А ведь я помню и куда более далекие времена. Когда еще никакого аэродрома тут не было, а были навалены лишь гигантские, смрадно дымящиеся летом и зимой от самовозгорания кучи свалок. И в этих кучах, выкопав в них пещеры-норы, жили люди из кошмаров Леонида Андреева, происходили сцены вроде описанных им в печально известной «Бездне»…

Мы проехали эти места, а перед нами, еще на километры вперед, убегало то же самое городское многоэтажье — кипящее, живое, пестрое, грохочущее и сверкающее… Какая там окраина, друзья мои!

Мы доехали до конца Московского проспекта как раз в тот миг, когда я уже подумал, что, может быть, у него и вовсе нет конца, что так, «вдоль меридиана», он и тянется от полюса до полюса: десятый километр от центра, двенадцатый, тринадцатый… Где же предел?

А дальше, свернув с этой прямолинейной магистрали, мы на нашей «машине времени» полетели странным извилистым путем — то как бы выныривая в сегодняшний день, то оказываясь в далеком (таком далеком, что я и вообразить себе не мог до этого дня, что оно где-либо еще сохранилось) прошлом, то вдруг словно бы повисая над завтрашним днем Ленинграда.

Если прочертить трассу нашей поездки на плане города, она выглядела бы довольно просто. Мы описали по нему огромный круг — через Московский, Невский, Охтинский районы, через Гражданку, сквозь старую Сосновку, по дальним частям Выборгской стороны и снова в Центр, на Петроградскую, на Адмиралтейский остров… Чего проще?

В натуре же это выглядело так.

Огромная машина, тяжело переваливаясь с борта на борт, с трудом пробирается по грязным, узким, кривым закоулкам, где-то между путями Витебской и Московской железных дорог… Справа и слева — деревянные заборы, кирпичные Стенки. Слева и справа — тоже деревянные, жалкие, порой даже бревенчатые лачуги.

Одноэтажная покосившаяся развалюха… Наполовину разобранный забор окружает «садик», в котором из вешней воды торчит оглоданная временем кривая рябинка. Над прохудившейся десятилетия назад крышей нависла еще не раскрывшая почек тощая береза, а в ледяной весенней воде канавы, покрытой радужной пленкой мазута, полощется одна-единственная, неведомо откуда взявшаяся утка…

И это — у нас, в Ленинграде? В жизни не видел тут ничего подобного! Это похоже, если уж на то пошло, на окраины гоголевских городишек, на задворки городков Окуровых… Что-то непреодолимо уездное, что-то неимоверно давно прошедшее…

Неужели такое было в Петербурге и неужели остатки этого «такого» дожили до наших дней?

И внезапно — резкий поворот, автобус как бы кидается вперед, и сквозь ветровое стекло открывается перед нами свежезаасфальтированная ширь проспекта, уходящего куда-то «в плюс бесконечность». Колоссальные дома высятся на обеих сторонах. Сияют под солнцем широкие, как в светлом сне, витрины нижних, торговых этажей. Бесчисленные машины мчатся нам вослед и нам навстречу. Горят огни светофоров. Вдоль тротуаров важно следуют вдаль троллейбусы. И надо всем этим вздымается горбатая эстакада нового, широчайшего моста через Неву… Тут же, в двухстах метрах от той кривой яблоньки и грязной утки в канаве!..

Так в горах: стоишь на снежной поляне, обдуваемый пронизывающим ветром, и прямо под собой видишь в нескольких сотнях метров ниже дубовые рощи, а там уже — цветущие магнолии, а дальше, на горизонте, — но тоже тут же, совсем рядом, — синее море и пляж, где купаются и загорают, где едят мороженое и пьют воду со льдом, пока ты здесь дрогнешь на морозном ветру…

Еще пять минут — и тот проект как ветром сдуло. Мы — среди поля боя. Здесь еще нет населенных домов, но в перспективу уходят, как стадо мастодонтов, шеренги начатых корпусов; не одного — десяток направо, два десятка влево.

Среди плоского «подпетербургского» пригородного болота можно, внимательно всматриваясь, прочесть как бы набросок первого чертежа — еще не градостроительные, еще пока только «геодезические» линии вешек по трассам будущих улиц, пересекаемые высоковольтными передачами, подъездными рельсовыми путями, только что проложенными и уже многострадальными дорогами-времянками. Пусто…

Как пусто?! Здесь уже сотни трехтонок, пятитонок, полутонок, МАЗов и ЯЗов; самосвалы, бульдозеры… Они движутся туда и сюда, останавливаются, сваливают на землю титанические кольца бетонных труб канализации, великанские катушки смоленого кабеля, тысячи тонн желтого, как охра, песка, гравия, камня… А на краю дороги, под столбом, неотличимым от простого телеграфного, но увенчанным железным кронштейном с лампой на нем, стоит небольшая очередь.

Над очередью, скрипя и мотаясь на ветру, висит уже остановочная «автобусная» табличка. И забрызганный грязью — желтой, не городской, глиной — серый слон-автобус косо тормозит у этого столба, и одни люди садятся, другие выходят так уверенно и спокойно, как будто они и от начала времен выходили и садились тут, «средь топи блат». Вот разве что номер маршрута какой-то никогда мной доныне не виданный, не то 452-й, не то 375-й… «А куда он идет, товарищи?» Он идет, судя по всему, прямо в будущее…

На всем протяжении нашего пути между населением нашего автобуса — архитекторами и писателями, актерами и художниками — шли непрерывные и неустанные споры… Хотите — дискуссии. Хотите — перепалки. Расстановка сил определилась скоро; выявились две противоборствующие стороны. И две причины, два повода для несогласий.

Одна сторона считала, что то колоссальное преобразование лика Ленинграда, о котором мы раньше знали по печати, по газетам и докладам, а сегодня увидели воочию, идет в общем правильно и в нужном направлении…

Мы строим, строим много, очень много. Это помогает городу решить одну из насущнейших проблем человеческого существования — проблему крыши над головой, проблему жилья. И не просто жилья, а жилья человеческого. Квартиры, большой или маленькой квартиры для каждой семьи. Эти товарищи с гордостью и удовлетворением показывали нам на неисчислимое множество не отдельных новых домов, — новых кварталов, новых микрорайонов в новых больших районах, созданных за последние несколько лет и непрерывно создающихся с каждым новым годом. Они прикидывали, какое множество счастливцев благодаря этим стройкам впервые в жизни оказались вкушающими блаженство своего очага. Они бросались миллионами квадратных метров, тысячами и десятками тысяч квартир, тысячами возведенных жилых строений.

И им нельзя было отказать в законности их восторгов. Все это — и миллионы метров площади, и десятки, а может быть и сотни, тысяч осчастливленных — все было налицо, ничего нельзя было отрицать.

Но другая сторона пожимала плечами. Новые районы, а вокруг них — озера талой воды, впору брести к поездам в охотничьих сапогах выше колена! И — ползут, бредут — полюбуйтесь… Миллионный метраж площади — а где проложенные к домам асфальтовые подходы, где законченная еще до закладки фундамента канализационная и водопроводная сеть? Два, пять, десять, пятнадцать вновь сооруженных колоссальных жилищных комплексов? Ну так почему же дома повсюду так удручающе скучно похожи один на другой? Почему они торчат как редкие зубы, отделенные, гнездо от гнезда, пространствами первозданных пустырей? Неужели нельзя, кроме «площади», подумать и об удобстве, о других насущных — так сказать, «сверхплощадных» — потребностях человека, новосела? Неужели нет причин позаботиться о том, чтобы новые стройки были не только вместительны, но и красивы? Товарищи, ведь вы перестраиваете не безымянный город, не «населенный пункт Эн», — Ленинград! «А сколько, скажите, пожалуйста, в этих сотнях готовых домов работающих телефонов?» «А автоматы — есть?»

Обнаружилась и другая причина несогласий.

Город бурно, неслыханными темпами, в необыкновенных масштабах растет. Новому нужно место для роста и развития. Из физики известно, что два разных тела не могут занимать одно и то же пространство. Когда рождается новое, старое должно отступать, а для старого города это «отступать» означает — уничтожаться, заменяясь новым. Но ведь мы — опять, и еще раз, — имеем дело не с «городом вообще»; перед нами — Ленинград! «Осьмое чудо света». Чудо архитектурное. Чудо — культурное. И в то же время — как бы живое существо, гигантский, горячо любимый миллионами людей город-индивидуум!

Каждому понятно, что этот «индивидуум» — живой. Немыслимо искусственно задерживать его на какой-то идеальной ступени развития, как нельзя родителям, умиленным детскими платьицами сына или дочки, продолжать на подростка и на девушку надевать все те же младенческие рубашонки и милые тряпочки. Нельзя превращать бурно живущий город в некое подобие японской карликовой сосны или дубка.

Да, но, с другой стороны, то, что в Ленинграде может показаться стесняющими его рост одеждами — скроенные и сшитые еще в восемнадцатом веке великолепные здания, возникшие в веке девятнадцатом архитектурные ансамбли, его столетиями складывавшийся общий характер и неповторимый дух, его «душа», — это все вовсе не «платье», из которого он может вырасти, которое он может скинуть, надев другое. Это и есть он сам.

А тогда, значит, мы не переодеваем Северную Пальмиру в новые ризы, оставляя ее тою же самой. Тогда, значит, перестраивая и достраивая город, мы как бы хотим пересадить и приживить к нему если не новое сердце, то новые руки и ноги, может быть его голову, его мозг. Допустимо ли это? Обеспечена ли при этой сложнейшей операции невозможность последующего «отторжения» привитого или гибели того старого, но прекрасного, что как раз мы и называем гордым именем Ленинград?

Споры вспыхивали, как искры от огнива, при каждом появлении за окнами автобуса чего-либо неожиданного.

На набережной правого берега Невы, где-то между Володарским и Железнодорожным мостами, таким кремнем оказался утлый деревянный домишко с готовой расцвести яблонькой, однако с прохудившимся колодцем в садике, с какими-то коленопреклоненными от старости сараюшками-службами. Кто-то еще жил там…

— Пожалуйста, памятник старины! — зашумели «новаторы». — Тут должен быть новый район распланирован, а что с этим делать? Снести? Попробуй снеси! Вы же поднимете такой шум — ног не унесешь…

— Ну что за чепуха, — поднялись инакомыслящие. — Кто же за такое заступается? Конечно сносить!

— Э-э-э, не так-то просто… Сегодня подпишем решение — ломать, а завтра во всех газетах — набат: «Вандалы, разрушители… Дивный образец пригородного зодчества середины девятнадцатого века!» Да бросьте, бросьте… Поручитесь, что в этой хабуньке ни разу не побывал какой-нибудь поэт или писатель! А может быть, Сергей Аксаков приезжал сюда рыбку вечером ловить? А может статься, здесь жила кума кухарки Ивана Андреевича Крылова?.. Но ведь сломать-то необходимо… Ведь сохранять нельзя!

Мы остановились на том же правом берегу, против Александро-Невской лавры. Напротив, за рекой, из-за кладбищенских деревьев вздымались на северном фоне затученного неба купола Троицкого собора; белели, сквозь редкую еще листву, стены старых великолепных зданий.

— Ну вот вам, — приустав уже от полемики, проговорил кто-то из «разрушителей» после нескольких мгновений задумчивого созерцания. — Вот, смотрите. Все, что строил в Питере Петр, всегда связано с Невой, ориентировано на Неву, Здания видны с реки; от здания видна река… И — какая река!

Так была поставлена и лавра. А много позже, когда о Петре никто уже не думал, ее отгородили от водного пространства низкими, красными корпусами купеческих амбаров… Унылые, уродливые, складские здания… Никакая не «архитектура», просто — чистоган. Лаврским монахам было на градостроительство плевать: суета сует; лишь бы стены были крепкими. И с Невы, кроме их проклятых кирпичей да безобразных причалов, — ничего не стало видно… И вот теперь было решено: снести все это бесстыжее церковное купечество… Посмотрите сами: какой получился берег, какая линия зданий, какое прекрасное пятно зелени!! А что поднялось! "Вам не дорог исторический облик Петербурга! Вы посягаете на прошлое!

Вы — Иваны, не помнящие родства, вы — варвары, вы — троглодиты…"

Не знаю… Судите сами…

…Дальше, дальше… Мы видели очень разное и тут, на самом правом набережье Невы, и поодаль от нее — на Охте, на Гражданке…

Многие и здесь морщились: да, конечно, непредставимый размах строительства! Да, разумеется: это — покоряет. Но почему стройки эти пока и здесь разбросаны как-то без порядка и плана: есть — нет, дома — поле…

И все-таки мало-помалу выяснилось: не совсем это так. Сейчас еще нет возможности воздвигать, где бы хотелось, здания особо высокого архитектурного качества, со своим индивидуальным обликом, с тем, чтобы зодчие «сочиняли» их с полной отдачей, с творческой свободой, не стесненные ни торопливостью, ни финансовыми ограничениями. Но такое время — не за горами. И именно в расчете на него — сегодня и оставляются между отдельными гнездами жилых домов «зазоры», свободные пространства. На них затем, несколько позже, будут сооружены огромные и прекрасные здания общественного назначения — театры, стадионы, дворцы культуры — многое. Вот они-то будут задумываться и осуществляться уже в других условиях и с другой ориентацией. И, став на свои места, они превратят все это в подлинные «большие ансамбли», способные соперничать с такими же городскими ансамблями великолепного петербургского архитектурного прошлого…

Ну что же? Поживем — увидим!

Мы мчались, а кое-где и медленно ползли, по северо-восточной, возвышенной части Ленинграда… И, надо сказать, выражение лиц даже самых желчных скептиков начало меняться.

Мы были теперь на высоких песчаных холмах на берегу древнего Иольдиева моря, там, за Лесным, возле Сосновки, рядом с Удельной. Далеко за спиной остались серые ряды новых домов, высящихся среди плоских и мокрых, как сибирское Васьюганье, южных подгородных равнин. Тут был как бы другой город — со сложным, непетербургским рельефом и, главное, весь зеленый, весь в раскидистых кронах старых, в молодых порослях юных деревьев и деревцов, рядом с которыми красиво играли… Да, да! Точно такие же, как там (стены и окна очень похожи на те), точно так же чередующиеся (коробок на боку, коробок стоймя) — дома… А все — совершенно иное: красивые улицы, разнообразный пейзаж. И те же дома выглядели тут вроде как бы и другими, непохожими, более интересными, индивидуальными, живыми…

Странная мысль приходит в голову: а что если сравнять эти холмы и, главное, вырубить эти деревья, уничтожить кусты?.. Неужели бы тогда и тут получилось то же, что там, на южных болотах? Но если так, может быть и наоборот! Когда там зашелестят листья, фасады — здесь прикроются, там выступят из-за густых крон, свежая зелень заиграет на фоне строгого бетона; может быть, и там тогда все окажется вовсе не таким пресным, стандартным, одинаковым, как сейчас?

Поживем — увидим! Ведь и на самом деле возможно, что, когда Трезини разбивал улицы своей Коломны или воздвигал первый вариант собора на низком и пустом Заячьем острове, когда по берегам Невы, над ее неспешным «наплеском», кое-где «вызначивались» среди невысокого, хмурого болотного леса тут — дворец Данилыча-Меншикова, там — Кикины палаты, — тогда тоже потребовалось бы немыслимо бурное воображение, чтобы за всем этим рассмотреть в будущем «гордый град», «красу и диво»? И наверное, тем, кто бормотал тогда себе в бороду зловещее: «Петербургу быть пусту», неприятны, отвратительны были первые наметки города, особенно когда их невольно сравнивали с золотоглавой, обжитой и нарядной, давно сложившейся, давно обретшей свой неповторимый облик Москвой?

Может быть, у нас просто не хватает воображения, а у архитекторов и проектировщиков будущего Ленинграда его достаточно?

Что ж? Скажу еще раз: поживем — увидим! Одно могу утверждать, как на духу: более сильного впечатления, чем от созерцания этих, со всех концов и сторон окольцевавших огромный город, строительных работ, от этого, говоря прямо, строительного неистовства, но неистовства необходимого, радующего, желанного, — я не испытывал никогда…

Нет, я не вижу причин стыдиться, если в этом новом Ленинграде я не знаю почти ничего. Это город, по площади, по расстояниям, по числу зданий, проездов, площадей во много раз превосходящий то, что я привык считать своим Ленинградом. Очевидно, воздвигнуть его можно и за небольшой отрезок человеческой жизни. Но изучить его… На это не хватит и целой жизни. Моей по крайней мере. Потому что такие работы, вероятно, видны даже с Марса. С Луны уж несомненно.

После нашей экскурсии состоялось обсуждение увиденного. Вот вкратце то, что я говорил там.

Утверждают: тот, кому доверено высокое право быть зодчим в Ленинграде, должен работать в «петербургском стиле», «в высоких традициях петербургской архитектуры».

Тут слова не возразишь. Новые здания наши, конечно, не смеют торчать нелепыми присадками и довесками к прекрасному городу, не могут казаться случайно ставшими в строй ветеранов-гвардейцев неприбранными новобранцами.

Но стоит задуматься над вопросом: а что собой представляет этот, будто бы не нуждающийся в определении, единый и всеобщий «петербургский стиль»?

Я не архитектор, не градостроитель, мои мысли по этому поводу ни для кого не обязательны. Но я — петербуржец и ленинградец. Это чего-то стоит.

Я отлично помню: в 1911-1912 годах на Петроградской стороне, против Петропавловской крепости, бок о бок с деревянной Троицкой церковкой, у начала в те дни великолепного (и уж такого питерского!) Каменноостровского проспекта сначала решили построить, а затем и построили мусульманскую мечеть.

Уже с публикации проекта поднялся переполох. Архитектора Кривицкого обвиняли в безвкусии, в разрушении силуэта города, в нарушении петербургской северной строгости, в варварском отношении к единству облика города. Как так: перенести в Петрополь, на «брега Невы», к Летнему саду, к крепостному шпилю, к Домику Петра Первого среднеазиатскую, с голубыми изразцами, с тонкими минаретами, мечеть? Запретить! Или уж по крайней мере — осудить, заклеймить так, чтобы впредь было не повадно…

Надо признаться, паника была довольно основательной: стиль Петербурга — и стиль жаркого, синенебого, желтопесчаного Самарканда! Почти точная копия купола Гур-Эмира над свинцовыми водами Невы! Несообразно!

И что вы скажете? Прошло полвека, и разве теперь она кажется нам чем-то чужеродным в ансамбле Петроградской стороны, когда на нее смотришь даже почти в упор с Кировского моста, с набережной возле Лебяжьей канавки? Да — ничего подобного! Я не знаю, что думают об этом рафинированные знатоки и снобы; рядовому старому петербуржцу она давно уже представляется украшением города, эта мечеть. Уничтожьте ее — и городской пейзаж в этой части Ленинграда бесспорно что-то потеряет.

А разве плохо, когда с Елагина острова, сквозь низко свисающие над водой Невки купы серебристых плакучих ив, мы видим на том берегу чужое не только Петербургу — любому европейскому городу трапецеидальное очертание буддийского храма? По-моему, его присутствие в Ленинграде только радует глаз, радует именно своей неожиданностью, выпадением из стиля, экзотичностью…

Петербург-Ленинград — удивительный и необыкновенный город. Он обладает избирательной способностью: все вновь построенное в нем он либо сразу же отвергает (и тогда оно исчезает за считанные годы), или же принимает (и тогда за небольшой срок оно как бы втягивается вовнутрь города, облекается его налетом, его патиной и превращается в неотторжимую питерскую деталь).

Эклектикой именовали стиль Монферрана (и, если хотите, небезосновательно). Но не знаю: хотели ли бы вы, чтобы Ленинград вдруг остался без Исаакия?

Я бы — не хотел.

Да что там говорить: Мопассан уезжал из Парижа, чтобы уродство Эйфелевой башни не оскорбляло на его глазах вечной прелести Нотр-Дам. А я и мои товарищи по заграничной поездке в мае 1969 года просто по-разному смотрели на эти два таких различных сооружения: на одно так, на другое — иначе. Они не соперничали друг с другом; они были каждое само по себе. Но, улетая из Парижа, мы, как и миллионы других человеческих существ, искали глазами именно Эйфелеву башню: без нее теперь уже нельзя вообразить себе Париж; она стала такой же его постоянной приметой, как и Нотр-Дам, как Сэн-Шапель, как Булонский лес или Елисейские поля.

Не будем в этом смысле повторять ошибку Мопассана.

Это — одно. Есть и второе.

Только что, описав по Ленинграду стремительную и сложную кривую, мы воочию могли увидеть и оценить ту громаду труда и мысли, которая затрачивается нами же самими на чудовищного объема работы, призванные создать человеческие условия для жизни миллионов. Они неизреченно огромны.

И, думая о них, начинаешь сомневаться, могли ли, при всей их гениальности, великие зодчие прошлого — Росси и Воронихин, Растрелли и Захаров, хотя и они мыслили стройку не отдельными сооружениями, а целыми ансамблями, — могли ли они — кто их знает? — мыслить в масштабах таких пространств, как приходится мыслить тем, кто руководит строительством Ленинграда в XX веке?

А сегодня этим людям приходится — хотят того они или не хотят — работать именно так. И, может быть впадая иной раз в некоторые погрешности, допуская неточности в своих решениях, еще не поднимаясь, вероятно, до того высочайшего уровня архитектурной и градостроительной культуры, который задан им великими предшественниками, они упорно трудятся. Они видят Ленинград как единое целое. Они хотят сделать город удобнее для обитания, чем в бытность его Санкт-Петербургом.

Мне кажется, в этом смысле — будущее нашего города в доброжелательных и разумных руках.

Меня это радует, потому что я — старый петербуржец-ленинградец, и люблю свой город, как, вероятно, мало что в мире.

Примечания