Сегодня, кроме Бесстужева, в библиотеке никого не было.
      - Почему вы не ходите на танцы? - опросила Полина, опершись локтями на барьер.
      - Некогда.
      - Нельзя же жить только службой. У вас есть знакомая девушка?
      - Нет.
      - И вы никого не любите?
      - Н-нет! А зачем? - спросил он и понял, что получилось глупо.
      Полина подошла к нему, запрокинув голову, снизу вверх смотрела в лицо. От расширившихся темных зрачков глубокими казались ее глаза.
      - Сегодня вечер. В клубе. Приходите, Юра, - умоляюще, прижав к груди руки, говорила она. - Я прошу. Очень.
      - Занятия. В роте.
      - Боже мой, разве нельзя?
      - Нет. Моя очередь.
      - Юра, ну в другой раз.
      - Хорошо. Обязательно.
      Полина медленно повернулась, пошла к шкафам, спросила:
      - Вы хотели взять что-то?
      - "Капитанскую дочку".
      - Посмотрите сами на второй полке.
      Бесстужев долго перебирал книги, не мог найти нужную. За спиной раздались мягкие шаги Полины. Юрий чувствовал - она рядом, смотрит на него.
      - У меня дома есть очень хорошие книги, - сказала Полина почти шепотом. - Почему бы вам не зайти ко мне? Посидим, попьем чаю. Неужели вам не надоело все время в казарме? Я очень хочу видеть вас у себя. В четверг, послезавтра, ладно?
      - Но...
      - Я одна, Юра. Варшавская, двенадцать. Вы запомните?
      Внизу хлопнула входная дверь.
      - Вечером... Варшавская, - торопливо повторила она.
      Капитан Патлюк жил на частной квартире. И он и два командира взвода обычно уходили по вечерам в Брест. Все привыкли к тому, что Бесстужев остается в казарме. Патлюк очень удивился, когда он попросил разрешения отбыть в город.
      - Ну что же, иди, - сказал капитан, с любопытством глядя на смутившегося лейтенанта. - Иди до десяти ноль-ноль. Я сам на подъеме буду.
      - Раньше вернусь.
      - Не спеши. Засиделся небось, проветрись. Только пей в норму, чтобы в комендатуре тебя не искать.
      - Я не в ресторан.
      - К девушке, что ли?
      - Да.
      - Ну, не ждал! - хлопнул себя по ляжке Патлюк. - Когда ж ты успел? Из крепости не выходил.
      - Успел вот, - скупо улыбнулся Бесстужев.
      - Чистая работа! - Капитан натянул на густые волосы фуражку, примял сверху ладонью, привычно сдвинул набекрень. - Я ее знаю?
      - Вряд ли. По делу иду.
      - Известны мне эти дела, - осклабился Патлюк. - Ты не теряйся, сразу в дом лезь, - хохотнул он. - На улице холодно. До хаты - и баста!
      Бесстужева коробил этот разговор. К счастью, капитан торопился на автобус, чтобы скорей попасть в город. Оставшись один, лейтенант сел к дощатому, покрытому зеленой бумагой столу. В ротной канцелярии неуютно и голо. Железная кровать старшины, над ней ящик с красным крестом: аптечка. Вешалка у двери. Над головой арочный свод. Расплылось на побеленной стене желтое пятно. Холодом и сыростью тянуло от кирпичной толщи.
      Лейтенант почистил сапоги. Одевшись, разглядывал себя в зеркальце. Из-за двери доносилось привычное гудение людских голосов. Там его красноармейцы, его взвод. Свыкся с ними так, что невероятным казалось: вот уйдет сейчас, не будет думать о них...
      Вечер опустился ласковый, тихий. Слегка подмораживало. Густой россыпью звездных пылинок делил пополам черное небо Млечный путь. Призывно и лукаво мигали вдали огоньки города. Прошел поезд, долго и отчетливо слышался дробный перестук его колес. "Скрип-скрип-скрип", - раздавалось под сапогами.
      Утром выпал снег, он не успел затвердеть, улежаться. Сугробы вдоль дороги высокие, пухлые; отсвечивали они мягким зеленоватым блеском.
      В городе Бесстужев пошел сначала в центр, решил купить Полине букет. Но в цветочном магазине оказались только примулы в горшках. Продавщица предложила завернуть, но лейтенант отказался: с горшком неудобно. Чтобы не явиться с пустыми руками, взял в аптеке коробочку духов, засунул в глубокий карман шинели.
      На углу Варшавской улицы Бесстужев вдруг оробел, пошел тише, воровато оглядываясь. Вот и двенадцатый дом. Голые ветлы за палисадником. Низко надвинулась с крыши снеговая шапка, под ней, в тени, шесть окошек с закрытыми ставнями, из одного пробивается полоска света.
      Осторожно притворил за собой калитку, поднялся по скрипучим ступенькам. Собравшись с духом, дернул за кольцо в двери.
      Полина открыла, даже не опросив кто. Взяла за рукав, провела по коридору в маленькую комнатку.
      - Ой, какой вы холодный! Замерзли? Нашли быстро?
      Повесив шинель, повернулась к нему, протянула обе руки.
      - Ну, здравствуйте.
      В белой блузе с закрытым воротом, в синей широкой юбке, она казалась сейчас стройней и выше. Густые волосы ниспадали на плечи.
      - Какая-то вы новая. Подросли вроде, - смущенно говорил он. - И волосы опять же...
      - А вы меня только в халате да в платке видели, - улыбнулась Полина. Ну, садитесь сюда, - показала она на диван. - Посмотрите книги, а я чай поставлю.
      - Не нужно, не хлопочите.
      - Нет, уж, товарищ лейтенант, сегодня вы мой пленник! - торжествующе засмеялась она, затрепетали ноздри прямого точеного носа. - Командовать сегодня я буду. Вам - отдыхать!
      - Слушаюсь! - согласился он.
      Схватив со спинки кровати фартук, Полина исчезла за дверью. Бесстужев рассеянно взял с этажерки книгу, не раскрывая ее, осматривал комнату. Просто удивительно, сколько мебели было в этом маленьком помещении. Диван, высокая никелированная кровать с горкой подушек, пузатый шкаф, гардероб, швейная машинка, зеркало. Возле стола - три стула. Темно-зеленые обои придавали комнате немного мрачноватый вид. Электрическая лампочка под голубым абажуром освещала только середину комнаты, в углах и за мебелью прятался полумрак.
      Бесстужев чувствовал себя неловко, не исчезало напряжение. Чудилось: вот-вот войдет сюда старший политрук Горицвет, натянуто улыбнется, открыв крупные редкие зубы: "Рад видеть, лейтенант Бесстужев". Юрия даже передернуло при мысли об этом. Но Горицвет не показывался. Тихо было в доме, слышалось только, как шипит на кухне примус. Ничто не напоминало о том, что в комнате живет мужчина. Ни пепельницы, ни одежды на вешалке. Даже среди фотографий на стене не было снимка старшего политрука.
      - Тесно у меня? - опросила Полина, появившаяся на пороге.
      - Нет, ничего. А за перегородкой - хозяева?
      - Хозяева в другой половине дома. За перегородкой сейчас пусто. Там квартира Горицвета, но он в отпуске.
      - Его квартира? - удивился Юрий. - А здесь?
      - Тут моя. Мы живем порознь.
      - Ничего не понимаю.
      - А вам и не надо понимать, - засмеялась она. Влажно блестели ее глаза, голос звучал певуче, тревожно. - Садитесь к столу. Руки согрелись?
      - Совсем, - повеселел Бесстужев.
      - Вы как любите закусывать, - говорила она, ставя на стол тарелки, хлеб в вазе, графин. - Острым, селедкой? Или колбасой?
      - Давайте все! - шутливо сказал он, сам удивляясь своей смелости.
      - Вот это приятно слышать.
      Полина наклонилась к нему, волосы защекотали щеку. Сказала в самое ухо:
      - Я очень, очень рада, Юра!
      - Чему?
      - Вы здесь, у меня.
      - Ну, вот, - пробормотал он.
      Полина села рядом, откинула со лба прядь волос.
      - Наливайте. Мне - вина.
      - А за что? За хорошую книгу?
      - Можно... Или нет, не надо за хорошую. Хорошую книгу многие читают. Лучше за обычную, за обыкновенную, которая нравится одному.
      - Согласен, хотя и замысловато.
      Лейтенант не пил давно, с выпускного вечера в училище. Быстро захмелел, стало тепло и весело. Он уже не стеснялся, когда колено его касалось ноги Полины, и женщина казалась ему давно знакомой, будто уже не первый раз они сидели вот так, вместе.
      - Давайте еще, - предложил он. - Без путаных тостов - за нашу встречу. И пусть они будут чаще.
      - Это искренне?
      - Вы меня обижаете! - задвигал бровями Бесстужев.
      - Люди часто говорят не думая, под настроение.
      - А я думаю.
      - Верю! - Полина отодвинулась от него.
      Сжимая щеки ладонями, ласкающим, затуманенным взглядом неотрывно смотрела в лицо.
      - Что вы?
      - Нет, ничего! - тряхнула она головой. - Закусываете вы плохо.
      - Разве? Смотрите? - Бесстужев подцепил вилкой сразу три кружка колбасы. - Ну, как?
      Она одобрительно кивнула, но сказала совсем о другом:
      - Вы славный, Юра. Не возражайте - могу же я иметь свое мнение. И я хочу выпить знаете за что? За вашу маму. Она счастлива, наверное, что имеет такого сына.
      - Она умерла. Давно.
      - Простите.
      - За что же? Я у тети воспитывался. - А я в детском доме. Даже не помню родителей.
      Бесстужев отодвинул стул, поднялся.
      - Действительно, Полина, давайте выпьем за них. За ваших и моих, за их светлую память...
      Она молча кивнула.
      Лейтенант поставил пустую рюмку, тяжело, всем телом повернулся к женщине.
      - Знаешь, я до сегодняшнего дня был очень одинокий. - Юрий с трудом подбирал слова. - Одинокий человек. Я немного пьян, но вы не думайте. Пьяные, наоборот, говорят, что они трезвые. Но это не важно... Дьяконский у меня во взводе хороший парень. Я с ним хочу говорить. И с вами. Мы будем друзьями, да?
      - Друзьями? - переспросила она. - Не знаю, Юра.
      - Почему?
      - Быть другом - это много. Но быть только другом - для женщины иногда мало.
      - Я понимаю, понимаю - оробел он, чувствуя, что трезвеет под ее непонятным взглядом. - Я все понимаю.
      - Спасибо хоть на этом, - смиренно поклонилась она, а в голосе чудилась убивающая насмешка.
      Надо было что-то делать, чем-то ответить, показать, что он не мальчишка. Юрий быстро налил себе водки, выпил один.
      - Вы обиделись? - спросила Полина.
      - Нет.
      - И не стоит. Иногда я бываю злой.
      - Ладно. - Он налил еще.
      - Не надо, - мягко удержала она руку. - Хочешь, спою?
      Полина прищурилась, смотрела куда-то вверх, в темный угол.
      У зари, у зореньки много ясных звезд,
      А у темной ноченьки им и счету нет...
      Голос у Полины грудной, мягкий. Какая-то тоненькая, однозвучная нотка дрожала в нем. Юрию казалось, что вот-вот она оборвется, эта жалобная, из глубины идущая струнка, и женщине будет тяжело от этого. Он положил руку на ее плечо, запел, заглушил голос Полины:
      Горят звезды на небе, пламенно горят,
      Они сердцу бедному много говорят...
      - Ты знаешь? - благодарно улыбнулась она.
      - Знаю.
      - Ну и не надо ее больше. А то я расплачусь.
      - Вот те на!
      - Я ее в одиночку пела. Часто... Ну, не будем... Лучше чай принесу. А ты поднос пока поставь гут.
      Медный начищенный поднос весело заблестел под электрической лампочкой. Бесстужев подмигнул перекошенному, смутному отображению своего лица, запел:
      Он пожарник толковый и ярый,
      Он ударник такой деловой,
      Он готов затушить все пожары,
      Но не хочет тушить только мой...
      - У тебя богатый репертуар, - сказала Полина, появляясь с чашками в руках.
      - От Патлюка заимствую. Песня в строю - больное место его.
      - Противный твой ротный.
      - Обыкновенный.
      - Нет, противный. С виду лихой, а внутри лицемер. Я всех приятелей Горицвета терпеть не могу. Подобрались такие - перед начальством дрожат. Свое слово даже шепотом сказать боятся. Да и нет у них своих слов... Ты с сахаром будешь?
      - Безо всего, только покрепче. Почему лицемер?
      - Мы уже скоро год, как разошлись с Горицветом. Жить с ним в одном доме тошно. А он просит - не уезжай. Боится, что узнают в полку, репутация его подмокнет. Ходатайствует, чтобы на Дальний Восток перевели. Уедет туда один, все тихо и мирно.
      - Скоро?
      - Осенью обещают перевести... Он мне сказал: живи как хочешь, делай что хочешь, только соблюдай форму, чтобы в полку нареканий не было... Вот тебе человек. И Патлюк такой же.
      - А разошлись почему? - Голос Бесстужева заметно дрогнул.
      - Не люблю.
      - А раньше-то?
      - А раньше дура была. Окончила техникум, не успела одуматься, осмотреться. Приехал командир, в форме. Ухаживает, девчонки завидуют... Вышла замуж. Он в Средней Азии служил, два года с ним только и виделись, что в отпуску. А сюда вместе приехали. Старик он. Не возрастом, а душой старик. Смеяться не умеет. На двадцать лет вперед всю жизнь рассчитал, знает, когда и какое звание получит. И боится, как бы чего не вышло. Начальник на него хмуро посмотрит - три дня сумрачный ходит. И еще морковные котлетки ест. Брр! - брезгливо повела плечами Полина. - Я девяносто четыре дня терпела. Днем отвлекусь - ничего. А вечером, как он вернется, хоть из дому беги... Ну, на девяносто пятый день я ему сказала: собирай свои блокноты агитатора и прочие первоисточники, отдай мне мои тряпки и в эту комнату - ни ногой.
      - Так и сказала?
      - Ага, - озорно улыбнулась Полина. - Его надо было ударить в лоб, ошеломить, чтобы растерялся. А то пришлось бы мне слушать лекцию о значении семьи в социалистическом обществе... С тех пор так и живем. У нас и коридоры разные. И, знаешь, давай не вспоминать о нем. Была черная страница, а теперь она вырвана.
      - Вот и хорошо... Протяни руку, там сверток в шинели.
      Полина привстала.
      - Ой, духи! Мне? Ну, спасибо, - обрадовалась она, благодарно прижимаясь щекой к его плечу. - И как раз мои любимые... Ты шел только из-за книги, да?
      - Нет, не только.
      - Ты очень недогадливый, - серьезно сказала Полина. - Неужели ты ничего не замечал?
      - Замечал, конечно. Но я думал, что это вообще... Кокетство, что ли... Ну, может, и с другими так...
      - А ты видел?
      - Пожалуй, нет.
      - Пожалуй, - повторила она. - Я помню, как ты первый раз в библиотеку пришел. Смотришь строго, а сам такой молодой-молодой. Спросил у меня, как записаться, и покраснел.
      - Это у меня часто бывает, кожа такая.
      - Не храбрись. Покраснел - ладно. Но улыбнулся-то как! Потом эта улыбка мне весь день работать мешала. Хорошо улыбнулся, как спящий ребенок.
      - Спасибо, - хмыкнул он.
      - Нет, правда, так было. Потом Патлюк заявился. Спрашиваю: это в вашу роту новый мальчик прибыл? А он: гы-гы, хорош мальчик. Взводом командует...
      - Времени-то двенадцать уже! - спохватился Бесстужев. - В роту пора.
      - Среди ночи?
      - Надо ведь.
      - У меня места хватит.
      - Дежурство проверю, - упрямился он, а самому очень не хотелось уходить.
      Сидел бы и сидел так, ощущая на плече приятную тяжесть ее головы.
      - Оставайся. Я на кухне лягу. Кушетка там у меня.
      - Хорошо, - согласился Бесстужев, с трудом сдерживая нахлынувшую радость. - Ну, а свежим воздухом подышать можно?
      - Дверь найдешь?
      - Постараюсь.
      Стоя на крыльце, он жадно курил папиросу, вдыхая вместе с дымом бодрящий, обжигающий горло воздух. Курил торопливо, хотелось скорей вернуться к Полине. Старался не думать ни о чем, гнал от себя все мысли. Пусть будет так, как должно быть.
      Когда он возвратился в комнату, Полина возилась на кухне.
      - Иди, - сказала она. - Там все готово.
      Стол в комнате был уже убран, кровать раскрыта. Юрий снял сапоги, подвинул стул, аккуратно сложил гимнастерку и галифе. Лег, не погасив света. После жесткого матраца непривычно было на мягкой перине. Не шевелясь, напряженно ловил звуки, доносившиеся из кухни. Вот заплескалась вода, звякнуло что-то. Почудилось - всхлипнула Полина. Неужели плачет? Но почему? Хотел окликнуть, но не посмел.
      На кухне наступила тишина. Бесстужев хотел уже подняться, загасить свет, когда послышались легкие, крадущиеся шаги.
      Полина вошла осторожно. Длинная белая рубашка скрывала ее до самых пяток. Подняв полные руки с ямочками на локтях, потянулась вывернуть лампочку. На одну секунду увидел он плавный изгиб оголившегося плеча, смолянисто-черные волосы под мышкой.
      Лампочка мигнула и погасла.
      - Не уходи, - шепотом попросил Юрий.
      8
      Игорь развалился на диване, задрав на валик ноги в ботинках, выталкивал изо рта дым, чтобы получались кольца, и лениво следил, как сизые круги, расширяясь и колеблясь, поднимаются к потолку. В комнате было полусумрачно, наступал вечер. Снег на крыше дома через улицу казался фиолетовым. За столом, вполоборота к Игорю, сидел Альфред Ермаков, сосредоточенно шевелил толстыми губами, читая книгу, выписывал что-то. Работал он в нижней рубашке, рассеянно почесывал белую, пухлую грудь. На глазах очки с массивными выпуклыми стеклами.
      - Двенадцать, - сказал Игорь.
      - Двенадцать - чего?
      - Подряд двенадцать колец.
      Альфред сдвинул на лоб очки, прищурился.
      - Твое поведение позволяет сделать некоторые выводы.
      - Давай, послушаю.
      - Прежде всего - данный субъект, а именно студент Булгаков, не отличается усидчивостью и трудолюбием. Второе - спокойствию данного субъекта накануне экзамена можно только позавидовать.
      - Маркунин меня не завалит.
      - А собственная совесть?
      - Она подсказывает мне: отдохни, чтобы прийти на экзамен со свежей головой.
      - Хорошая у тебя совесть, Игорь.
      - Первый сорт.
      - А я вот не могу так.
      - Тебе и нельзя. Полез в аспирантуру звезды хватать, значит, терпи, гни горб богатырский.
      - Я не усну спокойно, если не сделаю все, что наметил.
      - Никогда не делай сегодня того, что можно сделать завтра.
      - Сам придумал?
      - Нет, Марк Твен, кажется.
      - Не очень умно.
      - Не все умное - правильно.
      - Ты сегодня склонен философствовать. С чего бы?
      - Поживешь с тобой - зафилософствуешь.
      - Приятно слышать, - буркнул Альфред, наклоняясь над книгой.
      - Слушай, ученый, закрой талмуд. Все равно заниматься не дам.
      - Нельзя же так, Игорь! Опять проболтаем весь вечер.
      - Все можно. Завтра уеду, вот тогда и сиди.
      Альфред встал, потянулся, грузно переваливаясь, подошел к дивану. Он и сам любил порассуждать и был доволен, что нашел в Игоре терпеливого слушателя.
      - Подвинься, - попросил он, садясь рядом. - Должен заявить, Игорь, что ты склонен к деспотизму.
      - По отношению к тебе, что ли?
      - Не только. К Насте, например. Она чудесная девушка и, вероятно, любит тебя.
      - Может, и так.
      - А что за отношение у тебя к ней? Она приходит в гости, а ты, вместо того чтобы занимать ее, посылаешь за папиросами.
      - Не посылаю, а прошу.
      - Хорошая просьба. "Настя, папирос принесла бы", - подражая Игорю, грубовато сказал Альфред.
      - Ну и что? Она же одета была. Спустилась вниз, и дело в шляпе.
      - Вообще, ты интересный индивидуум. Этакая завидная провинциальная непосредственность. Ты воспринимаешь мир в его первой философской категории.
      - Что-то я такой категории не знаю.
      - Естественно. Она существует в моей системе. Я пришел к выводу, что люди по своим восприятиям окружающего делятся на три группы.
      - Разжуй.
      - Постараюсь, если дашь спички.
      - Держи, слушаю.
      - Изволь. Человек просто воспринимает факты и явления такими, какими они возникают перед ним. Без анализа причин и следствий. Началась война, погасла спичка, в 1709 году была Полтавская битва, на улице идет снег, умерла Авдотья Филипповна. Ум фиксирует эти факты, и человек подступает, сообразуясь с ними. Если холодно - надевает пальто, принесли повестку отправляется на военную службу, если скучно - пускает дым в потолок. Все просто и ясно.
      - Это мне?
      - Именно.
      - Ну и врешь, - рассердился Игорь. - У меня до черта путаницы в голосе. Я вот дружу с Настей, а думаю о другой. И Настя знает о ком. Я хочу ей теплое слово сказать, да не получается. Настя это видит. Ей тяжело, и у меня кошки сердце царапают. Это, по-твоему, как?
      - Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?
      - Пустяк.
      - А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела экономии материалов - появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички... Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города...
      - Хватит! - перебил Игорь. - Понес ты, как лошадь невзнузданная.
      - Погоди, слушай. Самое главное, что я будто и не думаю обо всем этом. Все возникает мгновенно в различных клетках мозга. Возникает и пропадает, вытесняется другим. И так непрерывно.
      - Ты это серьезно говоришь, а? - нахмурился Игорь.
      - Вполне.
      - Тогда мне просто, жалко тебя. Представляю, сколько у тебя возникает этих... ассоциаций, ежели действительно умрет какая-нибудь Авдотья Филипповна. Рой! Туча! С такой головой в желтый дом - прямая дорога.
      - Вообще это очень трудно, - отозвался Альфред, протирая платком очки. - Но я доволен. Глубже осмысливается мир.
      - Ну, а третья твоя категория - это уж, наверно, совсем гроб с музыкой? - предположил Игорь.
      - Ошибаешься, наоборот. Люди третьей категории способны сразу воспринимать явления и в их простоте, и в их сложности. Понимаешь, человек познает факт. И без особых усилий сразу улавливает, определяет всю его многогранность, взаимосвязь с другими фактами и явлениями, ретроспективу и перспективу. Человек просто и без усилий воспринимает сложное и делает выводы. По-моему, это и есть достоинство великого ума.
      - Ты-то лично как, дойдешь до жизни такой? - спросил Игорь.
      - Откровенно говоря, не знаю. Пока что у меня в голове сумбур. Нет у меня духовной точки опоры, и в этом, видимо, вся беда. Раньше была идея: марксистское учение, построение коммунистического общества. А теперь и это стало для меня сложно и смутно.
      - В комсомоле ты не был зря.
      - Думаешь, помогло бы?
      - Факт. Потерся бы среди ребят, подучился.
      - Я учусь. И чем глубже забираюсь в дебри социальных вопросов, тем сильнее запутываюсь.
      - Тогда не читай книги, а долби свою математику.
      - Не могу. Мне вот предлагали: вступай в партию. А я не стал. Просто так, чтобы билет носить, вступать не хочу. Разберусь во всем, найду правду, тогда решу. Вступлю, если поверю в идею весь без остатка, и сердцем и головой.
      - А если нет?
      - Буду думать, искать.
      - А чего искать? Надо, чтобы все люди были равны и всем жилось хорошо. Вот и правда.
      - Слишком общо, Игорь. Это извечные идеи. Ты же знаешь, что еще Иисус Христос их проповедовал. Христианство потому и завладело умами на много столетий, что счастье и равенство обещало. Потом опошлили это учение, заставили служить корыстным целям.
      - Тоже высказался. Христианство - это дым, мечта, рай на том свете. А наше учение на фактах стоит, на экономической основе. В нашей программе все ясно: и чего надо добиваться, и как добиваться.
      - Счастье - его беречь надо, оно хрупкое, тонкое. Люди дерутся из-за него и не замечают, как топчут, ломают в азарте это самое счастье: и свое, и чужое.
      - Что же ты предлагаешь?
      - Не знаю я... Убедить бы людей и за границей, и наших. Жизнь человека коротка, надо, чтобы проходила она спокойно. Пусть люди отбросят жадность, корыстолюбие, злобу, будут добры и терпимы. Ведь земля велика, все могут жить в достатке.
      - Ну, убеди, - насмешливо отозвался Игорь. - Гитлера убеди, Круппа, Рокфеллера.
      - Нужно убедить, - тихо и горячо произнес Альфред, прижимая к пухлой груди руки. - Нужно, Игорь. Иначе не будет конца жестокости, войнам.
      - Неправда! - рывком сел Игорь. - На жестокость - жестокость, на силу - силу. Не ты первый убеждать собрался. Пробовали и без тебя, да не вышло. Мы по-другому будем: кто не гнется - сломаем.
      - Это кто - мы?
      - Ну... - Булгаков смешался. - Мы вообще, комсомольцы, народ.
      - Ты пойми, я же добра хочу.
      - А я - зла? Мне тоже хочется, чтобы люди одевались красиво, музыку слушали, каждый день шоколад ели и работали по четыре часа. И чтобы на всей земле так. Захотел: поехал в Африку, древний Карфаген изучать. А там никаких колоний, все живут в свое удовольствие. И чтобы везде один язык был. Тогда совсем здорово.
      - Вот, - вздохнул Альфред. - Цель у нас с тобой одна, а пути разные.
      - Ничего, до третьей своей категории доберешься и путь найдешь. Совет дать?
      - Ну?
      - Мужчина ты здоровый, ноги и руки у тебя - во! Ешь много, двигаешься мало. Съездил бы в колхоз, повкалывал бы там. Мускулатуру набьешь, на людей посмотришь. Ты же, кроме Москвы да Крыма, не был нигде.
      - А ты?
      - Я хоть знаю, на чем хлеб растет.
      - Это и мне известно.
      - Ну, а манная крупа на чем?
      - Гм! - Альфред почесал за ухом. - Раньше говорили, что с неба сыплется, - попробовал отшутиться он.
      - С неба, тоже знаток, - презрительно скривился Игорь. - Мак видел? Черные зернышки в коробочке?
      - Видел на даче.
      - Вот и манная крупа так растет, только коробочки побольше да дырки покрупней.
      - Правду говоришь?
      - А ты энциклопедию посмотри.
      - Обязательно, - сказал Альфред.
      - Эх, разве вы живые люди тут, в городе? Одушевленные приборы, вот вы кто, - сердито ворчал Игорь, зашнуровывая ботинки. - Плесенью тут обрастешь с вами. Пойду хоть понюхаю, как свежий снег пахнет.
      * * *
      И вот сдан, наконец, последний зачет. Игорь съездил в институт, простился с ребятами. Потом до самого вечера ходил с Настей по магазинам, покупал пуговицы, крупу, шапку для Славки - все, что просила в письме мама. Для отца - охотничий нож. Людмилке - цветные карандаши.
      Настя оставалась на каникулы в Москве - не имела денег на билет. Игорю неловко было перед ней, старался поменьше говорить об Одуеве.
      Уложив покупки в чемодан, долго сидели в комнате, не зажигая света. На батарее сушились Настины ботинки. Девушка, прижавшись лбом к стеклу, следила за снежинками, косо летевшими по ветру. Сказала негромко:
      - У нас по пруду ребята сейчас на коньках бегают. А вербы белью, тихие, как заснули.
      Игорь, облокотившись о подоконник, посмотрел на нее. У Насти на подбородке дрожала маленькая светлая капля. Сорвалась, упала, горячая, на руку Булгакова.
      - Ты к нашим зайти не забудь,---сказала девушка. - Конфеты в кульке розовом, на самом дне.
      - Ладно, - насупившись, буркнул Игорь. - Я бы и сам не поехал. Знаешь ведь, мать просит.
      - Расскажешь потом про все. - Настя тесней придвинулась к нему. Лучше бы куда-нибудь в другое место уезжал. Легче бы мне было.
      - Да что ты в самом деле! Всего на двенадцать дней расстаемся. Разве это срок? Люди по три года в Арктике зимуют... В тюрьме по десять лет сидят...
      - Ну и сидел бы, а я ждала...
      - Какая же ты глупая! - засмеялся Игорь, обнимая ее. - Прямо форменная дуреха!
      - Ты часто говоришь мне об этом.
      - Не выношу умных.
      - Мне лестно слышать.
      - Не дуйся, а то поругаемся.
      - Некогда нам ругаться, - через силу улыбнулась девушка. - На вокзал ехать пора.
      Поезд с Курского уходил после полуночи. На обширной площади было безлюдно, стояли несколько засыпанных снегом такси. Постовой милиционер, согреваясь, топтался у фонаря. Под навесом тесной кучкой сбились носильщики.
      Посадка уже началась. В вагоны лезли крикливые бабы в нагольных шубах, тащили мешки, деревянные чемоданы. Игорь пробился по коридору. Забросил на свободную полку вещи и вышел на перрон. Настя одиноко притулилась возле закрытого ларька, зябко поводила плечами. Платок был покрыт снегом, белые пушинки оседали на выбившиеся волосы.
      - Совсем нет провожающих, - сказала она.
      - Поезд недалеко идет, в Серпухове все сходят.
      - Ты хоть вспоминай меня, Игорь.
      - Конечно, чудачка!
      Ему представилось, как пойдет сейчас усталая Настя в своем коротком холодном пальтишке по темным и скользким улицам, будет трястись в пустом промерзшем трамвае. Игорь завтра будет дома, среди своих. А она? Без него, наверно, не сходит даже в кино.
      - Настенька!
      - Что?
      - Холодно тебе? - Он расстегнул пальто. - Давай согрею.
      - Не надо, уже звонок был.
      Игорь торопливо поцеловал ее, стиснул холодные руки и отпустил только тогда, когда лязгнули буфера, заскрипев, качнулись вагоны.
      Он стоял на подножке набирающего ход поезда и махал шапкой, пока не скрылась из виду маленькая фигурка.
      9
      Глубоким снегом завалила зима городок, намела косые сугробы возле домов и заборов, белыми шапками прикрыла от мороза кусты, серебряной пылью инея припорошила деревья. Утонув по окна в снегу, осели дома, придавленные отяжелевшими крышами. На улицах протоптаны глубокие извилистые тропинки, тянутся чуть заметные следы полозьев. В камень смерзлись черные кругляши конского навоза. От случая к случаю проедет в санях крестьянин, провезет дрова или картошку в мешках, сверху накрытых сеном.
      Короткие и однообразные, быстро пролетали зимние дни. По вечерам зажигались за обледенелыми, в причудливых узорах, стеклами желтые огоньки, манили в теплый, привычный уют. К ночи крепчал мороз, выкатывалась из-за леса большая луна, плыла среди холодного блеска звезд, окруженная золотистым туманным кольцом. В голубом сиянии пышных сугробов стыла глухая тишина. За три улицы слышен был скрип шагов запоздалого прохожего.
      Жировали по ночам зайцы, забираясь в окраинные сады, нанизывали по оврагам путаную мережку следов. Из Засеки порой забегали волки, и тогда с хриплым лаем ярились до рассвета собаки.
      Первые два дня Игорь мало бывал дома: бродил по улицам, навещал знакомых. Городок будто изменился с тех пор, как он уехал отсюда. Неказистыми, маленькими стали постройки, сонной и скучной представлялась ему провинциальная жизнь. Не было друзей, Сашки и Виктора, не с кем было пошататься вечерами, поспорить, потолковать.