- Ладно, но ведь вы не видели, чтобы к ней заходили женщины?
      - Нет, не припомню, сэр.
      - А мужчин, входивших в ее квартиру, видели?
      - Да, один или два раза.
      - Видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый заходил в квартиру миссис Сидни?
      Эдвин взглянул на Арнольда Эхоу.
      - Не могу сказать без очков, сэр.
      - Они у вас с собой?
      - Да.
      - Так наденьте их поскорее! - прогремел сэр Клевердон, лицо его побагровело от раздражения. - Итак?
      - Может, и видел. Точно сказать не могу.
      - Не можете? - повторил сэр Клевердон скептически.
      - Нет. Я думаю, видел этого джентльмена раньше, но никак не вспомню где.
      - Джентльмена?
      В зале заплескался смех. Даже обвиняемый кисло улыбнулся. Судья застучал своим молотком.
      Сэр Клевердон никогда не сталкивался с чем-либо подобным. Все, что Эдвин говорил сейчас, в корне отличалось от его предварительных показаний, а сэр Клевердон опирался на них, чтобы показать мерзкую, непристойную репутацию покойной и соответственно обрисовать всю ее компанию.
      - Вы хорошо себя чувствуете? - спросил сэр Клевердон.
      - Последнее время я чувствую себя неважно.
      - Не стоит ли нам в таком случае освободить вас от дачи свидетельских показаний, пока вам не станет лучше?
      Тотчас вскочил мистер Эммонс, щеки его раскраснелись от прилива крови и амбиции:
      - Если мой высокочтимый и ученый друг закончил свой допрос, я хотел бы задать свидетелю несколько вопросов.
      - Свидетель нездоров, милорд, - возразил сэр Клевердон.
      - Но он, кажется, вполне в состоянии держаться на ногах, ледяным тоном ответил судья, - он сохраняет вертикальное положение и дышит. Мысль о том, что он болен, исходит от вас. - И судья посмотрел на Эдвина поверх очков. - Как вы сами считаете, вы больны?
      Эдвину очень хотелось поддаться искушению, но он был чересчур правдив.
      - Нет, милорд.
      - Очень хорошо. Вы закончили допрос свидетеля, сэр Клевердон?
      - Пока что да, - резко ответил сэр Клевердон.
      - Продолжайте, мистер Эммонс.
      Этого-то сэр Клевердон и опасался больше всего. Откинувшись назад, он яростно зашептал что-то своему клерку, тот пожал плечами и стиснул до хруста пальцы.
      Губы Эммонса сложились в улыбку, изображавшую дружелюбие.
      - Где вы работаете, мистер Эпплкот?
      - Я работаю в Би-би-си, сэр.
      - То есть в Британской радиовещательной корпорации, обернувшись к присяжным, пояснил Эммонс таким тоном, будто речь шла об одном из незыблемых и священных национальных институтов. - И каковы же ваши служебные функции в этом достойнейшем учреждении?
      - Я участвую в детской передаче "Выходи поиграть".
      - Как артист?
      - Как певец, сэр.
      - И давно вы работаете в этом качестве?
      - Около шестнадцати лет, сэр.
      - Шестнадцать лет! - вскричал Эммонс, словно речь шла о целом столетии. Ухватив пальцами лацканы пиджака и наклонив голову, он изготовился к атаке. - Иными словами, Британская радиовещательная корпорация считала возможным в течение шестнадцати лет использовать вас в программе, предназначенной развлекать и воспитывать юное поколение, то есть, друзья мои, мужчин и женщин завтрашнего дня, именно в том возрасте, который особенно важен для формирования их личностей и когда, увы, легче всего посеять в их душах семена зла и разврата. Отсюда следует, что Британская радиовещательная корпорация считает вас человеком достойным. Вы, мистер Эпплкот, согласны с суждением корпорации? Вы сами считаете себя человеком достойным?
      - Да, сэр, хотелось бы думать, что это так.
      - Здесь, знаете ли, не место скромничать. Как по-вашему, вы человек нравственный?
      - Надеюсь, что так.
      - Будьте любезны ограничивать свои ответы словами "да" и "нет", - отрезал Эммонс, упустив на мгновение свою улыбку. Он ненавидел эту английскую черту - неспособность хорошо говорить о самом себе на людях, даже когда это просто необходимо.
      - Мне бы хотелось быть нравственным человеком, сэр.
      - Но ведь вы не считаете себя безнравственным?
      - О нет, сэр, - в ужасе ответил Эдвин.
      - Вот и отлично. Итак, поселились ли бы вы, человек достойный и нравственный, в доме, заведомо зная, что в квартире под вами живет известная женщина ночи?
      - Женщина ночи, сэр?
      - Проститутка! - рявкнул Эммонс.
      - О нет.
      - Как долго вы проживали в этом помещении?
      - Три года, сэр.
      - И когда вы въехали, миссис Сидни уже жила там?
      - Да, сэр.
      - Таким образом, можно предположить, что она не давала никаких оснований считать ее женщиной, которая живет, торгуя своим телом, ибо в противном случае вы не остались бы там?
      - Нет, сэр, думаю, не остался бы.
      - И за три года у вас и в мыслях ни разу не возникло подозрения, что она может принадлежать к древнейшей в мире профессии?
      - Древнейшей в мире профессии, сэр? Я не совсем понял.
      - Что она была... была проституткой! - Эммонс сбился на крик. Он негодовал на глупость, разрушившую всю элегантность его речи. Потом он бросил взгляд на сэра Клевердона, тот хмуро улыбался.
      - Нет, сэр, я не знал.
      - Но теперь знаете, что это так?
      - Мне было сказано...
      - Сказано? Кем?
      - Полицией.
      Зал оживился. Эммонс взглянул на присяжных.
      - Официально заявляю, - сказал он, - пятно на репутации женщины, ее здесь нет и она, увы, не может защитить себя, это пятно грубо сфабриковано полицией, жаждущей скорейшего вынесения приговора. Тогда как достойный и нравственный человек, который жил в наивозможнейшей близости от покойной, не заметил никаких признаков аморального поведения соседки на протяжении трех лет, то есть тридцати шести месяцев, более чем тысячи дней!
      Сэр Клевердон заявил протест: мистеру Эммонсу предоставили трибуну для допроса свидетеля, а не для выступления с речью перед присяжными.
      Судья принял протест, и мистер Эммонс тотчас извинился без малейшего раскаяния.
      - Присмотритесь как следует к обвиняемому, - продолжал он. - Я полагаю, вы никогда не видели его прежде.
      - Я не мог бы в этом поклясться.
      - Как по-вашему, у обвиняемого оригинальное лицо?
      - Не знаю даже, что ответить на это, сэр.
      - Не знаете? Так я вам скажу. Вы должны ответить "да" или "нет".
      - Я не люблю высказывать личные суждения о лицах других людей, сэр. В конце концов, им ничего не поделать со своим лицом - так уж они родились.
      Судья ответил на безмолвный призыв Эммонса стуком молотка.
      - Дальнейшие изыскания в этом направлении представляются мне не особенно плодотворными, мистер Эммонс, - заметил судья.
      - Я всего лишь хочу установить тот факт, что мистер Эпплкот видит обвиняемого впервые, милорд.
      - Свидетель уже ответил, что не мог бы в этом поклясться. Поскольку он дает показания под присягой, мы должны принять его слова на веру. Он вполне мог видеть обвиняемого, но не помнить об этом.
      - А мог и не видеть, - опрометчиво вставил Эдвин.
      - Извините? - Теперь уже и судья начинал терять терпение. Уста его сжались, будто на них наложили швы.
      - Понимаете, милорд, - объяснил Эдвин. - Я мог видеть лицо мистера Эхоу в автобусе или на улице. Оно мне, безусловно, кажется очень знакомым, но, может быть, именно потому, что я где-то видел кого-то чрезвычайно на него похожего.
      - Мы здесь не для того, чтобы проверять вашу память на лица, - ядовито заметил судья. - Возможно, с разрешения мистера Эммонса, мне будет дозволено вас спросить: видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый входил в квартиру покойной?
      - Может, и видел, насколько могу судить.
      - А может, и нет. Очень хорошо, продолжайте, - пробормотал судья, тяжко вздохнув. - Будем считать, что нет.
      - Видите ли...
      - Хватит! - сказал судья. - Мы попусту тратим время.
      - Вы когда-либо разговаривали с миссис Сидни? - возобновил допрос мистер Эммонс.
      - Да, сэр. Но дальше "доброго утра" и "здравствуйте" наш разговор не заходил.
      - Могли бы вы описать ее как приятную особу?
      - Да, сэр. Очень приятную. И разговаривала учтиво. Возможно, ее речь и была несколько вульгарной, но не мне судить об этом.
      - Как может человек разговаривать одновременно и вульгарно и учтиво? - резко бросил судья.
      - Это действительно трудно, я допускаю, сэр. Но мне не хотелось бы дурно отзываться о людях. Это не в моих правилах.
      - Возьмите себе лучше за правило отвечать на все наши вопросы, а не изощряться здесь в любезностях. Итак, она, по-вашему, говорила учтиво или вульгарно?
      Судья ненавидел серый цвет с такою же силой, как любил черный и белый.
      - Я бы сказал, учтиво.
      - Очень хорошо. Продолжайте.
      - Но с оттенком вульгарности.
      Судья всплеснул руками.
      - Видите ли, она, я думаю, ничего не могла с этим поделать, - поспешно добавил Эдвин.
      - Не было ли в ее облике каких-либо черт, которые ассоциировались бы у вас с ее предполагаемой профессией? спросил мистер Эммонс. - Ни перебора по части косметики или духов, ни высоких каблуков, черных чулок, чего-нибудь еще в этом роде?
      - Она пользовалась очень крепкими духами, сэр, их запах чувствовался даже у меня наверху.
      - Вы хотите сказать, что запах ее духов проникал сквозь перекрытия и ковры?
      - О да, сэр, и вызывал у меня головную боль. Я ей раз или два жаловался на это, самым вежливым образом.
      - Вы высказывали свои жалобы устно?
      - Нет. Каждый раз, сойдя вниз, я слышал через дверь, что она не одна. А когда у нее не было гостей, она уходила из дому.
      - Вы хотите сказать, что подслушивали под дверью?
      - О нет, сэр, просто голоса всегда были слышны еще на лестнице.
      - И вы подслушивали эти разговоры на лестнице?
      - Нет, сэр, я их слышал, но никогда не прислушивался к ним. Это было бы неприлично. Да и не всегда слышались разговоры. Иногда - просто звуки радио или передвигаемой мебели.
      - Понятно. - Эммонс прочистил горло. - Как же вы высказывали свои жалобы, если не делали этого устно?
      - Я писал записки, которые подсовывал ей под дверь.
      - Вы когда-либо получали на них ответ?
      - Никогда. Если не считать... - Эдвин запнулся.
      - Продолжайте.
      - Однажды дверь распахнулась, как раз когда я подсовывал под нее записку.
      - Кто же ее открыл?
      - Джентльмен.
      - Джентльмен? Как он был одет?
      - На нем была нижняя рубашка.
      - И что еще?
      - И все.
      - Вы хотите заявить суду, - теперь запинался мистер Эммонс, - что дверь квартиры миссис Сидни открыл человек, одетый в одну лишь нижнюю рубашку?
      - Возможно, на нем были еще и носки, я не помню.
      - У меня больше нет вопросов.
      Поднялся сэр Клевердон, выгнув брови триумфальными арками.
      - С вашего разрешения, милорд, мне хотелось бы задать свидетелю еще несколько вопросов.
      - Надеюсь, не очень много. Приступайте.
      - Вы запомнили лицо того человека, или джентльмена, если вам так больше нравится? Узнали бы вы его при встрече?
      - Он, пожалуй, был среднего роста, темноволосый, с чистой кожей.
      - Есть ли сходство между ним и обвиняемым?
      - Да, сейчас, когда вы это сказали, я нахожу большое сходство между ними, хотя и не мог бы поклясться, что это он.
      Слова Эдвина вызвали возбуждение в зале, и Эхоу посмотрел на него с откровенной ненавистью.
      - Что же вам сказал тот человек?
      - Я не понял его слов, но звучали они так... - И Эдвин произнес два слова, которые никогда не употребляются в обществе.
      В зале послышался изумленный вздох, какая-то девушка хихикнула, почтенный господин выкрикнул что-то неразборчивое, а судья призвал всех к порядку.
      - Отсюда ясно, к какой утонченной публике принадлежали друзья вашей учтивой соседки, - заметил сэр Клевердон.
      - Но что означают эти слова? - спросил с болью в сердце Эдвин.
      - Ничего не означают, - ответил сэр Клевердон, но, при всей их популярности в рядах вооруженных сил, я не советовал бы вам украшать ими свою речь в цивильном обществе. - И добавил, чтобы помочь Эдвину оправиться от шока: - Это один из способов сказать: "Будьте любезны удалиться". (Смех в зале.)
      Когда, наконец, тишина была восстановлена, сэр Клевердон задал следующий вопрос:
      - Когда это произошло?
      - Около одиннадцати часов утра.
      - Но когда именно?
      - Ах да... - Эдвин еще не совсем пришел в себя. - Утром того дня, когда произошло убийство.
      Зал оцепенел. Эхоу, водитель грузовика, давал показания перед Эдвином и охотно признал, что поддерживал с миссис Сидни мимолетное знакомство, но заявил, что в день убийства с девяти часов находился у сестры в Айлингтоне. Сестра подтвердила алиби.
      - Вы уверены? - спросил Эдвина сэр Клевердон. Седьмого июля?
      - Я не помню даты, но это было именно в тот день. Я как раз шел на работу.
      - Когда вы уходите на работу?
      - Около одиннадцати.
      - Разве вы не знаете точно, когда уходите?
      - Около одиннадцати.
      - Вы хотите заявить суду, что не знаете точно, в котором часу уходите на работу?
      Эдвин начал запинаться. Это была последняя капля.
      - Разве люди обязаны знать точное время, когда они уходят на работу?
      - Да, - отрезал сэр Клевердон.
      Неужто он один такой в целом мире - урод, не похожий на всех? И кролики никогда не смогут разделить с ним это ужасное испытание. Сколько еще сможет он выстоять в этой кошмарной комнате, которая, кажется, битком набита людьми, досконально знающими, что и в котором часу делали они сами и даже что и когда должны делать другие.
      - Около одиннадцати, - услышал он собственный голос.
      - К которому часу вы должны приходить в Би-би-си?
      - К одиннадцати.
      - Вы хотите сказать, что уходите из дому около одиннадцати, чтобы к тому же часу быть на службе, пройдя чуть не полгорода?
      - В тот день я опоздал.
      - Когда вы пришли на работу?
      - Где-то после одиннадцати.
      - Насколько позже одиннадцати?
      - Где-то в одиннадцать десять... одиннадцать пятнадцать.
      - Сколько времени отнимает у вас дорога от дома до Би-би-си?
      - Около двадцати минут.
      - Значит, будет логично предположить, что вы покинули дом между десятью пятьюдесятью пятью и десятью пятьюдесятью?
      - Я так полагаю.
      - Почему же вы не сказали мне это с самого начала?
      - Почему? - выпалил Эдвин. - Потому что я поклялся говорить правду и ничего, кроме правды, и с моей стороны присяга эта была ошибкой.
      - Что-что? - переспросил судья.
      - Я не знаю правды! - вскричал Эдвин, широко раскрыв глаза. - Понимаю, я должен точно знать все, но я не знаю! Не знаю, в котором часу я покинул дом, да если б и знал минута в минуту, все равно не узнал бы с точностью до секунды, а если я не могу рассказать вам все до мельчайших подробностей, значит, не сумею сказать правду.
      - Говорите громче! - приказал судья.
      Странно, Эдвину казалось, будто он кричит во весь голос. А оказывается, он все это бормотал себе под нос. Закрыв глаза, он резко замотал головой из стороны в сторону, но, открыв глаза снова, лучше видеть не стал.
      Сэр Клевердон впился в него взглядом - сущий орел. Судья гриф, а мистер Эммонс - крот.
      - Во всяком случае, вы покинули дом утром после половины одиннадцатого?
      - Должно быть, так.
      - Вы возвращались домой до семи вечера?
      - Думаю, что да.
      - Думаете, что да?
      - Пожалуйста, - взмолился Эдвин, - нельзя ли помедленнее?
      - Говорите громче, - напомнил судья.
      Нечеловеческим усилием воли Эдвин взял себя в руки.
      - Передача выходит в эфир в три пятнадцать, - сказал он. Ровно в три пятнадцать. И кончается в три сорок пять.
      - Что вы делали после окончания передачи?
      - Вернулся домой выпить чаю.
      - Прямо домой?
      - Да.
      - Итак, мы можем допустить, что вы вернулись домой между четырьмя и четырьмя пятнадцатью?
      - Полагаю, что так.
      - В каком смысле "полагаете"? Это ведь очевидно, не правда ли?
      - Если вы так считаете, сэр.
      - Да, я так считаю. Долго вы оставались дома?
      - Достаточно долго, чтобы заварить чай и съесть лепешку. Я намазал ее маргарином и малиновым вареньем. Затем я помыл посуду, вытер ее, убрал в буфет и пошел в зоопарк.
      - Все это, должно быть, заняло еще четверть часа?
      - Я не знаю.
      - Вы, наверно, на редкость неторопливый едок?
      - Я не знаю.
      - Просто невероятно, что находятся люди, ухитряющиеся пройти по жизни, не имея ни малейшего представления, что, когда и как именно они делают. Попрошу вас сосредоточиться, если можете. Вернувшись домой выпить чаю, не обнаружили ли вы какие-либо признаки продолжавшегося присутствия этого человека в квартире миссис Сидни?
      - Я слышал голоса.
      - Голоса?
      - Кричал мужчина. Играло радио, передавали танцевальную музыку. Потом, судя по звуку, разбилось стекло.
      - Вы опознали тот же голос, который бросил вам в лицо грязное ругательство?
      - Не могу сказать. Может, тот, а может - и нет.
      - Вы разобрали какие-либо слова, произнесенные этим голосом?
      - Да. Нет, я не смею произнести их вслух, боюсь, они окажутся неприличными.
      - Я приказываю вам рассказать нам, что вы услышали, вмешался судья, наклонясь вперед, - и громогласно.
      - Я услыхал нечто вроде: "Только пикни - а может, "пискни"? - и я из тебя отбивную сделаю!" Да, нечто в этом роде.
      - Говорил мужчина?
      - Да, а это что-то совсем ужасное? Я и запомнил все, потому что ничего не понял.
      - Вы слышали ее голос?
      - Нет, только ее смех. Я все время слышал ее смех, вплоть до самого ухода.
      - А что вы подумали, услыхав звон бьющегося стекла?
      - Наверно, решил я, кто-то уронил стакан.
      - Ничего более бурного вы не заподозрили? Не прозвучало ли это так, будто стакан скорее швырнули, а не уронили?
      - Какой в этом смысл?
      - Если стакан швырнуть с достаточной силой, можно поранить человека, в которого целишься.
      - Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь поступал так.
      - Говорите громче, - сказал судья.
      - А когда вы отправились в зоопарк, - голос сэра Клевердона звучал очень настойчиво, - вы не заметили никакого транспортного средства, стоявшего у дома?
      - Я не помню.
      - Шестиколесный грузовик?
      - Я не знаю.
      - Вы вообще не заметили никакой машины?
      - О, я припоминаю, какие-то мальчишки играли на улице в крикет. Мяч закатился под машину, и один мальчик полез доставать его из-под колес. Я сказал ему, что это опасно и надо быть поосторожнее, потом заглянул в кабину удостовериться, что там нет водителя.
      - Сколько лет было этому мальчику?
      - Лет десять, двенадцать, а может - четырнадцать. Я не очень хорошо различаю возраст детей.
      - Если он играл в крикет, ему, вероятно, было больше шести.
      - О, думаю, так, ведь он курил.
      - Курил? Вы сказали, там была машина. Сумеет ли мальчик в том возрасте, когда уже курят, залезть без труда под современный легковой автомобиль?
      - Нет, пожалуй, эта машина была побольше легкового автомобиля.
      - Вам пришлось нагнуться, чтоб заглянуть в кабину?
      - Напротив, мне пришлось встать на цыпочки.
      - На цыпочки? Если только это не был лимузин, выпущенный до тысяча девятьсот десятого года, полагаю, вы видели грузовик серый грузовик марки "Лейланд" и, возможно, с белой надписью на дверце: "Братья Хискокс, Хэмел Хэмпстед"?
      Эммонс выразил протест против формы, в которой был задан вопрос. Сэр Клевердон снял вопрос, но никто не мог отрицать, что он уже успел задать его.
      - Я кое-что припоминаю об этом, - по собственной инициативе заявил Эдвин, потирая лоб.
      Эхоу заметно напрягся.
      - Говорите громче, - распорядился судья.
      - Помню... там была картинка... похоже, переводная... юная дама в весьма нескромном купальном костюме... с цветным мячом в руках... Картинка была наклеена на стекло, через которое водитель видит дорогу... лобовое стекло, так, кажется? Я еще, помню, удивился, как полиция допускает нечто подобное, ведь картинка эта закрывает водителю обзор и наводит на непристойные мысли.
      Хотя как улика все это выглядело не очень убедительно, Эхоу решил, наверно, что угодил в ловушку, и, будучи человеком грубым и несдержанным, вскочил и разразился в адрес Эдвина отвратительной бранью, которую тот, к счастью, не понял.
      Сэр Клевердон выразительным жестом бросил на стол свои бумаги.
      - У меня больше нет вопросов, - пробормотал Эммонс. Судья вперил взгляд в Эдвина и произнес голосом, скрипевшим как палая осенняя листва под подошвами башмаков:
      - Если вам когда-нибудь еще случится давать показания в суде, настоятельно рекомендую вам проявить большую наблюдательность, а также излагать свои мысли более связно и членораздельно. Сегодня вы сначала обрисовали покойную в розовых тонах, как совершенно безобидную особу, но затем, в процессе перекрестного допроса, дали столь противоположное описание ее характера, что трудно не заподозрить вас в заведомом намерении исказить истину с самого начала. Я не думаю, что это так, поскольку очевидно: вы человек, не привыкший давать показания в суде, и искренне верите, будто каждый имеет право на истолкование сомнений в его пользу. Но одно дело толкование сомнений и совсем другое - абсолютная слепота к фактам. Она приводит к даче показаний, чреватых судебной ошибкой, если они не будут подвергнуты анализу самыми строгими методами, принятыми в системе нашего судопроизводства. Я призываю вас подумать как следует над моими словами, ибо ваши сегодняшние показания были самыми путаными и самыми нелогичными из всех, какие мне довелось выслушать за время работы в суде. Прошу следующего свидетеля!
      Эдвин, конечно же, не был главным свидетелем. Сестра Эхоу, не выдержав повторного допроса, призналась, что алиби подсудимого было вымышленным. Грузовик опоздал к месту назначения более чем на двадцать четыре часа, а полиция обнаружила письма и отпечатки пальцев, которые в конечном счете и отправили Эхоу в тюрьму до конца дней.
      Но Эхоу оказался не единственным человеком, чью дальнейшую жизнь изменил этот судебный процесс. Эдвин не мог уже возвратиться домой. Он остался в гостинице. Мучимый опасениями, он то и дело проверял, заперта ли его дверь. Купил маленькую записную книжечку и скрупулезно отмечал в ней с точностью до минуты время выхода из дома и прихода на работу. Сидя в автобусе, он пристально обшаривал глазами дорогу, высматривая что-либо подозрительное или просто достойное внимания. Он стал чрезмерно наблюдателен, в его поведении появилась непонятная резкость.
      На работе он приветствовал свою старую добрую знакомую мисс Олсоп, говоря ей вещи, которых никогда не говорил раньше:
      - Доброе утро, мисс Олсоп, вы, как я замечаю, сегодня в зеленом. Это зеленый твид, не так ли? И камея с женским профилем времен короля Георга. Туфли? Коричневые башмаки. Чулки из крученой пряжи. Благодарю вас. Пока что у меня все. И Эдвин заносил все эти подробности в записную книжку. Той же странной процедуре Эдвин подвергал и мисс Батлер, а иногда он неожиданно переставал петь посреди передачи, и не потому, что забывал слова, а потому, что замечал вдруг - положение минутной стрелки часов на стене студии не совпадает со стрелкой его ручных часов. И только в роли кролика Зигфрида он оставался таким, каким был прежде - мягким, чудаковатым и чуточку трагичным.
      Мисс Батлер героически пыталась понять, что с ним происходит.
      - Вы больше не ходите в зоопарк, как раньше? - сердечно спросила она.
      В глазах Эдвина появилось лукавое выражение.
      - Нет, - ответил он, - не хожу. Ведь животные не умеют говорить, и, если там со мной что-нибудь случится, они не смогут давать показания.
      - Но что там может случиться с вами?
      - Убийство, - не моргнув глазом ответил Эдвин.
      - Убийство? Кому понадобится убивать вас?
      - В Лондоне миллионы людей, - уклончиво ответил Эдвин. - Но это не сойдет им с рук, теперь уж никак не сойдет. Вам могу рассказать: когда я прихожу вечером домой, я запираю дверь и пишу на листе бумаги, кто я и чем занимаюсь, адресую письмо "Тому, для кого это представит интерес", и прячу его под матрас. В этом письме я перечисляю все свои передвижения за день, всех собеседников и излагаю содержание всех разговоров с ними. Нынче вечером я упомяну в нем и вас, мисс Батлер, и наш разговор, Эдвин посмотрел на часы, - который состоялся в шестнадцать часов восемь минут.
      - Но зачем вам это, мистер Эпплкот? - спросила мисс Батлер, начиная испытывать острое беспокойство.
      - Чтобы быть готовым к даче свидетельских показаний, мисс Батлер. Не знаю, доводилось ли вам давать показания в суде, но они должны звучать ясно и внятно. Уж не знаю, заметили ли вы, я приучаю себя говорить более громким голосом.
      - Это заметили звукооператоры. Вы создаете им немало затруднений.
      Эдвин рассмеялся.
      - А знаете, почему я прячу письма под матрас? Полиция обязательно их обнаружит, но ни у одного убийцы не хватит сообразительности туда заглянуть. - Он как-то неуверенно нахмурился. - А вдруг хватит? Пожалуй, надо подыскать другое место.
      Отдел детских передач расстался с Эдвином Эпплкотом с неподдельным сожалением. Но слишком уж он рассеянно исполнял детские песенки, и поведение его вызывало все большее и большее беспокойство. Не сознавая жестокого смысла своего подарка, коллеги преподнесли ему на прощание настольные часы с красиво выгравированной надписью. Ни одни часы не способны долго показывать абсолютно точное время, и поэтому Эдвину предстояло провести немало мучительных минут, сверяя настольные часы с наручными и пытаясь определить, какие из них идут верно.
      Инспектор Макглашан с большой картонной коробкой под мышкой ожидал в приемной доктора Фейндинста. Наконец доктор вошел в комнату, и они пожали друг другу руки.
      - Ну как он? - спросил Макглашан.
      - Он очень милый и славный человечек, - с легким австрийским акцентом ответил доктор Фейндинст. - Совершенно безобиден и не доставляет никаких хлопот, не то что некоторые другие наши пациенты - буйные параноики и прочие. Хотите навестить его?
      - А можно?
      - Разумеется, идите за мной.
      - Можно оставить здесь коробку?
      - Конечно.
      Когда они шли по коридору, доктор Фейндинст сказал:
      - Главная наша проблема - обеспечить ему полный покой. Он до того обостренно наблюдателен, что изнуряет себя, пытаясь заметить все происходящее вокруг и описать.
      Макглашан вошел в комнату Эдвина. Шторы на окне были задернуты.
      - Помните меня? Я - Макглашан.
      - Конечно, помню. Немецкая овчарка.
      - Что?
      Эдвин был сама сердечность.
      - Прошу вас, инспектор, присаживайтесь. Ну что ж, больше меня врасплох не застанете, нет. Они задернули шторы на окнах, создают мне покой, но я все равно подглядываю из-за них на улицу, когда никого нет. Я как раз подглядывал, когда вы шли по коридору. Вы едва не застигли меня, но не успели.
      - Что вы поделываете? - спросил инспектор. И получил совершенно неожиданный ответ.
      - Я? Сейчас расскажу вам. Встал в шесть тридцать семь, с шести тридцати семи до шести пятидесяти одной умывался, в шесть пятьдесят две почистил зубы, позавтракал вареным яйцом. Яйцо новозеландское, судя по надписи на скорлупе. Выпил чаю с одним куском сахара, съел две булочки с маслом. Завтрак продолжался ровно с семи девяти до семи двадцати одной. Читал газету "Ньюс кроникл", дополнительный выпуск, с семи тринадцати, когда я ее развернул, до семи двадцати девяти, когда я ее положил. После этого находился здесь, в своей комнате, если не считать короткой прогулки. Я вышел в десять девятнадцать и вернулся в десять сорок шесть. И было десять пятьдесят семь, когда вы вошли в комнату. Кстати, инспектор, который час на ваших?
      - Ровно одиннадцать.
      - Ваши часы спешат почти на целую минуту.
      - О, благодарю вас, - Макглашан сделал вид, будто подводит часы.
      - Послушайте, - прошептал Эдвин, - если там через дорогу будет совершено преступление, - и он показал пальцем на окно, - могу сообщить: в девять сорок одну голубой "остин"-универсал подъехал к дому восемнадцать и стоит там до сих пор. Номер "Бе Икс Ка - семьсот пятнадцать".
      - Большое спасибо, - грустно ответил Макглашан, притворяясь, будто записывает номер. - Если мы его поймаем, то только благодаря вам.
      Наступила неловкая пауза, во время которой Макглашан пытался гипнозом вернуть Эдвина в нормальное состояние.
      - По кроликам не скучаете? - спросил он наконец.
      - Нет, - ответил Эдвин, - они счастливы там, где они есть. И нет у них наших проблем.
      - Может, и есть, просто мы совершенно не понимаем их языка.
      - Да, возможно, и есть, - уклончиво вздохнул Эдвин.
      - А по Би-би-си не скучаете?
      - Нет, ведь я теперь занят по-настоящему важной работой собираю материал для свидетельских показаний.
      - А по вас скучают.
      - Кто?
      - Дети.
      - Мне не до детей сейчас. Это - взрослый мир. И здесь нельзя быть чересчур мягким, нельзя быть слепым к фактам. Эдвин с истовым благоговением пересказывал слова судьи.
      Когда Макглашан вернулся в кабинет доктора Фейндинста, тот спросил:
      - Как вы его нашли?
      - Будь прокляты все юристы! - злобно ответил Макглашан. Чем они только занимаются? Чтобы выстроить свои доказательства, они подберут всегда из ряда вон выходящий случай, изобилующий извращенными и из ряда вон выходящими обстоятельствами, и представляют его как обыденное и естественное событие. Почему этот маленький человечек должен знать обо всех ужасах, которые вносят в жизнь люди, воспринимающие их как нечто само собой разумеющееся? Почему мы лишаем его права оставаться наивным простаком? Законники покарали убийцу и довели свидетеля до умопомешательства. И это называется правосудием! А где же теперь те, кто сделал это? Расселись по своим клубам, обдумывая, как бы еще вставить нам, работягам, палки в колеса. А этот бедный недотепа торчит здесь, изобретая прорву свидетельских показаний, которые его никто никогда не попросит давать. Меня от этого просто тошнит!