Сравнивая между собой относящиеся сюда материалы, мы не замечаем в них ни единства руководящих идей, ни строгой последовательности и систематичности; напротив, усматриваем настроение нервного человека, подчиняющегося внушениям минуты. Он выступает сначала со всеми признаками терпимости по отношению к христианам. «Пусть, – говорил он, – галилеяне веруют в своих мертвецов, мы не будем силой привлекать их к культу богов». Будучи сам убежденным язычником и веря в превосходство культа богов, он открыто стал во главе этого культа, объявив себя, однако, толерантным и в отношении христианства, ожидая, что Восток пойдет за ним к древней отеческой вере. Замечая, что не оказывается того общего увлечения язычеством, на какое он надеялся, Юлиан пользуется всяким случаем дать понять христианам, что он считает галилейскую веру неправой и видит в ней вредное заблуждение, язычеству же отдает предпочтение как единственно разумной и для государственного блага полезной религии. Затем, как будто забывши все заявления о толерантности, император начал преследовать христианство, обнаруживая крайнюю раздражительность и нетерпимость по отношению к борцам за веру, и в то же время делает попытку дать преобладание языческому культу и реорганизовать государство на языческих основах. В этом смысле Юлиан не останавливался и перед такими фактами насилия, какие допускались лишь во времена тяжких гонений, например конфискация имущества в пользу языческих храмов, преследование вождей христианских, обещание государственной помощи под условием принятия языческого культа и, наконец, законодательное воспрещение христианским профессорам преподавания в школах (указ 17 июня 362 г.). Можно думать, что на том пути, на какой вступал Юлиан в конце своей жизни, христианство и язычество неизбежно должны были дойти до кровавого столкновения, и естественная эволюция, неизбежно направлявшаяся к торжеству христианских идей, могла бы встретить значительные препятствия.

Несомненно то, что Юлиан не заметил в христианстве его лучших начал и не оценил того, что в язычестве не было более того живого духа, который мог бы состязаться с христианством. Эта мысль прекрасно выражена у одного византийского писателя{11}. Будто бы Юлиан послал раз своего учителя и врача Оривасия в Дельфы восстановить храм Дельфийского Аполлона. Оривасий, приступив к исполнению возложенного на него поручения, получил следующий оракул, чрезвычайно хорошо рисующий настроение умов по отношению к языческой вере: «Скажите царю, что прекрасный дворец разрушен, что Аполлон не имеет более ни святилища и вещего лавра, ни говорящего источника, что замолкла журчащая вода»{12}.

Оракул мог бы быть истолкован в том смысле, что никакими человеческими силами нельзя поднять уже сыгравшее свою роль язычество, что народились новые условия для новой религии, и что будущее принадлежит тому, кто поймет новые условия и не будет пренебрегать ими. Между тем Юлиан, укорявший христиан в приверженности к культу гробниц мертвых, не заметил того, что не христиане, а он сам стоит на ложном пути, стараясь воскресить хотя изящный, но уже потерявший жизненность и для большинства утративший привлекательность языческий культ.

В окружающей Юлиана обстановке, конечно, были достаточные элементы, вооружавшие его против христиан. Но мы должны здесь подчеркнуть, что и среди христиан, даже между высшими представителями клира, находились такие, которые легко мирились с языческими воззрениями и для которых были безразличны как языческие верования в богов, так и христианская вера в мучеников. Лучшим примером служит письмо Юлиана, где говорится о троадском епископе Пигасии, перешедшем в язычество и получившем в языческой религии жреческий сан{13}. Мы приведем этот документ, прекрасно рисующий тогдашние настроения.

«С Пигасием мы едва ли бы вступили в сношения, если бы не знали, что и прежде, будучи епископом галилеян, он почитал богов. Приглашенный явиться к блаженному царю Констанцию, я держал путь через эти места и раз ранним утром из Троады пошел в Трою через агору. Епископ встретил меня и, когда я пожелал осмотреть памятники города (

Открыто приверженцем старой языческой религии Юлиан выступает после провозглашения его императором. Находясь на пути к Константинополю летом 361 г., он писал, между прочим, своему другу философу Максиму: «Мы служим богам открыто, сопутствующее мне войско предано их культу{14}. Мы публично приносим в жертву быков и многими гекатомбами воздаем богам благодарность» Любопытно небольшое замечание в конце того же письма к характеристике Юлиана: «Боги повелевают мне во всем наблюдать по возможности святость, и я охотно повинуюсь им». Личная чистота и до аскетизма доходящая воздержанность и нравственная дисциплина – это было всегдашним правилом Юлиана, от которого он не отступал. Он не только титуловался pontifex maximus, но и старался на самом деле стать во главе культа. Ежедневно утром и вечером он совершал жертвы солнцу и, чтобы никогда не лишать себя этого, приказал устроить жертвенник в самом дворце. Где бы он ни находился, прежде всего наблюдал праздничные дни языческого календаря и был крайне недоволен, если при храмах не находил торжественной службы и богатых жертвоприношений. Любил сам носить дрова к жертвеннику, подводить жертвенное животное к алтарю, изучать внутренности и по ним узнавать волю богов. И все это не было формой, а глубоким убеждением, которое, впрочем, находили слишком неуместным даже близкие к нему люди{15}.

По мысли Юлиана, империя должна была быть разделена в церковном отношении на более или менее обширные области, подчиненные верховным жрецам или архиереям. Сохранилось несколько законоположений этого рода и писем императора, которые характеризуют его церковную политику.

Входя во все подробности культа, как подлинный pontifex maximus, Юлиан так рисует идеального жреца: он должен беречься не только постыдных дел, но и остерегаться непристойных слов Жрецу Юлиан запрещает читать Архилоха, Иппократа и избегать древних комиков. Вместо того ему следует изучать гимны богов, заниматься благотворительными делами, чем так искусно пользуются нечестивые галилеи, агапами привлекая в свою секту неопытных. В особенности широко нарисована его религиозная политика в письме к верховному жрецу Галатии по имени Арсакий, составленном в 362/63 г.{16}

«Эллинизм еще не делает тех успехов, каких мы желали, из-за небрежности нашей. Боги посылают нам прекрасные блага выше наших желаний и надежд. Ибо кто прежде мог мечтать о такой громадной перемене? Зачем же мы остановились на мысли, что этого достаточно, и не подумаем о том, какие средства способствовали успеху нечестивой веры (

В каждом городе устрой достаточное число странноприимных домов, чтобы чужеземцы воспользовались нашим гостеприимством, и не только те, которые принадлежат к нашей вере, но все, кто нуждается в помощи. Мной приняты меры относительно средств к содержанию. Ежегодно на всю Галатию будет отпускаться 30 000 модиев жита и 60 000 ксе-стов вина; пятая доля из этого назначается для бедных и для служащих при жрецах, остальное в пользу иностранцев и нуждающихся. Ибо стыдно подумать, что между иудеями нет нуждающихся, и что нечестивые галилеи содержат и своих, и наших, а наши оказываются лишенными помощи от своих. Внушай приверженцам эллинизма вносить свою долю на эту общественную потребность и приучай эллинские поселения приносить в пользу богов начатки плодов и старайся, чтобы все эллинствующие учились благотворительности, объясняя им, что к этому издавна направлены мои заботы. Не ходи часто в дом правителей области, чаще сносись с ними письменно. При посещении ими города никто из жрецов не выходит навстречу, но когда они входят во храм, встреча бывает в притворе. Ни один воин не может войти с ними внутрь храма. Как скоро кто вошел в священную ограду, становится частным лицом. Ты один имеешь власть в храме, – таков божественный закон. Я готов помочь жителям Пессинунта, если они умилостивят матерь богов. Не оказывая ей почтения, они не только заслуживают порицания, но и нашего нерасположения. Итак, сообщи им, что если они желают от меня милости, то должны всенародно поклониться матери богов».

Таково же еще письмо архиерею Феодору{17}, назначенному главным жрецом в Азии: «Я хочу поручить тебе дело и мне дорогое, и для всех весьма важное, именно – главное начальство по всем религиозным учреждениям в Азии, епископскую власть над жрецами в каждом городе и право суда над ними. Первое качество, какое требуется в этом положении, это – мягкость, доброта и человеколюбие по отношению к достойным…» В этом письме важно место, где говорится о противоположности язычества и христианства. «Замечая, что божественные законы со временем пришли в пренебрежение и в уничтожение вследствие возобладания богатства и роскоши, я пришел к убеждению, что следует озаботиться восстановлением их с самого основания. Видя господствующую у нас холодность по отношению к религии, я глубоко страдал при размышлении об этом. В то время как приверженцы ложных учений оказываются так ревностными, что готовы пожертвовать за свою веру жизнью, выносить всякую нужду и голод, лишь бы не вкусить от свинины или от удавленины, мы же оказываем такую холодность к богам, что совсем забыли отеческие законы…»

Юлиан вскоре заметил, что возвращение к паганизму идет не так быстро, как он рассчитывал, и как уверяли его друзья. Даже в глухих местах, например в Каппадокии, где язычество, казалось, всего менее затронуто было новыми идеями, Юлиан нашел много христиан. «Умоляю Зевсом, – пишет он к философу Аристоксену, – приходи к нам в Тиану и укажи нам в Каппадокии настоящего эллина (т.е. язычника). Доселе я вижу только несогласных приносить жертвы богам и немногих желающих, но которые не умеют взяться за дело»{18}. То же малое одушевление по поводу открытия языческих храмов встретил он в больших городах, например в Антиохии и Александрии. До некоторой степени он мог еще питать надежду на то, что обширная организация благотворительности по образцу христианских общин и государственная помощь, оказываемая преимущественно перед христианами язычникам, помогут торжеству его плана, но вскоре он должен был убедиться, что на стороне христиан более твердости, самопожертвования, готовности переносить всяческие лишения, а на стороне приверженцев языческого культа – холодность, равнодушие и недостаток одушевления.

Трагизм в деятельности Юлиана и начинается с той поры, когда он понял, что ему придется встретить на пути к осуществлению своей задачи непредвиденные препятствия. Сознание этих трудностей раздражало его и лишало равновесия, он забывал тогда основное правило своей религиозной политики: не насиловать убеждения и не идти против справедливости, и позволял себе такие меры, которые характеризуют религиозный фанатизм и крайнюю нетерпимость к тем, кто держится иных убеждений. Предполагая – и не без основания, – что в христианском клире находится главное препятствие для торжества его задушевной идеи, Юлиан не щадил средств, чтобы унизить наиболее популярных епископов (Афанасий, Тит из Востры), объясняя их твердость лишь низменными эгоистическими побуждениями.

Наиболее ярким выражением его раздражения служит письмо к жителям Востры{19} от 1 августа 362 г., где повелевается изгнать их епископа: «Мне бы казалось, что представители галилейской религии должны питать ко мне больше благодарности, чем к моему предшественнику. Ибо при нем многие из них подвергались изгнанию, преследованию и темничному заключению, и даже множество так называемых еретиков было погублено, именно в Самосате, Кизике, Паф-лагонии, Вифинии и Галатии и во многих других областях до основания разрушены целые деревни. В мое же царствование напротив: изгнанные возвращены из ссылки, лишенные имущества получили все свое назад по нашему закону. И, тем не менее, они доходят до такого бешенства и безумия, что в раздражении пользуются всевозможными средствами, чтобы производить смуту в народе, противясь богам и не повинуясь нашим человеколюбивым законам. Мы не позволяем никого из них против воли приводить к жертвенникам и провозглашаем громко, что кто желает участвовать с нами в омовениях и жертвах, должен сперва принести очистительную и умилостивительную жертву богам. Народ, обольщаемый клириками, волнуется. Ибо те, которые господствовали доселе .., упорно отстаивают прежние права: право суда, писания завещаний, присвоения чужих наследств, и для удержания за собой всего они пользуются всеми мерами, чтобы волновать народ и доводить его до возмущения. Посему мы постановили объявить всем димам посредством настоящего приказа, чтобы они не делали смут по внушению клириков и не оказывали неповиновения властям. Мы позволяем им делать собрания и совершать обычные молитвы.

Настоящий указ мы посылаем специально городу Бостре, так как епископ Тит и клирики в своем докладе возводят обвинения на народ в неповиновении клиру и в возмущении. Вот относящееся сюда место в докладе: «Хотя христиан было столько же, как и эллинствующих, но, подчиняясь нашим увещаниям, никто не нарушил порядка». Таковы слова о вас вашего епископа. Смотрите, не вашему доброму расположению он приписывает вашу порядочность, но как бы против воли, говорит он, вы сдержаны были его увещаниями. Гоните же его из города как вашего обвинителя и будьте между собой в единении. Ни те, которые находятся в заблуждении, да не нападают на дома и не грабят тех, кто правильно и благочестиво служит богам по исконным обычаям, ни истинные почитатели богов да не вредят тем, которые находятся в заблуждении скорей по неведению, чем сознательно. Нужно убеждать людей словом и поучением, а не бичами и не обидами, и не телесными наказаниями. И снова, и снова я рекомендую приверженцам истинного богопочитания не наносить никакой обиды народу Галилеев и не позволять себе по отношению к ним ни насилий, ни оскорблений. Следует более жалеть, чем ненавидеть людей, ошибающихся в делах величайшей важности. Величайшее из благ – это, конечно, богопочтение, и, напротив, нечестие есть величайшее из зол. Достаточному они себя подвергают наказанию уже тем, что, отвращаясь от богов, ищут помощи у трупов мертвецов».

Выраженные здесь рассуждения о том, что не следует наносить ни обиды, ни оскорблений народу из-за приверженности его к галилейской секте и что следует убеждать людей, а не побуждать телесными наказаниями, стоят в совершенном противоречии с тем, что сказано Юлианом выше относительно епископа Тита: гоните его из города, как вашего обвинителя. Точно в такой же степени жестоки распоряжения Юлиана относительно Афанасия александрийского, самое имя которого император не может хладнокровно произнести.

В 362 г. Юлиан писал губернатору Египта: «Ты еще мог бы не извещать меня о других вещах, но никак уже не умолчать об известном противнике богов Афанасии, так как тебе давно уже известны наши об этом решения. Клянусь Сераписом, если до декабря этот безбожник не будет выслан из Александрии или даже совсем из Египта, то я наложу на твое ведомство штраф в 100 литр золота. Ничем не можешь доставить мне больше удовольствия, как изгнав из египетских пределов Афанасия, этого сквернавца, который в мое время смеет совершать крещение над знатными женщинами!»{20}.

По тому же поводу отправлен в Александрию следующий указ: «Мы разрешили галилеянам, подвергшимся изгнанию при блаженном Констанции, не возвращение в церкви их, а лишь доступ в отечественный город. Между тем мне стало известно, что дерзкий Афанасий со свойственной ему наглостью завладел вновь епископским троном к большому неудовольствию благочестивого александрийского народа. Вследствие чего приказываем ему оставить город в тот же день, как будет получен настоящий указ. Если же он останется в городе, то его постигнет жесточайшее наказание»{21}.

В этих последних распоряжениях чувствами Юлиана, конечно, управляла уже страсть, в данном случае он был далек от справедливости и становился злым и жестоким. Когда христиане жаловались на несправедливый суд и конфискации имущества, он отвечал: «В вашем законе говорится: кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему верхнюю одежду; без имущества вам легче идти в царство небесное». Христиане жаловались на устранение их от начальственных должностей, а император с насмешкой соворил: «Закон запрещает вам употребление меча, вам следует сносить несправедливости, чтобы угодить Богу»! Из презрения к христианам он оказывал покровительство евреям. Как общая мера против христиан, возбудившая упрек Юлиану даже среди его почитателей и глубоко затронувшая интересы христиан, должен быть признан эдикт, коим воспрещалось христианским профессорам преподавание в школах. Аммиан Марцеллин (XXII, 10, 7) говорит об этом: «Жестокой мерой и достойной вечного забвения было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского исповедания» (еще XXV, 4, 19–20).

Вот как резонерствует Юлиан по отношению к мотивам этого распоряжения{22}: «Правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, чтобы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел верные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах. Кто одно думает, а другое внушает своим слушателям, тот столько же погрешает против педагогики, как и против честности. И если по отношению к незначительным предметам выражается противоречие мысли и слова, это еще терпимое зло; но кто в важных предметах одно мыслит, а противоположное тому внушает на уроках, не поступает ли он как плутоватый торговец и обманщик, который учит тому, что считает дурным, и привлекает к себе учеников ложным восхвалением того, что сам признает нехорошим. Итак, требуется, чтобы все, кто берется за преподавание какого-либо предмета, отличались скромным поведением и душевным направлением, согласным с общественным строем. И преимущественно перед всеми, по моему мнению, таковы должны быть те, которые приставлены для преподавания наук молодежи, и которые объясняют древних авторов: риторов, грамматиков и софистов. Ибо они имеют претензию обучать не красноречию только, но и нравственности и даже тому, что они называют наукой о политике (

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.