Михаил Успенский

Белый хрен в конопляном поле

Если спросите, откуда

Эти сказки и легенды,

Я отвечу очень просто,

Безыскусно и доступно.

Это свалка древних мифов,

Это кладбище сюжетов,

Крематорий древних баек

И увядших архетипов,

Где изысканная правда

Бородатых анекдотов

Столь причудливо смешалась

С грубой выдумкой суровой,

А разнузданная скромность —

С порнографией стыдливой,

А нечаянная радость —

С ожидаемой бедою,

Где и магия доступна,

И религия забыта,

И наука постижима,

И проста литература,

Между тем как жизнь сплошною

Представляется загадкой,

Над которою до смерти

Бьется сердце человечье.

Если спросите, откуда

Эти древние сказанья,

Я скажу вам, я отвечу.

Я отвечу:

ОТ ВЕРБЛЮДА!

«Каин! Каин! Каин! Спроси брата своего Авеля: не болят ли у него зубы?» – «Нет».

Так бы у раба Божьего (имярек) не болели.

Заговор на зубную боль

Ничего нельзя утверждать с уверенностью. Например, мы до сих пор не знаем, действительно ли существовал композитор Глюк или он только примерещился своим современникам?

Доктор Л.С. Ди

Часть первая

МУЖИЦКИЙ КОРОЛЬ И ЭЛЬФИЙСКАЯ КОРОЛЕВА

ГЛАВА 1,

которая стоит не на своем месте исключительно с целью заинтриговать читателя

– Эбьен, мон прынц! Де ля хренови! Аля улю, сама рулю. У ково чево боли! Кому ворожи, кому на печи лежи. Тебе калачи, покуль горячи. Врагу – не могу. Врачу – не хочу. Казна скудна!

Так говорила пятого числа в короеде месяце 1999 года от Восхода известная фрейлина и приближенная королевы Алатиэли, почтенная мадам Инженю, она же бабка Чумазея, всякому встречному и поперечному. Чумазея воображала, что говорит по-бонжурски, как и полагается всякой уважающей себя придворной даме. Она думала, что коли подбирать все слова с ударением на последнем слоге, то и выйдет настоящий бонжурский язык вместо исконного посконского, которому не место при дворе короля Стремглава Первого.

Фрейлина она была не взаправдашняя, как и большинство придворных, которые тоже не очень-то умели объясняться по-бонжурски.

Лучше всех владел этим языком сам король Стремглав Первый, но и он был король не взаправдашний, потому что в Посконии никаких королей отроду не водилось, а водились только цари.

Да он, честно сказать, и царь-то был не настоящий. Разве настоящие цари-короли набирают себе придворных не по знатности рода, а по причине происхождения из одной с ним глухой деревни Новая Карга?

– Что ты несешь, страшилище преклоннолетнее? – зашипел король, услышав якобы бонжурскую речь. – Какой я тебе прынц? Я тебе, труперда старая, вотр мажести! По-нашему – ваше величество!

– А по-вашему – наше величество! – не растерялась фрейлина. – Для тебя же, окаянного, стараюсь, чтобы перед послами не опозорить!

– Я же тебе сказал, под лоскутную юбку роброн не надевать! – простонал король Стремглав Первый. – Не тебе ли для придворного платья отрез неспанской парчи выдали?

– А вот как проживем всю казну, так и отрез сгодится! – не сдавалась бабка Чумазея. – Пусть в клети лежит – есть не просит!

– Чего приперлась-то? Пожар, что ли?

– Супруга твоя рожать изволит!

ПРОЛОГ

Три дива водилось в земле, Посконией именуемой.

Первое диво – что ворота золотые.

Другое диво – что храмы железные.

Третье диво – что печи деревянные.

С тех пор золотые ворота пустили на золотую монету, а золото давно пропили.

Храмы железные перековали на доспехи да мечи.

Остались одни деревянные печи.

Изготовлять их наловчились из лени, поскольку долбить живое дерево много легче, нежели дикий камень.

Редкие иноземные путешественники, ночуя в ненастье по духовитым избам посконским, отмечали великое чудо: биться в тесной печурке огонь бьется, а вреда ей никакого не причиняет, хотя и тепла дает не слишком много.

Бывало, просили хозяина продать чудо-печь на вывоз; и продавали, и вывозили, предварительно пометив бревна, как это делают с избами и теремами, желая поставить их на новом месте.

Но на новых местах деревянные печи горели как миленькие, и оттого всех путешественников с тех пор заранее полагают лжецами, вралями, выдумщиками и загибальщиками.

Посконичи особенно гордились именно этим свойством своих печей. Что-что, а гордиться-то они умели.

Писано же было в летописи тех времен:

«Посконичи (многоборцы тож) бо бяху, живяху, уху едаху, всякому слуху внимаху, баб имаху, детей плодяху, поряху оных для страху, потом помираху, а еще они воеваху, мечами бряцаху, оружьем на солнце сверкаху, землю ораху, красного зверя стреляху, белую рыбу ловяху, всех ворогов на ухо посылаху, бляху-муху без пощади истребляху. Князья же посконские мужиков угнетаху, боляре заговоры сплетаху, приводя державу ко краху, а мужики, на груди рубаху порваху, против князьев восставаху, да за то казнимы бываху, восходяху прямо на плаху. Посконские девки хороводы водяху, песни распеваху, венки по воде пускаху, на женихов гадаху. Воины же военному делу надлежащим образом учаху, всех мечом поражаху, стрелой прошиваху. Купцы денег наживаху, в рост их даваху, народ в кабалу забираху и лаяй…»

(Вот откуда, оказывается, рэп-то пошел! Не из-за моря!)

Ну не может летописец не приврать: никогда посконские купцы не лаяли – разве что во времена, когда собачье гавканье вдруг поднималось в цене.

С тех легендарных времен, восходящих еще к первому многоборскому князю Жупелу Кипучая Сера да к Жихарю-Самозванцу, земля сильно оскудела. Леса уже наполовину повырубили, реки своим ходом обмелели, белая рыба ушла искать, где бездна глубже, а красный зверь – где пуща гуще. Стольный город Столенград затеялись было обносить каменной стеной, возвели ее наполовину да и бросили: чай, не в Чайной Земле живем, которая от всех народов стеною огородилась. Нечего скрывать было посконичам, жили они всем напоказ и наружу, и драным наверх.

Старики говорили, что самозваный князь Жихарь не помер, а до сих пор скрывается в лесах вместе с верными людьми, чадами и домочадцами, а когда станет старой многоборской земле совсем уж невмоготу, тогда-то он, батюшка, и откроется, и спасет в нашествие, и накормит в голод. Многие даже в расчете на это строгали новые липовые ложки.

Нет такого народа на земле, чтобы не чаял спасения в лице вождей прежних лет, таящихся до срока в лесах, в пещерах, на дальних островах, где пребывают они в сонном состоянии до поры до времени. Но уж когда проснутся…

Соседи этим ожиданием пользовались: оттяпывали потихоньку посконские земли, с таким трудом собранные князем Жупелом и его потомками, которые веками вырождались-вырождались, да так и совсем выродились. Последний князь, вместо того чтобы заниматься державными делами, пускал кораблики по обмелевшим из-за вырубленных лесов рекам.

Народ терпел-терпел да и решился на самую отчаянную меру – отправил своих выборных за темные леса, в глубокие пещеры ко старцу Килострату за советом и мнением народным.

Старец Килострат лежал в гробу, да не в простом, а на семи колесах. Говорили, будто безлунными ночами он в этом гробу катается по всей Посконии, до смерти пугая разбойников и узнавая обо всем, что в земле Посконской творится, и нету для священного старца ни секрета, ни вопроса, ни тайны, ни загадки, ни даже самой проблемы.

Старец, покинув гроб и послушав посланцев народных, всплеснул худыми руками:

– Да что вы говорите? Да быть того не может! Ты смотри, что делается! Дивен мир, чудны люди!

Посланцы переглянулись с разочарованием: вот так всеведущий старец! Хотя он же безлунными ночами катается, когда обычно все в порядке бывает, а безобразия сокрыты тьмою.

Но старец быстро опомнился и манием руки усмирил маловеров.

– Ладно, ждет, ждет вашу страну великое, светлое будущее! – сварливо сказал Килострат. – Да только хрен дождется!

Посланцы возрыдали от обиды: как же это так – ждем всем народом, а дождется только некоторое растение?

– Плачь, плачь, мой бедный, вечно мудрый народ! – еще подначил старец.

Рыдания загудели по всей пещере Килостратовой.

– Довольно рыдать, – пожалел их старец. – Одарю вас ради вашего убожества еще одним пророчеством: утешьтесь, не одних лишь посконичей, но и весь род людской ждет счастливый конец! Гостинцы вон туда покладите!

С этими словами премудрый Килострат воротился в свой чудной гроб и там испустил дух, да такой сильный, что иные попадали замертво. Оставшиеся понесли из пещеры сие драгоценное тайное знание всем людям.

Спасение пришло с другой стороны, откуда никто и не чаял.

ГЛАВА 2,

в которой рассказывается, что такое царские знаки (и автор советует читателю поискать таковые на себе)

Отец у будущего короля был шорник.

Первенца своего он нарек Стремглавом и не ошибся: едва подросши, паренек носился по деревне так, словно вышиб перед тем с разбегу крепкую дубовую дверь и никак не может остановиться.

Доставалось ему за резвость, конечно, крепко. Да иначе и быть не может в доме, где хозяин – шорник. Звали его Обухом, и за дело: был он здорово крепок и скор на руку, нравом свиреп, волосат, и даже брови над переносицей у него срослись от постоянной злости. Злость он вымещал на шкурах, на жене и на единственном сыне.

Порол он сына и недоуздком, и чересседельником, и шлеей, и шлейкой, и подпругой, и гужами, и вожжами, и постромками, и поводьями, и, наконец, стременами.

Выходила двойная польза: и товару испытание на прочность, и отроку отеческое наставление.

Спина и то, что ниже ее, у Стремглава от наставлений настолько закалились и задубели, что на коне он мог всю жизнь проездить без всякого седла и не опасаться вражеской стрелы в спину.

Но не мечталось даже бойкому Стремглаву ни на коне подолгу красоваться, ни в бою отличаться, поскольку батюшка хотел передать старшенькому и единственному сыночку свое ремесло. Шорник Обух был жаден и у кожевников готовые кожи не покупал, а подрабатывал сам еще и живодером, и дубильщиком, и мяльщиком. В сарае, а подчас и в избе, стояли кадушки, источавшие самый гнусный запах. Известно ведь, чем дубят шкуры, если на квасцы денег жалко: куриным пометом…

Имелась и еще, помимо природной злобы, у шорника причина сынка своего ненавидеть.

…Было тогда Стремглаву лет пять или меньше – кто в деревне годы-то считает?

Однажды ночью возникла у младенца великая нужда: поглядеть на звезды, которые в безлунную ночь горят особенно ярко.

Он вышел за ворота, запрокинул головенку и начал дивиться небесному устройству, а дивиться он умел.

Удивление было прервано тележным скрипом.

Тележного скрипа Стремглавка уже не боялся, не маленький. Поэтому он никуда не убежал, а решил подождать, кто приедет.

Тележный скрип приблизился. Мало того, к нему присоединился человеческий голос, такой же скрипучий:

– Ну, люди! Прямо-таки порождения крокодилов! Старого старика ни в одну избу не хотят впустить, словно он головорез либо сквернавец какой! Я для вас стараюсь, можно сказать, в гроб себя заживо загнал, а вы… Мне бы щец горячих похлебать, в баньке попариться, косточки побаловать… Эх, напрасны мои труды: все как есть люди сволочи!

«Как это – все люди? – подумал мальчонка. – И мама? И батюшка? И я? И корова наша? И кот Кулик?»

(Куликом умного кота прозвали за то, что он ухитрился поймать одноименную птицу.)

– Дедушка! Пойдем к нам! – радостно предложил Стремглав. – У нас как раз собираются баню топить, мы всегда ее поздно топим, батюшка допоздна работать велит. Только ты его слушайся – он у нас строгий! Может и выпороть…

Скрип колес пресекся.

– Там посмотрим, кто кого выпорет. Ну-ка, где ты там, доброхот нежданный? Веди в избу, коли обещал! Горе тому, кто даже нечаянных, опрометчивых посулов не выполняет: ничего он в жизни не добьется!

И крепкая рука ухватила Стремглавову ручонку, словно незнакомец умел видеть во тьме.

– Дедушка, давай я потом коня твоего распрягу, оботру, напою, овса ему задам…

– Конь у меня самостоятельный… Ты веди!

Тут Стремглав опомнился. Вдруг это и вправду лихой человек – вон хватка-то какая… Батюшка ведь убьет… То есть он сначала пришлого убьет, а уж потом за сына-дурака примется: не тащи в дом первого встречного, да еще ночью, да еще безлунной!

– Чего? Какие такие старые странники? – взаправду зарычал шорник, когда сын с пришельцем зашли в избу.

– Я, батюшка, его пригласил… – пискнул Стремглав.

Шорник Обух вынул из-за спины топор, внимательно осмотрел странника, примеряясь, нет ли у него чего ценного, такового не обнаружил и снова заорал:

– Я на тебя, старого пса, молодых кобелей спущу! Пошел вон на все на три на тайные руны!

Странник отпустил мальчишку и протянул руку к хозяину:

– Ариды и Мариды, Ариды и Макариды! Макариды и Аскариды! Вы идите во дальнюю страну, где деревья не шумят, где девка косы не плетет, где юноша прута не строгает…

Шорник выронил топор.

– Понял, кто перед тобой? Ладно, для сына твоего тебя прощаю, поскольку он еще не вырос, а уже смел, честен и добр. Что-то потом останется… Ведь он не только тебя, он всю вашу деревню спас. Если бы меня ни в один дом не впустили, я бы ее куриной лапкой обвел – знаешь, что после того бывает?

Шорник испуганно кивнул.

– Да не трясись ты – перед мальцом не позорься! Где там твоя баня?

…Сколь не таимничай, а станется и правду сказать.

Конечно, печи в Посконии были никакие не деревянные, такую ни один кудесный мастер не сотворит. Обычные были печи, кирпичные были печи. Да и на что нужна деревянная печь, много ли она тепла сохранит?

Просто заморских гостей, как полагается, водили в баню. И потом они дома рассказывали про чудное ее устройство. Рассказы передавались дальше, по пути злостно перевираясь и обрастая самыми невероятными подробностями. В иных странах, кроме Посконии, Чухонии да Варягии, таких бань сроду не было, люди там в лоханках мылись – вот позорище-то! Владыка могучий в лоханке сидит!

Значит, так и возникла сказка о том, что в Посконии, мол, деревянные печи…

…В бане пришелец оказался крепким жилистым стариком, и лицо у него было узкое и грозное, как секира. Болярское, словом, было лицо, а вот одежда мужицкая.

– Потом посиди-ка ночку, повыжаривай гостей, – приказал он хозяину, кивнув на рубище свое.

Шорник словно язык во щи обронил – кивал только покорно злою своей головой.

Но баня любого злодея умягчит, добрые же люди в ней становятся еще добрее, а очень многие вообще выходят оттуда совсем захорошевшими.

Особенно же удобрению страстей человеческих способствует брага.

– Здоровый ты мужик, только вот живешь зря, – сказал подобревший старец хозяину.

– Как так зря? Ты думай, ухо моржовое, чего говоришь! – осмелел шорник. Такие люди обыкновенно начинают наглеть при малейшей потачке.

Только гость не обиделся. А вот Стремглавке тут и стало впервые за отца стыдно.

– Вот почему. С такими плечищами надо идти в войско и добро добывать мечом. Конечно, ремесло я тоже уважаю, только ты ведь и шорник – так себе. А все оттого, что всю работу сам делаешь по причине жадности. Труд же разделения требует.

– Парень подрастет – будет кожи мять, – сказал Обух.

– Ты, стало быть, все уже за него решил?

– Конечно. Ведь отцовское слово – закон.

– Ну и напрасно, поскольку вижу я у мальчика на теле явственные царские знаки.

И показал рукой, где именно он эти знаки видит.

Хозяин захохотал.

– Ну, дедушка, сказанул! Какие же это царские знаки? Такие у всякого мужика с рождения имеются! Таков-то и я царь!

И в доказательство хлопнул себя по низу живота.

Настала очередь гостю посмеяться:

– Нет, у тебя это всего лишь простые причиндалы. А у сына твоего истинно царские знаки. Недаром всякому отроку говорят, что у него все впереди. Вот что это выражение по-настоящему-то значит! Каждый мужчина с ними рождается, да немногие становятся царями, потому что не знают об этом. Не смеют знать.

– Что же ты тогда сам царем не стал? – ухмыльнулся шорник.

– Пробовал. Не вышло. Не судьба.

– Это что же выходит – оглоед мой царем может заделаться?

– Может! – сказал твердо гость. – Только будет он не царем, а королем. Хотя разницы никакой. Ибо давно нужен Посконии настоящий владыка.

– И когда же на наш убогий двор венец привезут? – поинтересовался глумливо хозяин.

– Он его сам себе добудет, когда особое слово услышит и пойдет за ним… Плесни-ка еще! Да не тревожься, пошутил я насчет вшей с гнидами, не водится их у меня…

ГЛАВА 3,

в которой сын шорника слышит предсказанное старцем Килостратом слово

– Стремглавка! Ты где всю ночь шлялся, жрать твою кашу, кожи еще не мяты, не тронуты! За стол не сядешь, покуда урок не отработаешь! Для твоей же пользы стараюсь!

С таких воплей начинался трудовой день будущего короля, и начинался он, едва солнышко показывало на восходе самый кончик носа.

Первое время после ухода таинственного гостя шорник бить мальчишку остерегался, так его старик напугал. С перепугу он даже отдал сына в учение к единственному на всю деревню грамотею, и грамотей учеником нахвалиться не мог.

А потом началось все снова-здорово. Мстил Обух родному сыну за свою поганую жизнь, историю же про ночного гостя так часто рассказывал пьяным приятелям, что Стремглав, израстая, не смог ее забыть…

– Так ведь, батюшка, вы же меня сами в ночное посылали…

– На ухо к медведю я тебя посылал! То было ночное, а теперь дневное! У меня хлеб даром не едят! Вот я тебе сейчас нанесу царские знаки!

После устного внушения шорник брался за вожжи, или за гужи, или за что там попадалось.

Мать жалела юного Стремглава, но возразить никак не смела: так уж воспитал ее супруг сразу после свадьбы.

Только и отрады было у мальчонки, что съездить в ночное, прокатиться на коне, подышать волей и костровым дымком после вонючей избы, да ведь посконское лето коротко.

Иногда через деревню проходили торговые люди, отдыхали, чинили упряжь или покупали новую. Они рассказывали о далеких теплых странах, что пораскинулись на берегах теплых же морей. Работать там совсем ничего не надо: протянул руку, сорвал с ближайшего дерева сладкий плод по имени банан и насытился. Если и сеют там жито, так собирают по два и по три урожая в год. Избы ставят из соломы да тростника, конопатить их на зиму не надо. Нет нужды и в дровах, и в печках. Звались те места Вольными Хлебами, и ежели доводилось кому из посконичей покинуть пределы отечества, то про него так и говорили – «ушел на Вольные Хлеба». А еще дальше, там, где никто не бывал, располагалась на недосягаемом острове Родина Всех Людей.

«Хитрые какие иные народы! – размышлял Стремглав. – А зачем же мы-то взяли и забились в леса и болота да принакрылись долгою зимой? Отчего нам там-то не живется?»

Но задавать такие вопросы отцу он не решался и, горестно шмыгая носом, отправлялся мять кожи красными и опухшими от дубильного состава руками.

Так было до того дня, когда в деревне Новая Карга появились всадники в невиданных доспехах, сиявших на солнце сталью, покрытой золотыми узорами. Всадников было около десятка; деревенский староста кинулся было к ним спросить подорожные грамоты, но вместо того получил промежду глаз рукоятью плети. Всадники через толмача, кое-как соображавшего по-посконски, дали понять, что надобны им кузнец и шорник.

– К нам на двор! К нам на двор! – закричал изо всей мочи Стремглав. – У меня батюшка как раз шорник!

Двое всадников, снаряженные поплоше, спешились и последовали за ним.

Во дворе они сняли шлемы с забралами и сморщились по причине духа, шедшего из сарая.

Стремглав присмотрелся к гостям. Оба были немногим старше его, глядели насмешливо и бойко.

Толмача им не понадобилось: едва шорник-батюшка вышел из избы, как тут же все понял и потащил будущих покупателей смотреть товар. Гости пробовали упряжные ремни на прочность, и, когда одна из уздечек порвалась, Стремглав немедля получил за это от родителя оплеуху.

Наконец нашли-таки подходящее. А когда шорник на пальцах показал цену, стали смеяться. Шорник пожал плечами и цену понизил. Гости расхохотались так, словно мастер рассказал им похабную сказку про дружинника Кокуя и дуб с дуплом.

– Батя, цену-то как раз теперь надо ломить, – сказал Стремглав, почесав потылицу. – Они оттого веселятся, что цены у нас против ихних – смешные.

– Молчи, болван, когда не понимаешь! – рявкнул отец. – Все мое хозяйство столько не стоит!

– Да я чего, – сказал Стремглав. – Я ведь как лучше хочу…

– Да, пошел ты в тещу, – огрызнулся шорник Обух. – Такая же дура…

Конечно, никто не мог помешать приезжим взять все даром и даже кузнецу не заплатить – как тот ни могуч, а с воинами ему в одиночку не тягаться. Но небольшой отряд собрался заночевать в деревне, а во сне ведь всякое может случиться, так зачем же наживать лишние хлопоты?

Все сбежались поглазеть на чужеземных витязей, уже добравшихся до местной браги. Тут стало уж совсем видно, кто из них слуга, а кто господин. Господа сидели за столом, милостиво допустив к себе побитого старосту, и через толмача выспрашивали у него о дальнейшей дороге. Староста сперва что-то мычал, ссылался на вышнее начальство, на своего болярина, но после пары пинков стал словоохотлив. Давно никого уже не удивляло и не возмущало то, что чужеземцы едут через Посконию, как через пустое место.

Слуги тем временем обихаживали лошадей, подавали господам хмельное, подмигивали новокаргинским девкам, задирали бессловесно новокаргинских парней.

Потом господ отправили почивать в старостину избу, а толмач со слугами заняли их место за столом.

Стремглава отец на это время со двора вовсе прогнал – видно, не хотел, чтобы подглядел сыночек, куда Обух прячет вырученные деньги. Стремглав ошивался вблизи пирующих – то воды принесет, то полотенце подаст.

Новокаргинская брага для разума разымчива: слуги сперва хохотали, вспоминая, видно, продешевившего шорника, потом немножко подрались, а еще потом завели песню – непонятную, но явно боевую, походную, грозную и печальную одновременно.

Одно песенное слово сын шорника отчего-то выделил среди прочих и пристал к толмачу, когда песня допелась:

– А что такое – орифламма?

Толмач поглядел на мальчишку, как на заговорившую курицу, – с удивлением и сожалением.

– Никогда, – сказал толмач. – Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.

Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.

Стремглав заплакал – чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях – и пошел домой.

Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:

– Орифламма, орифламма, орифламма…

За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют – так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…

Он еще не знал, что это за мир, но чуял, что именно там его место.

Едва рассвело, послышались чужеземные приказы и грохотание доспехов – всадники собирались в путь.

Стремглав проводил их до околицы, глянул в последний раз на сверкающие латы, тяжелые мечи и разноцветные перья на шлемах, на невиданные ранее продолговатые щиты с изображениями несуществующих зверей…

Отца он разбудил сам, не дожидаясь обычных воплей и обид.

– Батюшка, – сказал Стремглав, глядя на прогнившие половицы. – Дайте, батюшка, Стригуна.

– Для чего тебе конь, бездельник? – не понял родитель. – Да тебя не брагой ли вчерашние бродяги угостили? Ну, ты у меня дождешься, ешь твою плешь…

– Ешьте свою, батя, – дешевле обойдется, – посоветовал сын.

Пораженный шорник спустил босые лапы на пол.

– Ты что, сынок, с дуба сорвался? Я тебя сейчас в разум приводить буду… Знаки эти самые ставить, твое величество…

– Не придется, отец, – сказал Стремглав. – Нечем.

Шорник ахнул.

– Неужели ночью эти чуженины все забрали? А ты куда смотрел?

И, не дождавшись ответа, оттолкнул сына, устремляясь к сараю.

Упряжь никто не украл, она как есть была в наличности – только все гужи, вожжи, чересседельники и прочие постромки валялись на полу в виде обрывков.

– Так это ты, дармоед, все изрезал?

– Зачем изрезал? – с достоинством сказал сын. – Руками порвал.

И, покуда родитель беспомощно разевал рот, словно белуга, подцепленная из воды багром, подошел к кадке, в которой кисла очередная воловья шкура, вытащил шкуру и на глазах очумевшего шорника не спеша разодрал на две половины.

– Вот так, батюшка, – просто сказал он.

После чего подошел к лохани с чистой колодезной водой и сполоснул руки.

Шорник хотел было зареветь, но подавился собственным ревом и молча двинулся на сына.

– Не подходите, батюшка, а то я вас убью, – сказал Стремглав. Но шорника было не словами останавливать.

Стремглав оглянулся, прянул в угол и схватил вилы. Отец приближался к нему, страшный, как заживо освежеванный медведь.

В последний миг отрок опомнился, перехватил вилы и ударил отца не зубьями, а черенком – как раз туда, где расходились ребра и начинался живот. Шорник Обух при этом еще успел заметить, что брови у сына прямо на глазах срослись…

Стремглав Обухович вышел из сарая, забросил вилы на крышу, увидел мать, выскочившую на крыльцо.

– Прощайте, мама, – сказал Стремглав. – Не поминайте лихом. Да принесите батюшке воды – он у себя в сарае пить захотел.

– Куда ты, сынок? – спросила мать таким голосом, что Стремглав чуть было не передумал. Но не передумал, а вывел из-под навеса уже с ночи снаряженного гнедого Стригуна.

– Поеду я, мама, орифламму свою искать, – сказал он, потому что разумных объяснений в голове не оказалось.

Он подошел к матери, коротко приобнял ее и вскочил на коня.

Шорник к тому времени отдышался и выполз из сарая.

– Видишь, мать, сынок-то у нас вырос… – сказал он, потирая ладонью ушибленную грудь. Замахнулся было на жену, но почему-то отвел руку и начал хохотать и рыдать вместо того, чтобы кинуться в погоню.

Хорошо, что все это произошло не в Чайной Стране за высокой стеной: ведь там непочтение к родителям полагается едва ли не главнейшим из преступлений. Уж там-то бы Стремглава искали и ловили по всей стране, а поймав, предали бы страшной казни, растянув ее месяца этак на три.

Был ведь там случай, когда один почтенный старец, которому надоели вечные ссоры между невестками, пошел жаловаться на их безобразное поведение не куда-нибудь, а к самому императору. Император выслушал жалобщика и пообещал ему самую высшую справедливость, которая только есть в Чайной Стране. Покуда старичок доковылял до родного дома, справедливость была уже установлена во всей красе: императорские стражники зарезали и сварливых невесток, и безвольных сыновей, и неповинных внуков, а дом, в котором творились непотребства, был уже сожжен дотла. Старичок отплатил справедливому владыке тем, что повесился на дворцовых воротах; император, таким образом, потерял лицо и был немедленно свергнут одним из многочисленных сыновей, отчего в державе возникла смута…

Но, к счастью, в Посконии такие тонкости никому и на ухо были не нужны.

…Стремглав нагнал всадников к полудню. Всадники сперва думали, что парнишка хочет их о чем-то предупредить, и приказали толмачу выяснить, в чем дело.

– А, маленькая посконская быдла, – сказал толмач. – Тебе чего хотеть?

– Возьмите меня в иные земли, – сказал Стремглав. – Я сильный. Я все умею и все хочу.

Толмач перевел его слова, и господа со слугами привычно засмеялись.

Стремглав подъехал поближе к толмачу и дал ему такого тычка, что тот свалился с коня в дорожную грязь. Остальные не набросились на сына шорника, а захохотали еще громче.

Тут Стремглав понял, что толмач стоит еще ниже слуги. Толмачей вообще не шибко-то любят. Много позже Стремглав узнал, что на нетальянском слова «переводчик» и «предатель» звучат почти одинаково: tradittore и traduttore.

Он наклонился, протянул руку и без труда поднял бедолагу из грязи. Господа одобрительно забормотали.

– Что они говорят, свинья двуязычная? – спросил Стремглав, не отпуская ворот толмаческой одежды.

Толмач утерся рукавом.

– Они говорить… – он поперхнулся. – Они говорить, что из маленькая посконская… мальшишка выйти когда-нибудь большой толк.

– Тогда слушайте, – сказал Стремглав. – Староста вас не по той дороге послал, там через речку мелок брод – по самый рот…

ГЛАВА 4,

в которой рассказывается о несомненной пользе ночных бдений и разговоров

Много в бонжурском языке оказалось красивых слов и помимо орифламмы.

Например, «ледюк» и «леруа».

Один из всадников как раз и был «ледюк», то есть герцог. Герцог Мижуйский, будущий король Бонжурии Пистон Девятый. А король-то как раз и есть «леруа».

Будущий леруа был ненамного старше Стремглава – года на три. Под латами он оказался совсем худенький, белолицый, только нос торчал у него далеко вперед, как у морского корабля. Но морских кораблей в ту пору Стремглав еще не видел, и такое сравнение ему в голову не пришло, а вспомнилась ему птица дятел.

Нос, прямой и длинный, был навечным клеймом бонжурских королей. Для них и забрала делали особые, как бы с клювом.

Мало того, королевский нос по традиции носил собственное имя и даже благородный титул – виконт дю Шнобелле.

Какого уха делал молодой герцог со свитой в столь отдаленных землях, Стремглав расспрашивать не посмел, но потихоньку, осваивая заодно волшебного звучания язык, понял, что Пистон просто-напросто был увезен в свое время в варяжские земли, чтобы избежать верной смерти от яда или кинжала, потому что желающих занять престол Бонжурии было предостаточно. Ныне же все соискатели короны друг дружку поистребили, и мудрые советники герцога, мессир Плиссе и мессир Гофре, постановили, что пробил час и ему предъявить свои вполне законные права на королевский венец.

«Далеко ли Бонжурия?» – думал Стремглав, чистя и обихаживая чужих коней, точа и смазывая чужие мечи, собирая хворост для костра – ночевать чаще всего приходилось под звездами.

Время от времени отряд останавливали посконские разъезды – их служебное рвение приходилось умерять золотом. Стражники то и дело цеплялись к сыну шорника – кто такой да по какому праву сопровождает чужеземцев, так что ледюк Пистон распорядился дать парню свой запасной камзол и довольно дурацкую шляпу с едва ли не петушиными перьями.

Потом начались затяжные дожди, и двигаться по раскисшим дорогам стало тяжело. Застряли на каком-то постоялом дворе на добрую неделю.

Чтобы не раскрыться до времени, никто молодого герцога таковым не звал, и почестей ему не велено было оказывать – словно не знатнейшие люди Бонжурии странствуют, а ватага разгульных наемников.

– А далеко ли Бонжурия? – наконец-то удалось Стремглаву собрать чужие слова в мучавший его вопрос. К толмачу ему обращаться не хотелось, и он дернул за рукав горбатого оруженосца-варяга. С горбуном они как-то друг друга понимали: все-таки варяги – соседи. Звали горбуна не то Эйрон, не то Айрон. Сын шорника кликал его Ироней. Несмотря на горб, Ироня был нравом весел, умом светел, а мечом владел не хуже здорового.

– Вот все уснут, тогда объясню, – сказал Ироня.

Бонжурцы привыкли у себя в Бонжурии пить хорошее вино, посконская же брага у них в животах бушевала, бурчала, выходила икотой, просилась наружу то с одного, то с другого конца. Стремглав с Ироней то и дело таскали на двор лоханки да бадейки. Стремглав у отца в сарае привык к подобным запахам, Ироня тоже, видно, не в княжьих палатах возрос.

Господа стонали, кряхтели и клялись между собой никогда впредь не употреблять эту страшную влагу, но клятвы хватало обычно до первой попавшейся на пути корчмы. Сопровождавший бонжурцев лекарь, мэтр Кренотен, пытался пичкать своих подопечных какими-то растертыми в прах корешками для укрепления желудков, но, видно, перепутал порошки и еще усугубил позорные недуги.

Наконец господа угомонились, и оруженосцы вышли на крыльцо. Дождь кончился, а свежий ветерок уже растаскивал тучи, открывая полную луну.

– Никому НЕ говори! – предупредил Ироня на посконском и достал из-за голенища свиток.

– Это что? – удивился Стремглав.

На телячьей коже были нанесены непонятные знаки и линии, только в правом верхнем углу какой-то волосатый мужик надувал щеки, а рядом с ним расположилась четырехконечная звезда.

– Хеймскрингла – круг земной, – сказал Ироня. – Вот здесь, вверху, – север, полночь по-вашему. Внизу, следовательно, будет…

– Полдень! – догадался Стремглав.

На отдых они так и не повалились. Стремглав донимал Ироню вопросами. Как же так – на клочке шкуры, оказывается, умещается вся земля! И горы, и леса, и реки, и озера на лице ее! И все на ней страны и державы! И как их много!

– Мы выехали вот отсюда, – объяснял горбун. – Это Норланд.

– Белоглазые чудины, – уточнил Стремглав.

– Называй, как хочешь. Дальше никто не живет, потом начинаются ваши земли.

– Много-то как – ладонью не закрыть! – восхитился сын шорника обширностью родины. – Другие-то земли против нашей Посконии так себе выглядят…

– Да, земля ваша велика и обильна, – вздохнул Ироня. – А вот порядка в ней…

– Можно подумать, у вас больше порядка, – обиделся Стремглав.

Горбун словно бы не обратил внимания и продолжал:

– Далее будет Уклонина, после – Паньша, следом же Немчурия, войной сотрясаемая. Нам через нее идти. Когда пройдем, выйдем к рубежу Бонжурии. Вот столица ее – город Плезир…

Стремглав задумался.

– А что же вы водой не поехали, морем? Я слыхал про море, что ему конца нет, но вот так-то, вдоль берега, не ловчее ли?

Ироня одобрительно хмыкнул.

– Можно и морем, только на море ярла Пистона ждут, а сушей – не ждут…

– Кто ждет?

– Убийцы ждут, кому еще конунга ждать? Князя, конунга, короля, царя только убийцы повсюду и ждут. Несладок хлеб владык.

– А чего ж все туда лезут?

– Сам об этом думаю. Жил бы человек у себя на хуторе, сеял хлеб, ловил рыбу, растил детей… Так ведь нет – начинает завидовать соседу. У соседа всегда и колос гуще, и скотина глаже, и кони резвее, и жена красивее, и золота больше. И вот подкрадутся к тебе ночью, подожгут дом… А, что говорить!

– Ничего не говорить, – прошептал Стремглав. – Тихо!

И широкой ладонью придавил плечо горбуна, понуждая присесть и затаиться.

На крыльцо наползал рассветный туман, и в тумане этом чуткому пастушьему уху явственно слышалось легкое позвякивание. Кольчуга и вообще доспех в бою необходимы, а вот подкрадываться в них несподручно.

У Ирони был хотя бы засапожный нож, у Стремглава же и вовсе ничего под рукой не было, кроме лоханки с отходами знатнейших мужей Бонжурии. Хотел ведь еще давеча выплеснуть, а потом отложил…

К звяканью присоединилось и сопение – напастники приближались.

– Ступай в дом, предупреди, – приказал Ироня.

Но в тумане уже воздвиглись расплывчатые тени, и одна из них была такая уж могучая, такая уж грозная…

Стремглав распрямился, как береза, хакнул – и лоханка со свистом полетела вперед, разбрызгивая свое содержимое. Послышался удар, мерзкое чавканье и дикий вой оскорбленной души.

– Алярм! – громовым голосом провозгласил бонжурскую тревогу Ироня и бросился вперед, выставив нож.

Больше всего Стремглав опасался, что всполошенные бонжурцы всем скопом ломанутся в дверь, мешая друг другу. Но люди они были военные, выскакивали хоть и без штанов, но при мечах, по одному, и не только в дверь. Стрел не опасались – в таком тумане всякая тетива мигом отсыреет, не успеешь и на лук натянуть.

Стремглав оторвал от крыльца перила заодно с резными столбиками и тоже устремился вперед, прочесывая врагов этим деревянным гребешком. Зазвенели мечи.

Сын шорника поддевал то одного, то другого врага, опрокидывая их на землю. Мечи товарищей завершали дело.

«Что-то долго возятся», – забеспокоился Стремглав. Он уже узнал цену бонжурским бойцам, на любом привале неустанно упражнявшимся в боевых искусствах. Знал он цену и посконским разбойникам – как правило, не годящим ни к какому делу мужичкам, которые начинали разбегаться даже при самом робком сопротивлении.

– О мерд! – заорал кто-то рядом с ним. Стремглав выбросил влево от себя перила, и в них вонзился чужой кривой меч. Сосед слева немедленно нанес оплошавшему врагу попаденный удар – как оказалось, предпоследний в этой схватке, потому что последний достался сыну шорника.

ГЛАВА 5,

в которой Стремглав становится свидетелем королевского суда

Когда дерешься доской либо оглоблей, нужно глядеть, чтобы не перестараться и не огреть по затылку самого же себя. Что со Стремглавом и произошло.

Зато очнулся он героем. Его хлопали по плечам и спине, подбрасывали в воздух, величали звучными именами, поскольку удар кривого клинка предназначался будущему королю Бонжурии.

Почти все хвалительные слова сын шорника уже понимал – видно, удар по голове что-то в ней поправил, вышел на пользу. Такое тоже бывает.

– Бедный ля Улю! – хохотал герцог Пистон. – Подумать только, господа, быть первым мечом Бонжурии, лучшим из людей моего кузена – и пасть в этой варварской земле от удара деревянного ночного горшка! Мерзавец обделался еще перед схваткой, не успев вытащить меч!

Стремглав хотел сперва вступиться за честь своего первого убитого, но отчего-то передумал.

Босые и бесштанные бойцы ходили среди поверженных, переворачивали тела, бесцеремонно обдирая с них латы, складывая в кучу оружие.

Из своих не повезло двоим: барон де Подольяк и оруженосец Шарло тоже не поднялись с земли.

– Этот еще жив! – воскликнул Ироня. – Скорее допросите его, мой господин: я не хочу, чтобы даже тень подозрения пала на моих земляков!

Живой – только ключица у него была переломлена (не иначе как сын шорника постарался) – изо всех сил прикидывался убитым. К нему приблизился мессир Плиссе, склонился, что-то сделал… Поверженный завопил.

– Пойдем, не надо тебе на допрос глядеть, – сказал Ироня и, ухватив Стремглава за рубаху, потащил к воротам.

У ворот спал (или делал вид, что спит) сторож постоялого двора. Ироня внимательно осмотрел стража, пнул пару раз. Спящий что-то недовольно проворчал.

– На ухо к бабаю с восьмой версты посылает, – охотно перевел Стремглав, хотя никакой нужды в переводе не было.

– Пьян, – сказал Ироня. – И не просто пьян…

– Это ты о чем? – встревожился сын шорника.

– Измена, – ответил горбун. – Везде измена. Ну кто бы мог подумать, что ярл Пистон поедет через Посконию? Только сумасшедший мог бы решиться на такое. Понимаешь, парень, как все было хитро задумано: из Бодигаарда вышел драккар, и на борт его взошли люди тамошнего ярла, переодетые бонжурскими воинами. Один из них носил алый плащ ярла Пистона и его же весьма приметный шлем. Все были уверены, что наши гости отправились морем, как ты и предлагал. Так что засады на вашей земле никто не ожидал.

– Это не наши! – вскричал Стремглав. – Наши не подкрадываются втихую: непременно по дороге переругаются. И одеты не по-нашему… И мечи другие…

– Хорошо, что ты радеешь за честь своей страны, – сказал Ироня. – Но хорошо и то, что ты ее покидаешь. Когда еще и постранствовать, как не в молодости?

– Увижу весь мир – тогда вернусь, – пообещал сын шорника.

– Вряд ли, – вздохнул горбун. – Бродяга – до смерти бродяга. Но пойдем. Там уже, кажется, во всем разобрались.

В самом деле, юный герцог торжественно восседал во главе длинного стола, вынесенного во двор, по обе стороны от него расположились седовласые советники. Хозяин постоялого двора и его семейство, включая беспробудного сторожа, располагались на покалеченном крыльце и все были бледны и напуганы. Тихонько плакал ребенок.

А перед столом стояли на коленях двое – уцелевший напастник и лекарь, мэтр Кренотен.

– Королевский суд, – шепнул горбун. – Видишь печать в руке ярла Пистона? Впервые предстоит ему вынести справедливый приговор. От этого зависит все его дальнейшее царствование…

Но герцог Пистон сейчас вовсе не походил на грозного и справедливого владыку. Его светлое лицо покрылось красными пятнами – то ли от выпитой накануне браги, то ли от волнения, длинные волосы так и остались непричесанными спросонья, а нос (пардон, виконт дю Шнобелле) уныло уставился в дубовые доски с бесчисленными пятнами от жира и вина.

– Благородные сеньоры и простолюдины! – провозгласил мессир Плиссе. – Его высочество герцог Мижуйский, принц крови и законный наследник бонжурского престола, рассмотрел все обстоятельства покушения на свою особу. Обстоятельства же эти суть таковы: двоюродный брат его высочества, гнуснопрославленный герцог де Шмотье, обманом внедрил в наши ряды своего человека. Это наш почтеннейший эскулап, ученейший медикус мэтр Кренотен. Верно ли я говорю, лучник Жеан?

– Верно, мессир, – глухо сказал уцелевший. – Он, клистирная трубка. Какая мне охота за чужую вину отвечать? Да и не убил я никого – тетива, поди, до сих пор не просохла…

– Означенный медикус, – продолжал между тем советник, – дал знать своим сообщникам, что его высочество изволили возвращаться в свое королевство сухопутным путем. Герцог де Шмотье, упрежденный негодяем при помощи особой нечистой магии, выслал навстречу небольшой отряд наемных убийц, возглавляемый неуловимым и беспощадным кондотьером ля Улю. А мы были непростительно беспечны. Предатель попытался опоить нас снотворным, и только благотворное и очищающее действие здешнего вина позволило нам в тревожный час предстать перед лютым врагом во всеоружии!

– Обождите, – вдруг сказал Стремглав. – Да ведь ваш лекарь мог бы сто раз опоить его высочество ядом!

Бонжурцы поглядели на сына шорника с величайшим удивлением.

– Молодой человек, – сказал советник мессир Гофре после некоторой заминки, – я гляжу, вы уже наловчились изъясняться на языке милой Бонжурии. Теперь научитесь молчать на нем, когда вас не спрашивают.

– Не будь так строг к нему, старина, – сказал мессир Плиссе. – Он просто не знал, что вопросы и сомнения полагается высказывать лишь после того, как будут оглашены обстоятельства дела. Но, коль скоро вопрос вполне уместен, я отвечу на него. Вы сообразительны, дитя дикой Посконии, но ненаблюдательны: разве не заметили вы, что всякую еду и питье прежде его высочества пробовал наш несчастный Шарло, мир его праху?

Стремглав втянул голову в плечи, обругал себя мысленно, а потом оправдал: разве его дело заглядывать в герцогский рот?

– Преступное деяние не увенчалось успехом единственно потому, что оруженосец Эйрон Два Горба и наш новый спутник предавались пустопорожней болтовне, от которой, как ни странно, произошла великая польза. Лучник Жеан уже во всем сознался. Он сказал, что ля Улю отдал приказ ни в коем случае не трогать человека в черной мантии, расшитой изображениями человеческих внутренностей, а таковую носит лишь один из нас, и это вы, ученейший и многомудрый мэтр Кренотен. Какой позор! Вы, давший клятву исцелять людей, а не губить их! Что вы можете сказать в свое оправдание?

Стремглав тихонько обошел стол, чтобы посмотреть на лекаря. Рожа у мэтра была такая, что никто в здравом уме не доверил бы ему лечить даже нелюбимую кошку.

– Снотворное – не яд, – хрипло сказал мэтр Кренотен. – И я не собираюсь оправдываться, ваше высочество. Впрочем, какое из вас высочество, а тем более величество. Вся Бонжурия знает, что ваша матушка, венценосная шлюха…

Тут граф де Мобиль-Соте рванулся из-за стола, но рука мессира Гофре удержала горячего бонжурского парня на месте.

– …прижила вас от лесничего Крюшона, известного своим сладострастием. И не хватайтесь за ваш хваленый нос, это вам не поможет, проклятый бастард! Мой коллега, мэтр Ансельм, рассказал мне, как при помощи простой клистирной трубки и тончайшей полой иглы нагнетал в ваш тогда еще младенческий носик изобретенную им особую субстанцию, именуемую силиконом…

Здесь не выдержал уже герцог Пистон, и никто не попытался его удержать. Впрочем, из-за стола его высочество так и не вышел.

– Ну вот, опять нос! – закричал он. – Моего виконта дю Шнобелле осматривали лучшие медикусы Бонжурии, Стрижании, Неспании! О, эта их ужасная биопсия! На бедняге уже места живого нет от шрамов! Любой придворный повеса, не знающий грамоты, в состоянии с первого прикосновения отличить силиконовую грудь стареющей кокетки от живой пышной плоти! Любой – но не вы, жалкий коновал! Даже и усыпить-то нас не смогли как следует!

– Достаточно, ваше высочество, – сказал мессир Плиссе. – Верховному судье не к лицу горячность. Вы и так угодили по больному месту – лекарь он действительно никудышный.

– Я опередил свое время! – гордо сказал мэтр Кренотен. – Кто же виноват, что ваши жалкие тела не в силах воспринять благотворное влияние моих снадобий? Я ученик великого Примордиаля! Мое имя будет высечено золотом на алмазных скрижалях медицины! И мне не страшен ваш убогий земной суд. Покойный король Бонжурии не понимал значения науки, он даже отказывался предоставлять мне заключенных для опытов…

– Вздор, – сказал герцог. – Отцу просто-напросто надоели все эти внезапные умертвия при дворе, организованные королевой-прабабушкой. Отравленные сапоги, удушающие жабо, ядовитые манжеты, смертоносные ковры, пропитанные ртутью… Что за жизнь, когда нельзя прикоснуться даже к обыкновенной дверной ручке? Вы самый обычный палач, милейший, и поэтому вами займется такой же палач…

Герцог осмотрел своих спутников, погрустнел.

– Ах, собака, – сказал он. – Ведь не может же благородный рыцарь покарать безоружного…

– У нас есть этот парнишка, – подсказал мессир Плиссе и кивнул в сторону Стремглава.

От обиды сын шорника забыл все слова – и посконские, и бонжурские – и сделал правой рукой движение, не нуждающееся в переводе.

Герцог Пистон расхохотался:

– Нет, почтеннейший. Парень спас мне жизнь, а палач утрачивает право стать даже оруженосцем, не говоря уж о рыцарском звании. Мне нужны такие люди, как он.

– Ваше высочество, он же простолюдин! – возмутился советник.

– Он станет первым в роду – только и всего, – беззаботно сказал герцог. – Однако что же нам делать с лекарем?

– Ваше высочество! Да я сам удавлю его за милую душу! – подпрыгнул на коленях лучник Жеан. – Даром что плечо сломано! Хоть тетивой, хоть в петлю! Только помилуйте меня! Я солдат и делаю, что прикажут.

– Предатель! – прошипел мэтр Кренотен и разом убрал куда-то свою дерзость. – Ваше высочество, не приказывайте меня убивать! Впереди вас ждут другие засады, и я все их вам укажу по мере продвижения… Я открою все тайны герцога де Шмотье, вашего вероломного кузена! Я буду полезен вам, как был полезен вашей мудрой прабабушке…

Мессир Плиссе хмыкнул.

– В самом деле, ваше высочество, от этого мерзавца будет еще толк…

– Нет! – воскликнул герцог. – Принц крови своего слова назад не берет. Воин Жеан, будьте так любезны, уволоките эту бестию за ограду и прикончите тем способом, который сочтете наиболее подходящим…

Стремглав с ужасом глядел на королевский суд. Ничего подобного он в жизни не видел и видеть не мог. Болярин, которому принадлежало отдаленное поселение Новая Карга, по причине жадности своих подопечных не казнил, а просто облагал новыми податями. Местный староста в случае драки между сельскими парнями всегда велел пороть и правых, и виноватых.

Сын шорника даже забыл – вернее, все еще понять не мог, что сам совсем недавно принимал участие в боевой схватке и даже зашиб насмерть прославленного бойца поганой лоханью.

Лучник Жеан торжествующе вскочил на ноги, схватил здоровой рукой приговоренного лекаря за шкирку и потащил куда-то прочь. Мэтр Кренотен упирался ногами в сырую землю и верещал что-то на незнакомом колдовском языке.

Вскоре из-за забора донесся какой-то собачий вой, потом все стихло.

– Не отпустил бы он подлеца, – озабоченно сказал мессир Гофре. – Да и сам бы с ним не сбежал…

– Не отпустит, – отмахнулся второй советник. – Куда они денутся? Земля чужая, денег нет… А вот этот постоялый двор, – он грозно поглядел на хозяина с домочадцами, отчего те совсем скукожились, – надо бы спалить в острастку другим.

– Эй, ваше высочество, – сказал Стремглав. – Это не дело. Земля здесь посконская, на ней и суд пришлым людям не следовало бы творить, не говоря уже про такое.

Он решительно подошел к трофейному оружию, выбрал меч по руке и неловко взмахнул им, как палкой.

– Не дам, – сказал он.

Герцог снова рассмеялся.

– Видали молодца? Нет, клянусь здравием виконта дю Шнобелле, парнишка прав. До сих пор здешние власти не чинили нам никаких препятствий – так зачем гневить судьбу? Я, право, удивляюсь вам, мессир Плиссе.

– Здесь, кажется, вообще нет никаких властей, – сварливо сказал советник. – В цивилизованных странах чужаку шагу нельзя ступить, чтобы с него не содрали целую кучу пошлин, не посадили в грязный подвал для выяснения личности, наконец, не повесили бы просто так, для потехи…

– А мне нравятся здешние патриархальные нравы. Со временем, пожалуй, я завоюю эту землю, – прикинул герцог. – А потом подарю ее своему спасителю. Эй, парень, хочешь получить всю Посконию в собственное владение?

Стремглав помрачнел и сжал кулаки.

– Сам возьму, – тихо сказал он, но герцог услышал.

– А вы говорили – простолюдин, господа. Кулаки у него мужицкие, зато запросы истинно королевские. Но пока ты не заделался нашим коронованным братом, дружок, сбегай-ка да погляди, как там наш лучник управился с нашим лекарем… Привыкай, привыкай – дело солдатское!

Стремглав бережно положил меч туда, где взял, и рысцой устремился за ворота.

Лучник Жеан лежал на земле и смотрел в небо пустыми глазницами. Глаза лучника, сердце его, печень и прочие человечьи внутренние причиндалы были по отдельности разложены на листах лопуха.

ГЛАВА 6,

в которой объясняется, кто такие есть боляре, чем они болеют и как лечатся

– Не догнать вам его, – сказал Стремглав. – Здесь леса такие, что и местные-то не шибко туда ходят. Он заблудится, его медведица задерет, он полезет в дупло прятаться, а его пчелы загрызут… Волки опять же…

– Кто бы мог подумать, что лекарь выкажет такую прыть? – пожал плечами герцог Пистон. – Лучник, конечно, заслужил смерть, но не такую же…

– Мэтр Кренотен просто хотел узнать, что у лучника внутри! – воскликнул граф Мобиль-Соте.

– Нет худа без добра, – произнес мессир Гофре. – Зато мы пораньше отправились в путь. Скоро доберемся до рубежа. Боюсь, мерзавец сказал правду и впереди нас ждут новые каверзы, а потом пойдут и вовсе враждебные земли…

– У вас все лекари такие? – весело спросил горбуна Стремглав. Он уже успел забыть страшное зрелище.

Они ехали в хвосте кавалькады (еще одно красивое бонжурское слово!). Дорожная грязь успела подсохнуть и чавкала под копытами уже не так противно.

– А у вас все дороги такие? – откликнулся Ироня. – Если так, тогда Посконланд никому не удастся завоевать, разве что зимой.

– Зимой у нас, бывает, птицы на лету мерзнут, – сказал сын шорника. – А лекаря этого надо было послать к нашему болярину, пускай бы он его полечил.

– А чем болен ваш господин?

– Так он же бо-ля-рин, экий ты непонятливый! Они все и всегда болеют.

– Чем, чем болеют?

– Неужто не знаешь? А говоришь, в Посконии бывал…

– Бывать бывал, но не знаю…

– Тогда знай, – с удовольствием сказал Стремглав. До сих пор все учили его; теперь он и сам мог кое-что объяснить. – Они не просто так болеют. Они ЗА НАС болеют. Оттого-то и зовутся – боляре.

…До явления боляр жители Посконии знали только столенградского князя из рода Жупелов и его дружину, да еще сборщиков дани. Дань, конечно, норовили не платить или платить не полностью, ссылаясь на ливни, на половодья, на засуху, на воздушные вихри, на саранчу, на долгоносика, на безотвальную пахоту, на скотский падеж, на позднюю весну, на короткое лето, на дождливую осень, на бесконечную зиму.

А потом пришла неведомо откуда Рыбья Холера. Люди в одночасье покрывались прыщами величиной с репу, впадали в жар, глухо кашляли и помирали иногда целыми селениями и даже городами. Не пощадило поветрие и столицу. Старики говорили, что на Закате повымерли все страны и державы, только посконичей оставили малость на развод, чтобы не пресекся род человеческий. Оттого себя берегли пуще глаза: загораживались заставами, лесными засеками, не пускали чужаков.

Когда поветрие закончилось, пожрав самое себя, стали объявляться неведомые люди. Это уже много позже поняли, что были они такие же посконичи, как и все, только похитрей. Поскония велика, все друг друга знать не могут. Отъехал подальше – и никому ты не ведом.

Приходил такой человек в селение. Окружала его толпа выживших. Он низко кланялся обществу и вопрошал:

– А что, люди добрые, страшно вам было во время поветрия?

– Страшно, мил-человек, как же не страшно! Отныне всякая душа в страхе живет: а ну как повторится?

– Вот, а я что говорил? Так теперь, страху-то натерпевшись, желаете вовсе избавиться от всякой хвори?

– Желаем, желаем!

– Чем же вы готовы пожертвовать во избавление от болезней?

– Да мы уж всем жертвовали чурбанам да кумирам! Коней резали, баранов, даже людей некоторых для хорошего дела не пожалели.

– Эх, не тем вы жертвовали! А, к примеру, землей да волей могли бы поступиться?

– На ухо бы они нужны кому были, твои земля да воля, когда Костлявая обнаглела и залютовала, словно варяг, мухоморов обожравшийся!

– Стало быть, согласны?

– С чем согласны-то?

– Да с тем, чтобы вам не страдать, а я один за всех вас болел, мучился, страдал, хворал, недуговал, здоровьишком скудался, терпел икоту, ломоту, дремоту, зевоту, чихоту, посикоту, дристопал и запор, огонь летучий, лишай стригучий, беременность внематочную, стул жидкий, шанкр твердый, ночницу и полуночницу, грыжу и колотье, жабу и чемер, рожу и язву, чесотку и коросту, утин и килу, уроки и призоры?

– Да ведь нам тебя жалко станет, мил-человек!

– Не жалейте меня: я за народ пострадать желаю!

– Ну, разве что сам желаешь… А так мы согласны, бери нашу землю заодно с волей, когда на такие телесные муки идешь!

– Клянетесь в том крепким зароком на огонь, на ветер, на землю, на воду?

– Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Так или примерно так шло дело повсюду.

После того как была принесена крепкая клятва, люди считались крепостными, а болельщик-болярин немедленно хватался со стоном за бок либо за щеку и указывал выстроить для него на отшибе, на видном месте, особый больничный терем. Вокруг терема ставилась прочная ограда, набиралась стража, чтобы никто не мог побеспокоить больного. Полагались также болярину слуги, сиделки, братья и сестры милосердия да еще и пригожие девки, ибо многие болезни исцеляются только телесным теплом.

Давно замечено, что после убийственных моровых поветрий народ начинает с неизъяснимой силой плодиться; а там, где торжествует деторождение, всякие хвори надолго отступают. Да и выживают после поветрий самые молодые и здоровые.

– Смотри-ка – с болярином и вправду жить здоровее! Ладно уж, потрудимся, заработаем ему на лекарства!

– Все равно больному и золотая кровать не в радость, и мед горек…

– Воистину – нищий болезни ищет, а к богатому они сами идут!

Завелись у боляр и управляющие, называемые фершалами. Фершал собирал по дворам положенную долю зерна, снеди, меда, воска, пеньки конопляной и прочего наработанного добра, вез на ярмарку и продавал. Мужички позажиточней тоже ездили на ярмарки и хвастались там друг перед другом, у кого болярин сильнее за народ страдает:

– У нашего-то болезного опять всю простату раздуло – с кулак будет!

– А у нашего пульс нитевидный, дыхание Чейн-Стоксово, да еще и лишай всего как есть опоясал!

– Нашего же родимец бьет, кондратий обнимает, кровяной резус в отрицаловку пошел…

– Как же они за нас, дураков сиволапых, муку такую терпят?

– На то они и боляре…

Много новых для себя лекарских слов узнали посконичи, а некоторые из них, вроде тромбофлебита да ибупрофена, даже приспособили под дополнительные ругательства – не пропадать же добру!

Подкопив деньжат, страдающий болярин с оханьем и кряхтеньем великим отправлялся в Столенград, радовал князя кучей монет и получал взамен грамоту, навеки подтверждавшую его права.

Тогдашний посконский князь подумал-подумал да и решил, что так и жить удобней, и богатство прибавляется, и порядку больше. Боляр, правда, близко к себе не подпускал, страшась заразиться.

Потом-то он, конечно, спохватился, но к тому времени страждущие и немощные боляре успели набрать великую силу и стали в Посконии главными.

Одевались боляре не как все люди.

Голова у каждого под теплой шапкой была закутана в платок из дорогой ткани, а другим таким же платком перевязывали ему распухшую от свинки либо от зуба щеку.

Левая рука страдальца обычно завернута была в лубок из листового серебра и поддерживалась золотой нагрудной цепью. Под мышкой у него торчал здоровенный, усыпанный самоцветами золотой жезл, называемый градусником. Градусник вместе с многочисленными недугами передавался от отца к сыну и являлся символом болярской власти.

Шею болярина окружал толстый парчовый воротник, чтобы голова не клонилась и поврежденные позвонки не тревожились.

Правая нога, как правило, тоже поражена была недугом. Поэтому каблук на правом сафьянном сапоге делали высокий и толстый. Когда болярин вдруг да хотел пройтись пешком, ему приходилось ковылять, опираясь на костыли из красного дерева, покрытые искусным узором. Люди, видя это зрелище, преисполнялись великой жалости к своему несчастному хозяину, устыжались собственного нахального здоровья и начинали трудиться еще добросовестнее.

Но боляре, снисходившие до посещения своих деревень, пешком не передвигались: тех, что победнее, носили на носилках два здоровенных брата милосердия, а богатых катали на особом стуле с колесиками.

Справа от хворого господина стоял верный фершал, прижимая к груди хрустальный сосуд, нареченный из-за сходства с известной птицей «лебедем».

Слева воздвигался детина-кровопускатель с преострым ножом, но кровь он обычно отворял не хозяину, а тому, кто осмеливался с болярином спорить.

Позади кресла сидел, скрючившись, дворовый нытик – как правило, смышленый мальчонка. Он должен был вместо хозяина жалобно стонать, причитать и прощаться с белым светом, покуда болярин вел деловую беседу.

Мужику, повстречавшему болярина, полагалось низко-низко поклониться и вежливо вопросить: «На что жалуемся, больной?»

Если болярин пребывал в благорасположении духа, он подробно перечислял свои болячки, способы их врачевания и достижения лекарей. Прощаясь с господином, следовало пожелать ему чирей на плечо, почечуй в анамнез и кончик в зубы.

Первое время все так и шло, но постепенно люди стали замечать, что болезней у них отнюдь не убавилось. Люди в недоумении шли к болярину за объяснениями, и объяснения эти получали:

– Э-эх, темные, неразвитые! Вас много, а я один. Но большая-то часть хвороб все равно на мне остается! Да кабы не я, вы бы все уже давным-давно передохли! А иноземные лекарства, между прочим, дорожают!

– Это так, – соглашались люди и возвращались к сохе, к наковальне, к стаду.

В те же времена возник достойный подражания обычай – хвалить сено в стогу, а болярина – в гробу.

Хвори и болячки нимало не мешали болярам охотиться (лекарь прописал прогулки на воздухе), пировать (лекарь прописал усиленное питание), портить деревенских девок (лекарь сказал, что смертельно больных всегда на ласку тянет).

Болярское житье сильно понравилось городским проходимцам из Столенграда. Поскольку все большие деревни и богатые местности были уже заняты болярами, проходимцы рассыпались по всей Посконии, навязывая свои услуги в бедных поселениях на худородных землях.

– Мы, конечно, не боляре, – говорили они мужикам. – Болеть как следует за вас не сдюжим, а вот прихварывать и даже совсем хворать – с этим как-нибудь справимся. Хвороб у вас убавится вполовину, не меньше!

От дурного питания народ на худородных землях и сам был слегка дурной, оттого проходимцы там и были признаны. Только звали их уже не болярами, а хворянами.

Хворяне назначили старост, обложили мужиков оброком и снова вернулись в столицу, поближе ко княжескому двору. Там они, в свою очередь, поделились на крупное и мелкое хворянство.

Хворянский градусник был победней болярского, и носили его не под мышкой, а на поясе, словно меч. Хворяне побойчей даже устраивали поединки на градусниках. Некоторые так в этом деле натаскались, что записывались в дружину, дабы прибавить к скудному оброку княжеское жалованье.

Вот такой порядок был установлен в Посконии, а менять порядки никто не любит: вдруг станет еще хуже? Да ведь боляр с хворянами и настоящие болезни с хворобами не обходили, и на погост их носили, как всяких прочих.

К тому времени, как появиться бонжурским гостям на посконской земле, всем уже все стало ясно: боляре и хворяне делали вид, что страдают за народ, а народ делал вид, что верит в это.

Таков был неписаный общественный договор.

На счастье Посконии, в течение долгих лет никто не посягал на беспредельные ее пределы: степные орды откочевали пытать счастья в Чайной Стране и, как водится, застряли там надолго, перенимая нравы и обычаи побежденных, а державы Заката терзали друг дружку в малых и больших войнах.

В сборниках самых старинных карт, чертежей земных сразу за Уклониной помещалось пустое место – никаких тебе гор и лесов, рек и озер. Вместо них обычно красовалась надпись:

ЗДЕСЬ МОГУТ ВОДИТЬСЯ ЛЮДИ.

А МОГУТ И НЕ ВОДИТЬСЯ.

… – Да-а, – сказал горбун, выслушав рассказ сына шорника. – Чудна и удивительна посконская держава! Я, например, другой такой страны не знаю. А ты, Стремглав Обухсон, любишь ли свою землю?

– Люблю: иной-то ведь не видал! – признался Стремглав и потупился.

Но чем дальше они ехали, тем более мучили его стыд и обида за все, что попадалось на пути: за плохие дороги, за покосившиеся избы, за скудную пищу, за жадных и трусливых боляр, за коварных хворян, за продажных дружинников и дозорных, за похабные песни, за пьяные речи. Как назло, ничего хорошего по дороге не встречалось, словно попряталось оно, это хорошее, в болота зыбучие от греха подальше… А ведь, кажется, было же, было!

«Почему я стыжусь-то? – думал сын шорника. – Ведь я здесь ни за что не отвечаю!»

А на последнем в Посконии ночлеге окрестные мужики проводили их печальной песней:

Меж снегов и болот затерялася
Непутевая наша страна.
А вчера еще спьяну казалося —
Велика и обильна она!


Но когда поутру мы проснулися,
Истребили остатний рассол,
Огляделися и ужаснулися —
Что за изверг сюда нас завел?


Наши реки – отнюдь не молочные,
Берега их – отнюдь не кисель.
Ветры веют тут злые, восточные,
Так не лучше ль податься отсель?


Но куда бы мы ни устремилися,
Получаем суровый отказ:
«Земли эти давно населилися,
Тут хватает народу без вас!»


Эх, сердечный! Не сладить с соседями!
Оглядимся: кругом-то враги!
Значит, будем брататься с медведями.
Волк-товарищ, а ну, помоги!


Но и звери от нас отшатнулися,
Не желают нам шкуры сдавать.
Эх, зачем поутру мы проснулися?
Лучше было б совсем не вставать!


На высоких горах ли, в долине ли
Невеселое наше житье!
За основу мы жизнь эту приняли.
Скоро в целом уж примем ее…

Конец у песни был, впрочем, неожиданный:

Но сурово насупим мы бровушки,
Если враг нас захочет сломать.
Из него мы повыпустим кровушки
И весьма огорчим его мать!

ГЛАВА 7,

которую автор вполне мог бы развернуть до размера полноценной скандинавской саги, но пожалел читателя

Как-то на привале Стремглав спросил у Ирони:

– Слушай, отчего это все время я развожу костер? Ты что, особенный? Так не по-товарищески! А еще я вижу, ты всегда садишься спиной к пламени: в лесу ли, в избе ли. Я слыхал, что у варягов разные зароки бывают: не пить молока, не ездить верхом в такой-то день, не мыться, пока дятел не простучит. У тебя тоже такой зарок?

Ироня ответил не сразу, долго думал, после вздохнул.

– Сперва боялся я, что выдадут меня люди ярла Пистона, а теперь понимаю: не выдали бы. Да и ушли мы дальше… или далеко? Ты учи меня посконскому, учи, а то я его очень задумал…

– Забыл, – подсказал Стремглав.

– Забыл! – обрадовался горбун. – Правильно, забыл!

– Забыть можно лишь то, что раньше знал, – сказал Стремглав.

– Я знал, – вздохнул Ироня. – Я не варяг и никогда им не был.

– Кто же ты? Морквин или индулиец?

– Я – как ты. Поскончик, посконец…

– Посконич! – обрадовался Стремглав. – Так вот ты кто! Ну и зря молчал! Разве этого нужно стыдиться?

– Рабу всего нужно стыдиться, потому что он не свободный человек…

– Так ты, выходит, раб? – удивился сын шорника.

– А тогда бы ты мной гнусился? – спросил горбун.

– Гнушался, – поправил Стремглав. – Да никогда. Мы же товарищи.

…Детства своего Ироня почти не помнил. Вспоминалась ему изба – высокая, в два яруса, с крытыми дворовыми пристройками. Вспоминалась мать – она была всех красивее. А отец был сильнее всех других рыбаков. Он один мог выкатить ладью на берег.

Потом пришли варяги. Не морем, откуда их всегда ждали, – из леса. Когда все мужчины были на промысле.

Дом сожгли. Стариков и старух зарубили. Всех остальных увели с собой в лес. Долго шли, пока не вышли к варяжским ладьям. Там Ироню разлучили с мамой. Мама плакала.

Потом долго плыли и чуть не утонули в шторм. Вторая ладья утонула. На ней была мама.

Хозяина Ирони звали Фальстарт Торопливые Ноги. Он был рыжий и пузатый. Дом у него был еще больше отцовского, потому что у Фальстарта было много сыновей и дочерей, братьев и сестер, слуг и рабов. Все жили в одном доме, и потому в нем было трудно дышать.

Сначала Ироня рос как все дети. Хозяин не отличал его от своих сыновей. Они играли вместе…

Варяжский мяч для игры очень тяжелый. Он сделан из тюленьей шкуры и набит песком. Поэтому играть им следует осторожно.

Однажды старший сын Фальстарта, которого звали Бренд Торговая Марка, нарочно изо всех сил метнул мяч прямо в грудь маленькому Ироне. Ироня упал и ударился спиной о камень так, что перестал себя понимать. Сыновья хозяина захохотали и ушли. Ироня лежал на камнях до ночи.

Подобрал его старый раб, тоже когда-то вывезенный из Посконии. Раба все звали не по имени, а просто Костлявый.

Ироня знал: когда кто-нибудь в доме заболеет, к нему зовут старую Гунду, укрывают мехами и поят настоями. И очень удивился, что с ним не поступили так же.

Костлявый объяснил ему, что лечат лишь свободных людей, ярлов и конунгов, а раб должен выживать сам.

Ироня выжил, но спереди и сзади у него выросли горбы, а голова втянулась в плечи.

Над ним стали смеяться, потому что у варягов считается очень смешным, когда у человека два горба.

Когда Ироня выжил, он стал исполнять всякую работу наравне с другими, потому что раб, даже со смешными горбами, все равно остается рабом.

Когда к Фальстарту приезжали гости, всегда устраивался пир. Тогда Ироню освобождали от работы и велели плясать перед гостями, потому что у варягов считается очень смешным, когда у человека два горба.

Когда танцы всем надоели, его даже научили обращаться с мечом – ведь когда на мечах дерется горбатый с нормальным человеком, это же очень смешно у варягов.

Потом Ироню стали брать с собой в море в другие земли, в том числе и в Посконию. Его показывали иноземным людям, чтобы те тоже посмеялись. Но не во всех землях человек с двумя горбами считается смешным. Тогда его били.

В этих поездках Ироня узнал много языков и наречий. Он понял: когда выучишь один язык, остальные учатся очень быстро.

Он видел города из белого камня и красного кирпича, людей с черными лицами, зверей, похожих на людей, и людей, похожих на зверей. Он видел говорящих птиц. Однажды он даже видел Великого Морского Змея, только мертвого.

Он помогал хозяину в торговле, потому что знал уже языки и умел считать зарубки и даже кривые сарацинские знаки. Но он все равно оставался рабом, и сыновья Фальстарта заставляли его плясать перед своими девушками, потому что когда девушки смеются, они легче соглашаются на любовь.

Несколько раз он пытался бежать в разных портах, но его всегда возвращали Фальстарту Торопливые Ноги, потому что нелегко горбатому скрыться среди нормальных людей. Всякий раз хозяин бил его, но не до смерти.

Когда Ироня стал взрослым, Костлявый показал ему, как пишутся Красные Руны, но попросил применить их, только когда сам он закроет глаза навсегда.

С тех пор Ироня стал терпеливо ждать этого дня и не пытался его приблизить, потому что нехорошо убивать человека, который спас тебе жизнь.

Этот день приблизил сам Фальстарт Торопливые Ноги, когда Костлявый, прислуживая на пиру, по неловкости облил ему колени пивом. Хозяин ударил раба кружкой по голове так, что тот упал замертво.

Рабам не устраивают погребальных костров, потому что это не люди, а падаль. Их и выбрасывают подальше от дома, как падаль.

Хозяин велел Ироне оттащить старика к береговой круче и сбросить вниз, чтобы его утащил прилив.

Ироня взвалил Костлявого на горбы, но унес недалеко – всего лишь за порог. Потом обошел вокруг дома и на каждой стене вырезал Красную Руну, чтобы из дома никто не мог выйти. Он разрезал руку и втер в каждую Руну кровь, чтобы Руна стала Красной. Красные Руны могущественны, но на всякий случай он подпер дверь бревном.

Трут и тюлений жир он заготовил давно и прятал в тайном месте. А бревна старого дома за много лет высохли как следует.

И пламя пошло по стенам, и дым проник внутрь, и люди закричали, а Ироня засмеялся, потому что внутри остались и Фальстарт Торопливые Ноги, и сын его Бренд Торговая Марка, и другие сыновья, и дочери, и внуки, и невестки, и зятья, и слуги, и рабы, потому что очень смешно, когда живьем горят варяги, которые сами так любили посмеяться.

Тело старика Костлявого тоже сгорело под упавшей балкой, и это было погребение, достойное великого героя. А остальных рабов ему не было жалко, потому что не стоит жалеть людей, которые даже не пытаются переменить судьбу.

Он хохотал, и все не мог остановиться, и начал задыхаться. Тогда он отвернулся от пламени, и смех сразу стих. Но стоило только ему вновь взглянуть на пожарище, и неудержимый хохот сотрясал тело.

Тогда Ироня взял мешок с припасами и побежал, потому что у Фальстарта оставалось еще много родственников по всей Варягии, и они захотели бы отомстить. Ведь раба на тинге не судят и к судебному поединку не приговаривают, а вешают, как собаку.

Костров по дороге он не разводил – ведь тогда бы его выдал не только огонь.

Он бежал до тех пор, пока не встретил ярла Пистона Длинный Нос и его людей. Они очень удивились, что Ироня говорит, хоть и плохо, по-бонжурски, и не стали смеяться, а только приговаривали: «Угораздило же тебя!»

Ироне понравились эти люди, и он понравился им. Второй же толмач в дороге не бывает лишним…

… – Да, – сказал Стремглав после того, как горбун закончил свой рассказ. – Угораздило же тебя! Но ты не переживай. Я бы и сам так поступил, только не стал бы дожидаться, покуда старик помрет. У меня, брат, как словом, так и делом!

– Я и не переживаю, – ответил Ироня.

ГЛАВА 8,

в течение которой совершенно непонятным, чудным и удивительным образом, противным науке и здравому смыслу и заставляющим вспомнить о враге рода человеческого, проходит аж целых семь лет

Прошло семь лет.

ГЛАВА 9,

в которой Стремглав становится капитаном Ларуссом и возвращается после опасного поручения к своему королю

Мухи любят смелых.

Смелые первыми идут в бой, первыми принимают вражеские удары, первыми падают на землю и всегда встречают смертный час с открытыми глазами, что представляет для мух большое удобство впоследствии, когда битва закончится: в мертвых глазницах сподручнее откладывать яйца, из которых выйдут потом паскудные личинки.

Великие полководцы тоже любят смелых. Но не так крепко, как мухи.

А вот смелые любят мух не больше, чем все прочие люди. И глаза своим погибшим соратникам они закрывают, а некоторые и пораженным врагам такую же услугу оказывают.

Так велит рыцарский обычай.

А некоторые смелые бывают такие смелые, что не любят и великих полководцев.

За годы, проведенные в седле, с мечом и копьем, немало пришлось закрыть молодому Стремглаву дружеских глаз. Самого же его судьба хранила, и он знал, для чего.

…Все отпущенные ему со дня коронации годы король Бонжурии Пистон Девятый провел в непрерывных войнах. Для начала требовалось повыбить с бонжурской земли захватчиков-стрижанцев, сто лет назад высадившихся на бонжурский берег с острова Стрижания, он же Туманный Балабон. Стрижанцы были знатные вояки, они крепко окопались в чужих замках, умело использовали внутреннюю бонжурскую смуту, которая никогда и не прекращалась. Кое-как выбили, но сразу же на ослабленную войной страну обрушилась из-за гор спесивая Неспания. Стремглаву довелось защищать горные перевалы, а за покорение маленького пограничного королевства Ковырра Пистон Девятый пожаловал ему звание капитана; имя же королевства присоединил к собственному титулу.

Стремглав к тому времени знал уже такое количество бонжурских и других иноземных слов, что ему дали прозвище «капитан Ларусс» в честь одноименного толстенного словаря, да ведь и выговорить его настоящее имя не всякий бонжурец был способен.

Под королевской орифламмой капитан Ларусс прошел всю Немчурию и Муттерланд, Флегму и Чувырлу, Сайру и Матафон, Жулябию и Девятиградье. Потом, покончив с главными врагами на земле древнего континента Агенорида, войско двинулось на Восход, где изрядно потрепало несметную армию султана Салоеддина, но обозы безнадежно отстали в песках, и пришлось возвращаться.

Мудрецы в университетах уже поговаривали о том, что король Пистон собрался восстановить стародавнюю империю Эбистос, подобно своему отдаленнейшему предку Кавтиранту Багрянорожему. Да он бы и восстановил, слов нет, – но в самом сердце Агенориды, как раз между Бонжурией и Немчурией, подобно занозе, торчал вольный город Чизбург, окруженный неприступными стенами.

С него король и начинал; но, после года бесплодной осады, решил отложить на потом.

Наступило и «потом» при самых неблагоприятных обстоятельствах.

Чизбург был построен на скалистом берегу залива, перегороженного толстыми стальными цепями. Цепи отмыкались для кораблей Стрижании и Неспании, пособлявших вольному городу, и помешать этой помощи не было никакой возможности: бонжурский флот был много слабее армии.

Стремглав был сперва рад без ума, когда король, направив войска на осаду Чизбурга, дал ему отдельное поручение, снарядив совсем в другую сторону – к соленому озеру Ак-Тузлук далеко на Полудне. Там, по слухам, можно еще было добыть голову великана Акилы Пробивного, весьма необходимую при осаде.

Никаких великанов в окрестностях соленого озера Стремглав не обнаружил, там вообще мало кто жил, так что сын шорника чуть не сгинул в тех белых и горьких песках от голода и жажды, но все-таки не сгинул и возвращался сейчас к своему сюзерену не с пустыми руками.

Стремглав ехал и думал: хорошо бы к моему приезду Чизбург уже взяли, подвиги мне уже надоели, а осада – уж больно муторное дело. И скорее бы достичь лагеря, где его ждут так, как никогда и никого раньше не ждали.

Но ехал он верхом на простой крестьянской лошади – пришлось ее неволею купить по возвращении в Агенориду с юга, где его собственный боевой жеребец по кличке Протуберанс не выдержал тягот пустыни, в отличие от наездника, которому народы пустыни за неукротимость и неостанавливаемость дали прозвище Эль-Муддаххар, что значит Всадник, Скачущий Впереди Лошади.

Дорога шла вдоль реки, впадавшей в тот самый залив, на берегу которого и высился проклятый Чизбург. Дорога была пуста – видимо, опасался народ ошиваться в тех местах, где орудует бонжурское войско.

Но опасались не все. Стремглав приподнялся на стременах и посмотрел вперед из-под руки.

Впереди стояла повозка, обтянутая мешковиной. Из повозки вылетали какие-то корзины, свертки, ящики.

Повозку явно грабили.

Стремглав обрадовался случаю размяться, ударил мечом о щит, дал шпоры коню и помчался вперед, издавая боевой бонжурский клич:

– Ейжеей! Ейжеей! За милых дам всем врагам поддам!

Клич этот, видно, был хорошо знаком грабителям: от повозки метнулись в сторону реки трое мужичков, на ходу бросая добычу и дубинки.

Будь под капитаном верный Протуберанс, он легко бы нагнал негодяев, да и копытами бы побил, но нынешняя лошадь была спокойна и не способна ни к чему, кроме легкой рыси, а лишний раз пинать ее шпорами Стремглаву не хотелось, потому что вот таких рабочих коней он с детства любил и жалел. Кроме того, разбойники уже скрылись под высоким речным берегом.

Из-под повозки вылез хозяин – плотный человек с рябым морщинистым лицом в простой одежде.

– Спасибо, ваша милость! Сама судьба мне вас послала!

Говорил рябой по-немчурийски, но Стремглав к этому времени знал уже не то девять, не то десять языков.

– Кто такой? – спросил он, осаживая лошадь.

– Лексикон меня кличут, ваша милость, я здешний торговец…

– И куда же ты направляешься, любезный Лексикон, да еще в одиночку?

– Ясное дело куда – в Чизбург, торговать…

Стремглав чуть не сверзился с коня.

– Как? Город уже взят?

– Никак нет, ваша милость! Кто же его возьмет, коли он неприступен?

– Вот дела! Значит, осаду сняли?

– Никак нет, ваша милость! Кто же ее снимет, коли нет таких крепостей, которых не взяла бы бонжурская армия?

– Ничего не понимаю, – сказал Стремглав и снял шлем.

– А я вас помню, капитан Ларусс! – радостно вскричал торговец. – Вы у меня три дня постоем стояли с вашим другом – ну, тем самым, – и он показал рукой воображаемые горбы.

– Возможно, – сказал Стремглав. – Но вот как же ты едешь торговать в осажденный город Чизбург, если он со всех сторон обложен так, что мышь не проскочит?

– Верно, господин капитан, мышь не проскочит, да и нечего ей там делать, мыши-то, а честному торговцу – завсегда широкая дорога…

– Так вы что, в Чизбург припасы доставляете?

– А как же! Все, что закажут, то и доставляем…

– И бонжурские солдаты вас пропускают?

– А как же! Мы же за проезд деньги платим!

Стремглав задумался.

– А его величество король при армии или в отлучке?

– При армии, ваша милость, в багряном шатре.

– И он вашу коммерцию допускает?

– А как же! Он сам и распорядился, чтобы нас пропускали в город, но не всех, а только тех, кто проездной билет купит.

– Полно, да в своем ли уме король? – вскричал пораженный Стремглав.

– В своем, да еще в каком светлом-то! Припасы ведь в Чизбург все равно доставят – не сушей, так морем, а кому это нужно, чтобы всякие там стрижанцы да неспанцы богатели? Никому не нужно. Правда, пошлину он дерет несусветную, так ведь и его понять можно: из чего войску-то жалованье платить? Зато когда возьмет город, все сторицей окупит… И нам заодно обломится!

– Ох, не скоро он его возьмет, – вздохнул капитан. – С такими-то порядками…

– Ясное дело, не скоро. Скоро только слепых делают. Чизбург, например, углем на зиму запасается, уголь возим…

– Чудесит мой король, ой, чудесит…

– Да уж не так просто он здесь стоит: видно, что-то задумал…

Торговец Лексикон разговоры-то разговаривал, а брошенный на дорогу товар подбирал и со всем возможным тщанием возвращал в повозку.

– А ты-то сам что везешь?

– Да по мелочи: пару окороков, вина белого четыре бутыли, репу… Ну и селитры кучу, понятное дело. Селитра хорошая, вываренная…

– На что же им селитра?

– Им виднее. Может, хотят на улицах и площадях огороды развести, вот и удобрение. Так господин Примордиаль распорядился.

– Какой такой Примордиаль?

– Ну, самый настоящий. Который ученый. Тот самый. Он теперь в Чизбурге главный, городской совет у него весь в пригоршне зажат. Кабы не он, давно бы пасть Чизбургу…

– Волшебник, – уточняюще сказал Стремглав.

– Какой волшебник, ваша милость! Вы не вздумайте такое при людях сказать – засмеют! Господин Примордиаль колдунов и магов на дух не переносит, какие были в городе, так и тех велел пожечь на кострах. Магия с наукой несовместима, вот как он учит. Где ученый пройдет, магу ловить нечего. Там у них строго, в Чизбурге. Он даже домовым приказал из города уйти – и ушли целым табором. Плакали, да уходили. Так что дома в Чизбурге теперь стоят без домовых, но мы не внакладе – домовые-то по деревням разбежались.

– Как будто в деревнях своих не хватает!

– Хватает, господин капитан. Они, городские, к нашим, деревенским домовым, в батраки нанялись. В каждом доме самое малое три штуки обретаются. Зато и порядок! Озоровать, вещи прятать не смеют, каждую пылинку вытирают. Да что же мы стоим-то? Поедемте потихоньку, ваша милость, вам ведь тоже торопиться некуда: без вас города явно не возьмут…

– Да уж нет, любезнейший, поскачу я вперед, ждут меня там крепко…

– Баба? – весело догадался рябой.

– Она самая! – так же весело подтвердил Стремглав.

ГЛАВА 10,

в которой говорится в основном о женщинах и об эльфийском племени

«У войны не женское лицо», – принято говорить.

Может, для других войн оно и правильно, но только не для тех, которые вел бонжурский король Пистон Девятый.

Нос у него (пардон, виконт дю Шнобелле) был, конечно, натуральный, фамильный, но и слухи насчет любострастного лесничего Крюшона тоже имели под собой основания, ибо с молодых лет показал себя король великим охотником до прекрасного пола, дамским угодником, галантнейшим кавалером, завзятым сердцеедом, записным волокитой, альковных дел мастером, беспросветным юбочником, приаповым рабом, неустанным ходоком, безудержным фаллоцентристом, а в некоторых случаях и обыкновенным бабником.

Среди современных историков мало кому ведомо, что известное выражение «поставить пистон» восходит к имени славного бонжурского монарха.

Когда король въезжал в какой-нибудь город или даже малую деревеньку, впереди него летели герольды, оглашая окрестности воплем: «Ищите женщину!» – и этот призыв тоже стал историческим.

Кроме того, был король великим ревнителем рыцарского кодекса, который предписывает поклоняться прекрасным дамам, во всем им угождать, исполнять любые их капризы, а подвиги совершать исключительно в их честь.

Но рыцарь не может взять в поход даму своего сердца – ни свою жену, ни тем более чужую, ни невесту, ни любовницу знатного рода. Всем им, по бонжурскому обычаю, следует оставаться дома и куковать на замковых стенах, накуковывая своим отважным возлюбленным долгие лета жизни, что в боевых условиях совсем нелишне.

Так что бонжурские дамы в сражениях не участвовали. Правда, в предыдущем веке был такой случай, когда баронесса де Забилье, благодаря своему огромному весу и объему, сумела в одиночку, голыми руками, ногами, грудями и бедрами подавить крупнейшее крестьянское восстание и тем спасти милую Бонжурию от неминуемого распада. Все рыцари в то время отлучились на очередную войну, вот мужики и обнаглели. В народе ее прозвали Жанна-Посадница, потому что всех главарей восстания она посажала на колья. Но с тех пор такие боевитые дамы более на свет не появлялись.

Может, и к счастью.

Прославленное бонжурское войско постоянно сопровождалось огромным количеством маркитанток, прачек, белошвеек, ткачих, поварих, щипательниц корпии, танцовщиц и просто полковых шлюх. Но на время боевых действий Пистон Девятый настрого предписал своим молодцам относиться ко всей этой сестрии как к знатным дамам: обид не чинить под страхом лишения золотых рыцарских шпор, одаривать трофеями, носить на руках, проходить последовательно все стадии галантного ухаживания, слагать в их честь трогательные атассы, лариоли и фламбетты, распевать у подножия обозных повозок вечерние и утренние крапарели, подыгрывая себе на звонких тонкострунных булярах.

Даже взбираться на повозку смилостивившейся полковой дамы нужно было не иначе как при помощи коротенькой веревочной лестницы. А лучшему другу влюбленного частенько доставалось играть роль воротившегося до срока мужа, чтобы чувства были всегда свежи и крепки.

– Я не хочу вернуться в Плезир во главе орды варваров, – объяснял король свои чудачества. Хотя не такие уж это были и чудачества, поскольку появлявшиеся на свет мальчики с ходу записывались в войско, а девочки со временем занимали места своих матушек.

Было также предписано именовать своих возлюбленных Прекрасными Бабами – нельзя же их было совсем уравнять с оставленными благородными графинями и герцогинями! Ведь предстоит еще домой возвращаться, кто живой будет!

Стремглав, сын шорника, робел перед женщинами.

В деревне он за юными селянками не ухаживал, потому что стыдился скверного запаха, который, казалось ему, навсегда пропитал руки и одежду, а в роскошном и распутном городе Плезире стыдился вообще неизвестно чего. Напрасно друзья тягали его в веселые дома («Гляди – я, горбатый, и то сколько уж их обиходил, а ты все нецелованный», – говаривал друг Ироня), напрасно графини и герцогини приглашали его на званые вечера с ночевой, напрасно и сам Пистон Девятый подсовывал ему толстую заморскую книгу «Камышовый стебель в медном тазу» с постыдными картинками.

Стремглаву легче было развалить до седла врага в двойных вороненых неспанских латах, чем завалить в сено нестрогую простушку из предместья.

То же самое повторялось и в походах. Капитан Ларусс всегда брал на себя самые трудные поручения, спешил в самые горячие схватки, раньше всех вставал и позже всех ложился – чтобы утомить тело до крайности, при которой никаких игривых мыслей возникнуть не может.

И при всей своей способности к языкам не умел он сложить даже самую простую фламбетту, не говоря уже об игре на тонкострунном буляре. Немало он их изломал своими толстыми корявыми пальцами, когда пытался брать уроки музыки у Ирони, слывшего большим мастером этого дела.

Маркитантки и танцовщицы, видя его стать и мужество, готовы были принять героя и без галантных условностей, но бедняга в такие минуты словно деревенел и начинал забывать не то что бонжурский с немчурийским и стрижанским, но и родной посконский.

«Видно, эльфийскую принцессу ищет», – фыркали полковые дамы и обиженно убегали к менее разборчивым воинам.

А искать эльфийскую принцессу человек даже в те времена мог до скончания дней своих.

Хотя, конечно, не все эльфы в свое время сумели уплыть на Закат, в свое вечное изгнание, не выдержав многовекового состязания с людьми Агенориды, которые хоть и жили недолго, зато плодились будь здоров. Не всем хватило места на огромных черных кораблях под синими парусами. Не все успели достичь Гранитной Гавани вовремя. А опоздавших не ждали, поскольку эльфы не люди и понимают все не как люди.

Остатки Перворожденных скитались по лесам, таясь от людей, и помаленьку гибли, не выдерживая зим, которые становились все длиннее и холоднее.

Некоторые, сломив эльфийскую спесь и спрятав под длинными волосами остроконечные уши, нанимались к богатым господам в лесничие, и брали их туда охотно и без огласки, потому что нет надежнее лесного стража, чем эльф, знающий язык зверей и беспощадный к тем, кто осмеливается охотиться или рубить лес на хозяйских землях. Развешивая на дубах пойманных и замученных браконьеров и порубщиков, эльфы мстили, как уж могли, своим гонителям из рода человеческого.

Эльфы научились отжигать древесный уголь в ямах и продавать его людям – опять же безвылазно сидя в лесной чаще.

Говорили, что немало эльфов нашли прибежище в университетах и академиях, поскольку самый глупый эльф умнее и ученее всех людских мудрецов. Оттого-то университетские мэтры и доктора носят по традиции войлочные колпаки с наушниками.

А цыган все народы недолюбливают и побаиваются именно потому, что считают их одним из диких эльфийских кланов, и на черные корабли их не взяли сознательно, чтобы не огорчать предков в землях Заката буйными песнями и плясками, которые не похожи ни на эльфийские, ни на людские. И детей цыгане крадут, чтобы их было много, как у людей, а возраст у цыган определить очень трудно.

У эльфа-мужчины нет никакой надежды отправиться в землю предков: вожди, отчаливая из Гранитной Гавани, наложили на воду вековечное заклятье, чтобы не оставалось на волнах никаких следов от кораблей. Заклятье действует и по сей день, в чем всякий волен пойти и убедиться.

А женщина-эльф попасть на Закат все-таки может – но для этого она должна родить от человека троих сыновей – хоть зараз, хоть по одному. Условие это почти невыполнимо, поскольку эльфийка способна зачать лишь от того, кто полюбит ее раз и навсегда. Среди людей это невиданная редкость, и каждый такой случай обрастает легендами. Во всех этих легендах потомство матери оставляют людям, сами же бесследно исчезают, словно растворяясь в воздухе.

«А вот назло вам возьму и найду эльфийскую принцессу!» – огрызался Стремглав, когда насмешницы начинали совсем уж его изводить.

Потом он и сам убедил себя, что никакой робости у него перед бабами нет, а вот просто ищет человек себе именно эльфийскую принцессу, втемяшил себе в голову да ищет, не желая размениваться на кого попало. Тем более, говорят, что с их любовью никакая людская любовь не сравнится.

ГЛАВА 11,

в которой капитан Ларусс собирает подснежники в одном очень опасном месте

…Алатиэль появилась в бонжурском войске как раз в тот день, когда король поручил капитану Ларуссу отправиться на Полдень добывать у великана Акилы Пробивного волшебную реликвию.

Чумазую, оборванную девчонку подвезли какие-то сердобольные обозники. Полковые прекрасные бабы поначалу встретили это чучело с неудовольствием, но после ее душераздирающего рассказа о сожженном лесном хуторе и о замученной какими-то бродячими наемниками родне сами расплакались, накормили бедняжку, вымыли, расчесали и поделились одеждой.

По обычаю девчонка была представлена королю.

– Маловата еще, – вздохнул Пистон Девятый. – Хотя порода чувствуется. Должно быть, однажды благороднейший муж переночевал на вашем хуторе. Что ты умеешь делать?

– Все, – сказала Алатиэль. – У нас в лесу служанок не водится.

Алатиэль было самое эльфийское имя, но это ничего не значило – тысячи людей носят имена, оставшиеся от Перворожденных, потому что это звучные, красивые имена.

Король хмыкнул, хлопнул в ладоши и велел звать капитана Ларусса.

Покуда Стремглав добирался до королевского багряного шатра, немало шуток довелось ему услышать и от шлюх с белошвейками, и от собратьев-рыцарей, и от простых солдат.

– Негоже рыцарю отправляться на подвиг, не посвятив оный некоторой прекрасной бабе, – сказал король. – Вы воротите свой коротенький нос, мой храбрый капитан, от красавиц, коим мы все по мере сил служим и поклоняемся. Посмотрим, не придется ли вам по вкусу это маленькое лесное чудо…

Стремглав поднял глаза и пропал. Он еще не знал, что пропал, но его позабывшее страх сердце заколотилось так, что слышно стало всем – латы ведь усиливают всякий звук, исходящий из рыцарской груди.

– Да! – сказал он на своем родном языке, потом повторил это утверждение на всех девяти или десяти языках, которые знал.

– И чего он в ней нашел? – зашипели, зашелестели прекрасные бабы. – Ни рожи, ни кожи, кожа да кости, в чем душа держится, в базарный день пятачок цена, только на черном дворе и держать, зенки бесстыжие, белые…

Полковые красавицы уже раскаялись, что приняли такое участие в бродяжке. И, главное, будь на их месте благороднейшие дамы Плезира, то говорили бы они то же самое – и, может быть, теми же самыми скверными словами.

Глаза у Алатиэли были светлые, такие светлые, что еще немного – и стали бы они жуткими, безобразными, как у болотной нечисти бывают. Но природа, творя красоту, всегда знает, когда надо вовремя остановиться.

А волосы были желтые, но такого оттенка, который стоит всех золотистых.

Дальше случилось нечто совсем уж несусветное и небывалое.

Стремглав выхватил у горбуна, который совсем недавно услаждал собрание скабрезными куплетами, тонкострунный буляр и, взмахнув неуклюжей пятерней, пропел в честь Алатиэли даже не примитивную фламбетту и не жалобную лариоль, а полноценную атассу, которую далеко не всякий опытный кавалер сложить может. При этом он ухитрился даже не порвать ни единой струны.

Как обычно, в атассе пелось о несуществующих местах и вымышленных событиях.

За Темзой широкой,
За Сеной далекой
Зовет проповедник в крестовый поход.
За городом Йорком,
За первым пригорком
В охотничьем замке графиня живет.


Еще не светало.
К жене феодала
Пришел объясниться другой феодал.
Он ждал – не дождался,
На стену забрался
И страшное зрелище вдруг увидал.


Свиданье забыто.
Над книгой раскрытой
Застыла графиня в окне золотом.
Читает, скотина,
Не то Августина,
Не то Аквината пятнадцатый том.


Но воин – не книжник.
Огромный булыжник
Влетает, как вестник Амура, в окно.
Ужасная сцена:
Ругнувшись обсценно,
Она продолжает читать все равно.


А утром у входа
Родного феода
Повесился наш молодой феодал.
«Да, грамотность губит
Любого, кто любит!» —
Сказал сам король наш и вдруг зарыдал…

Пораженные слушатели во главе с королем не успели опомниться, а сын шорника уже содрал с себя латы, и, оставшись в одном белье, устремился вверх по склону, в сторону неприступного Чизбурга.

Пистон Девятый быстрее всех догадался, в чем дело.

– Появились подснежники, господа, – сказал он. – Бедняга Ларусс! Среди бела дня! Мон блин! Пропал посконский парнишка, подстрелят его… Дурак ты, король, и шутки твои дурацкие! – неожиданно добавил он и с размаху заехал себе по носу (пардон, виконту дю Шнобелле). Виконт сразу распух, как у горького пропойцы, и заплакал кровью.

Под стенами Чизбурга было место, прозванное осаждающими Смертной Полянкой. От остального поросшего травой склона оно отличалось редким обилием цветов. Первыми, как полагается, вылезали подснежники, потом их сменял павлиний хвост, потом роскошные тигровые маки, на смену им приходили ночные костры, а уж под самую осень расцветали зеленые розы, хотя розы эти были не настоящие и росли не на кустах, а на высоких стеблях без всяких колючек.

Бонжурское войско было не первым, взявшим Чизбург в осаду. Всякий уважающий себя полководец пытал военное счастье под этими грозными стенами. И всегда находились отчаянные головы, готовые на спор или ради дамы сердца добыть там букет цветов. Чаще всего это делали ночью, и тогда осажденным приходилось стрелять на звук; но были и такие отважные рыцари, что ходили за благоуханной добычей в сумерки, отчего риск получить стрелу в согнутую спину резко возрастал. Латы же, понятное дело, снимали, иначе никакого интереса не было и подвига не получалось. Хотя для доброго арбалетного болта с такого расстояния, да еще сверху – и латы не помеха.

Ясным же днем на такой дерзкий набег никто не решался.

Цветы особенно хорошо растут там, где почва полита кровью.

Все ожидали, что девчонка заголосит: «Дяденька рыцарь, не надо!» – и побежит догонять и возвращать внезапного кавалера, но Алатиэль стояла, гордо вскинув голову, как настоящая королева, принимающая вассальную присягу. Полковые бабы сердца даже отступили от нее на несколько шагов.

– Вот сучка! – воскликнула повариха матушка Мандраж, которая по возрасту из прекрасных баб уже выбыла, зато умела готовить настоящий уклонинский борщ с ромом.

Алатиэль не удостоила ее даже поворотом головы.

Ничто не отразилось на ее белом лице даже в тот миг, когда после томительного ожидания, показавшегося бесконечным, вернулся запыхавшийся капитан. В огромном кулаке он сжимал бледный букетик.

Стремглав опустился перед Алатиэлью на одно колено и, склонив лохматую голову, протянул ей подснежники.

Девчонка приняла рыцарский дар, удостоив дарителя легкой улыбкой. Букетик она пристроила себе на грудь, а потом, наклонившись, начала отрывать от платья расшитую жемчугом оборку.

– Даром досталось – вот и не жалеет! – снова зашипели прекрасные бабы.

Получившуюся голубую ленту она протянула Стремглаву и жестом приказала ему встать.

– Отныне объявляю вас, сударь, своим рыцарем! – сказала она, словно отроду знала правила этикета.

– Я предвидел, что вы друг другу понравитесь, – гундосо сказал король и отнял от зря побитого виконта дю Шнобелле носовой платок. – Мон блин, да здравствует капитан Ларусс!

– Да здравствует капитан Ларусс! – подхватило войско.

– И как я сам-то ее не разглядел, – тихонько пожаловался Пистон Девятый случившемуся рядом Ироне.

– Так бабы нарочно ее против света поставили! – растолковал Ироня монарху всю глубину женского коварства.

…Потом Алатиэль и Стремглав – опять же согласно обычаю – гуляли в лесу. Голубую ленту она повязала на шлем своему кавалеру.

Стремглав, путаясь в языках, многословно изъяснял неожиданно обретенной бабе сердца свои чувства. Алатиэль время от времени благосклонно кивала и смутно улыбалась…

И тут настала такая тишина, которой не было на белом свете ни до, ни после. Может, лишь в промежзвездном пространстве бывает так тихо, да и то не факт.

Ни одна птица клюва не раскрыла, ни одна мышь не пискнула, даже дятел так и остался сидеть с клювом, застрявшим в коре. Травинки вытянулись, как новобранцы в строю, кусты замерли, деревья взяли ветви по швам.

В бонжурском лагере не звякнул ни один котелок, ни один меч, ни одна кираса. Рыцари и солдаты поглядывали друг на друга и друг другу же показывали кулаки: смотри, мол!

…Когда закончился, наконец, первый в жизни сына шорника поцелуй, она вздохнула и сказала:

– Увы, мой друг, вознаградить вас по достоинству я смогу лишь после того, как вернетесь вы из назначенного вам похода…

– Ты-то откуда знаешь? – от неожиданности перешел на простой язык Стремглав. – Это же военная тайна! Ты… вы… вы в самом деле эльфийская принцесса?

– Эльфы больше не ходят по земле Агенориды, – вздохнула она. – Нет никаких эльфов, есть только людская мечта… Что же касается тайны, то для женщины, как и для эльфийки, никаких тайн не существует вовсе.

– Это так, – сказал Стремглав. – Но кто знает, когда я вернусь из своего странствия и вернусь ли вообще?

– Я не буду стареть, ожидая вас, мой рыцарь, – пообещала она. – Кроме того, у нас будет время убедиться в подлинности наших чувств…

– Не верится мне, прекрасная баба, что возросли вы на глухом лесном хуторе, а не при королевском дворе, я ведь и сам, признаться… – тут он сперва прикусил язык, но потом все-таки решился и продолжил: – Не смею лгать вам, великолепная Алатиэль, род мой незнатен, более того, происхождения я самого подлого…

– Происхождение не бывает подлым, – сказала Алатиэль. – Вот люди – те, конечно, бывают. И очень часто.

– Клянусь небом, землей, водой и огнем – я до возвращения к вам не подниму взора ни на одну женщину! – вскричал капитан.

Небо над ними стояло синее и безоблачное, земля под ногами вовсю зеленела, от недальнего залива веяло солоноватым ветром, и запах моря мешался с дымом походных костров.

– Как грустно, – сказала Алатиэль и прижалась щекой к холодной стали кирасы капитана. – Как старательно играем мы с вами в эту забавную игру – куда там бродячим актерам! Ваш король возьмет в конце концов этот дурацкий Чизбург, армия вернется в Бонжурию, вы окажетесь при дворе и мгновенно забудете судомойку Алатиэль – да-да, матушка Мандраж берет меня под свое начало. Ваш король был весьма мудр и дальновиден, когда придумал всю эту походную куртуазию…

Стремглав помрачнел.

– Никогда, – сказал он, – и ни за что не будет этого. Если бонжурскому графу или барону дозволено подобное, то сыну посконского шорника не к лицу куражиться над судомойкой. Может быть, вы и не эльфийская принцесса. Но я вас сделаю королевой.

С этими словами Стремглав развернулся и быстро пошел прочь – седлать своего верного Протуберанса.

– Постой! – вскричала Алатиэль. – Милый Ларусс, а что если ты… Ну, задержишься там надолго или вовсе…

Говорить воину, отправляющемуся выполнять опасное дело, такие слова не следовало бы.

Поэтому Протуберанс еще некоторое время оставался неоседланным.

…На прощание она протянула своему рыцарю желтый цветок – такие здесь не росли, и не время еще было для крупных и ярких цветов.

– Он не завянет до нашей встречи, – сказала Алатиэль.

– Желтый – цвет измены, – усмехнулся Стремглав.

– Это у людей, – сказала она. – У эльфов цвет измены – алый.

ГЛАВА 12,

в которой излагаются приключения капитана Ларусса в далеких землях

Рыцарю полагается говорить правду и отстаивать истину.

Чтобы рыцарь не забывал об этом, ему дается копье, что свидетельствует об истине, ибо истина не извилиста, но пряма, и она опережает ложь. А наконечник копья символизирует преимущество, которое имеет истина над ложью, штандарт же свидетельствует о том, что истина открыта всем и не страшится лжи и обмана. Именно в истине коренится надежда, равно как и многое другое; воплощением же ее является копье.

Так записано в рыцарском уставе.

Правда, в этом же уставе записано, что рыцарь обязан тешить своего сюзерена и своих товарищей долгими, пречудными и преудивительными рассказами о своих подвигах в дальних странах.

Рассказы эти должны изобиловать сокрушенными великанами, выпотрошенными драконами, плененными сарацинскими королями и освобожденными принцессами, злыми и добрыми чародеями. Кому охота слушать о паршивой еде на постоялых дворах, о стычках с разбойными шайками, о вечной нехватке денег и о том, какую скверную и стыдную награду можно заполучить от придорожной принцессы, каковых в народе зовут «плечевыми» за то, что они обнажают плечи в надежде завлечь всадника!

Вот тут-то и приходится рыцарю обращаться к Истине с мольбою постоять чуток в сторонке, покуда Его Величество Чудесный Вымысел прихотливо плетет свою золотую ткань, дабы накинуть сверкающую сеть поверх ее, Истины, дерюжного дорожного одеяния. Сие действо не почитается ни обманом, ни ложью, и горе тому, кто таковые слова произнесет!

Но далеко не всякий рыцарь способен уснастить свое повествование диамантами фантазии и смарагдами воображения. Да и по части красноречия среди них немного мастеров.

В такой беде могут помочь только странствующие по рыцарским путям трубадуры. Назвали их так исключительно по ошибке, потому что невозможно рассказывать про чужие подвиги, играя одновременно на трубе. Трубадуры пользуются в основном струнными инструментами. Но за свои сочинения они обычно ломят такую цену, что бедные рыцари только крякают, да платят.

Стремглаву тоже пришлось подстеречь на дороге старенького трубадура. Деньги тот потребовал вперед, зато рассказ о подвигах получился на славу. Стремглав не отпускал сочинителя до тех пор, пока не выучил все подробности своего славного боевого пути.

Подробности же эти были таковы:

«Много, много лье пришлось преодолеть славному рыцарю капитану Ларуссу по земле и по воде. Четыре коня пали под ним, три баркаса и одна фелука затонули. Одежда на нем истлела, и даже стальные латы пришли в негодность, а тело его вплотную приблизилось к смерти, когда вступил он в Бурдосский лес, а лес этот славился тем, что вошедший в него герой никогда уж более не возвращался, чтобы поведать прочим рыцарям о причинах своей погибели.

Три дня и три ночи скитался рыцарь Ларусс в непроходимых дебрях, питаясь травой и молодыми побегами сосны. Утром четвертого дня на широкой поляне предстал перед ним замок Баламон, и стоял тот замок на птичьих ногах, и был весьма укреплен и окружен рвом, в котором вместо воды плескались горькие слезы дерзновенных героев.

И взял рыцарь Ларусс верный боевой рог по имени Децибелл, и с великою силой вострубил в него. Но никто не ответил ему.

И снова взял рыцарь боевой рог, и подул в него так сильно, что щеки у него лопнули, а из ушей хлынула кровь. Но никто из обитателей замка даже не подошел к окну.

В третий раз поднес рыцарь боевой рог Децибелл к губам своим, но звук из рога вышел тихий и жалобный.

И тогда распахнулись ворота замка, и спустилась оттуда лестница из черного мрамора и красного гранита.

Десятеро слуг самого безобразного и дикого вида устремились к рыцарю Ларуссу и, видя его изнурение, на руках отнесли его во внутренние покои замка, чтобы предстал он перед его владельцем, великаном Акилой Пробивным.

Великан же тот восседал на престоле, сложенном из оружия и доспехов погубленных им рыцарей. Голова великана похожа была на пивной котел, глаза были величиной с тарелку, и между ними легко умещалась добрая стрижанская стрела. Уши же Акилы Пробивного были свернуты наподобие древних чернокнижных свитков.

– Кто осмелился нарушить мой установленный веками режим? – вскричал великан голосом, подобным грохоту камнепада.