Курам на смех

Мы видели в первой части этой книжки: имена издавна подвергались особым заботам законодателей, порою даже стеснительным заботам. Христианская церковь столетиями вела войну со всеми, кто хотел нарекать имена новорожденным по своему усмотрению, не считаясь с ее настойчивыми требованиями. Всюду и всегда существовали в мире различные «святцы», списки общепринятых, как бы узаконенных имен; следование им было в некоторых странах (скажем, в дореволюционной России) строго обязательным, в других — не таким уже безусловным; но все же даже там, где на имена не накладывал свою тяжелую лапу закон, в дело все равно вмешивались его предшественники и заместители — обычай, мода, привычка, традиция…

В общем, почти повсеместно люди называли себе подобных, пользуясь в конце концов сравнительно небольшим, довольно ограниченным, кругом слов-имен. В специальной книге «Указатель святых православной церкви», которой обязаны были пользоваться священники в дореволюционной России, по подсчету ономатолога И. Кулишера, числится всего 681 имя, признанное церковью.

Он же сообщает, что у евреев, у которых духовные власти «предоставляли каждому свободный выбор имен, будь то даже заимствованные у язычников», можно насчитать от трех до четырех тысяч их, а германский народ имеет в своем распоряжении именослов примерно в семь тысяч «единиц». Как будто порядочно; но ведь цифры эти ничтожно малы по сравнению с теми сотнями тысяч слов, которые составляют богатство любого современного хорошо развитого языка.

Совершенно иное дело — фамилии. Ни государство, ни церковь, ни даже само общество никогда не вмешивались с какими-либо требованиями или ограничениями в сложное дело придумывания человеческих фамилий. Правда, чем дальше, тем настойчивее власти стали понуждать граждан к тому, чтобы у каждого из них та или иная фамилия была; но самый выбор (точнее, само создание родовых имен) оставался всегда полностью в руках самих называемых. Государство обычно лишь зорко следило (следит в большинстве культурных стран и сейчас), чтобы раз принятая фамилия оставалась в общем неизменной; легко вообразить себе, какая бы началась путаница, если бы от этого отказались!

Бывали, правда, экстраординарные случаи, когда власть начинала навязывать бесфамильным до того подданным обязательное ношение фамилий. Случалось (крайне редко), что, натыкаясь на упрямое нежелание воспринимать это нововведение, представители власти раздавали новые фамилии в принудительном порядке— хочешь не хочешь, а изволь называться так-то! Однако все-таки, в общем и среднем, важнейшим (а мы видели, что оно очень важно!) делом этим ведали сами люди— обыкновенные, не слишком образованные, не имеющие никаких специальных познаний и сведений, неученые добрые люди. Они не сговаривались между собою, не устраивали никаких совещаний и конференций, а работали каждый за свой страх и риск, что называется, — как бог на душу положит. И неудивительно, что результаты работы этой, как всегда бывает в таких случаях, не слишком отклоняясь от некоторой средней нормы, приводили сплошь и рядом к совершенно непредвиденным, то странным, то нелепым, то смешным результатам.

Государство чаще всего спокойно мирилось с этими результатами. Видя какое-нибудь «богомерзкое», некалендарное, нехристианское (или «немусульманское») имя, власти поднимали ужасный шум, возражали, запрещали, искореняли его всеми способами.

Услыхав же, что тот или иной человек по каким-то, ему лишь ведомым, причинам носит даже самую чудовищную фамилию, они обычно реагировали на это весьма спокойно, примерно так, как Иван Александрович Хлестаков в гоголевском «Ревизоре» на робкую просьбу Добчинского.

«Добчинский. Так я, изволите видеть, хочу, чтобы он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с

Хлестаков. Хорошо, пусть называется!»

И люди «назывались». Новые фамилии, взятые буквально «с потолка», «с бухты-барахты», как говорится, «высосанные из пальца», сыпались на мир дождем: теперь любители курьезов могут составлять из них самые причудливые и удивительные букеты.

В милой Скандинавии

Немецкий языковед Рудольф Клейнпауль рассказывает в своей книге о человеческих именах, будто он, путешествуя по Швеции, остановился в одном городке. Тотчас же ему пришлось столкнуться с целым цветником шедевров скандинавского именословия. Впрочем, неизвестно, был ли это цветник, зоологический сад или какая-нибудь еще более удивительная кунсткамера.

Хозяин дома, где он поселился (утверждает Клейнпауль), носил фамилию Розенлёве, то есть Розовый лев, и был женат на очень милой даме, урожденной Лилиенвассер, иначе говоря — Лилейная вода. Одну служанку звали Липовый цвет, другую — Луч чести (Эренштраль). Тут же около дома процветали: кучер Серебряный столп, портной Орлиное стропило, сапожник Тигровый шлем. К хозяевам в гости заходили то капитан Кедровый поток, то граф Бычья звезда, то трое студентов: Пальмовый лист. Ореховый прут и Лавровая ветка (Пальмблатт, Хазельгерте и Лорберцвейг).

Немец сам, Клейнпауль (то есть «Маленький Павел» по фамилии) (Фамилии типа Клейнпауль, Клейнпетер в Германии — скрытые отчества: «Малый Пётр» значит «сын Большого (старшего) Петра», Петров.) дает эти причудливые имена в немецком переводе, не сообщая, кроме одной или двух, как они звучат по-шведски; но от этих, может быть отчасти сочиненных или нарочито подобранных, фамилий можно довольно легко перейти ко всем известным и подлинным фамилиям исторических лиц Швеции.

Графский род Оксенштерна вы найдете во многих энциклопедиях: его фамилия, действительно, переводится как «Бычья звезда» (Oxenstjerna). В «Полтаве» Пушкина упоминается «пылкий» генерал Шлиппенбах; значение этой фамилии не покажется вам особенно прекрасным: она означает нечто вроде «Канавный поток». Швеция и Норвегия знают великого писателя Бьернстьерне Бьернсона, то есть Звезду-Медведицу-Медвежьего-Сына (см. стр. 120). Рядом со Шлиппенбахом в русский плен под Полтавой попал генерал граф Адам-Людвиг Львиная голова (Левенхаупт).

Всем хорошо известна замечательная шведская писательница Лагерлеф, автор удивительной книги про маленького Нильса, путешествовавшего по Швеции с дикими гусями; но ведь «Лагерлеф» означает «Лавровый лист». Почему же не поверить Клейнпаулю, что ему попался на пути человек с фамилией Лагерквист— «Лавровая ветка»—или другой, называвшийся, скажем, Пальменлёф—«Пальмовый лист»?

Что тут всего любопытнее? Пожалуй, не то, что в Швеции так много громкозвучных фамилий, а то, что в соседней Дании, да и в Норвегии, их почти нет. Вспомните главку «100 крон за фамилию»: в Дании перепроизводство всевозможных простонародных «-сенов». Ларсены, Свенсены, Иоргенсены буквально замучили датчан. А тут же рядом за узким Эресунном, в соседней Швеции, что ни портной или кучер,—то Серебряная шпора да Пальмовая роща… В чем дело? Разумеется, найти причину можно, и я уже называл ее (см. стр. 119).

Надо полагать, дело в истории обеих этих стран. В Швеции куда большее значение имели дворянство, военная аристократия: по сравнению с гордым королевством Карлов и Густавов маленькая Дания была мирной сельскохозяйственной страной. Тут не на чем было развернуться пышным феодалам, с их понятиями о наследственной чести, родословной гордости; не создалось здесь и привычки к громким фамилиям или чванливым гербам. А там, в Швеции, для всего этого нашлось место.

Розалия Аромат

Вероятно, А. П. Чехов просто-напросто сочинил такую смешную фамилию. А почему «сочинил»? Тот же Клейнпауль, дивясь неожиданностям еврейского именословия, приводит такие, кажущиеся ему особенно странными, фамилии: Центнершвер («Весом в центнер»), Ихзельбст («Я сам»), Шувихсе («Сапожная вакса, гуталин»), или Вольгерух («Благовоние, аромат»). Значит, это не выдумка. Да и лет пятнадцать назад во всех газетах мира рассказывалось о скандале, происшедшем в Англии с одним из ее министров, по фамилии Про-фьюмо. Профьюмо — английское произношение итальянского слова «профумо», а оно значит именно «Аромат».

Каждый, кому приходилось наблюдать удивительный пестроцвет еврейских фамилий, почти обязательно задавался вопросом: как и откуда могли взяться они, почему они так не похожи одна на другую, почему среди них такое множество как будто выдуманных нарочно с целью произвести озадачивающее, странное впечатление, — Риндкопф (Телячья голова), Пульфермахер (Делающий порох), Канегиссер (Поливальщик из лейки) и тому подобное?

Еще более поражает разнородность этого списка: рядом встречаются и такие, которые, безусловно, как-то связаны с русскими или польскими корнями (Спивак, Плотник, Пашерстник, Черномордик) и, несомненно, происходящие от корней немецкого языка, например, Шварц (Черный), Гольдберг (Золотая гора), Рубинштейн (Рубиновый камень), Фрейман (Вольный человек). И тут же вы наталкиваетесь на сочетания звуков, не объяснимые ни из каких европейских языков: Раппопорт, Хейфец, Лифшиц, Меламед, Шамес, Зархи и т. д.

Все эти тайны имеют свои разгадки, и коренятся они в сложном и трудном прошлом еврейского народа. Известно, что за период так называемой новой истории он много раз переселялся из страны в страну, видоизменяя свои обычаи, свою внешность и даже самый язык. Не говоря уже о странах Востока, евреи самой Европы делятся на две резко отличающиеся по языку ветви — южных, испанских евреев («сефардим») и северных, немецких, так называемых «ашкеназим». Первые говорят на языке, имеющем много общего с испанским (с примесью мавританских слов); вторые пользуются так называемым «идиш»; он построен на основе немецкого языка, с изрядным количеством славянских элементов. В одном романе, написанном французским евреем и описывающем жизнь евреев Франции, недаром трое братьев, сидя в парижском кабачке, поют шутливую народную песенку:

в которой, как легко понять, первое слово первой строки немецкое («дрей»—три), второе—древнееврейское («хазер»—свинья), третье—опять немецкое («тринкен»—пить) и четвертое—русское (квас).

Вполне естественно, что в такой сложной языковой среде могли образоваться самые разнообразные, ничуть друг на друга не похожие фамилии.

Если очень распространенные фамилии Соколик, Резник, Белоцерковский, например, родились, несомненно, на востоке Европы, в Польше, на Украине или в России, то столь же бесспорно, что такие фамилии, как Рейнгольд (Золото Рейна или Чистое золото), Фогельгезанг (Птичье пение) или Берлинер (Житель Берлина) могли создаться только в Германии.

Многие носят ясный отпечаток испанского языка; так, Раппопорт, весьма вероятно, надо расшифровать, как искаженное «ребе д'Опорто», то есть «Португальский раввин»; другие же восходят к древней, полузабытой стихии подлинного древнееврейского семитического языка; Клейзмор(Музыкант), Шамес (Служитель в синагоге), Нехамкес (сын Нехамы)… Надо сказать, что очень часто составные части, взятые из совершенно разных языков, великолепно уживаются тут в одном имени-слове: корень еврейский, а суффиксы русские; основа немецкая, окончания же типично славянские. Фамилия Рохлин состоит, например, из древнееврейского слова-имени Рахиль (в идиш — Рохэл), означающего «овца», и типично русского суффикса патронимической принадлежности «-ин», того же самого, что в наших «Марф-ин» или «Шуб-ин». Точно так же фамилия Рабинович сложена из древнееврейского «ребе» (учитель), звучащего в русской передаче как «раввин», и нашего «-ович»; оно значит, как мы хорошо знаем, «сын такого-то», «Равви-нович».

То же самое можно сказать про такие еврейско-немецкие гибриды, как Цфасман, Янкельзон или Гольдманн-Леви.

Все это понятно. Но, спрашивается, каким же все-таки образом возникли фамилии, удивляющие уже не формой, а значением, смыслом своим, такие, как то же «Я самый» (Ихзельбст). Объяснение этому следует искать опять-таки в истории еврейского народа.

Как и многие другие народы, евреи очень долго не знали того, что мы называем фамилиями. Подобно арабам, они отлично обходились без них, именуя друг друга только по личному имени и имени отца: Хисдаи бен-Исаак, Манассе бен-Израиль; частица «бен» в точности соответствует тут арабскому «ибн», с которым мы уже знакомы.

До поры до времени это не вызывало никаких особых неудобств; ведь и те народы, среди которых жили евреи, тоже долгое время не пользовались родовыми именами. Но постепенно положение изменилось; в мире, где жизнь сильно усложнилась, где с каждым днем все более развитыми и запутанными становились отношения между людьми, фамилии стали не только удобным, но и необходимым обыкновением. Их употребление стало в Западной Европе всеобщим: по фамилиям выдавались паспорта, по фамилиям набирались рекруты в армии, взимались налоги, по тем же фамилиям полиция производила свои розыски. И то, что среди большинства людей, имевших эти фамилии, жил народ, у которого их не было, стало выглядеть недопустимым с точки зрения властей беззаконием.

Вот почему в конце XVIII и начале XIX века в европейских государствах был опубликован ряд законов, по которым предписывалось всем евреям добровольно избрать себе те или иные фамилии. Эта непривычная мера вызвала сопротивление со стороны большинства еврейского населения: пользы для себя от новых имен они не видели никакой, а хлопот и неудобств предугадывали множество.

Тогда по отношению к непокорным были приняты насильственные меры. Специальные чиновники получили, например, в Австрии уже в восьмидесятых годах XVIII столетия право награждать каждого еврея любой фамилией по своему собственному усмотрению, если те отказываются придумывать их для себя сами.

Вот тут-то и началась сущая свистопляска сочинительства. Австрийские «аудиторы» быстро обнаружили в новом законе источник получения всяческих выгод: ведь они могли навязать человеку такую фамилию, которую было неловко, противно или оскорбительно носить. В то же время они имели право утвердить или запретить фамилию красивую, благозвучную; значит, за такое благодеяние можно было получить взятку. Естественно, что люди побогаче и пообразованнее готовы были идти на всякие расходы, лишь бы к ним не приклеивалось навек какое-нибудь дурацкое прозвище; в то же время беднота, мало знакомая с новым обыкновением, довольно равнодушно относилась к этим именам, придерживаясь старинного правила:

«Меня хоть горшком назови, только в печку не ставь!» Почти у каждого человека в те времена было, кроме имени, еще и прозвище — чаще насмешливое или презрительное, чем уважительное. «Аудиторы» охотно закрепляли за человеком нелепую или юмористическую кличку совершенно бесплатно; вот если он назывался благозвучно, за сохранение этого прозвища в виде фамилии требовалась уже уплата денег. А часто возникала угроза, что прозвище более или менее сносное заменят другим, противоположным по смыслу, или так исказят, что рад не будешь. Словом, все стало возможным и за все теперь приходилось платить.

Одни скрепя сердце шли на эти неожиданные расходы. Тогда, скажем, человек, по прозвищу Кноблаух (то есть «Чеснок»), за некоторое вознаграждение становился господином Вольгерухом, то есть «Благовонием», или «Ароматом». Зато, если он был скуп и не желал заплатить жадному «аудитору», его навсегда превращали, скажем, в Канальгеруха, то есть в «Канавную вонь». Из господина Кёстлиха (Дорогого) делали господина Биллига (Дешевого); за тучным человеком навек закрепляли имя Центнершвера (Пудовика) и вообще издевались как хотели. Зато щедрые богачи именно в это время легко приобретали такие звонкие, душистые, сверкающие всеми цветами радуги фамилии, как Вейльхендуфт (Запах фиалок), Розеншток (Розовый ствол) или Мандельблюм (Цвет миндального дерева).

Так обстояло дело в Австрии. Известен случай, когда один несчастный житель Львова поплатился сотней флоринов только за то, чтобы в приданную ему совершенно неблагозвучную фамилию вставили лишнюю букву, делавшую ее хоть такой же некрасивой, но по крайней мере хоть сносной, превратив, скажем, его из Потноногого в Плотноногого. 100 флоринов, золотых монет, за одну букву! Каково?

Но примерно то же самое происходило и в других странах Европы. Во Франции такой же закон опубликовал Наполеон, стремившийся не упустить ни одного новобранца для своих армий, ни одного налогоплательщика для сбора пошлин; в Пруссии, в 1812 году, — министр Гарденберг. Новые фамилии создавались сотнями и тысячами; в спешке где уж было долго размышлять над ними? Даже не имея корыстных намерений, чиновники не задумывались над этим вопросом. Один брал подряд названия всех известных ему животных, и из-под его пера выходили на свет бесчисленные господа Гирши (олени), Бэры (медведи), Фуксы (лисы):

именно поэтому теперь насчитывается около дюжины типичных для немецких евреев «звериных» фамилий. Другой призывал на помощь перечень известных ему цветов, растений, металлов или минералов и создавал людей с фамилиями Купфер (Красная медь), Мессинг (Латунь), Эйзенштейн (Железная руда), Блейман (свинцовый человек), Зильберман (Серебряный человек), Гольдман или Гольдштейн («гольд» — золото). Третий прибегал к домашней утвари, — появились Мессеры (ножики), Габели (вилки), Лёффели (ложки). Словом, каждый резвился как хотел, а в результате вновь созданные фамилии начинали жить своей, уже не зависимой от воли чиновника жизнью: они вместе со своими владельцами переселялись из страны в страну, записывались новыми людьми в новые документы на новом языке, изменялись и искажались на сотни ладов.

Если вы поставите в один ряд фамилии известного московского дипломата времен Петра I, барона Шафирова, многочисленных наших современников, именующихся Шапиро, писательницы начала XX века Ольги Шапир и американского языковеда Эдуарда Сепира, — вы вряд ли заподозрите, что у всех у них одно и то же имя, восходящее к древнееврейскому слову, означающему «прекрасный».

А между тем это, несомненно, так. Точно так же, встретившись с еврейской фамилией Зеличёнок, редко кто из людей, не искушенных в ономатологических расследованиях, сразу сообразит, что видит перед собою несомненное слово Зееле (Seele—душа). Из немецко-еврейского ласкательного словечка «мейне Зееле», «душечка», «душенька», оно стало сначала таким же ласкательным, но уже обрусевшим словом: «мой зелик», «душончик». Потом — сделалось одним из своеобразных, только еврейскому языку свойственных «народных» или «дополнительных» имен, которые существуют у евреев рядом со «священными» или «основными» именами и называются «кинуим» (священные имена — вроде Исаак, Израиль, Соломон — носят специальное название «икор»). Теперь оно стало звучать уже как Зелик, а в дальнейшем появилось великое множество производных от него фамилий как с немецким оформлением (Зеликсон, Зеликман), так и со славяно-русским: Зеличёнок. Зеличёнок — это и есть Зеликсон, «сын душки». Подите догадайтесь обо всем этом, если вы не знаток вопроса!

Вот почему языковед Клейнпауль, который посмеивается, подбирая длинные списки нелепых на его взгляд еврейских фамилий, поступает, с точки зрения науки, довольно наивно и легкомысленно.

Во-первых, сами немцы в этом отношении не отстают: смешных и странных фамилий у них ничуть не меньше, чем у других народов. Чем Хмелев с Виноградной горы (Рауш фон Траубенберг) лучше, нежели Фогельгезанг (Птичье пение), или почему еврейско-немецкая фамилия Питчпатч (Шлепай-смазывай) более заслуживает удивления, нежели просто немецкая Вайншенкер (Виночерпий)? Во-вторых же, он только смеется, а в данном случае куда разумнее было бы заглянуть в историю этого явления и понять, что причины, по которым оно возникло, не столько забавны, сколько поучительны и, пожалуй, печальны.

Еще два слова

Фамилия! Удивительная все-таки это штука… Конечно, — и мы с вами в этом могли уже давно убедиться, — фамилии появляются на свет далеко не случайно и не беспричинно. Но дело в том, что почти всегда рождаются они, так сказать, применительно к каким-то временным обстоятельствам, а потом переживают эти обстоятельства на годы, десятилетия и даже на века. Естественно, что сравнительно короткое время спустя люди утрачивают память о том, откуда фамилия пошла и почему она связалась с данным родом. То, что было по отношению к далекому предку естественно и закономерно, становится по отношению к его праправнукам странным и непонятным. Связь между фамилией и людьми, ее носящими, становится совершенно случайной, а точнее говоря—порою ее даже и заподозрить трудно.

Живет гражданин, носит фамилию Казаринов (передо мною в современном телефонном списке — четверо Казариновых) и ни сном ни духом не ведает, что может она означать. И еще бы: если он обратится к ономатологу, тот объяснит ему, что она означает «сын хозарина», то есть представителя хозарского народа. Но ведь хозары исчезли уже в десятом веке; каким же «сыном хозарина» может быть современный нам человек? Видимо, тот род, к которому он, этот наш современник, принадлежит, может по своей древности соперничать с самыми древними аристократическими родами России: уж во всяком случае, он не намного отстал от пресловутых Рюриковичей! А кроме того, можно сказать довольно уверенно, что первый Казаринов был назван так не зря. Наверняка он и на самом деле был либо сыном выходца из Хозарского царства, либо же, по еще свежей памяти о жестоких войнах между русскими и хозарами, его отца назвали — то ли в честь, то ли в поношение — чужестранным именем «Хозарин».

Приведу еще один, не так далеко уходящий корнями в прошлое, пример. В Ленинграде живет сейчас несколько граждан, носящих фамилию Чевычеловы. Вероятно, вы затруднились бы без особых справок истолковать ее значение. Я тоже долго размышлял над этим словом: Чевычелов!

Известно, что на крайнем северо-востоке нашей страны существует слово «чавыча»; так называется очень важная в промысловом отношении порода тихоокеанских рыб. Можно легко представить себе, что ловцы чавычи могут называться где-либо на Камчатке «чавычеловами»; легко допустить, что слово это, слегка изменившись, могло превратиться в фамилию Чевычелов: гласный звук в первом слоге так далеко отстоит тут от слога ударного, что должен был стать очень неустойчивым; так, в слове «шаловлив» народное произношение легко заменяет первое «а» на «е»: «шелавлиф».

Мне повезло в том отношении, что один из носителей фамилии Чевычеловых оказался моим знакомым. Если бы выяснилось, что его род вышел с востока Сибири, гипотеза, связанная с рыбными промыслами, была бы подтверждена.

Однако оказалось, что он — уроженец одной из среднерусских областей. В средней России чавыча не водится, слово это там неизвестно, и придуманное объяснение повисло в воздухе.

Но вот товарищ, носящий эту фамилию, поехал на летний отпуск в свои родные места. Он начал задавать старикам односельчанам вопросы о прошлом своей семьи. И скоро открылось: да, ее основателем был какой-то, теперь уже забытый, человек — не здешний, пришелец, явившийся откуда-то издалека, как будто из Сибири. А если так, то вполне возможно, что любопытное родовое имя это действительно имеет такое происхождение, какое мы приписали ему. Но подумайте сами, как трудно установить точную истину даже в таком совершенно простом, почти что на глазах нашего поколения возникшем «ономатологическом» случае. А ведь большинство фамилий куда древнее только что разобранной.

Таким образом, обычно возникает положение, при котором между делами, жизнью, личными особенностями человека и той фамилией, которую он носит, не остается никакого соотношения. Нынешние Казариновы не могут считаться детьми девятьсот лет назад вымершего народа. Современные Чевычеловы могут не только не ловить чавычи, но даже и не знать, что такая рыба существует на свете; это неудивительно. Удивительно другое: носителей фамилий на свете так много, что порою получаются совершенно неожиданные и даже неправдоподобные совпадения.

Гражданин Аптекарь становится заведующим не чем-либо другим, а именно аптекой. Или, наоборот, у заслуженного, обладающего большим стажем судьи оказывается фамилия Неправедный… Вот о некоторых таких курьезных совпадениях, которые встретились мне при моих постоянных раскопках в мире человеческих имен и фамилий, мне и хочется напоследок рассказать. Хотя, конечно, никакого научного значения эти курьезы не имеют.

В довоенные годы в Ленинградской адресной книге мне пришлось натолкнуться на своеобразную фамилию Конфисахар, причем поразила меня главным образом не она сама, а то, что товарищ, носивший ее, являлся, судя по справочнику, работником кондитерского треста. Я не знаю, откуда могла появиться на свете такая сложная и причудливая фамилия, которая, несомненно, сложилась из двух слов: «конфета» и «сахар», и был бы очень благодарен ее носителям, если книга эта случайно попадет им в руки, за сообщение тех объяснений, которые, несомненно, существуют в их семье. Склонен думать, что кто-то из предков этих граждан много лет тому назад занимался где-либо на территории нашей страны (и, всего вернее,—в ее западной части) кондитерским производством, работал в кондитерских или имел свою торговлю сладкими товарами, но, может быть, дело обстояло и как-нибудь иначе. Фамилия Сахар не такая уж редкость; граждане, носящие ее, попадаются довольно часто (хотя и реже, чем те, что зовутся Сахаровыми). Но вот соединения этой основы со второй я больше не встречал ни разу. А появление именно этой фамилии в списках служащих «конфетно-сахарного» кондитерского предприятия приходится, разумеется, считать чистейшей случайностью, курьезом, «игрой природы».

Не так давно попала мне в руки тетрадь фронтовых записок, из которой я с чрезвычайным интересом узнал, что в одной из наших воинских частей в дни войны отличался чрезвычайно смелый боец-снайпер, фамилия которого была Нестреляй.

Пришлось мне встретить в жизни одного очень неплохого и всеми уважаемого медика, который всегда стеснялся удивительного совпадения, омрачавшего всю его докторскую деятельность. Дело в том, что, если бы он вздумал повесить у себя на двери обычную профессиональную табличку, больные заходили бы к нему всегда в веселом настроении, потому что на табличке этой пришлось бы написать:

Наконец, не могу не упомянуть и еще об одном довольно редкостном совпадении. Не помню уже сейчас, где и по какому случаю, но мне пришлось прочитать адрес некоего инженера треста слабых токов, который носил фамилию Элемент. Поскольку электрический элемент (батарейка) никакого именно тока, кроме слабого, и дать не может, это совпадение фамилии и специальности несколько озадачило меня, показалось каким-то нарочитым, искусственным. Но я заглянул в дореволюционные адресные книги и с еще большим удивлением отметил, что гражданин Элемент, Владимир Иванович — тот же самый или родственник этого — жил уже и тогда в Петербурге на Калашниковской набережной и служил в одном из тогдашних электромеханических или электростроительных предприятий. Стало ясно, что совпадение это не нарочитое, а причудливо-случайное. Но откуда и как могла все же возникнуть сама фамилия Элемент, мне так до сих пор и неясно.

Впрочем, какими только способами они не являются на свет, фамилии. Еще в 1916 году в тогдашнем петроградском справочнике — адресной книге я натолкнулся, к крайнему своему удивлению, на человека по имени Николай Николаевич, а по фамилии Робинзон-Крузо. В 1916 году он жил в доме 4 на Дворцовой площади. Робинзон-Крузо — петербуржец! Наверное, я сразу же выяснил, кто он такой?

Нет, не выяснил: мне было только 16 лет, и я еще не занимался ономастикой. Но в первом издании «Имени» я написал об этой фамилии и высказал предположение, что кто-либо из предков H. H. Робинзона-Крузо был крепостным у помещика-чудака, любителя приключенческой литературы, и тот, отпуская его на волю, мог наградить его любой фамилией по своему вкусу, в частности и такой.

Прошло еще два года, и внезапно я получил письмо от Робинзона-Крузо. Он оказался ветераном сцены, бывшим солистом Большого московского театра, певцом, интереснейшим человеком. Мы встретились с ним, и я узнал подлинную историю рода Робинзонов-Крузо.

По его словам, первым носителем этой фамилии был его родной отец, Николай Федорович Фокин. Служа матросом на одном из пароходов «Добровольного Флота» в царской России, по сложному стечению обстоятельств, был послан капитаном судна на маленький островок в Индийском океане за пресной водой и разразившимся штормом отрезан на три дня от своего корабля. Когда матроса Фокина удалось с «необитаемого острова» снять, капитан перекрестил его в Робинзона-Крузо. На сегодня Николай Николаевич не единственный носитель этой громкой фамилии на Руси. В газетах уже упоминались его внук и его племянник, тоже Робинзоны-Крузо.

Как видите, догадаться, как все это произошло, узнать путем размышлений — немыслимо. Надо знать факты, тогда станет ясно и происхождение фамилии. А факты не всегда бывает легко добыть.