Глава 1

– Пожалуйста, ложитесь на кушетку, расслабьтесь… Нет, я вижу, вы напряжены…

– Да, немного…

– Я надену вам на пальцы электроды… Не бойтесь, больно не будет!.. (Слабый шелест, щелканье датчика.) Вы уже знаете, что этот прибор называется…

– Да, нам говорили на аудиторных занятиях. М-метр.

Да, М-метр. Правильно, хорошо, спасибо… Большое спасибо! Но все же я еще раз повторю, чтобы вы не боялись, чтобы расслабились. Принцип работы М-метра основан на измерении электропотенциала кожи. При различных психических процессах проводимость кожи человека изменяется, изменяется и ее электропотенциал. Я буду задавать вам вопросы и наблюдать вашу реакцию на них по отклонению стрелки вот на этом экране. Вы понимаете меня? Боитесь немного? Волнуетесь?

– Да, чуть-чуть.

– Ничего страшного, я тоже боялся своего первого сеанса сенсологической терапии и своего терапевта. Но потом мне стало легче. Гораздо легче… Я просто заново родился, преобразился физически и морально. После нескольких сессий вы почувствуете, что у вас не осталось в душе никаких наболевших проблем. Никаких! Мы сотрем из вашей памяти все то больное, нездоровое, что корежит, аберрирует вашу душу. Мы сделаем из вас чистого, цельного человека. Вы хотите стать чистым, цельным человеком?

– Да, конечно.

– Как вы знаете, по учению Гобарда люди, периодически попадая в состояние бессознательности, когда их аналитический ум отключен, но мозг продолжает работать, получают серьезные психические травмы. Вся боль от услышанного запечатлевается в мозгу в виде «грамм» .................1], картинок, изображающих этот эпизод. Спустя много лет после происшедшего грамма включается, начинает работать, но человек этого не сознает. Работающая грамма приводит к тяжелым психическим и физиологическим расстройствам, но человек не понимает их причины, так она надежно спрятана в подсознании, точнее, в реактивном уме.

– Да, я помню… Нам рассказывали на лекции о методе сенсологической терапии. Она помогает вылечиться от этих самых ужасных грамм, записей в мозгу.

– Да, совершенно верно. Пациент с помощью своего терапевта, мастера, производящего лечение, входит в состояние, похожее на гипноз, и может вернуться в любой момент жизни, вплоть до зачатия. Человек возвращается в свое прошлое, вспоминает «картинку», заново переживает ее несколько раз до тех пор, пока она не перестанет его беспокоить, и стирает ее. Уничтожив все граммы, человек становится совершенным, и ему присваивается звание «очищенного». Вы ведь хотите стать «очищенной»?

– Да, очень хочу!

– Итак, начнем… Марина… Можно мне вас так называть? Марина, сколько вам лет в данный момент?

– Двадцать.

– Еще раз? Сколько вам лет?

– Двадцать. (Отклонение стрелки М-метра.)

– Спасибо. Дайте мне число, пожалуйста.

– Двадцать.

Итак, мы в самом начале пути. Здравствуйте, Мариночка! (Слабая улыбка студентки.) Сейчас мы с вами углубимся в прошлое, спустимся по траку времени в самые глубины вашей памяти, в логово реактивного ума. Все граммы, психические записи, которые там будут обнаружены, будут стерты. Мы вернемся с вами в ваше детство, в младенчество и даже в пренатальное, дородовое состояние. Наша с вами цель – дойти до самого начала, до начала начал, до момента вашего зачатия. Возможно, вы увидите себя летящей по огромной узкой трубе, похожей на туннель, к источнику теплого света в конце. Это будет означать, что мы с вами поймали состояние вашего рождения. Это состояние называется «последовательность спермы»… Вы еще боитесь, Марина?

– Нет, спасибо… Уже нет!

– Знаете, Мариночка, открою вам один профессиональный секрет… Когда проводишь кого-то по траку времени в прошлое, в далекое прошлое, а потом он возвращается в настоящее, то пациент всегда ждет, что я с ним поздороваюсь так, как будто он долго путешествовал и наконец вернулся… Вот и вы почувствуете, что побывали в своем детстве и благополучно вернулись назад. Вы вспомните то, что уже давно забыли, что невозможно вспомнить. Ну хорошо… Скажите, Марина, вы в детстве часто болели?

– Нет.

– Хорошо, спасибо… Скажите, а те, кто вас окружал в детстве, как вы считаете, были сильно аберрированы? Душевно искажены?

– Да, я думаю – очень. Моя мать «и отчим… Они были очень сильно аберрированы. Теперь я это понимаю…

– Вы это теперь понимаете. Хорошо, спасибо… А как насчет вашей взрослой жизни? Скажите, а были ли у вас сильные потрясения в последнее время?

– Да. (Слабая улыбка студентки.) Было очень много потрясений.

– Какого рода?

– Ну, рождение сына… Смерть матери… И потом…

– Ваша мать умерла?

– Да.

– Наверное, она долго болела?

– Нет… Она умерла быстро. Несчастный случай.

– О… Это очень интересно! Пожалуй, займемся этим. Вы готовы?

– Да.

– Скажите, кто в вашей семье всегда был наименее уверенной личностью?

– Наверное, я…

– Вы так считаете? А ваши родители?

– О, они были такими людьми… Мне трудно точно описать их.

– Что вы подразумеваете под словом «такие»?

– Ну, они всегда твердо знали, чего хотят, что хорошо и что плохо… Мне кажется, они никогда ни о чем особенно глубоко не задумывались. Не хотели задумываться.

– Они вас подавляли?

– Да, пожалуй.

– А вы сопротивлялись их подавлению?

– Нет, не сопротивлялась. Пожалуй, нет. Ведь они родители.

– А как они вам демонстрировали свое подавление?

– Ну, мать говорила… разное…

– Что именно?

– Я не помню… Столько лет прошло…

– Например?

– Что со мной все будет в порядке, если я буду слушать ее, делать, как она говорит. (Отклонение стрелки на экране.)

– О! Какой замечательный контур! Повторите, что именно она говорила? Дословно!

– Это были разные фразы, но…

– Марина, у вас сейчас есть поток сознания?

– Что это?

– Я имею в виду, ваши мысли представляются вам последовательностями слов?

– Я думаю, скорее картинками.

– Вы видите картины?

– Я думаю, да… Мне кажется, что я думаю картинами.

– Чудно… Итак, что говорила вам мать?

– Разное… Что я старшая. Что я должна зарабатывать деньги.

– Повторите еще раз «зарабатывать деньги».

– Зарабатывать деньги.

– Спасибо, еще раз.

– Зарабатывать деньги.

– Повторите несколько раз, пока не почувствуете, что грамма ушла. Пока не почувствуете, что ее слова вас не волнуют.

– Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Деньги зарабатывать. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Кажется, она уходит…

– Вы уверены?

– Да… (Нерешительно.)

– У-гу, не уверены. Скажите, вы считаете, что должны зарабатывать деньги?

– Ну, не знаю… (Сильное отклонение стрелки на шкале М-метра.)

– Ну вот, это была пока только первая попытка… Хорошо, теперь вернитесь в настоящее время. Вы в настоящем времени?

– Я думаю, да.

– Сколько вам лет?

– Двадцать.

– Прекрасно. Закройте глаза. В будущем, в любое время, когда я скажу слово «аннулировано», оно отменит то, что я говорил вам, пока вы лежали здесь, на кушетке. Хорошо?

– Да.

– Ну, поехали…

Барак стоял возле самой железнодорожной насыпи, возвышаясь над окрестной болотистой низиной. В нарушение всех норм техники безопасности одним углом, правым, он заехал на полосу отчуждения, и, когда, надсадно пыхтя, по рельсам неторопливо катил тепловоз, хлипкие деревянные стены, крашенные желтой и синей краской, испуганно дрожали. Звенела посуда в горке, величаво колыхалась вода в рукомойнике, а отчим привычно матерился, расплескивая суп в щербатой тарелке, которую нес к столу. Ночью маневровые тепловозы, возвращаясь в депо, тоненько свистели, словно подвывали, зимой – февральской скулежной метели, а весной – разоткровенничавшемуся соловью на тонкой ветке клена возле дровяного сарая.

Барак был рассчитан на двух хозяев. Семья Жалейко жила в правой половине, той самой, что опасно подпирала путейную насыпь. В другой половине обитала восьмидесятилетняя бабка Катя, полвека проработавшая на станции, и ее сизый от пьянства сын Петька с дочками. Жена Петьки Клавдюха давным-давно сбежала с залетным проводником из Краснодара, в награду за семь лет супружеской жизни оставив мужу застарелый триппер и двух малолетних девчонок, глупых и жадных, с картофельно-белыми лицами и пухлыми животами.

Хлопала обитая потрескавшимся дерматином дверь, и крыльцо барака, перекошенное, исхлестанное дождями и снегом, серое от облупившейся краски, надсадно крякало, когда на него выходила с ведром помоев мать. Рассохлые ступени пели разноголосо, как клавиши расстроенного пианино.

И сразу же овчарка Вильма, заслышав из кухни сладостный запах вареных костей для супа, подбиралась ближе и принималась ласково вилять хвостом. Она садилась у двери, сторожко вытянув шею, и требовательно стучала твердым хвостом по доскам, изредка с вожделением облизываясь и буравя преданными карими глазами растрескавшийся дерматин. Каждое лето Вильма была на сносях. Ее живот разбухал, продолговатые сосцы отвисали, она становилась испуганно-ласковой и отказывалась лаять даже на чужих, от каждого человека ожидая помощи себе и своим будущим беспородным детям.

Кроме Вильмы в семье Жалейко жили еще две кошки, хитрые и прожорливые, шесть кур, предводительствуемых наглым самовлюбленным петухом, не дававшим проходу своим заполошным женам, и матерый хряк Васька, которого собирались резать на октябрьские праздники, когда стукнут первые холода и можно будет безбоязненно развесить в подвале шматки просоленного сала.

Семья Жалейко была большая. Трое детей, не считая различной домашней живности: Маринка старшая, да ее сестренка Ленка, да младший оболтус Валька. Многодетная мать Вера работала на станции диспетчером, отчим числился в дорожной бригаде, но работал только тогда, когда кончалась получка и после блаженного запойного забытья поневоле приходилось выплывать в скучный внешний мир.

Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность – старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни.

– Маринка! Есть хочу! – канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках.

– Ись хочу, – вторил Валька, не выговаривавший еще и половины букв алфавита, но уже твердо, как «Отче наш», знавший права и привилегии младшего: право требовать и получать еду первым, право бессистемно сикать в штанишки и требовать их немедленной замены, право вырывать игрушки из рук сестренки и орать благим матом, когда то же самое пытались сделать с ним самим, право портить жизнь Маринке и жаловаться на нее родителям по каждому пустячному поводу…

– Вы что-нибудь видите?

– Да, заросли лопухов… Иван-чай. Картошка цветет. У нее такие белые гроздья с желтой сердцевиной…

– Что-нибудь слышите?

– «Малика, ись хочу, дай!»

– Кто это?

– Валька, мой брат. Младший.

– Сколько вам сейчас лет?

– Лет десять. Да, десять…

– Итак, следующая строка… Следующая строка вспыхнет в вашем мозгу, когда я сосчитаю от одного до пяти: один, два, три, четыре, пять. (Щелк!) Что именно вспыхнуло?

– «Маме скажу, что ты к дурочке ходила. К дурочке. К дурочке. К дурочке ходила».

– Спасибо. Следующую строку, пожалуйста.

– Я не получила строки. (Пауза.) Тут пусто.

– Какой у вас соматик в связи с этим, телесные ощущения? Что вы чувствуете?

– Жарко…. Я не знаю. Я все время то вверх, то вниз.

– М-м. Хорошо… Поехали дальше…

В поселке Маринку не помнили иначе как с хвостиком за спиной в виде младших пострелят. Шла ли она с огромным бидоном за водой к колонке, расположившейся на пересечении пыльных улиц, направлялась ли за хлебом в магазин (в котором число мух – жирных, откормленных, изумрудно-зеленых, напоминавших скорее маленьких птичек, чем насекомых, – и их качество соперничало с количеством и качеством имевшегося товара), пыталась ли улизнуть к подружке в соседний барак, – всегда за ней волочился прожорливый, бдительный эскорт,

Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла:

– А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! – Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки…

Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый:

– Малика! – Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. – Ись хочу! Дай!

И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки:

– Мамка, ись хочу! Малика не дает!

Тут и подзатыльник схлопотать недолго…

Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием.

– С маслом! – вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. – Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь!

– Масла осталось совсем чуть-чуть! – совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. – Отцу на вечер не хватит!

– С маслом! – требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: – Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо!

Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски.

– С сахаром! – Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину – мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то!

– И сахала! И сахала! – подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки.

Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами – в тишине и уюте! Хоть пять минут!..

Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником.

Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», – девочки общались молча, с наслаждением.

Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек. Она даже завидовала ее хромой ноге и тому, что взрослые за глаза зовут ее «дурочкой» и в их взглядах полощется жалость. Маринку же никогда никто не жалел. Только отчим, когда мать изобьет его, пьяного, до синевы, видел в ней свою сообщницу, такую же забитую и несчастную, как и он сам.

Девочка иногда мечтала о том, что вдруг она тоже охромеет, как Таня. Допустим, пойдет зимой с бидоном по воду, поскользнется на накатанной льдом дорожке возле колонки и сломает ногу, а нога срастется неправильно… Потом она стукнется головой и станет дурочкой, и тогда мечта ее наконец исполнится. Она будет ходить на костылях, улыбаться, мычать, мотать головой – и все будут любить ее за это. И не надо будет целыми днями таскаться с Ленкой и Валькой, кормить их, воспитывать и развлекать с утра до вечера, терпеть их изощренное детское коварство и беззлобный садизм…

Размечтавшись, Маринка приходила в себя только тогда, когда из кустов калины, росших под окном, доносились разобиженные сестриным отсутствием голоса.

– …Маринка! Ты где? – Плаксивый, гнусавый разнобой слышится издалека.

– Теть Лида! Маринка у вас? – обидчиво звенит Ленкин писклявый голосок. Ему вторит Валькин младенческий бас:

– Малика, ись хочу!

– Здесь я, иду! – по-взрослому вздыхая, кричит Маринка и опрометью бросается на улицу.

Лидия Ивановна сочувственно качает головой вслед маленькой няньке и на прощание сует ей в кармашек горсть «Раковых шеек» – чтобы приходила почаще. Таня, мыча, машет рукой, прощается с подругой.

– Ну что вам! Не можете без меня пять минут посидеть! – по-взрослому ворча, одергивает малышню Маринка.

Ленка хитро щурит свои бесстыжие рыже-зеленые глаза.

– А я маме скажу! – обещает она.

– Ну, что, что ты скажешь? – с вызовом осведомляется Маринка, натягивая на выпуклое Валькино пузо сползшие до колен колготки.

– Что ты опять к дурочке ходила! – Ленка чувствует свою власть над сестрой.

– Ну и расскажи! Давай, давай, – предлагает Маринка, лихорадочно обдумывая, чем бы задобрить ябеду.

Ведь ей ох как влетит, если мать узнает, что она опять таскалась к дурочке!

– Скажешь – я тогда тебе конфету не дам! – Маринка высовывает краешек «Раковой шейки» из кармана и притворно вздыхает. – Придется самой съесть…

Ленка захлебывается от изумления и жадности. Конфета! В обертке! И не одна! Обычно дети ели только слипшиеся горошки, обсыпанные пудрой, липкие и приторные, те, что продавались на вес в поселковом магазине. А здесь настоящая конфета! С фантиком! Фантик можно разгладить ладошкой и потом обменять на улице на что-нибудь ценное…

– Касета! Дай касету! – воет, как маневровый тепловоз, Валька, завидя в руках сестры сладкое чудо.

Через минуту разногласия забыты. Сестренки сцепляют мизинцы и трясут ими в такт, приговаривая: «Мири-мири навсегда, ссори-ссори никогда!»

Потом малышня мирно двигает челюстями," наблюдая за пыхтящим на путях паровозиком-кукушкой, а Маринка в это время размышляет, как ей избегнуть вечернего наказания, если мать все же дознается, что она ходила к дурочке.

– Нечего туда шляться, – орет мать всегда, – за братом с сестрой лучше следи! Я ей скажу, шалаве этой, чтобы не приваживала… Ишь, тварь образованная, в очках!

Мама Вера ненавидит соседку Лидию Ивановну. Ненавидит пламенно и истово, испепеляющей страстью, не знающей ни спадов, ни подъемов. Ее ненависть горит ровно и ярко, как пламя в газовой колонке. Маринка не понимает, чем вызвано это сильное чувство, однако для всего Мур-мыша здесь никакого секрета нет. Дело в том, что первый муж Веры, родной отец Маринки, Ленька, сгинувший давно и бесследно в темных глубинах памяти, запомнился поселковым (и своей жене) только тем, что был долго и бессловесно, как телок, влюблен в Лидию Ивановну.

Дурочка Таня тогда временно жила в интернате, в городе, муж Лидии Ивановны отправился за длинной деньгой на Север, стремясь на высоких широтах поскорее забыть рождение полоумной дочери. А Ленька бестолково втрескался в соседку, хотя его собственная жена была Уже на сносях. Тогда еще они обитали в крошечной комнатушке станционного общежития, а не в бараке.

Ленька таскался к Лидии Ивановне каждый день. Он приносил газеты и журналы, и они с учительницей обсуждали положение дел в Никарагуа, последнюю ноту ООН, мирные инициативы Советского Союза и хищническую колониальную политику Соединенных Штатов.

Приблизив лицо к окошку, зимой украшенному виртуозным узором морозных цветов, а летом занавешенному цветущими гроздьями калины, можно было увидеть тихий полусвет в комнате, круглый стол с вязаной скатертью, лампу с розовым абажуром и склоненные рядом головы…

Ленька работал на станции машинистом электровоза и время от времени ночью уходил в рейс. Но куда как чаще до глубокой ночи он просиживал у Лидии Ивановны, в то время как в общежитской комнатушке беременная Вера билась в истерике, грозя выцарапать змее-разлучнице бесстыжие зенки, а собственного мужа безжалостно лишить мужского достоинства.

– Дура ты! – говорил ей Ленька, возвращаясь домой далеко за полночь. – Я же к ней за книжками захожу!

– Знаю я эти твои книжки! – угрожающе шипела Верка, выставив вперед тугой, как барабан, живот. – Сучка образованная, чужих мужиков приманивает! Вот дрянь!

– Я в техникум хочу поступить, а она мне учебниками помогает, – оправдывался Ленька.

Однако чем больше он оправдывался, тем меньше ему верила жена.

А в поселке про эту весьма платоническую связь болтали невесть что. Говорили, что Ленька таскается к учительше, потому что зарится на ее место в бараке. Там ведь газовая колонка, зимой – прямо рай, дрова не надо таскать. Что и говорить, барак хороший, до колонки рукой подать, целых две комнаты, а прописаны небось только одна учительша с дурочкой. Муж-то ейный в бегах, неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще… А учительша, конечно, хорошо зарабатывает. Часов себе в школе наберет, глядь – и телевизор купила. Две программы, художественный фильм каждую неделю и футбол. Конечно, и внешне не сравнится эта учительша с крикливой скандалисткой Веркой, которую хлебом не корми – дай с кем-нибудь поцапаться. Хоть из-за прошлогоднего снега, а все повод для свары найдет! И чего только этот слюнтяй Ленька на ней женился, чего в ней нашел?

На самом деле Ленька женился по собственной глупости. Не хотел он вообще жениться. Только двадцать три тогда ему стукнуло. Выучился он на курсах на помощника машиниста электровоза, хотел в Куйбышеве на станцию устроиться. А там, лет через пятнадцать, глядишь, и квартиру дадут… А еще хотел он в техникум поступить, чтобы повысить свою образованность. В этом его и секретарь партийной ячейки депо с чудной фамилией Навродий убеждал, агитировал…

Да только поехал однажды Ленька к своему приятелю на свадьбу в железнодорожный поселок на Сортировочную. Пригласили его свидетелем, потому что у него у единственного был тогда магнитофон. А какая свадьба без музыки? Гармошка, конечно, тоже хорошо, но не современно…

Свадьба была в бараке, шумная, веселая, пьяная. Невеста пребывала на седьмом месяце беременности, но на водку налегала наравне с гостями. Жених, прыщавый и длинный, нетвердыми ногами танцевал вприсядку под магнитофон, с особым удовольствием распевая матерные частушки собственного сочинения на мелодию «Миллион алых роз». Тогда-то и познакомился Ленька с Веркой…

У той грудь копной, глаза наглые, бесстыжие, шустрые. Верка уже тогда расчетливая и приметливая была, сразу увидела, что Ленька – манная каша-размазня: кто чего захочет, то из него и вылепит. К тому же зарабатывает вроде прилично – вон, со своим магнитофоном пришел, значит, деньги есть.

Начала Верка свою обработку. Уж она ему и рюмку собственной белой рукой подливала, и прижималась своим пухлым плечом, и тащила танцевать, и шумно вздыхала возле него, как корова, но все напрасно. Тот – как каменный, ничто в нем не ворохнется. Только талдычит про техникум да про высшее образование, нет чтобы бабу в уголке прижать, как все нормальные мужики на гулянках делают.

Напоила Верка парня-недотепу допьяна, а потом повела спать в жилой вагон в путевом отстойнике. По дороге карманы обшарила, пятьдесят рублей десятками нашла, в свой карман переложила – целее будут. Да и что говорить, теперь все равно что свои…

Это был старый спальный вагон, из которого выбросили скамейки и приспособили для жилья. Деревянная перегородка разделяла пространство пополам, ближе к тамбуру-прихожей находилась печурка, которую топили углем, рукомойник стоял у входа, под ним пряталось ведро, которым пользовались вместо отхожего места… Возле занавешенных тюлем окон возвышалась железная кровать с никелированными шарами и продавленной сеткой.

Затащила Верка парня в вагон, раздела его и на пол спать кинула: пусть дрыхнет, кровать и так узкая.

Утром Ленька проснулся с трескучей, как радио «Маяк», головой и оторопело увидел полуголую сонную Верку супротив себя – свежую, точно маков цвет, воинственную.

– Привет! – произнесла Верка без тени улыбки, спуская ноги с кровати. – А я ведь беременна от тебя, Ленечка! Помнишь, ночью что было?

Ленька, конечно, не помнил. И потому жениться попервоначалу отказался наотрез.

– Ну, тогда я тебя посажу! – пригрозила Верка в сердцах и обещания своего не забыла.

Не хотелось Леньке вспоминать, что было ночью, но ему напомнили…

Верка, обливаясь слезами, вызвала отца и мать из соседней Осиповки. Те и стыдили, и корили неразумного парня, упрекали, что он обрюхатил их девчонку, а теперь кидает ее с дитем одну и без прописки.

Но Ленька стоял намертво. Эта женщина, крикливая, как базарная торговка, вызывала в нем стойкий ужас. Какая уж тут женитьба, какая семейная жизнь, какая любовь, наконец?

Когда первая семейная атака захлебнулась, Верка пожаловалась одному своему знакомому из депо, с которым гуляла раньше. Тот собрал приятелей, и они избили Леньку до полусмерти, когда тот возвращался поздно ночью по запасным путям в общежитие. Парень две недели провалялся в больнице. После этого случая стойкое нежелание жениться у него впервые пошатнулось.

После выписки первым, кто наведал Леньку, оказался участковый милиционер, который предупредил упорного машиниста, что Верка уже приходила к нему с заявлением. Не лучше ли решить дело полюбовно, без скандала?

А потом дело дошло до комитета комсомола, и строптивого жениха вызвали на бюро для проработки.

– Комсомолец – и не хочет жениться! – удивлялся Навродий, шевеля своими черными густыми усами. – В первый раз вижу, товарищи, подобную несознательность!

Между тем живот Верки пух, как на дрожжах. И только когда он уже превратился в упругий мячик, который трудно было скрыть даже свободным покроем платья, молодые наконец подали заявление в ЗАГС.

– Нам месяц на размышление не нужен, – объяснила Верка заведующей. – Мы и так слишком долго думали.

Заведующая с любопытством посмотрела на жениха, как в воду опущенного, и назначила день бракосочетания.

Свадьбу организовали в бараке у родственников. Магнитофона на этот раз не было – пока Ленька лежал в больнице, его в общежитии свистнули.

Тот парень, с которым Верка раньше гуляла и который так упорно сватал ее за Леньку, на свадьбе у них был за свидетеля. Он поднимал тост за молодых, громче всех кричал «Горько!» и при этом выглядел чрезвычайно счастливым.

А Ленька на собственной свадьбе был – краше в гроб кладут…

Пока его жена под уханье гармошки вбивала в пол каблуки отхваченных по талону для новобрачных в сельпо туфель, из которых вываливались ее отекшие ноги, он жаловался Лидии Ивановне, тоже приглашенной на торжество:

– Я ведь в техникум хотел… А теперь как же? Ребенок ведь будет?

Лидия Ивановна теребила пальцами край бахромчатой скатерти и взволнованно блестела темными красивыми глазами.

– Но вы еще так молоды, – говорила она, волнуясь, – у вас еще все впереди, не надо ставить крест. Вам нужно готовиться к экзаменам, у вас способности. Я могу вам помочь с учебной литературой…

Через два месяца родилась Маринка.

– Ну вылитый отец! – восхищались дед с бабкой, родители Верки, приехавшие из деревни продать на базаре сдохшего от неизвестной болезни поросенка и заодно полюбоваться на новорожденную внучку.

Теперь душа их была спокойна, дочку удачно сбыли с рук. Зять не пьяница, мямля, правда. Верке такой ли нужен? Но, глядишь, стерпится, слюбится… Прикрыли грех брачным венцом – и то ладно. А если жизнь промеж молодыми не заладится, то и развестись недолго. Теперь это просто, а матерям-одиночкам сейчас такие льготы государство дает, что никакого мужа не надо!