- Здравствуй, - холодно ответил Игорь.
      Появление Ракохруста не обрадовало его. Пашка прилипчивый, не отвяжешься.
      - Поздно, дорогуша, стелить взялся!
      От Ракохруста несло водкой, глаза у него были мутные. Раскачиваясь на носках, он сверху вниз смотрел на Булгакова.
      - Не опоздаю, мне не к спеху, - буркнул Игорь.
      - Ха, не к спеху! Ты у нас всегда был этим самым... Идеалистом. Хочешь, новость скажу?
      - Валяй.
      - Объездчика. Лукича знаешь? Мы с ним сейчас по двести трахнули. Он мужик хороший. Утром он сюда в лес ехал из города. На лошади. Самый рассвет. Видит - женщина навстречу. Заметила его и - шарах в рожь. Он туда. А там Дьяконская. Ну, Ольга твоя. Лицо белое. Лукич опрашивает: "Что делаете здесь?" - "Гуляю", - отвечает. "По дороге гуляют, а не в посевах". - "Хорошо..." Пошла от Лукича, да все боком к нему норовит. А подол весь мятый, вроде изжеванный...
      Игорь молчал, стараясь не выдать волнения. Не мигая смотрел он в слезящиеся от смеха глаза Ракохруста.
      - Лукич, значит, в лес, а тут, на опушке, еще один голубчик - моряк. Идет, веточкой помахивает. Довольный. Еще бы - такой кусок отхватил!
      - Ты... Ты меньше языком трепи, - выдавил Игорь, - Сплетничаешь, как баба.
      - Мое дело маленькое, за что купил, за то и продаю... А Олька-то, а? Тихоня была, недотрога. Ты ее под ручку водил. Думала - с приезжим шито-крыто, никто не узнает. Шлюха московская!
      У Игоря потемнело в глазах, не смог сдержаться: сунул кулаком в оскаленные зубы Пашки, головой ударил в подбородок. Пашка упал навзничь, из носа потекла кровь. Игорь ногами бил в грудь и в живот.
      Изловчившись, Ракохруст схватил за ногу, дернул, Игорь свалился на него. Сцепившись, покатились по земле, тыча друг друга кулаками, коленями.
      - Сволочь! - хрипел Пашка, обдавая запахом водки и лука. - Сволочь, убью!
      Пашка был сильнее. Если бы не подоспели ребята, Булгакову досталось бы крепко. Фокин, оттолкнув Игоря, верхом уселся на Ракохруста. Тот, матерясь, попытался подняться, но Фокин, прижав его голову, крикнул:
      - Цыц, не вертись!
      Вокруг уже толпились любопытные. Виктор, обняв за плечи дрожащего от возбуждения Игоря, силой увлек его в кусты, подальше от людей. Сашка догнал их.
      Остановились возле ручья на дне овражка. Булгаков наклонился, смывая с лица кровь.
      - Ну, петухи! - удивлялся Виктор. - Вот не ждал от тебя.
      - Мало я ему, мало! - твердил Игорь.
      - Хватит, - уверенно заявил Сашка. - Я в этом деле толк знаю. Хряпку ты ему своротил. Глаз припух. Неделю в синяках ходить будет.
      - Из-за чего сцепились-то вы?
      - Подлец он! Ну и подлец!..
      - Это известно. А ты что же, всех подлецов решил бить теперь? улыбнулся Виктор. - Их много на свете, кулаков не хватит.
      - Эх, ничего ты не знаешь, - зло сказал Игорь. - Водки мне дайте.
      - Стаканы там остались.
      - Из горлышка.
      Игорь сделал большой глоток, закашлялся. Долго плевался, запивая водой из ручья.
      - Ребята, домой бы мне, - успокоившись, попросил он.
      - Ну вот, - расстроился Сашка, - Весь праздник к чертям пошел.
      - Домой, - поддержал Виктор. - Ну, куда он такой? Рубашка разорвана, на щеке ссадина... Я провожу.
      - Мне нельзя, - вздохнул Сашка. - Играть надо.
      8
      Дед Игоря, брандмейстер пожарной команды Протасов, был человеком незаурядным. Могучий, костистый, до последних дней жизни сохранивший гордую осанку, он отличался независимым и строгим характером. В пожарной части у него порядок был жесткий, крепче, чем на военной службе.
      Под старость выстроил он себе просторный, о семи комнатах, шелеванный дом под железной крышей, а к дому - сарай для дров, потребицу с сеновалом, амбар. И все это добротное, на века.
      От пожарных дел отошел Протасов только после революции и прожил без работы недолго. Хоронил его весь город, старого брандмейстера знали в каждой семье.
      Дочери к тому времени разъехались уже по разным местам, повыходили замуж. Марфа Ивановна осталась с младшей - Антониной.
      Время шло незаметно. Тоня училась, летом пасла корову на выгоне, играла в лапту - и вдруг как-то сразу в один год превратилась из девчонки в девушку. Перестала носиться, как угорелая, отпустила косы. Пришлось Марфе Ивановне вытаскивать из сундука старые свои платья.
      Работать Антонина начала в школе, сперва вожатой, потом преподавала в младших классах. Не успела медлительная Марфа Ивановна и глазом мор пнуть, нашелся жених: Григорий Булгаков из деревни Стоялово. В гражданскую войну на врангелевском фронте потерял Булгаков два пальца левой руки, долго служил в армии младшим командиром. После демобилизации направили его в Одуевский уком комсомола.
      Был Григорий Дмитриевич лет на десять старше Антонины, но выглядел молодо. Чело-век спокойный, уравновешенный, здоровьем по-мужицки крепок.
      Зятя Марфа Ивановна встретила с радостью: какое без мужчины хозяйство? Не понравилось только, что не по-старинному, не в церкви обвенчались молодые, а по новым порядкам. Принес Булгаков свои вещички, собрались вечером сослуживцы - вот и вся свадьба.
      Григорий Дмитриевич подправил заборы, заново перекрыл дранкой амбар, переложил печку. В огороде поставил конуры, завел гончих собак. Времени ему хватало. Теперь он преподавал обществоведение в культпросветшколе и почти все лето был свободен.
      Антонина, хоть и появились у нее дети, поступила заочно в педагогический институт. Занималась за полночь, пока не выгорал керосин в лампе. А утром, ни свет, ни заря - в школу.
      Наконец Антонина получила диплом. Марфа Ивановна нарадоваться не могла на свою семью. Жили дружно. Хорошие подросли внуки. Только за Игоря болело ее сердце. Хоть и тих был с виду, а угадывала в нем бабка рисковый дедов характер.
      ...С массовки вернулся Игорь в порванной рубашке, с синяком <на щеке. От него пахло водкой.
      - Проспись! - приказал отец. - Потом поговорим.
      Горожане, возвратившиеся из леса, принесли грязный слушок, который быстро пополз из дома в дом, щекоча нервы обывателей. Вечером женщины на завалинках и в палисадниках только и судачили, что об Ольге Дьяконской да об Игоре. О случившемся говорили все, кроме самих участников происшествия.
      Матвей Горбушин прикидывал: стоит ли идти сегодня к Ольге? Неловко ему было сейчас встречаться с Натальей Алексеевной. Она уже знает, наверное, обо всем, как бы не устроила скандал под горячую руку...
      У Ольги раскаяние сменялось надеждой. Она старалась убедить себя, что Матвей увезет ее на Дальний Восток. Но если он оставит, ее тут? Как она будет смотреть людям в глаза? И вдруг окажется, что у нее ребенок? Что тогда делать?.. Нервы ее были настолько взвинчены, что она даже не легла спать после бессонной ночи. Растерянная, разбитая физически, она сидела за машинкой, пытаясь работой заглушить горькие мысли.
      Мать плакала, закрывшись в своей комнате, ругала себя за то, что не уберегла Ольгу. Случись такое с другой девушкой, об этом посудачили бы неделю и забыли. А Дьяконские всегда вызывали особое любопытство. О том, что произошло с Ольгой, будут теперь помнить долго...
      * * *
      Свои переживания были и у Ракохруста. Протрезвившийся к вечеру, Пашка жалел, что всем встречным и поперечным рассказывал о Дьяконской. Боялся прослыть среди ребят трепачом. На Игоря Булгакова затаил злобу и решил рано или поздно отомстить этому желторотому птенцу.
      Игорь после сна чувствовал себя мерзко. Его тошнило, мучила изжога. Предстоял тяжелый разговор с матерью и отцом. Но самое главное, самое страшное - Ольга теперь была потеряна навсегда.
      И еще один человек страдал в этот вечер. В маленькой комнате, в Стрелецкой слободе, лежа на кровати, тихо плакала Настя Коноплева. Она пришла в лес пешком издалека, из пионерского лагеря, надеясь увидеть Игоря. В лесу она узнала о драке. Насте было очень обидно и за Игоря и за себя.
      Вечером, после чая, Славку и Людмилку сразу отправили спать. В столовой закрыли окна. Игоря выпроводили за дверь.
      Бабка, сгорбившись, сидела возле остывшего самовара. Суровым полотенцем, переброшенным через плечо, перетирала посуду. Григорий Дмитриевич, кряжистый, плотный, с красной короткой шеей, стоял у печки, прислонившись шиной к белым изразцам, набивал табаком трубку. Ворот гимнастерки расстегнут - по старой привычке носил он военную форму. На лице и на гладко выбритой голове выступили капельки пота.
      Антонина Николаевна резко отодвинула стул, встала.
      - Вот вырастили оболтуса... Весь город о его подвиге говорит.
      - Неприятно, что инцидент произошел из-за Дьяконской, - отозвался Григорий Дмитриевич.
      - Ну, это как раз несущественно. Думаю, никому в голову не придет искать в драке политические мотивы.
      - Бее может быть, Тоня... Впрочем, драка - это естественная вещь. Григорий Дмитриевич затянулся, в трубке затрещало, захлюпало. - Все мы в молодости немножко петухи... Издержки возраста, да.
      Антонина Николаевна неопределенно хмыкнула, спросила:
      - Ты собираешься его защищать?
      - Нет. Мальчишка был пьян.
      - Так уж и пьян, - обронила Марфа Ивановна.
      - От него пахло водкой, этого достаточно. Беспрецедентный случай. Григорий Дмитриевич любил употреблять мудреные словечки, угнетающе действовавшие на Марфу Ивановну. - У мальчишки экзамены на носу, а он амурничает, целыми днями курсирует неизвестно где.
      - Учит... Я ведь вижу.
      - Мама, не оправдывай, - вмешалась Антонина Николаевна.
      - Да я молчу... Только учит он.
      - Надо, Тоня, принять решительные меры. И прежде всего - изолировать его от теперешней обстановки.
      - Что ты предлагаешь?
      - Отправить в Стоялово, к Ивану.
      - Да, маленькие детки - маленькие бедки, а большие детки - большие бедки! - вздохнула бабка. - Давно ли было - крапивой пригрозишь Игорьку - и ладно все!
      - Не грозить, стегать его надо!
      - Теперь поздно - за девками бегает, - улыбнулся размякший после чая Григорий Дмитриевич, - крапива не поможет.
      - У тебя игривое настроение?! Не понимаю, - возмущенно пожала плечами Антонина Николаевна.
      - Что же теперь - слезы лить? Перемелется - мука будет. А ты не возмущайся, Тоня. Дело обговорили, все ясно.
      - Звать его, что ли? - заторопилась бабка, радуясь, что разговор кончается мирно.
      Игорь вошел в комнату медленно. Остановился в темном углу. Антонина Николаевна надела пенсне. Отец старательно хлюпал трубкой, раскуривая.
      - Игорь, - толос матери сух и строг. - Ты понимаешь, что ты сделал?
      - Угу. Подрался.
      - Боже мой, и ты так спокойно говоришь об этом. - Ведь ты не мальчик, взрослый человек. Отец, слышишь?
      - Слышу... Пьяный был?
      - Нет, папа. Я уже лотом выпил.
      - Все равно. Это плохо.
      - Я знаю.
      - Ну, а Пашке-то здорово досталось?
      - Порядочно, - улыбнулся Игорь.
      - Отец, о чем ты говоришь! - возмутилась Антонина Николаевна. - Мама, ты только послушай: они обсуждают, кому больше досталось. Да вы понимаете, с какими глазами я завтра на улицу выйду? Я воспитываю детей в советской школе. А мой собственный сын дерется из-за девчонки, пьет водку, идет через весь город в синяках...
      - Но ведь это же я, а не ты, - возразил Игорь. - Я и в ответе.
      - Молчи, негодяй! Вот уж не думала, что у меня растет такой эгоист!
      Игорь низко опустил голову. Ругань - не деловой разговор, тут не ответишь.
      - Ну, вот что, - произнес Григорий Дмитриевич. - Завтра ты едешь к дяде Ивану. Будешь жить там до экзаменов.
      - К дяде Ивану? Но как же...
      - Все. Без возражений. Возьмешь с собой учебники. Хватит баклуши бить. А теперь отправляйся спать.
      Игорь шагнул к двери, но мать остановила его.
      - Ты обещаешь, что это не повторится?
      - Постараюсь.
      Выбравшись из комнаты, Игорь облегченно вздохнул. Будто гора с плеч. Разговор оказался не очень страшным. Ехать к дяде Ивану - не так уж плохо. Надо же в конце концов и позаниматься.
      Он вышел во двор. Ночь была прохладной и звездной. В тишине слышалась далекая песня: наверно, в роще за слободой гуляли девчата. Недовольно бормотали что-то сонные грачи в гнезде на верхушке березы.
      - В ссылку, значит, - оказал себе Игорь. - В Сибирь, на каторгу... Ну, это ничего, могло быть и хуже. Надо только ребят предупредить, чтобы проведать пришли.
      * * *
      Между лесом и деревней протянулся по косогору колхозный сад. Длинными шеренгами стоят яблоньки на белых от известки ногах. В верхней части сада, что ближе к лесу, - ряды аккуратно подстриженных кустов крыжовника. Среди кустов шалаш сторожа, деда Сидора. Старик въедливый, ко всем цепляется, всех поправляет, и за это кличут его по-уличному Крючком. Прозвище это прилипло к деду давно, никто не помнит его настоящую фамилию. Известна она только в сельском Совете.
      В саду дед Крючок обосновался прочно, перетащил в шалаш дерюгу для подстилки, тулуп, медный котелок. Держа под мышкой старую берданку, заряженную солью, несколько раз в сутки обходил свои владения. Мальчишки боялись его - дед стрелял, не предупреждая.
      Днем старик поправлял чучела, смотрел, не завелась ли вредная гусеница. Вечером рано ложился спать. До полуночи сад стерег Иван Булгаков. У него маленький шалаш в том конце яблоневых посадок, который почти вплотную примыкает к деревне.
      Прожив в Стоялове двое суток, Игорь пошел на дежурство с дядей Ив алом. Прихватили с собой чайник. Пока Игорь бегал к ручью за водой, дядя Иван развел костер, воткнул в землю палки-рогульки.
      Пасмурный, сырой день угасал, медленно наползали сумерки, суживая горизонт. Воздух был теплым и влажным от прошедшего недавно дождя. В низине над рекой белым дымком вился туман.
      Вся деревня хорошо видна с косогора: два ряда изб, крытых соломой, новый белый сруб правления колхоза. За околицей, возле реки, просторный выгон. Деревня казалась пустой и унылой. Изредка перейдет улицу баба с коромыслом. Трое ребятишек в длинных рубахах копошились у плетня. Щипали траву стреноженные лошади. Игорю скучно было смотреть на затихшую деревню, тянуло в Одуев, к людям.
      Хорошо побывать в Стоялове раз в году, когда ясная погода. Походить за грибами, поваляться на лугу. А ведь многие проводят в деревне всю жизнь. И сколько таких - большинство! Они выращивают хлеб, везут в город молоко, мясо. Эти люди необходимы всем, они - основа основ.
      - Чего задумался, Игорек? - окликнул дядя Иван.
      - Так... Смотрю на деревню, и грустно становится... Ведь тут моя родина. В этих избах прадеды мои жили. Отец, когда молодой был, эту землю пахал. И ты вот... А я будто чужой здесь.
      - Отвык, - улыбнулся дядя Иван. - Вот поживешь месяц и уезжать не схочешь... А летом в деревне завсегда веселья мало. Люди с солнцем встают, весь день на работе. Наломаются - и спать. По гостям зимой ходим.
      Закипел чайник. Бурлящая вода вырвалась из носика, полилась на костер. Дядя Иван подхватил чайник за ручку, поставил на землю.
      - Посмотри, чего Алена в узелок нам положила... Хлеб, сало... Яички есть... Ну, не помрем, парень.
      Круто посолив мягкую, еще теплую горбушку, Игорь взял яйцо.
      - Забыл про сахар-то я, - огорченно оказал дядя Иван. - Ведь ты же непривычный с нетом чай пить.
      - С солью вкусно.
      - Это кому как. Вон дед Крючок у нас балованный. Старуха его намедни жаловалась в сельпо - все деньги на сахар изводит. Я, говорит, цельные сутки в одиночестве. Хожу по саду и думаю про разные дела. А думаю чем? Умом. У меня, говорит, от этих размышлениев мозг сохнет, и его надо чаем с сахаром разжижать.
      - А ты, дядя Иван, тоже сутки дежуришь?
      - Я - нет, сторожу между делом. Днем в бригаде - вечером сюда. По хозяйству Алена справляется, а я тут и а курорте вроде.
      - Хорош курорт, по пять часов на сон остается. То-то похудел ты так против зимы.
      - Летом мужик всегда худеет... А за этот курорт мне колхоз полтрудодня начисляет. Дело немаленькое. Сам знаешь, трое воробьев у меня. К зиме на обуж и заработать надо... Ну, и колхозу опять же польза.
      - А ты почему без ружья, дядя Иван? Сторож ведь.
      - Меня и без ружья боятся, - засмеялся тот. - Я с финской ракетницу принес. Сказал парням: как увижу - ракетой стрелять буду. Это не соль. Одежду спалю и мясо до костей прожгу. Теперь во всех соседних деревнях про эту ракетницу знают.
      - А я и не видел! Где она?
      - У Алены спроси. Где-то в сундуке у нее валяется.
      Было уже совсем темно. Дядя Иван бросил в костер бумажки, яичную скорлупу. Поднялся.
      - Так порыбалим утром?
      - Ты ведь на работу пойдешь...
      - До обеда посплю. Косить не придется, дождь будет... - Он вынес из шалаша фонарь "летучая мышь", вытащил закопченные стекла, начал протирать их. Казалось, они, того и гляди, хрустнут в ею больших грубых руках.
      Игорь смотрел молча. За эти дни он понял, что дядя Иван совсем не такой, каким представлялся ему раньше. В прошлые годы, когда Игорь изредка приезжал в Стоялово вместе с отцом, он почти не видел дядю, занятого работой. Дядя Иван, бывая в Одуеве на базаре, заходил в гости вместе с женой. И тетя Алена и он чувствовали себя неловко в городском доме, за столом сидели чинно, держа на коленях руки. Ели мало, благодарили за угощение, говорили, что сыты. От сапог дяди Ивана всегда пахло дегтем. Пиджак был узковат в плечах и угрожающе потрескивал - вот-вот лопнет по швам.
      Чаще всего дядя Иван забегал ненадолго, на полчаса, оставив лошадь у ворот. Отдавал Марфе Ивановне убитого зайца или связку рыбы, брал у Григория Дмитриевича порох, дробь и тотчас уезжал.
      Бабка и дядя Иван уважали друг друга. Для гостя у Марфы Ивановны всегда находилась на кухне стопка водки и соленые огурцы. Когда появлялась строгая, с неизменным пенсне на носу Антонина Николаевна, Иван терялся, становился мешковатым и неуклюжим.
      Григорий Дмитриевич очень любил своего младшего брата и хотел пристроить его куда-нибудь в городе. И отец, и бабка считали, что Иван неудачник и ему надо помочь выбиться в люди. А сам дядя Иван, наверное, никогда и не думал об этом. Вот он стоит боком к Игорю, в старенькой, без пояса, гимнастерке. Солдатские брюки заправлены в шерстяные носки, на ногах - галоши. Распахнутый ворот открывает грудь, заросшую черным волосом. Чуть склонив давно не стриженную голову, он сосредоточенно протирает тряпкой стекла фонаря.
      Дяде Ивану тридцать пять лет. Выглядит он старше. Наверно, потому, что на лице у него много морщин и щеки всегда покрыты щетиной. Бреется дядя Иван редко.
      - Механизма готова, - сказал он, ставя на землю "летучую мышь". Фонарь-то старый. Еще дед твой из Москвы привез. Сено продавать ездил. Себе фонарь, а нам, ребятишкам, - пряников.
      Он свернул самокрутку, пальцами достал из костра уголек, подкидывая его на ладони, прикурил. Лег рядом с Игорем.
      - Ноги гудят. Намотался за день.
      - Ты поспи, а я подежурю.
      - Нельзя, служба.
      - Никто не полезет. Яблоки маленькие еще.
      - Все равно нельзя. Раз пост доверили, то хоть для порядка, а бодрствуй.
      Огонек самокрутки освещал при затяжках обветренные, сухие губы дяди Ивана, впалые щеки. Глаза были полузакрыты.
      - Ты счастливый, а? - негромко спросил Игорь.
      - Как это счастливый?
      - Ну так. Жизнью своей доволен?
      - Чего же мне недовольным быть?
      - Работаешь ведь много.
      - Ежели работа по душе, так от нее одна радость. Для себя же работаю. А еще, парень, хорошо, когда у человека сердце спокойное.
      - У тебя спокойное?
      - Сам видишь. Сижу тут с тобой, лясы точу. И никакая думка не грызет. Потому - тыл у меня крепкий. Знаю, что воробьи мои накормлены, нахолены, в огороде порядок, корова, куры - все хозяйство под верным глазом. Баба у меня золотая.
      - Любишь, да?
      Дядя Иван затянулся раз, другой. Лицо его подобрело.
      - Не по-нашему, по-городскому вопрос задаешь. Любит парень девку, пока за ней каблуки сбивает. А я к Алене прирос. Вроде бы мы с ней - один человек. Не будет ее - половины меня не будет. А может, и больше. Ты мал еще, не понимаешь этого.
      - Почему же...
      - Головой не поймешь. Самому пережить надо. Я до се удивляюсь, как это мне такая удача подвалила. Верно говорят: выбирай жену не в хороводе, а в огороде.
      - А ты как выбирал?
      - Это долгая история.
      - Спешить некуда нам... Ты когда женился?
      - Женился-то? - Дядя Иван молча пошевелил губами, загибая пальцы. Десять годов скоро. Как раз колхоз создавали.
      - В самое бурное время?
      - Не знаю, где как, а у нас в деревне не бурно было. У нас это дело быстро провернули. Тут, парень, что ни деревня, то почти одна родня. В Стоялове, почитай, половина Булгаковых. Мы и раньше всем миром жили. Придет жатва - Петр Сидору помогает, Агафон - Илье. Ну, были и крепкие мужики, которым жаль скотиняку да машины в общий котел валить. Два двора у нас таких было. Один хозяин в город подался, а другого под конвоем в Сибирь. У нас обчество без волынки в колхоз пошло. Вот в Дубках - там упирались. Село торговое, мужички крепко жили. А нам нечего терять было. Да и то оказать, многие же из наших за советскую власть кровь пролили, так что же поперек этой власти идти.
      - А ты?
      - Я обыкновенно. Отец наш в двадцать седьмом преставился, Григорий в городе жил. Я один на хозяйстве. Сам и корову доил, и пахал, и ухватами ворочал. Парень я был из себя не больно видный, девки не заглядывались. Три года один бедствовал. Хотел в город податься - землю бросать жалко... Тут, помню, в тридцатом году приезжает Григорий. Говорит по секрету: через неделю ждите уполномоченного - колхоз создавать. Так ты, Иван, первым иди... Ну, оно и понятно. Брат в районе начальник, сам уполномоченным ездит. Нельзя его подводить. Так и вступил.
      - А женился после?
      - Тогда и женился. Поехал в Дубки на мельницу, хлеб повез. Поехал один, а вернулся с женой.
      - Ну!
      - Вот те и ну! Народу на мельнице полно. Стою в очереди день, второй, третий. Дело идет ни шатко, ни валко... Там и Алену встретил.
      - Она из Дубков?
      - Из дальней деревни. Тоже молоть приехала. Со стариком. Тот, сивобородый, только под телегой сидел да всякие слухи про советскую власть пускал... Алена тогда махонькая была, годков шестнадцать. Ноги тонкие, сама вся, как травинка... А мешки пуда по четыре, не меньше. Она, бедная, согнется под таким мешком, идет, шатается, того гляди пополам хрустнет. А старик, черт, только покрикивает... Ну, меня зло разобрало. "Ты, говорю, хрыч бородатый, не видишь, что девка живот надрывает? Ты, говорю, иксплутатор, и тебе за это морду набить надо". А он орет: "Моя дочь, как хочу, так и верчу!" И на меня по-всякому. Я плюнул, оттолкнул Аленку от воза и сам все мешки перетаскал.
      - А старик?
      - Чего ему - дармовая сила. Ухмылялся под возом - дурак, мол, нашелся... Ну, потом Аленка ко мне подошла. Кусок пирога сунула. Поешь, дескать. Я ее отвел подальше, за мельницу. Поговорили, никакая она этому старику не дочь оказалась. Батрачкой жила. "Родители, - спрашиваю, где?" - "Померли тятька с маманей". - "Одна?" - "Совсем одна", - и вот-вот заплачет... Так мне, парень, горько за нее стало. Запряг я коня, посадил ее на мешки с рожью и той же ночью - домой.
      - А потом?
      - Потом, как все. Сходили к попу, оправили свадьбу. Сперва девки стояловские смеялись: нашел, дескать, тощую да бездомную. С обиды смеялись, что свою не взял. А к двадцати годам выгулялась моя Алена в такую красавицу, что самому чудно. Тут голодное время, от работы горб трещит, а ей и горюшка мало. Сухую корку съест с квасом - и сыта. Веселая, песни поет. И я веселым домой аду, знаю, что всегда лаской встретит. Хмурый слова поперек не скажет. Сгоряча обругаю - молчит. Видит, поостыл я улыбнется, и вся хмарь с меня долой. Даже сказать нельзя, до чего я привык к ней. Заболела она после вторых родов. Опасно заболела. Григорий приехал на машине, увез в больницу. Алена без сознания была. Проводил я, зашел в хату и, понимаешь, чуть не закричал. Будто все нутро из меня вынули. Два стакана самогонки хватил - спать потянуло. Подошел к кровати, завеску отдернул - и опять нож по сердцу. Пусто... Ну, не выдержал я. Отнес маленьких к соседям, харчи в узелок - и в город. Четыре дня вокруг больницы шальной ходил, пока ее в окне не увидел. Случись бы что с ней тогда - и мне не жить. Вот какие дела, парень.
      - Я, дядя Вань, помню, как тетя Лена болела.
      - И я, брат, на всю жизнь помнить буду. Потом я ее месяца два до работы не допускал. Да разве ее устережешь, - дядя Иван засмеялся. - Пришел с поля - изба побелена. Ну, и корова опять же, и ребятишки...
      Игорь пытался представить себе тетю Лену. Самая обыкновенная деревенская женщина в пестром платочке, с усталым лицом. Сколько таких приезжает каждое воскресенье на базар! Игорь не мог даже припомнить, какие у нее глаза. Помнит только руки: темные, сильные. Эти руки легко вытаскивают рогачом из печи огромный чугун с водой, подхватывают его, ставят на пол... Ходит тетя Лена быстро и как-то боком. Только что вытащила чугун, и вот уже несет с огорода лук, чистит картошку и в то же время покачивает ногой люльку, подвешенную к потолку. Она всегда занята делом. Даже когда Игорь и дядя Иван садятся за стол, тетя Лена продолжает хлопотать у печки.
      - Не спишь, Игорь? - спросил дядя Иван, сворачивая новую папироску.
      - Нет, слушаю.
      - Растревожил ты меня. Вот привыкнешь к своей жизни и не замечаешь хорошего. Будто так и надо. Я как с финской пришел, так и не думал вроде об Алене своей. Ну, как о себе не думает человек. За делами недосуг.
      - А на войне скучал?
      - Не то чтобы скучал, а помнил все время. Как работаю сейчас спокойно, так и воевал спокойно... Я давно заметил: ежели одинокий человек или в семье непорядок - такому на фронте муторно. И гибнут такие чаще. Был у нас в роте мой земляк, кузнец Терентий. С одного года мы. Жена ему попалась холявистая, с ветерком. Он и тут все из-за нее терзался, боялся, как бы не скрутилась с кем. А на фронте совсем закис. Мажет, и причин у него для ревности не было, а мучился человек. Больно уж ненадежная баба. Ребята над ним подшучивают, а тут еще и писем недели две нету. Озверел мужик. Заладил одно: почтарь "кукушек" боится, не идет на передовую. А оно и верно. Финны к нам в тыл часто просачивались. Засядут на деревьях ихние снайперы и бьют нашего брата поодиночке... Тут еще и лыжники за нашим передним краем появились. Ну, отпросился Терентий у ротного за письмами сходить. Двинулись вдвоем: он и еще один парень, Димка. Тот все от невесты письма ждал. На полпути нарвались на засаду. Им бы назад повернуть, а Терентий заупрямился: пойдем - и баста. Свернули с дороги в лес. Тут Терентия и снял снайпер.
      - Обоих?
      - Нет, Димка вернулся... Потом взвод послали, до-роту прочистили. Вот к чему оно, душенное беспокойство, приводит. А мне среди других легче было. Конечно, и поморозился я, и в окружении трое суток на снегу голодный лежал, и плечо мне осколком поцарапало. Но на сердце тепло было... А как начнут ребята рассказывать про своих, я молчу. Много всяких разговоров про женский пол слышал. На фронте-то о женах все больше хорошее говорят. Слушал и думал: лучше моей все равно нет для меня. Знаю, что тоскует Алена, люто тоскует. Я ее в письмах успокаиваю, ругаю, а от той тоски мне вроде жить легче. А об ревности я и не вспоминал никогда. Потом в госпитале лежал. Много всяких женщин видел. Санитарки, фельдшерицы веяние из Ленинграда. Красивые бабы были. А все чужие. Ни с одной не ужился бы. Значит, так уж устроено, что для каждого мужика лишь одна баба на свете есть. Только не все находят свою, которая предназначена...
      - А как ее найдешь? Ведь не написано на лбу у нее.
      - Не написано, верно. Но я-то знаю - нашел свою... Когда отпустили меня со службы, не чаял, как до дому добраться. В Оду ев е даже к Григорию не заглянул. Прямой наводкой в Стоялово, ночью, пехом... Пришел, стучу в окошко. Эх, да что говорить! Не знаешь ты этой радости. А дай бог, чтобы узнал... Хорошая жена - это, парень, может, самое главное в жизни.
      - Главное - Родина.
      Дядя Иван приподнялся кряхтя, сел.
      - Родина, говоришь? Родина, парень, это и есть жена, ребятишки, семья, хата моя, деревня.
      - Ну, а страна, весь Советский Союз как же?
      - Страна, страна. - Голос дяди Ивана звучал сердито. - На кой черт ты и ужен стране, ежели ты кукушка без гнезда. Что для такого летуна дорого? Ничего! А вот я за свою деревню, за свой дом голыми руками драться пойду. И так каждый. Ежели поодиночке - за свое болеем, а ежели наев кучу собрать получится, что за всю землю.
      - Не обижайся, дядя Иван. Я тебя по-серьезному опрашиваю. Разобраться хочу.
      - Поедешь учиться, там разберешься. А я и сам недалеко вижу. Знаю одно: дорого человеку то, что сделано своими руками.
      - Дом?
      - И дом, и семья, и колхоз.
      - А если выше взять - значит, и государство.
      - Ну, ты опять на облака полез, - усмехнулся Иван. - Ты про это с Сидором Крючком потолкуй. Он любит.
      Задом, на четвереньках, дядя Иван выбрался из шалаша. Поднявшись, потянулся так, что захрустели кости.
      - Наговорился я с тобой, Игорь, аж язык заболел. Хуже, чем на покосе, умаялся. Вылезай, пора уже нам.
      Пошли по тропинке, среди смутно белеющих в темноте стволов яблонь. Издалека услышали храп деда Крючка. Возле большого шалаша, похожего на стог сена, дядя Иван остановился, позвал:
      - Дед, а дед!
      - Ктой-то? Ты, что ли? - раздался недовольный, хриплый тол ос.
      - Я самый, вылазь.
      - Поспать не дал, черт баламутный, - ворчал дед, одной рукой поддергивая короткие портки, другой мелко крестя рот. - Ты, Ванька, завсегда до срока приходишь.
      - Во-на! Уже вторые петухи пели.
      - А темень-то, ядрена лапоть!
      - Пасмурь.
      Голова у деда почти совсем лысая, только на висках торчат редкие волоски. Лицо худое, вытянутое. Маленькие глазки запрятаны глубоко под надбровными дугами. Шея у него длинная и морщинистая, как у ощипанного петуха. Дед сутулится, посконная рубаха на спине бугрится горбом.
      - Кто это с тобой? - спросил Крючок.
      - Племяш.
      - Гришкин сын, значит? Чего к нам-то пожаловал?