На раскаленных солнцем улицах было душно. Непрерывно дымили высокие трубы, цементная пыль густо держалась в воздухе, серой пленкой покрывала траву и листья деревьев.

В штабе военно-морской базы Горбушин был зачислен в резерв. Два дня он потратил на то, чтобы выбить у интендантов новое обмундирование. А когда экипировался, пошел по госпиталям разыскивать Квасникова: тяжело раненных и больных вывозили из Керчи в Новороссийск, это он знал точно.

Максимилиан Авдеевич встретил его в длинном пустом коридоре, шагал к нему торопливо, тяжело переваливаясь. Старик так расчувствовался, что красные пятна выступили на щеках. Дышал хрипло, с натугой, и Матвей поспешил усадить его на скамью.

Выглядел Квасников неважно. Мешками висела под глазами дряблая кожа. Пальцы слушались плохо, он с трудом застегивал пуговицы на пижаме. Сразу пожаловался Матвею, что его пичкают лекарствами, а вина не дают и что лекарство без вина для него – пустой звук. Горбушин пообещал принести вечером пару бутылок.

– У этих эскулапов все нельзя, – ворчат Максимилиан Авдеевич. – Пить нельзя, курить нельзя, по бабам ходить тоже нельзя. В общем, и жить нельзя. Только лежать и в потолок харкать.

– Вы и раньше-то насчет баб не очень… – засмеялся Горбушин.

– Мало ли что! Тут не сам факт важен, а сознание, что ты, когда хочешь, тогда и пойдешь. Дух важен! Эти лекаришки намерились по чистой меня в расход списать. Дудки-с! – показал он кукиш. – Еще полежу недельку и сбегу из этого морга. В Севастополь хотел, но там духота. Я уже знакомым письмо послал, чтобы на север меня… Вот так-то! – искоса, по-петушиному глянул он на Матвея.

– Да что вы кипятитесь, – возразил Горбушин. – Хватит вам на пределе-то жить… Поезжайте к семье, поправитесь, а потом опять в строй.

— Не могу-с! Это уж как хотите! Мне надо немца убить. Из пушки или из автомата, все равно, но одного фашиста убить совершенно необходимо.

– Почему это вам так приспичило?

– Именно приспичило, – помрачнел Максимилиан Авдеевич. – Я две войны на фронте, и все в тылах, все накладными заведую. И ни единого противника, понимаете, ни единого не уничтожил собственноручно. Потому что видел немцев только в качестве пленных и вынужден был кормить их нашей российской кашей. Такая аномалия-с!..

– Вы бы про Керчь, что ли, спросили? – перевел разговор Горбушин, пытаясь уйти от темы, волновавшей Квасникова.

– А чего спрашивать? Я здесь в госпитале об этом по горло наслушался, – ответил тот. – Вернулся живым, и хорошо. А подробности рассусоливать я не любитель. Кстати, про Мехлиса-то слышали? – засмеялся он хрипло, давясь кашлем. – Погорел Мехлис-то наш, прозаседался! Сняли со всех постов и звание до корпусного комиссара ему срезали Теперь если и будет дело портить, то не больше, чем в масштабе армии, а это все-таки поправимей.

– Чему вы радуетесь-то? – не понял Матвей.

– Естественному отбору радуюсь. Сановники-прихлебатели летят вверх тормашками, а на их места жизнь настоящих людей ставит. Эти люди не заседать, а командовать будут. Я не сторонник виновных искать, на войне война виновата. Но в Керчи случай особый, тут сразу видно, кто нас в дерьмо посадил. А ведь какие условия для обороны! Не хуже, чем у севастопольцев. И людей больше, и техники больше, и с тылом связь…

– Ну, вы скажете тоже! – возразил Матвей. – Керченский полуостров с Севастополем не сравнишь. Там флот, там моряки держат.

– Не вижу-с особой разницы.

– А я вижу. Вы вспомните только, где самая прочная оборона была. Севастополь в Крымской войне – раз. Порт-Артур – два. И теперь тоже возьмите. Хоть Одессу, хоть Ленинград, хоть Мурманск. Ни одной флотской базы немцы с ходу не взяли, везде их намертво стопорят. Вы думаете, этого там, вверху, не понимают? – ткнул пальцем Горбушин. – Все понимают. Как где аврал – туда моряков тянут. Сколько морских бригад под Москву бросили! И с Тихоокеанского флота, и даже с Северного, хоть там тоже нелегко было. Пехота драпает, а матросы бушлат долой, бескозырку на голову – и в атаку. Назад не смотрят! Вперед – смерти нет! С гранатами под гусеницы ложатся, чтобы наверняка: об этом вы слышали?

– Моряки-то, что же, люди особые? – прищурился Максимилиан Авдеевич. – Такие же грешники, как и все.

– Правильно. Тесто одинаковое, а пироги разные. Море – оно, как в кузне, характер выковывает. Сколько летчик в воздухе находится? В лучшем случае час в сутки. Ну, и слава ему. А моряк годами на железной коробке торчит. Обшивка с палец толщиной. За ней пучина. Каждый шаг – риск. Попробуйте ночью во время шторма по палубе пробежать. Волна сбивает, палуба скользкая. Зазевался на секунду – готовый харч для акулы. И ведь это не раз, не два, а пять лет для рядового матроса… Один человек ошибется – весь корабль на дно отправит. Отсюда доверие, спайка. Один за всех, все за одного – для нас это не фраза, а жизнь! А пехоту как формируют? Соберут с бору по сосенке и юнцов, и бородачей, погоняют месяц-второй – и на передовую. Рота рассыплется – лепят новую. Люди друг друга не знают, командиров не знают.

– Условия такие, – сказал Максимилиан Авдеевич. – Текучесть в пехоте огромная, и ничего не сделаешь.

– Ну, вот я и говорю, что люди одни, а закалка разная.

– Все, отступаю, – поднял Максимилиан Авдеевич пухлые белые руки. – Отступаю, хотя бы потому, что слаб. Вам не со мной, с молодыми бы спорить.

Матвей спохватился: в самом деле, что это он развоевался перед больным! Пришел, называется, проведать и успокоить.

В июне положение Севастополя резко ухудшилось. Немцы стянули войска, освободившиеся под Керчью, перебросили дивизии с других участков. День за днем без передышки продолжался штурм. Город был блокирован и с моря, и с воздуха. В середине месяца с трудом прорвался в Севастополь транспорт «Белосток». Это было последнее судно, доставившее осажденным боеприпасы и подкрепления. В дальнейшем прорывались только быстроходные военные корабли, но они не могли принимать на борт много груза.

Утром 26 июня старшего лейтенанта Горбушина вызвали в штаб флота, разместившийся в десяти километрах от Новороссийска. Помощник начальника штаба ожидал Горбушина с готовым предписанием.

– Вчера немцы разбомбили Севастопольскую панораму. Какие повреждения, мы не знаем. Приказано вывезти все, что уцелело. Это наша национальная ценность. Немедленно отправляйтесь на «Ташкент». Командир предупрежден. Примете в Севастополе картину и доставите сюда.

– Есть! – с привычной бодростью ответил Матвей и побежал к ожидавшей машине. В Севастополь – это обрадовало его. Но поручение озадачило. Он помнил большое круглое здание Панорамы с крышей, как купол, припоминал даже детали картины: матросов у пушек, адмирала Нахимова… Но что с ней делать?

На «Ташкенте» он сунулся было к командиру корабля капитану 2-го ранга Ерошенко, но тому было не до Горбушина. Грузились пехотинцы, требовалось разместить их, принять и закрепить ящики с боеприпасами. Вокруг командира толпились флагманские специалисты. Матвей решил подождать лучших времен, пошел к помощнику, и тот устроил его в каюте корабельного минера.

В середине дня лидер покинул Цемесскую бухту и взял курс к берегам Крыма. Обогнав «Ташкент», вперед ушел эскадренный миноносец «Безупречный». Матвей с кормового мостика любовался стройным быстроходным эсминцем, и даже глаза пощипывало от волнения. Он воспринимал эти корабли как поэму, как высшее создание человеческого разума и интеллекта. Строгие, благородные обводы корпуса, устремленность вперед, подчеркнутая скошенными мачтами и срезом труб, собранность, стремительность, сила – в них было все, и они порой казались Матвею одухотворенными существами. Горбушин начинал на эсминцах флотскую службу, и с тех пор остались в нем восторг и преклонение перед этими быстрыми, отлично вооруженными кораблями.

– Правый борт, курсовой тридцать! – громко крикнул сигнальщик. – Три самолета!

Матвей мгновенно спустился по крутому трапу на палубу. По кораблю неслись резкие, прерывистые сигналы колоколов громкого боя; топая ботинками, бежали матросы. Замерли на своих местах встревоженные пехотинцы.

– Тут те не земля, тут не зароешься! – сокрушенно произнес кто-то.

Лидер резко увеличил ход. Короткими трескучими очередями ударили зенитки. Встреченные плотным огнем, самолеты снизиться не решились. Бомбы, сброшенные с большой высоты, легли впереди лидера. Через минуту корабль шел над этим местом, вода там почти успокоилась. Среди мутной пены поблескивала глушеная рыба.

Под вечер на траверзе Ялты, когда завиднелась вдали позолоченная солнцем корона Ай-Петри, прилетели немецкие торпедоносцы. Головной самолет сразу пошел в атаку и, сбросив торпеду, промчался над кораблем.

Матрос-зенитчик успел всадить ему в хвост пулеметную очередь.

Впереди, где отбивался от бомбардировщиков «Безупречный», как раз против Ласточкиного гнезда, взметнулся вдруг черно-белый столб дыма и пара, оттуда докатился низкий, дребезжащий гул.

Лидер рванулся, словно подстегнутый, помчался на помощь своему младшему брату, но было уже поздно. Там, где должен был находиться эсминец, разлился жирно блестевший мазут, плавали люди – очень много людей: ведь, кроме своей команды, на борту «Безупречного» был еще батальон пехотинцев – четыреста человек.

Низко, почти над головами людей, носились немецкие самолеты, вспенивая воду пулеметными очередями. Артиллеристы «Ташкента» шквальным огнем разогнали их, с борта летели спасательные круги и плотики. Матросы готовили к спуску баркас и шлюпки.

Отбиваясь от самолетов, лидер постепенно, словно бы неуверенно, замедлил ход. Из воды обрадованно кричали черные от мазута люди, плыли к кораблю, радуясь близкому спасению. Но были и такие, которые старались отплыть подальше от лидера, махали руками: проходи скорей, не задерживайся! Таких было немного – те, кто уцелел из экипажа «Безупречного». Они знали: лидеру нельзя останавливаться! Если он застопорит ход, то его, как неподвижную мишень, сразу расклюют стервятники. И тогда погибнут все.

Взаимная выручка – священный закон моряков. Каждый готов пожертвовать жизнью ради товарищей. Но есть высший закон, еще более гуманный, хотя и кажется жестоким на первый взгляд. Морские правила запрещают командиру заниматься во время боя спасательными работами, если это ставит под угрозу корабль и может сорвать выполнение боевой задачи.

По движению лидера Матвей Горбушин понимал, как колеблется командир Ерошенко. Вот «Ташкент» еще сбавил ход, начал описывать круг. Новая группа бомбардировщиков пошла на него, но лидер отвернул, и бомбы легли как раз там, где плавали среди обломков люди.

«Ну решайся, решайся», – мысленно торопил командира Матвей, сам не зная, что же все-таки предпринять: спасать людей или уходить?! В воде было человек двести. А на лидере одних пехотинцев больше тысячи… И все-таки Матвей, будь он командиром, не смог бы бросить тех, кто ожидал помощи, хотя знал и понимал, что это безрассудство, смертельный риск.

Но командир поступил иначе. Лидер увеличил ход и продолжал свой путь, отстреливаясь от вражеских самолетов. Горбушин снял фуражку и рукавом вытер пот, заливавший глаза…

Еще на переходе Матвей узнал, что Северная сторона уже занята немцами и в Северную бухту корабли не заходят. При свете луны «Ташкент» медленно втянулся в бухту Камышевскую, мелкую и опасную из-за подводных скал, и остановился возле полузатопленной причальной баржи.

Над Севастополем бушевало пожарище, гул и грохот катились оттуда. Пехотинцы высадились с корабля, быстро построились и ушли к городу. Берег бухты был заполнен людьми, тут лежали тысячи раненых, их сразу же принялись переносить на корабль. Много было мужчин в штатском и женщин. Поблизости рвались снаряды. Дважды сыпали бомбы ночные бомбардировщики, но никакой паники, никакого волнения не увидел Матвей. Эти люди привыкли за восемь месяцев к более страшному.

Горбушин собрался ехать на попутной машине в город на улицу Ленина, чтобы узнать на командном пункте флота, где находится Панорама. Кто-то сказал ему, что немцы простреливают весь центр не только из пушек, но даже из пулеметов, посоветовал сходить на 35-ю батарею, в казематы которой перебрался Военный Совет.

Матвей вернулся на причал, и тут выяснилось, что картина, разрезанная на части, уже привезена из города. Матросы начали грузить ее.

Экипаж корабля работал быстро, без отдыха. За два часа лидер принял с берега больше двух тысяч раненых. Их укладывали на рундуки, на подвесные койки и прямо на палубу, один к другому, оставляя узенькие проходы. Потом поднялись на борт женщины с детьми, инженеры и рабочие – специалисты с севастопольских предприятий. Люди увозили с собой в карманах и платочках пригоршни сухой земли. Стояли тесной толпой, многие плакали, обнажив головы.

Часть рулонов не поместилась в кормовом кубрике, их пришлось уложить на палубе. Горбушин и двое гражданских товарищей, сопровождавших полотна, уселись тут же. Узнав, что сопровождающие ничего не ели больше суток, Матвей принес колбасу и хлеб. Один из гражданских, нервный, с большими глазами на иссохшем липе, с жадностью набросился на колбасу. Второй ел неторопливо, рассказывая Горбушину, как спасали Панораму.

– Пикировщики на нее налетели, – по-украински мягко говорил он. – Низко шли, прямо над куполом. Попали точно: и купол разбили, и стену. Сразу пожар начался. Туда кинулись бойцы с поста противовоздушной обороны, краснофлотцы сбежались. И ведь надо – так повезло: Анапольский там оказался. Здание горит, рушится, а он собрал людей, показал, как полотно резать. Пожарники тушат, а моряки картину снимают. Окатывали краснофлотцев водой, чтобы не обгорели.

– Кто такой Анапольский? – поинтересовался Матвей.

– Моряк наш, старшина первой статьи, он художником до войны был.

– А раньше-то почему не вывезли Панораму? Не додумались, что ли?

– Трогать не хотели, ветхая очень. Уж и так ее чинили и подлатывали все время. Надеялись мы, что не тронут немцы. Специально возле Панорамы воинских частей не ставили, ни одной зенитки вокруг не было. Немцы знали об этом. Не обстреливали и не бомбили. А теперь, видно, совсем озверели.

– Озверели, – подтвердил глазастый мужчина, приканчивая колбасу. – Сколько их тут побили – не перечесть. Нигде столько не побили, как под Севастополем. Тут на каждый квадратный метр два трупа крест-накрест положить можно. А теперь все, – у него задергались плечи и шея. – теперь не удержим. Да и держать нечего, одни развалины. Продали нас керченские боягузы. Сами спаслись, а нас продали!

– А что Керчь? – недовольно сказал Горбушин. – В Керчи тоже не мед был.

– Продали нас керченцы, – упрямо твердил глазастый. – Руки немцу развязали, он на нас всю силу послал, всю авиацию. Немцы в Керчи тысячу орудий целенькими взяли, двести танков исправных. Из русских пушек русскими снарядами Севастополь били. А у нас на всю оборону тридцать восемь танков, да из них половина, которые из тракторов сделаны. А ты говоришь – керченцы! Немцы вон репродукторы ставили, кричали нам, что под Керчью целые армии сдались.

– Брехня! – резко произнес Горбушин. – Я сам в последний день оттуда уплыл.

– Видать, пловец ты хороший, – мужчина нахохлился, как воробей перед дракой. – Что же теперь, поклониться тебе? В ножки упасть?

– Товарищ тут ни при чем, – спокойно сказал украинец, обнимая его трясущиеся плечи. Подмигнул Горбушину: извини, мол, не в себе человек. – Товарищ помогать нам пришел, а ты бьешь без разбора.

Никакой вины не чувствовал за собой Матвей, но слова глазастого покоробили его, неприятно было сидеть рядом с ним. Матвей поднялся, шагнул к леерам.

Осталась позади Камышовая бухта. Часа полтора корабль быстро шел без всяких помех. Под палубой натужно гудели машины, весь корпус вибрировал от напряжения. Потом в ясном утреннем небе появился одинокий самолет-разведчик. Описал большой круг и медленно удалился к берегу. А вскоре оттуда, из-за высоких гор, вырвалась первая пара «юнкерсов». Следом за ней – вторая, третья, четвертая.

Двухмоторные бомбардировщики то резали кораблю курс, то заходили с носа, со стороны солнца, то налетали с кормы. Стреляли зенитки, оглушительно ухал главный калибр, трещали пулеметы. С гулом рвались бомбы, взметывая белые кипящие фонтаны, обдавая потоками роды палубу. Корабль маневрировал, на полном ходу рыскал то вправо, то влево, ложился на борт так круто, что люди падали друг на друга.

Горбушин и оба сопровождающих плашмя лежали на рулонах. Раза три или четыре их окатило водой, и украинец, потеряв спокойствие, начал жаловаться, что картина промокнет, приставал к Матвею: нельзя ли перенести рулоны в закрытое помещение? Горбушин даже выругался: по палубе и без груза пройти нет никакой возможности. Да и все помещения забиты людьми.

В коротких перерывах между налетами, когда смолкала стрельба, становилось вдруг необычно тихо. Слышался гул двигателей да плеск волн. Негромко переговаривались рабочие, отряхивались, закуривали. Возле торпедного аппарата все время плакал ребенок. Но вот опять раздавались тревожные крики сигнальщиков, с мостика звучали команды. И снова – рев, свист, треск, рывки из стороны в сторону. Во время шестого налета две бомбы легли рядом с лидером, осколки посекли тех, кто стоял возле борта, нескольких человек смыло водой, и они исчезли в бурлящем белом потоке за кормой.

Через пробоины в корпусе хлынула вода. Она затопила носовые отсеки, ворвалась в кочегарку. Вышло из строя рулевое управление. Корабль полз, словно раненый, продолжая отбивать вражеские атаки. Нос его все глубже опускался в воду, корма поднималась…

Добраться самостоятельно до Новороссийска лидер не смог. В открытом море его встретили эсминцы, сняли раненых и пассажиров. На «Ташкент» подали буксирный конец и медленно потянули его в базу кормой вперед.

В Новороссийске Горбушин сдал свой груз. На причал пришли автомашины, специально выделенные для перевозки картины. Предстоял долгий путь поездом до Новосибирска. Но Матвея это уже не касалось. Он отправился в штаб флота, чтобы доложить: задание выполнено.

Вечером, прихватив бутылку вина, Горбушин пошел в госпиталь. Новостей накопилось много, было о чем потолковать с Квасниковым.

У входа на второй этаж старшего лейтенанта остановила санитарка.

– Возьмите халат.

– Да я в коридоре побуду.

– Вы к кому?

– К Квасникову из девятой.

Санитарка посмотрела на него внимательно, спросила, наклонившись над столиком:

– Вы кто ему будете?

– Друг-приятель, – засмеялся Матвей.

– Его нет, – сказала санитарка, не повернув головы. – Обратитесь в регистратуру.

«Удрал! – подумал Горбушин. – Обещал удрать и удрал! Может, даже в одной пижаме, с него станет!»

Возле маленького окошка в фанерной перегородке сидел аккуратный седой старичок с черными веселыми глазками.

– Я по поводу Квасникова, – улыбнулся Матвей. – Сбежал он от вас?

– Квасников? – регистратор перебирал карточки. – Максимилиан Авдеевич?

– Точно, – подтвердил Горбушин.

– Сбежал, – кивнул старичок, прищурив глаза. – Сбежал, Царство ему Небесное! Вчера и похоронили.

– Что?! – вскрикнул Горбушин. – Что вы сказали?

– Вчера, говорю, похоронили Квасникова. На городском кладбище. Если желаете, номер могилки могу…

В полдень город содрогнулся от взрывов. Поспешно, вразнобой ударили зенитки. Где-то высоко в небе гудели моторы, а в бухту и на причалы падали бомбы.

Немцы произвели массированный налет. «Юнкерсы» появились неожиданно. Они прилетели не с моря, как всегда, а выскочили со стороны берега, из-за гор. Отбомбились и сразу ушли.

То, чего фашисты не смогли сделать в море, в открытом бою, они сделали исподтишка. Когда Матвей прибежал на берег, бухта радужно сверкала и переливалась под солнцем; толстым слоем растекся мазут, плавали в нем черные бревна и еще что-то, похожее на бесформенные мешки.

Как памятники над могилами, высились над водой надстройки и мачты искалеченных боевых кораблей. Среди них увидел Матвей разбитые покореженные надстройки лидера. Красавец корабль, десятки раз пробивавшийся в Севастополь, затонул возле берега, оставив в себе многих моряков своего экипажа.

Ошеломленный Матвей долго стоял на бетонной стенке. Его давила нелепость, нелогичность случившегося. Он никогда не верил в судьбу, в пророчества, а тут вдруг подумал: что, может, действительно определена для каждого человека и для каждого корабля точка, в которой оборвется жизненный курс? А если так, то зачем беречься, зачем заботиться о себе? Что будет, то и будет. Правильно говорили в старину: кому суждено быть повешенным, тот не утонет!

Три победы: под Изюм-Барвенково, на Керченском полуострове и в Севастополе – сразу изменили обстановку на фронте в пользу гитлеровской армии. Немцы в эти дни говорили, что посев был очень удачным и что осенью следует ожидать богатой жатвы. Советские войска ослабли, остались без стратегических резервов. А германское командование еще не ввело в действие свои главные силы. На фронте от Курска до Таганрога стояли пять полностью укомплектованных армий. Еще три армии: итальянская, румынская и венгерская – сосредоточивались за их спинами. На союзников возлагалось решение второстепенных задач. Главные лавры немцы готовили для себя.

Теперь не было никаких помех, чтобы начать великое летнее наступление. Группа армий «А» движется через нижнее течение Дона на Кубань, захватывает Майкоп, Грозный, Баку. Группа армий «Б» захватывает Воронеж, а затем выходит к Волге по обе стороны Сталинграда. Впереди – отличная местность, ровная степь, будто специально созданная для действий танковых корпусов. Впереди – богатейшие места южной России. Впереди – нефть, которая поможет победить не только здесь, но и во всем мире!

– Слушай, приятель, что-то не нравится мне вся эта катавасия, – сказал Вышкварцев, выглядывая в амбразуру. – Опять стервецы какую-то пакость придумывают. Ночью они броды прощупывали, теперь на мотоциклах катаются. Немец – человек аккуратный, он зазря каплю горючего не изведет.

– Да много ли их? – спросил Виктор, откладывая учебник немецкого языка.

– За роту ручаюсь, а может, и больше.

– Скажи Гафиуллину, чтобы пулеметом пугнул.

– Далеко, не захватит.

– Тогда не мешай заниматься. Мне сегодня двадцать слов зазубрить надо и страницу перевести.

– Подумаешь, академик, кто с тебя спросит?!

– Сам спрошу.

– А мне что же, со скуки дохнуть?

– Поспи или письмо напиши.

– А ну, – отмахнулся Емельян. – Вчера писал. Пойду лучше Гафиуллину голову брить, он еще утром просил. Ты, приятель, поглядывай здесь.

Вышкварцев надел каску и по земляным ступенькам поднялся в траншею. Наверху нещадно палило солнце, раскаленный воздух над степью казался синим и переливался, как жидкость. Душно и в дзоте. Со стен сыпалась сухая земля. Одно спасение – не попадали сюда горячие лучи.

Виктор встал с ящика, присел несколько раз, чтобы разогнать кровь. Хотел помахать руками – но ударился локтем: в дзоте не развернешься, полтора метра от стены до стены. Через амбразуру виднелась впереди кочковатая низина, за ней поблескивала среди зеленых зарослей река Оскол, а еще дальше, на высоком правобережье, петляла серая от пыли дорога. Обычно немцы пользовались ею только ночью, но в последние дни обнаглели, их мотоциклисты и даже грузовики появлялись в любое время.

Еще на Северском Донце пристали Дьяконский и Вышкварцев к гвардейской дивизии, вырвавшейся из окружения. Всю первую половину июня медленно отходили на восток, сдерживая немецкую пехоту, теряя в боях людей. Остановились только на Осколе, неподалеку от города Купянска. Здесь по восточному берегу тянулся хорошо оборудованный рубеж с дотами и дзотами, с глубокими траншеями и сетью ходов сообщений. Немцев тут задержали, но в дивизии не осталось и тысячи бойцов. В батальоне уцелело девяносто красноармейцев и сержантов и только один командир, старший лейтенант по званию. А дали батальону участок обороны в три километра. Получалось по три человека на сто метров. Виктор, Емельян и татарин Гафиуллин сидели возле дзота, не видя соседей. Как на пустынном острове, особенно ночью.

В темноте немецкие разведчики лазили по ничейной земле. Порой забирались даже в траншеи. Поэтому до рассвета дежурили все трое, постреливая для острастки из пулемета. Артиллеристы, стоявшие за спиной пехоты, не шибко надеялись на нее, вырыли окопчики впереди батарей и держали там собственное прикрытие из ездовых и другого люда, без которого можно обойтись непосредственно на огневой.

Немцы, не беспокоившие нашу оборону целую неделю, опять оживились. И движение по дороге, и набеги разведчиков, и пристрелочная стрельба с закрытых позиций – все это неспроста. Можно было ожидать новой атаки. Но не раньше, чем утром. Немцы любят светлое время. Темнота мешает им использовать технику…

Наверху послышался шум. Виктор вылез в траншею. Там стоял командир батальона, недавний ротный, разбитной парень-фронтовик, повалявшийся в госпиталях. Вероятно он только что подошел: запыхался, лицо потное.

– Эй, Дьяконский, у тебя какое образование, восемь классов? – спросил комбат.

– Среднее.

– Чего же ты молчишь, так твою так!

– А ты спрашивал?

– А чего мне спрашивать, начальство спрашивает. Мотай вместе с Вышкварцевым в штаб дивизии.

– Зачем?

– Откуда я знаю! Приказано выслать в штадив всех, у кого восемь и больше. Так что валяйте. Я тут сам с вашим татарином посижу. А вы – рысью, к четырнадцати чтобы быть там!

Штаб дивизии находился в березовой рощице, в четырех километрах от передовой. Виктор, хоть и легок был на ноги, все же взмок, пока добрался туда по такой жаре. Рядом со штабом в землянках на склоне оврага размещались медсанбат и дивизионный обменный пункт.

Сержантов и старшин, вызванных с передовой, собрали возле крытого грузовика. Прибежал распаренный майор, дал каждому по анкете, отпечатанной на машинке, и велел скорее заполнить. Два писаря вытащили из землянки стол, принесли ручки и чернила.

Виктор посмотрел вопросы: год и место рождения, национальность, образование, партийность, когда принял присягу, в каких частях служил и на какой должности, какие награды, ранения… О родителях не спрашивалось, и он облегченно вздохнул.

Майор собрал листки. Приказал всем почиститься и надеть медали, у кого есть, а сам исчез. Вышкварцев прицепился к писарям: в чем дело, почему спешка? Те отмалчивались, но настойчивый старшина все же выведал, что в штабе дивизии находится командующий армией и что был большой разнос…

Кто-то выпросил у радистов сапожную щетку. Ребята принялись чистить заскорузлые разбитые ботинки и сапоги. Двое брились, поставив осколок зеркала на подножку машины. Почти у всех были медали, а у одного старшины даже орден Красного Знамени.

– Вот это народ! – с восхищением сказал Вышкварцев. – Вот таких посади сорок гавриков на километр, мы любую атаку отразим!

– Пока что по сорок не получается, – усмехнулся. Дьяконский. – Пока что по два гаврика…

Только успели бойцы навести с помощью слюны и щетки кое-какой блеск на свою обувь, пришел интендант и повел их к обозным двуколкам. Там каждый получил новенькие сапоги с зелеными брезентовыми голенищами – легкие и удобные, как раз для лета.

Через пару часов все выстроились на полянке. Появился командующий армией, худощавый и по-кавалерийски кривоногий генерал-лейтенант. Поздоровался басовито, кивнул, довольный дружным ответом. Взял у командира дивизии лист и неторопливо зачитал приказ о присвоении званий младших лейтенантов. Поздравил, прошел перед строем, вглядываясь в лица. Остановился перед старшиной с орденом, спросил:

– За что?

– Взял в плен немецкого майора, товарищ генерал-лейтенант! – гаркнул тот.

– Подвернется полковник – не упускай. А сейчас наша задача – стоять на Осколе. Немцы подтянули танки, вот-вот начнут. На вас, на ветеранов, самая большая надежда. Пока есть еще время – учите бойцов. Ну, желаю вам успехов в бою!

Командующий ушел, а командир дивизии вместе с майором распределили новоявленных младших лейтенантов по полкам. Десять человек, среди них Вышкварцев и Дьяконский, были назначены командирами рот, остальные – взводными. Командир дивизии был сердит и выговаривал майору, что тот не воспользовался случаем и не собрал больше людей, так как сорока лейтенантов не хватит и на половину вакантных должностей.

Потом их повели получать пополнение. Дьяконскому дали восемнадцать человек, из них шестеро казахов. Люди все в возрасте, лет за тридцать, но на фронте впервые. Виктор прикинул: два десятка бойцов осталось у них в роте, да еще восемнадцать, это уже кое-что.

Теперь он спокоен за свой километр фронта и за левый фланг: слева была рота Вышкварцева. Сам развел новичков по местам, приставил к каждому опытного бойца, назначил двух сержантов командирами взводов.

Вечером явился в гости Емельян. Сказал, посмеиваясь:

– Ну, приятель, в гору пошли, только далеко ли уйдем? Этот кубик в петличках наполовину шансы выжить убавил. Если смотреть на круг, кто в первую очередь на войне гибнет? Командиры рот да Ваньки-взводные. В атаку всегда впереди, всегда личным примером… .

– Ладно, – в тон ему ответил Виктор. – Мы в батальонные командиры выбьемся. А батальонных реже закапывают. Они все-таки чуть подальше от переднего края.

– Значит, будем делать карьеру? – подмигнул Емельян. И уже серьезно спросил: – Ты доволен, Витя, ты ведь хотел командиром быть?..

– Доволен, конечно, – не совсем уверенно ответил Дьяконский. – Понимаешь, я знаю, что у меня получится, это не самоуверенность, это просто по силам. Но вот радости настоящей не испытываю. Мечтал, рвался, любил военное дело… А теперь на многое по-другому смотрю. Война опротивела.