ оглушительно заверещало. Я метался между машинами, колотил куда попало ногами и кулаками, неизменно вызывая ответное возмущение потревоженных механизмов. По-моему, они ко всему прочему пошли заражаться друг от друга, потому что буквально через пару минут вся огромная автостоянка сверкала фарами, мигалками и прочими огнями, пронзительно при этом воя, свиристя и улюлюкая.

В круглом доме одно за другим стали загораться окна. Вспыхнули прожектора на сторожевых вышках. Потом из подъездов посыпались автовладельцы. Прошло не больше пяти минут, как двор и стоянка заполнились разъяренными полуголыми мужчинами, вооруженными кто охотничьими ружьями, кто газовыми пистолетами, кто по-простому монтировками или топориками. Теперь надо было не попасть из огня да в полымя. Я быстро скинул куртку и рубашку, скатал их и сунул под мышку. Став таким образом малоотличимым от местного населения, я безбоязненно выскочил на середину, тоже что-то грозно крича и ругаясь. Так я бегал по стоянке, пока не нашел распахнутые настежь ворота, нечувствительно просочился в них, пятясь, отодвинулся подальше в темноту, а когда миновал наконец заветную арку, дал себе волю и бросился бежать так, как не бегал еще никогда в жизни.

Нацепив на ходу одежду, я долго плутал какими-то глухими переулками между мертвых слепых домов, сторонясь редких и тусклых фонарей, шарахаясь от любой тени. Напугали меня крепко. Наконец, уже окончательно решив, что заблудился, я чудом набрел на свой автомобиль и обрадовался ему чуть не до слез. Впрочем, от восторга до нового приступа отчаяния дистанция оказалась кратчайшего размера: обшарив все карманы, я убедился, что выронил где-то ключи от машины.

Я почувствовал себя потерявшимся в джунглях. От того, что джунгли, что называется, каменные, было не легче. Я не знал, стоять мне на месте или бежать. Если бежать, то куда. Опасность могла поджидать за каждым углом: я имел все основания подозревать, что меня еще ищут. Четверо на колесах против одного пешего. Вокруг ни людей, ни машин, метро в этот час закрыто, да я даже не знаю, в какой оно стороне. Помощи ждать неоткуда. С тоской окинув взглядом пустую и темную улицу, я уткнулся глазами в телефонную будку на той стороне проезжей части.

Телефон. Последняя соломинка цивилизации. Я выгреб из кармана мелочь. Луна колыхалась в кучевых облаках, как полузатопленный баркас, и при ее неверном свете я обнаружил-таки телефонный жетон. Он был один, один-одинешенек, как эта чертова полудохлая луна в небе, как я на этой чужой и враждебной улице. В пору было заплакать от жалости к самому себе. Жетон всего один, и нужно распорядиться им оптимальным образом.

Кому позвонить? Артем в больнице... Домашних телефонов других сотрудников я в голове не держу. Кого из приятелей можно разбудить среди ночи и уговорить поверить в бредовую необходимость немедленно мчаться ко мне на другой край города? Кого из них выбрать при условии, что жетон всего один, а шансов, что меня попросту пошлют спросонья куда подальше, много? Я решительно пересек улицу и вошел в телефонную будку. Есть в конце концов на свете человек, который в последнее время мне кое-что задолжал. Если же его не окажется на месте, я сохраню жетон и буду думать дальше.

Я уже протянул руку, чтобы снять трубку, когда в конце улицы блеснули автомобильные фары. Мне оставалось только выскочить наперерез, размахивая руками, любой ценой остановить эту случайную машину и обрести спасение, но ноги не послушались. Ноги оказались мудрее головы, они, голубушки, слушались сейчас не разума, а инстинкта. Они не дали мне двинуться с места, и в следующее мгновение я понял почему. Автомобиль двигался по улице медленно. Слишком медленно. Или это милицейский патруль, или... Я упал на дно будки и скорчился там в три погибели за секунду до того, как джип проехал мимо. Мне показалось, что свет фар скользнул по моей макушке, и волосы на ней чуть не встали от этого дыбом. Разогнулся я и встал на ватные ноги целую вечность спустя, и только после того, как сверкающие кровавым блеском задние фонари исчезли за поворотом.

Итак, самые мои худшие опасения подтвердились. Теперь остается только надеяться на удачу. Я снял трубку и убедился, что телефон работает. Жителям нашего славного города не надо объяснять, какое это само по себе везение. Ободренный хорошим началом, я опустил жетон в прорезь, набрал свой собственный номер и стал слушать длинные гудки. Ну давай же, давай, если ты дома, просыпайся! Наконец жетон с лязгом провалился, трубку сняли, в ней что-то зашуршало и легонько загремело, как бывает, когда внезапно разбуженный человек не может сразу приладить ее к уху, а потом заспанный женский голос сказал:

— Алло, кто это?

В первое мгновение я настолько не поверил своим ушам, что по инерции тупо спросил:

— А где Стрихнин?

— Вы не туда попали, — сердито ответил голос, и в трубке снова загромыхало — ее прилаживали обратно на аппарат.

О боги! О Московская телефонная сеть! Отчаяние, полностью овладев человеком, становится материальной силой. Только что я не был уверен, что найду понимание у кого-нибудь из множества своих добрых знакомых, а теперь что есть мочи заорал в микрофон:

— Девушка! Де-вуш-ка! Не кладите трубку!

И голос вернулся. Это было невозможно, невероятно. Но это случилось. Она спросила раздраженно:

— Чего вам еще надо?

И я, запинаясь от страха, что она, не дослушав, швырнет трубку, заикаясь от безумного желания коротко, но предельно ясно объяснить эту совершенно дикую для нормального человека историю абсолютно неизвестной мне заспанной девице, стал объяснять ей, чего мне надо.

Я уже изложил примерно половину сюжета, максимально спрямленного, разумеется, когда, услышав название моей газеты, она перебила меня, иронически хмыкнув:

— Может, вы еще сейчас скажете, что вы Дашкевич? Или Дранов?

— Нет, — пришлось честно признаться, — я Максимов.

— Ну-ну, — протянула она с легким недоверием.

А когда я стал диктовать ей свой номер телефона, она отметила удовлетворенно:

— Всего на одну цифру отличается.

Это удовлетворение надо было, наверное, понимать в том смысле, что телефонная сеть допустила, конечно, ошибку, но столь незначительную, что и говорить не о чем. Свое особое мнение на этот счет я высказывать не стал.

Потом я продиктовал ей инструкции для Стрихнина. Отыскать запасные ключи от машины в ящике письменного стола, поймать такси, поехать в Ясенево, найти Соловьиный проезд, остановиться в условленном месте и попросить водителя три раза мигнуть дальним светом. Точкой рандеву я назначил единственную на этой улице неоновую вывеску какого-то псевдовосточного заведения с тощими и бледными, словно дистрофики, буквами. Потеряв одну из них, она как будто тоже испугалась: «АЙХАНА».

Незапертый подъезд я отыскал быстро. В нем пахло кошками, мочой и неделю назад засорившимся мусоропроводом. Но я бы сейчас отсиделся и в выгребной яме. Ай, хана мне, если Стрихнин не приедет! Поднявшись до третьего этажа, я уселся на подоконник так, чтобы видеть кусок улицы с вывеской, оперся спиной на край стены и бдительно уставился в окно. Его-то я чуть и не вышиб головой, когда дернулся, внезапно проснувшись пятьдесят минут спустя. Под домом стоял «жигуленок»-фургон, который не только бешено мигал фарами, но еще и нетерпеливо гудел.

Когда я скатился вниз и вылетел из подъезда, мне навстречу уже была открыта задняя дверца, и я с разгону плюхнулся на сиденье. За рулем сидел плотный мужик в кожаной кепке, а прямо перед собой я с большим изумлением увидел коротко стриженный женский затылок. Больше в машине никого не было.

— А где Стрихнин? — второй раз за ночь задал я идиотский вопрос.

— К телефону ваш Стрихнин не подходит, спит, наверное, — насмешливо сообщил затылок, и я сразу узнал этот голос. После чего мы так рванули с места, как будто участвовали в ралли «Париж — Дакар».

Водила попался до езды злой. По пустынному предрассветному городу он гнал машину с таким остервенением, словно ненавидел ее всей душой. Ямы и колдобины в недостроенном коммунистическом городе — единственное, чего в избытке хватает здесь на душу населения, но ему было на них наплевать. Он только не забывал при каждом новом ударе глухо сквозь зубы материться.

В этом «жигуленке» скрипело и грохотало все, что можно. Свистел ремень. Гремела цепь. Страшно били амортизаторы, глушитель дробно колотился о днище. В редкие мгновения, когда мы притормаживали, машину сотрясала крупная малярийная дрожь. Водительское стекло было опущено, и в салон врывался свежий утренний ветер. Стриженый затылок перед моими глазами переходил в тонкую шею, и эта шея от холода покрылась гусиной кожей, вжимаясь в узкие голые плечи, прикрытые только майкой на узких лямочках. Моя спасительница мерзла, но молчала. До этого мы вообще не сказали ни слова с самой моей посадки, а теперь я попросил:

— Нельзя ли прикрыть окно?

— Нельзя, — злобно отрезал водила. — Подъемник, сука, заело.

— Может, печку включить?

— Сломана печка. Краник, сука, потек, — сообщил он еще более злобно.

Тогда я снял с себя куртку и накинул ее девушке на плечи.

— Спасибо, не стоит, — пробормотала она, но куртку оставила, плотно в нее завернувшись.

Наконец мы подъехали к моему дому. Стриженая вышла первой, но осталась стоять у машины. Я расплатился с водителем и напоследок все-таки спросил:

— Ты чего такой расстроенный, друг?

Он обернулся ко мне, бешено вращая глазами из-под кожаного козырька, и проорал — только что рубаху на груди не рванул:

— Десять часов за баранкой, утро уже, а маруха в койке, сука, одна лежит! Все бабки, бабки... А любовь когда?!

Я вышел, захлопнул дверцу, и он немедленно рванул прочь, взвизгнув лысыми покрышками и обдав нас облаком черного дыма. Кольца тоже залегли, автоматически отметил я.

Спасительница стояла напротив меня, но в предрассветном сумраке я не мог разглядеть ее лицо, понял только, что это почти девочка лет семнадцати, не больше. Кроме майки, на ней были короткие шорты, а также огромное количество всякой металлической бижутерии: кольца, браслеты, цепочки, а в каждом ухе не меньше трех или четырех разных серег. Я не знал, что должен сказать или сделать, и от смущения произнес какую-то банальность:

— Спасибо, вы меня очень выручили.

Словно речь шла о том, что она денек присмотрела за моей кошкой.

— Что вы, не за что, — ответила она иронически и неожиданно спросила: — А вы правда Максимов?

Я достал из заднего кармана бумажник и протянул ей свою визитку.

— Ну, — взмахнула она рукой, — вот мой дом, напротив вашего, можете не провожать.

Минуту спустя мы разошлись по своим подъездам, и я, каюсь, мгновенно перестал думать о стриженой девице. Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, я продолжал размышлять над тем же, о чем гадал всю дорогу в машине. Что они искали в драновской квартире? Вероятней всего, то же, что и я. Значит, Митенька все-таки не отдал им кассету? Может быть, заявил им так же, как Таракану, что стер запись? Я не поверил. И они, выходит, не поверили. Но откуда все-таки такая наглая убежденность в победе у этого мордастого Квача из «Интертура»?

Подойдя к двери, я вдруг вспомнил, что стриженая так и ушла в моей куртке. Во всех отношениях удачный денек, нечего сказать. В квартире было пусто, Стрихнином и не пахло. Я разделся, залез в душ и долго стоял, бездумно подставив лицо ледяным струям. Потом растерся до красноты махровым полотенцем, пошел на кухню, где у меня аптечка, и принялся, шипя от боли, мазать йодом ссадины и царапины. Когда я покончил с этой малоприятной процедурой, за окном окончательно наступило утро. Но оно не показалось мне мудренее вчерашнего вечера.

11

Цудрейтер

Рабочий день начался с неприятной беседы в кабинете у Таракана. Собственно, беседы как таковой не было. Таракан выкатывал глаза, шевелил угрожающе усами и задавал вопросы, на которые мне нечего было ответить. Все, что имелось в моем распоряжении, это пять сбитых ненайденными машинами людей. В разных местах и в разное время. Плюс убитый таким же способом тотошник. Плюс ночной звонок, связывающий последний наезд с зарезанным директором, а следовательно, с «Интертуром». Таракана же сейчас интересовал один «Интертур», он разве что ногами не сучил от нетерпения, а у меня имелась только эта нить, слабая, провисшая, возможно, даже гнилая, готовая оборваться в любом месте.

Когда я покидал редакторский кабинет, Нелли в приемной не оказалось, и мне удалось походя пихнуть на дно ее сумочки драновские ключи — маленькая, но, увы, единственная удача. В своей комнате я уселся за стол и раскрыл блокнот на последней страничке. К сожалению, в картотеке Аржанцева относительно личности погибших, кроме адресов и фамилий, иных сведений не содержалось. Семейное положение, профессия и место работы случайных жертв дорожно-транспортных происшествий гаишников, естественно, не интересовали.

В кабинет заглянул пушкарь Пыпин. С утра арбуз его лица выглядел, наоборот, абсолютно недозрелым: зеленым с редкими бледно-розовыми пятнами. Он торжественно заявил, что завязывает пить навсегда, с тоской поведал о полном отсутствии денег и поинтересовался, не надо ли мне нащелкать карточек к какому-нибудь материалу. Я честно ответил, что все мои герои — пока безымянные, и он ушел удрученный. Потом в дверь просунул огрызок своей головы суперрепортер Гаркуша, сообщил, что мой заголовок отметили на планерке. Наконец позвонила Лилька и слегка окрепшим с последнего раза голосом рассказала, что операция прошла, тьфу-тьфу, успешно, Артем пришел в себя, через день-два его даже могут перевести из реанимации в обычную палату.

Последняя новость меня обнадежила. Значит, кругом не полный беспросвет, значит, есть в жизни и что-то хорошее. Заглянув в блокнот, я для начала остановился на Слюсаре Михаиле Савельевиче. Выбор я сделал по географическому принципу: покойный проживал в Конькове, на Профсоюзной улице, откуда рукой подать до оставленной в Ясеневе машины. Затребовав для такого случая у Таракана разгонку, я отправился в путь, отлично сознавая, что, если и эти пять адресов не принесут мне результатов, придется признать свое полное и окончательное поражение.

Начало оказалось воодушевляющим: квартира Слюсаря была опечатана. Я постоял немного, с тоской разглядывая уже успевшие покоробиться от дурного канцелярского клея бумажные полоски с неясными печатями, а потом решительно нажал на соседний звонок.

Меня не рассматривали в глазок, даже не спросили, кто. Просто распахнулась дверь, и я увидел узкую спину в синем замызганном халате, убегающую от меня по коридору.

— Пардон, у меня там каша горит, — пояснила спина на ходу. — Вы от Сили или от Егора?

Я на всякий случай ничего не ответил, но зашел внутрь, в крошечную прихожую, почему-то заваленную ячеистыми картонками из-под яиц. Через полминуты, вытирая руки несвежим кухонным полотенцем, передо мной предстал хозяин, едва достающий мне до плеча пожилой мужчина лет семидесяти. Внешность его можно было признать маловыразительной, если бы взгляд не натыкался в изумлении на редкую по своему сочетанию колористическую гамму: из выреза перепачканного краской сатинового халата рвалась наружу косматая седая растительность, в то время как под носом-картошкой рыжела щетка ржавых усов, над глазами свисали огромные, словно с чужого лица, смоляные брови, а на лысой макушке торчал одинокий реликтовый кустик какого-то уж совсем немыслимого мыльно-желтого оттенка.

— Если вы от Сили, — продолжал он, — то все готово, осталось только упаковать. А Егору еще не закончил, пару деньков придется подождать.

— Я не от Сили, — сообщил я, — и не от Егора. Я по поручению страховой компании.

— Страховой компании? — одна бровь у него изумленно поползла вверх, другая недоуменно нахмурилась. — И что же вы предлагаете мне застраховать?

— Ну, например, самое ценное — жизнь. — У меня родился некий план разговора, и я ему следовал.

Хозяин иронически хмыкнул.

— Подозреваю, юноша, вам только по молодости кажется, что это — самое ценное. И потом, что может угрожать моей жизни, кроме склероза сосудов?

— Да что угодно! — воскликнул я с тщательно, как мне показалось, отмеренной долей патетики. — Человек способен сломать шею на собственной лестнице, свалиться под поезд в метро, попасть под машину, наконец...

Он удрученно покачал головой.

— Вон Миша Слюсарь, мой сосед, попал под машину. И что, помогла ему ваша страховка? От чего она его спасла? От позора? От плевков на его несчастную могилу?

Я внутренне сделал стойку, как гончая перед лисьей норой, но спросил, стараясь не показать своего интереса:

— При чем тут одно к другому? От плевков на могилу мы, конечно, не страхуем. А кстати, какой позор случился с вашим другом?

Хозяин не ответил, только махнул безнадежно рукой и сделал приглашающий жест в комнату.

Я шагнул и остановился на пороге. Она больше походила не на жилье, а на ателье художника. Вернее, ремесленника. В огромных рамах, занимающих почти все оставшееся от рабочего стола и узенькой кушетки пространство, висели на нитках сотни раскрашенных пасхальных яиц разной степени готовности.

— Вот моя страховка, — сообщил он не без гордости. — Я, неверующий еврей Семен Купершток, зарабатываю себе на старость тем, что рисую православные храмы, Деву Марию и распятого Христа. И людям нравится, как я это рисую! Потому что необязательно верить, достаточно знать. Я знаю, что Мадонна прекрасна, иначе какая же это Мадонна?... — Он вдруг опустился на заляпанную краской табуретку, обхватил голову руками и неожиданно горько сказал: — А верить я никому и ни во что не обязан. Откуда мне, например, знать, что вы не мошенник?

Я опешил и промолчал, ибо отвечать мне, собственно говоря, было нечего. В определенном смысле Семен Купершток попал в точку. Но он, оказывается, и не ждал ответа, а как бы разговаривал сам с собой.

— Верить нельзя, надо требовать доказательства, — бормотал он, горестно качая головой. — А я, старый цудрейтер, всю жизнь верил на слово. Ленину, Сталину, Горбачеву, Ельцину... Вот вы скажите, кто-нибудь может застраховать меня от страха? Перед жалкой беспомощной старостью? В «МММ» сказали, что могут. Триста годовых, пятьсот, шестьсот! Я отнес свои деньги туда, и они сгорели синим пламенем. Потом я поверил концерну «Тибет», потом банку «Чара»... После этого я думал, что не поверю никому, даже Господу Богу, если он вздумает открыть свою финансовую компанию. Но тут зашел мой сосед Миша Слюсарь, и я снова купился, как последний потц!

Не вставая с табуретки, Купершток протянул руку и вытащил из-под кушетки груду бумаг. Сверху лежала пачка богато украшенных золотыми вензелями акций, смахивающих на рождественские открытки.

— Инвестиционный фонд «Надежда», — произнес он, все так же горестно качая головой. — Миша служил там главбухом. Как я мог ему не поверить, ведь он должен был знать правду! А мы каждый вечер играли с ним в шахматы. Активы, пассивы, кредиты, депозиты... После того как его сбило машиной около их конторы на Сухаревке, я, конечно, пошел на похороны. Там было столько иностранных лимузинов, такие богатые люди приехали проводить бедного Мишу... Но когда настал срок, я явился за своими деньгами и, конечно, поцеловал замок! Нас, кретинов, было там человек пятьсот. А Слюсарь уже лежал в сырой земле, и мне даже спросить было не с кого...

Перед тем, как уйти, я поинтересовался, нельзя ли мне взять на память одну акцию «Надежды».

— Да хоть все заберите! — сердито буркнул он.

Мне так и не удалось уговорить застраховаться старого еврея Семена Куперштока, не верящего больше ни во что. Но сам я покидал его с крепнущим подозрением, что двигаюсь в верном направлении.

Дальше мой путь лежал на Остоженку, в Савельевский переулок. Покойника с трогательной фамилией Ступенечкин я выбрал следующим номером потому, что, судя по датам, неопознанный автомобиль сбил его в районе Можайского шоссе около сорока дней назад, и я предполагал воспользоваться этим обстоятельством. Кощунственность подхода была налицо, но в моей работе сантименты хорошо смотрятся только на бумаге.

Подъезд доходного дома начала века был огромен, как готический собор. Его гулкие своды терялись в полутьме. С обшарпанных стен на входящих таращились бессмысленными глазами лепные лебеди с отбитыми клювами. Щербатая мраморная лестница, изрезанные поколениями молодых хулиганов дубовые перила и прочие остатки былой роскоши говорили о том, что когда-то здесь проживали состоятельные люди. Потом была эра коммуналок. В мировой истории аналогичная эпоха массового осквернения культурных ценностей называется варварской. Теперь у нас период ренессанса. Коммунальщики постепенно разъезжаются по окраинам, а в бывшем доходном доме с видом на Кремль снова селятся богатые люди, первым делом отделяясь от внешнего непричесанного мира мощной стальной преградой, обитой черной кожей или мореной вагонкой.

Нужную мне дверь на пятом этаже хозяева поверх металла отделали красивыми узорчатыми филенками из разных пород дерева и снабдили мощными никелированными замками. Но сегодня забыли ими воспользоваться: дверь оказалась полуоткрыта, и в широкую щель мне был виден просторный холл с угловым диваном и парой кресел. Я потянул ручку на себя, шагнул в квартиру и, стоя на пороге, громко спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

Никто мне не ответил, но в глубине следующего за холлом коридора звонко упало что-то стеклянное. Помешкав, я осторожно двинулся вперед и вскоре оказался перед широким проемом, ведущим в большую двухсветную комнату, вероятно, гостиную. Посредине стоял колоссальных размеров стол со стеклянной столешницей. Раскинувшийся на ней натюрморт из пустых бутылок, грязных тарелок и рюмок говорил, что гости убрались совсем недавно. А стоящий в самом центре стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба, подтверждал, что сороковины пришлись на вчерашний день. Снова звякнуло стекло, и только тут я заметил, что нахожусь здесь не один. За дальним концом стола, с ногами устроившись на стуле, сидела маленькая женщина в пышном розовом пеньюаре. Лицо ее было красиво, но как-то совершенно безжизненно. Она слепо шарила рукой по столу, роняя бокалы в тарелки, и наконец нашла, что искала: расшитый бисером и серебром кисет. Высыпав на ладошку немного содержимого, она другой рукой нащупала рядом с собой квадратик папиросной бумаги, привычным движением лизнула его по краю и неожиданно ловко свернула самокрутку. Еще две рюмки упали с грохотом на пол, прежде чем она отыскала зажигалку и прикурила, распространив вокруг кисло-сладкий запах марихуаны. Потом она наконец увидела меня. Мысли в ее глазах было не больше, чем у лепного лебедя из подъезда.

Будучи совершенно не уверен, что мои слова доходят до ее сознания, я пробормотал:

— Простите за вторжение... В такой день... Примите, как говорится, соболезнования...

Жизни в ее лице не прибавилось, но она хрипло поинтересовалась:

— Ты кто такой?

— У нас с Владимиром Григорьевичем были кое-какие дела, — ответил я туманно.

И тут она вдруг разрыдалась. Теперь лицо ее перекосила отвратительная гримаса, она плакала громко и зло, слезы текли по щекам пополам с тушью и пудрой.

— Дела-а-а, — захлебывалась она плачем и дымом. — Со всеми у Ступы были дела-а-а!... А у меня что? У меня-то что, а?!

Порыдав еще, она так же внезапно успокоилась. Загасила окурок в остатках салата. Утерла лицо рукавом пеньюара, оставив на том и другом грязные разводы, после чего безразлично сообщила:

— Все дела теперь у Рикошета. Иди к Рикошету.

Я стоял, судорожно прикидывая, как продолжить эту увлекательную беседу, когда за моей спиной раздались грузные шаги. Обернувшись, я увидел перед собой весьма неприятную морду. Кирпича эта морда не просила — она сама была словно кирпич: обожженная до красноты и такая же твердая. Взгляд был холодный и тяжелый, как ломик. Практически без посредства шеи морда крепилась на широких покатых плечах, цереходящих в мощный торс штангиста-тяжеловеса. Глядя сквозь меня на девицу в пеньюаре, кирпичный поинтересовался:

— Что за фраер?

— Откуда я знаю? — дернула она плечами. — Пришел, про Ступу что-то болтает. Я говорю, иди к Рикошету. Рикошет теперь главный.

— Больше ничего не спрашивал?

— Больше ничего, — лицо ее снова стало пустым и бессмысленным.

Я наконец собрался с мыслями и даже открыл рот, но произнести ничего не успел. Кирпичный нанес мне короткий удар в солнечное сплетение, я задохнулся, глаза полезли у меня из орбит, а потом в них потемнело, и я нырнул в эту темноту, как в ночную реку.

Вероятно, я пролежал на полу без сознания совсем недолго, потому что кирпичный только заканчивал изучать содержимое моих карманов и как раз рассматривал удостоверение с надписью «ПРЕССА», бормоча:

— Вот еще крысу принесло на нашу голову...

Потом он небрежно сунул редакционную книжечку обратно мне в карман, легко приподнял меня за шкирку, проволок по коридору и выставил на площадку. Там он взял меня за плечи, повернул лицом к себе, сказав проникновенно и мягко, насколько может быть мягким кусок обжаренной в печке глины:

— Забудь, что ты здесь был. Понял?

В голове у меня все еще кружилась черная карусель, ноги держали плохо, адски болела грудь, а он стоял передо мной в хозяйской расслабленной позе, правой рукой держась за входную ручку, левую положив на стальной косяк. Я не ответил, тогда он переспросил еще раз, уже угрожающе:

— Понял или нет?!

И тут на меня нашло. Накатило такое дикое бешенство, такая кровавая пелена встала перед глазами, что забылись разом и грудь, и ноги, и черная карусель.

— Понял, — сказал я, стиснув зубы, и со всей силы шарахнул плечом стальную дверь.

Кирпичный не успел убрать пальцы с косяка. Это я знаю точно. Даже когда я был в самом низу, среди пустоглазых бессмысленных лебедей, его звериный неумолкающий рев все еще метался под готическими сводами подъезда. Только оказавшись в своей машине и дав газ с места в карьер, я в полной мере осознал, что сдуру наделал. Можно было только догадываться, кем был при жизни неведомый пока Ступа, кто такой Рикошет и какую роль при них играла эта кирпичная образина. Но хорошего ждать от этой компании мне теперь не следовало.

12

Неликвид

Как говорит мой друг Артем, минер ошибается дважды. Первый раз — когда подписывается на эту работу. Я подписался на эту работенку сто лет тому назад, когда, глядя из сегодняшнего далека, мины были не страшнее елочных хлопушек. Потом втянулся постепенно, а теперь вот выяснилось, что ничего другого, кроме как складывать слова в предложения, не умею, переквалифицировываться поздно. Я ехал по нашему городу развивающегося капитализма, с грустным недоумением размышляя, до какой жизни дошел. Человек интеллигентной профессии, с верхним образованием, прочитавший столько книжек гуманистически настроенных авторов, взял и прищемил железной дверью пальцы другому человеческому существу. Пусть бандиту, пусть подонку, пусть в ответ на его, мягко говоря, некорректное ко мне отношение...

Впрочем, рефлексировал я не слишком долго. Минут через десять, при повороте с Манежной на Тверскую, совесть моя постепенно успокоилась, придя к компромиссу. Я, конечно, сделал это без удовольствия. Но с наслаждением.

У меня оставались один телефон и два адреса. Заглянув в блокнот, я отметил, что один из адресов у Белорусского вокзала, на Лесной, а другой буквально в двух минутах езды оттуда, в Самотечном переулке. Это решило дело, и я, отложив мысли о ледяной окрошке в прохладной редакционной столовой, решительно свернул с Тверской направо. Только бы не били больше по голове, думал я, выбирая место для парковки напротив нужного мне дома. Все остальное — пожалуйста.

На звонок первым выскочил огромный белоснежный Лабрадор; красивый ласковый теленок, подпрыгнув, лизнул меня в лицо, обнюхал и, не найдя, видимо, во мне ничего достойного внимания, удалился.

Передо мной осталась стоять хозяйка, крошечная женщина с пучком седеющих волос, ростом ненамного выше своей собаки. Дюймовочка в бальзаковском возрасте. Ее личико, мелкое, как пересохшая лужица, выражало минимум интереса к пришельцу, какой бывает разве что у глухонемых. Почему-то я не стал прикидываться ни налоговым инспектором, ни агитатором из партии зеленых, а сразу достал редакционное удостоверение и спросил, кем ей доводился Сергей Сергеевич Цыпляев.

— Проходите, — предложила она неожиданно низким для ее комплекции голосом.

И я прошел, а вернее, протиснулся сквозь прихожую, до потолка заваленную книгами. Книги занимали и большую часть пространства в комнате, где мы наконец оказались. Они были в пачках, в стопках, лежали подломившимися в основании грудами, просто валялись на полу. Все это напоминало место сражения, усеянное брошенной при отступлении амуницией.

— Не обращайте внимания, это так, остатки, неликвид, — пробормотала Дюймовочка, разгребая для меня краешек дивана. Сама она уселась на единственный свободный от литературы стул, оглядела комнату, покивала головой в такт каким-то своим мыслям и заметила без всякого выражения:

— Давно бы надо все это вынести на помойку. Да сил нет.

Вкратце история была такова. Ее муж, Сережа Цыпляев, в книжных кругах больше известный как Сережа Памятник из-за своего особого пристрастия к собиранию серии «Литературные памятники», был рядовым книжным «жучком» начала восьмидесятых. Торговал, впрочем, не только «памятниками», а всем, что давало доход. Потом однажды были эти злосчастные четыреста экземпляров «Путешествия Нильса с дикими гусями», прямо из типографии и поэтому дешево. Путешествие закончилось в Республике Коми, в исправительно-трудовой колонии общего режима, продлившись, с зачетами, два с половиной года. Дюймовочка ждала. Сережа трудился и исправлялся, держась, как Стойкий Оловянный Солдатик, и вышел на свободу с абсолютно чистой совестью: как раз за время его отсидки спекуляция нечувствительно превратилась из уголовно-наказуемого деяния в солидный и легальный бизнес.

Выйдя, он сразу же включился в новую многообещающую жизнь. Сперва вместе со старыми приятелями образовал небольшой книготорговый кооператив, потом при нем появилось свое издательство, которое, быстро разбогатев, превратилось уже в торгово-издательский дом с красивым названием «Кентавр». Книжный бум шел полным ходом: изголодавшееся население самой читающей в мире страны мело все подряд: Чейза, Набокова, Чарскую и Генри Миллера. И тогда бывший книжный «жучок» Сережа Памятник, бывший зек Цыпа, а ныне один из столпов отечественного книгоиздания Сергей Сергеевич Цыпляев задумал проект века. Собрал все активы, взял в банке кредит и издал чудо полиграфического искусства: «Лучшие сказки всех времен и народов» в твердом золотом переплете, с цветными картинками на каждой странице, финская веленевая бумага, полтора кило чистого веса. На книжном рынке это была маленькая сенсация. Сто тысяч тираж, пять долларов себестоимость, оптовая отпускная цена одиннадцать долларов. Минус накладные расходы — полмиллиона баксов дохода.

— Теперь я тоже думаю, что его убили, — просто сообщила мне Дюймовочка, ставшая вдовой Оловянного Солдатика. — Я ведь не лезла в его дела, никогда не знала подробностей. Только недавно случайно узнала, как проходила эта сделка: по накладным одно, чтоб меньше шло в налоги, а все остальное на честном слове...

Восемьдесят процентов тиража взяли оптом две компании: «Старт» и «Полисигма». А ровно через пять дней после того, как книги вывезли со склада, Цыпляева прямо возле дома насмерть сбил неизвестный грузовик.

— Убили, — почти без всякого выражения повторила Дюймовочка, — и никому ничего не докажешь...

Мне совершенно нечего было возразить ей. Я даже не мог утешить ее ни единым словом.

В Самотечном переулке стоят дома, похожие на праздничные торты: чистые, свежие, затейливо украшенные где многогранным эркером, где полукруглой лоджией, где стрельчатой башенкой. Не дома, а мечта из розового, как крем, кирпича. Входные двери здесь стеклянные, трехметровые. Естественно, у окружающего пролетариата должно быть большое искушение шарахнуть булыжником, ан нельзя: стеклянный подъезд стерегут не старушка консьержка, не дряхлый отставник, а молодые ядреные парни в пятнистой форме. Слева дубинка, справа револьвер в кобуре, посреди тельняшка в вырезе форменной куртки. Не хватает лишь пулеметных лент на груди. Попробуй сунься!

Я сунулся, но дальше турникета меня не пустили. Редакционная ксива произвела не больше впечатления, чем если б я предъявил пенсионную книжку. На вопрос, к кому, я неопределенно сообщил, что к Карымовым. На вопрос, ждут ли меня там, дипломатично ответил, что надеюсь. Полистали какой-то журнал, но моей фамилии там, разумеется, не нашли. Наконец смилостивились и позвонили в квартиру по телефону. Там никого не оказалось, после чего я стал подозрителен вдвойне и уже ясно увидел, что, если немедленно не уберусь, меня изгонят из этого кондитерского рая физическими методами.

Тем бы, наверное, и кончилось, но тут к стеклянному подъезду подвалила сверкающая черным лаком «волга», из которой выкатился мужичок-колобок — маленький, но при этом ужасно широкий во все стороны. Его крепко посаженное на тройной подбородок толстое круглое лицо улыбалось ни к кому конкретно не относящейся улыбкой, от чего по нему, как по недопеченому караваю, шли бесчисленные ямочки. Войдя, он сделал пухленькой ручкой приветственный жест слегка подтянувшейся охране, после чего по начальственной привычке всегда как бы проявлять интерес к окружающей жизни, поинтересовался: «О чем сыр-бор?» — и, совершено не нуждаясь в ответе, прошествовал к лифтам. Но один из сухопутных матросов, видать, недостаточно еще выдрессированный, пробормотал ему вслед, что я вот рвусь к Карымовым, а их, понимаешь, даже дома нет. И колобок вдруг остановился, как по команде «замри» в детской игре.

Даже ногу, кажется, до конца не опустил на мраморный пол. Постояв недолго в такой позиции, он все-таки поставил ногу на место, после чего вернулся назад, к турникету, взял мое удостоверение и принялся его изучать. Поскольку изучать там особенно нечего, а делал он это удивительно долго, я пришел к выводу, что голова колобка занята в этот момент не только осмыслением названия газеты, а также прочих содержащихся в документе скудных данных.

Вывод оказался в целом правильным, потому что, вернув мне книжечку, он сообщил охране, что «молодой человек со мной», и мы вместе отправились наверх. В лифте колобок представился мне чиновником Фонда имущества Валерием Фаддеевичем Раскутиным. Он так и назвал себя — «чиновником», правда, с заметной долей иронии в голосе.

Всю жизнь я, как почтальон, хожу по чужим домам. Профессия такая. Но и меня можно удивить. Лестничная площадка, на которой мы оказались, была размером с теннисный корт. Первое, что бросалось в глаза, это полное отсутствие бронированных дверей: видно, местные жители будут побесстрашнее, чем рядовое население города. А когда мы зашли в квартиру и оказались в гостиной, я наметанным глазом определил, что отделка с обстановкой в этих апартаментах тянет не меньше чем тысяч на шестьдесят долларов. Где ты, моральный кодекс строителя коммунизма?... Раньше из всех видов чиновников жить в такой роскоши не стеснялись только члены Политбюро.

Раскутан слушал мою историю внимательно, не перебивая. Я заметил, что ямочки на его хлебобулочных щеках могут образовывать самые разные сочетания: выражать не только улыбку, но и горестное изумление, а также иные сильные чувства. Когда я закончил, он откинулся в кресле, сложив припухлые младенческие ручки на выпирающем из-под рубашки животе. Ямочки сурово сошлись вокруг первого подбородка.

— Так вы считаете, это было убийство?

В ответ я только развел руками.

— Хорошо, что попали на меня, бедная Маша до сих пор не в себе. Да к тому же дети... А мы были ближайшими друзьями еще с комсомола. — Он помолчал и спросил без особой надежды: — Кто, за что, конечно, не знаете?

— Я, в общем-то, не знаю пока даже, где он работал.

Раскутин тяжко вздохнул, ямочки на его лице образовали сложный рисунок, и он произнес явно нехотя, словно подчиняясь суровой необходимости:

— Алик Карымов занимался в Фонде имущества главным образом распределением подрядов на реконструкцию старых особняков в центре города.

— Полагаю, для строительных компаний это прибыльное дело? — спросил я осторожно.

Раскутан тяжко вздохнул.

— За этим стоят колоссальные деньги. Банки, тресты, иностранные инвесторы. Очень легко, знаете ли, наступить кому-нибудь на хвост...

— А кто теперь, после Карымова, занимается этим распределением? — спросил я, вытаскивая блокнот.

Но записывать мне ничего не понадобилось. Колобок со скорбным видом кивнул — первый подбородок опустился на второй, второй на третий. Скорбный этот кивок должен был, видимо, означать, что ему вполне понятно, что стоит за моим вопросом. Потом он посмотрел мне прямо в глаза и печально ответил:

— Я.

13

Либидо

К моему возвращению столовая в редакции уже закрылась, и мне пришлось довольствоваться холодными сосисками и простывшим чаем в буфете. Туда же забрел выпить лимонаду всегда мрачный сатирик Чепчахов, считающий угрюмость лица отличительным признаком работников своего цеха. Окинув хмурым взглядом мою скудную трапезу, он поинтересовался:

— Каков гастрологический прогноз?

— Если экспромт — то ничего, — отозвался я с набитым ртом. — Хотя лежит близко. Хочешь, продам незадорого фразочку? Бюрократия — заорганизованная преступность.

Он благосклонно кивнул и полез за блокнотом.

Увидев меня в другом конце коридора, гений репортажа Гаркуша выкинул вперед обглоданный под самый корень палец и заорал:

— Заголовочек!

Так матрос в бочке на верхушке мачты кричит: «Земля!»

— Классную заметку забацал, газету завтра с руками рвать будут, — пожаловался он, — а заголовочек что-то не идет...

— Баш на баш, — отрезвил я его, вывалил перед ним все свои накопившиеся за день вопросы, взял полосу и отправился к себе в кабинет.

В принципе я чувствовал, что материала и так хватает, остались детали. Но пятый адрес, вернее, телефон, оставшись неразъясненным, все равно болтался бы на моей совести. Я набрал его и после долгих гудков услышал стандартный текст автоответчика. Рассказав, зачем звоню, я продиктовал рабочий телефон, подумал и добавил домашний. Потом покорно вздохнул и принялся за чтение Гаркушиной заметки.

Если оставить в стороне такие изумительные пассажи, как «падеж нравственности» и «останки уважения», материал и впрямь был неординарный. В двухкомнатной коммунальной квартире на Пресне проживали две семьи. Старик со старухой, оба пенсионеры, и студент-заочник, перебивающийся случайными заработками, который, собственно, полноценной семьи из себя не представлял, но собирался вскорости жениться, что для сюжета немаловажно.

Старик пил вмертвую. Пенсию пропивал за три дня, дальше собирал бутылки вокруг коммерческих ларьков. У него был принцип, который он не раз громогласно декларировал: «Как ни крутись, как ни бейся, а к вечеру хошь не хошь, а напейся». Напившись, он приходил в квартиру и устраивал драку со старухой. Старуха страдала гипертонией и после каждого скандала отлеживалась сутками, глотая клофелин. Два-три раза в неделю она вызывала милицию. Являлся всегда усталый участковый, привычно грозил упечь старика на десять суток и уходил. «Доведете до смертоубийства!» — отчаянно кричала ему вслед старуха. И у студента-заочника родился дьявольский план. Стащив у бабки пузырек с клофелином, он после очередного скандала подсыпал в портвейн старику лошадиную дозу лекарства. К утру деда нашли на полу возле сортира уже окоченевшим, и путь к овладению квартирой для готовившегося создать новую ячейку общества студента был открыт: дедушка отправлялся на погост, бабушка в каталажку.

Все шло по задуманному, но нашелся местный Порфирий Петрович, который раскрутил дело, и студента раскололи на перекрестном допросе. Все получилось в точности до наоборот: несостоявшийся жених угодил в кутузку, а овдовевшая старуха осталась тихо-спокойно жить одна в двухкомнатной квартире. Возможно, покойный Федор Михайлович и нашел бы здесь повод для романа, но Гаркуша ограничился тем, что изваял заметку в рубрику «Криминал». Он явился минут через двадцать, по обыкновению скаредно прижимая к груди папочку с добытыми для меня материалами.

Вдохновение, однако, не снисходило. Я предложил было «Чисто советское убийство», но сам же и отверг: старо, где-то, кажется, было. Потом пришло в голову «Агата Кристи русского розлива». Это было уже лучше, но Гаркуша принялся ныть, что в тексте нет никакой Агаты, читатель сам не дотумкает, а вставлять уже некуда, все заверстано... Заголовок, как часто бывает, влетел в голову, как шальной голубь в форточку. Я спросил:

— У тебя есть, чем записать?

Он отрицательно помотал своей башкой.

— А чем запомнить? — разозлился я, но Гаркуша от страстного желания получить название для заметки даже не заметил моей язвительности.

Тогда, пододвинув к себе полоску, я крупными буквами вывел на ней фломастером: «НАПРАСНЫЙ ТРУП». Это даже ему оказалось доступно, и я получил вожделенную папку.

Содержалось в ней сильно меньше, чем мне бы хотелось.

«Старт» и «Полисигма» как таковые нигде не фигурировали. Но дотошный Гаркуша подсунул мне большую статью о книжном бизнесе, кажется, из «Комсомолки», в которой, в частности, уверенно говорилось, что с самого начала книжного бума, который приносил в первое время огромные проценты, очень многие крупные коммерческие издательства и книготорговые центры попали под контроль организованных преступных группировок. Ступенечкин, он же Ступа, фигурировал в доступных архивах всего один раз, да и то давно. Летом восемьдесят девятого он был задержан сотрудниками МУРа за попытку рэкета, провел около года в следственном изоляторе и, как водится, был в конечном итоге отпущен: все свидетели почему-то постепенно отказывались от своих предыдущих показаний. Упоминаний человека по кличке Рикошет не встречалось.

Карымов Александр Зиновьевич ни в каких скандалах замешан не был. На последних выборах баллотировался в городскую Думу как независимый кандидат, но не прошел. О Валерии Фаддеевиче Раскутине даже и таких скудных сведений не имелось.

Как я и думал, больше всего материалов оказалось об инвестиционном фонде «Надежда». От первых скандальных сообщений о прекращении выплат вкладчикам до ставших уже привычными экономических и уголовных комментариев к подобным историям. Президентом фонда был некто Василий Сатанов, председателем совета директоров — его жена Елена Нолле. В настоящее время неизвестно нахождение ни этой парочки, ни трехсот миллиардов собранных у населения денег. О бывшем главбухе Слюсаре упоминалось глухо, следствие не выдвигало против него обвинений, а заменившая его в последний месяц молоденькая девчонка, вчерашняя выпускница «плешки», умела только горько плакать на допросах и твердить, что ни в чем не успела разобраться. Короче, все как будто укладывалось в схему, но «мяса», подробностей не хватало. Время было позднее, но я на всякий случай брякнул на Петровку своему старому знакомцу Шурику Невмянову. На мое счастье, он оказался у себя.

— Борешься с преступностью, не сходя с рабочего места? — поинтересовался я.

— Дежурю, — проворчал он недовольным голосом.

— Ясно, — сказал я. — Значит, пытаешься обыграть компьютер в преферанс.

В ответ он неопределенно хмыкнул — все-таки человек при исполнении, и я задал ему свои вопросы.

— Ступа? Рикошет? — переспросил он. — Какие-то у тебя интересы нездоровые. На кой хрен они тебе понадобились?

— Для общего образования, — ответил я туманно.

Невмянов помолчал, собираясь с мыслями, потом начал монотонно выдавать, словно читал давным-давно надоевшее досье:

— Ступа был очень крупным воровским авторитетом. Особенно у ореховской и у солнцевской группировок. По некотором данным, контролировал часть игорного бизнеса в городе, игральные автоматы в аэропортах, два или три рынка, палатки по левую сторону Ленинского и вплоть до Черемушек. Ну, еще всякое разное. Отличительная черта — ненавидел всех кавказцев, пытался объединить «славянские» группировки на борьбу с ними. Рикошет был его правой рукой, ближайшим другом, но в вопросе с «черными» всегда держался более мягкой политики, предлагал договориться. После того как Ступу сбило машиной, принял группировку на себя. Хватит для начала?

— Хватит. — Я еле успевал записывать.

— Ну, раз хватит, тогда напоследок еще кое-что полезное. Особенно тем, кто так настойчиво интересуется Ступой и Рикошетом. Для общего образования. Профессиональные киллеры чаще всего работают довольно стандартно. Ждут у подъезда, когда объект выходит из машины или садится в нее. Еще могут стоять на площадке у лифта или около двери. Время — обычно утро или вечер. Поэтому советую ставить автомобиль в стороне от подъезда, а дальше идти пешком. Осторожненько. Да, еще. Перед тем как сесть в машину, настоятельно рекомендую заглянуть под днище и в салон. Нет ли посторонних предметов, веревок, проволоки... Особенно бойся вроде бы пустых жестянок из-под пива или там «Фанты». Это, впрочем, можешь и не записывать. Это сейчас каждому школьнику известно...

К дому я подъехал, когда уже стемнело. Наш военно-полевой двор вдруг представился мне под новым углом зрения. Тут если захотят кого убить, то можно сразу и закопать — никто даже не заметит. Очень сильно пересеченная местность. А сколько великолепных снайперских точек! Да, в сущности, случись нужда, тут не то что снайперскую точку — бетонный дот можно из подручных средств соорудить.

Лампочка над подъездом не горела. Но в отсвете фар мне почудились очертания двух человек у самой стенки в тени черемухового дерева. Страх заячьей лапкой легко пробежался между лопатками, после чего поплыл теплым комком от желудка к горлу. Очень медленно, безуспешно пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте, я проехал мимо своего дома и завернул в соседний двор, остановившись метров через сто.

Может, показалось. А может, нет. В конце концов, нет ничего плохого в вечернем моционе на свежем воздухе — так я оправдал для себя свою внезапно возникшую фобию. Тихонечко-тихонечко, по газонам вдоль стен домов, прячась за деревьями, я подобрался поближе к подъезду и с легким нервным смешком разглядел наконец то, что меня так напугало. Открытый мусорный бак, доверху набитый всяким хламом.

Все еще слегка трепеща, я вошел в подъезд, поднялся на свой этаж и, как ни странно, остался жив. Тем не менее зачем-то зажег свет по всей квартире, заглянул в ванную, в стенной шкаф и даже под диван. Нервы, нервы, нервы-стервы... Успокоившись, я прошел на кухню, зажег газ, поставил чайник, разбил над сковородкой пару яиц, и в этот момент грянул звонок в дверь. Дальше помню плохо. Кажется, я чуть не опрокинул на себя сковородку с яичницей. Заметался судорожно по кухне, хватаясь то за деревянный ухват со стальным крючком, то за алюминиевый молоток для отбивания мяса. Один за другим выворотил ящики кухонного стола, пока не вооружился огромным ножом-секачом. Позвонили еще раз, настойчивей, я собрал в кулак все мужество и вышел в прихожую. Тут только до меня доехало, что если это те, то им ничего не стоит вышибить мою хлипенькую дверь одним ударом. От этого откровения я впал в другую крайность и, даже не поинтересовавшись, кто там, просто отпер замок. За дверью, глядя на меня с большим изумлением, стояла вчерашняя стриженая девица. Похоже, видок с этим секачом был у меня действительно не совсем нормальный.

— Капусту шинкуете? — поинтересовалась она.

Под мышкой у нее была моя куртка. Я довольно неуклюже попытался спрятать секач за спину.

— Вы вот тут забыли вчера. Так я принесла. У нас и квартиры номерами почти не отличаются: у меня сорок шесть, у вас шестьдесят четыре.

Последнее она произнесла, так широко раскрыв от удивления глаза, словно у нас совпали не цифры в номерах квартир, а все сочетания планет в гороскопе.

В комнате я наконец-то смог разглядеть ее. Во-первых, она была рыжая. Во-вторых, с длинным смешным носом, который, впрочем, не слишком ее портил. В-третьих, у нее были большой рот и маленький подбородок, что лично для меня окончательно делало ее похожей на Буратино. В-четвертых, она вся-вся была в веснушках, словно кто-то в шутку обрызгал ее оранжевой краской. Сегодня на ней было нечто вроде легкого хлопчатобумажного хитончика, державшегося на двух тонюсеньких бретельках. Открытая шея и худенькие плечи тоже были рыжими. Она повернулась к свету, и я увидел ее глаза. Строгий эксперт, вероятно, отнес бы их к разряду карих. Но я не раздумывая и их признал рыжими.

— Вы пригласите девушку сесть, или так и будем торчать посреди комнаты?

Я отметил про себя, что раскованности ей не занимать, и указал на кресло возле журнального столика. Впрочем, тут же подумалось, что для поездки глубокой ночью через весь город неизвестно куда, неизвестно за кем, неизвестно на чем раскованность является определяющим качеством.

Попутно скинув легкие сандалии, она плюхнулась в кресло и закинула ногу на ногу. Ноги были длинные, молочно-белые, с хищными, окрашенными в клюквенный цвет коготками. Одна бретелька съехала с плеча, хитончик плотно обтянул ее фигуру, и стало ясно, что больше под ним ничего нет.

— Меня, для сведения, зовут Тина, — сообщила она и уточнила: — А вы, выходит, Игорь Максимов.

Я кивнул и услышал следующее признание:

— Жутко фанатею от вашей газеты. А статьи ваши а-а-ба-жаю.

Я испугался. Мне хорошо знакома эта порода девиц. На ежегодных праздниках во Дворце молодежи, которые устраивает наша газета, они буквально лезут на любую знаменитость — от рок-певцов до журналистов с известными фамилиями. К счастью, первых предпочитают больше. В массе, да еще в общественном месте они не слишком опасны: в крайнем случае могут попытаться оторвать кусочек от твоей одежды. Но вот так, один на один, мне еще не приходилось...

Тут я вовремя вспомнил, что она все-таки моя спасительница, взял себя в руки и, как мог любезно, осведомился:

— Хотите чаю или, может быть, кофе?

Проигнорировав мой вопрос, Тина медленно обвела взглядом комнату и остановила его на диване.

— Значит, вот на этом вы и спите? На вид жестковат, — произнесла она с иронической усмешкой.

Это был настолько прямой намек, что я, ей-богу, растерялся. Но больше всего меня почему-то покоробило пренебрежительное отношение к моему любимому дивану.

— Послушайте, дитя, — сказал я строгим голосом. — Сколько вам лет? Семнадцать?

— Допустим, двадцать два, — надула она губы. — Но я считаю, все равно можно меня называть на «ты».

— Разумеется, ведь я тебе почти что в папочки гожусь, — заметил я.

— Ага, — хохотнула она, — я со своим папочкой тоже всегда была на «ты»! Кстати, он мне был неродной, и однажды, когда мамочка ушла в магазин, чуть меня не трахнул.

Легким движением плеча она добилась того, что слетела и вторая бретелька. Теперь хитончик держался буквально на честном слове. А лицо ее вдруг приобрело какое-то особенное выражение. Наверное, она пыталась изобразить что-нибудь из того, чего нагляделась по видику. Так сказать, сексапил. Выглядело это как раздувание ноздрей и легкое выпячивание нижней челюсти. Мне же по роли, надо думать, полагалось немедленно взять на руки ее трепещущее от страсти тело и впиться устами в уста.

Я не знал, смеяться или плакать. Наконец решил, что лучше смеяться, и сказал с серьезным видом:

— Милая девочка, ты меня, конечно, вчера здорово выручила и теперь предполагаешь, что в благодарность за это я должен тебе отдаться. Так?

В одно мгновение позабыв про роль кинодивы, она выпучила свои рыжие глаза, звонко хлопнула себя ладошками по голым коленкам и залилась веселым детским смехом.

— Ты — мне — отдаться?! Что-то я торможу... Ну прикол!

Отсмеявшись, она спросила озабоченно:

— У тебя чего, проблемы с этим самым?

Мужчину задеть легко. Мгновенно позабыв, что мне должно быть смешно, я совершенно постыдным образом стал оправдываться. Занудно разъяснять свои взгляды на взаимоотношения полов, плести какую-то чушь про атмосферу интимности. Употребил даже слово «либидо».

— Во-во, — поддакнула она, — я уж давно заметила: как мужику под сорок, так начинаются эти самые проблемы с интимностью. Как будто тяга в дымоходе пропадает. Если только не по пьяному делу, то обязательно подавай им, понимаешь, цирлих-манирлих, дай созреть, дойти до кондиции, а иначе — никак. Хоть фейсом об тейбл.

Я стоял перед ней, как оплеванный, совершенно не зная, что сказать или сделать, и тут, на мое счастье, зазвонил телефон.

— Э... Игорь... простите, не знаю, как вас по батюшке... — услышал я в трубке густой баритон с явными начальственными нотками.

— Владимирович.

— Здравствуйте, Игорь Владимирович. Моя фамилия Фураев. Я тут на автоответчике прослушал сегодня ваше сообщение...

— Да-да, — подтвердил я. — Насчет Александра Михайловича Фураева.

— Саша... это мой сын, — при этих словах баритон слегка дрогнул. — Вы сказали, что хотите поговорить со мной относительно его гибели. Вам что, известны какие-то новые обстоятельства?

— В некотором роде, — ответил я уклончиво. — Может, нам с вами стоит встретиться, побеседовать?

— Когда?

— Зависит от вас, — сказал я и, кинув быстрый взгляд на раскинувшуюся в кресле Тину; малодушно добавил: — Хоть прямо сейчас.

— Сейчас... — задумался мой собеседник. — Видите ли, я еще на службе, бумаг гора скопилась... Если хотите, подъезжайте ко мне. Могу прислать за вами водителя.

— Спасибо, я на колесах, — сказал я, отметив про себя, что и ему, похоже, не терпится меня увидеть. — Говорите адрес, записываю.

— Э... адрес? Охотный ряд знаете? Собственно, это прямо напротив Кремля. Государственная Дума. Но лучше заехать с другой стороны, через Георгиевский переулок, к служебному входу. Охрану я предупрежу.

Пока я записывал номер подъезда, этаж и комнату, краем глаза мне было видно лицо Тины, которое по мере моего разговора уже без всякой игры становилось все более обиженно-надутым. Еще чуть-чуть, казалось мне, и она жалобно замычит, как недоеная корова.

Когда я положил трубку, она резко поднялась из кресла, решительно нацепила опавшие бретельки и сказала язвительнейшим тоном:

— Это уж точно: если ночью больше нечем заняться, надо хоть дров наколоть.

14

Трудотерапия

В коридорах власти на паркетных полах лежали ковровые дорожки, было прохладно и пусто. В своем кабинете Михаил Анисимович Фураев при виде меня встал из-за стола и вышел навстречу пожать руку. Бог знает почему, по толстому начальственному голосу в трубке он представлялся мне мужчиной дородным, даже осанистым. Оказалось, что фигура у него самая субтильная, и серый импортный костюмчик, хоть и сидел на нем вполне элегантно, был явно подросткового размера. О возрасте говорило только лицо. Кто-то когда-то скомкал бумажный клочок, потом не слишком тщательно расправил, и получилось лицо Михаила Анисимовича. С годами листок желтел, в складках копились тяжелые тени, от времени бумага местами коробилась, обретала свойства картона, превращалась в несгибаемое папье-маше, в котором застыло нажитое за долгую жизнь в руководящих креслах привычное начальственное выражение. Странно, но глаза, наоборот, были ясные, живые, смотрели открыто и приветливо и казались поэтому, что называется, не от той собаки.

К себе за огромный суконный стол Фураев не вернулся, жестом пригласил в кожаные кресла у журнального столика — насколько я понимаю в современной бюрократической протоколистике, это был знак подчеркнутого уважения к посетителю. Предложил чаю, что-нибудь выпить. Я поблагодарил, отказался. Стало ясно, что церемонии закончены, пора переходить к делу. Коротко изложив свою теорию, я закончил традиционным вопросом, чем занимался его сын.

Но Михаил Анисимович не спешил мне ответить. Прикрыв глаза ладонью, как будто защищаясь от яркого света, он пробормотал:

— Как странно, как странно...

Выдержав вежливую паузу, я спросил:

— Странно — что именно?

Фураев провел рукой по лицу в тщетной попытке разгладить давным-давно измятый бумажный клочок. Потом сказал:

— Все странно, с самого начала. Это случилось зимой. Саша поехал к какому-то школьному приятелю. Один. Без машины. Без охраны. Когда возвращался, стал ловить такси. Это было поздно ночью, но милиция, кажется, отыскала каких-то свидетелей. Он вышел на проезжую часть, поднял руку, и тут его сбила проезжающая «волга». Ее не нашли. Первой нашей мыслью было — это убийство. Слишком многим была нужна его смерть. Слишком выгодна. Но потом меня разубедили. Да и сам я себя разубедил. Он поехал к этому приятелю, никому не сказав ни слова, куда едет. Никто не мог знать, что он там, сколько пробудет, когда выйдет. Мы все уговорили себя, что это случайность... И тут приходите вы. Дорого я бы дал за то, чтобы узнать, как было на самом деле...

— Чем занимался ваш сын? — повторил я свой вопрос.

Михаил Анисимович с силой потер ладонями лицо, и мне показалось, что я слышу, как оно шуршит и хрустит под его пальцами.

— Нефтью, — сказал он наконец. — Александр был генеральным директором компании «Нео-Нефт». Квоты, таможенные льготы... Вы имеете об этом представление?

— Приблизительно, — кивнул я.

— Приблизительно... — с горечью повторил Фураев. — Господи, сколько раз я просил Сашу уйти в какой-нибудь другой бизнес! Одного его партнера подорвали вместе с автомобилем, банкира, который был с ним связан, застрелили из снайперской винтовки. И вот такая странная смерть...

— А кто теперь стал генеральным директором компании? — задал я свой второй сакраментальный вопрос.

— Что? — переспросил он, поднимая на меня глаза, и я увидел, как по застывшим морщинам стекают самые настоящие слезы. — Что? Кто стал директором? Дианочка, его жена. Но она, слава Богу, ничего больше не делает без совета со мной. Ведь у нее двое детей, это мои внуки...

Неловко да и незачем было дальше терзать вопросами пожилого плачущего человека.

— Спасибо и извините, — сказал я, поднимаясь, но он остановил меня движением руки и сказал:

— Это вы извините старика. Разнюнился. Я, как видите, депутат, работаю в Думе, в комитете по законности и правопорядку. Если вам нужна помощь, то мои связи...

— Нет-нет, — быстро отозвался я. — Пока не надо.

Не хватало только сейчас, на стадии подготовки материала, вмешать сюда организации, ведающие у нас законностью и правопорядком. Да еще на уровне Госдумы. Полные кранты всему делу.

Машину я уже привычно загнал в чужой двор, и поэтому, подходя к своему дому, еще издали увидел, что в моих окнах полно света. А поднявшись в квартиру, обнаружил, что в ней к тому же полно народу.

Стол на кухне был завален выпивкой и закуской. Табачный дым висел в воздухе осязаемыми клочьями, как утренний туман. Во главе стола восседал Стрихнин, одесную от него примостился на краешке стула мой верхний сосед Матюша Клецкин, а ошуюю громоздился мясной горой великолепный женский экземпляр примерно шестьдесят второго размера. Вцепившись пальцами в край столешницы, откинувшись всем телом назад и прикрыв глаза, Стрихнин пел протяжно и жалостно:

Весь город спи-ит, не спи-ит одна тюрьма,

Тюрьма не спи-ит, она давно-о просну-улась...

Матюша внимал пению с умильной и бессмысленной улыбкой на лице. Женский экземпляр слушал, подперев огромным, как у молотобойца, кулаком съехавшую на сторону щеку, похожую на большую несвежую подушку. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, насколько все трое наклюкались.

Приоткрыв слегка один глаз, Стрихнин увидел меня, открыл оба, после чего внезапно оборвал песню, заявив:

— Нет, так не пойдет. Надо что-нибудь повеселей.

И неожиданно заорал:

Гоп-стоп, Зоя,

Кому давала стоя?

Начальнику конвоя,

Не выходя из строя!

— Охальник, — жеманно пробасил женский экземпляр.

Я звучно прочистил горло, так, чтобы все обратили на меня внимание, и громко сказал:

— С вашего позволения, концерт объявляется закрытым. Стрихнин, быстренько объясни гостям, что пришли хозяева, которые дико устали и хотят спать.

Стрихнин покорно кивнул и, повернувшись к даме, игриво сообщил:

— Алевтиночка, нам пора бай-бай.

Сразу догадавшись, какой оборот примет беседа в следующее мгновение, я сказал твердо:

— На мой диван можешь не рассчитывать.

Стрихнин в испуге оглянулся на узкую кухонную кушетку и буквально зашипел:

— Смерти моей хочешь? Она ж меня тут заспит!

— А так она заспит мой диван, — парировал я и жестко подтвердил: — Не дам.

Он дотянулся до ее уха и принялся шептать что-то то ли страстное, то ли яростное. Алевтина послушала немного, после чего решительно встала. Ее слегка качнуло, и, чтобы не упасть, она широко расставила ноги, как матрос на палубе во время шторма. Шелк платья, обтягивающий ее телеса, хрустел и трещал, как флаг на ветру. Стрихнин тоже поднялся, оказалось, что его макушка едва достает ей до плеча. Он продолжал бормотать ей в ухо какие-то нежности, но она теперь обращала на него не больше внимания, чем любое крупное парнокопытное на жужжащих вокруг насекомых. Толстыми пальцами в бесчисленных перстнях Алевтина небрежно поправила химическую завивку на голове, бросила уничижительный взгляд сначала на хлипкую кушетку, потом такой же на Стрихнина и, перед тем как уйти, тяжелым басом без всякого выражения произнесла единственную фразу:

— Меня задушил смех.

Потом она направилась к выходу, Стрихнин бросился за ней, а я ухватил за ворот рубахи Матюшу и сказал:

— Все. С завтрашнего дня не пьешь, только лечишься. Курс трудотерапии. Будем ставить мне железную дверь.

— Благодетель! — умильно всхлипнул Матюша и попытался меня поцеловать. — Нинка со свету сжила с этой дурой!...

Стрихнин вернулся, когда я уже спал, и, конечно, меня разбудил: принялся хлопать дверцей холодильника, греметь бутылками, хрупать огурцом. Минуты две я лежал в темноте, зверея, потом накинул халат и пошел к нему на кухню для решительного объяснения.

— Долго еще это будет продолжаться? — грозно спросил я.

Поперхнувшись недопитой водкой, он поставил рюмку на стол и вместо ответа полез куда-то под кушетку.

— Немедленно прекрати паясничать! — заорал я, но сам чуть не поперхнулся, когда он вылез обратно с газетным свертком и вывалил его на клеенку среди объедков и окурков. Там оказалась толстенная пачка долларов, на глаз тысяч двадцать — двадцать пять.

— Осталось всего-то чуток, примерно вот столько, — сказал Стрихнин просительным тоном, при этом большим и указательным пальцами показывая мне, на какую толщину должно увеличиться его состояние.

— Осталось — до чего? — спросил я, изрядно пораженный.

— Эх, начальник, — вздохнул он, небрежно сгребая доллары в сторону, ставя передо мной рюмку и берясь за бутылку, — сядь, выпей с рабочим человеком, глядишь, все и узнаешь.

Я сел и узнал.

В кичман Стрихнин угодил, по его словам, отнюдь не случайно. Но не в том смысле, что сколько веревочка ни вейся, а в том, что его грубо и целенаправленно туда окунули. Домушничество, рассказывал он, никогда не было главным делом его жизни. Так, хобби, легкая развлекуха время от времени. По основной своей специальности Стрихнин был катала, профессиональный игрок. И однажды, как следовало из его собственного признания, он обкатал не того, кого надо. Один крупный бизнесмен, хозяин торгово-закупочного кооператива, попал ему на триста тысяч рублей — огромную по тем временам сумму. Попал — надо отдавать, таков закон. Но бизнесмен, жадный, как все фраера, пошел другим путем. Когда Стрихнин понял, каким именно, под стальным полом «Столыпина» уже вовсю стучали колеса.

Кооператор крутил, вертел, тянул время, отдавал какие-то крохи, а сам, оказывается, вынашивал коварный план. И вот как-то к Стрихнину пришел его давнишний знакомец, старый скокарь по кличке Воруй-Нога. Когда-то, еще до войны, он работал ширмачом в трамваях, «катался на марочке», но однажды пришлось из этой самой «марочки» спешно выпрыгивать на полном ходу, и это стоило ему изрядного куска левой нижней конечности. Пришлось переквалифицироваться в скокари, домушники, но и тут, оказалось, на одной ноге далеко не ускачешь. Последний раз он откинулся из зоны, харкая кровью, и всем вокруг было ясно, что долго он не протянет.

Воруй-Нога предложил Стрихнину ковырнуть скок, быстро взять на хапок по наводке богатую хату, пока хозяева отдыхают на ногах. Принес даже план квартиры, на котором крестиками было помечено, где, в каком ящике что лежит. Говорил, что дело — верняк, что ни в жисть не отдал бы никому такой сладкий кусок, но нету здоровья, зато обещал лично стоять на шухере. И уговорил. Купился Стрихнин, как последний баклан. Повязали его на дармовой квартире прямо с поличным. Только вещички успели упаковать, как вломились менты — чуть ли не сразу вместе с понятыми. И поехал Стрихнин в тундру ждать своего часа.

— Ну просто граф Монте-Кристо, — заметил я с иронией.

— Твой граф — дешевка, — серьезно отозвался Стрихнин. — Ему бабки сами упали на голову, а мне, чтоб свое вернуть, надо еще погорбатиться.

Единственное, чем из бурной жизни страны интересовался Стрихнин во время отсидки, были темпы инфляции. Картина, само собой, вырисовывалась безрадостная: за пять годков триста тысяч рублей постепенно превратились из суммы колоссальной в почти что мизерную. Но Стрихнин какими-то своими собственными методами произвел подсчеты, и в результате у него получилось, что на нынешний день бизнесмен должен ему все те же триста тысяч, но уже долларов. Тем паче что тот тоже, как говорится, рос вместе со страной и теперь имел два ресторана, сеть продуктовых магазинов и антикварный салон, ездил на пятисотом «мерседесе» с двумя охранниками, отгрохал трехэтажную виллу в Малаховке. Короче, накопил некий жирок, который Стрихнин и собирался маленько подрастрясти.

— Каким же это образом? — заинтересовался я в этом месте.

Стрихнин хлопнул рюмочку, занюхал огурчиком. Почесал задумчиво переносицу, словно размышлял, говорить — не говорить. Но водки к этому часу было выпито много, и он начал, правда, издалека:

— Чалился со мной вместе один комик, артист эстрады, юморной мужик — тещу топором зарубил. Так он говорил, что у них в эстрадном искусстве была такая поговорка: чтобы купить костюм, надо иметь костюм. Вот я и ишачу ночами по всем московским каталкам, складываю галье в пачечки одну к одной, — он презрительно мотнул подбородком в сторону долларов.

— Зачем? — настаивал я.

Он еще сильнее потер переносицу, но, видать, распирало его, кому-то же надо было ему открыть свою сокровенную тайну. И он открыл мне.

— Покуда я отдыхал, тут у вас игра пошла по новым правилам. И я эти правила уже маленько накнокал. Всякий, кто не отдает бабки больше определенной суммы, знает, как «Отче наш»: или заплати, или умри. Можно еще, конечно, в бега податься, но куда он уйдет, от своих магазинов-то?

— Да-а, — рассмеялся я едко, — великий секрет. Ты вот зря газет не читаешь, а там даже расценки киллеров публикуют: за обычного человека тысяч пять-десять баксов, за бизнесмена до полтинника, за банкира от пятидесяти и выше, за воров в законе, крупных политиков, уголовных авторитетов и госчиновников — цена договорная.

Стрихнин сумрачно посмотрел на меня исподлобья.

— А я и не говорю, что это секрет. Я говорю, что я этой гниде сегодня уже позвонил и дал три дня, чтоб собрал бабки. А не соберет — сказал, гасить буду. Для этого и коплю все эти хрусты, не самому же мне на мокруху идти.

И тут я вдруг понял, что мне засветило получить ответ на очень важный вопрос. Я не торопясь, чтоб не спугнуть, налил себе полрюмочки, хлопнул, закусил грузинской травкой реган и как бы между делом поинтересовался:

— А как ты будешь выходить на исполнителей? Есть, наверное, какие-то специальные люди, к которым можно обратиться? Вроде диспетчеров, да?

Теперь не менее едко расхохотался Стрихнин.

— А вот это как раз и есть секрет!

Он протянул руку и покровительственно похлопал меня по плечу:

— Если тебе лично понадобится, свистни, я подмогну, есть кое-какие возможности.

Ишь, болван, раскатал губу, думал я про себя с досадой, укладываясь обратно на свой диван. Вот взяли и все тебе рассказали, юный следопыт! Последней перед забытьем мыслью была такая: правильно ли, что в наше многотрудное время среди моих широких, в общем-то, связей нет ни одного профессионального убийцы? Так и не найдя ответа, я уснул. Мне приснился Стрихнин с огромным дуэльным пистолетом Лепажа в руке. Он целился в кого-то, мне невидимого, а я решительно командовал: «Сходитесь!»

15

Калькуляция

Проснулся я с той же, как показалось в первый момент, мыслью, только вывернутой шиворот-навыворот. Вскочил с дивана и бросился на кухню. Стрихнин пробудился мгновенно, как только я схватил его за плечо, широко раскрыл глаза и прошептал:

— Что, шмон?

— Шмон, шмон, — ответил я. — Скажи-ка мне быстро, что ты будешь делать, если твой клиент откажется платить?

Мысль, разбудившая меня, состояла в следующем. Навязался мне в жильцы домушник и катала — это еще Бог с ним. Но убийца... Хорош я буду выглядеть у него фактически в укрывателях!

— Мать твою, перепугал до смерти, — Стрихнин откинулся обратно на подушку. — Не откажется он. Я ж с ним стары гонял не один день, мне ли не знать! Знаешь, что такое блеф?

— Блеф? А на кой тогда доллары копишь?

— Как «на кой»? А если пугнуть понадобится? Взорвут ему его «мерседес» поганый или дачку спалят!

— Не-ет, — сказал я, схватил его за плечо и крепко тряхнул, так, что у него зубы клацнули. — Ты мне вчера не то болтал. Ты болтал, что копишь хрусты, потому что сам не хочешь идти на мокруху. Еще раз спрашиваю: что будешь делать, если он не заплатит?

Стрихнин вырвался из моих рук, отодвинулся подальше в угол кушетки и мрачно проговорил:

— Что ты заладил одно и то же: «будешь» — «не будешь»! Может, эти бабки мне для куражу нужны! — неожиданно заорал он. — Чтоб он, падла, уверенность мою чувствовал!

Через полчаса, когда мы оба мытые, бритые и надутые сидели за столом и пили кофе, он проворчал с обидой в голосе:

— Ты слыхал когда-нибудь, чтоб профессиональное заказное убийство раскрывалось? Я — нет. И бабки, и заказ идут аж через третьи руки, пока доберутся до главного диспетчера. А уж тот находит исполнителя.

Я промолчал. Что я мог ему объяснить? Рассказать, как утром меня с некоторым запозданием осенило, что моей конформности как раз хватает для того, чтобы жить под одной крышей с вором, но маловато, чтоб с убийцей?

Он, видимо, по-своему истолковал мое молчание, потому что вдруг наклонился ко мне и, понизив голос, доверительно сообщил:

— Ладно, скажу тебе, зачем мне эти баксы. Чтоб этот крысятник не сделал мне оборотку раньше, чем я ему. Я его предупредил, что уже оплатил вперед. И если в течение трех дней не приду забрать бабки назад, заказ начнут выполнять. Чтоб он не вздумал мне какую-нибудь поганку завернуть.

— Но ты ж еще не оплатил, опять блефуешь, — сказал я, кивнув на доллары, которые все так же сиротливо валялись в углу кухонного стола.

Стрихнин сгреб их в одну кучу, сложил пачкой и ловко стасовал, как карточную колоду. Потом с мрачным видом решительно заявил:

— Завтра оплачу.

Перед тем как заняться работой, я заехал в «Склиф». Тут меня ждала наконец приятная новость — Артема из реанимации перевели в обычную палату. Больничная обстановка, этот запах лекарств, хлорки и дешевых котлет, всегда наводит на меня необъяснимую тоску. Но сегодня я шел по коридору травматологического отделения в приподнятом настроении. В холле рядом с телевизором три пожилых мужика, составив костыли, как винтовки, в пирамиду, звонко шлепали костяшками домино. Женщину со сломанной ногой увезли на каталке в перевязочную, растерянный муж остался стоять с туфлей в руках, словно принц, потерявший Золушку. Все говорило о том, что здесь страдают, болеют, но самое страшное, непоправимое осталось где-то там, за мутно-белыми стеклами реанимации.

Артем встретил меня улыбкой, которую в равной мере можно было принять за гримасу боли. Голова у него была забинтована от подбородка до макушки, лицо без единой кровинки казалось одного цвета с бинтами. Когда я осторожно сел на стул в изголовье кровати, он дотянулся своими пальцами до моих, сжал их легонько, сколько хватило сил, и с трудом проговорил:

— Везунчик. Ты тогда сказал: везунчик... А я с тех пор, как очнулся, все боюсь — не сдохнуть бы...

— Не боись, паря, раньше смерти не помрешь! — прогудело у меня за спиной, как из водосточной трубы.

На соседней койке сидел патлатый и бородатый, похожий на лешака мужик в больничных кальсонах и рубахе. В густой шерсти на груди запутался маленький алюминиевый нательный крестик. Сломанную правую руку с помощью специальной шины он держал на отлете, будто демонстрируя постоянную готовность хлопнуть стопку на гусарский манер. Я обернулся к нему, увидел, что один глаз у него залеплен марлевой повязкой, а другой смотрит на меня совершенно безумным образом, и мне вдруг стало не по себе. Неожиданно весело подмигнув нам этим самым глазом, он тяжело поднялся со своего места и, шаркая разбитыми шлепанцами, поплелся к выходу. На пороге оглянулся и пробасил наставительно:

— Люди мрут, нам дорогу трут, передний заднему — мост на погост. А кто все время смерти боится, тот сам покойник среди живых.

— Не обращай внимания, — слегка похлопал ладонью по моей руке Артем, когда за одноглазым ведьмаком притворилась дверь. — Это кровельщик, хороший дядька, только маленько с приветом. Он с колокольни упал, но каким-то чудом жив остался, с тех пор все время про смерть говорит. Его сегодня в неврологию переводят.

Но меня напоследок еще раз зябко передернуло.

Я не стал грузить бедного Артема описанием всех своих приключений. Только коротко рассказал, как обстоят дела с личным поручением Таракана: про мой визит в «Интертур», про наглого Квача, преуспевающего Аркатова, несчастного Шиманского и про то, что я думаю о Митеньке Дранове с его кассетой. Во время моего рассказа у него устало опустились веки, я подумал было, что он отключился, и замолчал. Но Артем пробормотал:

— Извини, свет глаза режет. Я вот думаю... Не хочешь попробовать узнать у Ангелины, кто именно звонил тогда в суд, просил за Аркатова? По крайней мере, будешь знать, с кем он связан, кто за ним стоит. Люди-то все по большей части те же, только в другие кресла пересели...

Мысль показалась мне разумной, захотелось ее немедленно обсудить, но тут в палату одновременно вошли невыспавшаяся Лилька с черными кругами вокруг глаз, медсестра со штативом для капельницы наперевес, молодой усатый доктор и давешний утомленный смертью кровельщик. Стало тесно, меня энергично принялись выставлять вон, я послал Артему воздушный поцелуй и поехал работать.

Посещение места последнего успокоения инвестиционного фонда «Надежда» следовало считать скорее ритуальным, я даже не вылез из машины. Дверь была заколочена, вывеска сорвана, нетронутой осталась только видная издалека неоновая реклама на крыше принадлежавшего компании трехэтажного особняка: слово «НАДЕЖДА» огромными двухметровыми буквами, а ниже надпись помельче — «Мы ведем честную игру». Я подумал, что небось, пока шли баснословные дивиденды, вкладчикам фонда почему-то не приходила на ум двусмысленность этой прокламации: ведь игра, даже честная, подразумевает, что в конце будут и проигравшие...

А вот книготорговая фирма «Полисигма», наоборот, в вывеске, похоже, не нуждалась. Я с трудом нашел ее офис, довольно долго покружив в переулках между Сретенкой и Цветным бульваром. Зато внутри здесь жизнь бурлила. Народ беспрерывно сновал туда и сюда. У подъезда стояли сразу две фуры с длинными брезентовыми кузовами: с одной сгружали пачки книг, в другую загружали. Я прошел мимо сидящих за конторкой на проходной двух юношей в штатском, не привлекши к себе их сонного внимания, и оказался в холле, где половину стен занимали стеллажи с образцами новой продукции. В глазах зарябило от обилия пышных красочных обложек, на которых преобладали золотое тиснение, пучеглазые чудовища и обнаженные женские тела. Я поймал за рукав углубленную в растрепанную кипу накладных пожилую женщину и спросил, где найти коммерческого директора. Она махнула рукой в сторону лестницы, ведущей куда-то вниз, и, спустившись по ней, я действительно вскоре отыскал нужную мне комнату.

Коммерческий директор относился к тому типу современного менеджера, который пока чаще можно увидеть в телевизоре, нежели в жизни. Молодой красавчик с парикмахерским лицом и улыбкой, почти неотличимой от настоящей. Когда я вошел, он говорил по телефону и радостно, как будто узнал во мне старого знакомого, указал на вертящийся стул напротив себя. Договорив, положил трубку, поправил съехавшие слегка на нос очки в тонкой оправе и осведомился любезно, но с достоинством:

— Чем могу быть полезен?

— У меня вопрос относительно книги «Лучшие сказки всех времен и народов», — сказал я.

— Отличный выбор! — Он классическим жестом ткнул пальцем в направлении моей груди: видать, нагляделся голливудских фильмов. — У вас отменное профессиональное чутье, книга идет прекрасно! Сколько экземпляров хотите взять?

— Почем она?

— Зависит от количества. В пределах двенадцати-четырнадцати долларов в рублях по текущему курсу.

— А почем вы сами ее брали?

— Простите? — очки снова съехали, но на этот раз он забыл их поправить.

— Чего тут непонятного? — спросил я резко. — Мне интересно, почем вы сами покупали эту книгу у ее издателя.

Я не рассчитывал получить хоть сколько-нибудь удовлетворительный ответ, мне была интересна реакция. Я ее получил.

— Это коммерческая тайна... — игриво начал он, все еще улыбаясь по инерции. Но тут до него доехало, и тон сделался совершенно иным: — Вас, собственно, почему это интересует?

Ответ я попытался сформулировать так, чтобы не сказать правды и одновременно не соврать:

— Меня, если хотите, занимают вопросы, связанные с наследством Сергея Сергеевича Цыпляева.

В следующее мгновение мы трое стали бесконечно чужими друг другу — я, коммерческий директор и его улыбка. Видимо, ему не по силам было вот так просто взять и отлепить ее, но, лишившись своего прямого назначения, она смотрелась теперь как оскал. За неполных две минуты он сообщил мне всю диспозицию: это не в его компетенции, генеральный директор в отпуске, заместитель в командировке, главный бухгалтер болен. Сегодня контактировать не с кем. Короче, хочешь вчерашние щи — приходи завтра.

Парикмахерский красавчик перепугался не на шутку — он даже не сообразил, что хорошо бы спросить, кто же я такой: адвокат, следователь или, например, налоговый инспектор. Это было серьезным подтверждением рассказа Дюймовочки. А большего мне пока и не требовалось. Я встал, поклонился и сказал, стараясь быть не менее любезным, чем он в начале беседы:

— Благодарю вас, вы мне очень помогли. Все-таки он был из новой породы, сориентировался быстро. Когда я находился уже у самого выхода, сонные юноши в штатском, получив по телефону соответствующие указания, очнулись от своей летаргии. Они выскочили мне наперерез, но за руки хватать не стали, лишь загородили дорогу, и один из них поинтересовался, где мой пропуск. Я с сожалением должен был констатировать, что пропуска у меня нет. На вопрос, как, в таком случае, я сюда попал, пришлось дать не лишенный, сознаюсь, язвительности ответ, что просто прошел прямо мимо их носа. Здесь материальные ценности, у нас пропускная система, доверительно сообщили мне, поэтому придется предъявить документы. Вздохнув, я вытащил из бумажника паспорт. Неожиданно пробужденные к активности юноши растерянно переглянулись.

— Это все, что у вас есть? — уныло спросил один из них.

— А чего вам еще надо, членскую карточку Пен-клуба? — задал я встречный вопрос.

Тогда они сделали то немногое, что было в их силах, — тщательно переписали мои паспортные данные в свой журнал, и я наконец с облегчением покинул это культурно-просветительное заведение.

В разгар рабочего дня в тесном дворике Фонда имущества было не повернуться. Автомобили сгрудились вокруг небольшого старинного особнячка, как поросята под свиноматкой. Рябь дрожала в воздухе над их раскаленными спинами, и мне на миг почудилось, что они даже отталкивают друг друга своими рыльцами, стремясь пробиться поближе к вымени. Сосцы полны, они источают сладчайшее молочко под названием «собственность».

Внутри особняка все было как будто нарочно перепутано, чтобы враги не смогли разобраться в местной топографии. Лестницы уводили в никуда, коридоры неожиданно заканчивались тупиками. Было совершенно невозможно с ходу определить, где какой отдел и чем он ведает. Побродив по этим лабиринтам, я методом тыка в конце концов обнаружил комнату, где сидели люди, работавшие под началом покойного Александра Зиновьевича Карымова.

В тесном полуподвальном помещении узкие зарешеченные окна были распахнуты настежь, и казалось, что испарения раскаленного города, оседая, сливались сюда потоками, как сточные воды. Неработающий вентилятор с бессильно опавшими лопастями свисал с потолка умирающим лебедем. Под его сенью томилась в собственном соку пара тусклых служащих — молодящаяся дама лет пятидесяти с горчичными, крашенными хной волосами и пенсионного возраста мужчина, обладатель давным-давно вышедших из моды кустистых бровей.

Первым делом я представился, вторым — выразил негодование по поводу жары и духоты («Что ж вам кондиционер не поставят?» — «Все кондиционеры наверху, у начальства», — едко сообщила крашеная), третьим — с застенчивой улыбкой сообщил о цели своего визита: готовлю материал о реконструкции старого Центра, мечтаю получить информацию из первых, так сказать, рук.

Посочувствуйте, польстите, улыбнитесь — и вам вернется сторицей. Через полминуты, слегка поднаправив беседу в нужное мне русло, я уже получал эту самую информацию в полном объеме.

— Всего в Центре к реконструкции с выселением пока намечено две тысячи домов, — говорила хнойная женщина, азартно стуча по клавишам калькулятора. — Поправьте, Павел Егорыч, если я ошибусь в цифрах.

Но кустистые брови только согласно кивали. В чем, в чем, а в цифрах здесь, похоже, толк знали.

— Средний дом... возьмем пятиэтажный, двухподъездный... примерно три тысячи квадратных метров полезной площади. Положим, половину надо потом отдать мэрии, городу. Остается полторы тысячи. Реконструкция стоит... миллиона полтора-два. Долларов, разумеется. Берем по максимуму — два. Но зато в таком доме квартирки после реконструкции сейчас идут на рынке примерно по три тысячи за метр. Долларов, — снова подчеркнула она.

Я еле успевал записывать.

— Теперь перемножаем эти три тысячи на полторы тысячи метров, получаем... получаем четыре с половиной миллиона долларов. Минус затраты на ремонт — остается два с половиной миллиона чистой прибыли. Это в среднем.

У меня уже голова шла кругом от этих миллионов. А она еще не закончила.

— Осталось последнее: умножить эту прибыль на две тысячи предназначенных к реконструкции домов. Это будет... это будет... — дама никак не могла сосчитать нули на экранчике, — пять миллиардов долларов!

Кажется, ее саму поразили результаты калькуляции, она уставилась на счетную машинку как завороженная. Мы с кустистым господином точно так же уставились на нее.

— Да-а, — протянул я. — Впечатляет. А как распределяются эти подряды?

— На конкурсной основе, разумеется. Есть специальная комиссия, в нее входят, во-первых, наши представители, затем из строительного департамента, из архитектурно-планировочного... Она определяет победителя.

— Определяет — по каким критериям? — спросил я, выжидательно занося авторучку над блокнотом.

Горчичная дама изломала губы в тонкой улыбке.

— Ну, это, видите ли, вопрос деликатный. Здесь важно...

Но дослушать, что важно в этом деликатном вопросе, мне было не суждено. Дверь отворилась, и на пороге явился мужичок-колобок.

Может, жара была виновата, но казалось, что с его булочными щеками произошла какая-то неприятность. Сегодня они были серые, будто их сляпали из третьесортной муки грубого помола, и давешние ямочки-бугорки теперь белели на этом фоне, как головки нарывов. Не щеки, а какие-то вчерашние марципаны.

— Пал Егорыч, Марина, какого черта... — начал он резко, но тут заметил меня, запнулся и дальше продолжал иным тоном, даже попытавшись выдавить сквозь зачерствевшую корку лица добродушную ухмылку: — А, господин репортер! Что же вы не сразу ко мне? Пойдемте, пойдемте!

И я пошел за ним, подчиняясь его дружелюбным, но требовательным жестам. Валерий Фаддеевич стремительно семенил, почти бежал передо мной по лестницам и коридорам, через плечо бросая какие-то обрывки фраз:

— Всегда с руководства... самая полная информация... к вашим услугам...

Неожиданно колобок остановился, и я понял, что мы стоим у выхода на улицу, а Раскутан трясет мою руку.

— Не надо будоражить людей, не надо, — повторял он. — У нас с вами еще нет полной картины, нет картины, да. Жду в любое время, готов к сотрудничеству. А сейчас извините, мне в поликлинику, что-то сердце прихватило, жара, духота, знаете ли... Вас подвезти?

Меня элементарно выставили из этого богоугодного учреждения и теперь намекали, чтобы я не пытался в него сейчас же вернуться. Колобок стоял в дверях на вершине лестницы до тех пор, пока не убедился, что я сел в свою машину и отчалил со двора. Только ручкой мне вслед не помахал.

16

Абдуценс

Что-то изменилось в природе, когда я вновь оказался на улице. Грозовая туча, отечно-серая, как щеки Валерия Фаддеевича, грузно наползала с запада, занавесив полнеба. Словно огромная баба на сносях, она тяжело ворочала необъятным животом, вот-вот готовая разродиться ливнем. Но, видно, срок еще не пришел.

Порывистый ветер уже довольно грубо мял верхушки деревьев на Тверском бульваре, когда я свернул на него с Большой Никитской. Внезапно у меня тоже нехорошо сдавило сердце. То ли духота, то ли неясное дурное предчувствие? Остались за спиной Страстной, Петровка, я ехал по Каретному ряду и вдруг, тормозя у светофора на пересечении с Садовым, осознал, что вон та пыльная белая «ауди» отъехала от Фонда имущества сразу вслед за мной, а теперь все еще трется на один ряд левее и на два корпуса сзади меня. Я запомнил ее потому, что у нее почему-то белым днем горели подфарники — наверное, водитель не выключил их после какого-нибудь тоннеля: Вряд ли это было совпадение. И, в сущности, такого оборота вполне следовало ожидать.

На Селезневке я довольно резко, не показывая сигнала поворота, взял вправо и остановился у тротуара, с интересом наблюдая в зеркало, что предпримет «ауди». К некоторому моему разочарованию, она, не замедляя хода, проехала мимо. Стекла у нее оказались тонированные, непрозрачные, сквозь которые ни черта нельзя было разглядеть — кто за рулем, есть ли пассажиры, и эта безликость еще больше напрягла мне нервы. Через полминуты теперь уже задние фонари этой машины мелькнули передо мной в последний раз и скрылись за поворотом. Господи, глупость какая, с недоумением подумал я, неужели все-таки совпадение? И тут же сообразил, что скорее всего никакое не совпадение и никакая не глупость.

За полтора десятка лет на должности криминального репортера в моей жизни бывало всякое: следил я, следили за мной, так что с азами оперативной работы я кое-как знаком. В городе очень трудно долго пасти кого-то с помощью всего одной машины. Вот такой мой примитивный маневр — и вся слежка насмарку. То, что «ауди», проехав на моем хвосте через половину Центра, не затормозила вслед за мной, рискуя привлечь внимание, а покатила себе спокойно дальше, означает: меня ведут вполне профессионально. Кто-то, возможно, даже и не один, остался сзади. Они будут сменять друг друга за моей спиной, поочередно удаляясь и приближаясь, где-то даже обгоняя в потоке других автомобилей, стараясь не примелькаться ведомому, делая все, чтобы он ничего не заподозрил. Я бы и не заподозрил — кабы не эти забытые подфарники. Минут через десять, уже на Пресненском валу, я со злорадным чувством обнаружил «ауди» на две машины впереди себя. Хотя, собственно говоря, радоваться было абсолютно нечему. Злиться, впрочем, тоже. Просто я получил еще одно убедительное подтверждение своей версии. И указание на то, что с этой минуты надо начинать вести себя крайне осторожно.

Гром грянул, когда я уже подъезжал к редакции. Бабахнуло так, что моим напряженным нервам показалось, будто выстрелили у меня над ухом. Похоже, природе это тоже не понравилось, она гневно потемнела лицом: сумерки сгустились почти мгновенно, словно осветитель за кулисами сдвинул реостат аж до упора. Молния развалила небо напополам, и из трещины хлынуло мне на лобовое стекло так, что щетки перестали справляться с потоками воды. Конечно, на площадке перед конторой как на грех не видно было ни одного свободного места. Пришлось приткнуть машину на самом краю, метров за сто от входа. Не знаю, продолжали меня пасти или нет, но твердо уверен, что последнюю спринтерскую дистанцию по пузырящимся лужам от стоянки до дверей редакции я прошел в полном одиночестве.

До своей комнаты мне удалось добраться почти незамеченным: в голове уже складывались первые абзацы будущего материала, а в такие минуты неохота с кем-либо общаться, особенно с начальством. Только у самых дверей кабинета меня цепко схватила за рукав пожилая девушка Рита Блюм, которую все, независимо от возраста, называют Ритатуля. Сколько себя помню, она ведет в газете рубрику «Горячие новости», которую язвительный Чепчахов называет «Горячие глупости». Ради двух-трех строчек информации Ритатуля готова проехать пол-Москвы, чем вызывает мое глубокое профессиональное уважение. Она въедлива, дотошна и настырна, но при этом действительно глупа как пробка. Слава Богу, ей позволяют только собирать новости, но не разрешают комментировать их в газете. Ритатуле не остается ничего другого, как делать это в коридоре редакции.

— В зоопарке родился слоненок, так они назвали его Моськой! — сообщила она мне с возмущением. — Нет, Игорь, ты только представь: слон Моська!

Чтобы поскорее от нее отделаться, я решил ей поддакнуть:

— Это что, вот у меня есть приятель, его вообще после института распределили механиком на нефтеналивной танкер «Джордано Бруно».

У Ритатули азартно расширились глаза.

— Какой порт приписки?

Я понятия не имел какой, поэтому быстро соврал первое, что пришло в голову:

— Уже спохватились и переименовали. Теперь он «Галилео Галилей».

После чего мне удалось наконец прорваться к себе в кабинет.

Ливень за окном не то чтобы выдохся, а взял более спокойный, размеренный темп, как марафонец, перед которым впереди еще большая трудная дистанция. Капли уютно барабанили по жестяному подоконнику. Я запер дверь, зажег настольную лампу, положил перед собой стопку чистой бумаги и взял ручку. Начало и конец — две необычайно важных вещи в материале. Но начало всегда дается труднее. Если не первой фразой, то хотя бы первым абзацем надо дать читателю по мозгам, привлечь его внимание. Начало и конец. Посредине, как в жизни, может быть все, что угодно, но начало и конец — это то, что останется, то, что запомнится. Ручка довольно долго совершала бессмысленные пируэты над пустынным пространством белого листа, прежде чем вывести первую букву. Потом я начал писать.

"Смерть от пули в нашем городе теперь дело обычное. Мы привыкли к ней, как солдаты на фронте. Каждый день то ближе от тебя, то дальше строчат автоматные очереди, рвутся мины и бомбы, гранаты из противотанковых базук лупят по автомобилям и окнам домов. Заказные убийства стали таким рутинным явлением, что газеты порой уделяют им не больше нескольких строчек: размер заметки зависит от положения, которое занимала в обществе жертва, да еще, пожалуй, от изобретательности киллеров, дающих репортерам пищу в описании новых подробностей.

Все это похоже на игру с хлапштосом. Есть такой термин у игроков на бильярде, от немецкого «удар с хлопком». Хлапштос — это не просто удар, точно направленный в цель. Хлапштос — это когда шар влетает с оглушительным грохотом, когда кость шара угрожающе трещит, сталкиваясь с железной окантовкой лузы, сотрясая весь огромный мраморный стол на толстых дубовых ножках, вызывая дрожь у пораженных зрителей.

Но профессионал играет на хлапштосе, только когда нужно напугать противника, морально разложить его. Профессионал не станет с треском класть шары, если не хочет до времени обнаружить своего профессионализма. Тычок его кия будет в этом случае тихим, для стороннего взгляда почти неуверенным, а шар упадет в лузу как бы случайно. Однако это тоже будет удар профессионала.

Мы привыкли к смерти на хлапштосе. В назидание другим, слишком жадным или слишком самонадеянным, железо и кость то и дело с шумом и грохотом бьются друг о друга. С наших улиц, как с полей сражений, выносят трупы банкиров и коммерсантов, журналистов и политиков, преступных авторитетов и воров в законе.

Киллеров поймать трудно, найти заказчиков еще труднее. Найти нельзя, зато вычислить — можно. По принципу «кому выгодно». А вот это уже не всем нравится. На войне как на войне, юридическими доказательствами никто себя не обременяет. На гангстерской войне — тем более. Если тебя «вычислили», последствия могут быть вполне определенными...

Поэтому, коли нет задачи продемонстрировать силу, профессионал не станет просто так что есть силы лупить по шарам. И тогда в город войдет другая смерть: как бы случайная, малозаметная. Похожая на несчастный случай. Но не переставшая от этого называться убийством. Умышленным убийством в корыстных целях, совершенным на заказ руками умелых киллеров.

Ваш корреспондент провел собственное расследование, изучив обстоятельства ряда «случайных» смертей, произошедших за последнее время в нашем городе. Результаты оказались ошеломляющими".

Я перечитал написанное. Не слишком ли напыщенно с этим хлапштосом? Подумал и решил пока оставить так: в крайнем случае потом подредактирую. Пожалуй, все это можно будет пустить как врезку к материалу. Тогда имеет смысл остальное разбить на главки. Может, придумать к каждой по маленькому заголовку? Это всегда читается лучше, чем слепой текст.

Например, про главбуха исчезнувшего инвестиционного фонда: «НАДЕЖДА» УМИРАЕТ ПЕРВОЙ". Или о судьбе обворованного книгоиздателя: «САМАЯ СТРАШНАЯ СКАЗКА ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ». Больше с ходу ничего не придумывалось. Правда, по поводу убийства молодого нефтяного магната само собой просилось «ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ», но я отверг этот вариант: слишком близко лежало.

Зазвонил телефон, и я с удовольствием снял трубку. Русские журналисты любят, когда их отрывают от работы. В трубке был Стрихнин. Сердитым голосом он сообщил мне, что ему, конечно, не раз приходилось кемарить в рабочей зоне под стук топоров и визг пил, но сейчас он свободный белый человек и требует, чтобы я немедленно убрал этого придурка, который буравит дрелью стены и вколачивает туда кувалдой железные штыри. Пусть выберет для своих упражнений время, когда он, Стрихнин, выспится, а еще лучше — уйдет из квартиры. Я ответил, что выражаю ему свою полную солидарность, а также глубокое сочувствие, но учитывая, его, Стрихнина, профессиональные наклонности, полагаю, что к тому времени, когда он наконец выспится, а тем более — уйдет из квартиры, домой вернутся и лягут спать все остальные жильцы дома. Поэтому, делая этот нелегкий для меня выбор, я все-таки никак не могу дать Матюше указание приостановить установку железной двери. Стрихнин швырнул трубку.

Едва я положил свою, телефон зазвонил снова. Холодным тоном Нелли сообщила, что меня требует к себе редактор. От Таракана я вернулся со слегка потрепанными нервами. Хорошо еще, что в последний момент я вспомнил совет Артема попытаться разработать Аркатова через тех, кто за него хлопотал во время суда, и бодро представил это Таракану как весьма перспективное направление, над которым тружусь денно и нощно в поисках выхода на «Интертур». Таракан, по-моему, не слишком поверил, но отпустил с миром, потребовав докладывать ему ежедневно.

Вернувшись к себе, я первым же делом позвонил в городской суд Ангелине. Мои вопросы энтузиазма у нее не вызвали.

— Столько лет прошло, — сказала она с сомнением в голосе. — Два председателя с тех пор сменились, а замов поменялось человек шесть. Это ж надо им всем звонить, в бумагах копаться... Тебе когда нужно?

Имея в виду иск «Интертура» к газете, я ответил, что это как раз тот самый случай, когда время — деньги. Она тяжко вздохнула и пообещала заняться.

Только я пододвинул к себе текст, как телефон снова затренькал. Приятно, когда тебя отрывают от работы, но всему должен быть предел.

— Да! — рявкнул я в трубку, но ответа не получил. В эфире что-то шуршало и потрескивало, как бывает, если тебе дозваниваются из автомата. — Слушаю! — повторил я еще громче, и тут возле моего уха возник голос: глухой стариковский, но очень отчетливый тенорок.

— Не кричи, сынок, — произнес он, как мне показалось, с некоторой строгостью. — Ты же не в лесу. Я тебя хорошо слышу.

Тенорок разговаривал так, будто мы давно и хорошо знакомы, но я был уверен, что слышу этот голос впервые, и сказал:

— Извините, вы, наверное, ошиблись.

— Нет, Игорек, — ответил он, на этот раз с явственной усмешкой, — я-то не ошибся. А вот ты делаешь ошибку. Ба-альшую ошибку.

Сказано было вполне буднично, но почему-то от этого раздраженного старческого голоса у меня мурашки побежали по спине. Как часто со мной бывает в таких случаях, испугавшись, я разозлился. Главным образом на эти чертовы мурашки.

— Вы, собственно, кто такой, чтоб мне «тыкать»? — спросил я грубо. — Какой я вам «Игорек»?

— Извини, сынок, не представился, — хихикнул он, и я от этого хихиканья еще больше похолодел: неужели почувствовал, гад, мою слабость, мой испуг? — Друзья зовут меня дядя Гриша. И ты зови. А «тыкаю» я всем, по-стариковски, потерпи уж.

— Долго терпеть еще? — поинтересовался я хмуро.

— От тебя зависит, сынок. Я же сказал: совершаешь большую ошибку. Исправляться надо.

Я уже потихоньку взял себя в руки. Если ему охота ходить вокруг да около, чтобы меня первого спровоцировать на откровенность, мы ему этого удовольствия не доставим.

— Не ошибается только тот, кто ничего не делает, — заметил я философски.

— Вот это мне и не нравится, — проговорил он сварливо. — То, что ты делаешь. А главное, зачем? Господи, до чего же люди глупы, у них есть свобода мысли, а им подавай свободу выражения! — последняя фраза была произнесена с горестной патетикой.

— Если уж воруете расхожие цитаты, так по крайней мере не перевирайте, — ответил я злорадно, получив наконец шанс отбрить нахального старикашку. — В оригинале, если мне не изменяет память, сказано «люди нелепы». «Глупы» и «нелепы» — разные вещи. Классик относился к людям снисходительнее.

На мое удивление, уличенный в плагиате дядя Гриша вместо того, чтобы смутиться, удовлетворенно крякнул:

— Всегда любил работать с интеллигентами...

— Набирались культуры? — съязвил я.

— Да нет, своей хватало, — ответил он с добродушным смешком и добавил, вздохнув: — А интеллигентов я любил, потому что быстрей ломаются.

Я на мгновение онемел, и дядя Гриша снова захватил инициативу:

— Ладно, сынок, хватит чесать языки. Ты, я думаю, уже все понял. Как говорил другой классик, если враг не сдается, его уничтожают. Я ничего на этот раз не переврал, а? Читателям, конечно, будет жаль потерять любимого автора...

— Ну, наконец начали пугать, — обрадовался я. — Думаете, вы первый? Убить меня можно, но материалы-то, которые я собрал, останутся! Всех не перевешаете.

— Верно говоришь, — тяжко вздохнув, подтвердил он. — Это очень нехорошо, что материалы останутся. Абдуценс.

— Что? — переспросил я.

— Абдуценс, — повторил дядя Гриша. — Выбор из двух зол. Чего только не наберешься от интеллигентов... Материалы останутся — плохо, но если останешься и ты, и материалы — еще хуже. Из двух зол обычно выбирают меньшее. Поэтому давай так: ты есть, а материалов нет. Договорились?

— На пушку берете. Вам невыгодно убивать журналиста. Слишком много шума, — сказал я, стараясь убедить то ли его, то ли себя. Как будто до меня ни одного журналиста не убивали.

Он, наверное, тоже об этом подумал, потому что заорал почти радостно:

— Может, невыгодно, а может, и выгодно! Это уж какой расклад выпадет! Хочешь рискнуть, а? Как в русскую рулетку? Бах, трах! — дядя Гриша зашелся меленьким стариковским смешком, а отсмеявшись, спросил серьезно: — Ну так что?

Ничего, кроме желания выкрикнуть ему в ответ какое-нибудь оскорбление, у меня на этот момент не было, и я промолчал.

— Вижу, что договорились, — отдуваясь, как после трудного подъема в гору, констатировал дядя Гриша. — И запомни: с этой минуты шаг вправо, шаг влево будет считаться за побег. — Он помолчал чуть-чуть и произнес напоследок с доброй такой, отеческой интонацией: — Не рискуй, сынок, береги себя. Все, отбой.

После чего этот подлец действительно отключился, а я еще долго слушал короткие гудки, тупо глядя в противоположную стенку. Хороша русская рулетка, где, похоже, в барабане нет пустых гнезд и все патроны — боевые! Положив наконец трубку, я придвинул листок с началом статьи и пробежал глазами первые строчки. Ни бодрости, ни былого энтузиазма я в себе, сколько ни копался, сейчас не ощущал. Только думалось: вот ты уже и ломаешься, интеллигент несчастный!

И снова заверещал телефон. Я посмотрел на него с омерзением, как на скользкую жабу, которую отвратительно взять в руки. В эту минуту мне ни с кем не хотелось разговаривать. Но он все трещал и трещал, звенел вызывающе мне прямо в лицо, и я наконец пересилил себя, взял трубку.

— Здравствуйте, мне нужен Игорь Максимов, — услышал я глубокое низкое контральто с легкой хрипотцой. Голос был незнакомый, а у меня в последнее время появились веские основания с осторожностью относиться ко всякого рода незнакомцам и незнакомкам. На всякий случай я полуприкрыл трубку ладонью и поинтересовался сиплым басом, кто его спрашивает. Диана Фураева, ответило контральто.

Диана Фураева... Вдова убитого зимой президента компании «Нео-Нефт». Если я сейчас заговорю, а потом встречусь с ней, это будет означать, что я продолжаю собирать материал. Но ведь можно и не встречаться, а только побеседовать по телефону, так? В конце концов, это не я звоню ей, а она мне... Все эти мысли все еще прыгали в моей голове, как резиновые мячики, а я уже, не дожидаясь, пока они успокоются и улягутся, отводил ладонь от трубки и говорил: «Да, слушаю вас».

Через несколько минут, закончив разговор, я сидел, снова глядя в стенку и меланхолически размышляя о своей жизни. Причем в буквальном смысле: сколько она, моя жизнь, стоит, и надо ли мне ею рисковать по такому, в общем незначительному на фоне человеческой биографии, поводу, как написание или ненаписание очередного материала. Мадам Фураева узнала обо мне от свекра, Михаила Анисимовича, и теперь изъявляла желание непременно со мной встретиться. Ей есть о чем мне рассказать и есть о чем спросить. Голос с хрипотцой казался таким жалобным, почти умоляющим, что я сказал «да», не успев, собственно, даже в общих чертах прикинуть последствия. Прикидывать я стал, уже положив трубку.

Мое согласие, безусловно, было шагом. Вправо или влево — неважно, важно, что его вполне можно считать за побег. Дяде Грише это наверняка не понравится. Дожили: я должен думать о том, что понравится, а что не понравится дяде Грише! То, что хорошо для него, плохо для меня, при этом, как сказал бы Артем, верно и обратное.

Абдуценс.

С чувством глубокой безнадежности я понимал, что из двух зол выбираю большее.

17

Цветочки

Дождь перестал, но тучи все еще лежали, тяжело навалившись на самые крыши. Стоя у окна отдела иллюстраций, я наблюдал, как, прыгая через лужи, бежит на край стоянки водитель нашей «разгонки» Генка Троицын, отчасти из-за созвучности фамилий, но главным образом в связи с его крайней неразборчивостью в любовных делах прозванный в редакции «Проституткой Троцким». Прежде чем я сумел объяснить ему, что от него требуется, он успел начать взахлеб рассказывать об очередном своем приключении. («На перекрестке лезет мне под колеса одна, сисястая такая, я окно открываю, грю, куда прешь, дура, машина не гребет, а давит, а она мне, представляешь?! Лучше, грит, давить, чем как вы нас гребете! Ну, грю, падла, садись в тачку, разбираться будем! Поехали мы в Сыр-Бор, я там одну полянку знаю...») Но в конце концов мне все же удалось заставить его подобрать слюни и втемяшить ему, что от него требуется.

Генка все сделал в точности, как было велено, тем более что это вполне соответствовало его темпераменту. Оказавшись у моей машины, быстро открыл ее, сел за руль, завел двигатель и рванул с места в карьер. Поднимая фонтаны воды, автомобиль с ревом промчался под окнами редакции в сторону ворот нашей типографии, которые распахнулись перед ним (я по телефону предупредил ребят из охраны), а пропустив его, немедленно снова закрылись. Спустившись на служебном лифте, я секунд через сорок уже был во внутреннем типографском дворе, принял у Генки машину, а еще через полминуты выезжал через пожарные ворота на соседнюю улицу с другой стороны квартала. Если кто-то и собирался продолжать за мной слежку, сомневаюсь, чтобы они смогли среагировать в такой ситуации. Но я для верности покрутился знакомыми проходными дворами, никого за собой не обнаружил и только тогда двинулся на встречу с нефтяной вдовой.

Решив, что чем позже дядя Гриша узнает о моих новых телодвижениях, тем спокойнее мы оба будем спать, я на всякий случай отказался от предложения мадам Фураевой приехать к ней в офис, и мы договорились встретиться в городе, у ресторана «Бабочка» на Ордынке. Без двух минут девять я подъехал ко входу, но мне пришлось изрядно поманеврировать среди джипов, «БМВ» и «мерседесов» посетителей этого модного ресторанчика, прежде чем удалось найти такое место, где можно было бы выйти из машины, сразу не угодив по щиколотку в разлившиеся по всей мостовой мутные потоки.

Слава Богу, хоть сверху больше не лило. Но облака так и не желали расходиться, стояли угрюмой и плотной толпой, словно чего-то ждали. Стемнело не по-летнему рано, и редкие силуэты прохожих превращались в размытые тени на удалении каких-нибудь пяти метров. Выключив двигатель, я откинулся на сиденье и принялся вглядываться в эту серую хмарь, надеясь различить ожидающую меня изящную фигурку. Во всяком случае, мне хотелось думать, что фигурка у вдовы будет изящной, а личико прелестным. Надо же верить во что-то светлое таким хмурым отвратительным вечером.

Я всматривался вперед, в сторону чугунной решетки у входа в ресторан и поэтому вздрогнул, когда кто-то довольно резко постучал мне костяшками пальцев в боковое стекло. Обернувшись, я едва не содрогнулся: на меня смотрела рожа, которая может присниться разве что с тяжкого похмелья. Вся покрытая морщинами, как у бульдога, с выпученным правым глазом, одно ухо прижато, другое оттопырено. Это было все, что я успел разглядеть, пока негнущейся рукой судорожно крутил ручку стеклоподъемника. Опустив стекло пальца на два, я из предосторожности остановился и услышал высокий и резкий, как звук ржавой циркулярной пилы, голос:

— Вы Максимов? Диана Константиновна вас ждет, пойдемте.

— Куда это «пойдемте»? — спросил я с опаской. Идти в темень с обладателем этакой физиономии мне не слишком улыбалось. — Где она меня ждет?

Но он, казалось, не слышал моих вопросов, потому что повторил на той же ноте с той же интонацией:

— Пойдемте. Вас ждут.

При этом он взялся за ручку моей двери и совершенно бесцеремонно распахнул ее, так что мне не оставалось ничего другого, как либо ждать, пока похожий на французского бульдога урод начнет выволакивать меня из машины, либо вылезти наружу самому. Из чувства собственного достоинства я выбрал последнее и был крайне удивлен, когда ощутил, что это порождение ночного кошмара мягко поддерживает меня под локоток, чтобы я не оступился на мокрой мостовой.

Очутившись с ним лицом к лицу, я смог рассмотреть его получше, но это не доставило мне никакого удовольствия. Голова у этого Франкенштейна сидела набекрень, словно он оценивающе присматривался к тебе, куда лучше вмазать, морщины на физиономии оказались многочисленными шрамами, был он брит наголо и, хотя ростом не выше меня, чрезвычайно широк и плотен в плечах. При всем при том эта образина была в темной двойке, белой рубашке и при галстуке.

— Сюда. — Циркулярка коротко взвизгнула у меня над ухом, и я было самостоятельно устремился вперед, но тут же понял, что меня отнюдь не просто поддерживают под локоток, меня держат за локоть, да так крепко, что не выдраться.

Впрочем, возмутиться я не успел, потому что через три шага мы оказались на тротуаре, возле темной громады «кадиллака», задняя дверца которого отворилась, а из нее нам навстречу легким движением выскочила, надо полагать, сама хозяйка.

Первым моим чувством при виде ее было неприятное удивление. Я всегда неприятно удивляюсь, когда оказываюсь рядом с женщиной на голову выше меня ростом. Это странно, потому что сам-то я природой не то чтобы обделен — сто семьдесят пять сантиметров, что называется, в холке. Скорее всего какие-то глупые неосознанные комплексы. Но все равно удивляюсь каждый раз пренеприятнейшим образом. Все дальнейшие впечатления, надо думать, я получал уже исключительно в этом свете.

Мадам Фураева была похожа на огромную куклу Барби. Глаза в пол-лица, щеки-яблочки, фигура стройна и пропорциональна. Но почему-то не отпускала мысль, что все пластмассовое. Барби была наряжена в строгий шелковый деловой костюм, впрочем, не без разреза, при каждом шаге дающего полюбоваться красотой ног. Больше всего я боялся, как бы она не протянула мне руку для поцелуя, но, слава Богу, обошлось без этого.

— Боже, Петрик вас, наверное, напугал! — с легким смешком сказала Диана, глядя на меня сверху вниз, и я разозлился от того, что мой испуг так явственно заметен. — Вот в такого урода его Афган превратил, но это внешнее, на самом деле он добрый и мягкий. Не волнуйтесь, он ничего не слышит, — добавила она, опережая мое удивление, и предложила: — Давайте прогуляемся.

Я не успел опомниться, как она уже держала меня под руку и мы шагали по мокрому тротуару, при этом Диана говорила, не давая вставить слова:

— Когда дети с няней на отдыхе, я обычно ужинаю здесь. В обществе Петрика. Он у меня и водитель, и охранник. А после ужина люблю прогуляться, мой дом тут неподалеку. Брожу старыми московскими переулками, а Петрик тихонько едет сзади. Такова участь одинокой женщины, — вздохнула она горестно, но мне послышалось в этом еще и легкое кокетство.

Я оглянулся: «кадиллак», еле слышно урча, действительно следовал за нами шагах в десяти. Участь одинокой, но очень богатой женщины.

— О чем вы хотели поговорить со мной? — поинтересовался я.

— О чем? — удивленно переспросила она. — Об убийстве моего мужа. Потому что если это действительно убийство, то мне известно, кто его убил.

— Вот так прямо и известно? — я остановился как вкопанный. Но получить разъяснения немедленно мне не удалось, причем по причине нелепейшей.

По Ордынке со стороны Кремля в нашем направлении неслась вереница огней. Они приближались на огромной скорости — красные, синие мигалки, слепяще-желтые фары дальнего света. Мы даже не успели отпрянуть, как три черных «мерседеса» промчались мимо, обдав нас холодным и мутным душем из-под колес.

— Ах, мать твою, слуги народа! — с неожиданной яростью потрясла им вслед пластмассовым кулачком прелестная вдовушка: весь ее элегантный туалет был напрочь заляпан грязью. Впрочем, она тут же взяла себя в руки и расхохоталась, разглядывая испорченные юбку и жакет: — Так мне и надо, нечего прогуливаться в такую погоду!

Моим джинсам и куртке тоже досталось. Диана махнула рукой, подкатил «кадиллак», мы нырнули в его натурально-кожаную утробу, Петрик рванул с места, буквально пару минут покрутился переулками и дворами, после чего притормозил перед мраморными ступенями подъезда, вход в который сторожили два бронзовых льва.

Следует признать, что этот домик превосходил, пожалуй, все виденные мною за время сбора нынешнего материала. Да что уж там — вообще все виденные. С ним не шли в сравнение последние земные прибежища ни крупного госчиновника, ни даже вора в законе. Начать с того, что, кроме львов, подъезд сторожили также два молодых человека в костюмах и при галстуках, с пистолетами в кобурах на поясных ремнях. Третий сидел в маленькой комнате для охраны перед мониторами — похоже, телекамеры здесь стояли не только над входом, но и на крыше. Молодые люди были коротко стрижены, подтянуты и даже под пиджаками видно, как накачаны, что сообщало об их прошлом не меньше, чем бронзовые львы о прошлом охраняемого объекта.

В постперестроечные времена мне уже приходилось видеть парадные, где новые жильцы отделывали стены каррарским мрамором, но чтоб натуральным мореным дубом — первый раз. Поспешив вперед, Петрик ткнул пальцем кнопку, и бесшумно разверзся лифт, весь в зеркалах. Если б мне сказали, что венецианских, поверил бы не моргнув глазом. Перед выходом из лифта на площадке лежал роскошный ковер ручной работы, по которому мы все, оставляя грязные и мокрые следы, прошлепали к двери в апартаменты. Я уже был готов ко всему: гранитный фонтан посреди квартиры размером с тот, что на Страстном бульваре, меня не слишком удивил бы. Но фонтана не оказалось. Зато имелось что-то вроде зимнего сада, где среди пальм и свисающих с потолка лиан летал даже один разноцветный попугайчик, что лично я посчитал почти равноценной заменой.

Диана скрылась за похожим на гигантский лопух папоротником и через минуту вернулась с одежной щеткой для меня. Пока ее не было, Петрик все время стоял возле двери и молча безотрывно на меня пялился: наверное, смотрел, как бы я чего в этом лесу не стибрил. Но Диана быстро положила этому конец.

— Домой! — резко махнула она ему рукой. — Свободен! Вали в гараж! — Я вообще заметил, что она с ним не очень-то церемонится. Но он стоял, глядя на нее исподлобья и никуда не думая двигаться.

Диана обернулась ко мне со смешком:

— Боится оставить меня с вами без присмотра. Между прочим, он прекрасно умеет читать по губам. Когда хочет.

Она нетерпеливо выхватила из кармана жакета миниатюрный блокнотик с розовыми страничками и ручку, нервным стремительным почерком написала: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30», резким движением вырвала листок и сунула его в руки Петрику. Он опустил на него глаза, потом сложил и спрятал в карман. По-военному повернулся через левое плечо, но прежде чем входная дверь захлопнулась за ним, циркулярка дважды взвизгнула:

— Спокойной ночи.

Может, мне показалось, но не только я, а и сама хозяйка вздохнула с облегчением, когда он ушел. Моему воображению было недоступно, как можно целый день проводить в обществе этого кадавра.

— Проходите в каминную, — сказала Диана. — Я сейчас.

Это была не столовая, даже не гостиная, а именно каминная. Кроме украшенного старинными изразцами очага, почти все убранство состояло из широкого дивана карельской березы и пары низких кресел с удобными подушками. Стены украшало несколько полотен с буколическими пейзажами, уходящие вправо и влево высокие резные двери намекали на наличие анфилады. Господи, куда меня занесло?! Но тут же я постарался взять себя в руки, вспомнив мысль старика Хэма о том, что богатые люди отличаются от прочих только одним: у них много денег.

Диана вернулась минут через пять — в белоснежном с редкими бледно-розовыми цветами кимоно, упала в кресло напротив меня и поинтересовалась, не хочу ли я разжечь камин. Правда, горничная уже ушла, но в кладовке, кажется, есть наколотые дрова и лучины... В такую промозглую погоду было заманчиво посидеть у огня, но я почему-то упрямо решил не поддаваться на всякие буржуазные штучки (комплекс мальчишки с рабочих окраин, как говорит Артем) — и твердо отказался. По той же причине я последовательно отверг предложения коньяка, вина, сигары, трубки и согласился лишь на сигареты. Да и те вытащил из собственного кармана. Диана тоже закурила, уселась поудобнее в кресле, поджав свои ненормально длинные ноги, и спросила, с чего ей начать. Я посоветовал ей начать прямо с того, кого она считает убийцей своего мужа. Она согласно кивнула, выпустила в потолок длинную задумчивую струю дыма и, поскольку была женщиной, начала с совершенно другого.

Диана начала от печки. В переносном смысле и отчасти — в прямом. От той печки-"буржуйки", дым которой много лет назад вышибал слезы из глаз обитателям вечно сырой палатки где-то рядом с Полярным кругом. Их было трое — двое парней и одна девушка, выпускники «керосиню!», пять лет отсидевшие на одной скамье в институте, все молодые, здоровые и честолюбивые. Они искали нефть и, хотя пока не находили ее, верили, что все у них впереди. Рассказ изобиловал массой ненужных, как мне казалось, подробностей, но я слушал не прерывая: я понимал, что между той печкой и этим камином не могло быть прямого накатанного пути, где-то должен был быть крутой поворот, и мне не хотелось его пропустить.

Насколько я понял, имел место банальный любовный треугольник: Диана — Саша — Кирилл. Барби нравилась обоим, но место Кена мог занять только один. Диана выбрала Сашу, но все трое остались друзьями — до той поры, пока год назад в компании «Нео-Нефт» не разразился скандал, в результате которого один из учредителей, а им был Кирилл, откололся и создал собственную фирму. То, что не смогли сделать с людьми чувства, сделали деньги (если, конечно, не считать, что любовь к деньгам — это тоже очень сильное чувство): друзья стали врагами. Диана утверждала — смертельными.

Я вдруг сообразил, что пропустил все-таки крутой поворот, которого ждал, вернее, это Диана ловко проскочила его, не уделив никакого внимания тому, каким образом вчерашние геологи превратились в преуспевающих бизнесменов-миллионеров. Ну, хорошо, решил я, оставим этот вопрос на потом, в конце концов, не это сейчас главное. И спросил:

— Так вы считаете, это он убил вашего мужа?

Она не торопясь затушила сигарету в бронзовой пепельнице на полу рядом со своим креслом и молча кивнула.

— Но откуда такая уверенность?

— Он сам сказал мне об этом, — просто произнесла Диана.

— Но почему же вы... — начал я в полном изумлении, но она не дала мне договорить.

— Потому что его больше нет. Он умер. В его загородном доме взорвалась газовая колонка, все погибли: сам Кирилл и два охранника.

Теперь я вспомнил эту историю. С полгода назад в газетах промелькнуло сообщение о гибели крупного нефтяного дилера, разумеется, ни фамилии, ни особых подробностей в памяти у меня не осталось.

— Если не ошибаюсь, — начал я неуверенно, — тогда писали, что это был несчастный случай.

На этот раз она покачала головой отрицательно:

— Это было самое настоящее самоубийство.

— Откуда вы знаете?

И она повторила все так же просто:

— Он сам сказал мне об этом.

Короче, Кирилл позвонил ей поздно вечером на сороковой день после гибели мужа. До этого она не видела и не слышала его очень давно — он не явился даже на похороны. Тогда ей показалось, что он был сильно пьян. Сперва нес какую-то околесицу про то, что все эти годы любил ее, сообщил, что жизнь без нее не имеет для него никакого смысла, потом заявил, что ее он тоже теперь видеть не сможет. Она ничего не могла понять, да и не было на это сил, только что из дома ушли люди, приходившие на сороковины, и тут он вдруг замолчал, а потом почему-то шепотом произнес: «Я убил Сашку». Она сперва не поняла, о чем это он, хотела что-то спросить, но он не дал. Так же шепотом сказал: «Убил, и сам теперь умру», после чего сразу повесил трубку. В тот вечер Диана еще перед звонком Кирилла приняла большую дозу снотворного, чтобы как-то уснуть, и потому была не в состоянии всерьез думать над его словами, решила, что он или напился, или сошел с ума. А когда утром проснулась, было уже поздно...

Сказать по-честному, вся эта история меня здорово огорчила. То есть, понятно, что радоваться здесь и так, в общем, было нечему: считая охранников, четыре трупа за неполных полтора месяца. Но меня огорошило другое — моя еще час назад казавшаяся такой стройной теория дала первую трещину. Этак если у каждого наезда найдется своя вполне бытовая подоплека, я останусь без темы. А тут еще Диана подбросила дров в огонь, сказала с печалью в голосе:

— Теперь, надеюсь, вы понимаете, что мне очень не хочется, чтобы вся эта грязь вылезла на публику. Не может быть, чтоб мы с вами не нашли общий язык....

Я очень старался сохранить хладнокровие, обдумывая ответ, но, наверное, на моем лице все-таки что-то отразилось, потому что Диана не стала дожидаться моих слов и перешла в наступление. Я сразу понял это по тому, как ласково она улыбнулась мне, заглядывая прямо в глаза:

— Думаете, поди, сейчас эта богачка начнет предлагать мне деньги... Представьте, нет. Просто надеюсь, что вы тоже человек, что и вы способны на нормальные чувства...

Все это звучало благородно и вполне могло обескуражить незадачливого репортера, если бы слова не сопровождались некоторыми действиями. Говоря, Диана доверительно наклонялась ко мне, вследствие чего полы и ворот ее кимоно распахивались все больше и больше. Сначала на передовые позиции ударным орудием выдвинулось роскошное ренуаровское колено, а вслед за ним пораженному наблюдателю. На следующей линии укреплений приоткрылись сразу две неких недоступных покуда стратегических высотки. Честно говоря, в свете этих событий понятие «найти общий язык» приобретало совершенно новый смысл, а высказанная надежда на наличие у меня «нормальных человеческих чувств» выглядела и вовсе двусмысленной. Я пришел к выводу, что Дианочка моя не столько умна, сколько хитра и самоуверенна.

Надо признать, искушение было довольно сильным. Не помню, когда в последний раз (наверное, в глубоком детстве) мне случалось интересоваться, что там у куклы под платьем. Но в данном случае не приходилось сомневаться: меня ждет не холод шероховатого пластика, а теплая ласковая плоть. Стоит только протянуть руку и положить ее на это прекрасное колено... Все говорило о том, что Барби... то есть Диана, вряд ли отбросит ее с возмущенным негодованием. Но я удержался. Хотя, честно сказать, для этого пришлось откинуться в кресле как можно дальше. Разумеется, не целомудрие руководило мною. Просто я осознавал, что в противном случае, мне довольно трудно будет потом писать о делах этой семьи. Чего, подозреваю, и добивалась столь немудрящим способом моя прелестница.

Я поднялся и сказал с улыбкой, призванной смягчить впечатление от только что проявленного отсутствия, если будет позволено так выразиться, жантильности:

— Разумеется. Сделаю все, что в моих силах.

И тут же увидел: смягчить не удалось. Улыбочка все еще играла на губах Дианы, когда она вслед за мной поднялась из кресла, но сквозь человечьи черты уже опять проступила безликая маска миллионами растиражированной пластмассовой куклы.

Минут через пять я шагал полутемными замоскворецкими переулками, стараясь ненароком не угодить в лужу и саркастически размышляя, не сел ли я в нее только что — в фигуральном смысле. Пожалуй, без более тщательной проверки, на которую у меня уже нет времени, писать про смерть Фураева мне так и так не с руки. Вот только, боюсь, задним числом мне за мою сдержанность уже никто ничего не предложит.

Моя «копеечка» сиротливо стояла под фонарем у тротуара одна-одинешенька: ресторан, как видно, закрылся, все разъехались. В окрестных домах почти во всех окнах погас свет, улица словно вымерла. На ходу доставая из заднего кармана ключи, я подошел к машине, взялся за ручку дверцы — и замер от изумления. На ветровом стекле под ближнюю ко мне щетку кто-то засунул букетик незабудок. Боже, как трогательно, подумал я о неизвестном доброжелателе, извлекая цветы. Но что бы это значило? И тут увидел под второй щеткой листок бумаги. Ага, решил я, протягивая за ним руку, вот тут-то все и разъяснится. Но разъяснилось все сильно раньше.

Не было звука, который бы меня испугал, даже дуновения воздуха, которое бы я почувствовал. Было чисто звериное ощущение опасности, возникшее внезапно, в доли секунды. Я не успел даже повернуть головы, только скосил чуть-чуть вправо глаза — на меня неслась темная масса ни единым огнем не освещенного автомобиля. На меня неслась моя гибель, и мне совершенно некуда было от нее деваться. Некуда?! Я что есть силы прыгнул вперед, на капот собственной машины, последним отчаянным движением поджимая ноги...

Меня-таки здорово шлепнуло по подошвам. Только крепко ударившись об асфальт с другой стороны капота ладонями и коленом, я понял, что это скорее всего воздушная волна. Моему безгласному Росинанту пришлось солонее: об этом можно было судить по дикому скрежету металла о металл. Мгновенно вскочив на ноги, готовый немедленно дать отсюда деру, я увидел, что убийца стремительно летит прочь. Ни огней, ни номеров. Единственное, что я заметил, — вроде бы это была «волга», но, разумеется, голову на отсечение я бы сейчас не дал. Первые несколько секунд какая-то часть моего сознания еще трепыхалась в обычном режиме, пытаясь что-то запомнить, даже оценить, но как только стало ясно, что непосредственная опасность миновала, остались только дрожь, тоска и дикий страх. Господи, ведь я был всего на волосок от того, чтобы теперь уже мой труп лежал в луже крови посреди грязного асфальта, а Аржанцев или кто-то еще ходил бы сейчас вокруг, деловито измеряя рулеткой обстоятельства моей смерти. Потом я почти зримо увидел этот труп и содрогнулся еще больше: в сущности, мне надлежало не просто погибнуть — меня должно было размазать по борту собственного автомобиля, раздавить, разорвать на части.

Вдруг я понял, что все еще судорожно сжимаю в левой руке эти идиотские незабудки. Кстати, а что за записка? Я буквально вырвал листок из-под щетки — он был пуст. Вот, значит, как. Элементарная ловушка. Требовалось, чтобы я немного постоял в недоумении возле машины — больше ничего.

Прежде чем отшвырнуть их прочь, я еще раз посмотрел на эти чертовы цветы от неизвестного доброжелателя. Цветы-то зачем? Пожалуй, они всего лишь изощренная садистская шутка. Это были как бы цветочки на мою могилу.

18

Абсолют

«Если вас утопят раз, вы, наверное, вскрикнете, утопят раз, утопят два, а потом привыкнете».

Эта дурковатая присказка вертелась у меня в голове всю дорогу домой. Больше никаких иных мыслей и чувств практически не было. Ступор как последствие шока. Вероятно, я отчасти инстинктивно, отчасти осознанно не давал ходу эмоциям, надеясь, по возможности в максимально неразобранном виде, донести себя до дома, до родного дивана, до стакана с коньяком. Главное — ни о чем до тех пор не думать, ничего не чувствовать, автоматически довести машину, машинально подняться по лестнице, привычно отпереть дверь. И только тогда, оказавшись наконец в безопасности, разрешить себе испугаться. Не так испугаться, как в тот первый миг, когда я понял, что только что едва не превратился в мертвый кусок окровавленного мяса, а по-настоящему. Испугаться отнюдь не как жертва несчастного случая, чудом избежавшая гибели, а как наделенное сознанием существо, понявшее, что его целенаправленно хотели убить. Нет, «хотели» — еще не вся правда. Хотят. Продолжают хотеть.

Все это мне в основном удалось. Почти не расплескавшись, я повернул к дому, с облегчением обнаружив, что сегодня подъезд освещен. Примерно раз в неделю какой-нибудь добрый самаритянин вкручивает под козырьком лампочку, и она горит день-два, пока ее не разобьют или не сопрут. Этим вечером был, как видно, тот самый случай, и я возблагодарил Бога, что мне не придется снова пробираться к парадному, шарахаясь от каждой тени. С моими-то нервами. Тем не менее я усилием воли заставил себя вспомнить об осторожности, проехал мимо и запарковал машину метров через сто пятьдесят где-то в глубине чужого двора. Еще несколько минут, и можно будет расслабиться, перевести дух и начать спокойно обдумывать ситуацию... Но, как любит повторять Артем, жизнь сложнее наших представлений о ней. Ничего из этого мне не светило ни в ближайшие минуты, ни в ближайшие часы. Зато казавшаяся бессмысленной дурацкая присказка оказалась точно в яблочко.

Я брел по дорожке к ярко освещенному подъезду, когда шагах в десяти передо мной из-за темных кустов сирени появился человек, развернулся лицом ко мне, профессиональным движением слегка расставил ноги и поднял руку с пистолетом. Я все еще брел, хотя вернее сказать, что брели мои ноги: сам-то я замер. Застыл. Оцепенел. Окаменел. Человек поднял другую руку, привычно подпер ею для твердости ту, что держала оружие, нацелив пистолет мне в грудь. Как в тире. Сознание расслоилось: я все отчетливо видел, фиксировал каждое движение своего убийцы, но мозг вопреки явной очевидности почему-то не рождал ни одной мысли о бегстве, о спасении — вероятно, за полной бесперспективностью. Грохнул выстрел, а я все еще брел, вчуже удивляясь лишь отсутствию боли. Я понимал, что убит, что двигаюсь только по инерции: так продолжает бежать и хлопать крыльями петух с уже отрубленной головой. Сейчас я, наверное, упаду, чтобы больше никогда не подняться. Вместо меня упал почему-то человек с пистолетом. Он резко крутанулся вокруг оси на одной ноге и прямо из этого изящного фуэте рухнул обратно в сирень, из которой явился. А я все брел и брел. Полагаю, за это время я сделал шага два. Ну, во всяком случае, не меньше, чем полтора.

Все, что происходило дальше, вообще не лезло ни в какие ворота. Во-первых, я наконец почувствовал боль, но совсем не там, где ожидал: что-то со страшной силой ударило меня по загривку, придав мне невиданное ускорение, в результате которого я головой вперед влетел все в те же кусты сирени, оказавшиеся холодными, мокрыми и очень колючими. Во-вторых, стрелять начали теперь уже со всех сторон, и у меня не было сомнений, что все пули метят именно в мою бедную голову. Ну а в-третьих, в неверном свете этой трижды проклятой лампочки непосредственно перед своим носом я увидел давешнего человека с пистолетом. Впрочем, теперь этот тип был уже без пистолета, зато со зверски искаженным лицом и с развороченным плечом, из которого вовсю хлестала кровь. Сидя в кустах на траве, он шипел от боли и ярости, сверля меня совершенно бешеными глазами, и, быть может, от этого ненормального зрелища ко мне вернулась способность если не соображать, то хотя бы двигаться. Хотелось бы утверждать, что я отступил с поля боя с достоинством, как бывалый солдат, слегка пригибаясь к земле, короткими перебежками. Но следует признать честно: я ломанул оттуда на карачках не разбирая дороги.

Вероятно, я показал отличную резвость, потому что газон с кустами кончился мгновенно, меня вынесло в открытое море нашего вдоль и поперек перекопанного двора, мои подошвы и ладони заскользили на размокшей после дождя глине, удержать равновесие мне уже не удалось, и я на полном ходу плюхнулся в лужу на дне канализационной траншеи. Там бы мне и лежать спокойненько, никуда не рыпаться. Но чертово любопытство, как всегда, пересилило.

Удивительная картинка открылась взору, когда я робко высунул голову над краем канавы. На подступах к моему безымянному подъезду шел натуральный бой. Лампочка под козырьком пала одной из первых жертв, но, насколько можно было судить по вспышкам от выстрелов, палили с трех точек: от кустов и со стороны ржавого бульдозера бухали одиночными, а из-за мусорных контейнеров у въезда во двор поливали очередями. Кто против кого, я не знал и даже в эти мгновенья не задумывался, но, как тот классический заяц во время маневров Киевского военного округа, был уверен, что вся эта безумная деятельность направлена исключительно против меня.

Баталия прекратилась так же неожиданно, как началась. Где-то за домом взревел двигатель, завизжали на крутом развороте покрышки, а после наступила тишина. Прошла целая вечность, прежде чем мне показалось, что можно перевести дыхание. Потом миновала еще одна и, наверное, половина третьей вечности до того, как я выкарабкался из своего окопа и замер на бруствере, готовый в любое мгновенье скатиться обратно. В ватной тишине теперь только мое собственное сердце колотилось короткими прерывистыми очередями. Переходить в решительное контрнаступление не было ни малейшего желания. Присев на корточки, я попытался рассмотреть что-нибудь в темноте, однако в неверном свете горящих над головой окон, далеких и холодных, как звезды, ни черта, кроме смутных силуэтов привычных атрибутов нашего двора, не высмотрел. Воображение, однако, работало продуктивнее зрения. Что, если раненный в плечо озверевший мужик все еще валяется у подъезда? Похоже, ему удалось отыскать свой пистолет, и это он палил из кустов. Что, если кто-то до сих пор прячется возле бульдозера или за мусорными баками?

Короче, мне недолго пришлось уговаривать себя, что к дому сейчас идти нельзя, и я, поднявшись на не слишком твердых ногах, решительно заковылял в противоположном направлении. Нужно только перебраться на ту сторону двора, пройти вдоль длинной кирпичной девятиэтажки, и, миновав арку с чугунными воротами, я окажусь на троллейбусном круге, рядом с входом в метро, где светло, полно народу и всегда стоит наготове патрульная милицейская машина.

Все шло по плану. Спустя две или три минуты мне сквозь ажурные ворота уже были видны фонари на площади, ярко освещенные палатки, толпы людей перед ними. До них оставалось не больше полусотни шагов — я чувствовал себя почти в безопасности.

Почти... Помню, что в арку я все-таки вошел. А дальше не помню ни черта: ни зашедшего мне за спину человека, ни чудовищного удара, ни как меня тащили волоком, ни как швыряли кулем. О том, что все это, видимо, имело место, я узнал позже и из косвенных, так сказать, данных — когда очнулся лицом вниз, придавленный тремя парами ног к тряскому полу едущей куда-то машины. У меня дико болел затылок, и, исхитрившись дотянуться до него пальцами правой руки, я обнаружил за ухом желвак размером с хорошую сливу. Не буду врать, будто у меня в голове было полным-полно разных полезных соображений — там плавали сплошные муть и туман, а если сквозь редкие разрывы в них и пробивалась скорченная от страха и боли мыслишка, назвать ее не только продуктивной, но даже просто отчетливой было никак нельзя. Только много позже мне удалось ее сформулировать: человеку с моей профессией следует крепко зарубить себе на носу, что как нельзя быть «почти беременной», так невозможно оказаться «почти в безопасности».

Вероятно, несколько раз я терял сознание — ничем иначе нельзя объяснить, что мне показалось, будто мы приехали очень быстро. Машина остановилась. Без особых церемоний по мне прошлись в последний раз три пары тяжелых ботинок, после чего мое отнюдь не бесчувственное тело вытащили наружу, проволокли пятками по гравию и прислонили к холодной и шершавой кирпичной стене. Я сейчас же съехал по ней вниз — ноги плохо держали меня. Ничего вокруг себя я разглядеть не мог: автомобиль развернули фарами ко мне и включили дальний свет. Я попытался закрыться от него ладонями, но это оказалось слабой защитой, он все равно проникал в мой мозг, как острый нож в воспаленную рану.

Правда, заслоняясь от света, я сумел разглядеть хотя бы силуэты своих мучителей. Они стояли на самом краю светового барьера. Их было четверо или пятеро. Один из них шагнул вперед и, коротко размахнувшись, со страшной силой ударил меня по рукам дулом пистолета. Брызнула кровь. Боль была такая, что мне показалось, будто он перебил мне все сухожилия. Но страх был сильнее, страх не дал оторвать от лица ладони, закрывающие глаза. Тогда он снова замахнулся, и я весь сжался от ужаса, потому что по замаху мне стало ясно, что этот удар будет еще сильнее. Но его не последовало.

— Отвали от него, Каток, — приказал чей-то уверенный баритон, и от меня действительно тут же отвалили. Правда, сказав с обидой:

— Так я ж не с дурными намерениями, только грабки ему перешибить. Он-то мне, сука рваная, вон как руку изувечил!

Я узнал голос обладателя кирпичной морды, которого давеча столь недальновидно прищемил дверью, и, хотя казалось, что дальше уже некуда, испугался еще больше.

— Успеешь, — пообещал баритон, и на этот раз мне от его уверенности легче не стало. — Посмотрите-ка лучше, что у него в карманах.

Надо мной нагнулись сразу двое, проворно и ловко обшарили меня и все, что нашли, передали своему боссу. Не было похоже, чтобы он изучал мое имущество чересчур внимательно: вскоре и бумажник и ключи полетели на землю. После чего хозяин баритона вошел в освещенное пространство и склонился надо мной. В руках он держал мое редакционное удостоверение. Свет бил из-за его спины, и невозможно было разглядеть выражение лица, но тон был миролюбивый.

— Хочу тебя кое о чем спросить. Ты зачем это приходил к Ступе, а?

Я молчал. Если эти бандюки прикончили своего подельника Ступу, то рассказывать им, что я пытаюсь раскрутить эту историю, значит просто подписать себе смертный приговор. А никакие другие правдоподобные объяснения сейчас не приходили в мою ушибленную голову. Так при общем молчании прошло секунд десять.

— Рикошет, дай я его загашу! — с неудовлетворенной яростью попросил наконец кирпичный Каток. — Говорил ведь, не будет от него толку!

— Перетопчешься, — не оборачиваясь, пренебрежительно бросил Рикошет, — твои грубые методы всему городу известны. А человек, как животное, на ласку откликается...

При этих словах он склонился ко мне еще ниже, и, видимо, чтобы продемонстрировать, на какую именно ласку откликается обычно человек, так врезал мне по уху, что в черепной коробке зазвенело, будто враз лопнули струны целого ансамбля бандуристов. После чего все тем же спокойным тоном поинтересовался:

— Ну тогда, может, скажешь хотя бы, кто тебя сегодня заказал? Кстати, учти заодно, что, если б я в последний момент не двинул тебе по сопатке, ты бы уже сейчас был с биркой на ноге. Так как, поделишься со мной, а?

Я не отношу свои мозги к числу продуктов, которые перед употреблением надо взбалтывать. Поэтому, наверное, мои мыслительные процессы были сейчас не в лучшей форме. Но тут и до меня дошло. Если Рикошет не только не хотел меня убить, а, наоборот, спас от неминуемой гибели, то, вполне вероятно, он не убивал и Ступу. Я открыл рот, чтобы ответить согласием поделиться, но тут кольнуло за грудиной от очередной неясности:

— А как вы у моего дома оказались?

— Оказия вышла, — скаламбурил Рикошет, единственным во всей компании отметив шутку смешком, коротким, как плевок. И пояснил, не скрывая на этот раз раздражения: — Говорят же козлу: искали тебя, чтобы выяснить, зачем ты ходил к Ступе! А вместо этого влетели в крутую разборку. Ну?

Я медлил с ответом.

— Ты что, язык в жопу засунул?! — снова начал яриться Каток. — Рикошет, скажи слово, мы ему сделаем комментарии для прессы!

Тут я, наконец, сообразил, что, пока не поздно, надо кончать ломаться, и стал рассказывать. Но очень скоро, к ужасу своему, увидел, что мне попались на редкость неблагодарные слушатели. Рикошет не мог скрыть разочарования: как, и это все?! У меня на руках нет ничего — ни заказчиков, ни исполнителей, короче, ни единого козыря. Одни догадки да предположения. Все то, чего мне с избытком хватало, чтобы поставить в газете «общественно значимый вопрос», а заодно, разумеется, пощекотать нервы охочим до чернухи обывателям. И чего, видимо, было совершенно недостаточно моей нынешней прагматично настроенной аудитории.

— Барин, — проговорил больше себе под нос Рикошет. — Если так, то больше некому. — И, отвесив мне легкую затрещину теперь уже по другому уху, поинтересовался без всякой надежды в голосе: — Про Барина-то слыхал чего-нибудь?

Мне ничего не было известно про Барина. Все больше холодея, я буквально кожей ощущал, как с падением интереса к имеющейся у меня информации падают мои шансы выжить. Ощущения подкреплялись тем обстоятельством, что из-за спины Рикошета, плотоядно скалясь, все ближе выдвигался ко мне кирпичный дружок с ласковой кличкой Каток. Я снова весь сжался и закрыл голову руками, когда он широко замахнулся своим пистолетом, но тут опять прозвучал ленивый баритон:

— Сказал же, отвали от него. Пускай себе пишет. А Барин... пускай читает.

Что случилось сразу вслед за этим, помню плохо. То ли Каток все же врезал мне по башке, то ли я самостоятельно отрубился в результате нервного перенапряжения. В памяти осталась темная по смыслу последняя фраза Рикошета: «Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан», а за ней — ничего. Как они уехали, сколько я пролежал у этой стенки? Не ведаю.

Очнулся я оттого, что снова пошел дождь. Кругом было темно и страшно. Холодные капли падали на лицо и сбегали за шиворот, щекотные и противные, как маленькие насекомые. Под лопаткой что-то страшно давило, и в первые после возврата сознания секунды я был уверен: это нож. Мне в спину всадили нож! Пару ужасных в своей мучительности мгновений я не смел пошевелиться, но потом все-таки рискнул приподняться на локте. Подо мной был здоровенный обломок кирпича. Я отшвырнул его прочь, сел и попытался обследовать свою голову. Шишка за правым ухом была на месте. Левое ухо, по которому от души развернулся Рикошет, тоже никуда не делось, только здорово распухло и так горело, что было странно, почему оно не шипит под дождем. Руки немного кровили, но, пошевелив пальцами, я убедился, что они целы. Теперь можно было вставать на ноги, что я и сделал. Держась за стенку.

Так по стеночке я и двинулся. Под ногами скрипело битое стекло, за штанины цеплялись обрывки ржавой проволоки, приходилось все время спотыкаться о груды какого-то мусора. Стенка казалась бесконечной, но все-таки и она кончилась. Я завернул за угол и на фоне чуть светлеющего неба увидел, что стою между двумя рядами коренастых, вросших в землю глухих и мрачных строений. То ли недостроенные гаражи, то ли давно заброшенные склады. Судя по свалке под ногами — скорее второе. Господи, как же отсюда выбираться-то, чуть не завыл я от тоски. Кричать? Да тут кричи — не кричи, все равно ни одной живой души вокруг, никто не услышит. Идти? Да в какую сторону идти-то! И тут ноздри мои учуяли легкий запашок — уж не дыма ли?! А тут и глаза, кажется, углядели где-то вдалеке слабый отблеск — не костерок ли?! Я ринулся по проходу не разбирая дороги, пару или тройку раз отменно шмякнулся, что-то еще на себе порвал, что-то поцарапал, но в конечном счете пришел к финишу первым, оставив преследующий меня страх на полкорпуса сзади.

Наградой мне стала представшая моему умильному взору картинка, такая привычная для наших широт, такая родная. Три живых души сидели на перевернутых ящиках вокруг крохотного импровизированного очага, пили водочку и негромко беседовали между собой. Легкий дождичек не мешал ни им, ни костру, ни беседе. Судя по всему, не помешал и я: только один из бомжей лениво обернулся на мои шаги. Остальные сфокусировались на мне не раньше, чем я остановился у самого костра.

— Добрый вечер, — выдавил я из себя что-то сиплое.

— Эка, сказанул, скоро утро вона, — зевнул во весь щербатый рот маленький плохонький мужичонка, одетый на голое тело в синий затасканный халат, какие носят грузчики в подсобках. — Хорош гнать, вынай, чего принес.

Я молчал, слегка ошарашенный. Я не знал, чего вынать.

— Ну? — посильнее надавил голосом щербатый. — Тебя за чем посылали?

— Погоди, Валюсик, — с сомнением в голосе остановил его другой, с маленькими и красными, как у морской свинки, глазками на крупной синюшной морде. — Посылали-то вроде не этого.

— Точно, — подтвердил щербатый Валюсик, присмотревшись. — Тот был в сандалиях, а этот, вона, в штиблетах!

— Федот, да не тот! — радостно захихикала тяжелым простуженным басом третья живая душа, дама в мужской ковбойке и хэбэшных трениках, черная лицом, как шахтер из забоя. — Хорошенький! Может, замуж меня возьмет?

— Что стоишь, как мильтон? — сурово поинтересовался Валюсик. — Или садись, или вали, откуда пришел. Чего тебе надо?

Я замялся. Валить, откуда пришел, не хотелось, но и сформулировать, чего надо, как-то не получалось. Неожиданно для самого себя я промямлил:

— Мне бы... э... насчет... дорогу спросить.

Валюсик отвалил в изумлении щербатую челюсть, огляделся по сторонам, потом подозрительно вперился в меня:

— Дорогу? Какая тут может быть дорога?

А его чернолицая подруга захохотала, заухала совой:

— Ой, не могу, ему в дурилку дорога нужна!

Идиотизм моего положения открывался мне в абсолютной полноте, но в связи с последними событиями мысли были похожи на сильно спутанный моток шерсти: тянуть можно было только за одну короткую ниточку. И я тянул:

— В смысле... что это за местность?

Все трое вылупили на меня глаза.

— Гребанашка, — уверенно констатировала подруга.

— Обширенный, — возразил ей наблюдательный красноглазый.

Один только Валюсик подошел к моему вопросу со всей серьезностью.

— Эта, мил человек, такая специальная земля. Там железка, поезда ходют, — он махнул рукавом халата в сторону заброшенных складов, — и там, — взмах в противоположную сторону, — тоже железка. А посередке, стало быть, мы. Называемся — полоса отчуждения.

Урок географии неожиданно прервался, потому что заскрипел в темноте гравий и явился тот, которого посылали. Он действительно был в сандалиях. Карманы его шаровар победно оттопыривались. О моих дурацких вопросах в радостном возбуждении немедленно позабыли. Всем разлили поровну, включая и меня. Я с давно не испытываемым наслаждением высосал пол майонезной баночки удивительно дрянной водки, явно поддельного «Абсолюта», запил его «Жигулевским» и зажевал все это куском весьма сомнительной кровяной колбасы. Быстренько налили по второй, а затем и по третьей, после чего я почувствовал себя сильно лучше и очень скоро достиг ранее ускользавшего взаимопонимания с новыми друзьями. Мне подробно и словоохотливо, почти что хором, перебивая друг друга в неизъяснимом желании быть полезным и приятным случайному прохожему, объяснили, куда я должен направить свои стопы. Я направил. Стопы были не слишком тверды, но вывели меня в конце концов на пустынный в этот предутренний час проспект, где на первый же легкий взмах руки остановился пыхтящий мусоровоз, за весьма скромное вознаграждение доставивший расслабленного путешественника домой. Боже, подумал я, снова оказавшись перед собственным подъездом, на опустевшей теперь сцене, где совсем недавно разыгралась вся эта мрачная пьеса, неужели ночка кончается?

Заря уже слегка подсветила декорации. Но черные кулисы окружающих домов были абсолютно мертвы. Ни звука. Ни огонька. Похоже, соседи мои отреагировали на перестрелку с привычным урбанистическим хладнокровием. Наверное, подумали, ученья идут. Меня слегка пошатывало, но я, вместо того чтобы тихо-мирно идти домой, с пьяной храбростью направился к тем кустам, где совсем недавно мы почти что в обнимку валялись с пареньком, который должен был меня пристрелить, и решительно раздвинул их. Ничего. Никого. Пусто. Только вдруг почудилась на темной траве темная, почти черная кровь.

Вот тут-то на меня и нахлынуло. Навалился давешний страх, ужас бешеным хорьком вцепился в загривок. Я ломанул в подъезд, бегом взлетел по неосвещенной лестнице, в полной темноте слепо принялся тыкать ключом, привычно нашаривая замочную скважину: домой; домой, домой! И вдруг понял, что скважины на привычном месте нет. И вообще дверь — это не моя дверь. А может, и дом — не мой дом? Куда меня привезли?! Дыхание перехватило, я и впрямь на протяжении нескольких мгновений был на грани умопомешательства. Потом понял — и отпустило.

Чертов Матюша. Чертов сейф. Чертов Глузман, не вовремя отваливший в свою Америку. Лучше в он взял эту хренову дуру туда с собой. Я дрожащей рукой нашарил звонок. Давай, Стрихнин, просыпайся, побудка, шмон, хипеж, или как там это у вас называется! Но Стрихнин не просыпался. Я звонил, трезвонил, названивал, а он все не просыпался, и мне пришлось-таки смириться с мыслью, что не просыпается он по простой причине: его там нет. Внезапно обессилев, я сполз по гладкой стальной поверхности двери на половичок и чуть не завыл от злости. Мне отчетливо представилось, как завтра кто-то найдет мой уже закоченевший труп на пороге моей собственной квартиры. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы вспомнилось из детства: смерть индейца Джо.

Ну уж нет! Собрав остатки мужества и хладнокровия, я решительно встал на ноги, подбадривая себя громким топотом, поднялся этажом выше и надавил на звонок. Через минуту дверь мне открыла заспанная и насмерть перепуганная Матюшина жена Нинка. Сжимая у горла ночной халатик, она вгляделась в меня, потом внюхалась и с негодованием, какого свет не видывал, наверное, с тех самых пор, как Марк Юний Брут в одночасье утратил доверие Гая Юлия Цезаря, вынесла вердикт:

— И ты туда же!

Понимая, что сейчас не время вступать в полемику, я, не отвечая на инвективу, просто прошмыгнул мимо нее на балкон и через пару секунд оказался наконец дома. Не намного больше времени мне понадобилось для того, чтобы с отвращением стащить с себя одежду и нырнуть на диван под одеяло. В эту ночь я спал плохо, часто просыпался с гадостным ощущением во рту и в душе, мне приснилось много снов, но запомнился из них только один. Будто стою я у стенки в тени, а напротив меня по ярко освещенной набережной гуляют люди. Среди них я заметил Таракана под ручку с секретаршей Неллей, живущее у меня за стенкой семейство Адамчиков в полном составе, почему-то свою умершую пять лет назад тетку Тамару и еще многих других, знакомых и незнакомых. Они проходили мимо, некоторые совсем близко, почти касаясь меня рукавами, но не замечали, что я стою тут, рядом, а я, хоть и видел их, сам почему-то ощущал полную невозможность не только заговорить, но даже просто привлечь к себе их внимание. Это не было обидно или неприятно, это просто было, как было, и слегка раздражало лишь непонимание: почему? Я — здесь, они — там, мы совершенно отдельно друг от друга. Весь сон отгадка не давалась и пришла только с рассветом, когда сон уже кончился. Открыв глаза, я понял: полоса отчуждения.

19

Эмболия

Утро застало меня в весьма неприятном состоянии. Это было похмелье в наиширочайшем смысле слова. Мутило от всего вчерашнего. Трясло. Воротило с души. Что-то похожее на внезапно накатившую панику. Да чего уж, надо называть вещи своими именами: самая настоящая паника. Стоило отойти давешнему наркозу (шок, «Абсолют» и «Жигулевское»), и я остался с ней один на один. Лежал, вцепившись зубами в край одеяла, и боялся изо всех сил.

Вчера меня хотели убить. Три раза. За всю предыдущую жизнь — ни одного, а за один минувший вечер два раза точно и один раз оставили жить под влиянием не совсем ясных и, вполне возможно, случайных обстоятельств. Может, в качестве подсадной утки, может, так — на развод.

Июльским утром шерстяное одеяло не грело ни черта. Меня бил озноб, а под черепушкой колотилась как припадочная мысль — одна-единственная. Легко обличать преступность на бумаге, проще простого заходиться в праведном гневе на газетной полосе — но все до поры, все до времени. Пока однажды из кустов сирени навстречу сочинителю не шагнет человек с пистолетом в руке и не прицелится ему точно в лоб.

Я разгадал свой сон. Полоса отчуждения — это ничто. Небытие. Тот свет. Я не хочу на тот свет, не хочу умирать. К чертовой бабушке! Игорек, честно признайся перед самим собой: ты не герой. Наносное это, Игорек, ты самый обычный парень, ты хочешь жить, ты не хочешь больше в полосу отчуждения!

Дверь в комнату отворилась пинком босой ноги, и мне явился Стрихнин: в одних трусах, мытый, бритый и благоухающий — в общем, полная моя противоположность. Он шумно втянул носом воздух, окинул меня изучающим взглядом и поинтересовался:

— Что, умираешь?

Попало настолько в точку, что я смог ответить только злобным рычанием:

— Да, умираю!

— А ты подвинься на край дивана и кинься вниз, — деловито посоветовал Стрихнин. — Быть может, крылья тебя поднимут и вновь увидишь родное небо...

У меня не было ни сил, ни желания отвечать на его кретинские шутки, поэтому я просто еще крепче вцепился зубами в одеяло и молча отвернулся к стенке. Но он не отстал. Присел на стул рядом со мной, схватил за плечо и повернул меня обратно. После чего спросил уже без всякого ерничания:

— Что случилось?

В порыве отчаянной жалости к самому себе я подумал, что, если и впрямь загнусь, должен же хоть кто-нибудь знать, в чем причина, и все ему рассказал.

— Хреново, — подвел итог Стрихнин. И докторским голосом поставил диагноз: — А у нас, батенька, натуральная депрессуха. Говоря по-простому, испугали тебя до усеру. Я в лагере такого навидался. Сейчас мы вас вылечим, есть кой-какие народные средства.

С этими словами он ушел на кухню. Накрывшись с головой одеялом, я отстраненно слушал, как он там громыхает ящиками и стучит дверцами. Наконец он вернулся с жестяным подносом, сервированным, вероятно, этими самыми народными средствами, среди которых наличествовали: бутылка греческого коньяка «Метакса» вкупе со стаканом, пачка польского снотворного тазепам и русский соленый огурец, нарезанный крупными дольками. При виде коньяка меня чуть не стошнило.

— Ничего, ничего, — ободряюще приговаривал Стрихнин, густо посыпая тазепамом огурец, — клин клином вышибают. Запомни: это мы не опохмеляемся, это мы лечимся. От страха.

С этими словами он налил стакан аж до самого верху, потом одну руку подсунул мне под затылок, а другой поднес коньяк к моему рту.

— Назначено по двести граммов в прием перорально, — сообщил он профессорским тоном.

— А если перорально не пойдет? — усомнился я, тщетно борясь с подступившим спазмом.

— Введем анально, — пообещал Стрихнин.

Не стану описывать подробности последовавшей мучительной процедуры. Скажу только, что ему каким-то образом удалось впихнуть в меня и «Метаксу», и огурец с тазепамом. И что уже через несколько минут я был как выброшенная штормом медуза под жарким солнцем: расслабленный, бесчувственный и даже, не исключаю, слегка прозрачный.

Вскоре время приятно замедлилось, а там и вовсе остановилось. Я уже не знал, день на дворе или ночь (Стрихнин плотно задернул на окнах шторы), да меня это и не интересовало. Ушел, ускользнул только что владевший всем телом отвратительный липкий мандраж, потеплело в зябких кончиках пальцев, пропала противная ватность в коленках. Все кончилось, и я снова, будто в овраг оступился, провалился в кромешный сон.

Сон был без сновидений. Просто сон, глубокий, как колодец, темный, как подземная река. Мое безгласное тело тихо колыхалось в волнах этой реки, медленно кружась в неспешных водоворотах, далеко-далеко от поверхности, от света, от жизни и всяческой связанной с ней досадной суеты. Кое-какие звуки, впрочем, долетали ко мне, в мое укрытое труднопроницаемыми толщами далеко. Однако я не обращал на них внимания. Заливался телефон, причем несколько раз удивительно настойчиво. Потом звонили и даже стучали в дверь. Но звуки были несерьезные, завернутые в вату, как хрупкие елочные игрушки, и игрушечными, несерьезными представлялись любые причины, эти звуки порождавшие. Несколько раз я вполне сомнамбулически вставал в туалет, пил из-под крана, прикладывался к «Метаксе». И снова с нежной благодарностью погружался в темную воду забвения...

Пробуждение было внезапным и абсолютно полным. Меня вынесло на поверхность, как утопленника по весне — во всяком случае именно такое сравнение первым пришло мне на ум, когда я доковылял до ванной и взглянул на себя в зеркало. Дальнейшие описания отменяются. Каждый может сам нарисовать себе эту картинку в меру своего воображения. Но гораздо важнее внешнего было мое внутреннее состояние. Часы показывали, что после сеанса психической анестезии, блестяще проведенного Стрихнином, прошли ровно сутки. Всего сутки — а каков результат! Никаких страхов и фобий. Никаких депрессий. Чистя зубы, принимая ледяной душ, скобля суточную щетину, я ощущал лишь твердость и уверенность в себе. Ноль сомнений. Ноль колебаний. Есть железное решение, которое даже не то чтобы созрело, нет. Я с этим решением проснулся. Я с ним всплыл на поверхность. Дальше — больше: постепенно пришло ощущение, что я с ним родился.

Слегка поплутав в охваченных утренней свежестью зеленых дворах, я отыскал наконец свою «копеечку» — к немалому удивлению, целую и невредимую, если не считать глубокой царапины по левому борту, оставленной давным-давно, в те полузабытые уже времена, когда меня убивали в самый первый раз. Не скрою, с изрядным трепетом обошел я ее дважды или трижды, потом заглянул под днище и тщательно исследовал сквозь стекла салон, прежде чем решился взяться за ручку дверцы. Но поскольку никаких посторонних предметов, всяких жестянок из-под пива, проволок, веревок и прочих ужасов, которыми меня пугал мой милицейский дружок Шурик Невмянов, не обнаружилось, я решительно уселся за руль. Честно говоря, помедлил еще чуток, прежде чем повернуть ключ зажигания, потом поплевал через левое плечо, завелся — и покатил в контору.

Я катил в контору, в который раз за это утро убеждая себя в том, в чем больше меня убеждать не требовалось: так жить нельзя. Не может нормальный человек без достаточных к тому оснований существовать в постоянном ожидании, что его вот-вот убьют. Нельзя же считать достаточным основанием фанаберическое желание написать очередную сенсационную заметку, от которой в конечном счете никому ни холодно ни жарко. Подумать только, на одной чаше весов какая-то дурацкая статейка, на другой — моя жизнь! Я чуть не расхохотался. Кретинская статейка, из-за которой я уже целую вечность живу под страхом смерти! Бред собачий. Вдруг вспомнился ведьмак, встреченный мной у Склифосовского: «Кто смерти все время боится, тот покойник среди живых». Не хочу быть покойником. Не должны покойники жить среди живых. Это противоестественно.

К редакции я подъезжал в приподнятом настроении. Железобетонное решение, отвердевшее во мне сегодня утром, приятно распрямляло плечи. Я ехал в контору с единственной целью: написать заявление об отпуске. С завтрашнего дня. По состоянию душевного здоровья. Я ехал, внутренне почти ликуя, потому что знал: в мире не существует причин, способных поколебать меня.

Внизу, у лифта, навстречу мне попался вечно угрюмый юморист Чепчахов. Его рожа показалась мне еще более мрачной, чем обычно, и я на ходу крикнул ему с улыбочкой:

— Старик, знаешь, как надо смешить людей с твоим лицом? Только до смерти!

В ответ он как-то странно посмотрел на меня, но двери лифта уже сошлись, не оставив ему возможности для парирования. Чрезвычайно довольный собой, я выскочил на нашем этаже, влетел в двери конторы и сразу увидел Артема, который смотрел прямо на меня, улыбаясь своей белозубой улыбкой. Я остановился как вкопанный.

Артем улыбался мне со стены. Вернее, с фотографии, приклеенной к большому листу ватмана. С фотографии, обведенной жирной черной рамкой. С жирными черными буквами под ней. Эти буквы прыгали у меня в глазах, никак не складываясь в связный текст. «Безвременно... один из лучших... эмболия... щедро отдавал... трагическая... коллектив... глубокое соболезнование...» Я столбом стоял перед этой фотографией, растеряв мгновенно всю решимость, всю уверенность в своей безмерной правоте, и только чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, но все никак не могут вырваться наружу и в бессильной ярости жгут, жгут, жгут изнутри сухие веки.

Вместе с буквами прыгали мысли. Артем умер. Но причина смерти — не эмболия. Он убит, его убили при исполнении служебных обязанностей.

Какие-то люди подходили ко мне, говорили что-то участливыми, сочувственными голосами — я никого не слышал. У меня заложило уши. Прыгая, мысли путались. Я отчаянно старался привести их в порядок. Нет, конечно, он умер от эмболии, от тромба, по чудовищно несправедливой случайности закупорившего ему артерию, умер на больничной койке.

И все-таки его, конечно, убили. Его убил наемный киллер в машине с фальшивыми номерами. Безжалостная патлатая тварь. Которую послал на убийство другой отвратительный хладнокровный ублюдок.

Ненавижу. Ненавижу до крови под ногтями, впившимися в ладони. До темноты перед глазами. До паморока.

Я их ненавижу.

И я их боюсь.

Господи, что же мне теперь со всем этим делать?

20

Тираж

Статья была готова к шести часам вечера. Я перетащил к себе в комнату компьютер из машбюро, отключил телефон, заперся на ключ и влупил все сразу прямо на дискету: осталось только сверстать и отправить в цех.

С Тараканом мы обо всем договорились.

Он, конечно, сперва схватился за голову, запричитал, что я подставляю его под сумасшедшие штрафы, что типография сдерет с нас семь шкур, что дежурной бригаде придется сидеть из-за меня до глубокой ночи и все такое прочее. В ответ я только пожал плечами и цинично заметил, что в противном случае текст под моим фото в траурной рамке можно начать писать уже прямо сейчас, я сам помогу с формулировками, а потом все дружно успеют домой к ужину. И Таракан смирился.

Вторая полоса экстренно переверстывалась. Охрана получила указания до предела ужесточить пропускной режим. На ближайшую ночь в мое распоряжение был предоставлен священный в обычное время для всех смертных кожаный диван в редакторском кабинете. Перед уходом со службы Нелли лично заварила мне чай в персональном таракановском чайнике, заботливо извлекла из шкафа подушку и плед, а потом, видимо, в порыве не изъяснимых словами чувств, даже принесла из буфета тарелку с бутербродами. Случайно заглянувший сюда под вечер водитель Генка Троицын ахнул, обомлев от такой картинки, и спросил голосом какого-то киноперсонажа:

— Что еще нужно человеку для тихой счастливой старости?

— Дожить до нее, — ответил я с набитым ртом.

Впрочем, на этот раз я, кажется, лукавил — ради красного словца. Потребовался очередной и, наверное, самый мощный за последние несколько суток стресс, вызванный смертью моего ближайшего друга, чтобы мне вдруг открылась истина, простая, как апельсин: я был полнейшим идиотом сегодня утром, когда решил почему-то, что могу спастись, если не стану ничего писать, уйду в отпуск, удеру из города, короче, притворюсь шлангом, веником, дохлым тараканом.

Истина состояла в том, что, говоря языком экономическим (а всякое заказное убийство, относясь к сфере платных услуг, оказываемых населению, безусловно, является частью экономики и даже, если хотите, народного хозяйства), так вот, говоря экономическим языком, в случае моего бегства ажиотажный спрос на мою бренную жизнь должен был отнюдь не прекратиться, а всего лишь перейти в категорию отложенного. Пример: забулдыгу-тотошника и вместе с ним Артема убили не только и не столько потому, что один из них хотел разболтать какие-то чужие секреты, а другой собирался их опубликовать. Коли посмотреть на дело с прагматической точки зрения, убили их как раз потому, что они еще не успели этого сделать!

Интересно, что моя теперешняя логика представлялась мне точно такой же железобетонной, как и давешнее решение ничего не писать. Противоречий не усматривалось. Диалектика, мой друг, диалектика, на месте не стоим, развиваемся по спирали! Если я напишу все, что знаю, вывалю на газетную полосу все ихние секреты, то стану пуст, как барабан. Вот это и будет гарантией моей безопасности. Месть? Ну, знаете ли... Месть — понятие внеэкономическое. Во всяком случае, хочется на это надеяться. К тому же после того, как газета выйдет, можно и впрямь дернуть куда-нибудь подальше — для полного спокойствия.

Такими вот досужими размышлениями я то ли тешил, то ли утешал себя, попивая чаек в редакторском кабинете. От меня теперь уже практически ничего не зависело. Как говорится, процесс пошел.

Сначала где-то на верстке, шурша и поскрипывая, вылез из принтера первый девственно-гладкий лист. Это макет, простая, в сущности, бумажка: при желании можно скомкать, разорвать на мелкие клочки, сверстать новый. Потом его отправили в фотоцех и там сфотографировали на пленку. В ней, говорят, есть серебро, но и она покудова стоит не намного дороже, чем драгметалл, который пошел на ее производство. Подсушив в сушилке, пленку отнесли в офсетный цех, где с ее помощью изготовили медную пластину, железяку тоже саму по себе совершенно бессмысленную — но только до тех пор, пока она не попадет в цех ротационный. В то самое место, где печатается тираж газеты.

Я заглянул на ротацию около полуночи. Грохот здесь стоял такой, что после охватившей редакцию вечерней тишины можно было запросто рехнуться: ощущение, будто ты угодил между двумя встречными поездами. Не слыша стука собственных каблуков, я по железной лесенке взбежал к машинам: как раз вовремя, чтобы подхватить один из первых напечатанных экземпляров. Пачкая руки не до конца просохшей краской, развернул газету — и, хоть ничегошеньки неожиданного там не обнаружил, сердце все равно екнуло. Вот она, на второй странице: «МАШИНА СМЕРТИ». Шрифт заголовка, пожалуй, великоват, ну да кашу маслом не испортишь.

Я держал развернутую газету в руках, а кровь колотилась в висках и слегка шатало из стороны в сторону, словно меня и впрямь занесло в узкий коридорчик меж двух бешено несущихся навстречу друг другу экспрессов. «Все ли правильно? Все ли правильно?» — стучало, билось, колотилось со всех сторон. Это ведь больше не макет, не пленка, не медная железяка — это газета, это тираж, который завтра, нет, уже сегодня, придет к сотням тысяч читателей! Как раньше любили говорить? К инженерам и рабочим, врачам и учителям, к академикам, плотникам, дояркам, космонавтам, к кому там еще? К бандитам и наемным убийцам.

О, может быть, еще не поздно? Броситься к дежурному редактору, крикнуть: «Отбой, ошибка!» Нажать кнопку, рвануть рукоятку, остановить машины, уничтожить напечатанные экземпляры... Я потряс головой, сбрасывая наваждение. От этакого грохота и впрямь нервы могут пойти вперекосяк. Взяв из поддона еще несколько свеженьких газет, я отправился обратно в тишину, допил остывший чай, комфортно устроился на начальственном диване и с головой накрылся пледом. Странно, но в эту ночь мне не приснилось ничего.

21

Аллерген

Диалектика, мой друг, диалектика: живем по спирали, начало которой теряется в уже забытых потемках, а конец пропадает в неразличимой покуда тьме. Вероятно, это свойство молодости, вернее, незрелости, нестарости: философствовать о вечном больше при мысли о чужой смерти, нежели о своей. Даже если своя буквально намедни косила газоны вокруг да около, то и дело заступая на твою лужайку.

Разумеется, о том, чтобы сбежать куда-нибудь из Москвы до похорон Артема, не могло быть и речи. А ехать домой пока было все-таки боязно. Поэтому с раннего утра я сидел у себя в кабинете, за неимением лучшего размышляя о вечном. Но ровно в 9.35 меня от этого занятия оторвал первый звонок. А в десять с копейками явился и первый посетитель. Потом пошло-поехало, и их в этот день навалило столько, что на втором десятке я бросил считать.

Но раньше всех был звонок Аржанцева.

— Ты хоть представляешь себе, что наделал? — патетически вопросил он. — Какую кашу заварил?

Из дальнейших слов автомобильного сыщика нарисовалась такая картина. Как только начался рабочий день, у его начальника сразу зазвонил телефон. Сперва с ним пожелали побеседовать из городской прокуратуры. Потом из МУРа. Затем из Управления по борьбе с организованной преступностью. Среди последующих интересантов стоило выделить: помощника генерального прокурора, вице-мэра Москвы и зам. министра внутренних дел. После того как позвонили из контрразведки, начальник неожиданно сказался больным, объявил, что уезжает в поликлинику на процедуры, а отвечать на звонки посадил — кого? Правильно, Аржанцева!

У меня мелькнула садистская мысль посоветовать ему в таком случае не занимать попусту телефон, но я сдержался. Отделу розыска ГАИ сейчас действительно трудно было позавидовать: вряд ли они могли по данному делу отрапортовать своим высоким собеседникам о каких-либо новостях, кроме почерпнутых из утренних газет. Правда, мстительная Мнемозина, не успокоившись, выкинула из закоулков памяти подзабытого уже было «мудилу-мученика», каковым меня однажды презрительно наградили. Тут же кстати вспомнилось и ироническое предложение «поработать до кровавых мозолей», с которым мне вручался ящик, полный тех самых «висяков», с чего, собственно, все началось. Язык так и чесался в ответ на все эти жалобы прочесть небольшую назидательную лекцию, с высоты своего триумфа этак небрежно-торжествующе кинуть вниз пару-тройку полезных советов. Например, в следующий раз подходить к розыску как к процессу творческому. Стараться мыслить аналитически. Короче, чего там: шибче работать мозгами. Но я сказал себе, что пинать побежденных, да еще и униженных, это неинтеллигентно, и, весьма гордый собой, снова удержался от сарказма. В этот раз как нельзя вовремя. Потому что Аржанцев под конец разговора вдруг вывернул на совершенно неожиданный вывод:

— Так что, писатель, выражаю тебе благодарность от имени нашего отдела, — объявил он, радостно хихикнув. И пояснил: — Теперь как пить дать все наши «висяки» передадут в РУОП или в ФСК. Эх, знали в раньше, сами бы их туда спихнули...

Гордыня — смертный грех, смиренно думал я, медленно опуская трубку на аппарат. А грех наказуем. Фейсом об тейбл, как сказала бы аа-ба-жающая мое творчество и вообще фанатеющая от нашей газеты девочка Тина. Как это там? Не суровость, но неотвратимость.

Бодрое хихиканье рябого сыскаря прямо давало понять, что истинное служение Отечеству состоит отнюдь не в том, чтобы быть в каждой бочке затычкой. А в том, что каждый должен заниматься своим делом. Они, значит, знай раньше, сами спихнули бы. А я, выходит, знал и не спихнул...

Своим ли делом я занимаюсь?

Или не греши, или не кайся, как любил говорить Артем. (Господи, теперь уже любил — и как быстро я к этому привык! Нет, найдем пока какую-нибудь другую словесную форму — по любимому выражению Артема.) Впрочем, на покаяние и прочие рефлексии мне просто не оставили времени. Едва я положил трубку городского телефона, как зазвонил внутренний. Нелли сообщала, что ко мне пробивается какой-то, судя по голосу, пожилой господин, уверяет, что по крайне важному делу, связанному с сегодняшней публикацией.

— Что значит «пробивается»? — без всякого энтузиазма попросил уточнить я. — Откуда он звонит?

— Снизу, из бюро пропусков, — ответила Нелли. — Твердит, что никуда не уйдет, пока не увидит лично тебя.

— Запускай, — согласился я со вздохом.

Первой в моем кабинете появилась обширная лысина. Не лицо, не даже какая-нибудь часть туловища, а именно бокастая и округлая, как дыня «колхозница», пятнисто-коричневая от времени лысина, обладатель которой двигался вслед за ней, согнувшись глаголем, словно высматривал что-то на моем полу. Оказавшись посреди комнаты, он туда-сюда повел этой защитного цвета плешью, словно отыскивая боевую цель, в результате уставил лысину прямо на меня и для начала потребовал идентификации моей личности. Визитер шепелявил, как старая заезженная пластинка, поэтому выглядело это так:

— Вы и ешть тот шамый Машшимов?

Я признался: да, тот самый. Удовлетворенно кивнув своей маскировочной макушкой, он направился к креслу у окна и опустился в него, наконец-то открыв лицо: сухое, изрезанное морщинами, как у старого вождя апа-чей из фильма про индейцев. Одет вождь был в видавшие виды синие спортивные брюки, серый шерстяной пиджак всего с одной сохранившейся пуговицей и почему-то в разбитые комнатные шлепанцы, будто, выходя из дома, он не собирался дальше, чем с ведром до ближайшей помойки. Но всякое желание иронизировать по поводу внешности посетителя пропадало при виде его глаз. Из-под выпуклых надбровных дуг в тебя упирался холодный и колючий, словно сталагмит, умный, проницательный взгляд.

— Кириллов-Лямин Шемен Трофимовиш, профешшор, доктор фишико-математишешких наук, — представился он и сообщил: — Я прошитал вашу штатью. Вы молодеш.

Кивнув с благодарностью за комплимент, я приготовился слушать дальше, ведь со слов Нелли мне было известно, что пожилой господин рвется ко мне по весьма важному делу. И мой читатель продолжал:

— Поэтому я хошу рашкашать вам о шем-то более шрашном. О другом шпошобе, которым убивают людей. Вы долшны об этом напишать! Долшны!

Его только что ледяные глаза пылали теперь таким ярким и горячим пламенем, в них отражалась такая боль, что я вздрогнул и спросил:

— Кто? Кто убивает?

В ответ он криво усмехнулся.

— Ешиб я шнал... То еш, кое-што я шнаю, догадываюш. Доштатошно пошмотреть, кого они убили ша пошледнее время — и вшо штанет яшно. Клеменшук Павел Гавриловиш, шленкор, — начал он загибать пальцы, — Гольдберг Лев Осиповиш, академик, шветлейшая голова!

Рябинкин Коштя, шовшем молодой, но ошень талантливый... — Он вдруг оборвал себя и, выпятив подбородок, обидчиво поинтересовался: — Вы пошему не шапишиваете? Вам не интерешно?

В некотором обалдении я автоматически придвинул к себе лист бумаги и спросил:

— Кто эти люди? Вот все, о которых вы говорите?

Семен Трофимович горестно покачал головой.

— Не шнаете... Да вам и не полошено шнать. Мы вше были шотрудниками одного иншитута. Шакрытого, шами понимаете. Вышшая штепень шекретношши. И этот иншитут год нашад ликвидировали. Варвары! Вандалы! — Глаза его снова стали как две льдышки, два сталагмита в глубокой и холодной пещере. — У них больше нет денег на оборону! Они рашвалили великую дершаву — и теперь у них нет денег! Теперь им, конешно, ошталош одно: рашпродавать штрану направо и налево! А тех, кто шопротивляется, они бешшалошно убивают!

У меня мороз прошел по коже.

— Семен Трофимович, давайте по порядку, — взмолился я. — Кто убивает, кого и за что?

— Я, мешу прошим, и нашал по порядку, — сварливо насупился профессор. — Клеменшук, Гольдберг, Рябинкин... У меня шелый шпишок. И я в нем — пошледний.

— То есть как это? — не понял я. Голова у меня шла кругом.

— Ошень прошто, — устало усмехнулся он. — Мне шемдешать вошемь лет, и иш них последние шорок я шанималша лашерами, ишкушвенной плашмой, а Гольдберг и Коштя Рябинкин работали в другой лаборатории. Мне не полошено было шнать, шем они там шанималиш, но теперь я шнаю! Шпешальными душами, которые могут убивать на раштоянии. Пришем шнаете, в шем шекрет? Никто ни о шем не догадываетша! Шеловек умирает вроде как от инфаркта. Или, например, от ширроша пешени. Пошмотрите на меня! — Кириллов-Лямин вонзил взгляд прямо мне в лоб, и я почувствовал себя пришпиленной к картонке бабочкой. — Видите, как я хожу? Думаете, наверное, у меня болешнь Бехтерева? Мой враш тоше так думает. Так вот шнайте: нишего подобного! Они шпешиально купили квартиру у меня ша штенкой — шешаш вшо продаешша! — и уштановили там аппаратуру. Ту, которую рашрабатывал Гольдберг. Луши шмерти!

Лучи смерти. Вот оно что. Я вздохнул с облегчением.

— Погодите, Семен Трофимович... — Но профессор словно перестал слышать все вокруг.

— У меня перебои в шерше, выпадают шубы, — кричал он, потрясая кулаком, — ишкривлен пошвоношник, боли в шелудке, но я их вше равно не боюш! Им меня не шапугать! Не боюш!

— Успокойтесь, миленький, дорогой, успокойтесь, — бормотал я, со смешанным чувством жалости и естественной при встрече с безумием опаски, пробираясь мимо него к двери, — сейчас все уладится, все будет хорошо!...

Врач с психиатрической «скорой», здоровенный детина в белом халате с закатанными рукавами, лицом и комплекцией больше смахивал на вышибалу в ночном клубе, чем на представителя гуманнейшей профессии. Он, ласково кивая головой, внимательно послушал пациента минуты три-четыре, после чего, не прерывая рассказчика, ловким движением вонзил ему шприц в иссохшую подагрическую руку. Но когда старик обмяк с утомленно закрытыми глазами, неожиданно сказал с уважением:

— У деда, между прочим, мания преследования в стадии обострения, а он держится — дай Бог каждому. Вот оно, настоящее мужество. Никого из них не боится.

— Из кого — из них? — не понял я.

Доктор посмотрел на меня прозрачными, как осеннее небо, глазами и ответил раздумчиво:

— Ну как же... из этих, которые всех убивают... Лучами смерти...

День еще только-только начался, а я, проводив до машины носилки с профессором, уже чувствовал себя морально и физически разбитым. По пути назад меня встретила Нелли, которая сообщила, что ко мне снова посетитель. Я сказал, что если это очередной сумасшедший, то пусть заказывают психовозку сразу на двоих: меня тоже наверняка заберут. Но человек, желавший со мной увидеться, оказался вполне нормальным. К сожалению, как я теперь понимаю.

В общем, это вполне относится еще ко многим другим, с кем мне приходилось встречаться или беседовать по телефону в день выхода «МАШИНЫ СМЕРТИ». Все они были совершенно нормальными. В том-то и ужас.

Если отбросить случаи, на которых лежал явный налет избыточной мнительности, женской экзальтированности или старческого маразма, в моем блокноте и на ленте диктофона оказались зафиксированы восемь рассказов, выглядящих более или менее достоверно. Восемь рассказов о внезапной и как бы случайной гибели людей, чья смерть кому-то приходилась весьма кстати.

Конечно, я был далек от того, чтобы вот так огульно, уже с первого взгляда, признать все эти истории заказными убийствами. Поступи я так, всякий хоть сколько-нибудь трезво мыслящий критик скажет мне: мало ли каких совпадений не бывает в жизни. И будет прав. Но с другой стороны, я ведь не прокуратура и не суд, мне отпечатки пальцев и баллистическая экспертиза не требуются для того, чтобы высказать кое-какие предположения. Да, совпадение каких-то обстоятельств — мягко говоря, не самая серьезная основа для научных выводов. Ну и пусть. Репортерство, слава Богу, пока не наука, у нас тут свои законы. Например: нет дыма без огня, на воре шапка горит. Или вот еще: слишком много совпадений не бывает.

К пяти случаям известных мне автомобильных наездов со смертельным исходом (шести, если считать тот, при котором я присутствовал) прибавились еще три. Из числа «висяков» я их тогда не отобрал, потому что ориентировался на как бы классически чистые: есть свидетели, которые абсолютно точно запомнили номер, цвет и марку машины-убийцы, но проверка показала, что автомобиль с такими данными в ДТП не участвовал. В трех новых случаях свидетелей либо не было совсем, либо они давали противоречивые показания. Но с предыдущими их объединяло иное: личности убитых.

Генеральный директор аэрокосмического предприятия, бывшей «оборонки», ставшего акционерным обществом. Сын покойного уверял меня, что незадолго до гибели отца в руководстве АО разгорелись нешуточные страсти вокруг нескольких крупных зарубежных заказов. Речь шла о десятках, если не сотнях миллионов долларов.

Председатель правления банка средней руки. Его вдова рассказала мне, что у мужа были какие-то неприятности с кредитами: он жаловался, что на него давят, требуют дать крупную сумму без достаточного обеспечения. Подробностей она, к сожалению, не знает.

Некто, как любят писать в милицейских сводках, неработающий москвич двадцати восьми лет. От его матери я узнал, что сынуля был позором приличной семьи: наркоман с десятилетним стажем, сам торговал наркотиками. В последнее время чего-то очень боялся, приходил домой за полночь, тихонько ускользал на рассвете. Как-то темным мартовским утречком его и сбила неизвестная машина — в двух шагах от дома.

Далее шло нечто новенькое.

Два человека погибли в своих квартирах в результате взрывов, произошедших по причине утечки газа — таковы официальные выводы пожарных и милиции. Один сгорел вместе со своим загородным домом — «из-за неисправностей электропроводки». Еще двоих попросту забили насмерть (в обоих случаях головы размозжены тупыми тяжелыми предметами) — якобы с целью ограбления.

Теперь, как говорится, «кто есть кто».

Крупный бизнесмен, фирма которого среди прочего работала на рынке драгоценных металлов.

Владелец большой рекламной фирмы, сумевшей в свое время отхватить солидную по размерам делянку сразу на трех каналах телевидения.

Пенсионер, семьдесят два года проживший в коммуналке на Тверской и ни в какую не соглашавшийся приватизироваться и переезжать в отдельную квартиру. Два его приятеля, тихие интеллигентные старички, пришли ко мне с сообщением, что квартирка на Тверской, откуда неудобный жилец был выписан с идеальной формулировкой «в связи со смертью», была — пальчики оближешь. Шесть комнат, четырехметровые потолки, старинный наборный паркет, два камина. Ее сторговали за баснословную сумму (что-то около трехсот тысяч долларов) чуть не на следующий день, как похоронили строптивого дедульку.

И, наконец, еще двое — довольно темные и невнятные личности. Из маловразумительных пояснений родственников можно было догадаться, что один торговал чем попадется, ездил то в Чечню, то в Приднестровье, из чего я сделал уже самостоятельный вывод, что чаще всего ему должны были попадаться оружие и боеприпасы. Второй и вовсе сам, кажется, состоял в какой-то преступной группировке.

Разумеется, я отдавал себе отчет, что пять последних эпизодов можно назвать, мягко говоря, притянутыми за уши. Но ведь и первые пять я начинал тянуть примерно за то же место. Так или иначе, мне, репортеру, подвалила превосходная фактура для разработки. Восемь случайных смертей. И ни одной случайной жертвы. Впору готовить материал «МАШИНА СМЕРТИ-2».

Но когда ушел от меня последний визитер, я что-то не чувствовал привычного охотничьего азарта. Наверное, размышлял я, это оттого, что охотничий азарт скорее должен охватывать того, кто охотится, а не того, за кем идет охота. Диалектическая спираль сделала очередной вольт, кинув мне неожиданную подлянку. Я больше не был пустым, как барабан. Я снова оказался под завязку набит взрывоопасной информацией. Разрабатывать ее самому — страшно. Спихнуть по примеру Аржанцева «компетентным органам» — стыдно. Сидеть на ней и ничего не предпринимать — смешно.

Так малодушными нас делает раздумье, рефлексировал в аналогичной ситуации принц Датский Гамлет.

Поздно, бабка, пить боржом, когда почки отвалились, реагирует в таких случаях Генка Троицын по прозвищу Проститутка Троцкий.

Вспомнив Льва Давидовича, я по близкой ассоциации решил: ни мира, ни войны. Слишком велика накопившаяся за день усталость. Утро вечера мудреней. И, как ни странно, оказался прав: утром меня вызвали в прокуратуру.

А накануне я уезжал из конторы с эскортом. Таракан настоял, чтобы со мной в машине непременно поехали два редакционных охранника. Пылкое предложение Нелли привлечь кого-нибудь, как она выразилась, от общественности я решительно отверг, пояснив, что лично мне и на миру смерть не красна. Впрочем, мы добрались без приключений (хотя я на всякий случай все-таки загнал машину в чужой двор). Ребята проводили меня до самой квартиры. Закрывая за ними на все замки сакраментальную железную дверь, я размышлял над тем, много ли в ней действительно проку. Ведь завтра хочешь не хочешь придется ее открыть, чтобы идти на работу, а, как справедливо заметил в свое время Матюша, железную башку мне никто не приделает.

Когда охранники ушли, мне вдруг почему-то стало одиноко и немного тоскливо. Пройдясь по дому, я зажег повсюду свет, включил телевизор, поставил на огонь чайник. Какого-то рожна все равно не хватало. И только заглянув в раковину, где томились уже слегка покрывшиеся махровой плесенью тарелки и чашки, я понял, какого. Стрихнина с его прибаутками, с его дурацкой хлопотливой суетливостью.

По некоторым бытовым приметам мне стало ясно, что он не появлялся здесь с тех самых пор, как лечил меня от депрессии коньяком с тазепамом. Уж не случилось ли чего? Может, по своему обыкновению, заявится под утро...

Но утром Стрихнин не пришел. А меня закрутили многочисленные дела, первым из которых была необходимость ехать в прокуратуру.

Позвонили прямо домой. Безликий канцелярский голос начал привычно:

— Мы бы, конечно, могли вас пригласить официально, повесткой, но...

— Но почта работает плохо, повестка будет идти долго, а вам охота видеть меня прямо сегодня, поэтому вы взываете к моей гражданской совести, — подхватил я. — Так, да?

На том конце провода ошарашенно молчали. Тогда я снова взял инициативу.

— Докладываю: моя гражданская совесть стоит по стойке «смирно». Куда мы с ней должны явиться? Когда? Этаж? Номер комнаты?

Но час спустя, перешагнув порог указанного мне кабинета, я утратил львиную долю желания хохмить и подтрунивать над всеми без разбору сотрудниками этого серьезного учреждения. В кресле за обширным столом, угрожающе заваленным бумагами, сидел мой не сказать, чтобы добрый, но во всяком случае давний знакомец, старший следователь по особо важным делам («следователь по особо важным телам», как прозвал его Артем), в просторечии важняк, Альберт Хван.

Он-то был в отличие от меня готов к этой трогательной встрече, но радости испытывал явно не больше моего. За последнее время наши пути пересекались примерно два с половиной раза — и крови друг у друга мы выпили немерено. За половинку (а может, четвертушку или даже осьмушку) я считал тот случай, когда мой голос был лишь одним из многих в хоре возмущения, поднятого прессой и телевидением по поводу уголовного дела, которое возбудил Хван. Это было так называемое «льняное дело», оно началось много лет назад и, кажется, до сих пор не закончено. Хван и несколько особо упорных репортеров ведут его, как столетнюю войну, с переменным успехом. Две другие истории — наше личное. Почти, я бы сказал, интимное. В общей сложности шесть газетных материалов, семь заседаний суда, три возврата на доследование, один оправдательный приговор. Счет 1:1.

— Садитесь, — Хван приглашающе взмахнул рукой в сторону жесткого стула справа от стола.

— Закуривать и рассказывать? — уточнил я.

— Ну, началось, — пробормотал он, извлек откуда-то из-под столешницы огромный мятый носовой платок в пятнах сырости и принялся промокать им лицо.

О лице Хвана стоит сказать отдельно. Бедняге не позавидуешь — он страдает, по-моему, от всех известных видов аллергии, проявляющейся в высыпании пятен на коже. Ему нельзя гладить собак и кошек. Нюхать цветочки. Есть мучное, молочное, рыбное, шоколадное и еще Бог знает какое. Ему вредны бытовая пыль и автомобильные выхлопы. Так же, как я подозреваю, Хвану противопоказано общение с репортерами. А поскольку совсем избежать всех этих бесчисленных аллергенов он не в состоянии, его лицо постоянно похоже на лоскутное одеяло, сшитое бедной, но рачительной хозяйкой из обрезков подручного материала. В довершение ко всему в жару он всегда обильно потеет. По-человечески мне его ужасно жаль, но вот беда, нам с ним еще ни разу не удалось опуститься (или подняться, не знаю, где точка отсчета) до уровня простого человеческого общения. Мы — Прокурор и Репортер.

Итак, Хван пробормотал: «Ну, началось», — и вытащил платок, словно давал отмашку нашему с ним новому забегу. Дистанция неизвестна, зато препятствия гарантированы. Аллергия была налицо, переливаясь по прокурорской физиономии всеми цветами от лилового до багрового. Интересно, это на бытовую пыль? Или уже на меня?

Важняк развернул перед собой газету с моей «МАШИНОЙ СМЕРТИ» и, крепко постучав по заголовку заскорузлым от хронического нейродермита указательным пальцем, строго спросил:

— Кто вас на это надоумил?

Я уселся поудобней на стуле, закинул ногу на ногу, натурально закурил и, в свою очередь, безмятежно поинтересовался:

— Это что, допрос?

— Да! — рявкнул он. И одновременно кинул мне через стол листок бумаги со словами: — Ознакомьтесь. Постановление о привлечении вас к уголовному делу в качестве свидетеля. — Помедлил немного и добавил не без угрюмого злорадства: — Пока свидетеля.

— Это как прикажете понимать? — воздел я брови.

— Как хотите, — отрезал он, с явным интересом наблюдая за моей реакцией.

Нужно было без промедления уравнять шансы, и я сказал:

— Свидетель, как известно, по закону не имеет права отказаться давать показания, но тут другой коленкор. Если я правильно понял, от официального лица прозвучала угроза перевести меня в разряд обвиняемых. Поэтому с этой минуты я отказываюсь произнести хоть слово без моего адвоката.

Цветные пятна на лице Хвана стремительно набирали яркость и даже, кажется, меняли оттенки. Я давно заметил, что, злясь, он становится особенно похож на разъяренного спрута. Головоухий моллюск с холодными прищуренными глазами.

— Прекратите кривляться, Максимов, — процедил он сквозь зубы. — Если я сказал «пока», это значит, что сейчас вы свидетель — и больше ничего. Поэтому извольте отвечать на вопросы.

— Спрашивайте, — пожал я плечами.

— Еще раз: кто вам подкинул мысль написать эту статью?

— Никто.

— Тогда откуда к вам пришла сама идея, что за обычными дорожно-транспортными происшествиями могут стоять заказные убийства?

— Оттуда, — ответил я, не скрывая некоторого сарказма, — откуда к вам она почему-то не пришла: из головы. — Для наглядности я даже постучал костяшками пальцев по лбу.

— Так-так, — покивал Хван, одновременно пальцем отыскивая в газете какое-то место. Нашел и процитировал: — «Из собственных источников в криминальной среде нам стало известно, что смерть авторитета Ступенечкина по кличке Ступа была, вполне вероятно, выгодна другому бандитскому лидеру по кличке Барин». Это, скажете, тоже из головы?

— Нет, там же ясно написано: из источников в криминальной среде. Я, естественно, прежде чем писать, проводил собственную проверку.

Воспоминание о том, как проходила именно эта проверка, вызвало у меня короткий, как толчок сердца, но мучительный паморок — отголосок той кошмарной ночи.

— Из источников в криминальной среде, — повторил он. — Безымянных, разумеется?

Я подтвердил это решительным кивком.

— А отдаете ли вы себе отчет, кому в первую очередь нужна такая ваша публикация?

По его медовому тону было ясно, что он заманивает меня в какую-то ловушку, или, во всяком случае, ему так кажется. Я снова пожал плечами:

— Думаю, общественности. Потом редакции — для поднятия тиража. Вот, оказывается, и правоохранительным органам пригодилась...

— А кому она не просто нужна? — продолжал настаивать он. — Кому она необходима позарез?

— Понятно, — кивнул я. — Cui prodest?

— Чего? — не понял он.

— Это на латинском, — пояснил я. — «Кому выгодно?» Вы ведь должны были изучать латынь на юридическом. Неужто забыли?

Мне показалось, Хвана сейчас хватит кондрашка: все цвета на его ряшке сделались почти неразличимо бордовых оттенков.

— Эта ваша заметка, — отчеканил он, от ярости клацая зубами на каждом слове, — на руку криминальным структурам, которые хотят стравить между собой своих конкурентов! Вот вы пишете: "...заказчиков... найти нельзя, зато вычислить можно. По принципу «кому выгодно»...

— Ага, cui prodest, — вставил я. Он метнул на меня полный гнева взгляд и продолжал:

— ..."кому выгодно". А вот это уже не всем нравится. На войне как на войне, юридическими доказательствами никто себя не обременяет. На гангстерской войне — тем более. Если тебя «вычислили», последствия могут быть вполне определенными..."

Дочитав, Хван поднял на меня широко раскрытые глаза.

— Нет, каково! Сам признает, какими могут быть последствия, и сам же это все равно публикует! Провокатор! — Выкрикнув это, он ткнул теперь уже в меня своим сучковатым пальцем. — Вы что, хотите развязать гангстерскую войну на улицах? Чтоб смаковать потом подробности?!

Эк его, подумал я с огорчением. И ведь снова их волнует не то, о чем, собственно, речь, а как посмел, зачем высунулся, почему не согласовал. И еще: что теперь будет. Глядя в шальные зрачки важняка, можно было подумать, что, будь у него сейчас на боку «маузер», пустил бы он меня в расход без всяких сантиментов. Руководствуясь революционным правосознанием. Всего этого вслух я, конечно, не сказал, а лишь заметил рассудительно:

— Ну, во-первых, гангстерскую войну нечего развязывать, она и так давно идет, без моей помощи. Во-вторых, почти все, с кем я встречался при подготовке материала, либо твердо знали, либо подозревали, кто и за что мог убить их близких, — от них, собственно, вся информация. Единственное, что я сделал — так это объединил разрозненные случаи в систему. Кстати, весьма неполную, потому что людей, судя по всему, убивают не только с помощью автомобилей, есть и другие способы...

Произнеся последние слова, я с ужасом понял, куда меня невзначай занесло, и прикусил язык, но Хван, кажется, ничего не заметил. Он талдычил свое:

— Необходимо тщательно изучить вопрос, не содержится ли в ваших действиях умысла на подстрекательство к убийству...

— Замысла, — поправил я его. Стало ясно, что спорить по существу абсолютно бессмысленно.

— Что?! — вытаращился он.

— Не надо путать понятия, — объяснил я. — У людей пишущих это называется не «умысел», а «замысел». Почувствуйте разницу.

— Хорошо, — неожиданно, как все неврастеники, Хван успокоился и перешел к нормальному тону. — Давайте поговорим о ваших замыслах. Готовите новую статью на ту же тему?

— С чего вы взяли? — неприятно удивился я подобной прозорливости.

— Ну как же! — почти весело объяснил он. — Толкуете про другие способы убийств! Вероятно, в редакцию пошли отклики, граждане приходят с аналогичными случаями?

Ах ты, сукин сын, подумал я со смесью досады и уважения, заметил все-таки! И вслух нехотя признал:

— Есть кое-какие обращения. Что с того?

— А то, — снова посуровел голосом Хван, — что все эти сведения отныне относятся к уголовному делу, заведенному по фактам, изложенным в вашей статье. И подлежат немедленной выдаче следствию. Как, выдадите добровольно или прикажете провести обыски дома и в редакции? Про личный досмотр тоже не забудем, не беспокойтесь.

Он глядел на меня торжествующе, его лицо горело теперь передо мной всеми переливами красного, как светофор, запрещающий любое движение вперед. Впрочем, колебался я недолго. С некоторым даже облегчением вытащил кассеты и блокнот. Баба с возу...

Хван споро оформил выдачу документально. Округло формулируя, накалякал быстренько короткое объяснение от моего имени и протянул мне со словами:

— Ознакомьтесь и внизу напишите: «С моих слов записано верно и мною прочитано».

А после того, как я поставил подпись, заметил снисходительным тоном победителя:

— Надеюсь, вам ясно, что отныне использование всех этих материалов, так же как и им подобных, возможно только с санкции следствия. И что дальнейший сбор новых улик и свидетельских показаний находится в юрисдикции исключительно прокуратуры. Вы предупреждены. Не советую нарушать закон.

С этими словами он поднялся, давая понять, что допрос окончен. Я тоже встал со стула и сморщился, обнаружив, что у меня затекли нога и шея. Хван же сиял, как свежий блин: похоже, он полагал, что эта встреча закончилась в его пользу. Смешно, но я считал, что в мою.

22

Лапша

В конце концов, если смотреть на вещи здраво, это было не так уж плохо, что суровая рука закона сняла с моих усталых плеч необходимость писать продолжение «МАШИНЫ СМЕРТИ». По зрелом размышлении я пришел к выводу, что мне, пожалуй, не прожить еще одну такую же неделю под угрозой погибнуть каждую минуту: не прибьют бандиты, помру сам. Со страху. Поэтому в редакцию я возвращался, можно сказать, с легким сердцем. И даже очередной нагоняй, которым меня приветствовал Таракан, был воспринят мною с необычной покладистостью.

— Ты не заболел? — поинтересовался он озабоченно. Но получив отрицательный ответ, тут же успокоился и потребовал, чтоб я ему немедля в письменном виде представил график, который будет отражать, как и в какие сроки спецкор Максимов намерен разрабатывать «ИНТЕРТУР».

— Или ты хочешь дождаться, пока нас всех засудят? — угрожающе раздувая усы, спросил Таракан напоследок.

Я пообещал все сделать в точности, как он велел, и пошел к себе, размышляя по дороге, почему это все сегодня хотят меня засудить. Никакого графика я, конечно, составлять не собирался. Прежде всего потому, что у меня в плане имелся только один пункт — позвонить Ангелине в городской суд, каковой я немедленно по прибытии в свой кабинет и выполнил. Ангелина была чем-то занята, раздражена, выпалила мне, что провозилась с этим чертовым списком три дня, там фамилий десять или больше, но у нее нет сейчас времени его диктовать. Если желаю, могу приехать за ним лично. Я не желал: дорога через полгорода, жара, пробки. Сошлись на том, что как только у нее выкроится минутка, она скинет его для меня в редакцию по факсу. Целую крепко. Твоя А.

И наконец-то начались нормальные трудовые будни. То есть я слонялся по конторе, пил с Чепчаховым кофе в буфете, беседовал о политике с Железным Веником, периодически заглядывал к Нелле узнать, не пришел ли мне факс, а между этими занятиями отвечал по телефону и принимал посетителей. Посетители все были из рань-шей жизни, с профессиональной точки зрения — пустая порода в отвале, шлак, отработанный пар. Пара новых эпизодов со смертельными наездами. Рутина. Правда, еще два случая со свеженькой начинкой: в одном человек упал под поезд в метро (толкнули?), в другом задохнулся в собственном гараже от угарных газов. Надо ли подчеркивать, что все погибшие имели достаточные основания быть убитыми? Стоит ли говорить, что всех приходящих я с душевной легкостью переправлял в прокуратуру, прямо к следователю по особо важным делам господину Хвану?

Только одного визитера, вернее, так сказать, визитерку, пришедшую под самый вечер, следует отметить отдельно, потому что ее рассказ занятным образом не подпадал строго под категорию старых или новых случаев. Точнее, возвращал меня к уже известному эпизоду, но с дополнительными подробностями.

Это была тонкорунная еврейская женщина лет тридцати с тысячелетним лицом, слепленным в незапамятные времена еще старым Богом Яхве, темноокая и крутобедрая, мягкая в движениях и уверенная в словах. Больше мне нечего сказать про нее, кроме разве того, что, посмотри она хоть раз на меня ласково, я тут же влюбился бы без памяти, бросил все и пошел за ней на край света. Но это, конечно, не характеристика. Тем более что она вообще никак на меня не смотрела, она смотрела сквозь меня, в какую-то невообразимую даль.

Буквально с первых слов я понял, что речь идет о смерти Александра Фураева. Инесса (имя под стать волнистым смоляным волосам) была его любовницей. Именно к ней, а не к какому-то мифическому «школьному товарищу» ездил так часто нефтяной магнат. В ста метрах от ее дома он и был сбит насмерть неизвестным автомобилем. Было видно, что описание подробностей не доставляет ей большой радости, поэтому я не стал дожидаться конца рассказа и объяснил, что мне эта история уже известна. Правда, прежде чем сделать следующее сообщение, я маленько внутренне помялся в смущении, но потом решил, что мертвые сраму не имут, и пересказал то, о чем узнал от куклы Барби, она же законная вдова покойного.

— Этого не может быть, — просто, без нажима произнесла Инесса. Она вообще не только двигалась, но и говорила удивительно мягко. Поразительное дело, от этого ее высказывания выглядели чрезвычайно убедительными и категоричными.

— Не может быть — почему?

— По многим причинам, — пожала она тонкими плечами. — Но хватит и одной: Шура и Кирилл никогда не были смертельными врагами, они до самой смерти оставались лучшими друзьями.

— Выходит, Диана врет?

Новое пожатие плеч дало мне понять, что обсуждать вдову своего любовника Инесса не намерена. Но я не унимался:

— Позвольте, а как быть с тем, что Кирилл вышел из бизнеса? Разве это не говорит о том, что они поссорились?

Ответы Инессы были коротки, но емки. И все, абсолютно все переворачивали с ног на голову. Кирилл вышел из бизнеса не потому, что поссорился с Александром из-за денег, а потому что с ним из-за денег поссорилась Диана. Попросту говоря, она его выжила. У Шуры же с Кириллом остались те же дружеские отношения, но только втайне от жены. Кому как не Инессе знать об этом: они с Сашей не раз ездили в гости к Кириллу в его загородный дом, прекрасно проводили там время втроем.

— А как же охрана? — спросил я обескураженно. — Ведь она должна была везде за ним следовать. Неужели он не боялся, что Диана узнает?

Я все еще отчаянно цеплялся за ту версию событий, которая была для меня единственной всего полчаса назад. Инесса добила ее одной легкой полуулыбкой:

— Как видите, ко мне он выбирался без охраны. Просто брал такси. А для загородных поездок... Ему еще от деда, дед у него был какой-то крупный строительный начальник, в общем, от деда досталась дача. Там никто не жил, хотя прошлым летом Шура начал ее перестраивать. Потом... после гибели... все, конечно, застопорилось. Теперь, говорят, опять начались работы... Так вот, на этой даче стоит в сарае старая «волга». Шура брал ее, и мы катались на ней где хотели, в свое удовольствие. Заезжали к тому же Кириллу...

Я вышел проводить ее до выхода, и там, на лестнице, она неожиданно сказала, просительно заглянув мне в глаза:

— Если еще увидите ее, не говорите ей ничего, пожалуйста. Теперь это все не имеет никакого значения.

Я согласно кивнул, потому что думал точно так же. Но после ухода Инессы думать так мне оставалось не больше трех минут. В приемной меня ждал факс от Ангелины. Красивым почерком вышколенной секретарши она вывела на нем с десяток фамилий, сопроводив их краткой справкой. Я шел к себе в кабинет, на ходу просматривая этот листок, и вдруг споткнулся на совершенно ровном месте. Под номером восьмым в списке стоял Михаил Анисимович Фураев.

Ликуй, о Таракан! Спецкор Максимов, кажется, нашел наконец зацепку для «Интертура». Крошечную. Малюсенькую. Вполне возможно, бесперспективную.

Но единственную. Но зацепку. Прощальный подарок Артема.

В отличие от Гаркуши парламентский корреспондент Веничка Орозов бумажных архивов не признает. Он человек компьютеризированный. К тому же сам придумывает заголовки к своим материалам. Поэтому обошлось без задержек, и очень скоро я уже сидел у себя за столом и изучал распечатанную на принтере политическую биографию Фураева.

Михаил Анисимович прошел долгий и славный трудовой путь отечественного политика. Мастер на заводе. Секретарь парткома (там же). Заведующий отделом в обкоме партии. Заместитель министра. Потом еще несколько должностей в правительстве. Депутат союзного парламента и всех российских. Сейчас относится к группе независимых. Член комитета по законности и правопорядку. Если смотреть по датам, ходатаем в деле Аркатова он был, состоя на то время в должности зампреда Совета Министров России. Каким образом я могу повернуть этого, безусловно влиятельного и наверняка весьма занятого, функционера к моим проблемам?

Собственно, стратегия была совершенно ясна — за полным отсутствием альтернативы. Единственное, чем я на сегодня способен был заинтересовать Фураева, могли быть только какие-нибудь новые сведения о гибели его сына. Да вот беда, даже мне самому было очевидно, что сведения, имеющиеся у меня, во-первых, крайне противоречивы, во-вторых, могут оказаться для Михаила Анисимовича не слишком новыми, да и вообще хиловаты как наживка для такой крупной рыбы.

Что я имею? Главным образом Диану, которая за каким-то чертом навешала мне лапшу на уши. С какой целью? Господи, да она же сама мне все объяснила: не хочет, чтобы вся эта грязь вылезла на широкую публику!

Стоп. Неувязочка. Если мальчики не ссорились и если бывший партнер не убивал, то какая же грязь?

Итак, из непреложных фактов наличествуют: так до конца не разъясненная, явно криминальная гибель Фураева-младшего и... такая же неразъясненная, тоже, вполне вероятно, криминальная смерть его друга Кирилла. Что хоть как-нибудь объединяет эти события? Ложь Дианы? Так, проехали... Что еще? Что же еще, елки-палки?!

Я сидел за столом, крепко обхватив голову руками, и усиленно пытался заставить ее работать. Получалось плохо. Башка не варила, что-то мешало сосредоточиться. Некий зуд в подсознании, невнятный, но раздражающий, как гудение фонящего радиоприемника. Я тряс головой, пытался вообще переключить мысли на другую тему — зуд не проходил. Тогда я решил поменять тактику. Попробовал разобраться с зудом.

По опыту я примерно знал, что за ним кроется. Скорее всего какая-нибудь мелькнувшая по околице мыслишка — может, автоматом подмеченное совпадение, может, аналогия с чем-то давним, забытым. Попала, как камешек в ступицу, и гремит, гремит на каждой колдобине, не давая покоя. Вопрос: как извлечь это наружу?

Лучший способ — еще раз спокойненько, не торопясь, пройтись от печки по всем деталям последних разговоров. Когда появился этот чертов зуд? Пожалуй, после ухода Инессы. А что, если еще до, где-то во время нашей с ней беседы?... Начали!

Вдова рассказала, что Кирилл убил бывшего друга и затем покончил с собой.

Любовница выразила по этому поводу большое сомнение. Объяснила, что друзья не были «бывшими». Она вместе с Шурой не раз навещала Кирилла.

Диана не могла знать об этом: Фураев-младший в таких случаях отрывался от охраны, для загородных поездок у него на старой даче была машина. Объяснение для жены: он якобы ездит на встречи со школьными товарищами... Стой, раз-два!

Не могла жена, вполне нормальная женщина, не заинтересоваться в конце концов этими самыми «товарищами». Уж не это ли зудит? Я прислушался к своим ощущениям: нет, не это. Поехали дальше.

Инесса утверждает нечто прямо противоположное словам Дианы: это не Александр, а его жена и партнерша сама поссорилась с Кириллом, выжила того из бизнеса. А потом к тому же возложила на него вину за смерть мужа. Кому из двух дам прикажете верить? Я легонько, как вишенку, покатал во рту свои ощущения и решил: верить следует Инессе. Значит, примем за основу: Диана врет. Вешает лапшу. Но зачем? Чтоб грязь не вылезла... Ах, черт, я иду по тому же кругу! И тут вдруг словно что-то щелкнуло, замкнуло проводочки в бедной моей головушке. Я, кажется, уцепился.

Диана сказала тогда про грязь, после чего намекнула на то, что мы, несомненно, «можем найти общий язык». И тут же, не отходя от кассы, продемонстрировала, какой именно «общий язык» она имеет в виду: для этого лишь нужно было дать слегка разъехаться ее роскошному кимоно. А я... Как отреагировал я? Я отреагировал плохо. Женщина предложила мне самое дорогое, что у нее есть, а я жертву не принял. Пообещал... Да, точно, пообещал «сделать все, что в моих силах». Та еще формулировочка. Короче, отказался дать гарантии, что «грязь», о которой так пеклась безутешная вдова, останется втуне. А буквально через десять минут меня попытались убить. Задавить машиной. Мне не удалось запомнить тогда ни номеров, ни даже цвета, но единственное, что осталось в памяти, кажется, это была «волга».

В сарае на старой даче тоже хранилась «волга».

И...

Я схватил со стола свой блокнот с записями для той, еще первой «МАШИНЫ СМЕРТИ», принялся судорожно искать в нем нужное место. Вот оно. Я не ошибся, не зря чесалось у меня в подкорке! Александр Фураев был сбит неизвестным автомобилем марки «волга».

Все, зуд кончился, фонить перестало. Я вытащил наружу так досаждавший мне инородный предмет. Что дальше? Дальше следует признать, что все это — не больше чем рабочая версия. Чтобы ее проверить, надо по меньшей мере взглянуть на тот автомобиль, что стоит в сарае фураевской дачи. Чтобы добраться до дачи, неплохо узнать ее адрес. Чтобы узнать адрес, надо связаться с Инессой. Чтобы связаться с Инессой... Боже, какой же я кретин! У меня нет никаких ее координат!

Наверное, это был тот самый момент истины, когда озарение рождается из полного отчаяния. У меня нет координат Инессы потому, что я их у нее не спрашивал, они мне были без надобности. Зато они наверняка есть там, где ими, безусловно, интересовались и даже записали: в бюро пропусков.

Узнать телефон по адресу было делом техники. Через несколько минут слегка удивленная женщина уже отвечала на мои вопросы. Я не стал ничего выдумывать и прямо сказал, что хочу съездить на дачу, взглянуть, не той ли романтической «волгой» меня хотели задавить несколько дней назад. Она восприняла это вполне серьезно и продиктовала адрес. О том, что этой же машиной могли убить и ее возлюбленного, я говорить не стал. А она не спросила.

Поздним вечером, лежа на жестком диване в своей не слишком уютной холостяцкой квартирке, я никак не мог заснуть. Я думал о Диане. Диане-красавице, Диане-прелестнице.

Диане-охотнице.

23

Бетономешалка

Настал день похорон. К двенадцати надо было ехать в морг, на панихиду, потом в крематорий, а затем, конечно, в ресторан, который для этого случая сняла и оплатила наша контора. Текущие дела, разумеется, откладывались и переносились, в том числе и рейд на фураевскую дачу. Но когда закончились все эти скорбные траурные процедуры, с поминок я сбежал.

Мне и так-то было тягостно сидеть там. С трагической маской на лице Нелли организовывала выступления товарищей. С курьерской скоростью надирался пушкарь Пыпин. Присутствующие пили, ели, с каждой минутой все больше теплея и оттаивая. Я знал по опыту, что будет дальше: захмелеют, и застольные разговоры начнут все дальше и дальше отходить от повода, по которому здесь собрались. Иногда, спохватываясь, станут не чокаясь поднимать стаканы: вечная память! И снова — каждый о своем, утешаясь: мы-то покудова живы. Примерно через час я поднялся со своего места, пробрался к Лильке, которая сидела молча, не проронив ни слова, ни слезинки — белое пятно лица над черным шифоновым платьем. Обнял ее за плечи, поцеловал, она прижалась ко мне, как маленькая девочка, обвила за шею руками и первый раз за весь день тихонечко всхлипнула.

— Извини, родная, мне надо идти, — шепнул я ей на ухо. Она покорно кивнула. Лилька знала, кем мы с ее мужем были друг для друга. И понимала: если я сказал, что надо, значит, так оно и есть. Я был уверен, что Артем тоже не осудил бы меня.

Дача, оставшаяся Александру Фураеву от дедушки, находилась в Покровке, по дороге на Петербург, и двадцать километров через город до Окружной я преодолевал дольше, чем оставшиеся сорок по шоссе. Солнце уже садилось, когда я увидел указатель поворота на Покровку, но потом началась какая-то чертовщина. Надо думать, архитектор был сильно подшофе, когда планировал поселок, а строили его веселые люди глухой и темной ночью. Эта, с позволения сказать, административная единица располагалась по обе стороны железной дороги, то, как квашня, выпирая из балки на поле, то уползая в низину. С трудом найдя съезд с проселка, я минут пятнадцать петлял в облаке пыли, пытаясь постичь местное представление о градостроительстве. Улицы здесь начинались по одну сторону рельсов, а продолжались по другую, так что из конца в конец по ним можно было пройти, но нельзя проехать. Ближайший переезд был в пяти верстах, встречные попадались почему-то сплошь бестолковые дачники, которые совершенно не знали туземной географии, но уверенно посылали меня в разных направлениях. Поэтому, когда я, скрипя песком на зубах, все-таки нашел нужную улицу и выяснил, что дома по ней идут только четные и с одной стороны, удивления не было. Оказалось, что другая сторона находится через заросший кустарником овраг. Как туда проехать на колесах, было абсолютно непонятно, я махнул рукой, закрыл машину и полез по обрыву сквозь бурелом.

Калитка дома № 19 оказалась заперта. Да и калиткой ее можно было назвать разве что с поправкой на сельскую местность. Это была солидная, оснащенная финским замком дверь рядом с железными воротами в мощном, высотой метра два с половиной, остроконечном деревянном заборе, имеющем довольно свежий вид. Безнадежно подергав ручку, я побрел вдоль ограды сперва в одну сторону, потом в другую и вскоре убедился, что иного пути, кроме как карабкаться наверх, у меня нет.

Происхождение нового забора на старой даче было мне понятно: Инесса говорила, что в прошлом году здесь затеяли строительство второго дома, а в наше время рачительный хозяин сперва надежно огородит место от воров и только потом завезет на площадку первый кирпич. То, что я не вор и лезу на дачу, можно сказать, в силу служебной необходимости, утешало лишь морально. Забор оставался забором. Наконец с помощью растущих рядом сосен мне кое-как удалось взобраться на гребень, но по ту сторону деревьев не оказалось, и пришлось прыгать. Упал я камнем, кажется, в малинник, отделавшись, в общем, легко — несколькими царапинами на лице и руках. Дорожка виднелась метрах в десяти от места моего приземления, я выбрался на нее и двинулся в глубь участка. Он показался мне огромным. Я прошел шагов сорок, прежде чем впереди появился дом.

Шедевром архитектуры он, конечно, не был. Бревенчатая развалюха еще небось довоенной постройки, серая от снегов и дождей. Короче, не для нефтяных королей. Я обошел ее слева, и передо мной открылась стройплощадка. Не храм Христа Спасителя, но тоже вполне впечатляюще. Посреди обширного, расчищенного от деревьев и кустарника пространства зиял котлован. По одну его сторону стоял экскаватор, по другую — автокран. Отметив, что стройка ведется с размахом, я возблагодарил небеса, что обстоятельства позволили мне заявиться сюда только вечером. Боюсь, днем здесь могло оказаться слишком многолюдно для моих планов.

На дне котлована уже лежали, ощетинившись стальными арматурными прутьями, бетонные плиты, кое-где возвышались перегородки будущих подвальных помещений. Осторожно, чтоб ненароком не сверзиться, я заглянул вниз на четырехметровую глубину. Интересно, что тут будет у богатых людей? Сауна, бильярдная, бар с напитками... Пока я разевал рот на чужие богатства, край ямы угрожающе начал осыпаться под моими подошвами, я еле успел отскочить. Это, кстати, напомнило мне, что я приехал сюда совсем за другим, а между прочим, уже темнеет, так что пора заняться делом.

Сарай я нашел в дальнем конце участка. Его ворота были заперты на большой амбарный замок. Побродив вокруг, я обнаружил одно-единственное пыльное оконце, тоже на запоре. Но колебался я недолго: семь бед — один ответ. Пошарив в траве, отыскал подходящую замшелую каменюку и решительно треснул по стеклу. Оно вылетело с легким звоном, заодно распахнулась настежь подгнившая рама, и я приступил к своему первому опыту проникновения в помещение со взломом.

Опыт дался легко, если не считать того, что, протискиваясь внутрь, я разорвал рукав куртки о какой-то ржавый гвоздь. Спрыгнув на земляной пол, я огляделся, увидел «волгу» и только тут понял, какой я болван. Сумеречного света сквозь разбитое окошко явно не хватало, чтобы тщательно рассмотреть поверхность автомобиля. А прихватить с собой какой-нибудь осветительный прибор мне в голову не пришло. Ну что ж, для начала попробуем на ощупь.

Мне нужен был правый бок машины. Все время спотыкаясь о невидимые под ногами железяки, я кое-как перебрался в другой угол сарая и присел на корточки. Здесь темень стояла совсем уж непроглядная. Наконец мне удалось нащупать правую фару. Никаких вмятин вокруг нее не обнаружилось, но теперь я получил отправную точку в своих поисках и медленно, не отрывая ладоней, двинулся вдоль переднего крыла...

Пришел слепой в еврейскую семью. Ему дали мацу, он пощупал ее и говорит: «Какой кретин написал всю эту херню?» Ха-ха. Мои пальцы замирали каждый раз, натыкаясь на малейшую неровность, но мало ли их могло быть на поверхности сильно подержанной «волги»! Я миновал переднюю дверь, потом заднюю и когда в полном отчаянии добрался до заднего крыла, стало ясно, что Роза Кулешова из меня не вышла. То ли я ничего не могу определить, то ли вся моя теория идет прахом к чертовой матери. По моим представлениям, если это была та машина, которая бок о бок проехалась по моей «копеечке», на ней должна была остаться довольно заметная вмятина. И тут я сообразил, что где-то в карманах у меня должны быть спички. Нашел и, уже ни на что почти не надеясь, чиркнул сразу двумя или тремя, поднес их поближе к автомобилю и чуть не заорал от неожиданности. Вдоль всего борта — от переднего крыла до заднего — тянулась широкая, ладони в две, неровная белая полоса. Она явно шла на месте длинной царапины, уже выправленной, зашпатлеванной и затертой. Осталось только покрасить — и не останется никаких видимых следов. Как, однако, вовремя я сюда поспел!

Спички догорели, опалив мне кончики пальцев. Я хотел было зажечь новые, чтобы спокойно рассмотреть все еще раз, но сделать этого не успел. За стеной сарая послышались тяжелые шаги, кто-то по-хозяйски громыхнул замком, и сразу же в нем заерзал ключ. Никаких соображений, догадок и предположений у меня в это мгновение не было. Была только острая жалость к себе: как же, однако, не вовремя меня сюда занесло!

Ворота неторопливо разъехались, но, к моему счастью, в сарае сильно светлее не стало: на дворе уже почти стемнело. Для меня это было надеждой попытаться выскочить незамеченным. Высунув нос поверх крыла «волги», я увидел в сереющем проеме ворот силуэт мужчины, который со страху показался мне огромным. Он вошел в сарай с противоположной стороны машины, и я, как был, на корточках, начал потихоньку продвигаться к выходу. Шаг, шажок, шажочек... Когда до выхода оставалось совсем немного, громко, как кнут, щелкнул выключатель, и сарай залило ярким электрическим светом. Все дальнейшее уложилось в какие-нибудь три четверти секунды. Я вскочил на ноги, чтобы рвануть вон, человек на шум повернулся ко мне, и мы узнали друг друга. Это был Петрик.

Я уже улепетывал что было мочи, а в глазах все стояла его вурдалачья морда. Впрочем, через пару мгновений я понял, что эта рожа не только стоит в глазах, но еще и вместе со своим обладателем несется вслед за мной. Надо отдать ему должное, Петрик среагировал мгновенно. Мы ломились сквозь кустарник, как два обезумевших зверя. Вернее, обезумевшим зверем был я. Он был охотником.

Собственно, никаких шансов у меня не было. Во-первых, я совершенно не представлял, куда бежать: вокруг были сплошные кусты, деревья и густеющая с каждой минутой тьма, а по всему периметру — непреодолимый забор. Во-вторых, Петрик явно оказался здоровее и подготовленнее меня: его дыхание за моими плечами становилось все ближе и ближе. Вдруг заросли кончились, я вырвался на поляну, и это, по-видимому, стало для меня роковым. На открытом пространстве Петрик настиг меня в несколько прыжков, сделал подсечку, и я кубарем полетел на траву. Почти не дав мне приземлиться, он с ходу нанес по моему туловищу, как по футбольному мячу, страшный удар ногой, от которого я, несколько раз перевернувшись, упал на четвереньки. От следующего удара мне каким-то чудом удалось увернуться и даже схватить его за ногу, но он тут же ребром ладони врезал по моему затылку, и я растянулся пластом.

Наверное, ему показалось, что я вырублен, и он тоже взял тайм-аут, чтобы отдышаться. В голове у меня все плыло, дрожало и рябило, как в плохо настроенном телевизоре, но сознания я окончательно не потерял. Соображения хватало ровно настолько, чтобы понять: как только Петрик отдышится, он меня добьет. Собрав все силы, я оттолкнулся от земли и вскочил на ноги. Впрочем, возможно, «вскочил» — это только мне казалось. С интересом глядя, как я барахтаюсь, Петрик даже не двинулся с места. Просто дождался, пока мое тела примет более или менее вертикальное положение, и нанес мне удар в голову, от которого я полетел куда-то во тьму. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя. Полагаю, примерно столько, сколько понадобилось Петрику, чтобы сходить за фонарем. Сам Петрик стоял на краю котлована, заглядывая вниз, а луч фонарика неторопливо двигался по дну, приближаясь ко мне. Как я попал на дно котлована, я не знал, но догадывался, что мой последний полет во тьму был не только фигуральным, но и натуральным. Свет неумолимо приближался, и мне пришлось кряхтя подниматься. Страшно ныло плечо и саднили колени, но, как ни странно, руки и ноги все еще слушались. Когда световой круг уперся прямо в меня, я уже стоял на земле, точнее, на бетонной плите.

— Вылезай! — взвизгнуло железом по железу где-то над моей головой. В ответ я рубанул левой ладонью по правому предплечью, ясно демонстрируя свое отношение к этому предложению. Тогда фонарь злобно дернулся и принялся осторожно спускаться вниз.

Видно, это оказалось не таким уж простым занятием. Склон был крут, это только мне ничего не стоило слететь по нему в бессознательном состоянии. Петрик же пребывал в полном сознании, и ему было боязно двигаться в темноте по осыпающемуся грунту. Но я не стал ждать, пока он успешно справится с этими трудностями. Перебежал на другую сторону котлована и принялся что есть силы карабкаться наверх.

Ему это не понравилось: можно было предположить, что я буду вылезать с той же скоростью, с какой он — слезать. Свет фонаря заметался, Петрик развернулся на сто восемьдесят градусов, выскочил на поверхность и побежал вокруг котлована, чтобы встретить меня на выходе. Но фонарь, который был его преимуществом, одновременно выдавал маневры своего владельца. Я мгновенно оставил свои попытки выбраться здесь и вернулся к противоположному склону. Увидев это, Петрик побежал туда же. Стало ясно, что наступила патовая ситуация. К сожалению, продолжалась она недолго.

Свет фонаря ушел куда-то за край котлована, оставив меня в темноте и одиночестве с тревогой размышлять, что намерен предпринять противник. Голова у меня болела и кружилась, но воображение еще работало. Я предположил, что сейчас скорее всего начнется известная с древних времен игра под названием «побивание камнями», и начал шарить вокруг себя в поисках укрытия: я помнил, что при свете дня видел на дне ямы какие-то стенки и переборки. Но даже в страшном сне я не мог бы себе представить гнусного коварства и изуверской изобретательности этого упыря.

Наверху вдруг страшно взревело, залязгало, и, прежде чем я успел понять, что происходит, к краю котлована подкатил экскаватор. С чудовищным визгом лебедок в небо над моей головой взлетел хищный клюв ковша — и рухнул вниз. Не знаю как, но я сумел отскочить. Однако дальше началось такое, что я, наверное, буду до конца жизни вспоминать, просыпаясь ночами в холодном поту. Снова взревели двигатели, и ковш мотнулся вправо. Я упал на холодные плиты — и как раз вовремя. Потому что он, как маятник, качнулся в другую сторону и пролетел прямо над моей головой.

Я не могу сказать, как долго это продолжалось. Может, несколько минут, может, гораздо больше. Не могу даже толком описать, что происходило. Помню только, что я закрывал голову руками, стараясь то вжаться в склон, то заползти под плиту, пытаясь забиться хоть куда-нибудь. А кругом грохотало, визжало и выло. Летели во все стороны осколки бетона и кирпича, которые лупили меня, вонзались в меня, валили меня с ног. И над всем этим носился разъяренный оскаливший зубья ковш весом в полторы тонны.

Потом вдруг все замерло. Остановилось. Затихло. В наступившей тишине я совершенно отчетливо слышал, как хлопнула дверца кабины экскаватора, как спрыгнул на землю Петрик. Я слышал его шаги, которые замерли на краю котлована. Я понимал, чем он занят: шарит фонарем по дну ямы, чтобы убедиться, что дело сделано. Я вчуже наблюдал, как луч света остановился наконец на моем полузаваленном землей и битым кирпичом теле. Чувства жили, но сам я был настолько оглушен, что казался себе парализованным. Удовлетворенно кивнув, фонарь второй раз за этот нескончаемый вечер стал спускаться ко мне, но теперь я больше не ощущал в себе сил вставать, бежать, карабкаться...

Тогда я сделал все, на что силы оставались: приподнялся и сел. Однако этого было мало, катастрофически мало. Рука моя опиралась на груду кирпичных осколков, и, слепо пошарив рядом с собой, я выбрал один из них. Он показался мне страшно тяжелым, почти неподъемным. Но я все-таки постарался приладить его поудобней в ладони.

Последний шанс.

Свет фонаря уже добрался до середины склона и замер, отыскивая дорогу поудобней. Сволочь. Скотина. Сволочь! Мне кажется, я заорал что-то хриплое, дикое. И последним отчаянным усилием обреченного на смерть что есть мочи метнул кирпичину прямо в горящий гибельным для меня огнем зрак...

Вероятно, это оказалось непосильным перенапряжением. Перед глазами все поплыло, даже ненавистный фонарь вдруг завертелся каруселью и полетел куда-то в сторону кувырком, после чего я не то что потерял сознание, а просто, удовлетворенный собственным достижением, смежил устало веки, чтобы чуть-чуть передохнуть.

Но тут же вздрогнул в испуге и раскрыл их снова, обнаружив, однако, что за краткие мгновения моего отдыха кое-что изменилось. Прежде всего заметно посветлело небо. Слегка похолодало. Я отсидел ногу. А главное, нигде не было видно Петрика с его чертовым фонарем.

С трудом поднявшись, я кое-как отряхнул с себя комья земли и кирпичную пыль, после чего, слегка пошатываясь, отправился на экскурсию по дну котлована, но уже через несколько шагов остановился, пораженный неожиданным зрелищем. Передо мной лежал Петрик. Не вызывало сомнений, что он мертв. Видимо, сорвавшись со склона, он спиной налетел на стальные арматурные прутья, и они проткнули его насквозь.

Картинка была не из приятных, при виде нее тошнота подступила к горлу. Но я пересилил себя и опустился на колени рядом с трупом. Смерть не смогла еще больше обезобразить его лицо — видать, дальше было некуда. Но на лбу я приметил свежую ссадину. Господи, уж не след ли это моего кирпича? Еще секунда, и я бы не выдержал, рванул отсюда. Но спохватился и взял себя в руки: мне нужно было закончить дело, ради которого меня сюда принесло.

Петрик лежал навзничь. Превозмогая дрожь, я обшарил его карманы и во внешнем клапане куртки нашел то, что искал: бумажник с документами. Ибо мне для моих дальнейших планов нужен был не просто некий Петрик, а, как значилось в водительском удостоверении, Леонид Васильевич Петрянов. Мог мне пригодиться и оказавшийся там же техпаспорт «волги» вместе с доверенностью на управление, выданной Петрянову ее владелицей Фураевой Дианой Константиновной. Но самая многообещающая находка ждала меня в одном из внутренних отделений этого довольно плотно набитого кожаного портмоне. Заглянув туда, я увидел толстенную пачку характерных листков из отрывного блокнота пластмассовой красавицы Барби, розовеющих в свете наступающего утра. Судя по их количеству, Петрик хранил едва ли не все указания своей хозяйки. Но ни сил, ни желания изучать этот архив прямо сейчас у меня не было. Я сунул бумажник себе в карман и начал кое-как выбираться из ямы, стараясь не оглядываться назад.

Раньше провалы в памяти случались у меня разве что в связи с крепким подпитием. Да и то в далекие студенческие времена, когда здоровье еще позволяло не считать рюмки в веселой компании. Теперь же выяснилось, что мое здоровье позволяет совершать даже не все дачные прогулки. Я абсолютно не помню, как выбрался с фураевского участка, как нашел свою машину и доехал до города. Выпало. Потерялось где-то по дороге между Покровкой и родимым домом. Первое из новейших воспоминаний относится к тому времени, когда я сижу в своей «копеечке», припаркованной по уже ставшей рефлексом привычке в одном из окрестных дворов. Наверное, я не просто сидел, а кемарил, причем довольно крепко, потому что далеко не сразу проснулся от сильного стука в ветровое стекло, сопровождаемого громким голосом, который спрашивал с тревогой:

— Эй, ты там коньки не отбросил?

Я с неимоверным трудом разлепил ресницы и увидел перед собой девочку-сексапилочку Тину. Причем узнал я ее не сразу, потому что как раз сейчас в ней ничего сексапильного не наблюдалось: застиранные джинсики, потертая хэбэшная курточка, ни следа косметики, усталое лицо с кругами под глазами.

— Эй, — повторила она, — ты живой? Или мертвый?

Я живой, хотелось ответить мне, живой, хотя маленько, конечно, мертвый. Но язык плохо слушался, и все, что мне удалось сделать, это ухватиться за ручку и открыть дверь машины. При этом не исключено, что я бы выпал, если бы Тина в последний момент не подхватила меня.

— Ну и рожа, — констатировала она, изучив мое лицо с близкого расстояния. — Ты ею что, гвозди заколачивал?

Через некоторое время нам все же удалось совместными усилиями взгромоздить меня наверх, к ней в квартиру. Почему именно туда, не знаю: инициатива была не в моих руках. В прихожей она прислонила меня к стенке, критически осмотрела теперь уже с головы до ног и высказала предположение:

— Упал в бетономешалку?

Я кивнул. Это было довольно близко к истине. Тогда она скомандовала:

— Двигай в ванную.

Там Тина включила воду, после чего довольно ловко стащила с меня куртку и рубашку. Усадив на край ванны, сдернула с меня башмаки, стянула носки и принялась за ремень на брюках.

— Не надо, я сам, — неуверенным голосом попросил я, руками делая слабые попытки защитить свое целомудрие, но она с ходу отмела их, сурово заявив:

— Медработников можно не стесняться.

— Ты врач? — приятно удивился я.

— Нет, хирургическая сестра.

Брюки, а потом и трусы полетели на пол. Тина помогла мне забраться в ванну и сказала:

— Отмокай пока.

С благодарностью погрузившись в теплую воду, я действительно принялся отмокать — душой и телом. Стало легко и приятно, в том числе от уверенности в том, что тобой занимается специалист своего дела.

— И где же ты работаешь? — расслабленно прикрывая глаза, уточнил я.

— В ветлечебнице, — ответила она, прежде чем захлопнуть ко мне дверь.

Где-то я слышал, что десять минут поспать в воде это то же, что шесть часов в постели. Наверное, я дремал минут пятнадцать, потому что, когда очнулся, чувствовал себя гораздо бодрее. Пробудило меня возвращение Тины, но, взглянув йа нее, я испытал уже нечто большее, чем просто бодрость. На ней не было ничего, кроме трусиков и клетчатого фартука для мытья посуды. Не говоря ни слова, она намылила мочалку и принялась тереть мне спину и плечи мягкими круговыми движениями, стараясь не слишком давить на мои многочисленные синяки и ссадины. Ее маленькие острые груди с рыжими сосками выскакивали то там, то тут из-под фартука, словно играли со мной в пятнашки, и я не удержался, как бы невзначай обхватил рукой нечто, явно расположенное ниже талии. За что тут же схлопотал мыльной мочалкой в ухо и гневную отповедь:

— Я после суток, еле на ногах стою, а он тут еще руки распускает!

— Созрел, — честно повинился я. — Дошел до кондиции.

Закончив мыть, меня завернули в большую махровую простыню и препроводили в кухню, где велели лечь на топчан и не орать, пока будут «процедурить». Но когда Тина принялась одну за другой прижигать мои болячки, я, конечно, все равно заорал:

— Полегче, я ведь не кошка и не собачка!

В ответ она сообщила, что собачек даже жальче. Не возымела действия и моя угроза ее покусать: обещано было в этом случае замотать мне пасть полотенцем. Наконец курс лечения был окончен, больному объявили, что ему прописан полный покой.

— А лечебная гимнастика? Под контролем опытного медработника? — сделал я последнюю слабую попытку. Я по тому, как она фыркнула, понял, что угадал.

Тина скинула фартук и нырнула ко мне под простыню. Она оказалась не столь опытной, как, может быть, хотела выглядеть, но старалась быть ласковой и нежной — именно то, что было надо израненному воину. Так что в конце концов все, слава Богу, обошлось без новых травм, и мы заснули в обнимку, как говорится, усталые, но довольные.

24

Педант

Дома, куда я зашел переодеться перед тем как ехать на работу, обнаружился Стрихнин. Он возбужденно бегал по квартире, собирая в большую сумку свои раскиданные по разным углам бебехи.

— Где тебя носит? — вяло поинтересовался я.

— А тебя? — напористо парировал он. — Прихожу утром — его уже нет, ухожу вечером — его еще нет!

Понаблюдав немного за активной деятельностью своего жильца, я спросил: — Никак отваливаешь?

— Готовлюсь, — подчеркнул он. — Дело к свадьбе.

— Неужто отдает деньги? — не поверил я. Стрихнин кивнул со сдержанной гордостью:

— Куда ж ему деваться. За все уплочено!

Когда я повесил куртку на вешалку, он тут же наметанным глазом углядел торчащий из кармана бумажник Петрика и прокомментировал:

— Новый лопатничек. С приобретеньицем!

Лучше б он мне про это не напоминал! Мурашки поползли вдоль позвоночника, словно над головой вновь пролетел обезумевший экскаваторный ковш. Меня передернуло, и я безрадостно сообщил:

— Это не мой.

— А где взял? — удивился он.

— Э... как тебе сказать... украл, — ответил я, с признанием этих слов все глубже осознавая, как низко пал.

Но Стрихнин, услышав мое признание, почему-то, наоборот, воодушевился:

— Украл и украл, с кем не бывает! И нечего тут стесняться, трудно только начать, а там само пойдет!

С этими его словами мне разом окончательно открылась вся бездна, на дне которой я оказался. Чуть не заплакав, я пробормотал:

— Ну... это, возможно, не называется украл... Хозяин уже был мертвый, когда я... взял...

— Да это не кража, всего лишь мародерство, — пренебрежительно махнул рукой Стрихнин. И вдруг, сообразив наконец, что к чему, нахмурился озабоченно: — Мертвый? А кто замочил?

Я, как мог, изложил. Он выслушал, после чего, поджав скептически губы, поделился:

— У нас в зоне чалился один хачик. Сам метр с кепкой на коньках, а влез на баскетболистку из юношеской сборной. Так он тоже на суде все хотел втюхать кивалам, что изнасиловал ее в пределах необходимой обороны...

Я попросил разъяснений, что имеется в виду, и услышал:

— А то и имеется, что есть золотое правило: никогда не ходи стучать сам на себя. Все равно не оценят.

Стрихнин закончил паковаться и умчался куда-то, багаж свой, однако, оставив на месте. Перед этим он торжественно сообщил, что решительный день — завтра, и попросил к этому времени непременно купить побольше шампанского. На мой вопрос, за чей счет, был дан ответ: если Стрихнин придет с деньгами, то за его, Стрихнина, счет, а если без денег, то тоже за его, но — в долг. Тогда я сварливо поинтересовался, не может ли так повернуться, что не будет ни Стрихнина, ни денег. Он ответил со своей обычной ухмылочкой, что все может быть, но в таком случае, поскольку на поминках шампанское не пьют, его придется обменять на водку.

На этом полном оптимизма аккорде мы расстались, и я решил, что пора наконец мне изучить доставшийся такой чудовищной ценой трофей. И с первых же шагов убедился, что, может быть, впервые за много дней мне привалила удача. Едва начав перебирать вытрушенные из бумажника на кухонный стол листки, я обнаружил под знакомым уже нервическим почерком прекрасной Дианы какие-то мелкие закорючки, больше похожие на клинопись, чем на привычные буквы. Повертев их так и сяк, я неожиданно понял, что это и впрямь не буквы. Это цифры, причем, похоже, писавший их то ли был левшой, то ли специально маскировался от случайных любопытных взглядов. Освоившись с манерой записи, я быстро стал разбирать: 283, 65, 174, 312. Что бы это значило? Просто порядковые номера? Или какой-то шифр?

Как часто бывает, разгадка лежала на самой поверхности. В виде листка со знакомым мне уже распоряжением красавицы Барби: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30». Внизу корячились, толкая друг друга острыми локотками, цифры 217, Я был в гостях у Дианы... постойте, постойте... в среду. А что у нас было в среду? В среду у нас было двадцать первое июля. Вот как просто-то! 21.7. Значит, 283 должно означать двадцать восьмое марта. 65 — шестое мая. 174 — семнадцатое апреля. 312 — тридцать первое февраля... Чушь какая-то! Разумеется, третье декабря. Петрик, вероятно, для памяти, а может, из каких-то других своих вурдалачьих соображений помечал дату каждого хозяйского распоряжения. Отлично, посмотрим, какая нам от этого может быть польза.

Я просидел над разбором листочков из блокнота больше часа, не разгибая спины. И был вознагражден. Разумеется, в массе своей записки представляли собой простейшие бытовые указания, куда и к которому часу подъехать, сколько ждать, иногда просьбы что-то купить, кого-то встретить и тому подобное. Но в этой куче потерявшей всякий смысл и значение бумажной шелухи попадались и жемчужные зерна.

Сначала была странная, на первый взгляд неоконченная запись: «Он выходит, смотри на окно. Если свет погас». Но дата, проставленная внизу педантом Петриком, объясняла все: те же 217, 21.7, двадцать первое июля. Это был мой смертный приговор.

И уже в самом конце, как приз за терпение и труд, я выудил бумажку со следующими словами: «Он сегодня у своей жидовки. Допоздна. Лучше не будет». Под ними рукой Петрика было накорябано 231. Двадцать третье января. Мне даже не было необходимости сверяться с записями в блокноте. На этот раз благодаря все тому же педантизму убийцы (убийственному, так сказать, педантизму) передо мной лежал смертный приговор нефтяному королю Александру Фураеву.

Ну что ж, есть время собирать камни и есть время торговать своей коллекцией. Я снял трубку и набрал номер. Но на службе Фураева-старшего не оказалось. Кто-то, вероятно помощник, избыточно доброжелательным тоном сообщил мне, что депутат захворал, в ближайшие дни на работе его искать не стоит. Это меня не устраивало. Я порылся в блокноте, нашел домашний телефон, и уже через полминуты мне ответил знакомый внятный баритон с генеральской выправкой.

— Нам с вами нужно встретиться. Срочно, — произнес я, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности. — Мне сказали, что вы нездоровы, но дело очень важное.

— А нельзя ли по телефону? — пророкотал он недовольно. — У меня обострение радикулита, я по большей части в горизонтальном положении.

— Как знаете, — ответил я. — Можно и по телефону. У меня на этот раз действительно есть новые сведения об убийстве вашего сына.

Совершенно неожиданно для меня он хмыкнул иронически и произнес с некоторым, как мне почудилось, облегчением:

— А-а, если вы про эту историю с Кириллом... Диана мне ее тоже на днях рассказала. Только что-то не очень верится. Да и не докажешь теперь ничего, не проверишь.

— Нет, — ответил я. — Моя история без Кирилла. И у меня есть кое-какие доказательства, на которые неплохо бы вам взглянуть глазами.

— Записывайте адрес, — ни о чем больше не расспрашивая, решительно сказал Фураев.

И по тому, каким чугунно-глухим сделался враз его голос, я понял, насколько это для него важно. Понял — и устыдился. Мне сейчас предстояло сообщить этому пожилому, не так давно потерявшему сына человеку чудовищную вещь, которая непременно разобьет ему и сердце, и остатки семьи. Но я знал, ради чего занимаюсь этим малоприятным делом. Цена вопроса для моей газеты достаточно высока, чтобы все сантименты оставить у ее подножия. К тому же я утешался тем соображением, что лучше уж пусть он узнает об этом от меня, чем от какого-нибудь бездушного милиционера. К концу пути я почти уговорил себя, что совершаю едва ли не благородный поступок.

Михаил Анисимович проживал в знаменитом Доме на набережной. Каждый раз, оказываясь в этом здании, я мысленно содрогаюсь, примеряю на себя участь его нынешних жильцов и прихожу к неизменному выводу, что никогда не смог бы поселиться здесь. По-моему, это все равно что жить на кладбище — столько здесь должно бродить неприкаянных душ невинно убиенных, их убийц и убийц этих убийц. Но, наверное, я действительно чересчур сентиментален, потому что многие поколения не только начальников, но и деятелей культуры с наукой, нимало не смущаясь дурной славой дома, всегда рвались заполучить здесь апартамент.

Вот и Михаил Анисимович, сам открывший мне дверь, был меньше всего похож на призрак. На его картонных щеках гуляло даже некое подобие румянца: то ли сказался вынужденный отдых от рабочих забот, то ли так взволновал мой визит. Он был в стеганой домашней тужурке, мягких домашних брюках и тапочках, с поясницей, обвязанной большим шерстяным платком. Мы с ним прошли в кабинет — комнату размером с площадку для бадминтона, с видом на Кремль, открывающимся из трех широких окон, и я понял, что, может быть, Париж стоит мессы: подумаешь, какие-то призраки!

— Читал, читал на днях вашу статью, — сказал Фураев, усаживая меня в глубокое кожаное кресло у окна и сам усаживаясь в такое же напротив. — Вы молодец. И газета ваша молодец. Я, знаете ли, лет сорок каждое утро начинаю с нее. Как говорится, не стареют душой ветераны! Может, подогреть чаю?

От чая я отказался, и тогда старик — а сейчас особенно было видно, что он старик, выбеленный, высушенный и легкий на вид, как деревянный обломок на морском берегу — поднял на меня свои ясные глаза и спросил, почему в статье он ничего не нашел про своего сына. Уклонившись от прямого ответа, я на всякий случай уточнил, готов ли он к очень неприятным известиям. Михаил Анисимович, горько усмехнувшись, ответил, что после Сашиной смерти уже не ждет ничего, более неприятного. И задал вопрос:

— Его, конечно, убили бандиты? Мафия?

Я отрицательно покачал головой. И стал рассказывать.

Вопреки ожиданиям дед стойко перенес удар. Во всяком случае, обошлось без валидола. Только в какой-то момент он прикрыл веки и не открывал их до тех пор, пока я не закончил. После этого он еще немного посидел молча с закрытыми глазами, а потом спросил:

— Эти бумажки с вами?

— Пока только копии.

Я действительно по дороге сюда заскочил на почту и сделал ксерокс с наиболее содержательных записок. Разумеется, оригиналы тоже были со мной, но расставаться с ними я пока не собирался. И Фураев понял это вполне определенным образом.

— Надо полагать, это шантаж? — спросил он глухим и на этот раз совершенно бесцветным голосом.

Я почувствовал, как краска стыда заливает мое лицо, но отступать было некуда.

— Не надо так полагать! Все гораздо проще. Я мог бы пойти в прокуратуру...

Ни черта я не мог туда пойти. Во всяком случае, мне бы этого не хотелось. Я спинным мозгом чувствовал, что совет, данный мне Стрихнином, основывается на богатейшем опыте многих поколений наших сограждан, когда-либо вступавших в отношения с отечественным правосудием. Так что идти сдаваться с искренними, но не слишком на вид правдоподобными россказнями я отнюдь не собирался, однако сказал:

— Я мог бы пойти в прокуратуру, но, боюсь, толку от этого окажется мало: непосредственный убийца мертв, а привлечь вашу невестку на основании этих блокнотных листочков будет нелегко.

— Прекратите лгать, — сказал он, и на этот раз в его густом баритоне я услышал хорошо закаленное железо. — Вы же не побежали в прокуратуру, когда набрали фактов для вашей статьи. Вы репортер и вполне можете состряпать из этого отличный скандал. Говорите прямо, чего вам надо.

Я готов был провалиться со стыда, мысленно проклиная Таракана, Дранова и вообще всю эту мерзкую историю. Но вслух произнес:

— Скандал состряпать не проблема. Да честно говоря, ни один профессионал не отказался бы от такого материала: тут тебе и нефть, и большие деньги, и все это, извините, в семье депутата Думы. Но я отказаться готов. Потому что однажды вы сказали, что дорого заплатили бы за то, чтобы узнать, что на самом деле случилось с вашим сыном...

— И вы решили узнать, как дорого я готов заплатить? — едко перебил он меня.

Может, бросить все это к чертовой матери, повернуться и уйти? Я тяжко вздохнул и потащил свой нелегкий крест дальше.

— Нет, Михаил Анисимович, все не так просто. Есть вещи поважнее очередной жареной заметки, и сегодня сложилось таким образом, что мы можем оказать вам услугу. В надежде, что и вы поможете нам.

На этот раз он просто молча кивнул, глядя на меня выжидательно. Я набрал побольше воздуха в грудь и выдохнул:

— Нас интересует человек по фамилии Аркатов.

Ничто не шелохнулось на лице Фураева. Фамилия бывшего командира молодежного туризма отскочила от него как от стенки. Все так же сурово и жестко он спросил:

— Кто такой?

Сердце мое подпрыгнуло и упало. Неужели все было напрасно? В отчаянии я принялся сбивчиво объяснять суть дела и вдруг увидел, что черты лица моего собеседника разглаживаются.

— Аркатов! — воскликнул он. — Теперь припоминаю. Я его даже не видел никогда, меня кто-то попросил, ну, я и снял тогда трубочку. А вот Володю Квача знаю отлично, еще с комсомольских времен. Хороший парень, крепкий организатор.

У меня вертелось на языке рассказать Михаилу Анисимовичу, что хороший парень Квач не только жулик и взяточник, но еще, похоже, крепко организовал убийство одного из своих подчиненных. Однако я вовремя вспомнил, что пришел сюда не за тем, чтобы открыть Фураеву глаза на всех поголовно его родственников и знакомых, а за тем, чтобы избавить свою газету от многомиллионных убытков. И сказал:

— Собственно, надо только, чтобы они забрали из суда свой иск.

— Это все? — спросил Михаил Анисимович недоверчиво.

— Все, — честно ответил я.

— Ну что ж, есть на него кое-какие выходы... И после этого вы отдадите мне бумажки? — уточнил он, а я еще раз поразился этим удивительно ясным пронзительным глазам, глядящим с помертвелого бумажного лица, и ответил:

— Как только — так сразу.

25

Пепси

Роздых нужен каждому человеку, даже лошади, говорит Генка Троицын. И он прав. Отрапортовав Таракану, что сделал по его заданию все, что было в моих силах, я отправился домой. Прошедшая ночка у меня выдалась что надо, и больше всего я нуждался сейчас в одном — улечься на свой диван и выспаться. Что я и сделал, руководимый давно забытым ощущением: надо мной не каплет ни-че-го. Последний материал опубликован, отклики на него спихнуты в прокуратуру, а нового пока не предвидится.

На всякий случай я пришпилил к зеркалу в прихожей записку для Стрихнина, в которой просил будить меня только в случае войны или стихийного бедствия, а всем звонящим и приходящим врать что-нибудь жалостное. До позднего вечера я действительно продрых у себя, а с наступлением темноты, как блудливый мартовский кот, побежал через двор к Тине. День да ночь — сутки прочь. Когда следующим утром я снова появился в собственной квартире, то опять обнаружил там бурно хлопочущего Стрихнина.

— Где тебя черт носит? — заорал он при виде меня вместо приветствия. — Я ж предупреждал: сегодня съезжаю! Принимай ключи от номера и считай наволочки. К тому же тебе обзвонились с работы.

— Чего хотели?

— Тебя. Вынь и положь. Так что я согласно инструкции врал, что ты тяжко болен, не в силах держать трубку.

— Мог бы придумать что-нибудь похудожественней, — проворчал я. — И чем я у тебя болел?

— Острый приступ педикулеза, — ответил Стрихнин.

Наверное, я дал бы ему в морду, но тут мой квартирант картинно щелкнул замками кейса, и все, абсолютно все проблемы отъехали на второй план. Столько денег живьем я не видел ни разу в жизни.

— Здесь что, триста тысяч долларов? — спросил я с душевным трепетом.

— Как одна копеечка! — подтвердил он. — А еще, не забудь, должна быть сдача с моего заказа. Я позвонил, отменил. Не пропадать же деньгам.

— Не торопишься? — усомнился я, но Стрихнин легко махнул рукой:

— Меня найти — загребется пыль глотать! Через полчаса я вас покину, уж не обессудьте. Помоги-ка лучше снести вниз манатки.

Только тут я обратил внимание на сложенные у двери вещи — и подивился их количеству. Оказывается, Стрихнин основательно оброс бытом у меня в квартире. Кроме двух сумок, здесь стояло еще несколько коробок, тюк и какие-то вполне габаритные свертки.

— Что значит «вниз»? — спросил я подозрительно. Знаем мы эти штучки типа «мамаша, дай воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде». — Спустимся, а там попросишь подкинуть тебя на машине? До аэропорта?

— Не дождешься! — горделиво отрезал Стрихнин.

Конечно, как всегда, когда надо перетаскивать тяжести, лифт оказался сломан, и мы стали спускаться пешком. Тут, к моему удивлению, выяснилось, что Стрихнин не только обзавелся обширным хозяйством, но и успел перезнакомиться с половиной дома. Столкнувшийся с нами на площадке многосемейный Леня Адамчик уважительно потряс ему руку, а любвеобильный Зурик, который на этот раз выходил из своей квартиры в сопровождении сразу двух пассий, на прощание даже обнялся с ним.

— Вот уедешь, все им расскажу про тебя, — мстительно шепнул я, в самое сердце пораженный такой народной любовью.

— Не старайся, не поверят, — с самодовольной ухмылочкой ответил он.

Но главное испытание еще только ждало меня. В десяти шагах от подъезда стоял задастый «БМВ» цвета «металлик», и именно к нему, на ходу небрежно бренча ключами, направился этот фат. Пусть не новый, пусть коцаный, с битым крылом и оцарапанной дверью, подобный автомобиль посреди нашего помоечного, усеянного с прошлой осени не убранными жухлыми листьями и прочим полусгнившим мусором двора смотрелся как, с позволения сказать, корова в седле. Стрихнин ткнул кнопочку на брелоке, вздрогнули, словно глаза невиданного зверя, габаритные огни, мягко щелкнул замок, и неторопливо раззявилась внушительная пасть багажника.

— Купил, понимаешь, по случаю, — небрежно пояснил он мне, укладывая в машину свои манатки. — Хотел сперва взять новье, но передумал: с моей специальностью лучше из толпы не выделяться.

У меня не нашлось слов прокомментировать последнее заявление. Поверх всего он аккуратно уложил кейс с деньгами и тщательно захлопнул крышку багажника. Потом протянул мне руку:

— Ну, бывай!

— Чем теперь займешься? — поинтересовался я. — С такими-то деньжищами?

Стрихнин открыл переднюю дверцу, уселся за руль и повернул ключ зажигания. После чего ответил, состроив на лице философическую мину:

— Видишь ли, мне тридцать три года. В этом возрасте Иисус Христос уже все тутошние дела закруглил, а Илья Муромец только с печки слез... Железно могу одно сказать: ни стирки метать, ни тем паче квартиры бомбить я больше не стану. — Подумал, ухмыльнулся своей обычной ухмылочкой и добавил скороговоркой: — Бля буду, мент буду, зуб даю, век свободки не видать!

Двигатель «бээмвухи» урчал, как довольный кот. В своем сером фланелевом костюме от Версачи Стрихнин совсем не был похож ни на Иисуса, ни на Илью Муромца, а скорее тоже смахивал на жирного довольного кота, добравшегося наконец до крынки со сметаной. Я поймал себя на том, что уже смотрю на него отстраненно, как сквозь пыльное стекло набирающего ход вагона, и прощально махнул рукой.

Все последующее происходило как бы и последовательно, и одновременно.

Машина тронулась, с хрустом давя широкими протекторами осколки битого стекла и старые ржавые жестянки.

Одна из этих жестянок, кажется, от пепси, на вид поновее прочих, почему-то тоже поволоклась в путь под самым брюхом «бээмвушки».

Скорее почувствовав, чем разглядев, тонкую проволочку, соединяющую ее с автомобилем, я заорал:

— Атас, Стрихнин, бомба!

Я закрыл голову руками, круто повернулся и бросился в кусты, на землю.

Сзади бабахнуло, пнуло в спину, ослепило, оглушило, обдало жаром...

Когда я наконец осмелился обернуться и открыть глаза, то увидел, что «БМВ» горит и трещит, как хорошая вязанка хвороста. На газоне в трех шагах от меня лежал Стрихнин. Слегка шатаясь, я поднялся на ноги и пошел к нему. Его залитое кровью лицо искажала странная гримаса, он что-то еле слышно бормотал, но я не мог ничего разобрать. Тогда я опустился перед ним на колени, в жалкой попытке хоть как-то облегчить его последние мгновения подсунул ему ладонь под голову и только тут разглядел, что он, оказывается, ухмыляется, а его разбитые губы с трудом, но шепчут:

— Хорошенького понемножку... сказала старушка, выходя из троллейбуса и попадая под трамвай...

26

Ф-1

Надо отдать ему должное, Стрихнин проявил в критический момент отменную реакцию профессионального игрока. Как только я заорал про бомбу, он на ходу успел открыть дверцу и вывалиться из машины. Так что в результате ему удалось отделаться легкой контузией, парой ушибов и покорябанной физиономией. Юридические последствия инцидента также оказались щадящими: из милиции нас выпустили довольно скоро, ничего толком не добившись. Я вообще проходил как случайный свидетель, а потерпевший твердил, что не имеет ни малейшего представления, кто именно мог покушаться на его скромную персону, и даже сделал письменное заявление, что ничего ценного в сгоревшей машине не было, да и сама она была развалюха из развалюх.

Но как только мы оказались за воротами отделения, с его лица тут же слетела маска напуганного обывателя, уступив место холодно-жесткому выражению.

— Натурально, мне сделали оборотку, — сообщил он. — Ну да я им тоже так оберну, что жопа треснет. У тебя еще не пропала охота поглядеть на диспетчера по заказным делам?

— Нет! — встрепенулся я.

— Тогда сегодня можешь получить это удовольствие.

Сделав столь многообещающее заявление, Стрихнин весьма целеустремленным видом куда-то отвалил, назначив встречу в моей квартире на одиннадцать вечера.

А я поехал в редакцию: мне было интересно, чего это оттуда так настойчиво звонили.

Но сенсаций там не оказалось. Просто Таракан напустил на меня свою секретаршу, потому что редактору, во-первых, не терпелось поделиться со мной радостной новостью: «Интертур» забрал из суда свое исковое заявление. А во-вторых, ему было страшно любопытно, как все-таки мне удался сей Гераклов подвиг. Я скромно ответил, что пусть это останется моей маленькой тайной. Но он продолжал настаивать, и пришлось мне объявить, что все детали и подробности я берегу для своих мемуаров.

— Ты что, уже собрался на пенсию? — поразился Таракан.

Я сказал, что нет, пока не собираюсь, однако жизнь — сложная штука, во многия знания — многия печали, и обстоятельства могут повернуться по-всякому. Но в любом случае, ежели такие мемуары напишутся, я уже сейчас точно знаю, какая в них будет последняя фраза.

— Ну и какая же? — заинтересовавшись, спросил он, и я продекламировал с выражением:

— "С моих слов записано верно и мною прочитано".

Кажется, тут он наконец дотумкал. Потому что срочно свернул эту тему и переключился на другую: есть ли у меня в данный момент над чем работать? Вот на этот вопрос, памятуя предложение Стрихнина, я ответил со всей возможной искренностью:

— Есть!

Откровенно говоря, моя способность ничтоже сумняшеся влезать в любые авантюры пугает меня самого. Правда, как правило, потом. После авантюры. Реже — в процессе. Но и это не часто приводит к адекватному восприятию происходящего, по крайней мере настолько, чтобы вовремя остановиться. Обо всем этом я с грустью размышлял, наблюдая за тем, как Стрихнин бесшумно хлопочет, громоздя непонятную конструкцию из разнородных предметов. Время — половина второго ночи. Место — чужая лестничная клетка, слабо освещенная еле тлеющей под потолком пыльной лампочкой. Цель — проникновение в частное жилище путем взлома.

Насколько я мог судить, основным нашим орудием на первом этапе должен был стать обычный домкрат, позаимствованный из багажника моей машины. К нему Стрихнин с пугающей меня ловкостью пристроил обрезок стальной трубы и внушительных размеров изогнутую фомку. Все это сооружение одним своим концом упиралось в выступ кирпичной стены, а другим — в край металлической двери, очень похожей на ту, что установил мне Матюша. За всеми этими приготовлениями я следил с сомнением и надеждой. Сомнения мои касались самой возможности одолеть эту преграду чем-нибудь, кроме динамита. Надежды же состояли в том, что одолеть не удастся и мы с напарником уйдем отсюда побежденными, но на этот раз не согрешившими.

Ни то, ни другое не подтвердилось. Закончив подготовку, поплевав зачем-то на ладони, Стрихнин принялся крутить ручку домкрата. И, к моему изумлению, дверь, легонько постанывая и покряхтывая, начала поддаваться.

— Когда войдем, молчи и не лезь, что бы ни происходило, — приказным тоном объявил он мне.

— А там что, есть кто-нибудь? — запоздало поинтересовался я испуганным шепотом.

— Должен быть, сука, — злобно прошипел Стрихнин в ответ, и тут затрещало совсем уж угрожающе.

Я даже не успел в полной мере ужаснуться от мысли, что мы, оказывается, ломимся не в пустую квартиру, а к живым людям. Коротко, как выстрел, треснуло, и дверь распахнулась. Стрихнин рванул в черный проем, в одной руке у него оказался мощный фонарь, в другой многофункциональная, как выяснилось, монтировка. Я обреченно двинулся следом.

Похоже, мой подельник неплохо здесь ориентировался. Фонарь мазнул лучом по застекленной двери в кухню, прошелся по коридору, уверенно нащупал спальню и бесцеремонно вломился туда. Нашим взорам предстала занятная картинка. На широченной кровати в круге света застыли три совершенно голых человека: мужчина и две девицы. Их позы не оставляли сомнений в том, что мы застукали их в самый неподходящий момент.

— Полиция нравов! — заорал Стрихнин, размахивая фонарем и монтировкой. — Никому не двигаться!

О том, чтобы двигаться, никто, по-моему, и не помышлял, вся троица буквально оцепенела. А Стрихнин подскочил к ним поближе, ткнул одну из девиц фонарем и заорал еще пуще:

— А ну, прошмандовки, брысь отседа!

Прошмандовки, следует отметить, повторять не заставили. Кубарем скатились с кровати, опрометью бросились разыскивать в темноте по углам свои манатки.

— Быстро, быстро, биксы майданные, бебехи в грабки и пошли! — подгонял их Стрихнин. Потом обратился ко мне: — Доведи их до лестницы и дай по валторне, чтоб через минуту запаха ихнего тут не было!

Но выполнять это поручение в полном объеме не потребовалось: майданные биксы с бебехами в охапку сами выскочили из квартиры как ошпаренные, забыв одеться. Но и за то время, что я отсутствовал, сцена разительно переменилась. Теперь фонарь больше был не нужен, потому что в комнате горел свет, а герой-любовник переместился с кровати на стул, к которому его уже заканчивали приматывать тонкой капроновой веревкой, предварительно связав ему руки за спиной. Покончив с этим делом, Стрихнин отступил на два шага, как художник, любуясь своим произведением, и неожиданно заговорил спокойным, даже почти любезным голосом, словно не он тут только что вопил благим матом:

— Привет, Кулек. Извини, если оторвал. Срочный базар к тебе.

Однако тот, кого назвали Кульком, похоже, был еще не вполне готов тоже перейти к любезностям. Он молча сидел на стуле, выкатя на нас безумные глаза, мелко-мелко тряся нижней челюстью. Зато я наконец смог разглядеть его.

Кулек представлял собой скомканного (пардон за каламбур) человечишку средних лет с покатыми по-бабьи плечами, кривоногого, вислобрюхого, обладателя на редкость пустой, смазанной физиономии, точно кто-то нарочно поработал над ней ластиком. Впрочем, сейчас его бесцветную рожу украшали два все больше расцветающих с каждым мгновением ярких синяка, из чего я заключил, что перемещение с кровати на стул было действием хоть и стремительным, но отнюдь не добровольным.

Стрихнин взял еще один стул и уселся напротив своего пленника.

— Ты чего трясешься? — миролюбиво поинтересовался он. — Думаешь, я жмурик? Не жмурик я, на, дотронься! А то, хошь, для убедительности еще раз в хавальник дам?

Голый, принайтованный к стулу Кулек в ужасе отрицательно затряс головой. Больше всего он походил сейчас на собственный пенис — маленький, дряблый и скукоженный.

— Ну вот, молодец, — похвалил Стрихнин. — Начал соображать! Я ведь, собственно, чего к тебе заглянул? Я к тебе заглянул сказать: хоть ты, волчара позорная, и сдал порядочного клиента, а один хер, замикстурить вам меня не удалось!

— Я-то при чем? — протяжно всхлипнув, наконец-то подал голос Кулек.

— Странно, — поджал недоверчиво губы Стрихнин. — Давай разбираться. Я через тебя сделал заказ, так? Так. Проплатил бабки, при этом сказал, что, если не приду до определенного срока, заказ надо выполнять. Потом позвонил, заказ отменил, но бабки забрать не успел: между прочим, тридцать штук баксов, в дровах не найдешь. Куш, вполне достаточный за такого бобра залетного, как я, а? Так. Позвонил, значит, отменил — и прямо на следующий день мне под жопу суют хлопушку, вона, в качестве доказательства он продемонстрировал на лице свои боевые царапины и подвел окончательный итог: — Ты говоришь — ни при чем, кто ж тогда при чем? Сказка. Тыща одна ночь.

Поискав вокруг себя глазами, Стрихнин неожиданно ни к селу ни к городу кивнул подбородком в сторону тумбочки:

— Вон тот будильник у тебя ходит?

— Ходит... — эхом откликнулся Кулек, — как еврей на войну.

Не вставая с места, Стрихнин правой нанес ему короткий, но мощный хук в ухо, от чего тот вместе со стуком полетел на пол и оттуда жалобно захныкал:

— За что сейчас-то?

— Когда узнаю, за что — убью, — бодро пообещал Стрихнин, как неваляшку, возвращая привязанного Кулька в прежнее положение. — Так ходит или нет?

— Батарейка села...

Стрихнин снова пошарил глазами по комнате, обнаружил пульт от телевизора, извлек батарейку, приладил ее к будильнику, после чего поднес его к уху и радостно сообщил:

— Ходит, родимый! Как еврей на войну!

Я ничего не мог понять, Кулек, видимо, тоже. Но гадать, что на уме у Стрихнина, нам оставалось недолго. Сначала он вытащил из кармана перочинный ножик и ловко отщелкнул у будильника стекло. Потом оттуда же извлек шпульку ниток и моток липкой ленты. Подтянул поближе к Кульку тумбочку, установил на ней будильник, привязал к минутной стрелке нитку, укрепил ее для надежности скотчем, подергал — держится крепко. С удовлетворением оглядел всю конструкцию и из другого кармана вынул гранату.

У меня перехватило дыхание. Это была натуральная граната Ф-1, оборонительного действия, радиус разлета осколков двести метров. Ее ребристые бока тускло поблескивали, пока Стрихнин устанавливал ее рядом с будильником и привязывал другой конец нитки к дужке чеки. Установив, он начал медленно, миллиметр за миллиметром, вытаскивать чеку из гнезда. Я заметил, как дрожат в напряжении его пальцы, и мне захотелось одного: быстро-быстро оказаться на лестнице, по ту сторону железной двери. Но ноги не слушались меня. Мельком взглянув на Кулька, я увидел, что тот и вовсе ходит ходуном, словно в малярийном припадке.

А Стрихнин, оставив чеку держаться на последнем издыхании, аккуратно развел будильник и «лимонку» в разные стороны так, что нитка оказалась провисшей лишь чуть-чуть, выдохнул и сказал, сильно понизив голос:

— Я так думаю, Кулек, минуты через три-четыре твои яйца будут на соседней крыше. В жареном виде.

После чего поднялся и коротко кинул мне:

— Пошли. Только ногами не топай.

И тут Кулька прорвало. Потекло сразу и по щекам, и по ляжкам.

— Стрихнин, миленький... да я... да ни в жисть... откуда мне... ни сном ни духом, — заблеял он.

— Верю, верю, — успокоил его Стрихнин, — сам трепло. Значит, ни в жисть, говоришь?

Кулек яростно закивал головой.

— Кто ж тогда?

Если б у Кулька не были связаны руки, он бы ими в отчаянии развел, а так это выразилось в жалобном дергании плечами.

— Правильно, — одобрил Стрихнин. — Сам погибай, а товарища выручай. Салют Кибальчишу!

Он повернулся, чтобы уходить, и тут Кулек в голос завыл ему вслед.

— Ну хорошо, — Стрихнин как бы нехотя вернулся и сел обратно на стул. — Давай я тебе подмогну. Ты ведь лично на исполнителей не выходишь, передаешь заказики по инстанции, верно?

Кулек судорожно кивнул.

— Вот и скажи — кому передаешь?

— Я его не знаю. Только в лицо... Звоню на пейджер, сообщаю время, он приходит — плюс-минус два часа. В условленное место.

— Какое место?

— На Чистых прудах, — нехотя выдавил из себя Кулек. — В скверике у воды, напротив театра «Современник».

Стрихнин удовлетворенно кивнул:

— А теперь ну-ка опиши его похудожественней, — и, видя, что Кулек молчит, глядя на нас с мольбой и болью, подбодрил его: — Что, боишься, художественно не получится? Давай, давай, дерзайте, вы талантливы!

Кулек обреченно открыл было рот, но тут Стрихнин неожиданно сам оборвал неначавшуюся исповедь, для вящей, вероятно, убедительности переходя на феню:

— Только без понтов, не вздумай дурочку накатить! На этот случай процедура такая: ты его описываешь, говоришь номер пейджера и что должен сообщить. Я звоню и иду с ним на «стрелку», а тебе завожу будильник на... — он задумался, прикидывая, — плюс два часа после «стрелки», к примеру. После этого можешь спать спокойно: если ты честный фраер, я вернусь и тебя разбужу. А если прогнал мне фуфло, тебя разбудит вот это.

При этих словах мы все непроизвольно обратили взгляды к адской машине. Будильник тикал как ни в чем не бывало, но ниточка уже почти перестала провисать, натягиваясь все больше и больше. Кулек громко сглотнул и с обреченным видом стал рассказывать:

— Высокий такой, мордастый, лет за пятьдесят. Волосы седоватые. Да, вот! Всегда с «дипломатом», он туда бумажки и фотки, которые я приношу, прячет. Вроде все...

— Ну а деньги? — спросил Стрихнин. — Денежки он тоже в «дипломат» прячет?

Кулек снова замялся — всего на мгновение, а Стрихнин уже заорал так, что я испугался, как бы «лимонку» не снесло на пол звуковой волной:

— Не лепить!

— Деньги я не ему отдаю... — пробормотал, почти прошептал Кулек.

— А кому? — надавил Стрихнин.

— Если заказ принят, ко мне приезжают. Специальные люди.

— Ну хорошо. — Стрихнин словно вожжи отпустил, ласковым похлопыванием по крупу разрешая загнанному Кульку перейти на легкий аллюр. — Принято пока что. Давай пейджер.

Совершенно подавленный Кулек диктовал, а я по указанию Стрихнина тут же, не отходя от кассы, крутил диск, сообщал номер абонента и назначал время «стрелки»: завтра в десять утра.

— А теперь, — довольно потирая руки, проговорил Стрихнин, — последний вопросик: кто тебе дал номер пейджера и от кого приезжают за деньгами?

Я думал, Кулек опять начнет артачиться, а потом, как уже было, Стрихнин его доломает. Но на этот раз реакция была столь неожиданной, что у меня мороз прошел по коже: Кулек засмеялся. Меленько так захихикал, трясясь всем своим дряблым телом младенца-переростка в веревочных перетяжках.

— Я тебе скажу, я-то тебе скажу, только вот как ты проверишь?

— Не бей хвостом! — снова перешел на феню Стрихнин. — Базарь!

Но Кулька, видать, разобрало не на шутку. Он давился истерическим смехом, с трудом выплевывая из себя отдельные слова:

— Иди... проверь... дурак... ломом подпоясанный!

Наконец, отсмеявшись, он мало-помалу успокоился и произнес с плохо скрываемым злорадством:

— Людей этих мне прислал Барин. Слыхал про такого?

При этом имени я встрепенулся (оно ассоциировалось у меня с моими приятелями Ступой и Рикошетом), а Стрихнин и впрямь как будто слегка поник. Целую минуту, наверное, он молчал, размышляя, а потом заговорил, без прежнего, впрочем, напора:

— Барин, значит... А хоть бы и Барин... Я тоже не из мужиков. Отдыхал со мной на даче у хозяина один профессор ботаники, жену отравил. Так вот он авторитетно заявлял: есть можно все грибы, только некоторые — один раз. Усек?

Не было похоже, что Кулек усек, да и про себя я бы этого не сказал. И Стрихнин, уловив это, разъяснил тоном жестким и нелицеприятным:

— Меня дважды схарчить нельзя. Вытошнит.

Перед тем как уйти, Стрихнин действительно перепривязал нитку с минутной стрелки на часовую таким образом, чтобы она натянулась до предела около двух часов следующего дня. Проверил еще разок, хорошо ли связан Кулек, и заботливо поинтересовался:

— У тебя насморка нет?

После чего заклеил ему рот куском липкой ленты. Критически оглядел плоды своих рук, с некоторым сомнением потрогал кончиком пальца, насколько устойчива граната на тумбочке, и пробормотал себе под нос:

— Надеюсь, кашля тоже...

После чего покинул квартиру, аккуратно пристроив входную дверь на место. Я, верный обещанию молчать и не вмешиваться, что бы ни происходило, вышел вслед за ним, но на лестничной площадке дал волю чувствам. Общий смысл моих патетических высказываний сводился к тому, что я не желаю быть соучастником возможного убийства этого пусть и не самого лучшего, но все-таки представителя человеческого рода. Однако Стрихнин, во все время произносимой мною филиппики быстрым шагом катившийся по лестнице, остановился только у выхода на улицу, презрительно сморщился и махнул рукой:

— Да не переживай ты так из-за этой поганки! Они небось не переживали, когда за какие-то сраные тридцать штук хотели мне движок заглушить! К тому же не грозит ему ровным счетом ни хрена, кроме родимчика. Граната, видишь ли, учебная. За боевую просили дорого, а у меня сейчас не то материальное положение, чтоб деньгами разбрасываться...

27

Флешь-рояль

Ночка началась весело, и, похоже, конца развлечениям не предвиделось. Судить об этом можно было хотя бы по тому, что следующий обозначенный Стрихнином маршрут по темному городу закончился у входа в казино с громким названием «ЗОЛОТО МИРА». Заведение размещалось внутри бывшего речного трамвайчика, пришвартованного у набережной в месте, пугающем своей пустынностью и безлюдностью: если бы не несколько десятков автомобилей, в основном дорогих иномарок, сгрудившихся на площадке под сверкающей неоновой вывеской, можно было подумать, что, поднявшись на борт этой «Марии Селесты», мы рискуем и там не обнаружить ни единой живой души.

— Пошли, попытаем счастья, — предложил Стрихнин, когда моя «копеечка» робко припарковалась под боком у сверкающего лаком джипа размером с небольшой автобус. Но я, кожей чувствуя, что меня опять затягивают в очередную авантюру, в ответ на этот призыв не сорвался с места, а только пробормотал, главным образом имея в виду события последних суток:

— Знаем мы твое счастье...

— Попросил бы без намеков на национальность, — обиделся Стрихнин. — Не хочешь идти — жди в машине.

Окинув взглядом окружающую нас асфальтовую пустыню, я прикинул, что этот вариант меня тоже не слишком греет, поежился и спросил:

— А чего мы там, собственно, не видали?

— Этот катран, — объяснил Стрихнин, — принадлежит одному очень серьезному авторитету. Вообще-то у него таких по городу — как грязи, но здесь его, так сказать, штаб-квартира. В смысле, он здесь квартирует, отсюда же и командует. Как из штаба. И знаешь, какая у него погоняла?

— Что? — не понял я.

— Погоняла — кликуха, — перевел он. — Короче, это Барин.

Подобное известие отнюдь не подняло мне настроения.

— Ясно, — сказал я, — сейчас мы к нему пойдем, скажем: то да се, некрасиво получилось, отдай-ка денежки. Да?

Стрихнин кивнул:

— Примерно. Ну, может, не так в лоб, но смысл ты уловил. Вся штука в том, что Барин, говорят, сам большой любитель пошлепать стирками. Он-то меня от стенки не отличит, а я его пару-тройку раз срисовал — кенты показывали во время игры. Мы люди простые, без всяких там фраерских понтов, нам, в общем-то, до фени, каким разрядом его в конечном счете отоварить: главное, алтушки свои назад получить. Знаешь, как грузина не пустили с бабой в баню? Он ее сажает в такси и говорит: «Нэ мытьем, так катаниэм!» Скумекал?

Я скумекал. И именно поэтому задал нелицеприятный вопрос:

— А меня ты в качестве кого с собой зовешь?

— Мало ли... — помялся Стрихнин. — Семафором будешь.

— Кем? — оторопел я.

— Кнокарем, — пояснил он и, увидев, что я все равно не понимаю, разъяснил: — Атасником. Стремщиком. Шухерщиком.

— Спасибо, очень лестное предложение, — язвительно поблагодарил я.

— Тебе ж сказали: не хочешь — жди в машине, — пожал он плечами.

Я задумался: хочу или не хочу? То есть, что хочу, ясно. Неясно, больше хочу или больше боюсь? Как всегда в таких случаях, схватка между скучной осторожностью и активной безрассудностью окончилась победой последней: не зря Артем любил говорить про меня, что я из тех, кто за компанию готов повеситься. Что же касается моей гражданской совести, то с ней я и вовсе быстро управился. Хотя не вызывало сомнений, что, вопреки официальному предупреждению следователя, я уже опять полным ходом собираю фактуру для нового материала, вернее, для продолжения старого, в данном конкретном случае попытка передать в распоряжение прокуратуры все вновь открывающиеся обстоятельства была явно обречена на провал. Вряд ли, подставь я сейчас вместо себя Альберта Хвана, Стрихнин с той же легкостью предложил бы ему поработать у него этой ночью семафором. Не говоря о кнокаре или стремщике.

Получив краткие инструкции (хлеблом не щелкать, давить косяка по сторонам, в случае шухера семафорить), я вслед за своим Вергилием отправился ко входу в филиал, так сказать, вельзевуловых владений. Вот сейчас разверзнутся врата, и с полным основанием можно будет проконстатировать, что, утратив правый путь во тьме долины, я очутился в сумрачном лесу. «Каков он был, о, как произнесу?!»

В общем, честно говоря, ничего особенного. Из ожидаемых деталей подтвердилась разве что сумрачность. В остальном интерьер больше походил на декорации к какому-нибудь оперному действу, которому покровительствовал богатый и безвкусный спонсор. Много тяжелых портьер, псевдоампирных золоченых канделябров, псевдоперсидских ковров. На фоне всего этого совсем уж чужеродным телом смотрелся полированный, перенасыщенный зеркалами бар. На высоких табуретах у стойки томились проститутки, все в черном, как грузинские вдовы. Две рулетки стояли посередине, вдоль стен играли в «блэк джек» (в дни моего босоногого детства эта игра была известна под более прозаичным названием — «очко»), а отдельно, за невысокой загородочкой, вокруг большого овального стола сидели игроки в покер. Бегло оглядевшись по сторонам, Стрихнин небрежной походочкой продефилировал по залу и остановился у рулетки. За полным неимением собственных планов я сделал то же самое.

Еще перед входом, который охраняли два добрых молодца, явно отобранные для этой работы по принципу максимального роста при минимальном интеллекте, Стрихнин сквозь зубы поинтересовался:

— Деньги какие-нибудь есть?

Порывшись в бумажнике, я покорно извлек несколько купюр довольно среднего достоинства, но он едва бросил на них презрительный взгляд:

— Я сказал — деньги!

Пришлось признать, что валютой я не богат. Зато сам Стрихнин нашарил по карманам тысячи полторы долларов — вероятно, все, что осталось от его недавнего богатства, — и тут же в кассе обменял их на жетоны. Чтобы и меня пустили внутрь, он милостиво сунул в мою ладонь горстку разноцветных кружков.

Публика вокруг рулетки собралась колоритная. Пара качков, уже заранее обреченно похожих на каторжан благодаря короткой стрижке и многочисленным цепям, мрачно метала фишки на игровое поле, как в топку паровоза. Зябко укутанная в цветастую шаль немолодая дама с бешено горящими глазами — от избытка то ли от азарта, то ли марафета — раз за разом упорно ставила на зеро. Целая компания в дым пьяных юнцов с такими же подружками то и дело пыталась красиво швырнуть на разлинованный стол вместо чипов пачку долларов, однако эти попытки неизменно вежливо, но твердо отвергались крупье, девицей со стеклянной улыбкой.

Мы нечувствительно вписались в этот коллектив: я поставил двести тысяч на «чет», Стрихнин триста на «красное», шарик остановился напротив номера 34, и мы оба выиграли. Следующий раунд он пропустил, а я, весьма воодушевленный, кинул сразу четыреста теперь уже на «нечет» — и проиграл. В моем активе еще оставалось тысяч триста, и я снова смело протянул руку, но в последний момент Стрихнин схватил меня за рукав.

— Не за то отец сына лупил, что играл, а за то, что отыгрывался, — наставительно проговорил он мне в ухо, увлекая за собой по направлению к «блэк джеку».

Заняв место у полукруглого стола, Стрихнин дождался, пока крупье, малоотличимая от предыдущей девица, включая аналогичную стеклянную улыбку, дойдет до него со своей деревянной коробочкой (сколько я помнил из литературных описаний, именуемой «сабо»), небрежно кинул несколько жетонов и получил в обмен карту. Это был король, четыре очка. Он попросил еще и получил десятку. Решительно ткнул указательным пальцем в карты, и крупье правильно поняла его: вытянула карту, перевернула ее, и перед нами легла пятерка. Девятнадцать очков! Отличные шансы на выигрыш. Но Стрихнин толкнул меня локтем в бок, подмигнул и спросил:

— Сходим за фартом, а?

Я не поверил своим ушам: просить еще на девятнадцати?! Но он уже подал знак крупье, и из прорези в «сабо» поползла карта. Сто лет, наверное, я не брал в руки колоды, но тут вдруг ощутил, как, вопреки всему, у меня отчетливо заколотилось сердце. Буквально все взгляды вокруг, даже игроков у соседних столов, были прикованы в этот момент к нам, вернее, к карте в руках крупье. Неторопливо, как в замедленной съемке, она перевернула ее и, легонько щелкнув, опустила на сукно.

Валет. Двадцать одно!

Восхищенно взглянув на Стрихнина, я с недоумением обнаружил, что он единственный, кто не смотрит на стол. Его прищуренные глаза напряженно шарили по залу, но, судя по их выражению, не находили искомого. Небрежно смахнув в карман выигранные фишки, он двинулся к покеристам. Я поплелся вслед за ним, но не успел сделать нескольких шагов, как чуть не стукнулся носом об его затылок. Стрихнин замер в стойке, словно спаниель, почуявший фазана.

— Четыре сбоку, наши есть, — пробормотал он мне через плечо.

— Который? — спросил я полушепотом.

— У стенки, с удавочкой.

При других обстоятельствах я бы не удержался, ахнул. Барин меньше всего был похож на бандита. Широкий лоб интеллектуала, одухотворенное лицо в обрамлении густых вьющихся бакенбард в сочетании с бордовой бабочкой поверх ослепительно белой манишки — во всем этом действительно чувствовалось что-то из прежнего времени, помещичье, барское. Испугавшись почему-то гораздо больше, чем если б он был весь в татуировках и со стальными фиксами, я робко поинтересовался:

— И чего мы будем с ним делать?

Стрихнин обернулся, приобнял меня за плечо и прошептал:

— Ты — ничего. Запомни, мы с тобой два баклана, я играю, ты лупаешь.

В этот момент из-за покерного стола встали сразу двое, и Стрихнин бормотнул, уже увлекая меня за собой:

— Тронулись. Бог не фраер, авось отдаст, что положено.

Освободившиеся места оказались на противоположном от Барина конце стола. Стрихнин размашисто плюхнулся на один стул, другой уверенно подтащил поближе, поставил чуть позади своего, шлепнул приглашающе ладонью по сиденью, показывая мне, куда сесть. Крупье, на этот раз уже не девица, а лысоватый мужчина в смокинге, вооруженный, впрочем, все той же стеклянной улыбкой, открыл было рот, чтобы возразить, но Стрихнин, одновременно по-купечески вываливая на сукно фишки из всех карманов, сурово пресек его недовольство:

— Спокуха, мы в доле.

Лично я последний раз сражался в покер в общаге где-то на курсе третьем-четвертом. От той поры остались в памяти две вещи: порядок комбинаций и сумма моего самого чудовищного проигрыша — три рубля сорок копеек. Уже через пару минут мне стало ясно, что комбинации не поменялись, чего нельзя было сказать о суммах. Первоначальный вход стоил сто тысяч. «Потолок» для одной ставки — десять миллионов.

Играли, что называется, с «открыткой», без джокеров. Лысый банкомет раздавал каждому по четыре карты, а еще одну открывал — она становилась общей для всех. Игроки, а их, не считая нас, осталось трое, вели себя удивительно чинно, не позволяя ни единого лишнего слова. Исключение составлял Стрихнин. Он к месту и не к месту сыпал дурацкими прибауточками вроде «если нету в картах масти, мы поедем в гости к Насте» или «деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Чишмы сидим», ерзал на месте, то и дело совал мне карты, якобы советуясь. Я видел, что партнеры, особенно Барин, смотрят на него с презрительным неодобрением.

В первом круге банкомет открыл короля треф. Толстенький господинчик с базедочными глазами, сидящий напротив нас, поставил на кон триста тысяч, следующий за ним по кругу бледный юноша с лицом Аполлона Бельведерского, слегка подпорченным сломанным носом, коротко бросил «пас». Барин уравнял, а Стрихнин, не дотронувшись до своих карт, набросил до пятисот тысяч втемную. Базедочный, раздумчиво покачав головой, добавил требуемые двести, зато Барин сразу повысил до миллиона. На этот раз Стрихнин соизволил посмотреть в карты и даже показать их мне: у него на руках не было даже пары, зато имелся бубновый король, с банкометским пару составивший. Он решительно уравнял бариновский миллион, базедочный от игры ушел. Сменили карты, но Стрихнин снова получил полную разномастицу, так и оставшись при двух королях. Барин тем временем поставил на кон еще миллион. В ответ на это Стрихнин театральным шепотом, так, чтоб слышали все, кому хочется, сообщил мне на ухо: «Рупь за сто — блефует», после чего уже вслух провозгласил: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — и открылся.

У Барина тоже оказались два короля, но с двумя десятками.

— Вы мне так совсем руки отобьете, — обиженно выкатив губу, прокомментировал это событие Стрихнин. Но в следующую секунду, расплачиваясь, разулыбался: — Первый ремиз — золото!

И игра пошла-поехала. Понять до конца, какую стратегию выбрал Стрихнин, я не мог. Похоже, главной его задачей было доказать противнику, что он — типичный фраер, баклан, фофан, короче, дурачок. Ему это, кажется, вполне удалось. Непонятным оставалось, как в глазах других понтировщиков подобное сочеталось с тем, что гора фишек перед ним непрерывно росла. Возможно, они списывали это на глупый фарт, фраерское счастье и ждали только, когда же это кончится. Во всяком случае на лице Барина было написано, что он-то точно ждет. На физиономии Стрихнина невозможно было прочесть ни черта, кроме жадного азарта, но я определенно знал, что ждет и он.

Несколько раз я по просьбе Стрихнина ходил в бар, приносил ему выпить и очередной раз убеждался, насколько в этом богоугодном заведении продумано все буквально до мелочей: хочешь воды или, к примеру, соку — плати четвертной, не меньше, зато крепкие напитки с легкой закуской — бесплатно. Стрихнин требовал себе исключительно виски с содовой или джин с сухим мартини. Я из понятных соображений (боялся, как бы он не переборщил, изображая фраера, и не надрался по-настоящему) уже во втором заходе попытался споловинить, но был с негодованием отправлен обратно. В один из таких походов мне помстилось, что я встретил знакомого: за дальним от центра столом резался в «блэк джек» человек, поразительно похожий на моего старого, я бы даже сказал, кровного друга кирпичномордого Катка. Впрочем, я тут же с легкостью подавил в себе желание подойти рассмотреть поближе. Во-первых, до сих пор ничего хорошего, кроме членовредительства, в результате наших встреч не рождалось, во-вторых, представлялось маловероятным, что человек из банды Рикошета заявится в казино, принадлежащее Барину, в-третьих, вряд ли в мои обязанности семафора и атасника входило сообщать своему боссу о таких мелочах. Поэтому, в-четвертых, я привел себя к логическому выводу, что все бандиты на одну рожу, и сосредоточился на приготовлении очередного коктейля для Стрихнина. А еще через минуту, вновь оказавшись у покерного стола, я и вовсе забыл о всяких глупостях. Судя по всему, те, кто чего-то ждал, дождались.

На кону возвышалась огромная гора фишек, что говорило о сильной карте у всех играющих. Я присел на свое место в тот момент, когда, выражаясь языком архаическим, в новой талии уже вовсю шла торговля между понтировщиками перед сменой карт. Базедочный господин, судорожно дергая кадыком, на моих глазах добавил пять миллионов, беломраморный Аполлон с отбитым носом побледнел, казалось, еще больше и уравнял. Барин с легчайшей улыбкой на тонких благородных губах поднял до десяти. Настала очередь Стрихнина. Медленно, смакуя, он раздвинул карты так, чтобы было видно мне.

Перед банкометом лежал открытый туз червей, а у Стрихнина на руках оказался червовый трельяж — король, дама, валет и какая-то ненужная посторонняя фоска вроде восьмерки пик или треф. Даже вместе с картой крупье это не составляло вообще никакой комбинации, зато таило в себе большие перспективы: после смены любая десятка образовывала в результате стрит, что уже само по себе очень неплохо, любая черва приносила колер, иначе масть, третье по старшинству сочетание, а десятка червей и вовсе создавала наисильнейшую из всех возможных комбинаций в игре без джокера — червовую флешь-рояль. Честно сказать, я бы все равно сильно задумался, но Стрихнин даже не помедлил, прежде чем уравнять десять миллионов.

Мне показалось, что у господина напротив произошло резкое обострение базедки — так он вылупил глаза. Но ему в конце концов удалось справиться с приступом и подвинуть к банку гору жетонов. У бледнолицего Аполлона проступили наконец на щеках два ярко-красных пятнышка, свидетельствующие о том, что и мраморные люди подвластны простым человеческим чувствам. В отличие от Стрихнина он с полминуты подумал — но тоже уравнял.

Начался обмен карт. Господин с базедкой объявил «серви» — остался со своими, что свидетельствовало о наличии у него готовой комбинации. Аполлон сменил одну, Барин — две. Стрихнин долго думал, хмурился, снова показывал карты мне, как будто у него был выбор, я с серьезным видом кивал, тыкал пальцем. В общем, оба выламывались как могли, но в конечном счете вроде бы пришли к единому мнению: попросили тоже одну. И начался второй круг.

Пучеглазый осторожно поставил два миллиона — явно с разведывательными целями. Ломоносый ответил тем же: то ли у него ни черта не было, то ли, наоборот, заманивал. Барин небрежно поднял прикуп, глянул на него вполглаза, собрал щепоткой фишек на пять миллионов, после чего так же небрежно кинул их в банк. Настал наш черед.

Купленная карта лежала на других рубашкой кверху, Стрихнин, взяв их все в левую ладонь, с почти отчетливым скрипом миллиметр за миллиметром принялся большим пальцем правой руки оттирать в сторону сначала короля... потом даму... валета... И наконец показался краешек того, что он искал.

Десятка.

Десятка червей.

Вместе с тузом банкомета — флешь-рояль.

У Стрихнина на лице появилось задумчиво-романтическое выражение.

— Я был рожден для жизни мирной, для деревенской тишины, — продекламировал он и сразу вслед за этим решительным жестом отправил в банк семь миллионов.

В какой-то момент мне показалось, что у господина визави глаза могут от перенапряжения лопнуть. Но он справился, удержал их в орбитах и даже уравнял нашу ставку. А.П.Бельведерский проявил стойкость и спасовал: понял, видно, что не туда попал, предпочел отделаться малой кровью. Барин скривил губы и кинул десять миллионов. Я поднял взгляд на Стрихнина и обалдел.

При виде повалившихся со всех сторон денег задумчивость и романтизм пропали, как сон. Как утренний туман. У него натурально тряслись губы. Горели глаза. Вообще все лицо ходило ходуном, демонстрируя полное отсутствие выдержки. Он судорожно добавил необходимые, чтобы уравнять Барина, три миллиона, потом вроде понес туда же еще два сверху, с полдороги вернул их назад, кинул дрожащей рукой один, потом все-таки добавил сразу три... Короче, демонстрировал кошмарную смесь жадности с неуверенностью.

Базедочный, показалось мне, сейчас зарыдает. Но он только зло швырнул карты и встал из-за стола. Мы с Барином остались один на один. Тот ухмыльнулся, выстроил из фишек аккуратную башенку еще на десять миллионов и коротенькими щелчками продвинул ее по сукну в банк.

Стрихнин утомленно прикрыл глаза. Тяжко вздохнул. Открыл глаза. В который раз раздвинул свои карты. Показал мне — я пожал плечами, мол, поступай как знаешь. Снова сдвинул их. Положил на стол. Вздохнул еще тяжелее. И тоже двинул десять миллионов — теперь уже Барину, чтобы подняться до нашего уровня, надо было поставить три.

Больше всего я опасался, что мы переиграем и противник нас разгадает. Но этого пока не случилось. Вместо того чтобы уравнять или двинуться дальше, Барин тоже отложил карты, потер задумчиво совершенно сухие руки и предложил:

— Может, поднимем потолочек?

Стрихнин выпучил глаза не хуже нашего недавнего визави и упер их в меня. Включившись в игру, я с категоричным видом отрицательно замотал башкой. Но он, будто махнув на меня рукой, больше даже, будто бы махнув рукой вообще на все, ответил, как в воду кинулся:

— Пошло!

— До пятидесяти? — уточнил Барин.

— Срослось! — кивнул Стрихнин.

Поскольку нужного количества жетонов не было под рукой даже у крупье, Барин нацарапал на листке из блокнота «50 млн.» и кинул его в банк. Словно потеряв совершенно голову, Стрихнин сделал то же. Высоко воздев брови, наш соперник повторил операцию. Стрихнин последовал его примеру. Уже раздраженно Барин швырнул новую бумажку. Стрихнин ответил.

Вскоре лично я потерял счет деньгам. Похоже, банк давно перевалил за полмиллиарда — больше ста тысяч долларов. Явно без былой уверенности Барин положил на кон очередную бумажку и, когда Стрихнин положил туда же свою, задумался. Результатов этих раздумий пришлось ждать недолго.

— Ну хватит, — произнес он с мягкой улыбкой. — Я все-таки здесь хозяин, невежливо обижать гостей. Уравниваю.

Одновременно его руки веером выкладывали на сукне карты: три туза. Вместе с тем, что у крупье, выходило четыре. Тузовое каре.

— Ну что вы, что вы! — еще любезней возразил Стрихнин, у которого как по мановению волшебной палочки вдруг перестали трястись щеки и гореть глаза. — Какие обиды, играть с вами — одно сплошное удовольствие!

С этими словами он аккуратненько, карточку к карточке, разложил на столе свою флешь-рояль.

В течение какого-то времени я боялся, что Барина хватит удар. Во всяком случае, в его лице разом проявились все лучшие черты наших ранее сошедших с дистанции соперников: он дико побледнел и страшно выкатил глаза. Ни от благородного барства, ни тем паче от интеллектуальности не осталось и следа: беднягу перекосило от злобы. Я уже прикидывал, каким путем лучше сделать отсюда ноги, когда услышал ангельский голос Стрихнина:

— Прикажете получить?

Барин встал, его маленько пошатывало. Полагаю, он был потрясен не столько суммой проигрыша, сколько самим фактом. Какой-то фрей публично обул его в собственном, так сказать, доме! Но в том мире, где они со Стрихнином проживали, карточные долги, насколько я был наслышан, в иерархии жизненных ценностей квартировали где-то у самой вершины.

— Иди принеси, — кинул он сквозь зубы банкомету и, когда тот скрылся за дверью расположенного рядом служебного помещения, перевел тяжелый взгляд на Стрихнина:

— Катала?

— Да нет, любитель, — с ясными глазами ответил тот.

— Ну вот что, любитель, чтоб я тебя больше здесь не видел, — произнес Барин таким тоном, что лично у меня мурашки двинулись по спине широким фронтом.

Стрихнин, однако, уже не смотрел в его сторону, его глаза с нежнейшим выражением были прикованы к лысому банкомету, выходящему из подсобки с большим свертком. Стрихнин даже руки протянул ему навстречу, но тут начали происходить события, которые заставили всех оторваться даже от денег.

На противоположном краю казино возник и стремительно разгорался скандал. Некто, вероятно, недовольный то ли проигрышем, то ли поведением крупье, орал что-то во весь голос. Но уже в следующее мгновение ему, как видно, показалось недостаточным выказывать возмущение посредством лишь голосовых связок и он, для пущей наглядности, резким движением опрокинул стол. По ковру во все стороны покатились фишки, послышался сочный звук первой оплеухи. В сумеречном освещении трудно было разглядеть подробности, но двух добрых молодцев, натасканно рванувших от входа в самую гущу событий, не увидеть было невозможно. Наверное, это должно было стать их звездным часом — за то и зарплату получают. Но не стало. Два давешних стриженых бандита выскочили наперерез так прытко, будто им в жизни нечего было терять, кроме своих цепей. В руках у них блеснули ножи, один из молодцев упал, другой успел сдать назад, но тут же получил удар по затылку и тоже оказался на полу. Над ним с короткой дубинкой в кулаке стоял Каток. Все-таки это был он.

Не вызывало сомнений, что происходит нечто хорошо спланированное. Я кинул взгляд на Барина и увидел, что он, похоже, того же мнения: неизвестно откуда в его руке появился пистолет. Но этой ночью ему уж как пошло не везти, так и продолжало: выстрелить он не успел. В дверях, столь легкомысленно оставленных без всякой охраны, появились один за другим сразу трое или четверо в масках и с автоматами. Первый же из них всадил короткую очередь Барину в живот — уже падая на пол, я увидел, как тот сгибается пополам на манер тряпичной куклы, потерявшей поддержку кукловода. Остальные принялись стрелять в потолок. Визжали женщины, от канделябров со звоном рикошетили пули, в разные стороны летели осколки хрусталя и лепнины.

Активно работая локтями и коленками, я, стараясь как можно меньше возвышаться над уровнем пола, галопом понесся к выходу. За спиной осталось уже две трети дистанции, когда где-то подо мной, наверное, в трюме судна, ужасно рвануло, и сразу пол вздыбился — слава Богу, в противоположную от дверей сторону, так что оставшийся до цели отрезок пути я проделал хоть и кувырком, зато очень быстро.

Трудно передать словами, что творилось на палубе. Еще мгновения назад чинная и расфуфыренная, а теперь совершенно потерявшая человеческий облик публика озверело прорывалась к сходням. В воздухе висели остервенелый вой и матерные вопли. Один за другим люди падали с хлипкого трапа в темную маслянистую воду, их крики о помощи тонули в грохоте выстрелов. Но самое страшное, похоже, еще только начиналось: двое или трое в черных масках, не обращая внимания на царившую кругом панику, деловито били стекла иллюминаторов, плескали из канистр внутрь казино. Отчетливо пахло бензином. Не надо было быть семи пядей, чтобы допереть, каким будет следующий акт. Прикинув на глаз расстояние до берега, я вскочил на поручни, что есть силы оттолкнулся и прыгнул. Нельзя сказать, что гранитная набережная с нежностью приняла меня в свои объятия — я со всего маху боком грохнулся на шершавые камни. Но все-таки это была твердь, и главное, твердь очень своевременная.

За моей спиной полыхнуло в полнеба, кругом сделалось светло как днем. Опять что-то рвануло в трюме, и, обернувшись, я увидел, как бывший речной трамвайчик накренился еще больше и начал медленно уходить под воду. Все это напоминало картину «Пожар в бардаке во время наводнения». На моих глазах одна из проституток, сорвав с себя черное платье и оставшись в чем мать родила, вспомнила, видать, комсомольскую юность и эффектно сиганула ласточкой. Другие посетители казино не так красиво, но тоже один за другим валились в реку. «ЗОЛОТО МИРА», нещадно чадя, уходило на дно. Если я правильно понимал смысл происходящего, Рикошет со товарищи сполна расплатился с Барином за смерть Ступы.

Оказываясь на берегу, игроки немедленно разбегались в разные стороны. Похоже, в свидетели поджога никто не рвался. Как, впрочем, в Общество спасения на водах и в добровольную пожарную дружину. Ожила, засветилась огнями, зарычала моторами автостоянка. Прибыв сюда одной из последних, моя «копеечка» стояла, по счастью, с самого краю. Скорым шагом направляясь к ней, я уже на ходу доставал из кармана ключи, как вдруг замер, внезапно пораженный стыдом и тревогой: где Стрихнин?

Черт побери, да ведь я потерял его из виду в ту самую секунду, как ворвавшиеся бандиты начали поливать из автоматов! Какая же я скотина, трусливая и эгоистичная! Повернув обратно, я бросился в сторону причала. Глаза напряженно искали моего напарника по сегодняшним приключениям в толпе темных фигур, мечущихся на фоне пожарища, но все безрезультатно. И вот, когда я уже совсем отчаялся, подозревая самое худшее, кто-то сзади крепко ухватил меня за рукав и знакомый голос с явным облегчением произнес:

— А ну быстро, сарынь на тачку!

Через полминуты мы уже мчались по набережной, прижимаясь к обочине, чтобы пропустить с ревом несущиеся нам навстречу пожарные машины. Видимых повреждений на Стрихнине не имелось, зато от него остро пахло бензином и гарью, лицо и роскошный костюм были кое-где испачканы сажей, а под рубашкой что-то оттопыривалось. Когда мы отъехали подальше от места происшествия, он сунул руку за пазуху, извлек оттуда для моего обозрения объемистый пакет и сообщил:

— Лысый, падла, хотел уйти с моим гальем. Пришлось его мокнуть.

Руль от испуга дернулся в моих руках, «копеечка» чуть не вылетела на тротуар.

— Да не в смысле — замочить, — успокоил меня Стрихнин, — а в прямом смысле.

Я потребовал объяснений, и он, поначалу продолжая путаться в дебрях семантики, объяснил:

— Я, понимаешь, пригрозил его окунуть... Ну, не в смысле ментам сдать, а в смысле — в речку... А он труханул — в смысле испугался. И тогда мы с ним махнулись не глядя: мне капуста — ему спасательный круг...

Поздравив его с удачей, я поинтересовался:

— Что теперь будешь делать?

— Куплю себе домик на берегу Средиземного моря, — ухмыльнулся он. — И буду там кайфовать, как Алексей Максимыч Пешков.

Стрихнин запустил руку в пакет, на ощупь вытащил оттуда горсть стодолларовых бумажек, швырнул ее мне на колени и сказал:

— Твоя доля. Только не вздумай отказываться, человек с деньгами — это звучит гордо!

Впереди показалась стоянка такси, на которой ожидали клиентов две или три машины, и Стрихнин махнул рукой:

— Тормози. В прямом смысле.

Прощание получилось коротким:

— Долгие проводы — лишние слезы, — объяснил он. — А нам лишнего не надо.

Мы коротко обнялись и разъехались. Я домой. А он, вероятно, прямым ходом на остров Капри.

28

«Харлей-дэвидсон»

Как скелет доисторического монстра, возле нашего подъезда все еще торчал обгорелый остов «бээмвушки». Memento mori, напоминание о смерти. Но мне он напомнил еще кое о чем. Стрихнин уже заработал себе пенсию и отвалил в теплые края. А моя работа продолжалась. Светало, и значит, скоро в скверик на Чистых прудах должен прийти человек, через которого тянется цепочка от заказчиков к наемным убийцам.

Поразмыслив, я решил, что ложиться спать глупо: пара-тройка часов сна все равно ничего, кроме головной боли, не принесут. А вот если заменить их двумя чашками крепкого кофе и холодным душем, можно будет, пожалуй, продержаться до вечера.

Почему-то именно под ледяными струями мне всегда думается лучше всего, в голову приходят отличные мысли. Не исключено, что они забредают туда, спасаясь от холода. Но сейчас все соображения выглядели тусклыми и беспросветными, как дождливый осенний вечер. За серой пеленой не проглядывало никакой обнадеживающей перспективы. Ну, положим, он придет. Ну, представим, я его, как любил выражаться мой недавний жилец, срисую. Дальше что? Все-таки у нас со Стрихнином и задачи несколько разные, и, с позволения сказать, социальный статус несколько отличается: я не могу собирать материал для новой статьи с помощью гранат, пусть хоть и учебных.

С другой стороны, не идти тоже нельзя, такими шансами не бросаются. Все, что остается, это попытаться отследить человека с «дипломатом», чтобы выяснить, кто он такой. А там — куда кривая вывезет. На всякий случай я разыскал в шкафу свой старенький «кэнон», тыщу лет не бывшую в употреблении «мыльницу». Не Бог весть какая техника для скрытой оперативной съемки, но, как говорится, за неимением гербовой... Надо только по дороге купить к нему батарейки и пленку.

К месту встречи я прибыл загодя, чтобы провести рекогносцировку. Вследствие раннего часа сквер был почти пустынен, только на одной из скамеек грелся в утреннем солнышке старичок в чесучовой паре, да несколько ребятишек у самой воды кормили хлебом лебедей. Гордые белые птицы принимали пищу, соблюдая достоинство, лениво и снисходительно. Поднявшись на ступеньки «Современника», я вытащил «кэнон» и заглянул в видоискатель. Результат оказался удовлетворительным: отсюда просматривался весь сквер, берег пруда и лебеди. Следовательно, я со своей «мыльницей» вполне при случае сойду за безобидного болвана-туриста, фотографирующего на память умилительные московские виды.

Теперь предстояло решить вопрос подходов и отходов. Тот, кого я ждал, мог приехать на машине, на трамвае или прийти пешком. Соответственно, так же он должен был и ретироваться. Вариант с трамваем я поставил на последнее место: как-то не слишком верилось, что серьезный человек, связанный с крутым криминальным бизнесом, может припилить к месту «стрелки» на «аннушке».

На второе с конца места мною был определен приезд на машине прямо к скверу. Однако так мог бы поступить только тот, кто ничего не опасается, а все эти штучки с сообщениями на пейджер и прочими атрибутами конспирации и взаимной анонимности свидетельствовали, что наш случай далеко не таков.

Самым же перспективным я сам себе постановил считать вариант, при котором человек с «дипломатом» прибудет на машине, но оставит ее где-нибудь не слишком близко, но и не слишком далеко, а непосредственно к скверу придет на своих двоих. Исходя из этого наиболее вероятного предположения мне и предстояло наметить собственную диспозицию, желательно с учетом и всех остальных возможностей, вплоть до трамвайной.

Пожалуй, удобно было бы оставить машину на том берегу пруда, где-нибудь возле кафе «Ностальжи». Но можно и на этом, если со стороны Покровки проехать мимо «Современника» дальше по направлению к метро и пешком вернуться обратно. Существовало также третье место, самое, наверное, удобное: короткий перешеек между двумя сторонами Чистопрудного бульвара, проезд, идущий вдоль знаменитой гостиницы восемнадцатого века у Покровских ворот. По крайней мере, оно представлялось самым удобным для меня: отсюда можно было, не слишком дергаясь и не привлекая лишнего внимания, двинуться за объектом в любом из вышеназванных случаев. Именно там я запарковал свою «копеечку», после чего, очень гордый собой и своей смекалкой, занял позицию на ступеньках театра и принялся ждать.

В десять никого, соответствующего описаниям Кулька, в сквере не было. В десять тридцать солнце уже вовсю припекало, и я томился жарой и ожиданием, как именинный пирог в духовке. В десять пятьдесят чесучовый дед, тоже, надо полагать, перегревшись, сдал позиции и покинул лавочку. В одиннадцать ноль пять ушли с берега юннаты. Оставалось только сняться лебедям, чтобы я остался в полном одиночестве. И тут он появился.

Высокий мужчина в светло-сером летнем костюме неторопливо брел берегом пруда со стороны станции метро «Тургеневская». Его лица мне не было видно, потому что он глядел на воду и на лебедей, но темные с отчетливой проседью волосы и посверкивающий на солнце никелированными замочками «дипломат» говорили, что это тот, кто мне нужен. Дойдя до опустевшей после испарившегося пенсионера скамейки, он поставил на нее кейс, извлек из кармана сигареты с зажигалкой и закурил.

Я поднял к лицу фотоаппарат и прицелился. Поскольку человек пришел на встречу, не было сомнений, что рано или поздно он, никого не дождавшись, хотя бы мельком оглянется по сторонам. Но мужчина, похоже, никуда не торопился: стоял, пуская дым в сторону воды.

У меня начали затекать руки. Ну повернись же, повернись, черт тебя побери, едва не рычал я! И он, как будто услышав, повернулся.

Я щелкнул спуском в тот момент, когда его лицо анфас оказалось прямо напротив объектива. Что свидетельствует о моей отвратительной реакции. Если бы у меня была хорошая реакция, я бы, может, вместо этого сумел убрать камеру куда-нибудь за спину, а если очень хорошая — успел бы и сам отвернуться в сторону. Но я не сумел и не успел, и вот теперь дурак дураком стоял на видном месте со своей кретинской и совершенно ненужной «мыльницей» в руках. Ибо фотографировать было совершенно лишним — я и так прекрасно знал пришедшего в лицо. Больше того, фотографировать было вредно, так как теперь не имелось ни малейших шансов выдать нашу встречу за случайную.

Я узнал его, а он узнал меня. Перед этим человек еще пару секунд смотрел на меня пристально, словно отказываясь верить глазам, но потом, вероятно, все-таки поверил. Губы ему перекосила злобная гримаса, он резко отшвырнул сигарету, подхватил со скамейки свой чемоданчик и быстрым шагом устремился в ту сторону, откуда пришел. Выскочив со сквера на бульвар, он пересек трамвайные пути, почти перешел на бег и через полминуты оказался возле ярко-красного «опеля», припаркованного у входа в гриль-бар «Бешеный цыпленок». Должен с сожалением констатировать, что моя реакция оказалась не просто плохой, она оказалась совсем никудышной: я зачем-то припустил за ним и даже пролетел по инерции шагов двадцать, прежде чем остановиться. А ведь мне не было ни малейшей нужды не только снимать его на пленку, но и, согласно гениальному предварительному плану, отслеживать. И личность, и место проживания, и даже, до некоторой степени, биография человека с «дипломатом», пришедшего на встречу, чтобы получить очередной заказ на чью-то смерть, отнюдь не являлись для меня тайной. Это был лучший друг юных туристов и путешественников Иван Федорович Аркатов.

Первым, кто мне встретился в конторе, был Владик Гаркуша. Он несся по коридору с выпученными глазами, сжимая в потной ладони какие-то смятые листки, и чуть не сшиб меня с ног. На мой вопрос, что случилось, он, только что не задыхаясь от перевозбуждения, рассказал, какую прямо сегодня с утра надыбал сенсацию. В пресс-центре городской милиции ему рассказали про ночной пожар в казино «ЗОЛОТО МИРА» и намекнули, что, пожалуй, такой грандиозной по размаху и последствиям бандитской разборки в городе еще никогда не было. Среди погибших — хозяин казино, крупный криминальный авторитет Барин, по неуточненным данным, четверо или пятеро его подручных, а также три посетителя казино. Еще семнадцать человек госпитализированы с ожогами и увечьями разной степени тяжести. Сейчас Гаркуша только что из больницы, где беседовал со свидетелями, и летит к пожарникам: шеф приказал дать этот материал срочно в номер.

Я поздравил его с очередной творческой удачей, пожелал всяческих успехов и поплелся к себе в кабинет. В отличие от Гаркуши мне пока радоваться было нечему. У меня не имелось никакого представления о том, как превратить в сенсацию свои сегодняшние знания. Что я, в сущности, имею? Так, взгляд и нечто. Ни Кулька, ни Аркатова к делу, как говорится, не подошьешь. Правда, можно теперь что угодно валить на покойника Барина, но это не доблесть, да и мертвые сраму не имут. В тягостном безделье и бесплодных раздумьях я промаялся, наверное, целый час, после чего решил наконец плюнуть на все и ехать домой отсыпаться. Но когда уже взялся за ручку двери, зазвонил телефон.

— Игорь Владимирович?

Я замер с трубкой в руке. Черт побери, сегодня я узнал бы этот голос из тысячи!

— Игорь Владимирович, вы меня слышите?

— Слышу, Иван Федорович, — ответил я, стараясь говорить как можно ровнее. Боюсь, правда, мне это не слишком удавалось. — Чего это вы сегодня при виде меня такого стрекача задали?

— Струсил, — честно ответил Аркатов. — Нервишки, знаете ли. Да ведь и у вас лицо было, прямо скажем... Тоже не ожидали?

— Не ожидал, — согласился я. И уточнил: — От вас не ожидал.

— Только, пожалуйста, давайте обойдемся без морали, — попросил он. — Я, собственно, звоню, чтобы исправить утреннюю ошибку. Хочу с вами встретиться, рассказать кое-что очень интересное.

У меня внутри все похолодело. Все та же дилемма, что и давеча: встретиться — страшно, не встретиться — невозможно.

— Что ж, приезжайте в редакцию, — предложил я, очень надеясь, что голос не выдаст моих волнений.

Но он, видимо, выдал, потому что Аркатов ухмыльнулся:

— Не верите? А я, между прочим, и так почти у вас в редакции, звоню из автомата напротив. Если боитесь, попросите выделить вам охрану и спускайтесь. Спускайтесь, спускайтесь, не пожалеете!

— Ничего я не боюсь, — сердито ответил я, разозленный собственной слабостью. — И охрану из-за вас просить не буду, много чести. А верить вам или не верить, еще посмотрю. Не верь, не бойся, не проси — это ведь ваш афоризм?

— Народный, — ответил он. — Знаете кафе «Гвоздика»? Жду вас там.

Аркатов сидел за столиком в дальнем от входа углу. Перед ним стоял фужер с каким-то напитком и лежал все тот же кейс с никелированными замочками. Я подошел, сел напротив и сказал, сразу беря быка за рога:

— Если хотите исповедоваться, то лучше пойти в редакцию. Я без диктофона.

Он расхохотался.

— Молодой человек, в том смысле, который вы вкладываете, я если и исповедуюсь когда-нибудь, так только перед смертью. Но поскольку это событие мною на ближайшее время не планируется...

— Тогда о чем речь? — прервал я его. — Хотите дать эксклюзивное интервью? Давайте, у меня много вопросов.

— Не сомневаюсь, — снова усмехнулся он. — Кое на какие даже готов ответить.

— Вопрос первый. Как вы вообще оказались в этой истории? Деньги? Или власть? Я имею в виду, власть над чужой жизнью?

— Я же уже просил, если можно, обойтись без морали, — поморщился Аркатов. — Вечно вас, журналистов, тянет на эту патоку... Но раз уж спросили, попробую ответить. Деньги — всегда деньги. И деньги, между прочим, сами по себе — власть. Но можете верить, можете не верить, мне и денег-то перепадало не густо. Про власть и говорить нечего. Тут другое. — Он поднял фужер и задумчиво посмотрел сквозь него на свет. — Вам никогда не приходилось задумываться, каково бывает человеку, вернувшемуся оттуда? Без прежней работы, без друзей, всеми презираемому, с клеймом уголовника?

— Вы же хотели обойтись без морали, — заметил я не без иронии.

— Это для вас мораль, а для меня была — жизнь. Если птенец выпал из гнезда, то кто его подберет, тот ему и мать. А иначе подыхай с голоду.

— И кто же вас... подобрал?

— Подобрали, — тяжко вздохнул он. — Но пока давайте без фамилий.

— Почему же? — удивился я. — Фамилия Барина, например, завтра во всех газетах будет.

Он кивнул:

— Левушку жалко. Если б не Барин, я бы там не выжил. Мне невиданно повезло, что мы с ним оказались в одном бараке, и он очень много для меня сделал...

Я не мог скрыть удивления: представить породистого Барина в тюремной робе было еще труднее, чем Аркатова.

— Гибель Левы — это тоже одна из причин, почему я с вами разговариваю, — глухо произнес он.

— Что, организация дала сильную течь? — поинтересовался я.

Аркатов снова ухмыльнулся, на этот раз как-то криво, и произнес с необычайной убежденностью:

— Эта организация непотопляема. Вы и представить не можете... — он сам себя оборвал и махнул рукой. — Дело не в организации. Дело во мне. Верьте, не верьте, как хотите, но мне это все уже давно хуже кости в горле. Бывает, просыпаюсь среди ночи и не могу вздохнуть, как будто душит кто-то...

Он замолчал. Потом продолжил:

— Я не институтка, знаете ли, всегда догадывался, что когда-нибудь это кончится. Не знал только, что все будет вот так, разом: и Барин, и вы. Но я готовился, я очень хорошо к сегодняшнему дню готовился.

Аркатов щелкнул замочками, распахнул «дипломат» и извлек оттуда пухлую папку.

— Когда я вас увидел сегодня там, в сквере, то сразу понял, что все, финита. Тут правила простые: падающего толкни. Тот, кто засветился, обязан умереть, на нем ниточка должна оборваться, чтобы не потянуть за собой остальных. Знаете, как ящерица отбрасывает хвост... Не прими я мер — жить мне осталось бы до вечера. А так... Безвыходное положение, знаете ли, бывает только в гробу. Сегодня меня здесь уже не будет, пусть ищут, коли охота. Но они искать не станут. Не должны. Потому что я принял меры. — При этих словах он костяшкой указательного пальца постучал по папке и добавил: — Давным-давно принял.

— Нельзя ли поподробней, — попросил я.

Он взглянул исподлобья и произнес с легкой усмешкой:

— Не торопите события, юноша. Во-первых, я должен повиниться. Тогда... в первый раз, я недооценил вас. А вы оказались ловким молодым человеком. И вот поэтому я и пришел к вам... с этим.

Аркатов легким движением пальцев подвинул ко мне папку.

— Здесь распечатка записей всех разговоров, которые вели со мной... скажем так, клиенты. Те, что выходили непосредственно на меня. А на меня выходили, так сказать, отборные. Сливки общества! — хохотнул он и продолжал: — Впрочем, и на остальных кое-что есть. Краткие сведения о причинах, суммы. Да, из вторых рук, однако, тоже весьма убедительно. Когда вы просмотрите бумаги, то поймете. Там встречаются такие имена...

Он еще ближе подтолкнул ко мне папочку, но я так пока и не притронулся к ней руками. Вместо этого спросил:

— А где пленки?

— Хороший вопрос, — кивнул он. — Сразу видно профессионала. Пленки, разумеется, у меня. Между прочим, не только аудио, но и видео. Пленки, юноша, это мой страховой полис, моя гарантия. Не чего-нибудь там гарантия — жизни.

— Без пленок ваши бумажки ничего не стоят, — заметил я, пытаясь скрыть разочарование.

— Конечно, — с готовностью подтвердил Аркатов. — Но всему свое время. Я помещу эти пленки в надежное место, и они могут попасть к вам в двух случаях. Первый — если кое-кто решит, что моя жизнь, вернее, моя смерть им дороже, чем содержимое пленок. А второй — если я когда-нибудь решу, что кто-то ценит свою жизнь или хотя бы свободу дешевле, чем это же содержимое...

— Большой вы подлец, Иван Федорович, — не удержался я.

Мне хотелось его задеть, разозлить, разговорить побольше. Но цели я не достиг. Никак с виду не обидевшись, Аркатов пробормотал:

— Не больше многих. И уж во всяком случае поменьше, чем любой из этих...

Он небрежно повел рукой в сторону папки.

Мы оба замолкли на время, каждый думая о своем, после чего я первым нарушил молчание, поинтересовался недоверчиво:

— А зачем отдаете распечатку вперед? Почему не просто, когда понадобится, прислать мне пленки?

Он кивнул понимающе.

— Я кому надо черкнул несколько строк. Их передадут по назначению завтра утром. Как говорится, волнуйтесь — подробности письмом. Пока они будут только знать, что материалы есть и они у меня, остальные условия я сообщу им позже. Тогда же сообщу и про вас. То, что бумаги в редакции, будет держать их... в тонусе. Дороже ценить станут. Да и вы, насколько я вас теперь знаю, спать им не дадите. Так берете папку или нет?

— Беру, — пожал я плечами. — Как говорит один мой знакомый, лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

— Ну вот и отлично, — Аркатов поднялся во весь свой немаленький рост, защелкнул кейс. — Прощайте. Руки вам подавать не стану, а то еще откажетесь...

Сквозь стеклянную стену кафе я наблюдал, как он выходит на улицу, открывает дверцу своего помидорного «опеля», вальяжно трогается от тротуара, а внутри у меня все тряслось и дрожало. Как это он сказал: «Пленки, разумеется, у меня...» И потом: «Я помещу эти пленки в надежное место...» Означает ли это, что пленки сейчас действительно у него? У него — то бишь с ним?!

Дальше для меня счет пошел на секунды.

Красный «опель» не успел проехать и двадцати метров, как остановился перед светофором.

Я схватил папку в охапку и сорвался с места так, что чуть не опрокинул столик.

Пока я бежал через редакционную стоянку, зажегся сначала желтый, потом зеленый. «Опель» тронулся вместе с потоком.

Когда я оказался у своей «копеечки», красный автомобиль уже почти исчез из виду.

К тому времени, как я судорожным движением открыл дверь, плюхнулся на сиденье и завел двигатель, шансов догнать Аркатова не было. По прямой. Поэтому, с ревом вылетев на улицу, я повернул в противоположную сторону. Свернул во второй двор направо. Сквозанул между домами. Выскочил на параллельную улицу. Надавил на газ. В конце опять свернул во двор, прошмыгнул переулком и только теперь снова выехал на главную дорогу.

Аркатовский «опель» двигался всего на пять или шесть машин впереди меня.

Теперь, когда гонка кончилась и отчасти улеглось возбуждение, я мог спокойно порассуждать. А на что я, собственно, рассчитываю? Ответ был однозначным: пока ни на что. Никакого конкретного плана завладения пленками у меня не было. Было только твердое убеждение, что нельзя упускать их из виду, что надо ехать вслед красному «опелю», куда бы он ни направился, преследовать его, как кобель, повинуясь древнейшему из инстинктов, преследует течную сучку. Вдруг да обломится?

Надежда забрезжила передо мной, когда Аркатов, миновав Беговую, из туннеля выехал на Ленинградский проспект в сторону Кольцевой. Если бы он собирался домой, то повернул в противоположном направлении. А так... Конечно, есть множество других не просчитанных мною пока возможностей, но по Ленинградскому проспекту идет дорога в международный аэропорт Шереметьево. Логически рассуждая, раз уж решил где-то скрываться от всемогущей мафии, то не в Саратове же, не в Калуге.

У «Сокола», на развилке с Волоколамкой, красный «опель» решительно выбрал Ленинградское шоссе. Шансы Шереметьева стремительно возрастали. А мои?

Я лихорадочно продумывал варианты. Кого задействовать? Таможню? Погранцов? И как? Как сделать так, чтобы пленки не просто не ушли за границу, а достались именно мне? Я, конечно, понимал всю их колоссальную значимость для правоохранительных органов и на худой конец был согласен и на такой вариант. Но, во-первых, надо, чтобы с таможни они попали именно туда, а не оказались проданы совсем другим людям — я трезво смотрел как на нашу таможенную службу, так и на материальные возможности заинтересованных в пленках лиц. А во-вторых...

Хотел я сам себе признаться в том или не хотел, но в данный момент почти все прочие аргументы мне застила одна-единственная свербящая мозг мысль: в каких-нибудь двадцати метрах от меня — рукой подать! — находится самая потрясающая сенсация из всех, какие могут выпасть журналисту за целую жизнь. Упустить ее — значит каяться и клясть себя до скончания века.

Между «Войковской» и «Водным стадионом» опять что-то копали. В душном бензиновом чаду раскаленные машины еле-еле ползли в полтора ряда, пробираясь меж дорожных ограждений. Если в этой обстановке у кого-нибудь от жары закипит аккумулятор, мы все встанем здесь намертво. Хорошо, коли вместе с «опелем». А ну как он уедет вперед, а я останусь?

Дергаясь в пробке, точно сломанная игрушка, я с завистью наблюдал, как похожий на огромную кобру черный «харлей-дэвидсон» на двух колесах легко лавирует среди почти неподвижных машин. Седоки, оба, несмотря на безжалостно пекущее солнце, в черной коже и в черных мотоциклетных очках и шлемах, казалось, в своем высокомерии даже не глядели по сторонам. Не знаю, как насчет аккумулятора, но в какое-то мгновение мне показалось, что у меня вот-вот закипят мозги. Нечеловеческим усилием воли мне удалось подавить в себе желание бросить руль, выскочить наружу, легко лавируя среди замерших машин, добежать до стоящего впереди «опеля», хорошенько дать Аркатову по голове, схватить «дипломат» и сделать ноги...

Меня спасло от безумия то, что пробка тронулась. Чтобы на будущее избежать опасности потерять своего ведомого в очередном заторе, я решил притереться к нему поближе. Когда поток снова остановился перед следующим светофором, я оказался сзади всего на два корпуса. И поэтому вся последующая картина была у меня, что называется, как на ладони...

«Опель» стоял перед стоп-линией первым. В левом от него ряду горячил двигатель наездник «харлея». Мне было видно все до мельчайших деталей. Левая рука Аркатова, стряхивающая пепел с сигареты на мостовую. Сидящий сзади пассажир мотоцикла с какой-то похожей на пивную жестянкой в правой руке. Зажегся желтый сигнал светофора, оставались доли секунды до зеленого, когда черный мотоциклист, слегка склонившись вбок, швырнул жестянку в открытое окно «опеля».

Все дальнейшее случилось одномоментно. «Харлей-дэвидсон» сорвался с места так, что встал на заднее колесо, а в салоне «опеля» расцвел огненный шар, мгновенно охватив пламенем всю машину. Мне почудилось, что я вижу в огне выгнувшуюся в последней судороге человеческую фигуру, но, может статься, то была лишь игра насмерть перепуганного воображения. Кругом кричали люди, бешено гудели клаксоны, ревели разбегающиеся в ужасе автомобили, один лишь я сидел за рулем в оцепенении, умом понимая, что, пока не рванул бак, надо давать деру, но не в силах тронуться с места. Сидел и глядел на столб огня и черного дыма, который еще минуту назад был моей мечтой о сказочном материале.

Сенсация кончилась. Даже не начавшись.

Злость — плохой советчик. Ярость — еще хуже. Но поскольку сразу после гибели Аркатова никаких других чувств я не испытывал, приходилось руководствоваться этими. С места происшествия я уехал, не дожидаясь ни пожарных, ни милиции: писаться в свидетели у меня не было ни малейшего желания. Добравшись до ближайшей телефонной будки, я позвонил в контору, и через полминуты меня соединили с Гаркушей.

— Как у тебя с материалом про пожар в казино? — спросил я.

— Заслали в набор, — ответил он. — Только вот заголовочек не дается...

— Возьми ручку, — сказал я ему, — пиши: «Пэ Эс. Перед самым подписанием номера в печать из источников, близких к криминальному миру, редакции стали известны новые подробности происшедшего. Похоже, смерть бандитского лидера Льва Звездкина, больше известного в преступных кругах под кличкой Барин, напрямую связана с волной заказных убийств, прокатившихся в последнее время по городу...»

Я слышал, как он старательно сопит в трубку, повторяя за мной:

— ...убийств ...время по городу. Готово!

— Открой скобки, — попросил я. — В скобках напиши: «см. наш материал „МАШИНА СМЕРТИ“ в номере...» Номер газеты посмотришь сам в подшивке. Написал?

— Написал. А откуда...

— От верблюда, — оборвал я его. — Что, тебе все прямо по телефону выложить? Пиши дальше. «Источники утверждают, что Барин, по всей видимости, был одним из организаторов и активным участником мощной, хорошо законспирированной организации, поставившей уничтожение людей различными способами на коммерческую основу. Наблюдатели полагают, что устранение Барина, осуществленное столь шумным и эффектным образом, было одновременно акцией устрашения и местью за гибель вора в законе по кличке Ступа со стороны преемника последнего — авторитета по кличке Рикошет». Абзац. Успеваешь?

— Ага, если можно, чуть помедленнее, — пробормотал он.

— "В тот же день, когда сгорело казино «ЗОЛОТО МИРА», но несколькими часами позже, на Ленинградском шоссе в районе «Водного стадиона» был сожжен притормозивший у светофора красный «опель»: преступники, подъехавшие на черном мотоцикле «харлей-дэвидсон», через открытое окно швырнули в салон «опеля» емкость с зажигательной смесью, возможно, напалмом, после чего бесследно скрылись. Вместе с машиной сгорел ее владелец, еще один активный участник преступной группировки, контролирующей рынок заказных убийств в Москве, некий Аркатов Иван Федорович, в прошлом руководитель молодежного туризма, несколько лет назад осужденный за различные злоупотребления. Аркатов отбывал наказание в одной колонии с Барином и после выхода на свободу не порвал с ним связи. Есть основания считать, что именно он являлся диспетчером (или одним из диспетчеров), распределяющим заказы на убийства. Те же источники высказывают мнение, что причиной смерти Аркатова стало его желание выйти из «бизнеса», прихватив с собой на всякий случай огромное количество компромата как на саму организацию, так и на ее клиентов. В ближайших выпусках газеты ждите новых фактов и наших комментариев на эту тему".

— Подписать твоей фамилией? — досопев до конца, спросил Гаркуша.

— Нет, — ответил я, подумав. — Подпиши: «Отдел преступности». И сразу засылай. Я приеду минут через сорок, может, добавлю что-нибудь прямо в полосе.

И уже собрался повесить трубку, но услышал отчаянный вопль:

— А заголовочек-то, заголовочек?!

Я задумался, потом сказал:

— Попроси набрать покрупнее: «КРЕМАТОРИЙ НА ВЫНОС». А внизу подзаголовок: «ЗЕМЛЯ ГОРИТ ПОД НОГАМИ БАНДИТОВ. — Точка. — МИЛИЦИЯ НЕ ВИНОВАТА».

Конечно, Аркатова сдал Кулек, думал я по дороге в редакцию. Кто ж еще? Мятый, потный, слюнявый Кулек, о котором все позабыли в связи с полнейшей незначительностью. Интересно, сам-то он жив пока или завтра где-нибудь обнаружится еще один труп? Интерес, впрочем, был академический.

Похоже, и все остальные мои изыскания носили чисто академический характер. К такому грустному выводу я пришел после почти трехчасового изучения в своем кабинете аркатовской папки. Покойник не обманул — имена там действительно фигурировали такие, что только голова кружилась. Банкиры, шоумены, коммерсанты, общественные деятели и даже, как ни странно, люди искусства. Но без пленок все это было не больше, чем беллетристика, а пленки сгорели вместе со своим владельцем.

Злость и ярость, сильные чувства, продержались недолго, ушли. Пришла усталость. А вместе с ней, как написал однажды в очередной бессмертной заметке Владик Гаркуша, «тяжело припадая на обе ноги», приплелся вопрос: за каким хреном я продиктовал в номер этот чертов постскриптум? С одной стороны, бессмысленное бахвальство, потому что никаких новых фактов ниоткуда не предвиделось, соответственно обстояло дело и с комментариями. С другой — всякий, пусть даже очень крепко ужаленный человек, злобно сующий в ответ на это палку в осиное гнездо, должен представлять последствия и ждать соответствующей реакции.

Я представлял. Но гнездо разворошил. Теперь оставалось ждать.

29

«Розенлев»

По утрам в нашем доме молчат трубы.

Еще пару дней назад в подъезде появилось объявление, где именем жэка возвещалось о начале планового ремонта системы водоснабжения. И вот свершилось. Апокалипсис временно отменен, Армагеддон остановлен на профилактику. Я проснулся от тишины.

Тишина, конечно, не была абсолютной. Дом, как лес, полнился присущими ему звуками: где-то далеко-далеко шмелем гудел пылесос, зудели по-комариному кофемолки, на разные голоса свиристели чайники. Но в отличие от натужного воя нашей ржавой канализации эти звуки не раздражали. Я проснулся в прекрасном настроении, которое омрачала лишь перспектива бритья и умывания с помощью кружек и тазиков.

Интересно, что это ежегодное мероприятие всегда проводится летом. Исходя из каких-то дикарских представлений считается, что в жаркое время года вполне можно обойтись без горячей воды. Экая чушь! По-моему, летом вода даже важнее, чем зимой. Особенно людям, занятым таким трудоемким и энергозатратным делом, как секс.

Раскрыв глаза, я оглядел комнату и обнаружил, что Тина куда-то делась. Но вскоре по легкому шебуршанию, идущему со стороны кухни, определил ее местонахождение. Абсолютно голая, она мыла пол, что-то напевая себе под нос. Вся посуда была перемыта, плита, дверцы шкафов и даже оконные стекла сверкали невиданной чистотой. А на плите в двух кастрюлях и одном баке кипела вода, предполагая дальнейшую экспансию затеянной генеральной уборки.

Отворив кухонную дверь, я замер на пороге, глядя на все это с чувством нарастающего неодобрения. Нельзя сказать, чтобы я был принципиальным противником гигиены и санитарии. Нет, я даже отдавал себе отчет, что с помощью Стрихнина за последнее время довел квартиру до критического состояния — в отдельных углах уже смело можно было сажать картошку. Но внезапно возникающая домовитость моих подружек всегда пугает меня до судорог. Не то чтобы опыт двух малоудачных браков толкнул меня в пучину промискуитета. Однако он создал в моем организме весьма стойкий иммунитет к супружеству, подозреваю, где-то на генном уровне. Вероятно, это все легко читалось на моем лице, потому что Тина откинула волосы со лба тыльной стороной мокрой ладони, вздернула нос и решительно меня осадила:

— Размечтался!

Я решил сделать вид, что не понимаю, о чем речь, и спросил:

— В каком смысле?

— В том самом! — отрезала она. — Знаешь, как в песне поется? Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай!

Положительно, эта девчонка нравилась мне все больше. Рассмеявшись, я схватил ее в охапку и потащил в комнату, невзирая на попытки заехать мне грязной тряпкой по физиономии. Впрочем, она недолго возмущалась и сопротивлялась, так что утро явилось в определенном смысле достойным продолжением ночи. Через полчаса, расслабленно отдыхая в моих объятиях, она с нескрываемой печалью поведала, что сегодня ее смена заступать на дежурство в лечебнице, и, надув нижнюю губу, спросила:

— Ты мне не будешь изменять в ближайшие двадцать четыре часа?

— Попробую продержаться, — ответил я.

— А на работу сейчас отвезешь?

— Конечно.

— А как насчет того, чтобы завтра забрать с работы?

Известно, кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Однако для настоящего джентльмена верно и обратное.

— Заберу, — хоть и без подлинного энтузиазма, но все-таки согласился я.

— Тогда пора, — объявила она, с явным сожалением вылезая из постели.

Господи, если б я знал, чем в следующие сутки обернутся мои безответственные обещания!

Ветлечебница находилась в переулке возле Большой Пироговки. Приземистый кирпичный особняк, облезлый, как старая дворняга, прятался между корявыми тополями в глубине огороженного чугунной решеткой двора. Вид его был столь мрачен, что я поинтересовался у Тины, какое учреждение помещалось здесь раньше, и мои опасения подтвердились: то ли морг, то ли прозекторская одного из расположенных поблизости медицинских институтов. Оставалось надеяться, что на страждущих братьев наших меньших это не производит такого же гнетущего впечатления, как на их хозяев.

— У вас там хоть водопровод есть? — спросил я с сомнением.

— У нас даже рентген есть, — ответила она с оскорбленным видом.

Рентген мне был ни к чему, а вот водопровод нужен, чтобы набрать воды для омывателя переднего стекла. Я сообщил об этом Тине, но она, неожиданно зардевшись, заявила, что не хотела бы появляться на работе в чьем-то сопровождении, объяснила, где найти кран, мазнула прощально губами по моей щеке и скрылась на лестнице, ведущей куда-то в подвал.

Благородно выждав минут пять, я с большой пластмассовой бутылью из-под «Фанты» в руке вылез из машины и направился по ее следам. Но посреди двора мне навстречу попался какой-то хмурый парень, который, указав подбородком куда-то мне за спину, спросил не очень дружелюбно:

— Глянь, это не твою тачку там курочат?

Я рефлекторно обернулся, но глянуть на тачку не сумел: ее загораживала парочка еще более хмурых детин на голову выше меня и раза в полтора шире в плечах. Один из них просто протянул ко мне руку и железной хваткой взял за горло. А тот, первый, что посоветовал глянуть, навалился сзади, залепляя мне все лицо какой-то остро пахнущей тряпкой. Вот, собственно, и все. Больше ничего не помню...

Пробуждение было мучительным. Первой пришла боль в темечке — острая, как воровская заточка, и такая же безжалостная. Потом вернулось зрение, но его не сразу удалось сфокусировать, и прошло некоторое время, прежде чем я понял, что лежу на спине, глядя в аккуратно обшитый вагонкой потолок. Затем как будто появился слух: я начал различать рядом с собой какой-то тягучий равномерный скрип, но догадаться о его происхождении мне было не по силам. Наконец я пришел в себя настолько, чтобы слегка повернуть голову, а вслед за ней глазные яблоки — и все встало на свои места.

Мое бренное тело помещалось на кушетке, кушетка стояла на веранде, вероятно, загородного дома, а скрип издавало плетеное кресло-качалка. В кресле сидел маленький и чистенький, как весенний воробушек, старичок. Покачиваясь туда и сюда, он смотрел на меня с умильной улыбкой.

— Ну, слава Богу, оклемался, теперь все хорошо будет, — произнес он с видимым облегчением. — А то я уж волноваться начал, не переборщили ли ребята. Ах, молодежь, молодежь, ни в чем не знают меры!

Если он имел в виду ту пакость, которой эти кретины отравили меня во дворе ветлечебницы, то я не мог с ним не согласиться: имел место явный перебор. Его облегчение по поводу того, что я оклемался, тоже было мне близко. Но в том, что все теперь будет хорошо, у меня были серьезные сомнения.

А старичок тем временем, закончив улыбаться, качнулся в мою сторону, но назад откидываться не стал, а замер в этом положении, уставившись на меня блеклыми, как застиранная занавеска, глазами. Некоторое время он рассматривал мою персону без всякого выражения на лице, словно рыбку в аквариуме, потом тяжко вздохнул и сказал огорченно:

— Советовали тебе, уговаривали, а все без толку. Помнишь, мы с тобой про абдуценс-то болтали? Не то ты тогда выбрал, сынок, ох, не то! А теперь видишь какая беда приключилась?

— Дядя Гриша, — просипел я, не узнав собственный голос.

— Точно! — обрадовался он. — Опознал старика! Вот я и говорю: беда. Но ты не унывай, Игорек, абдуценс он и в Африке абдуценс. Всегда есть зло поменьше, а есть побольше. Надо только правильно выбрать.

Я сделал над собой усилие и попытался сесть. С третьего раза у меня получилось. Веранда слегка поплыла перед глазами, но это вскоре прошло. Взглянув на небо, я с удивлением обнаружил, что солнце уже садится, и поразился тому, сколько пролежал без сознания. Дядя Гриша с неподдельным интересом наблюдал за моими барахтаниями.

— Молодец! — похвалил он меня и спросил: — Ну как, беседовать уже можешь?

— О чем?

— О жизни! — захихикал своим старческим тенорком дядя Гриша, но тут же перешел к серьезной, даже скорбной интонации: — О чем же еще? О твоей, сынок, жизни.

Я кивнул, от чего у меня опять все маленько заколыхалось в голове, и сказал:

— Если б хотели убить, давно убили бы.

— Верно, — одобрительно согласился дядя Гриша. — Начал соображать. Но тут что надо помнить? Тут надо помнить, что смертушка она ведь тоже разная. Бывает быстрая и легкая, вроде как водички глоток, а бывает до-олгая и ох какая страшная... Ты мне верь, Игорек, я знаю.

— Верю, — снова кивнул я, но голова больше не закружилась, и это меня обрадовало. — Верю, сразу видно, что вы палач со стажем.

Он склонил голову набок и еще больше сделался похож на воробушка, разглядывающего крошку, прежде чем ее склевать.

— Наверное, обидеть думал? — спросил он добродушно. — Не обидел. Палач, знаешь ли, профессия ничем не хуже других. По нынешним временам даже весьма дефицитная.

Еще по прошлому разу я помнил, что беседовать с этим милым другом все равно что чесать, где чешется, то есть можно бесконечно. Но в данный момент мои полемические возможности были сильно ограничены моим физическим состоянием, поэтому я просто спросил, стараясь говорить погрубее и порешительнее:

— Короче, чего надо?

— Вот это мужской разговор! — обрадовался дядя Гриша. — Сейчас все доложу по порядку, — он выставил вперед маленькую ручку с тонкими сухонькими пальчиками и для начала загнул мизинчик: — Вопрос первый: заметочка сегодня в вашей газетке — твоя работа?

Сердце коротко трепыхнулось и замерло: ну, чего ждал, того и дождался. Теперь думай, что ответить: фамилии там моей, конечно, нет, но уши торчат. Быстро, быстро надо решать, что выгодней.

Не дождавшись от меня немедленного ответа, дядя Гриша нахмурился:

— Так, Игорек, дело у нас не пойдет. Что, мне из тебя каждое слово клешами вытягивать? — Помедлил чуть-чуть, пожал плечами и вздохнул: — А в общем-то, если настаиваешь, можно и клещами. Раскалим их сперва легонько на конфорочке и...

— Моя работа, — прервал я его.

Удовлетворенно скрипнув, дядя Гриша вернулся обратно в радужное настроение:

— Видишь, какая штука абдуценс: и клещи без надобности. Тогда второй вопросик, — он загнул безымянный палец. — Что это за источник у тебя такой, "близкий к криминальному миру", а?

Выбрав направление, я решил пока с него не сворачивать, поэтому отвечал с приятной собеседнику резвостью и в его же манере:

— Аркатов, покойничек. Нешто сами не знаете?

— Я-то знаю, — кивнул он, — да хочу от тебя услышать. И чего еще там этот Аркатов наболтал?

— Что наболтал — все в газете, — пожал я плечами, попутно радуясь, что, кажется, не только плечи, но и руки с ногами вновь обретают способность подчиняться.

— Это что ж, — недоверчиво кхекнув, спросил дядя Гриша, — так прямо и сказал тебе: я, дескать, диспетчер по заказным убийствам? А Барин, значит... как там у тебя? «Активный участник»?

Я кивнул.

— Так не сказал, потому что мне это было и без него известно. А подтвердить — подтвердил.

— И откуда ж это тебе было известно? — воздел брови старичок.

— Кулек сказал. Можете у него спросить.

— У Кулька, дорогой ты мой человек, ничего теперь не спросишь, — грустно сообщил дядя Гриша. — Умер Кулек.

— Царствие ему небесное... — пробормотал я.

— Да, поторопились, — согласился он. — Ну, поехали дальше. Третий вопросик: что за папочку передал тебе Аркатов?

Вот оно наконец: на этот раз сердце подпрыгнуло к горлу и там застряло теплым комком. Папочка. Она или моя последняя надежда, или смерть. Только бы не ошибиться — ни в слове, ни даже в интонации.

— Какая такая папочка? — спросил я удивленно.

Безобидный с виду воробушек начал раздуваться и багроветь, на глазах превращаясь в хищника.

— Ты со мной, сынок, не шути, — угрожающе прошипел дядя Гриша. — А то тебе клещи-то еще райским наслаждением покажутся. Отвечай: что за папка?

Особо делать вид, что я испугался, мне не пришлось: у меня и впрямь поджилки тряслись. Поэтому, надеюсь, заканючил я вполне натурально:

— Ну папка. Папочка. В ней все его разговоры с заказчиками. Он их на пленку записывал.

— Сука, — углубившись в какие-то мысли, пробормотал себе под нос старикашка. А у меня как бы между делом уточнил: — Что значит «разговоры»? Пленки или распечатка?

Но меня его ровный тон не обманул: я-то знал, что это и есть главный вопрос. Вопрос, как верно заметил дядя Гриша, моей жизни.

— Распечатка, — ответил я. А потом, помедлив полсекунды, добавил: — И пленки.

Однако я имел дело с серьезным противником. И он немедленно дал мне это понять.

— Врешь! — заорал он злорадно своим козлиным тенорком. — Вот и врешь! Так он тебе и отдал! Главное свое богатство!

Но я уже был готов к такому повороту: когда за плечом у тебя маячит тетка с косой, начинаешь соображать удивительно быстро. Ясно, что, когда Аркатов сидел со мной в кафе, за ним уже следили и видели, как он передал мне папку. Но ведь в папке могло быть и еще кое-что. Мое спасение — полуправда, а они пусть-ка проверят, если могут.

— Не хотите — не верьте, — снова пожал я плечами. — Иван Федорович дал мне папку с полной распечаткой и для подтверждения, что это все не лажа, две кассеты. Между прочим, он говорил, что черкнул вам записочку. А после нашей встречи хотел черкнуть еще одну, да, видать, не успел. Надо думать, для себя он еще кое-что приберег. Как это он сказал? — Я поднял глаза к потолку, сделав вид, что вспоминаю. — Ага! «То, что газета опубликует, будет держать их в тонусе. Дороже станут ценить остальное».

— Идиот, — пробормотал старик, но, похоже, это относилось уже не ко мне. — Ладно, поехали дальше. И где это все?

— В редакции, в сейфе, — ответил я. Легко и приятно говорить правду!

— Похоже, — согласился дядя Гриша. — В квартире и в машине мы все посмотрели, там нет. Давай теперь вместе думать: как нам папочку получить?

— Никак, — развел я руками.

Старикашка подозрительно на меня прищурился:

— Это почему же?

— Если вы меня отпустите, я убегу. А если не отпустите, меня хватятся, начнут искать, первым делом полезут в сейф и найдут материалы.

Говорил я спокойно и рассудительно, но цель перед собой ставил разозлить его посильнее, выбить из колеи. С вышедшим из себя противником всегда легче иметь дело. Но я не на того напал.

— Н-да, — задумчиво пожевал он губами. — А если так: ты звонишь кому-нибудь в редакции, просишь достать из сейфа папку и привезти в условленное место. Дальше — дело техники.

— С чего это я стану звонить? — хмуро поинтересовался я, но он в ответ заулыбался так ласково и страшно, что мне сразу стало понятно — с чего. Однако я все равно упрямо замотал головой:

— Не буду звонить. Как только папка окажется у вас, мне конец, не ясно разве. Так что не буду. Абдуценс.

Мне казалось, что, обрисовав эту патовую ситуацию, удастся вывести его из себя, но я ошибся. Боже, как жестоко я ошибся! Старый хрыч всего лишь развлекался, играя со мной в кошки-мышки. Ему, оказывается, вовсе не надо было мучиться, искать решение. Оно у него давно было.

— Абдуценс так абдуценс, — снова разулыбался он, довольно потирая сухие маленькие ладошки. — Вижу, теорию ты усвоил хорошо, пора переходить к практике.

Он скрипуче откинулся назад в своей качалке и ни к селу ни к городу сообщил:

— Молодняк нынче не тот. Ни тебе инициативы, ни элементарного соображения. Сказали им, дуракам, тебя привезти, они и привезли. А девку упустили... Ну, ничего, это дело поправимое. Нам уж известно, что она в лечебнице работает и что смена у нее суточная. Можно было в ее оттуда вытащить, но зачем лишний шум? Подождем, подождем до утра, нам спешить некуда...

Все. С чувством полнейшей безысходности я понял, что вляпался окончательно. Завтра они привезут сюда Тину, начнут пытать ее на моих глазах и я как миленький отправлюсь в контору, чтобы собственноручно вынести им заветную папку. Но я не просто вляпался, а вляпался в собственное дерьмо. Вся штука в том, что я наврал им про кассеты. И теперь они ни за что не поверят, что их не было. Просто не захотят поверить.

Тоненько, как бормашина, заверещал звонок. Откуда-то из-за спины дядя Гриша извлек сотовый телефон, щелкнул крышечкой, приблизил аппарат к розовому ушку.

— Да, я, так точно, — говорил он невидимому абоненту. — Как раз сейчас работаем... Отчего ж? Успешно. Да, да, начал понимать. А куда ж он, милок, денется? Есть! Есть! И вам того же!

Закончив беседу, старая сволочь качалась туда-сюда в кресле, улыбчиво наблюдая за моей реакцией. А реакция у меня была плохая. Отвратительная была реакция. Он играючи сделал со мной то, что мне не удалось с ним. Я был не просто разозлен, я был напрочь выбит из колеи, и хотя умом понимал, что, выйдя из себя, могу наделать непоправимых глупостей, совладать с собой уже не мог. Изо всех сил сдерживаясь, я делал вид, что размышляю над сказанным, глядя в пространство отсутствующим взором, а на самом деле глядел за спину дяди Гриши: на низенький парапет веранды, где протекала наша дружеская беседа, на простирающуюся за ним лужайку с гранитным фонтанчиком. На высокий островерхий забор в конце участка.

Понятно, что старый пердун не стал бы вот так запросто сидеть со мной на веранде, если б не был уверен в мерах безопасности. Но ведь и на старуху бывает проруха... Была не была — я слегка склонился вперед, принимая позицию стартующего бегуна, и ринулся напролом головой вперед.

Не знаю, переоценил ли я себя, но дядю Гришу явно недооценил. Не удивлюсь, если узнаю, что в молодости он проходил подготовку в какой-нибудь школе спецназа. Чертова перечница проявила совершенно неожиданную прыть: он успел одновременно подставить ногу, о которую я успешно споткнулся, и выставить руку, чтобы схватить меня за шиворот. Но слишком долго торжествовать я ему не дал: сказалась четверть века разницы в возрасте. Испытав краткий, но сладострастный миг, я локтем с размаху заехал ему в птичью харю и, прежде чем вырваться из его когтей, успел удовлетворенно заметить, как брызнула во все стороны его поганая кровь. После этого, перемахнув через парапет, я бросился к забору, но было поздно.

Сразу с трех сторон мне наперерез устремились давешние битюги. Один из них с ходу двинул мне ногой в пах, другой нанес страшный удар кулаком в голову. Что сделал третий, я уже не увидел, потому что лежал на земле, закрывая голову руками и даже не столько чувствуя, сколько слыша глухие удары тяжелых ботинок по спине, по почкам, по ребрам.

— Так его, так, так, — крякая при каждом пинке, радостно приговаривал старый вертухай, стоя где-то неподалеку, и вдруг в какой-то момент, спохватившись, заорал: — Стой! Хватит! До смерти забьете!

Но как быстро они выполнили этот приказ, мне судить было не дано. Я опять потерял сознание.

Снова к жизни я возвращался так, как, наверное, умирают: с ощущением, что у меня болит не одно какое-то место, а тяжело и мучительно саднит весь организм. Во рту было солоно от крови, но, проведя легонько языком по зубам, я с некоторым изумлением обнаружил, что все они целы, хотя два или три качаются. Картина будет неполной, если забыть сказать, что в чувство меня привело вылитое сверху ведро ледяной воды, судя по всему, далеко не первое. На этот раз я обнаружил себя не на кушетке, а посреди кафельного пола просторной душевой. Впрочем, по большому счету сейчас это было безразлично.

— Очухался, штымп, — без всякого выражения сказали над моей головой. И сразу где-то рядом заблеял старческий тенор дяди Гриши:

— Вот и хорошо, вот и славненько! Оттащите его, мальчики, в предбанник, пусть сохнет. Он нам утречком сухим нужен. — Меня схватили под мышки, волоком вытащили в соседнее помещение и свалили у стенки. Надо мной нависла, полностью загородив горизонт, огромная фигура, кто-то грубо схватил мою правую руку и защелкнул на ней наручник. Другой наручник окольцевал трубу батареи отопления.

— Лежи и не рыпайся, — посоветовал все тот же невыразительный голос. Но затем, видимо, для лучшего усвоения, нога в здоровенном тупоносом ботинке сделала ленивый замах и пнула меня в бок. Боль рванула по всему телу, как от электрического разряда, и я не заорал только потому, что не было сил. После чего все покинули предбанник, оставив меня наедине с моими мыслями и чувствами. Вероятно, я на какое-то время снова впал в забытье, потому что, когда в следующий раз разлепил глаза, за маленьким окошком было уже совершенно темно. Свет в комнате был погашен, однако в коридоре горел, вероятно, из соображений безопасности моего здесь содержания. С удивлением обнаружив на левой руке часы, я при помощи светящегося циферблата выяснил, что время близится к трем часам ночи. До утра, вернее, до того, что утром должно случиться, оставалось совсем немного. А я, побитый физически и морально, скован цепью с чугунной батареей, такой же холодной и бесчувственной, как мои мучители. Впору было заплакать, но я сдержался. В конце концов, как верно заметил однажды Иван Федорович Аркатов, безвыходное положение бывает только под крышкой гроба. Вот он, бедняга, теперь по-настоящему в безвыходном положении. А у меня должна быть надежда.

С трудом кое-как сев, я уперся спиной в ребристую грудь радиатора и оглядел помещение. Типичный предбанник сауны, весь облицованный деревом, на полу тоже доски. Посередине длинный стол с лавками, в одном углу уютно фырчит холодильник «Розенлев», в другом умывальник с краном, из которого мелкой дробью сыплется в металлическую раковину тонкая струйка воды. И больше ничего. Прямо будем говорить, весьма скудный арсенал для начала действий. Тем не менее я к ним приступил.

Первым делом, стараясь производить при этом как можно меньше шума, я попытался определить границы своей деятельности. Вскоре выяснилось, что до «Розенлева» я, хоть и с трудом, могу дотянуться левой рукой, но вот раковина, а главное, кран остаются для меня практически недоступными. Ладно, решил я, начнем с того, что доступно.

Холодильник был соединен с сетевой розеткой коротким, но толстым шнуром. Вытянувшись так, что правая, прикованная к батарее рука чуть не вылетела из плечевого сустава, я сумел дотянуться до основания кабеля и ухватить за него. Теперь предстояло самое трудное: выдернуть шнур из импортного, отлично подогнанного нутра «Розенлева». Я дернул со всей силой, на какую был сейчас способен, но результата не достиг. Тогда я переменил тактику. Уперся ногами в батарею и стал тянуть на себя кабель, используя теперь силу не только руки, но также спины и ног. Раздался короткий хруст, я с размаху треснулся головой об пол, но мог торжествовать победу. В моей руке оказался шнур, на конце которого грозно посверкивало раздвоенное жало оголенных проводов. Другой его конец уходил в электросеть.

Нет сомнений, это было грозное оружие. Но ближнего боя. Я бы сказал, очень ближнего. Шансов на то, что мне удастся подманить к себе охранника на столь малое расстояние, было ничтожно мало. Требовалось что-то еще.

Теперь моей целью стала раковина. Она находилась между мной и дверью в коридор, но к двери сильно ближе. Это и решило план кампании. Однако прежде чем начать сражение, предстояло подготовить как следует поле боя.

Я развернул туловище в другую сторону. Это, с учетом моей неразрывной связи с батареей отопления, оказалось не так просто, однако я справился. Грудь, бока, спина и шея при каждом движении отзывались пронзительной болью. Но мне было из-за чего стараться и страдать.

Выяснив, что все равно не могу дотянуться до крана, я оставил эти бесплодные попытки и сосредоточился на сливной трубе. К счастью, она была пластмассовая. К несчастью, даже приняв совсем уж немыслимую позу, я еле-еле доставал до нее носком ботинка. Тогда я пустился на хитрость. Стащив левый ботинок, я одной рукой кое-как насадил его на носок правого и таким образом удлинил атакующую конечность. Плохо было, что теперь она в известной мере утратила жесткость. Хорошо, что с четвертой или пятой попытки мне все же удалось нанести по трубе решительный удар и выворотить ее из гнезда. В изнеможении откинувшись на жесткую поверхность батареи, я с умилением наблюдал за делом ног своих: поблескивая в отдаленном свете коридорной лампочки, на дощатом полу растекалась лужа.

Но уже через несколько минут я снова занервничал: лужа растекалась слишком медленно. Она расползалась так неторопливо, что я ударился в панику: мне казалось, будто в любой момент сюда могут нагрянуть и все пойдет прахом. К тому же в ее распространении обнаружилась опасная тенденция: пол оказался кривоватым, и, несмотря на разницу расстояний, вода почти с равной скоростью приближалась как к двери, так и ко мне.

Сердце бешено колотилось, я считал минуты и сантиметры, в полутьме скорее угадывая, чем видя приближение лужи. До меня ей оставалось не больше полуметра, до выхода в коридор раза в два поменьше. И тут нервы не выдержали: в конце концов, я не Анка-пулеметчица. Решив наконец для себя, что час "X" настал, время "Ч" пришло, я изо всех сил принялся греметь своими оковами, стучать каблуком в стену и орать благим матом.

Реакция была почти мгновенной. В коридоре послышались торопливые шаги. Если их будет больше, чем один или максимум двое, мне каюк, успел подумать я, крепко сжимая в кулаке электрический шнур. В следующую секунду на пороге, заслоняя весь проем, выросла мощная фигура. Это был тот самый мордоворот, который нанес мне последний удар под ребра, я узнал его по огромным тупоносым башмакам.

— Ты что тут, падла... — начал он грубым заспанным голосом, делая шаг в предбанник и одновременно шаря по стене в поисках выключателя. Я увидел, как его кожаные подошвы коснулись воды, и, собрав всю волю в кулак, ткнул концами оголенного провода в край лужи.

Никаких сверкающих, как в кино, голубых сполохов не было. Просто человек вдруг поскользнулся, слегка подпрыгнул, изогнулся, будто в истоме, и рухнул. До тех пор, пока тело еще продолжало биться в конвульсиях, я, судорожно сжав зубы, не вынимал провода из воды.

В следующие несколько мгновений я сидел тихо, как мышь, напряженно прислушиваясь. Но никаких угрожающих звуков больше не было. Тогда я дотянулся до охранника, ухватил его за волосы и подтащил к себе. Он был так тяжел и огромен, что некоторое время я сидел над ним, испытывая чувства первобытного охотника, завалившего мамонта, благодаря богов за удачу и вчуже удивляясь тому, как мне удалось с ним справиться. Ключ от наручников обнаружился в заднем кармане его штанов, и вскоре я поднялся на ноги, слегка пошатывающийся, но свободный.

Одежда на мне все еще была сыроватой, но двигаться в ней было можно. Проведя экспресс-исследование, я обнаружил, что пропали ключи от квартиры и от машины, а остальное, включая бумажник, как ни странно, на месте. Вероятно, противник не рассматривал всерьез мысль о возможности моего побега. На цыпочках я выбрался в коридор, а оттуда попал на веранду, где мы в незапамятные времена вели беседы с дядей Гришей. Кушетка, казалось, еще хранила на себе отпечаток грузного тела охранника, сотовый телефон лежал на сиденье кресла-качалки. Подумав, я сунул телефон в карман брюк, после чего тихонько спустился с веранды и двинулся в сторону забора.

За углом при свете тусклой луны открылся вид на большой трехэтажный дом. Значит, местом моего пленения была скорее всего отдельно стоящая баня. Там, в этом доме, должно быть, безмятежно спят изметелившие меня битюги, а может, и сам дядя Гриша. Мелькнуло острое желание устроить им какую-нибудь бяку, но трезвый голос рассудка возобладал. Главным сейчас было как можно быстрее покинуть сию юдоль — желательно живым.

Благополучно перебравшись через забор, я очутился в редком лесочке. Куда идти, у меня не было ни малейшего представления, и я побрел вперед. Слава Богу, в небе висел месяц, к тому же потихоньку начало светать, так что я хоть не натыкался на деревья. Скоро местность стала ощутимо подниматься, и я неожиданно для себя вышел к насыпи, по которой, блестя в лунном свете, в обе стороны уходили рельсы. Какая сторона моя, я не знал и остановился в растерянности. Но тут счастье улыбнулось мне в виде пыхтящего локомотива, тяжко одолевающего горку. Через пару минут мимо меня застучали неторопливые товарные вагоны, и я решительно взобрался на площадку одного из них, рассудив, что в конце концов куда-нибудь да приеду вместе с ним. Это все равно было лучше, чем топать по шпалам в неизвестность.

Тряский и громыхающий стальной пол не самое уютное для отдыха место, но я и на нем умудрился задремать. А когда проснулся, увидел, что товарняк катит уже меж каких-то сумрачных пакгаузов, запасных путей и многочисленных стрелок, что недвусмысленно свидетельствовало о близости станции. Действительно, вскоре состав остановился. Я спрыгнул на землю и пошел вперед по его ходу. Кругом нарастало количество платформ, запломбированных вагонов и приземистых складских помещений: стало ясно, что я, похоже, забрел в грузовой отстойник, где с непривычки немудрено и заблудиться. Но тут впереди на фоне розовеющего небосвода выросла огромная арка моста. Что-то в нем показалось мне знакомым. И тут я понял, где нахожусь: на Белорусской-Товарной, а значит, виадук надо мной соединяет Красную Пресню с Беговой улицей. Несказанно обрадованный своим удачным открытием, я решительно устремился к проволочному забору, за которым виднелась лестница, ведущая наверх, к нормальной городской жизни, и тут у меня в кармане зазвонил телефон.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул на месте. Осторожно, словно бомбу, извлек аппарат из кармана и с тревогой на него уставился. Ответить или нет? Но телефон так неприлично громко вопил и надрывался в окружающей меня тишине, что я, поискав кнопку отключения зуммера и в сумерках не найдя ее, раздраженно отщелкнул крышку и коротко рявкнул:

— Да!

— Ну, что там у вас? — начальственно рявкнули мне в ответ. — Не нашли еще?

Судя по всему, обладатель голоса был раздражен даже побольше моего и не заметил подмены. Зато я узнал его. Я сразу узнал этот привыкший к повелительным интонациям командирский баритон и похолодел. Вот, значит, как оно поворачивается. То-то покойник Аркатов кривил губы, говоря, что эта организация непотопляема. С такими людьми ей и впрямь мало что угрожает. Я похолодел, однако на этот раз не от страха, а от ярости. Но ответить постарался спокойно и даже иронично:

— Нет, пока не нашли. И будем надеяться, не найдут. На том конце эфира крупный государственный муж, член парламентского комитета по законности и правопорядку господин Фураев словно споткнулся на полном ходу.

— Что? — спросил он растерянно. — Извините, я, наверное, ошибся.

— Ошиблись, Михаил Анисимович, здорово ошиблись, — подтвердил я не без злорадства, но, прежде чем прихлопнуть крышечку аппарата, не удержался и добавил: — А вот извинять не хочу и не могу.

30

Гандикап

Разумеется, я хорошо отдавал себе отчет, что злорадство — чувство, не совсем адекватное сложившейся обстановке. В том смысле, что злиться-то я мог сколько угодно. А вот особенно радоваться пока было нечему. Когда я на каком-то леваке добрался до Пироговки, самые мои худшие опасения подтвердились. «Копеечка» все еще стояла там, где я ее оставил, у входа во двор лечебницы. Но, прежде чем приблизиться, я провел небольшую разведку и довольно легко обнаружил противника: джип с тремя темными фигурами в нем на другой стороне переулка.

Тогда я двинулся в обход и, совершив рейд по тылам бывшей покойницкой, обнаружил светящиеся окна полуподвала. По причине теплой ночи зарешеченные рамы были распахнуты. Присев на корточки, я заглянул внутрь и сначала увидел ушастого спаниеля на оцинкованном столе, потом толстого бородатого доктора со скальпелем, и наконец в поле моего зрения вплыла Тина в белом халате со шприцем в руках.

Но в мои планы ни в коем случае не входило поднимать даже малейший шум, а тем более привлекать к себе внимание посторонних. Поэтому я, с облегчением убедившись, что Тина на месте и жива-здорова, двинулся по стенке дальше. Я исходил из того, что любое отдельно стоящее помещение должно иметь как минимум еще один выход, и вскоре нашел этому подтверждение, добравшись до невысокого полуразрушенного крыльца, на ступеньках которого курили два медбрата в зеленых операционных халатах. Занятые своей неторопливой беседой, они даже глаз на меня не подняли, когда я деловито прошествовал мимо них в обшарпанную дверь.

Узкие коридоры с неровными грязно-белыми стенами внушали смертную тоску. Не решившись спросить у курильщиков, как найти Тину, я некоторое время блуждал по этому печальному приюту, подгоняемый мыслью, что, если сейчас не сумею все сделать как надо, мой хладный труп очень скоро может оказаться в подобном унылом местечке. Наконец я открыл нужную мне дверь. При виде меня на лице Тины отразилась вся возможная в подобном случае гамма чувств: от удивления до негодования.

Отложив шприц в сторону, она с недовольным видом подошла ко мне:

— Я же просила...

Но я не дал ей договорить, схватил за руку и вытащил в коридор. В течение ближайших шестидесяти секунд я пытался вкратце объяснить ей положение вещей, но, похоже, не преуспел. Моя уверенность, что в результате моего побега здесь с минуту на минуту может появиться подмога для той троицы наверху и все вместе они сразу начнут действовать более решительно, ей тоже не передалась. Она сердито пожала плечиками и заявила:

— Как я могу отсюда уйти? Там полно больных!

— А если ты останешься, будет полно мертвых! — чуть не заорал я в отчаянии.

В конце концов мы еле-еле сторговались на том, что она закончит процедуру спаниелю и отпросится у доктора. Не знаю, сколько седых волос я нажил в те десять минут, что мне пришлось ее ждать. А когда она вышла ко мне и я увидел, что она за это время успела переодеться и даже слегка подкраситься, меня чуть не хватила кондрашка.

По-моему, она так и не поверила мне до конца. Ни когда я заставил ее пригнувшись бежать под прикрытием забора к машине. Ни когда, прячась от джипа за своей «копеечкой», я с помощью лезвия перочинного ножа открывал заднюю правую дверь — одному мне было известно, что замок там держится на честном слове. Ни даже когда, скрючившись на полу водительского сиденья, я голыми руками выдирал провода из замка зажигания и заводил двигатель. Возможно, она все-таки начала верить после того, как мы тронулись с места. Вернее, после того, как сразу вслед за нами, взвизгнув покрышками, рванул с места набитый бандитами джип.

Гонка обещала быть столь же захватывающей, сколь и короткой. Шансы на победу примерно соответствовали весовым категориям джипа и «копеечки», то есть для последней были практически нулевыми. Но я рассчитывал хотя бы уравнять их с помощью знания местной топографии. Главным было продержаться первые три-четыре минуты.

Стартовали мы, что называется, с гандикапом, за счет неожиданности оторвавшись от соперника метров на двести. Но я не строил иллюзий. Уже на пересечении Пироговки с Садовым они оказались практически у нас на хвосте. С ревом промчавшись на красный свет поперек совершенно пустынного в этот ранний час Садового кольца, мы цугом влетели на Пречистенку, и окончательно стало ясно, что на прямой дистанции мне не светит. Джип уже начал обходить меня слева с явным намерением прижать к тротуару, и тут я резко ударил по тормозам, крутанул руль вправо и свернул в Мансуровский переулок.

Они проскочили дальше вперед: я слышал, как за моей спиной визжат сначала тормоза, потом покрышки, и понял, что больше мне их на этот трюк не поймать. Но у меня в запасе была еще парочка. Нас вынесло на Остоженку, я вывернул руль влево и во весь опор понесся вверх, к Волхонке.

В этих местах прошла моя юность, и когда-то я пешком исходил все здешние закоулки, хранящие свои вековые названия. Вот сейчас справа возьмут начало извилистые, как лесные речушки, Зачатьевские переулки, а налево уйдет прямой старик Лопухинский. Я как бы автоматически показал мигалку влево, а сам свернул вправо так резко, что занесло зад. Но они не купились. Я ринулся вниз, к набережной, но в последний момент завернул направо в Бутиковский, а оттуда сразу в Молочный, которым меня вынесло в Коробейников. Направо, еще раз направо — и снова какой-то из Зачатьевских, то ли 1-й, то ли 3-й. В узких переулках Тину неверующую бросало на заднем сиденье из стороны в сторону, как мешок картошки. Зато мои преследователи лишались здесь одного из главных своих преимуществ — скорости. И, видимо, тоже поняв это, решили воспользоваться другим. В зеркало я увидел, как опустилось стекло с правой стороны и высунулась рука с пистолетом. Один за другим хлопнули четыре выстрела, но между первым и вторым я резко вильнул, и только одна из пуль достигла цели, пробив мне крышу и выйдя через лобовое стекло. Почти одновременно с этим, громко вскрикнув. Тина упала с сиденья на пол.

— Ты ранена? — заорал я и услышал потрясающий ответ:

— Ничего страшного, просто испугалась.

Надеюсь, теперь она поверила мне окончательно.

Рука с пистолетом уже снова прыгала у нас за спиной, и я понял, что на игры времени не осталось. У меня был план, один-единственный, как сосна в степи, как луна в ночи, и я больше не сомневался, что, если и он не выгорит, спасти нас сможет только чудо. Я точно знал, что сейчас делать мне, но, к сожалению, конечный результат зависел от того, что будут делать они.

Из Зачатьевского в Молочный поворот под девяносто градусов, а вот из Молочного в Бутиковский под сорок пять. Полноценным образом вписаться в него на такой скорости я не смог — только ценой левого заднего крыла и двух мусорных баков, с чудовищным грохотом полетевших в разные стороны. Впрочем, джипу маневр дался не легче, к тому же им пришлось объезжать те самые баки, так что к следующему перекрестку я подошел даже с небольшим отрывом. Но сейчас как раз это не входило в мои намерения: сворачивая налево, в Коробейников, я слегка притормозил, и они снова оказались буквально в нескольких метрах от моего заднего бампера. Как только это произошло, я сказал сам себе: «С Богом!», врубил вторую и ринулся вперед.

Впереди находилась набережная Москвы-реки. До нее было метров пятьдесят-шестьдесят, но я попытался разогнаться до максимума. Мой план строился на том, что Коробейников упирается в набережную на самом узком ее участке, где ширина не достигает и двадцати шагов. Но главным было, что тому, кто несется по переулку, воды не видно: серый гранитный парапет сливается с асфальтом, и не только ранним утром, но даже ясным днем создается иллюзия, будто перед тобой большое пространство до самого Дома художника на противоположной стороне. Я знал об этом. Но не знал, знают ли они. Впрочем, до выяснения этого обстоятельства оставалось несколько секунд.

Конечно, я повернул опасно, в самый последний момент, когда каменное ограждение набережной уже вовсю ехало прямо мне в лоб. Но, повторяю, никаких других шансов у меня не предвиделось, и я решил выжать максимум из этого. «Копеечку» вынесло на противоположный тротуар, она, бедняжка, ощутимо проскрежетала по граниту теперь уже правым задним крылом, но в конечном счете вышла из соревнования с честью. Чего нельзя было сказать о джипе. Он, правда, тоже успел начать поворот — но только начать. Думаю, они заметили парапет в последнее мгновение, быть может, в то самое, когда с лязгом и треском уже проламывали его насквозь. Последнее, что я услышал, давя со всей силы на педаль газа, был шумный плеск.

— Ой! — сказала Тина, снова возникая на заднем сиденье. — Мне кажется, с ними что-то случилось.

— Похоже, — согласился я. — В следующий раз будут соблюдать дистанцию.

Я уже хохмил, но зубы у меня все еще стучали. Мне было очень хорошо понятно, что на самом деле ничего не кончено. Что все только-только начинается: у меня на руках бессмысленные бумаги Аркатова, а у Фураева с дядей Гришей в голове уверенность, что к ним прилагаются две кассеты. С одной стороны, теперь это уже мой страховой полис. С другой, однако, этот полис отнюдь не вечен. Я ничего не могу опубликовать, но чем дольше буду сидеть сложа руки, тем больше они будут наглеть. А что бывает, когда они наглеют, уже известно.

Короче, как только станет окончательно ясно, что я блефую, за мою жизнь никто не даст и три копейки. С такими вот оптимистическими надеждами я встретил восход нового дня.

31

«Беретта»

В результате бурной дискуссии, где в ход пускались даже аргументы того типа, что я веду образ жизни, при котором необходимо постоянно иметь при себе если не врача, так хоть медсестру, мне удалось уговорить Тину поехать переждать лихое время к подруге где-то у Крестьянской заставы. Ценой обещания регулярно приезжать на перевязки.

После этого, поскольку больше было решительно некуда, я отправился в контору, разумеется, заехав во двор издательства через пожарные ворота. Назрела необходимость побыстрее встретиться с Тараканом, чтобы обсудить с начальством наболевшее, но он, как назло, задерживался, и мне оставалось только сидеть у себя в кабинете, томясь тоской и ожиданием. Часы на стенке показывали одиннадцать ноль пять, когда в дверь решительно постучали.

— Войдите! — крикнул я, обрадовавшись тому, что хоть кто-нибудь скрасит мне вынужденное безделье.

И они вошли. Первым вырос на пороге Михаил Анисимович Фураев. За его спиной мелкой птахой маялся дядя Гриша. От неожиданности я настолько растерялся, что только и смог спросить:

— Вы каким образом сюда попали?

— Как положено, через бюро пропусков, — с достоинством ответил Фураев. — По удостоверению Государственной Думы.

— А этот сексот, — раздраженно показал я в сторону его спутника, — тоже депутат, что ли?

— Он — помощник депутата.

— Ясно, — кивнул я, понемногу приходя в себя и вновь обретая утраченное было равновесие. — Лиса Алиса и кот Базилио. Зачем пожаловали?

— Может, вы предложите нам сесть? — поинтересовался Михаил Анисимович.

— Не предложу! — поражаясь собственной лихости, отрезал я. — Никто вас сюда не звал.

Однако я не на того напал. Усмехнувшись, Фураев сам взял себе стул и уселся напротив меня. Мелко семеня, дядя Гриша пробрался к окну и пристроился на подоконнике, как на жердочке.

— Не волнуйтесь, Игорь Владимирович, ради Бога не волнуйтесь, — проблеял он оттуда. — Мы вас надолго не задержим.

— Надолго задерживать надо вас, — пробормотал я, уже с интересом ожидая продолжения.

И дождался. Никак не реагируя на мои колкости, Михаил Анисимович молча выложил на стол принесенный с собой объемистый портфель, откинул крышку и пододвинул его ко мне. Плотными рядами в нем лежали тугие пачки стодолларовых банкнот.

— Здесь ровно миллион, — проговорил Фураев глухим голосом. — Мы решили не мелочиться. Проиграли — надо платить.

— И между прочим, — проворковал с подоконника дядя Гриша, — даже взамен ничего не просим. Все равно ведь копий можно наделать сколько угодно. Так что оставляйте себе и папочку, и кассеточки.

Мысли в моей бедной голове понеслись, как гонимые ураганом щепки. От такого предложения может обалдеть кто хочешь. А тут мне предлагают не просто миллион. Мне предлагают миллион за пустышку, за фуфель, за мой блеф!

Господи, конец всем мучениям, всем страхам! Выход из всех тупиков!

Плюс миллион.

Стоп, стоп, стоп... Где там у нас обычно бывает бесплатный сыр?

— Спрячьте бумаги с пленками в надежном месте, как Аркатов хотел, — уверенно посоветовал Михаил Анисимович. — А нам надо немного: ваше слово, что эта грязь никуда не вылезет.

— Про грязь мы уже слыхали, — вспомнил я. — От вашей чудной невестки. Кстати, как она поживает?

Фураев посмотрел мне прямо в лицо и медленно, словно выдавливая из себя, произнес:

— С ней случилось несчастье. Сгорела в своей квартире. Вероятно, заснула с сигаретой.

У меня похолодели ладони. Господи, ведь это я собственными руками отдал ему те проклятые розовые бумажки! Оправдывает ли меня в глазах Всевышнего то, что я не ведал, что творил? Но в душе моей не нашлось слишком много места для переживаний по поводу кончины прелестной убийцы Дианы, довольно быстро их вытеснили более практические вопросы. Автомобильные наезды начались сразу после убийства Фураева-младшего. Уж не его ли гибель навела в свое время папочку на саму идею? Впрочем, сейчас это уже имело мало значения. Вслух я сказал:

— Хотелось бы уточнить, за что такая куча денег. За мое молчание о тех, кто уже убит, или за тех, кто еще будет убит, тоже?

В ответ Фураев решительно рубанул ладонью:

— Бизнес мы сворачиваем, это уже решено!

И я окончательно утвердился в том, о чем до этого только догадывался: мне предлагают миллион всего-навсего для того, чтобы выиграть время. С таким компроматом на руках, как у меня, жить не оставляют. А главное — бизнес такого рода не сворачивают.

Значит, снова куда ни кинь — везде клин, подумалось тоскливо. И взять деньги, и не взять деньги — максимум, что я получаю, это отсрочку приговора, Может, тогда лучше взять?...

И, как страшный сон, забыть про книжника Цыпляева, бухгалтера Слюсаря, чиновника Карымова, про ресторанщика, про тотошника, про всех, всех, всех. Включая Артема.

— Мне нужно подумать, — сказал я. — Такие решения с бухты-барахты не принимаются.

— Долго? — хищно оскалился со своего насеста на подоконнике воробушек.

— Не дергай человека, — усовестил помощника Фураев. — Игорь Владимирович хочет подумать — имеет право.

Он встал, захлопнул крышку чемоданчика, еще ближе подвинул его ко мне и объявил декретивно:

— Это пока оставим здесь.

— Это пока заберем, — не менее декретивно объявил я, двинув портфель в противоположную сторону. — Может, я откажусь. А может, еще попрошу.

Не знаю, понравился ему мой ответ или нет, но он его проглотил. Посмотрел на меня с полминуты своими удивительно ясными глазами, провел рукой по картонному лицу, стирая, словно капли пота, следы сомнений, и коротко кивнул.

— Завтра с утра буду ждать вашего звонка. С решением. Суток хватит?

— Хватит, — любезным тоном согласился я. — Ждите.

Но решение созрело одним махом еще до того, как за ними закрылась дверь. Теперь весь фокус состоял только в том, чтобы за оставшиеся сутки претворить его в жизнь.

Обычно мне удается уговорить Таракана в чем угодно, он привык с уважением относиться к мнению спецкоров. Но тут редактор стоял насмерть.

Слабость моих позиций состояла в том, что его практическим соображениям я мало что мог противопоставить, кроме общей риторики. Например, о том, что слово — наше единственное оружие, другого нет, что если мы и им будем пользоваться с оглядкой на каждую сволочь, то грош нам цена, и так далее, и тому подобное. Зато в ответ мне пришлось выслушать все: что нас затаскают по судам, арестуют наши счета, что газету вообще могут закрыть, а если даже не закроют, редакция не расплатится с исками до скончания века.

Как ни странно, в конце концов чашу весов в мою пользу перевесил аргумент, который я, уже совсем отчаявшись, сгоряча бросил под занавес: похоронить меня с почестями обойдется, разумеется, дешевле. Таракан ошарашенно замолчал, вылупил на меня глаза, пошевелил усами, тяжко вздохнул и отчаянно махнул рукой: где наша не пропадала!

— Бог не фраер, — вспомнив Стрихнина, успокоил я его напоследок, — отдаст что положено.

Потом я снова заперся с компьютером у себя в кабинете и сел за материал под названием «МАШИНА СМЕРТИ-2».

В 18.40 оригинал-макет, как положено, шурша и поскрипывая, выполз из принтера. Все выглядело замечательно, особенно хорошо смотрелся крупно набранный подзаголовок: СТРАТЕГИЮ БАНДЫ НАЕМНЫХ КИЛЛЕРОВ ПРОДУМЫВАЛИ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ.

В 19.10 полоса перебралась в фотоцех. Никому не доверяя, я лично отнес ее туда.

В 20.20 была готова сухая пленка. Все это время я коротал рядом с ней.

В 21.05 офсетчики в моем присутствии изготовили доску.

В 21.20 я собственными руками отнес ее в ротационный цех. Мне обязательно надо было дождаться, пока машина заработает и выплюнет первый экземпляр газеты. Потом еще были кое-какие хлопоты, необходимые для выполнения моих планов, управившись с которыми можно было и поспать. Ночь, проведенная на диване в кабинете Таракана, прошла спокойно. Да я, собственно, и не ожидал от нее ничего экстраординарного. Все события должны были развернуться утром.

А накануне днем я позвонил Аржанцеву и поинтересовался, в какой отдел ФСК или РУОПа они спихнули свои «висяки». Надо отдать ему должное, Аржанцев мгновенно насторожился и спросил, на кой мне это надо знать. Я скромно ответил, что мне в руки попали кое-какие материалы, касающиеся заказных убийств, в том числе и тех самых, с ненайденными автомашинами. А также что завтра, сразу после того, как подписчики получат утреннюю газету, от кое-кого можно ожидать повышенной активности. И если эту активность правильным образом проконтролировать и зафиксировать...

— Понял, — сказал Аржанцев. — Никуда не уходи. Сейчас приеду.

Так что я, стоя у Дома на набережной, не удивился, когда около восьми утра увидел в подрулившей малоприметной «девятке» мышиной окраски рядом с водителем знакомое лицо. Я нырнул на заднее сиденье и поинтересовался:

— Это что, все наличные силы?

— Обидеть сыщика может каждый, — проворчал в ответ Аржанцев. — Нет чтобы помочь материально... У нас еще три машины, в том числе две с омоновцами в штатском. Между прочим, армию я тебе и не обещал.

— А как с прослушиванием?

Он поскучнел.

— Ты бы еще ночью нам позвонил... Теперь такие дела в один миг и без прокуратуры не очень-то делаются, тем более с членами парламента. Так что обходимся своими силами.

— Как надо это понимать? — спросил я.

— Понимать надо так, что подрубились прямо к телефонному шкафу в подвале, — ответил Аржанцев раздраженно. — Будем надеяться, не застукают.

В этот момент на приборном щитке заговорила рация.

— Клиент ведет активные переговоры, позвонил уже в четыре места, ему было три звонка, — сообщила она. — Как меня слышите?

— Тебя слышим, переговоры — нет, — откликнулся Аржанцев.

— Транслировать не получается, техника хреновая. Но все пишем.

— Доложи хотя бы, о чем говорят, — с досадой распорядился Аржанцев. — И без мата в эфире.

— Все про какую-то статью в газете. Зачитывает куски, предлагает всем срочно встретиться.

— А поподробней?

— Поподробней — только с матом. Дед ругается, как пьяный матрос.

— Больше ничего?

— Ничего.

— Тогда до связи, — сказал Аржанцев.

— До связи, — согласилась рация.

Минут сорок прошло в томительном ожидании, прежде чем она снова хрюкнула и заговорила, шебурша атмосферными разрядами:

— Через пятнадцать минут за ним подъедет машина, и он спустится.

Четверть часа спустя Михаил Анисимович вышел из дома, и почти одновременно с этим к подъезду подкатил роскошный белый «линкольн». За рулем был неизвестный мне плечистый мужик, вероятно, водитель и охранник, рядом помещался дядя Гриша, а сзади я, к своему немалому изумлению, разглядел еще одного старого знакомца. Вольготно развалившись на кожаных сиденьях, там сидел гендиректор «Интертура» Владимир Олегович Квач. Фураев подсел к нему, и «линкольн» тронулся. Мы потихоньку двинулись следом.

Ехать, однако, пришлось не слишком далеко. Миновав Якиманку, свернули на Садовое кольцо и вскоре все вместе оказались на Спиридоновке. В узком, забитом машинами переулке водитель «линкольна» с трудом, но все-таки нашел место для парковки напротив гостиницы «Марко Поло». Я увидел, каким напряженным сделалось лицо Аржанцева, и догадался о причинах: встать поближе нам не удалось.

Из «линкольна» никто не выходил. Можно было подумать, что его пассажиры чего-то или кого-то ждут. Но вряд ли они ждали того, что случилось в следующую минуту.

Высокий белобрысый парень с полиэтиленовым пакетом в руках неторопливо двигался по переулку. Поравнявшись с «линкольном», он притормозил, слегка наклонился, чтобы мельком заглянуть в салон, и вдруг резким движением извлек из пакета черный автомат с коротким стволом. Отлетевшая прочь полиэтиленовая сумка еще не успела упасть на асфальт, а вороненое дуло уже задергалось, изрыгая огонь и свинец.

Отстрелявшись, парень швырнул автомат на землю и быстрыми шагами направился прочь. Все произошло настолько быстро, что не только я, но даже Аржанцев, похоже, не успел среагировать. Впрочем, те, кому это было положено по профессии, слава Богу, успели. Убийца еще не дошел до угла, а на него с двух сторон набросились аж четверо. Он отбивался и визжал, как дикий зверь, угодивший в капкан, но уже через несколько мгновений лежал на тротуаре лицом вниз, а сверху сидели, защелкивая на нем наручники, сразу два омоновца.

Мы с Аржанцевым одновременно выскочили из машины и бросились к «линкольну». Но подбежав, обнаружили, что можно было не слишком торопиться. Киллер сработал профессионально: кровь так забрызгала кожаный салон роскошного автомобиля, что он больше походил на скотобойню. Все четверо сидевших в машине были мертвы. Хрустя осколками разлетевшихся вдребезги стекол, я подошел к лежащему на земле оружию и склонился, чтобы рассмотреть его поближе.

— "Беретта", — пробормотал Аржанцев, присаживаясь рядом на корточки. — Отличная штука для таких дел.

А я стоял рядом и вспоминал слова Аркатова, сказанные им давеча за столиком в кафе «Гвоздика». Правила простые: падающего толкни, тот, кто засветился, обязан умереть, чтобы ниточка не потянулась дальше. Михаил Анисимович засветился — круче некуда. И тот, кто покуда остался в тени, принял единственно верное для себя решение: ящерица отбросила хвост.

Нет, не прав я был вчера, когда сам себя уверял, будто бизнес вроде фураевского не сворачивается. Сворачивается, да еще как! Причем не надо никаких ликвидационных комиссий. Короткоствольная автоматическая винтовка «беретта» заменяет все.

32

Фата-моргана

Навстречу мне по коридору редакции шел собственной грузной персоной Митенька Дранов, и я подумал, что лучшего, чем сейчас, времени закрыть еще одну не закрытую до сих пор тему не будет.

— Ну как, поправил здоровье? — спросил я.

Он сумрачно кивнул, глядя на меня исподлобья.

— Квача убили, — сообщил я. — Сегодня утром расстреляли к чертовой матери прямо в его собственном «линкольне». Смекаешь?

— Чего я должен смекать? — угрюмо поинтересовался он.

— Там сейчас пойдет большая раскрутка всей ихней лавочки: уже работают милиция, прокуратура, все такое прочее. И много чего может выплыть. Тебе не кажется, что самое время героически найти ту кассету?

— А я уже нашел, — ответил он с вызовом.

— Да? — обрадовался я. — И где же она?

— В кармане сумки, которую я как-то забыл у... у Нелли дома.

— Отлично! — сказал я. — Поехали за ней прямо сейчас.

— Зачем так скоро? — спросил он настороженно.

— Как — зачем? — возмутился я. — Покамест ты там лечился, я тут на борьбу с «Интертуром» жизнь, можно сказать, клал! Хочу сегодня же вместе с тобой положить эту чертову пленку Таракану на стол! — И увидев, что Дранов колеблется, наехал на него уже по-серьезному: — Не серди меня, Митенька, ох, не серди! У меня ведь и без всякой милиции может появиться информация, кто тебя пугал и для чего.

Нелли проживала в самом конце Тушина, недалеко от Кольцевой, но драновский «мерседес» донес нас туда за каких-нибудь двадцать пять минут. По дороге мы почти не разговаривали, только я задал один-единственный вопрос:

— Чем же они тебя все-таки взяли, Митя?

И он, вероятно купившись на мой сочувственный тон, с неохотой, но ответил:

— Машину обещали взорвать.

Больше мы до самого Неллиного дома не сказали друг другу ни слова. Пока он поднимался за кассетой, я сидел внизу, размышляя о странностях судьбы. О том, какую роль в ней может сыграть дорогостоящий кусок железа.

При выезде на Волоколамское шоссе я неожиданно для самого себя вдруг попросил Дранова свернуть не к Центру, а в противоположную сторону.

— Хочу тебе кое-что показать, — объяснил я ему.

Мелькнул указатель «Митино», и минут через пять-шесть мы уже въезжали в Ангелов переулок. Здесь я попросил остановиться и предложил вылезти. У Дранова был очень недовольный вид, но сегодня, похоже, он предпочитал со мной не спорить.

— Смотри, — сказал я ему, — видишь во-он те окна на пятнадцатом этаже? — Он мрачно кивнул, и я продолжил: — В этой квартире убили Шиманского. Перерезали горло. И знаешь, почему они так сделали? Потому что были уверены: ты никогда и никому не предъявишь этой кассеты.

— Сволочь, — прошипел Митя с ненавистью. — Ты меня зачем сюда привез? Мораль читать?

— Нет, — ответил я совершенно искренне, залезая обратно в машину. — Не за этим. — И когда он тяжело плюхнулся в водительское кресло, показал ему рукой на темнеющий впереди лесок: — Езжай туда, это самая короткая дорога в город.

Небо уже серело, приближался вечер, и на пустынном проселке было почти сумеречно. Мы проехали километра два, когда дорога стала круто взбираться на холм.

— А ну-ка стой, — сказал я, прислушиваясь. — Тормози!

Дранов затормозил, я резво выскочил из машины и сообщил:

— Колесо спустило!

Выматерившись, Митя дернул ручник и тоже вылез из машины. Пока он обходил свой «мерседес» слева, я обежал его справа и отпустил ручной тормоз.

— Эй, эй! — заорал Дранов, едва успев в последний момент подпереть багажник плечом и теперь еле удерживая машину, чтобы она не покатились под гору. — Ты что делаешь?!

Я в это время уже прошел шагов десять обратно в ту сторону, откуда мы приехали, но на его крик обернулся и ответил:

— Ухожу, как видишь. Оставляю тебя наедине с твоим «мерседесом». Вы сейчас близки, как никогда.

Можете меня осуждать, но, шагая по пустынной дороге в город, я не испытывал ни малейшего сожаления.

Добравшись до редакции, я первым делом поинтересовался, какие новости, и узнал, что меня разыскивают из прокуратуры. Приложенный для передачи мне телефонный номер принадлежал квартире Фураева. Я заглянул к Таракану и сообщил ему, что, похоже, пришло время отправляться на мою Голгофу. Наша судьба решится в ближайшие часы.

— С Богом! — махнул рукой редактор. Вид у него был встревоженный и озабоченный.

Когда я открыл дверь, обыск в фураевских апартаментах шел полным ходом. Со стороны милиции присутствовал Аржанцев, который при моем появлении радостно заулыбался, чего нельзя было сказать о представителе прокуратуры. Хван смотрел на меня, если можно так выразиться, со всей суровостью закона.

— Вы, конечно, думаете, что победителей не судят! — загремел он медным голосом, когда я вошел. — Судят, еще как судят! Но об этом потом. А пока я требую, чтобы вы немедленно выдали следствию все имеющиеся у вас по данному делу материалы!

Я смутился под его пронзительным взглядом и пробормотал:

— Извините, не очень понимаю, о каких материалах речь?

Грубо скомкав, он схватил со стола газету и потряс ею перед моим лицом:

— Вот об этих, об этих! Насчет которых вы, между прочим, были официально предупреждены, что не имеете права использовать их без ведома следствия!

— Позвольте? — Я аккуратно взял у него из рук газету и развернул. Статья «МАШИНА СМЕРТИ» располагалась на вкладке, занимая всю третью полосу. Представляя, какая за этим последует реакция, я сказал с тяжким вздохом: — Здесь все — совершеннейшая правда, но, видите ли... собственно говоря, никаких материалов у меня не имеется. Нам в руки попала распечатка неких записанных на пленку разговоров, подтверждающих все, что здесь написано... Но самих пленок, к сожалению, нет. Они... они сгорели.

На лицо Хвана страшно было смотреть. Оно пылало всеми цветами радуги и попеременно отражало сменяющие друг друга в душе следователя чувства: сначала недоверие, потом досаду и наконец злое торжество. Неожиданно успокоившись, он произнес тихим и даже вкрадчивым голосом:

— Вы хотите сказать, что оболгали всех этих людей...

Я сделал было попытку запротестовать, но он жестом заставил меня молчать и продолжал:

— ...оболгали всех этих в массе своей уважаемых людей, не имея на то ни малейших оснований?

— Как так «не имея»? — возмутился я. — Мы получили распечатку от человека, который был в этой организации диспетчером, распределяющим заказы на убийства!

— Где этот человек? — холодно спросил Хван.

— Он мертв, — вынужден был признать я. — Сгорел вместе с пленками. Но поведение Фураева доказывает...

— Фураев тоже мертв, а мертвые показаний не дают, — отчеканил Хван. И, поджав губы, сообщил с едкой улыбочкой: — Да, не завидую я вашему редактору. Славные у него впереди денечки.

Я выхватил из газеты вкладку со столь близкой моему сердцу статьей и потряс ею в воздухе:

— Так что же, по-вашему, это ни на что не годится?

— Ну почему же ни на что? — пожал он плечами. — Можете использовать, как говорится, по назначению.

— В качестве туалетной бумаги, что ли? — оскорбленно спросил я.

— Именно, — с готовностью кивнул Хван.

Мы стояли у самого выхода в коридор, я сделал два шага назад, распахнул дверь в уборную и спросил, сжимая зубы:

— Порвать?

— Рвите, — равнодушно пожал он плечами.

Я остервенело разорвал газетный лист на мелкие клочки, холодно глянул следователю в глаза и спросил:

— Теперь что? Спустить в канализацию?

— Бога ради! — рассмеялся он. — Если вам от этого станет легче!

Швырнув клочки в унитаз, я нажал на рукоятку, и водоворот унес их, урча и жалобно всхлипывая.

— Что мне делать теперь? — спросил я.

— Что хотите, — снова пожал он плечами и демонстративно повернулся ко мне спиной.

Я тоже повернулся и вышел из квартиры, чувствуя, что слишком тесное общение с Хваном может вызвать аллергию теперь уже у меня.

Не буду врать: ноги-руки у меня все еще дрожали, пока я спускался по лестнице. Хотя моя профессия и требует порой изрядной меры лицедейства, все-таки я не профессионал подмостков. И, честно сказать, не надеялся, что все пройдет вот таким воздушным образом.

Газета, которую я только что порвал и спустил в унитаз под личным руководством самого старшего следователя по особо важным делам, существовала в единственном экземпляре. Сегодня утром я сам засунул ее в почтовый ящик Фураеву. А ту, что принесли с почты, забрал. Вообще-то в настоящей газете, предназначенной, так сказать, для массового употребления, моя статья тоже была, но без конкретных имен и без подзаголовка про Государственную Думу.

Можно было предположить, что завтра, когда это наконец дойдет до Хвана, разразится чудовищный скандал. А может, не разразится. Ведь я тоже принял меры, и в природе больше не существует ни пленки, ни медной доски, ни оригинала-макета полосы с уничтоженной статьей. Даже в компьютере стерты все ее следы. Фураев мертв, а, по совершенно справедливому замечанию самого Хвана, мертвые показаний не дают. Так что важняк остался единственным, кто, кроме меня, держал в руках этот призрак, эту фату-моргану. Будем надеяться, что, подумав маленько, он все-таки не решится выставлять себя на посмешище.

Вечер был прозрачен и свеж. Я вдруг почувствовал, как безмерно устал за последние несколько суток, и, стараясь вдыхать воздух полной грудью, побрел к своей «копеечке». Открыл дверцу, плюхнулся в кресло и обнаружил на заднем сиденье человеческое тело.

Первая мысль была: «Провокация! Мне подкинули труп!» Но тут тело тяжело зашевелилось и, хоть не без труда, приняло почти вертикальное положение. Существо было одето в какие-то грязные и рваные лохмотья, а вместо лица у него имелся один здоровенный синяк, который в свете вечерних фонарей переливался всеми оттенками фиолетового. Когда начальный испуг прошел, я вгляделся и с тихим ужасом признал Стрихнина.

— Ты как тут очутился? — спросил я в изумлении.

— В редакции сказали, что ты поехал в Дом на набережной, — ответил он, слегка шепелявя разбитыми губами, — вот я и приполз сюда. Дверца задняя у тебя не закрывается, дай, думаю, пока полежу, отдохну. Между прочим, обрати внимание: дворники на месте.

Глядеть на него без сострадания было невозможно, и я спросил:

— Что с тобой случилось? Ты же сейчас должен был быть где-то на Капри?

— Должен... — эхом откликнулся он. — Слыхал про таких братьев Бобриков?

Я отрицательно покачал головой.

— Еще услышишь, — пообещал он. — Решил, понимаешь, перед самым отъездом скатать с ними по маленькой. Ну и нажарил их еще на двести штук баксов. А они... Волчары позорные!... — Стрихнин заскрежетал зубами. — Видишь, что со мной сделали? Ни хрустов, ни прикида, одна битая рожа... Ну ничего, мне бы только оклематься маленько да алтушек подсобрать... Они у меня запоют и запляшут!

— Неужто опять будешь деньги на заказ собирать? — поразился я, и он согласно кивнул.

— А Кулек, между прочим, того... — сообщил я ему. — По моим данным — пал смертью храбрых.

— Хрен с ним, — легко махнул рукой Стрихнин. — Найдем другого, честного. Не знаешь, что ли: мафия бессмертна! Короче, пустишь меня к себе ненадолго? Только без обид: скажешь уйти — уйду.

Что я мог ему ответить? Пожал плечами и согласно кивнул.

— Ты настоящий друг, — прочувствованно поведал он. — Но помни, что у тебя тоже есть такой кент, как Стрихнин. Горький, однако очень полезный.

— Этой ночью я засну в слезах, — сказал я, заводя двигатель.

1996