Михаил успенский

Чугунный всадник

Каменщик, каменщик с верной лопатой…

В. Брюсов

Русская яга не обладает никакими другими признаками трупа. Но яга как явление международное обладает этими признаками в очень широкой степени… Если это наблюдение верно, то оно поможет нам понять одну постоянную черту яги – костеногость.

В. Пропп

Глава 1

ЗАМЯТЬ ПАМЯТИ

«Милостивый государь Димитрий Карлович!

Позвольте попенять вам за полуторастолетнее молчание: стыдно не откликаться на многочисленные послания старинного приятеля. Мало ли что умерли! Для порядочного человека это отнюдь не причина…»

Так или примерно так начинал свои письма дядя Саня Синельников. Письма выходили длинные, он складывал их солдатскими треугольниками, очень красиво выводил адрес по-французски, махал письмом по привычке для просушки чернил, выходил в коридор и пропихивал послание в щель почтового ящика. Послание летело в трубу, некоторое время телепалось в потоке горячего воздуха и в конце концов попадало туда, где, согласно Закону о свободе переписки, огонь не угасает.

Нарком Потрошилов Шалва Евсеевич бросал свои письма в ту же щель, только вот адрес был самый что ни на есть отечественный. Писал нарком исключительно в те органы, которые у нас в простом народе за бесчеловечную жестокость метко прозвали «компетентными».

Третьим в комнате был Тихон Гренадеров, и писем он не писал вовсе – ни в прошлом, ни в настоящем. Даже отчества себе Тихон Гренадеров пока не придумал.

Дядя Саня Синельников помнил все, но, к сожалению, не то, что нужно. Нарком Потрошилов Шалва Евсеевич, напротив, только то и помнил, что нужно. Тихон же Гренадеров не помнил ничего вовсе – его нашли на Савеловском вокзале. Тихон – то есть тогда еще не Тихон, а неведомо кто – сидел, очень прилично одетый, и вроде бы слушал магнитофон через нарочитые наушники. Но так как сидел он уже третьи сутки, милиция заинтересовалась и обнаружила, что Тихон хуже грудного младенца. Пленка на магнитофоне была вроде бы пустая, но приехавший врач с ходу понял, в чем дело. «Сайлент-рок, – сказал он. – Дослушался парень».

Про этот самый сайлент-рок достаточно писано в газетах, и вы все знаете, что длительное им увлечение ведет к неизбежному выпрямлению всех извилин мозга и потере памяти.

Роковой плейер милиционеры забрали себе на память в качестве вещественного доказательства, а Тихона определили сюда, к дяде Сане и Шалве Евсеевичу.

Некоторые могут заподозрить, что речь идет о сумасшедшем доме или, хуже того, психиатрической лечебнице нового типа. Да ни в коем случае! Недаром в стену каждой комнаты был вмонтирован пуленепробиваемый телевизор без выключателя, и каждое божье утро на экране появлялся Кузьма Никитич Гегемонов со своим обычным разговором. В процессе речи Кузьма Никитич все время что-то жевал – одни врали, что импортную резинку для мужчин, другие – что не резинку, но патриотическую серу из родной лиственницы. С полных губ Кузьмы Никитича то и дело вылетали разноцветные пузыри и, лопаясь, высвобождали в эфир обрывки мыслей, дум и чаяний любимого руководителя. Под конец речи он обыкновенно утрачивал сознание и разражался подлинно народной песней:

– …все более муссируют слухи о карательном… пени… тенциарном характере нашего… это неправда… можем и должны противопоставлять… помыслам и их пособникам инсинуациям… заверить, что неустанная забота… строжайшее соблюдение режима… питание согласно УК РСФСР… норм и правил, как-то: чистка зубов, обрезание ногтей и наглядная агитация… что мы якобы несвободны… это неправда… смелее заглядывать… решительнее расширять… выше поднимать… глубже проникать… торжественно провозглашает: обитатели будут жить вечно! Мать совета не дала! За матроса замуж!! Матрос замуж не возьмет!!! Надсмеется, бросит!!!!

– Вот оно как, – говорил дядя Саня Синельников с издевательским видом.

– Так ведь курс такой вышел, обитатель Синельников, – пояснил Потрошилов. – Стенную печать нужно шире читать вместо Чехова, тогда и сознательность появится. Равняйсь! Смирно! Первая пятерка, левое плечо вперед!

Тихон Гренадеров первое время при телесеансах пускал пузыри не хуже самого Кузьмы Никитича, хохотал бессмысленно там, где впору было точить слезы, – тоже не осознавал, но не из вредности, а по недомыслию. Потом дядя Саня Синельников обучил его словам и приступил к грамоте, а Шалва Евсеевич – к Уставу караульной службы, строевой подготовке и теоретическому изучению материальной части штык-ножа.

– У него, может, мозги так и не наладятся, – толковал нарком Потрошилов. – Не сумеет овладеть всей суммой знаний. Что же ему – небо коптить, как черви слепые живут? А так он получит необходимые навыки…

– История раком не ходит, голубчик. Кстати, нарком, спали вы опять беспокойно – что такое?

Был ли Потрошилов действительно наркомом – дело темное. Раз говорит, значит, врет. Но одна особенность крепко выделяла его из основной массы обитателей. Все добрые люди жили согласно павловскому учению об условных рефлексах, а обитатель Потрошилов развивался, срам сказать, по Фрейду. С младых ногтей его мучили и донимали сны. Сны эти прямо и недвусмысленно связывали его с правящей верхушкой нашего народа. Да только связь-то эта была, как бы половчее сказать… то снилось наркому, что ведут его законным порядком под венец в церкви города Батума или наоборот – молодецки похищают в горах Кавказа, предварительно завернув в колючую бурку. А то и совсем непонятно: Потрошилов якобы сделался маленькой смышленой девочкой-подростком, навроде Мамлакат, выписан в Москву по случаю Октябрьских торжеств, и на трибуне его крепко-крепко целуют дедушка Калинин и Молотов. Психоаналитиков у нас в ту пору, слава богу, не водилось, да разве пойдешь и к нормальному-то врачу с такими скверными снами? Шалва Евсеевич поменял родное имя на грузинское, газетно отрекся от отца, земского статистика, помершего на Беломорканале от воспитательной работы, и занялся поисками остальных врагов, которых, судя по словам отца истинного, становилось с каждым-то днем, с каждой-то минуточкой все больше и больше. Шалва Евсеевич в самодеятельности даже сочинил про это дело приличную частушку:

Эх, яблочко
Да наливается,
Ну, а классова борьба
Да обостряется!

Если кто-нибудь из так называемых фольклористов начнет вдруг яростно и дерзостно утверждать, что частушку эту сочинил непосредственно сам народ-неуема, плюньте ему прямо в шары. Придумал ее Потрошилов Шалва Евсеевич собственными мозгами, собственными же губами провякал ее на праздничном концерте НКВД сразу после речи Микояна. А может, и не было такой частушки вовсе, поскольку память обитателя Потрошилова пострадала после стояния в одной длинной очереди. Шалва Евсеевич пытался было реализовать свои ветеранские льготы, но, на беду, случился в очереди человек и объяснил всем настоящим ветеранам, на каком таком фронте провел Шалва Евсеевич трудные годы и на кого именно был направлен его верный автомат. Шалва Евсеевич обозвал всю очередь недобитыми власовцами, а очередь крепенько приложила его головою об пол. От удара в голове образовались пробелы, и Шалва Евсеевич нередко рассказывал свою историю про попадание в Заведение совсем по-другому. Доберемся со временем и до нее. Гадай теперь – в наркомовском ли кресле, на лагерной ли вышке коротал он и без того краткий курс нашей с вами истории. Оставались только сны, и в снах этих по-прежнему реализовалась роковая привязанность. То за ним, фронтовой медсестрой, приударяет популярный впоследствии красавец политрук, но уже в штатском, валит его на кучу первого целинного зерна, то очертя голову мчит его куда-то на иностранном автомобиле.

Потрошилов мялся-мялся, да и поделился снами с дядей Саней Синельниковым. Вообще-то он понимал, что не положено, что это дискредитация, что даже здесь, в Заведении, должен он соблюдать дистанцию между собой и врагом, неведомо как сюда пробравшимся, однако закон больничной палаты или тюремной камеры един для всех времен.

Внимательно выслушав содержание всех девяноста восьми постоянно чередующихся снов и задав несколько вопросов совсем уже интимного характера, дядя Саня чрезвычайно обрадовался. Он нахально заявил, что так и должно быть, что личная преданность лидерам базируется как раз на таких комплексах, что в сновидениях этих нарком Потрошилов Шалва Евсеевич отнюдь не одинок, что многие его сослуживцы по сю пору спят и видят, как бы отдать свою бессмертную душу на поругание сильной личности, взамен чего немедленно получат на поругание бессмертные души всех остальных.

– Что же, по-вашему, по-божественному, выходит, что они дьяволы или сатаноиды какие? – ехидно спросил атеист Потрошилов.

– Да нет, – ответил дядя Саня. – Какие уж там сатаноиды. Так, трудились всю жизнь на подхвате у подсобника младшего кочегара при геенне номер неразборчиво…

– Сука ты! – обиделся Потрошилов. – Он державу от Гитлера спас! А вот такие, как ты, Гитлера, наоборот, ждали! Вам наша рабоче-крестьянская власть поперек горла! Всякая золотопогонная сволочь!

И Потрошилов рванул на груди белую бязевую рубаху, обнажив татуировку «Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма».

Дядя Саня Синельников тоже рванул на груди белую бязевую рубаху, обнажив неистребимый золотой крестик.

И Тихон Гренадеров, идя по стопам старших товарищей, рванул на груди белую бязевую рубаху, но ничего не обнажил, обиделся и горько заплакал.

Потрошилов и Синельников опомнились, сокрушились о порванном казенном имуществе, стали успокаивать Тихона и величать своей достойной сменой.

Тихон положил голову на колени наркому, а тот стал ему нашептывать, да так ласково-ласково:

– У нас тут еще не все недостатки изжиты… А повезло-то тебе как, сынок! Очутиться-то здесь! Под счастливой звездой, знать, родился! Возьмем, к примеру, американского того же Дюпона или хотя бы опять Рокфеллера подымем. Они пузы свои ростят, цилиндром на солнце сверкают, а помрут, и деньги не помогут. Они помрут, их пролетариат-могильщик похоронит, как в книге сказано, а мы с тобой тем временем будем стремиться к бессмертию, увлекая все подвернувшиеся по пути народы…

Тут кстати на экране появился Кузьма Никитич Гегемонов:

– …идя навстречу органам пищеварения… в свете требований метаболизма и обмена веществ… фондированное выделение желудочного сока… мобилизуя все имеющиеся ферменты… в килокалориях не уступает лучшим зарубежным… в десятки раз… следует держать в правой руке… сопровождая глотательными движениями… Государь мой батюшка! Сидор Карпович!! А чем же вы потчевать!!! Прикажете себя!!!!

Тут и дурак догадается, что это ужинать зовут.

Глава 2

ЗАГАДКИ МИРОЗДАНИЯ

В углу двора среди неликвидов некоторое время валялась вывеска, снятая, по слухам, с внешней части здания. Раньше, говорят, она висела прямо над стальными воротами и ясно обозначала, что к чему. От непогоды вывеска потеряла былую привлекательность, и невидимый вахтер Иннокентий Блатных снял ее и бросил внутрь, при этом кричал, чтобы заказали новую. Привезли, что на ней было написано – никто, понятное дело, не знал, а на старой, негодной и расколотой, можно было прочесть только:

МИН… СССР

…БНОЕ ЗАВЕДЕНИ…

Что за «мин», какое именно из множества и что за заведение? То ли учебное, то ли лечебное? То ли съедобное, то ли низкопробное? То ли враждебное, то ли непотребное? То ли злобное, то ли нетрудоспособное? То ли хлебное, то ли пагубное? Ведь всех слов-то не перебрать.

А надо бы! Может, и яснее стал бы окружающий мир, шире, доступнее! А пока весь мир состоял из глухого двора, окруженного многоэтажным квадратом здания. Этажи считать было не велено, да и невозможно: закинешь голову, досчитаешь до тридцати, а потом все равно собьешься, сольются этажи, накрытые маленьким квадратиком неба.

Время от времени (каждую весну, как утверждал дядя Саня) ночью прибывала бригада каменщиков из армянского села Котлонадзор, возводила этаж или полэтажа – как повезет с кирпичом, люто ругалась с Кузьмой Никитичем по поводу оплаты, выбивала-таки кое-какие бешеные деньги и под покровом ночи же исчезала до следующего раза.

Попытки обитателей заговорить с армянами чаще всего пресекались санитарной службой во главе с секунд-ефрейтором Залубко Павлом Яновичем, а коли удавалось переброситься парой слов, каменщики на вопрос «Что там вокруг?» отвечали как-то неопределенно, сплевывали или прямо так и ссылались на полное незнание русского языка, клялись, что ноги их тут больше не будет, но приезжали снова и снова громоздили необитаемые этажи, строго следя, чтобы по ошибке не вывести окна на внешнюю сторону.

Валялся среди неликвидов еще и транспарантик, розовый от солнца и размытого мела, но можно было различить на нем явный лозунг далекого дня:

«За нарушение прав человека – расстрел на месте!»

Лозунг тоже ничего толком не объяснял.

Поэтому среди обитателей стали возникать легенды – исторические, политические, фантастические и прочие. Легенды каждое утро опровергались очередной исторической речью Кузьмы Никитича, но самые убедительные аргументы, как видно, поглощала жвачка, так что никто ничему не верил. Говорили темные люди, что Заведение – это самый натуральный Александровский централ и, следовательно, находится далеко в стране Иркутской между двух огромных скал. Царские-де стражники закрылись от новой власти и завели свои порядки. «А решетки, цепи, кандалы и тачки где?» – возражали оппоненты. «Модернизация!» – отвечали темные.

Сторонников централа, впрочем, было немного, народ в основном подобрался грамотный: грешили на Бермудский треугольник, на Шамбалу, на протоколы сионских мудрецов. Медицинские же работники – и врач-стрикулист, и врач-волосопед, и врач-сатанатам, и врач-стукотолог – словом, весь консилиум твердил в один голос: «Да, централ! Да, мудрецы! Да, Шамбала! Вам над этим вредно задумываться, выпейте лучше успокоительного!»

Огромные никелированные емкости с успокоительным (в просторечии – спокуха) стояли в каждом коридоре. Тут же висели ковшики на цепочках. Бригадир каменщиков Баблумян Ашот Аршакович думал как-то, что вода, и хватил полной мерой. Говорить о своем открытии он никому из земляков не стал, а то бы они наработали! Сказал только дяде Сане Синельникову, проходящему мимо по нужде. «Вы думаете?» – удивился дядя Саня, погрузил в ковшик палец и обсосал. Прислушался к ощущениям, сказал: «Не верю!» – и гордо пошел по нужде дальше, а Баблумян хватил еще полковшика, поднялся наверх, сказал ребятам, что от этого Кузьмы Никитича у него голова болит и он лучше поспит, а норму наверстает, не то что молодые.

Так появилась еще одна позорная легенда, что Заведение – всего-навсего лечебно-трудовой профилакторий, обитатели же – простые алкоголики, а не хомо имморталис. Концы с концами в легенде явно не сходились, человеческое достоинство обитателей было унижено, и Кузьма Никитич не преминул выступить по этому поводу:

– …злопыхательские теории… якобы типа сучок… это неправда… исключительно апробированные нейролептики… нормотимики… тимолептики… абортивный делирий… усиленное питание… блюдо, прозванное отщепенцами «кирзой»… эффективнейшим и калорийнейшим… Прими, мать, прими, родная! Прими, дорогая!! Мой сыночек будет звать!!! Бабушка родная!!!!

Были отщепенцы, а ведь и мистики были, идеалисты были! Произвольно толковали значение слова «заведение», создали реакционную теорию, что когда-то, на заре времен, людей-де ЗАВЕЛИ в данное здание да там и оставили, вот и получилось Заведение. От мистиков отпочковалось левое крыло, считавшее, что здание (до пятого этажа, по крайней мере) создали неведомые, но благие силы, а потом ЗАВЕЛИ в нем людей себе на потеху. Немало пинков получили мистики от санитарной службы, немало болючих уколов за такие речи, но не успокоились, выжидали своего часа, нет-нет да и в стенной печати допускали глубоко порочные ошибки, но учение их было бессильно. Во всяком случае, так заявил Кузьма Никитич и дал выродкам этим, извергам рода человеческого, гневную отповедь:

– …напрасно надеются те… принизить руководящую роль… поставить под сомнение… локомобиль истории… никому не дано… вооруженная передовым… бред особого значения… вот оно, звериное лицо… так называемые репрессии… это неправда… Чо сказали у Ивана! Будто санки баски!! Ой, не баски, ой, не баски!!! У его розвальни одни!!!!

И совсем уже мало сторонников имела гипотеза, что Заведение является колонией землян на далекой, неизвестной науке планете Савчук в созвездии Малой Механизации. Кой же черт далекая планета Савчук, если армяне строить приезжают, как ко всем добрым людям? Э, возражали фантазеры, армяне хоть куда доберутся, был бы фронт работ. А кирза на столах откуда берется? А кирза, говорили фантазеры, есть совокупный общественный продукт и может водиться во всей Галактике. Кузьма Никитич на это велел чаще пить успокоительное и добавил:

– …не стоит… идеализация прошлого… у нас в простом народе… было, да бельем поросло… обеспеченность бельем у нас на уровне… прожигают сигаретами… мощнейший в Европе банно-прачечный… Расскажу тебе, кума! Как Макар сошел с ума!!! О-о-о-о-о-о-о!!! Как Макар сошел с ума!!!

Глава 3

БИБЛИОТЕЧНЫЙ ДЕНЬ

А в самом деле, что такое кирза? Нигде, кроме как в армии да в тюрьме, не поешь такой каши. Из какого растения она добывается? Может, это гаолян пресловутый или латиноамериканский злак эмбарго? И отчего она дешевым одеколоном так сильно отдает?

– Поперек горла мне эта кирза! – подытожил результаты завтрака дядя Саня Синельников.

– Тебе идеология кузьмизма-никитизма поперек горла, путеводный свет рабочих и крестьян! – отвечал нарком Потрошилов.

Дядя Саня стал въедливо интересоваться, чего уж такого нарком в своей беззаветной жизни наработал и тем более накрестьянствовал. Шалва Евсеевич показал намозоленные частым мордобитием руки, помянул проведение в жизнь твердых решений и приказа ь 227 лично. Снова затрещали бязевые рубахи. Тихон Гренадеров начал беспокоиться, и противники на время прекратили бессмысленный и бесконечный спор. Нарком Потрошилов очень радовался Тихону Гренадерову и девственной чистоте его сознания.

– Не чета нынешним, шибко умным! Они порнографии насмотрелись, Пастернаков начитались – работать-то и разучились. А я парня на правильную линию выведу. Я, может, будущего вождя воспитаю тем самым! Наши головы в профиль над президиумом вешать будут! А не ошибаются одни бездельники. Да и не было никаких ошибок, правильно мы всех сволочей постреляли.

Шалва Евсеевич некоторое время продумывал для дяди Сани целый ряд казней египетских и вдруг злобно заснул, а во сне увидел новый, девяносто девятый сон: будто бы он, нарком Потрошилов, вместе с десятком других, таких же молодых и прекрасных, женщин моется в номерной бане недалеко от города Цхалтубо, а через специальное окошечко на него любуется гений всех времен и народов и никак не может налюбоваться. И вот уже Берия и Каганович заворачивают его, Потрошилова, в махровую простыню и несут куда-то, не по-русски переругиваясь промеж себя.

Досмотреть, как всегда, не дали: завыла сирена, появился на экране Кузьма Никитич:

– …благодаря неустанной, поистине подвижнической деятельности прямой кишки… процесс пищеварения необратим… усилия буржуазных идеологов…

Кузьма Никитич сидел в своем кабинете. На столе перед ним красовались часы, подаренные с воли группой водителей-дальнорейсовиков, пожелавших остаться неизвестными. Часы являли собой натуральную шоферскую баранку, в середину которой был вмонтирован циферблат без стрелок. Часы громко тикали.

– …единственно верным путем дефекации… освобождается от всего наносного… Чух-чух! Фр-рр!

Кузьма Никитич вдруг ухватился за баранку, будто век шоферил, и начал издавать звуки, которые, по его мнению, наиболее полно выражали работу автомобильного двигателя. Оператор поспешил увести камеру от деморализующего зрелища.

На экране зато показался референт Друбецкой-заде и объяснил, что в своей краткой, но содержательной речи Кузьма Никитич велел всем к завтрему овладеть суммой знаний, выработанных человечеством.

– И то верно! – неожиданно согласился дядя Саня. – Пошли, Тихон, в библиотеку: вдруг да там хорошая книжка завелась? Все выходной не зря пройдет!

Заведовал библиотекой Семен Агрессор. А в Заведение Семену Агрессору, сыну старика Агрессора, пособили попасть товарищи по работе. Они стали замечать за Семеном странности: иногда ему казалось, что он хочет уехать на свою историческую родину, к вымышленной и надуманной родне. Случалось даже, что патологическое это желание охватывало Агрессора прямо на рабочем месте, особенно после обеда. А рабочее место у него было хорошее, многие его себе приглядели. Приглядев же, написали заявление, что сын старика Агрессора пострадал памятью и забыл, чей хлеб он ел все эти годы. При доставке в Заведение Семен оказал сопротивление и нахально кричал что-то про город Хельсинки, хотя, при чем тут столица добрососедской Финляндии, никто понять не мог.

Ладно, что хоть догадался прихватить все свои дипломы: его и бросили на библиотеку, потому что Дериглазов стал совсем плох.

Дело в том, что Дериглазов страсть как боялся покойников. Вроде бы ничего особенного, многие их боятся, хотя зря: чего их бояться-то? Дериглазов чурался похорон и связанной с ними духовой музыки, что никак не влияло на его работу в качестве разносчика мозаичного вируса в небольшом городке. Но страх перед загробным миром принял наконец совсем уже недопустимые формы. В один прекрасный день Дериглазов услышал, что по радио поет недавно умершая популярная певица, и это так поразило его, что жене и теще еле удалось вытащить главу семьи из-под шкафа. На всякий роток не накинешь платок, особенно когда роток этот разевают средства массовой информации. А как-то в электричке, по дороге на дачу, едва не стряслась беда. Компания молодых людей включила магнитофон, и запел Высоцкий Владимир Семенович:

Сон мне снится – вот те на, —
Гроб среди квартиры.
На мои похорона
Собрались вампиры!

Дериглазов вышиб окно и пытался выброситься, но был спасен теми же молодыми людьми и доставлен в Заведение. Там его пристроили в тихое место, в библиотеку, убрав оттуда радиоточку. Дериглазов принялся усердно составлять каталог, и все шло хорошо, но болезнь обострилась. В конце концов Дериглазов стал сначала побаиваться, а потом и панически бояться портретов классиков. Портреты по его просьбе убрали в подвал, так он и от собраний сочинений стал шарахаться.

Кузьма Никитич, узнав про это, похвалил Дериглазова и сказал, что в условиях борьбы за социальное бессмертие всякой мертвечине здесь не место. Он велел вынести в закрытый фонд все книги покойников. Когда уносили двадцатитомник Достоевского, Дериглазов плясал, показывал язык и дразнился вслед: «Бобок, бобок!» Таким образом, для чтения остались книги ныне здравствующих современников, многая им лета.

Дериглазов, поди, и до сих пор заправлял бы книгами, этими своеобразными источниками знаний, если бы однажды Кузьма Никитич не потребовал к себе в кабинет несколько альбомов Рубенса и других скоромных живописцев, чтобы полистать высоким гостям в качестве культурной программы. Тут и оказалось, что у Дериглазова имелся еще один неслабый бзик. Богов, богинь, фавнов, сатиров, менад и дриад и прочих растелешенных и распущенных персонажей он с помощью кисточки и черной туши нарядил в шоферские трусы и наглухо закрытые купальники. Почетные гости высоко оценили Кузьму Никитича за эротическую грамотность и сознательность, но при этом как-то нехорошо ухмылялись и переглядывались. Потом, когда гостей выпроводили, было объявлено, что обитатель Дериглазов за выдающиеся заслуги перед кузьмизмом-никитизмом удостоен прижизненной мумификации на одном из верхних этажей.

Семен Агрессор пришел на запущенное хозяйство и в короткие сроки довел его до ума. Классики на полки ни в коем случае не вернулись, а современников прибавилось. Обитатели стали больше читать. Некоторые книги пользовались необычайным успехом.

Среди зарубежной литературы лидировал роман знаменитого латиноамериканского писателя Альфонсо Кабелардо Астахуэлы под названием «Все, что шевелится». Роман толщиною в 800 страниц с большой художественной силой повествовал о трагической судьбе выходца из народа дона Хулио де Гусмана. Необычайные физические способности помогли дону Хулио в пятилетнем возрасте изрубить мачете помещика-деспота, угнетающего индейцев, и соблазнить его коварную супругу. Юность дона Хулио мужала в постоянной борьбе с гринго, чечако, асиендадос и фазендейрос. Борьба эта была тесно сопряжена с интимной жизнью, причем бунтаря не останавливали ни общественное положение, ни пол, ни возраст, ни число хромосом. От города Сан-Инферно до вулкана Утикакайя шла о нем громкая слава бунтаря и настоящего мужчины. Кульминацией романа была сцена на асиенде, когда кабальерос, тигрерос и ранчерос, напившись мескаля, текильи, пульке, агуардьенте и кубинского рома, открывают стрельбу по гамбусинос и пистолерос. Дон Хулио при этом стреляет с обеих рук и не забывает одновременно соблазнять цыганку Есению, рабыню Изауру и президента грабительской «Юнайтед фрут компани». Наконец, доведенный до отчаяния, народ поднимается против своего защитника, освободителя и любовника. В финале, изгнанный отовсюду, герой лежит в безводной пустыне Атакама и притворяется трупом, чтобы привлечь хотя бы завалящего стервятника. Но силы революционера подорваны беспорядочной жизнью и слабой идеологической подготовкой. Необычайных размеров гриф подхватывает его и уносит на страницы другого романа.

Большой популярностью пользовался также отечественный политический роман «Брифинг на Багамах» – седьмая часть знаменитой декалогии о неустрашимом журналисте Мартынове. Действие захватывало с первых страниц: вернувшись с очередного пресс-релиза в свой пятикомнатный номер в «Хилтоне», журналист принимает ванну и, слив воду, обнаруживает на дне труп главы транснациональной корпорации «Хэви металл», склонившегося было на позиции людей доброй воли. Зловещие убийцы подстроили все так, будто промышленник зарезан лезвием «Нева» для безопасной бритвы. Спасти Мартынова от вздорного обвинения может только одно – коллективное письмо рабочих бритвенного завода имени Семенова о низком качестве своей продукции. Этому препятствуют показушники и очковтиратели, но столичные друзья Мартынова – академик, герой, мореплаватель и примкнувший к ним плотник, бывший алкоголик, – добиваются общего собрания. Теперь мафия оказывается у журналиста в руках со всеми потрохами. Мартынов назначает брифинг, на котором собирается окончательно разоблачить воротил наркобизнеса, но из-за московских бюрократов-крохоборов у него кончается валюта, и он покидает вплавь ставшие такими родными Багамские острова.

Третий бестселлер принадлежал перу живого классика Степанида Мокроусова и назывался «За поскотиной». Рассказывал он о жизни вымышленной сибирской деревни Вохровки и двух живущих в ней родов. Кулаки Брюхановы и бедняки Беспочвенных пребывали в постоянной классовой борьбе и резали друг друга почем зря. Не брезговали и внутрисемейными конфликтами: то сын отца на рожон подымет, то брат брата переедет новеньким трактором, который не поделили. Надо ли говорить о том, как страдали в этой эпопее женщины, которых постоянно тащили то на елань, то в омшаник, то в кусты, то в стайку. Сцены насилия искусно перемежались образами коммунистов. Наконец дедушка Ефим Беспочвенных, закапывая труп очередного Брюханова, обнаруживает нефть – и в старое село приходит новая жизнь. Зарезавший Брюханова внучонок подает заявление в октябрята, с отличием оканчивает школу и сразу поступает в Академию общественных наук при ЦК КПСС, успешно налаживает производство безалкогольного напитка «Чалдон», руководит родным краем и в финале поднимается в такие уж верхи, описывать которые у автора не хватило художнической смелости.

Серия «Пламенные революционеры» была широко представлена тремя книгами, авторы которых, как на грех, уехали за границу:

«Товарищ Артем» (повесть о Ф. Сергееве);

«Товарищ Арсений» (повесть о М. Фрунзе);

«Товарищ Кондратий» (повесть об апоплексическом ударе).

Старательный библиотекарь оформил также выставку «Светочи советской литературы», где были представлены книги Антонины Коптяевой и Афанасия Коптелова.

Особо доверенным читателям давали полистать фотоальбом «Служебно-разыскные собаки – лауреаты Сталинской премии 1949 года» и подшивки молодежных газет «Комсомольское племя», «Комсомольское пламя», «Комсомольское знамя», «Комсомольское время», «Комсомольское темя», «Комсомольское семя» и «Комсомольское стремя».

– Вот, Семен Исакович, – сказал дядя Саня, вводя Тихона в храм сокровищ мысли и духа. – Надо бы нашего юношу на книжное довольствие поставить: он грамотный стал!

– Пусть анкету заполнит, автобиографию, – ответил Агрессор. – И читай – не хочу.

– Помилуй, Семен Исакович, – возразил дядя Саня. – Откуда же у него автобиография, когда ее еще общее собрание не выработало и не утвердило? Что он про родственников на временно оккупированной территории написать сможет?

– Есть специальное распоряжение санитарной службы. Для вашего юноши, если хотите знать, сюда вообще запрещено! Я буду звонить!

– Пойдем, Тиша, от греха, – сказал дядя Саня. – А то у него тут сигнализация…

– А почитать? – обиделся Тихон.

– А почитать другим разом… Вот успокоительного выпьем и пойдем, чтобы не нервничать…

– Там нарком Потрошилов ругаться будет!

– Ну, мы это переживем… Э, да я лучше тебя в картинную галерею свожу, вот и будет у нас культура!

…Екатерина Великая накопила полон Эрмитаж всякого добра. Купец Третьяков основал галерею своего имени. А Кузьма-то Никитич – хвост собачий, что ли? Нет, он без конца и без края печалился об эстетическом воспитании обитателей. Поэтому в Заведении тоже была картинная галерея. Не очень большая, правда, зато официально она считалась крупнейшей в мире. Просто все остальные ее приобретения до поры до времени Кузьма Никитич великодушно доверил на хранение тому же Эрмитажу, Лувру, Прадо, музею Гугенхайма и другим подходящим учреждениям, считавшимся отныне запасниками. Так, во всяком случае, было написано в буклете.

На самом же деле все картины были куплены по дешевке на распродаже конфискованного имущества одного крупного среднеазиатского руководителя. Руководитель до этого срама не дожил: после многочисленных намеков, просьб, постановлений и, наконец, под угрозой огнестрельного оружия он застрелился, нанеся себе при этом 38 ножевых ранений.