27

Когда Феликс уехал на работу, я сел писать материал. Есть старое журналистское правило, которому меня стали учить с первых же дней работы в газете. Набрал фактуры полный блокнот? Теперь отложи его в сторону и садись за стол, больше до самого конца в него не заглядывай. Фактура должна начать жить в тебе самостоятельной жизнью, иначе хорошего материала не получится. Блокнот понадобится только для одного: проверки фактов, цифр и так далее.

Я писал всю первую половину дня, прервавшись лишь один раз, чтобы позвонить по елинскому служебному телефону.

– Можно попросить Таню? – спросил я наобум.

– Попцову? – ответил мужской голос. – Она в командировке.

– Минуточку! – крикнул я, чтобы не дать ему положить трубку, совершенно, впрочем, не представляя, что говорить.

– Да, – вежливо откликнулся он.

– Видите ли... – решился я наконец, – я друг Андрея Елина...

Голос в трубке сразу размягчился, задрожал и как-то потек:

– О, мы знаем, конечно. Такое несчастье... Татьяне уже позвонили, она должна приехать завтра вечером.

Как видно, в отделе это не было ни для кого секретом. Я облегченно перевел дух.

– Вы не подскажете ее домашний телефон?

– Да, да, разумеется, – сочувственно-понимающе отозвался голос.

Итак, снова ожидание. На этот раз хоть с определенным сроком.

Остаток дня прошел в привычной суете. Я отвез материал в контору, там его перепечатывали, я его вычитывал, потом отдал Завражному, с ним вместе мы еще что-то там исправляли, доводили “до ума” и наконец заслали в наборный цех. Когда надо, газета делается быстро: завтра “Курский соловей” будет стоять в номере, и уже послезавтра утром читатели увидят его на полосе. Завражный был доволен.

Светлане сегодня звонить не имело смысла: она с бабушкой ушла в театр. Я поехал домой, то бишь к Феликсу. Но самого Феликса там не оказалось, мне даже ужинать пришлось в полном одиночестве.

Он пришел поздно и зашуровал потихоньку на кухне, стараясь не разбудить меня. Сквозь дрему я слышал, как шипят, разбиваясь на сковороде, яйца. Легко, как бывает во сне, мысль моя перескочила с пятого на десятое, и я сказал ему, на мгновение проснувшись:

– Не горюй, Феликс, завтра я еду смотреть себе комнату. Нашел по объявлению.

– С чего это ты взял, что я горюю? – обиженно спросил он, выглядывая из кухни.

Но я уже снова засыпал. Мысль закруглилась и приобрела законченную форму: быть может, Лика и есть та самая женщина, которая объяснит наконец Феликсу, зачем людям надо жениться, и тогда ему не придется больше утром и вечером есть яичницу.

28

Комната оказалась прелестной. Небольшой, но чистенькой и светлой, окном во двор. А главное, не слишком дорогой. Господи, что еще нужно? Я, не раздумывая, оставил хозяйке задаток.

Больше у меня никаких дел до вечера не намечалось, и я решил устроить себе выходной: поездить по магазинам, купить всяких мелочей, необходимых человеку, который фактически начинает новую жизнь на новом месте. Вечером, часов с шести до десяти, мне, правда, предстояло дежурить по собственному материалу, но назвать это занятие чересчур утомительным тоже было нельзя. Отчасти я даже чувствовал себя не в своей тарелке: никуда не нужно бежать, ни с кем не надо встречаться, никто, включая Завражного, ничего от меня не требует. Какие-то каникулы прямо.

В редакцию я приехал часам к четырем, перекусил и отправился в приемную посмотреть, нет ли гранок. Гранки были, я понес их к себе в кабинет, чтобы в спокойной обстановке заняться проверкой фактов. Как обычно, я выписал их на отдельную бумажку и, листая блокнот, постепенно вычеркивал. В конце концов без ответа остался только вопрос: сколько же времени работал Сергей Уткин на заводе? Конечно, можно было просто обойти его молчанием, принципиального значения он не имел. Но мне подумалось, что нестыковку со сроками все же необходимо выяснить. Ибо в одном случае выходило, что Ирина подавала заявление в суд о разводе через полгода после свадьбы, и это соответствовало логике, а в другом – через полтора, что не лезло ни в какие ворота.

Я взглянул на часы: как бы мне не опоздать позвонить в отдел кадров.

Но я не опоздал.

– Ага, Семен Ильич предупреждал, – сказала неведомая мне Мария Тимофеевна. – Вот оно, “Дело”, у меня под рукой. Значит, так: числится он у нас действительно с декабря позапрошлого года...

“Ну, слава Богу, – подумал я, – не наврала Ирина!”

– С предыдущего места работы уволился всего за неделю до этого, – продолжала Мария Тимофеевна, – так что перерыва в трудовом стаже не имеется.

– Кстати, где он раньше работал? – поинтересовался я из чистого любопытства.

– Минуточку. Вот – орловский городской комбинат бытового обслуживания, фабрика № 2. Радиомастер.

– Как орловский? – спросил я ошарашенно. – Разве не курский?

– Тут написано – орловский, я читать пока не разучилась.

– А где родился, учился? – лихорадочно начал спрашивать я. – Посмотрите в автобиографии!

Она пошелестела бумажками:

– И родился, и крестился – все в Орле.

Вот тебе и на! А мне полчаса назад наш художник принес готовый рисованный заголовок к моему материалу: рука, которая держит в пальцах грубо вылепленную из глины птичку-свистульку, и надпись вязью – “Курский соловей”.

А тут еще Протасов, все это время иронично наблюдавший за моими метаниями, подлил масла:

– Подумаешь, беда! Ну, назови теперь – “Орловский рысак”.

– А иди ты... – сказал я. Мне было совсем не до шуток. И дело не в одном заголовке. Если Ирина так легко могла перепутать город, откуда приехал ее муж, она может ошибиться и в другом. Надо немедленно ее разыскать.

Так, куда я подъезжал, когда мы с ней встречались? К метро “Динамо”. Какие там есть рядом поликлиники? Я нашел в столе справочник. Поликлиники, поликлиники...

В четвертой или пятой по счету мне сказали:

– Работает такая.

– А нельзя позвать ее к телефону?

– Да вы что, очумели, что ли? У нас тут больные, а мы вам будем сестер звать! – ту-ту-ту... Объяснять, что я из газеты, было бессмысленно – не поверят. Я набрал номер главврача – никто не подошел. Надо ехать туда.

На бегу я заскочил к Завражному и в двух словах обрисовал ситуацию. Он помрачнел.

– Давай быстро.. И прямо оттуда звони мне – я сегодня дежурный редактор.

Но когда я добрался до поликлиники, заведующая хирургическим отделением посмотрела на меня с большим удивлением:

– Уткина? Она две недели, как ушла в декретный отпуск. Я почувствовал, что схожу с ума. Подъезжая к Крылатскому, я взглянул на часы: без двадцати семь. В таком идиотском положении я еще не бывал никогда в жизни. Материал стоит на полосе, а я теперь не уверен ни в одной его строчке. Больше того, у меня даже адреса Уткиных нет – Ирина показывала мне дорогу, а сам среди множества этих одноэтажных деревянных развалюх я могу проискать до утра. Выяснив у прохожих, где отделение милиции, я помчался туда. Пока по моей просьбе искали участкового, пока он шел до отделения, прошло минут сорок. Я сидел на жесткой скамье в дежурной части и чувствовал себя несчастней самого распоследнего арестанта. Было уже без четверти восемь, когда я подъехал к указанному участковым дому. И сразу увидел, что дом не тот.

Несколько секунд я сидел за рулем в оцепенении, раздумывая, как быть. Потом усилием воли взял себя в руки, вылез и открыл калитку. У меня теплилась слабая мысль, что участковый перепутал одних Уткиных с другими.

Навстречу мне с ведром помоев вышла пожилая женщина.

– Уткина Ирина здесь живет? – спросил я.

– Здесь, – ответила она, окидывая меня равнодушным взглядом, – Ирка, тебя!

На крыльце появилась та, которую позвали. Увидев ее, я сразу понял, что совпадения отменяются: она была заметно беременна и левый глаз у нее явственно косил. Это была Ирина Уткина – настоящая, единственная и неповторимая.

Через четверть часа я знал от Сергея с Ириной, что позавчера к ним приезжал корреспондент от моей газеты – звали его, кажется, Игорь Максимов, он и удостоверение показывал. Все расспрашивал, как они живут, не ссорятся ли, вспоминал про то, что Ирина год назад ходила подавать заявление на развод. Они еще потом удивлялись, откуда он узнал-то про него! В общем, покрутился и уехал.

– Понятное – сказал я. Хотя понятно мне было далеко не все —А скажите, среди ваших знакомых нет такой худенькой милой девушки...

Я, как мог, описал им свою посетительницу.

Уткины переглянулись.

– Тонька! – скривив губы, с усмешкой сказала Ира. – Вона, через две улицы жила, сейчас они уже квартиру получили. Из-за нее у нас и было... эта... мордобитие.

– Значит, было все-таки? – спросил я.

– Было, – ответил Сергей, обнимая жену за плечо, – да быльем поросло. Теперь вот – прибавления ждем.

Погоди, Тонька, подумал я, доберутся и до тебя. Или я плохо знаю Сухова. Непонятно было другое: зачем понадобился весь этот громоздкий спектакль? Не проще ли было просто пристукнуть меня, как Елина?

– Телефона тут нет поблизости?

Сергей покачал головой:

– Ближайший – вот у тех высоких домов.

Надо было немедленно звонить Завражному. Ну что, скажите, меня дернуло прежде пойти взглянуть на дом самозваной Уткиной, в котором я был позавчера?

29

Я проехал до конца улицы и свернул направо, но уже через два десятка метров обнаружил, что дальше проезда нет. Глубокий овраг с крутыми обрывистыми склонами подходил здесь прямо к границе крайнего участка. Я вышел из машины, огляделся, и мне показалось, что я различаю над одним из домов на следующей улице тоненький прутик телевизионной антенны – не Бог весть какой, конечно, но ориентир, по которому я собирался отыскивать тот дом. Заперев дверцу на ключ, я двинулся дальше пешком.

Эта улица казалась почти полностью вымершей. Многие дома стояли заколоченные, с поваленными заборами, выбитыми окнами. Вскоре я определил, что дом с антенной, попавший мне на подозрение, скорей всего, выходит фасадом не на эту, а на следующую улицу. Недолго думая, я перемахнул через шаткий заборчик одного из забитых домов, пересек, путаясь ногами в молодом бурьяне, двор, потом еще один, в который проник через дыру в ограде, и снова перепрыгнул через забор, удачно приземлившись на корточки. Метрах в тридцати впереди себя я увидел машину, притулившуюся у ворот. Это была синяя “трешка” с номером 79-77.

Первая мысль была: “Гляди-ка, а официант, оказывается, не наврал!”

Вторая – совершенно естественная и органичная: надо давать отсюда деру.

Но в меня словно вселился бес. Потом, когда я в спокойной обстановке пытался проанализировать свои поступки, разумного, логического объяснения не нашлось. Меня тянуло как магнитом. В телепатию, по крайней мере в свои способности к телепатии, я не верю. Особой смелостью тоже не отличаюсь. Так что, вероятней всего, я просто не мог отказать себе в удовольствии хоть одним глазком взглянуть на этого самого Марата.

Представляю, что сказал бы Сухов, если в мог увидеть меня в эту минуту! Но так или иначе, а моя алогичная, иррациональная, короче, совершенно мальчишеская выходка сыграла необыкновенно важную роль. А поддайся я разуму – плохи были бы мои дела...

Пригибаясь, короткими перебежками я добрался до синей машины и спрятался за капотом. У калитки, с той стороны забора, стояли двое. Один из них был повыше ростом – я видел часть его головы, украшенной очками. Вероятно, это и был Марат. Второго, пониже, скрывали от меня забор и кусты. Но разговор их я слышал отлично, хоть и шел он вполголоса.

– Он почему-то отогнал машину в самый угол к оврагу, а сам куда-то делся, – жаловался низенький. – Я со своей отъехал назад, к повороту, а там оставил Семена с Филькой, они его ждут.

Это Стариков, догадался я. И говорят они про меня.

– Себя он загнал в угол, Шура, себя. Только надо было давно это сделать, я ведь сразу говорил, что ничего из этой затеи не получится.

Ого, Марат, оказывается, рассуждал так же, как я! Кому же тогда принадлежала идея? Старикову? Не похоже! Неужели все-таки Медуза-горгона, прекрасная Елена Сергеевна?

– Я так думаю, что он этот дом ищет, – заметил Стариков.

– Сюда он не сунется, – уверенно ответил Марат. – Увидит машину и не сунется. К тому же ему сейчас больше всего хочется к телефону поспеть, дать в своей газетке отбой.

Надо же, поразился я, все знают! И ведь вот что удивительно: они меня здесь, кажется, ждали!

– А если все-таки сунется? – продолжал упрямо настаивать Стариков.

– Помнишь, Шура, что в таких случаях говорил Санчо Панса? Что камнем по кувшинчику, что кувшинчиком по камню – кувшинчику все едино.

– Ты, что ли, будешь... по кувшинчику?..

– Вместе будем, Шура, вместе. Дело-то общее. Заварили – надо расхлебывать.

Я стал потихоньку ретироваться.

Оказавшись наконец в безопасности, на одном из заброшенных участков, я приткнулся к забору и попытался спокойно обдумать свое положение. Следовало признать его довольно-таки пиковым. Прямо скажем – дрянь положение. Конечно, на войне знать замыслы противника очень важно. Но не менее важно уметь это использовать.

Итак, к машине мне нельзя. Выбираться из поселка пешком? А если они спохватятся, что меня что-то долго нигде нет, и поедут по дороге? Попытаться угнать машину Старикова? Это был бы самый роскошный, киношный вариант, но, к сожаленью, Не то, чтобы открыть и завести чужие “Жигули”, даже при том, что я в принципе знаю, как это сделать, без должной сноровки уйдет слишком много времени, а у меня его нет. Спрятаться, затаиться? Но прав этот чертов Марат: я должен в самое ближайшее время оказаться у телефона, а лучше всего, прямо в редакции.

Последний вариант: колотиться в дома, прося помощи? Ой, маловероятно, что я, чужой человек, найду здесь, на ночь глядя, охотников идти воевать неизвестно с кем, неизвестно за что. И тут я вспомнил про Сергея Уткина.

Через несколько минут я задами оказался у его дома. На то, чтобы объяснить ему ситуацию, потребовалось всего несколько минут. Большого энтузиазма моя просьба у него не вызвала. Но он выслушал молча и хмуро сказал:

– Посидите тут, сейчас за ребятами схожу.

Скоро он вернулся с высоким неразговорчивым парнем, выбрал из поленницы в углу двора три крепкие палки, раздал нам по одной и скомандовал:

– Пошли.

И ничего не случилось. Мы просто подошли к машине и сели а нее, стуча палками. Вероятно, Семен с Филькой, оставленные в засаде, просто не рискнули к нам подойти.

Я быстро развернулся и подвез ребят к дому.

– Спасибо... соловей... – сказал я Сергею, крепко пожимая ему руку.

– Чего? – не понял он.

Отъезжая, я подумал, что обязательно надо завтра же, на официальном бланке, послать на завод письмо с извинениями. Правда, придется попотеть над формулировочками.

Машину подбрасывало на ухабах. Я торопился, совершенно не чувствуя себя в безопасности до тех пор, пока не выскочу на шоссе. Наверное, оттого я так обрадовался этому неизвестно как возникшему из сумерек гаишнику, который светящимся жезлом подавал мне знак остановиться рядом с его мотоциклом. Тормознув, я полез из машины, на ходу доставая документы, готовясь привычно оправдываться, сам еще не зная в чем, показывать удостоверение, объяснять, что жутко тороплюсь в редакцию, тем более что на сей раз это было сущей правдой. И тут меня словно кольнуло, да так, что я замер в нелепой позе, держась рукой за дверцу: откуда взялся здесь, в этом Богом забытом месте, да еще в столь поздний час, одинокий инспектор ГАИ?

И так я стоял, чувствуя, как вдоль позвоночника моего бежит струйка пота, сжимая липкой рукой документы, проклиная себя то ли за излишнюю подозрительность, то ли за излишнюю нерешительность, отчаянно надеясь, что все мои смешные фантазии – результат нервного перенапряжения прошедшего дня, а гаишник шел ко мне, улыбаясь какой-то чересчур широкой улыбкой. Я понял, что надо бежать, сделал движение, чтобы метнуться обратно в машину, и не успел. Рука моя мгновенно слетела с двери и оказалась зажата в какие-то тиски. То же случилось со второй. Я почувствовал, как с плеч мне сдирают куртку, да так ловко, что я оказываюсь как бы спеленут ею. Потом я понял, что меня очень быстро несут по воздуху мимо потерявшего улыбку гаишника куда-то вперед, сквозь сумерки, за поворот дороги. И первое, что я увидел за поворотом, были синие “Жигули”, третья модель с номером 79-77.

Потом я увидел рядом зеленый фургон Старикова. Потом (вероятно, я увидел все это одним махом, но называю в том порядке, в каком доходило до моего сознания) на фоне тускнеющего неба громаду грузовика, нелепо перегородившего улочку. Десятка полтора неясных в сумерках, да и со страху, серых фигур. Еще несколько машин, кажется “Волг”, сгрудившихся в боковом проходе между домами. И наконец, будучи опущен на землю, я увидел перед собой светлый лик старшего оперуполномоченного Московского уголовного розыска капитана милиции Николая Сухова.

Я и сейчас затрудняюсь описать вам две вещи: свое состояние и выражение суховского лица.

– Так, – сказал он, и я понял, что Сухов поражен, пожалуй, не меньше моего.

Из темноты выдвинулся вперед некто высокий, адресуясь к которому Сухов произнес почтительно:

– Это из газеты... Тот самый, я вам докладывал...

Я почувствовал, что меня больше не держат. Высокий подошел ближе, спросил сурово:

– Как вы здесь оказались?

Руки у меня маленько тряслись, губы дрожали, и говорил я сбивчиво, но слушатели были понятливы. И когда грузовик, грозно взревев, стал разворачиваться и обдал нас светом фар, я заметил, что Сухов и его высокий начальник улыбаются. И я вдруг понял ясно, что это они не надо мной. Что люди только что сделали трудное, важное да и небезопасное дело. И что я им рассказываю про то, как со мной тоже обошлось все благополучно: не они стоят в молчании вокруг моего трупа, а я стою перед ними живой-здоровый, разве только напуганный, и говорю без умолку. Что на их лицах просто-напросто улыбка облегчения.

Одна за другой “Волги” начали выезжать на дорогу. Сухов вопросительно глянул на высокого, тот кивнул.

– Дуй в свою редакцию, завтра позвони, – расшифровал этот кивок Сухов, и оба растворились.

Я бегом бросился обратно к своей машине, но, когда через минуту выехал за поворот, не увидел на прежнем месте ни грузовика, ни черных “Волг”, пропали и оба “жигуленка”. Сгинули как наваждение, будто не было их никогда.

Из ближайшего автомата я позвонил Завражному и сказал, что материал надо вынимать из номера.

– Зарезал, – выдохнул он. – Ты понимаешь, что ты делаешь?

– Понимаю, – ответил я. – Очень хорошо понимаю.

– Убить тебя мало, – сказал он с чувством и, по-моему, обиделся, услышав, что я засмеялся.

Когда я поднялся к нам на этаж, в комнате дежурной бригады творилось черт знает что. В десятом часу переверстывать вторую полосу – это чепе, да еще какое! Замответсека отказывался даже смотреть в мою сторону. Что делается сейчас в наборном цехе, мне даже не хотелось думать.

Впрочем, теперь уже от меня ничего не зависело. Все неприятности обрушатся на мою бедную голову завтра. Но одно свое подозрение я хотел проверить сегодня, немедленно.

Я зашел в пустой сейчас кабинет Феликса, сел к телефону и набрал номер.

– Алло, – произнесли на том конце провода.

– Можно попросить Максимова, – сказал я, изменив голос.

– Отсутствует, – ответили мне, и по тону я понял, что трубка сейчас будет положена.

– Минуточку! – крикнул я сиплым басом. – А не знаете, где он сейчас? Это его товарищ, он мне позарез нужен.

– Всем позарез нужен Максимов, – проворчал мой собеседник. – Болтается по городу. Не знаю я, где его искать. Часа три назад поехал куда-то в Крылатское, что ли. Скоро, поди, должен появиться, его тут тоже ждут не дождутся.

В трубке послышалось хихиканье, и я, не попрощавшись, положил ее. По крайней мере, одной загадкой стало меньше. Ибо по дороге в редакцию я методом простого исключения вычислил, что только один человек мог одновременно знать и про Феликса, и про Дом журналиста, и про Крылатское – мой сосед по кабинету.

Я толкнул дверь и остановился на пороге. Протасов сидел за своим столом.

– Ну, навел ты шороху, Игорек, – сказал он с ухмылкой. – Потащат тебя завтра на цугундер.

Я молча смотрел на него, с удивлением ощущая, что злость моя куда-то уходит. Что ей на смену приходит что-то вроде гадливости. Я знал Протасова много лет, и мне было нелегко в одну минуту перестроиться в отношении к нему. Поэтому я постарался сдержаться.

– Валя, – сказал я мягко, может быть, даже чересчур, – ты всегда рассказываешь всем, кто мне звонит, где меня найти и чем я занимаюсь?

– А что случилось? – спросил он.

– Ответь, пожалуйста, на мой вопрос.

Он пожал плечами:

– Если очень просят – рассказываю, конечно. Случилось что-нибудь?

– Случилось, – сказал я, присаживаясь на стол напротив него. – Случилось, что меня за последнее время раза три могли убить или искалечить – и все с твоей помощью.

Его глаза тревожно забегали.

– Игорек, – сказал он обиженное – откуда ж я мог знать? Ты ж меня предупредил, я ж как рыба... А то звонят тебе целый день – всем вынь да положь Максимова...

Я внимательно следил за его лицом. Придуривается или действительно все так и есть? Но ведь когда-то он работал так же, как я, неужели все забыл? Неужели может человек вот так перемениться, чтобы все забыть? Он глядел на меня, по-детски надувая губы, как бы говоря: “Зачем зря обижаете?!”

Похоже, не придуривается, решил я наконец. И тогда не осталось даже гадливости. Так, одна пустота.

– Знаешь, Валя, – сказал я, пересаживаясь за стол, к телефону. – Я тут много думал... История все-таки не абстрактная наука. Как бы тебе этого ни хотелось. Выйди из комнаты, мне позвонить надо.

Он поднялся с видом оскорбленного достоинства:

– Ну, знаешь, Игорь...

– И мой тебе совет, – сказал я ему в спину, когда он уже взялся за ручку двери. – Уходи из газеты. Пока не поздно. Мне действительно надо было позвонить. У меня появилось твердое ощущение, что сегодня вечер ответов на вопросы и что он еще не кончился.

– Здравствуйте, Таня, – сказал я. – Меня зовут Игорь Максимов. Я... одноклассник Андрея.

Другим словом в разговоре с ней я назвать себя не рискнул.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я про вас много слышала. Хорошо, что вы позвонили. Андрей просил, если с ним что-нибудь случится, разыскать вас. Вот и случилось...

Через сорок минут мы ехали с ней по ночному шоссе Энтузиастов. Она не знала точного адреса, но сама вызвалась поехать со мной, чтобы показать дом. За всю дорогу мы больше ни словом не обмолвились про Андрея Елина, хотя, конечно, оба думали о нем.

Мы остановились возле девятиэтажки, на одной из Владимирских улиц.

– Пятый этаж, квартира восемнадцать, – сказала Таня. – Вон те окна, третье и четвертое от угла. Мне пойти с вами или остаться?

– Лучше останьтесь, – сказал я.

В окнах горел свет.

Я поднялся на пятый этаж и подошел к двери. Маловероятно, что она откроется на мой звонок. Я огляделся. Створки распределительного щитка были скреплены куском закрученной проволоки. Размотать ее оказалось делом несложным. Над каждым из жучков масляной краской было аккуратно написано, к какой квартире он относится. Я повернул рукоятку под номером восемнадцать.

Прошла минута. Вторая. Третья. И наконец замок щелкнул.

Передо мной, щурясь после темноты, стоял Саша Латынин.

30

К Феликсу я заехал утром – побриться, переодеться. Но оказалось, очень вовремя. Позвонил Виктор Васильевич Латынин, предложил встретиться. Я не стал спрашивать зачем – договорились в одиннадцать у входа в парк культуры.

Потом я дозвонился до Сухова. Разговор у нас с ним вышел краткий, но содержа тельный.

Ровно в одиннадцать я стоял на месте и наблюдал, как кремовый автомобиль, сверкая на солнце, выруливает с Крымского моста вниз, подкатывает на стоянку и замирает.

Быстро отыскав меня глазами среди толпы, Латынин закрыл машину и пошел спортивной походкой, на ходу приглаживая седой бобрик. Я тоже двинулся ему навстречу.

Я знал наизусть все, что ему скажу, – столько раз я повторял это за сегодняшнее утро. Я представлял, как произнесу свой монолог и как Латынин изломает артистическую бровь, как глянут на меня сверху вниз из-под полуприкрытых век орлиные глаза навыкате. Сначала холодно и удивленно, а потом в них появится совсем другое выражение. Вот сейчас мы встретимся...

Между нами оставалось уже не больше десятка метров, когда Латынин вдруг пропал. Только что шел, мелькая в толпе своим седым бобриком, и вдруг скрылся. Мне показалось, что он споткнулся и упал. Вокруг места его падения мгновенно возник небольшой людской водоворот, я бросился вперед, расталкивая прохожих, и увидел его. Латынин лежал на земле в нелепой позе, раскинув руки, лицом вниз, а рядом с ним стоял на коленях успевший раньше меня высокий человек в клетчатой кепке, как у Олега Попова. Через секунду сквозь толпу протолкался Сухов.

– Что?! – только выкрикнул он. А клетчатый, ответив ему что-то скороговоркой, быстро встал и начал руками раздвигать напиравших с разных сторон людей.

– Граждане, разойдитесь, человеку плохо, разойдитесь, граждане!

Я стал ему помогать, а Сухов куда-то испарился.

– Инфаркт, наверное, – сказали за моей спиной, и я вздрогнул, потому что где-то совсем недавно уже слышал эту фразу.

Я ничего не понимал. Появление милиционеров не было для меня неожиданностью: после утреннего разговора с Суховым я не слишком надеялся, что мне удастся произнести перед Латыниным свой монолог, но такой финал был совершенно неожиданным. И кажется, не только для меня.

Завывая, прямо на тротуар выехала “скорая”. Снова появился Сухов. Вместе с врачом они перевернули Латынина, и я увидел, что глаза его закрыты. Врач приоткрыл веко, поднял безжизненную руку.

Боже, вот так же было с Кригером!

– Умер, – обращаясь к Сухову, негромко сказал врач. Но я расслышал: – Думаю, инфаркт.

А я стоял рядом совершенно оглушенный и размышлял над тем, почему старого, больного человека зверски убили, а крепкий, полный сил мужчина умер внезапно от разрыва сердца. Судьба? Или нечто большее?

31

В самом конце рабочего дня я позвонил Сухову и, как ни странно, застал его на месте.

– Приезжай, – сказал он устало.

Сухов сидел один в комнате и что-то писал. Когда я вошел, он отложил карандаш, сначала сладко потянулся, как человек, долгое время не разгибавший спины на сидячей работе, а потом встал мне навстречу и, широко улыбнувшись, крепко пожал руку.

– Здорово, герой! – сказал он. – Ну, давай подробности.

И я стал рассказывать.

Тяжелые дни наступили в жизни школьника Саши Латынина, когда он узнал об ограблении квартиры Долгополовых. Никита примчался к нему тем же вечером с выпученными глазами, рассказывал подробности – и про жезл счастья “жуй”, и про пистолет. Саша почему-то сразу догадался что к чему и слушал приятеля ни жив ни мертв, придумал, будто ему срочно надо идти к преподавателю, еле выпроводил Никиту и бросился к Центральному телеграфу.