8

Дождь сеет несильный, но всё равно это — дождь, и Пашка говорит:

— Вдруг Саша отменит?

Как «отменит»? Я не договорил со Светом. Хочу спросить, почему вместо меня взял к Себе Павла и тётю Шуру? Как сказали бы Павел и Саша: «У Него дурно с логикой».

— Отменит или не отменит? — Пашкин голос. По дороге из школы мы заходим в гастроном. Я в первый раз должен купить продукты. Пашка же всё знает, он уверенно водит меня от очереди к очереди.

— Сейчас пожрём! — И Пашка уже жуёт что-то. — Слушай, а лук у тебя есть? Мать лук крошит всюду. — Видимо, вспомнив про мать, Пашка начинает новую тему «мать и Мурзик». — Сначала как заорёт, но, когда я объяснил, за песком побежала, какой-то старый поднос нашла. Конечно, не без того — условие поставила: всё убираю я, кормлю я, в общем, это мой ребёнок, а я — папа! Вот так. Она теперь весёлая, всё шутит. К ней дядька приходит, — шепчет Пашка, — командировочный.

Ну, а сейчас я делаю всё как надо?

Дождик всё ещё сеет, когда мы с крыльями приходим в наш садик. Не успеваем оглядеться, как подлетает машина и из неё выскакивает Саша.

— Молодцы… время можно проверять… И пункт испытания указан точно, — смеётся Саша. — Садик как садик, и — ни одного любопытного. Люкс! — говорит он слово Павла. — Повезло. Вперёд, Иов! — приказывает он, и мне становится жарко. Сейчас, через несколько минут, я поднимусь к Свету!

— Можно я первый? — В круглых Пашкиных глазах слёзы. — Я загадал. Мне очень надо. Я такое загадал!

Саша смотрит на меня, я — на Пашку. Пашка краснеет, бледнеет, топчется, словно вбивает себя в мокрый асфальт.

Мне тоже очень надо, но я киваю Пашке.

— Значит, Паш, не забудь про кнопки. Аварийная вот.

Ещё полчаса потерпеть, всего полчаса. Правильно я сделал, что пропустил Пашку, или нет?

— Угол атаки, — говорит в микрофон Саша. И Пашка распахивает крылья. — Установи точный угол, работать начинай не резко, действуй руками осторожно. Так. Всё нормально. Нажми третью кнопку под правой рукой. Не надо рывка. Ты плывёшь. Ложись на брюхо. Ноги подтяни. Не бойся. Вниз не поволочёт. Пока по прямой.

Пашка летит! Через полчаса полечу я.

Павел — рядом с Пашкой, и так высоко они, что уже почти не видны.

— Думаю, тридцать есть, — говорит Саша. — А может, чуть больше двадцати?

А сколько метров до Света? Шея устала, я слишком задрал голову, Пашка исчез из моего поля зрения.

— Поворачивай назад и лети в нашу сторону.

— Меня несёт вверх, — тонкий испуганный голос Пашки. — Я не могу управлять. Крылья не слушаются.

— Измени угол. Поверни к нам.

— Какая кнопка? Я забыл.

— Четвёртая под левой рукой. Не бойся. У тебя есть спасательный вариант.

— Меня всё равно несёт. Я боюсь. Я устал.

— Ты вернёшься сюда! Твоё возвращение запрограммировано. Включай кнопку под правым большим пальцем. — У Саши дёргается левое веко. Он очень бледен. — Под правым большим пальцем… — повторяет он.

Пашка боится? Разве он не добрался до Света? Разве Свет не говорил с ним?

Саша бегает взад и вперёд по аллее, два шага — и аллея кончается, а мне бы шагов пятнадцать нужно.

— Скажи что-нибудь! — кричит он.

— Вниз головой…

— Включай парашют. Ты движешься к нам?

— Не знаю. Вниз движусь.

— Открылся парашют? Пашка не отвечает.

— Ничего не бойся. Открылся парашют? — повторяет он.

— Открылся, — облегчённый Пашкин голос. И сразу Сашин крик:

— Вот же он!

Мы увидели Пашку. Крылья просто висят вдоль спины, а над ним раскинулся глубоким зонтом белый парашют.

Приземляется Пашка мягко. Но он дрожит и лязгает зубами.

— Почему же ты так замёрз, если всё время работал руками и ногами? Какие проблемы? Я не понимаю, что случилось?

— В какой-то момент воздух сильнее меня. Я устал.

— Ясно. В какой?

Пашка подробно передаёт свои ощущения. Мне бы слушать, но дятлом забивает Пашкины слова фраза: «Пашка видел Свет?»

Не похоже. Пашка потерян, напуган. Что он там видел?

Спросить…

Но что-то останавливает меня. И это «что-то» — очень важное. Оно касается лично меня. Есть вещи, о которых не спрашивают.

Сейчас моя очередь лететь. Я увижу всё сам.

Помогаю Пашке раздеться и уже собираюсь надевать крылья, как Саша говорит:

— Сейчас полечу я.

— Нет! — восклицаю я. — Мне очень нужно.

— Ты же видишь, что-то не так в этом аппарате. Я должен понять… — Он медленно и осторожно продевает руки в лямки. — Паш, давай шлем. С какой стороны телефон?

— С обеих, — дребезжит Пашка. Он продолжает дрожать, и Саша забывает про шлем, начинает растирать Пашку, а потом надевает на него свою куртку.

Я смотрю в небо. Оно — совсем не такое, в какое поднимался я с материной дороги: грязно-молочное, тёмное. Где может быть Свет? Я всегда как-то очень быстро оказывался перед Ним.

— Паша, вот тебе телефон. Если не отвечаю, не дёргайтесь, ребята. Я, когда работаю, не люблю говорить, мне нужно сосредоточиться.

В жилете, с крыльями, в шлеме, Саша похож на инопланетянина.

Он медленно поднимается по взлётной траектории.

Пашка дрожать перестал, но что-то с ним произошло Там (Опять «там». Что такое «там»?), что сильно напугало его: не лицо — маска, нижняя губа закушена. Он видел Там тётю Шуру?

Лишь теперь — в затаившейся нашей тишине — слышу город. Гул, грохот. Несётся беспрерывный поток машин по близкому Проспекту, и никакие непробиваемые стены не тушат звуков. Мы одни. Кто пойдёт гулять в дождь? Ни старух на скамейках перед подъездами, ни собачников с собаками.

А вдруг Саша ударится о стену громадного дома? Но он благополучно скользит вверх по серому склону и исчезает из наших глаз.

— «Локационное устройство чувствует препятствие, и аппаратура срабатывает», — шпарит Пашка фразу из инструкции. — Видишь, Саша обошёл его!

Я смотрю в небо.

Тётя Шура, обвисшая на своём кресле. Анюта с невыливающимися слезами. Мурзик плачет. Мать смотрит на меня.

Я хочу в туалет и хочу есть. Я хочу чаю.

Раньше эти ощущения главными не были, сейчас они мучают меня. Мучают так сильно, что терпеть я больше не могу. Едва переставляя ноги, бреду домой. Пашке тоже чай не помешает.

Павел улетел с Сашей. Плечо, на котором он обычно сидит, мёрзнет.

Свет наказывает меня, вот в чём дело — не хочет подпустить к Себе, хочет, чтобы мне было плохо и чтобы я терпел это «плохо». Что я сделал кому дурное? Но я и сам отвечаю на этот вопрос: я никому ничего не сделал хорошего. Беру то, что дают мне другие. И… ничего никому не даю. Я даже останавливаюсь. Конечно, так просто. Если начну давать другим, Он перестанет пытать меня. Но что я могу дать Пашке, например? Мы вместе делаем уроки, вместе едим, часто он ест мою еду. Не мою. Тёти Шурину. Теперь мою, — говорю я Свету. И словно ответ слышу: «Я не об этом». А о чём? Пашке я готов отдать всё, что он попросит. «Что?» — слышу я голос Света. И понимаю: у меня ничего нет, что можно отдать.

Да ведь не о вещах наверняка говорит Свет. Что же я могу дать Пашке?

Чайник вскипел, и я завариваю чай в термосе, как учил меня Павел.

Его термос, его рюкзак с одеялом-подстилкой для леса живут у меня. «Всё равно мы едем от тебя», — сказал после первой поездки Павел. И я любил заваривать чай в термосе и пить его в своей комнате, пока делал уроки. Когда не было ещё Пашки.

Сейчас беру термос, чашки, яблоки и иду обратно в садик. Чувствую себя победителем — я не выпил ни глотка и не съел ни куска. Единственное себе позволил — сходил в туалет. Я хочу, чтобы Свет похвалил меня. И тут же чувствую: это моё желание — стыдное. «Нет, нет! — говорю я Свету, — не хвали. Мне это не надо, не надо!»

Пашка — в той же позе, смотрит в небо.

Наливаю ему чай, предлагаю яблоко.

— А вдруг он рухнул где-нибудь? — спрашивает Пашка. — Я — лёгкий, но и меня всё время переворачивало.

— Переворачивало, но ты оставался на одной линии? — Неожиданно я вступаю в разговор.

— Нет, меня тянуло вниз.

— А ты пытался создать угол атаки?

— Пытался, поворачивал руки, как Саша показывал, а руки онемели, и я никак не мог подключить их. Бедные птицы, наверное, сильно устают. — Пашка пил маленькими глотками. С каждым глотком возвращалась по капле краска в его лицо, и, когда выдул всю чашку, он уже не выглядел мертвецом.

Где Саша?! Беру из Пашкиного кармана трубку и кричу:

— Саша, где ты?

— Он же сказал тебе: когда работает, он не отвечает! Не до этого, я уж знаю.

Спросить Пашку, видел ли он Свет? Если бы видел, сам бы сказал! Ищу в Пашкином лице изменения.

— Спасибо за чай, очень кстати! — Пашка грызёт яблоко. — Когда меня несло вниз и переворачивало, я терял дыхание. От страха не мог восстановить его. Никогда не думал, что так страшно головой вниз, никакой власти над собой! Поднялся легко. Всё началось, когда поднялся. Правда, Саша говорил, плотность воздуха различна наверху и внизу. Наверху потоков больше. И вообще существует масса дестабилизирующих факторов. Летит. Смотри! — кричит Пашка.

Но сказать, что Саша летит, нельзя. Он падает вниз, переворачиваясь в воздухе, как неживой.

— Видишь, он тоже не регулирует крылья! Не может! Откройте парашют! — кричит Пашка в микрофон.

Но Саша парашюта не открывает.

— Парашют! — истошно вопит Пашка. — Смотри, он падает!

Как обычно, в экстремальных ситуациях, я становлюсь бездействен.

Саша рушится вниз, вместе с ветвями деревьев, которые по пути ломает.

В последний момент сработала система автоматического спуска, парашют раскрылся. Это самортизировало удар — приземляется Саша сравнительно мягко.

Глаза у него закрыты. Лицо — белое, как у тёти Шуры. Лежит, неловко подогнув ноги.

Не умер же он?! — кричу я без голоса. — Ещё и Сашу? За что?

Пашка из чашки льёт чай в Сашин рот.

— Понесём его домой! Вызовем «скорую»! — Осторожно Пашка прощупывает Сашины руки и ноги. — Целы. Что же с ним? Чем же он ударился? Шлем с защитой, голову повредить не мог! Шея? Позвоночник?! — Осторожно он подводит руки под куртку и шарит по позвоночнику.

Стою истуканом, в животе рождается лёгкая мелкая дрожь.

Ты не можешь ещё и Сашу отнять у меня! — кричу я Свету. — Не можешь! Он не служил мне. Он не…

Саша открывает глаза.

— Это прекрасно! — говорит он.

— Что же тут прекрасного? Вы потеряли сознание! — вопит Пашка. — Не от страха же!

— Какой страх?! — Саша пробует встать, не может, лишь садится. — В одной из аварий я повредил башку, и случается спазм. Хорошо, что успел включить «бумеранг». Потом меня отпустило, я понял, что сейчас разобьюсь, и ввёл в действие парашют, но снова чёртов спазм…

— Так вы не можете больше участвовать в авариях! — кричит Пашка.

— Могу. Это бывает крайне редко. Я забыл поесть сегодня. И ночь не спал. Совпадение.

Я даю ему яблоко.

И в эту минуту понимаю: я не хочу лететь. Не хочу и всё.

Страх ни при чём.

Поднявшись в это грязное мутное небо, я не увижу Света. Свет не здесь, не над нашими головами. Если бы Он был здесь, и Пашка, и Саша вернулись бы оттуда другими…

— Что же не так? — спрашивает осторожно Пашка.

— Крылья, — с полным ртом, неразборчиво отвечает Саша. Он наконец встаёт с висящим за спиной парашютом. — Иов не полетит. Сначала нужно решить проблему крыльев.

Я и не хочу лететь. Я хочу спать и есть, несмотря на обед и съеденное яблоко. И больше не хочу ничего, так как не могу справиться с неожиданным открытием: «Вверх, в небо — вовсе не значит к Свету».

Мы идём домой. Саша громко хрустит яблоком.

Лишь после обеда объясняет: как и Пашка, он не мог создать нужный угол атаки! Но всё, что касается электроники, в порядке! Поэтому они оба не разбились.

— Странно, крылья подвели! Именно над ними я работал дольше всего! Не представляю себе, где ошибка? С другой стороны, Паша же летал! И я летал. Живы же мы! Я доделаю, ребята, обещаю!

Крылья Саша оставил нам, но было ясно: пока он не переделает их, мы не полетим.

Я устал так, как устают, наверное, за жизнь — больше всего на свете хотел остаться один и плюхнуться в кровать. Но Пашка и не собирался уходить.

— Ты уроки-то собираешься делать? — спросил он. — Очнись наконец.

Только мы сели заниматься, пришла Анюта. И опять, в первую минуту, мне показалось — девочка. Но сетка морщин на лице стала гуще.

— Круша! — взяла она в руки Павла. — Горе какое, Шуру у меня забрало.

Мы с Пашкой посадили её пить чай. Отодвинули наши тетради и учебники, поставили перед ней Сашин торт.

Она жадно пила чай и жадно ела торт, из чего я заключил, что она давно не ела, достал остатки мяса и макарон, и она, ни слова не говоря, стала есть. Для матери придётся ужин готовить.

— Я сегодня летал, — стал хвастаться доверчиво Пашка. — Холодина, жуть. — Подробно передавал он свои ощущения, словно экзамен Анюте сдавал. Принёс крылья.

Анюта наконец улыбнулась.

— Вы на похороны не приходите, — сказала. — Попрощались уже. Воскресить не воскресите, а родственников раздражать нечего. Знаете, небось, что такое ревность. Она же из-за тебя себя не помнила! — смотрит Анюта на меня. А потом говорит Пашке: — Очень прошу, отдай мне Мурзика. Ты с ним вот и с Крушей, а Мурзик дружит с моей Тучкой, и очень будет им хорошо вместе. Посмотри-ка, он целый день у тебя дома один, плачет, наверное.

Пашка насупился. Но тут я сказал:

— Правда, он один целый день. Плачет. Пашка ушёл с Анютой — показать, где живёт, и договориться, когда завтра она Мурзика заберёт. А я принялся варить матери макароны. Она любит макароны с сыром.

9

Уже давно вечер. День сегодня странный, кажется, не один прожит, а несколько. Уже девятый час, а матери нет дома!

Давно остыли макароны, обветрился сыр, давно сделаны уроки, прочитаны ежедневные страницы книги (сейчас я читаю «Домби и сын»), глаза у меня слипаются.

Только бы с ней ничего не случилось! — молю я Свет.

Свет отнял у меня Павла и тётю Шуру, я не имею права никого полюбить, я должен сторониться людей, чтобы не погубить их. Может Свет отнять у меня мать?

Я пошёл в её комнату, зажёг все лампы — и верхний свет, и на её письменном столе, и возле круглого стола, за которым она разговаривает со своими гостями.

Круша прилетел за мной. Он спокоен. Он совсем не такой, какой был вчера. Вчера он гнал меня из дома.

У Круши тоже есть дома свои дела.

Он любит убирать дом. Клюнет что-то, мне не видимое, на полу и летит с добычей к помойному ведру. Мне становится стыдно, я начинаю пылесосить.

Ещё он любит брызгаться. Наберёт в клюв воды и разбрызгивает по комнате прямо на лету. Нет-нет, да на меня плеснёт. Что он хочет сказать этим? Утром и вечером я принимаю душ.

Любит он взлетать под потолок почти по прямой и с высоты падать на пол. Я называю это уроками физкультуры. Зачем ему это, не пойму.

Ещё он любит мои книжки. Подлетит к этажерке, на которой они лежат, и начнёт махать над ними крыльями. Пыль ли сдувает или объяснить мне что-то хочет? Книжки я беру в библиотеке раз в неделю, исправно читаю их, что же ещё я должен с ними делать? Несколько книг купила мне тётя Шура, несколько — Саша. Тёте Шуре всё казалось, я — маленький, и она покупала сказки. Я не против. Я люблю сказки и сейчас.

Где мать? Что случилось? — спрашиваю я у Павла, но он спокойно ходит по полу возле крыльев, стоящих в углу, и постукивает лапами в танце, понятном лишь ему.

Глаза слипаются. Тётя Шура исчезла навсегда. Мурзик плачет. Пашка промёрз. Саша чуть не убился сегодня.

Саша — мой учитель. Я сам выбрал себе учителя. Школьные даны без моего желания. Из них Софью Петровну я выбрал бы всё равно. А ведь нет. Если бы мы просто сначала познакомились, я не выбрал бы её — у неё резкий голос. Ни за что не выбрал бы. Значит, иногда мы можем не выбрать то, что нам очень нужно. Мы можем даже не знать, что именно это нам очень нужно. А физичка как раз мягкая. Улыбается ласково. Неужели я бы выбрал её?

Я уже лежу в кровати и борюсь со сном. Павел — на своём обычном месте. Он очень спокоен и, наверное, тоже хочет спать — закрывает глаза плёнками. Значит, с мамой и вправду всё в порядке…

Сплю или не сплю? Залита комната Светом. Мама кружит по комнате. Она — в светлом одеянии (платье — не платье, плащ — не плащ), и Свет постепенно вбирает её в себя.

Нет! — кричу я в беспамятстве. — Нет!

Я на полу, и холод цапает меня за босые ноги. В одну секунду оказываюсь у двери.

Мать — дома. Она и в самом деле в незнакомом мне одеянии и — залита светом. Только это вовсе не тот Свет, а обыкновенный электрический. Она и в самом деле кружит по комнате. И улыбается.

Это Саша, — вдруг понимаю я. — Они провели вечер вместе.

Конечно, это Саша. Зря я варил ей макароны.

Мне бы идти в кровать, подошвы немеют от холода, но что-то держит меня около двери.

Сколько кружит мать под музыку, лишь ей одной слышную, не знаю, но вот она исчезает из моего поля зрения. Где она? Села за письменный стол или легла? Опять-таки не сам я, что-то выводит меня из комнаты, заставляет взглянуть из-за угла.

Мать лежит на кровати, широко раскинув руки, смотрит в потолок.

Странный у неё взгляд. Она сейчас… у Света. Вот какой у неё взгляд. Я же знаю его! Я помню его. Матери нет сейчас в комнате. Это только тело.

Холод стянул позвоночник, и, если бы не Павел, согревающий плечо, от которого идёт тепло по всему телу, я бы превратился в сосульку, хотя на самом деле не так уж и холодно в нашем доме. Холодно мне. Мне очень холодно.

Но ведь от тёти Шуры тоже только тело, а она уже Там, у Света. Поднимаю лицо к Нему, прошу беречь мою мать. Я не хочу, чтобы она уходила к Нему даже на короткое время — вдруг не вернётся назад?

По спине ползёт холод.

Иди спать, — приказываю себе, но в этот момент слышу щелчок открываемой двери.

Ключ был только у Павла.

Скользнул в свою комнату. Вот моя спасительная щель.

Кто это может быть?

Павел приподнялся и больно перебирает лапами у меня на. плече. Сердце моё бьёт в глаза, ослепляет. И всё-таки сквозь красные точки вижу: на цыпочках в мамину комнату входит человек. Прежде всего цвет. Коричневый. Костюм, ботинки, волосы.

Так это же мой… отец.

Откуда у него ключ?

Он же говорил мне, что у него есть ключ!

Отец видит мать и крадётся к ней. Сбросил пиджак. Мгновение, и он валится на неё, пытается сорвать с неё одежды.

Она может не вернуться.

Прежде чем успеваю сообразить, Павел летит к нему, но он ещё не долетает, как я уже тащу отца с матери за его красные подтяжки.

Павел вцепляется ему в голову и рвёт волосы.

Только бы он не спугнул мать, когда она захочет вернуться!..

Отец не обращает ни на меня, ни на Павла никакого внимания, он суетится, рукой пытается расстегнуть ширинку. Тогда я начинаю бить его изо всех сил кулаками по спине.

Вот мы лицом к лицу. Он перекошен злобой, уродлив — хватает меня за плечи и трясёт так, что я весь перетряхиваюсь.

— Как ты смеешь, щенок? Твоё дело — спать!

Я смотрю на мать. Остановил он её, или ей ещё не время возвращаться? Она по-прежнему улыбается, и её заливает свет, словно и не касался её отец.

— Кто дал тебе право лезть во взрослые дела? Это мои отношения с твоей матерью.

Павел рвёт его волосы и бьёт клювом голову.

Отец отпускает моё плечо, пытается сбросить Павла, но тот словно прирос к отцу — не оторвать: по комнате летят тёмные вьющиеся волосы. Отец тянет Павла за перья, сдавливает его тело…

Что со мной сталось?! Со всего маха я колочу отца по груди кулаками, я кричу «Прочь!», «Уйди!», но, как всегда, крик этот лишь во мне.

Отец отпускает Павла, бросается на меня — обе руки обрушивает на мою голову.

— Щенок! — орёт он.

— Что здесь происходит?

Возле нас — мать. Павел слетает с головы отца и садится на её плечо. Отец отступает перед ней. На мгновение. Но тут же кричит:

— Ты искалечила мою жизнь! Ты вырастила ублюдка! Ты лишила меня единственного сына. Ты настроила его против меня. Ты бросила меня. Ты не захотела семьи.

Он кричит, а мать смотрит на меня. Только смотрит. А я слышу: «Спасибо!» Между нами что-то происходит. Она рада, что я у неё есть?

— На коленях ползал перед тобой. Молил тебя: «Не уходи, давай жить вместе!» Я обеспечил тебя всем необходимым, и даже больше. Квартиру выбил, дачу купил. Не моя вина… это ты не захотела жить там. Я только тебя любил! Только тебя! Из-за тебя у меня не получилась жизнь.

Мать смотрит на меня.

10

Как проходит каждый день? Душ, зарядка, завтрак, уроки, покупка продуктов, обед, домашние задания, книжка, сон. Это называется жизнь.

С того дня, как умерла тётя Шура, я больше не поднимаюсь к Свету.

Я даже лицо поднять к небу не хочу. Даны завтраки с обедами, уроки, книги, дана вот эта земная жизнь, на мой срок здесь отпущенная мне, и ничего больше мне не надо.

Что-то во мне происходит. Я стал чувствовать своё тело, и оно мешает мне, особенно утром, когда я просыпаюсь, и вечером, когда пытаюсь уснуть. Растут ноги и руки, задевают за острые углы. Ломается голос. А внутри… обида. На мать, на Свет. И, чем старше я становлюсь, тем больше во мне скапливается обиды.

Мой бунт — в том, что я отключил Свет. Я живу только эту жизнь, в обыкновенных буднях, как все обыкновенные люди. Делаю уроки с Пашкой, вместе мы покупаем продукты, вместе готовим обед, вместе читаем учебник физики. Математика укладывается в нас на уроках, физику мы изучаем с ним сами. И — ждём Сашу.

Похоже, он не улетел в свою командировку, как собирался, но он исчез. Где он? Чем занят?

Мы с Пашкой ждём его каждый день.

Это никак особенно не проявляется. Мы даже не говорим о нём, но иногда таращимся на панель с кнопками, на пластины с непонятными нам элементами. Тайна. И нам самим её не раскрыть.

Лето — для меня самое трудное время. Пашка уезжает в деревню к тётке, я остаюсь один. Оно приближается, это лето.

Я не хочу, чтобы оно приходило. Не потому, что летом мне скучно, вовсе нет, скучно мне не бывает — у меня учебники, у меня книги, у меня Павел. Летом одиночество становится неуправляемым.

Пашка уехал, как и всегда, сразу после экзаменов.

В первый же день каникул, не успевает мать уйти на работу, я подхожу к её столу. Мне нужен дневник Павла, я хочу прочитать его.

Птица моя уже сидит на материном столе, но вовсе не на дневнике.

Он изменился, этот стол. На нём больше нет фотографий мужчин, на нём аккуратными стопами лежат книги. И Павел сидит на одной из них. Когда я подхожу, он слетает с книги и садится ко мне на плечо.

Сначала совсем не могу ухватить смысла. «Закон Кармы называют также законом возмездия или законом воздаяния». «Высшая, космическая справедливость воздаёт каждому по его делам, и есть обратный удар: за добро добром, и за зло злом… Древняя наука и древняя религия, которым было знакомо сокровенное учение, изображали богиню правосудия — Фемиду в виде женщины, сидящей с завязанными глазами и держащей в одной руке весы, в другой меч. Более прекрасное, более полное и понятное символическое изображение закона воздаяния трудно придумать…»

«…восточная философия под Кармой понимает не только результаты нашей работы и следствия наших дел, но и самую работу… Занимаемся мы умственным трудом — мы творим Карму; обрабатываем свой сад — творим Карму; предаёмся удовольствиям — творим Карму…»

«Могут спросить — почему же многие преступления и хуления как бы остаются без наказания? Причин много. Первая — люди любят судить по грому, но не по молнии. Вторая — можно не замечать, насколько постепенно оборачивается круг событий. Третья причина лежит в побуждении и в старой Кармической связи…»

«Наблюдайте, как отражается каждый поступок на колебании Кармы. Можно видеть, как предательство во всех видах вызывает быстрое образование Кармы…»

«Коррекция Кармы», «Древние Веды», «Агни-Йога», «Основы концентрации и медитации»… — именно книги помогут мне открыть мою вину перед Светом или перед высшей космической справедливостью, уж не знаю, сливаются ли эти два понятия в одно: Свет.

Очень вовремя пришло в мою жизнь лето в этом году.

Дневника Павла на столе нет. Тяну на себя ящик стола.

Вот он, дневник, в центре.

Почерк у Павла мелкий, и каждая буква — как в прописях.

Первая строка: «Самоубийство отца. Причины. Не мать. Не я. Время? Идеалы? Гибель миллионов? Мать стала старуха. Не помочь. Мне тринадцать. Начало разрушения».

За скупыми словами — крах жизни. Но пережить его не могу так, как за Сашу пережил его жизнь, как переживал за мисс Гарриет Мопассана или за Пугачёва в «Капитанской дочке».

«Смерть матери. Ночи. Степан Константинович. Приёмник… (дальше — о школе, об институте), „Смерть Степана Константиновича“. „Нюша“. После этого имени — несколько лет ни одной записи. Следующая — „Смерть Нюши“.

Жизнь Павла уместилась в одной тетради.

Какая она была? В нужде и одиночестве, в гибели тех, кого он любил. Степан Константинович, как я понял, — учитель физики. С ним Павел делает свои первые поделки — приёмник, телевизор.

А вот запись, которую мог сделать Саша: «Громоздкость вещей. Нужны лёгкие, совмещающие несколько в одной».

До Саши, много лет назад, Павел уже думал об этом.

Страницы — о работе. Попытки дать жизнь своим изобретениям. Все изобретения отвергаются. Ощущение ненужности приводит к болезни. Близок к самоубийству. «Понял отца. В одной точке сконцентрирована жизнь. Невозможность спастись. Невозможность найти выход. Невозможность справиться».

Сижу за столом матери, держу Павла в руках… Жизнь отца Павла, жизнь Павла — прежде всего жизнь общества. Её я не знаю совсем. Не хожу ни на какие собрания, ни на какие школьные вечера. Классные часы, когда разбирается, кто как учится, и обсуждаются какие-то непонятные мне дела, не в счёт. У меня есть мать и есть Пашка. Мать — не общество. И Пашка — не общество. И тётя Шура — не общество. И Саша — не общество.

Неожиданно меня подносит к окну.

Как же я — вне общества? Вилен убил Павла и этим разрушил мою жизнь тоже. За решётками пытают людей. Вилен — общество? Тюрьма — общество? Общество убило Павла.