Один из них – некто Чарльз Гилдон, литератор, в свое время довольно известный, а из памяти последующих поколений он исчез, потерпев принципиальное поражение в борьбе с Дефо. Он стремился обнаружить у него «ложь» так, как можно «разоблачать» пирог, который мы все равно съедим, даже зная, что тесто замешено было не по правилам. Съедим, конечно, если пирог съедобен. Ведь нам важен вкус, а не рецепт приготовления.
Другой разоблачитель, напротив, в рекомендациях не нуждается. Его мы уже называли, да он и так всем известен не хуже самого Дефо. Это Свифт. В «Меркурии» начал он сотрудничать позднее Дефо и тоже кое-чему там научился. Собственно, основному, чем пользовался сам всю жизнь, этому умению «пудрить мозги» читателю, отвлекая его внимание идущими и не идущими к делу подробностями.
Фактически и Свифт потерпел поражение от Дефо, но только с другим результатом, парадоксально-триумфальным. Разоблачить Робинзона не сумел, а сумел всего лишь создать Гулливера, столь же правдоподобно-убедительного.
Стало быть, вымышленная «правдоподобность» была неуязвима в чем-то, если не сокрушил ее ни прямолинейный натиск, ни изощренное разоблачение изнутри.
Существовал «Афинский Меркурий» недолго, и недолго Дефо в нем сотрудничал. В ту пору, в тридцать лет, он еще только выбирал себе путь. Им владели честолюбивые намерения выдвинуться в ряды влиятельных политических деятелей. Его видели рядом с самим королем, когда конь о конь сопровождал он Вильяма III на пути в Ирландию.
Там, в битве на берегах реки Бойне (летом 1690 года), решился вопрос в пользу протестантского правительства, которое всеми силами поддерживал Дефо.
Короля своего, короля-протестанта, Дефо поддерживал словом и делом. Приход Вильяма к власти он приветствовал «Размышлениями о совершившейся великой революции». Он старался всюду, где возможно, держаться рядом с королем. Впрочем, на пути к Бойне он покинул его на половине дороги и в сражении уже не принимал непосредственного участия.
От ратных дел Дефо отвлекли заботы хозяйственные и торговые, его банкротство, хотя деловая катастрофа и не раздавила Дефо. «У него были друзья, несомненно, у него были очень влиятельные друзья», – говорят наиболее осведомленные современные биографы. И это, видимо, так: ведь потом, когда таких друзей у него не было, то в какую нору приходилось ему уползать! А тут, не имея, правда, возможности снять с него бремя долгов (сам король был в долгах из-за внутренней войны), ему предлагают представительство за границей, от которого он сам отказался, делают в 1695–1696 годах сборщиком налогов и, наконец, организатором лотереи.
«Провидение, – вспоминал Дефо, приписывая по обыкновению своего времени высшим силам управление тем, что совершалось на грешной земле, – побудило меня отказаться от наивыгоднейших предложений того сорта, которые бы требовали моего отъезда за границу, и вместо этого связало с лучшими людьми страны в разыскании I путей и средств для правительства по добыче средств в случае новой войны, если таковая возникнет, Спустя некоторое время после этого без малейшего усилия с моей стороны я, находясь вдали от Лондона, получил назначение счетчика по сбору оконного налога, в каковой должности и находился вплоть до упразднения оной».
Оконный сбор был подобен «печному налогу», который когда-то взимался в России, и являлся своего рода налогом подоходным – учреждение древнее. Лотерея же была новостью, отчасти делом рук самого Дефо, следствием его рекомендаций и советов, которые он еще и развил в «Опыте о проектах».
Наряду с различного рода антикварными сборниками составление проектов было поветрием тех времен, по мнению многих – поветрием бесплодным и опасным. Свифт, как известно, заставил своего Гулливера в ученом государстве Лапута посетить целую прожектерскую академию, где занимались извлечением солнечного света из огурцов, еды из экскрементов и тому подобными «полезными» нововведениями.
Прожектеры описаны у Свифта уничтожающе смешно, однако время посмеялось и над Свифтом. Казавшееся ему верхом абсурда в далеком будущем осуществилось! Даже дома стали строить так, как пером, полным сатирического яда, описывал лапутянское зодчество Свифт, – начиная с крыши. Но если бы у нас была возможность указать великому сатирику на его просчеты, он бы, надо полагать, в долгу не остался, сославшись именно на время. Ведь основной его упрек лапутянам сводился к тому, что вперяют они взор свой в небо, не замечая того, что творится у них прямо под ногами. Решая сложнейшие геометрические задачи, не могут они ровно возвести стены собственных домов.
Если пуритане, отрицая театр, преследовали не жалких поденщиков сцены, а самого Шекспира, то и Свифт критиковал современную ему науку не на уровне невежества и глупости. Он метил в Ньютона, и, уж конечно, разил он доброхотов-изобретателей вроде Дефо, но как рассудила их история?
Когда читаем мы «Опыт о проектах» Дефо, вышедший в 1697 году, то, пытаясь совместить точку зрения современника с нашей собственной, испытываем впечатление двойственное и даже тройственное.
Впечатление первое: ничего особенного. Предлагается проложить дороги, поощрять торговлю, не лишать образования женщин, взять на государственное содержание больницы, выплачивать пенсии и производить социальное страхование, одним словом, все, на наш взгляд, само собой разумеющееся. В том-то и дело, что на наш, а тогда казалось весьма проблематичным, нужны ли торговцам дороги, а женщинам – грамота, и за чей счет лечить больных?
Как только мы учли поправку па время, возникает впечатление второе: до чего смело! В самом деле, Дефо рассуждает как «гражданин современного мира», уже нам современного.
Тогда третье, с точки зрения «осьмнадцатого столетия»: какие дороги, если ездить не на чем и кони и экипажи немыслимо дороги? И кому и куда ездить, когда каждое графство, каждый город и каждое село ведь еще не вышли из средневековой замкнутости, как государство в государстве, могут жить сами по себе? И овцы свои, и виски свое, и даже табак свой, какая тут может быть торговля? Чтобы табак не сеяли, а покупали импортный, привозной из Америки, приходилось к местным жителям применять меры даже более жестокие, чем к рабам, что трудились на заокеанских плантациях, где рос этот табак. А что касается женского образования, прямо надо сказать, то до него было далековато: ведьм еще по деревням жгли!
Интересно и другое, если угодно, впечатление четвертое, новейших экономистов, которые, читая проекты Дефо, видят, как он, идя впереди своего века, иногда вдруг оказывается и позади него. Как это бывает с людьми мысли смелой, но не специальной, Дефо подчас не знает уже существующего решения тех же вопросов.
Наконец, подобно значительному числу «пророков» и «учителей жизни», Дефо учил тому, что решительно ему самому не удалось. «Опыт о проектах» вышел на пятый год после его финансовой катастрофы. А если верить словам Дефо, который в предисловии подчеркнул, что это сочинение было у него готово пять лет тому назад, то, стало быть, контраст между его идеями и его же практикой получится еще более резким.
«Опыт» – исповедь, только к ней надо подобрать ключ. Система тут, судя по всему, обратная, как наблюдается это в действиях Робинзона по сравнению с опытом самого Дефо. Всему, что хорошо знал Дефо, Робинзон учится долго и тщательно, ценой проб и ошибок. И напротив все, что не получалось у Дефо, Робинзону дается с легкостью. Видимо, и «Опыт о проектах» в плане автобиографическом читать нужно, переставляя плюсы и минусы. Это в своем роде «Опыт о несчастьях», которых можно было избежать, если бы…
«Опыт о проектах» – первая книга Дефо. Не брошюра, не памфлет – полновесная книга. Первая и не забытая до сих пор, хотя пусть уже и нечитаемая. Потому незабытая, конечно, что живая, и не по идеям, очевидным для современного читателя, а благодаря очень живому отношению автора к этим идеям. Предлагает он платить пенсии морякам и ради убедительности вставляет в свою речь морские словечки и выражения, приводит целые морские разговоры, и так непосредственно сводит нас со своими подзащитными, что читатель и теперь, пожалуй, тронутый до глубины души, про себя восклицает: «Дать им пенсии! Дать!» Благо автор и примерные расценки приложил с указанием, что стоит потерянный глаз, оба глаза, нога, обе ноги, руки левая и правая (расцениваются соответственно практическому значению) или же обе вместе, и что положено моряку за пребывание в неволе у турок, и все другие напасти морской жизни расписаны по прейскуранту, так ясно: «Дать пенсии!» Но тут мы спохватываемся, вспоминаем, что вот уже сто лет, как их платят, но, правда, и подождать морякам пришлось не меньше ста лет этих пенсий, с тех пор как выступил со своим проектом Дефо.
В «Опыте о проектах» уже определился стиль Дефо. Свою книгу книг создал он в шестьдесят, но прозой, которую знаем мы по этой книге, овладел к тридцати годам. Опять с самого начала сформировалась его литературная программа, и если выражать ее в двух словах, то надо сказать: «простая речь». Это его собственная формула. Простоту такого свойства не следует путать с примитивностью. Это сложнейшими средствами достигнутый результат, который по видимости не представляет собой ничего мудреного. Читателю предлагается не простоватость сама по себе, а искусно созданное впечатление простоты.
Кроме того, что было очень важно для Дефо, это и нравственная позиция. «Простота языка, – так и говорил он, – всегда была для меня выражением нрава прямого, честного и открытого».
«Гм-гм», – пожалуй, скажет тут читатель, знающий, что этот самый правдолюбец погорел на сомнительных операциях…
Современные исследователи подходят к этим фактам с открытыми глазами, устанавливая во взгляде на все, что происходило, прежде всего подобающий масштаб.
Дефо был человеком своего мира, и его идеал – «честный делец», понятие, как мы это сейчас воспринимаем, в корне противоречивое и ровно наполовину, вторую половину, окрашенное отрицательно. Одновременно простодушен и прозорлив был Дефо в отношении к этому идеалу. Семьдесят кошек, два корабля и водолазный аппарат, который, кажется, и в единственном экземпляре изготовлен не был, – сравнительно мелкая и обычная по тем временам афера, которой только фигура Дефо и придает крупное значение.
ПРОСТЕЙШИЙ СПОСОБ РЕШЕНИЯ САМОГО ПРОСТОГО ВОПРОСА
Если колодки укрепить на шесте сверху, так чтобы можно было просунуть в них руки и голову, то получится позорный столб.
Позорный столб – казнь символическая, однако часто она становилась фактической. Приговоренного отдавали на поругание кому попало. Помимо оскорблений, в него бросали всякий мусор, камни и нередко забивали насмерть.
Враги Дефо еще и подначивали толпу. По городу распространялись листки с призывом: «Кидай!»
К позорному столбу Дефо привел тот самый дар, благодаря которому и закреплено за ним место в мировой литературе. А именно умение беседовать с читателем просто, увлекательно и убедительно, делая правдоподобным все, чего только ни касается его перо. В особенности эта способность говорить тоном бывалого человека и вообще чужим голосом. Так решил Дефо прикинуться своим собственным противником – и перестарался.
До той поры, несмотря на все падения и отклонения, кривая его жизненного пути все-таки шла вверх. Как-никак, а был он приближен ко двору и вызывал доверие у короля, а король нравился Дефо. «Ну просто Густав Адольф», – думал Дефо о Вильяме III. Однако многих Вильям (Вильгельм!) не устраивал. Что это за английский король-чужеземец? Появился стихотворный памфлет «Иностранцы» с намеками весьма прозрачными и дерзкими.
Тогда в защиту короля прозвучал резкий, сильный и убедительный голос.
«Это вы чистые англичане? Вы, чьи титулы подделаны или куплены!» – в таком духе рассуждал автор антипамфлета, который тоже был написан в стихах, не очень поэтичных (напоминавших батлеровские), но зато запоминающихся.
Британец чистокровный – в это верю еле!
Насмешка – на словах и фикция – на деле!
Стихи эти были у всех на устах, о чем можно судить по тиражу, достигшему масштабов массовых даже в те времена сравнительно малой грамотности. Одних беспошлинных экземпляров продано было чуть ли не восемьдесят тысяч.
«Каждый народ, – говорил автор, – имеет свои достоинства. Но имеет и недостатки. Возьмите русских, сколько урона им приносит приверженность к необузданным страстям! Немцы… Итальянцы…»
Ну а когда дошло дело до англичан, то с ними автор разделался по-свойски.
При чем тут рыцари? Их нет у англичан!
Бесстыдством, золотом здесь куплен пэров сан!
Разделался, и спросил: «Этой породой хотите вы гордиться?»
Старейшая английская знать давно полегла в междоусобных раздорах. С тех пор вакантные места неоднократно заполнялись дворянством «новым». «Новейшие» оказывались, как правило, богатейшими, а это значит, – особенно кичливыми. В наши дни один английский журналист решил провести заочный смотр британской аристократии, и что же он выяснил? Обнаружил он среди благородных семейств одного джентльмена, имеющего возможность позволить себе такую аристократическую роскошь, какой лишен оказался даже шекспировский король Лир, а именно содержать свою личную, только ему подвластную армию, но этот джентльмен далеко не самого древнего происхождения. Нашел журналист и одного работника телефонного узла, который зато оказался герцогом Моубреем. Вот уж когда можно открыть Шекспира, и прошумит это имя! Между тем титул герцога Мальборо, который, кстати, носил Черчилль, не старше эпохи Дефо – возник у него на глазах. Так что же, Мальборо, получивший герцогство вместе с землями и замками, был он заинтересован в том, чтобы ему об этом напоминали? Мальборо, а также Монтегю, или Сесиль и Секвиль подобной заинтересованности не испытывали. Зато было много таких, кто с восторгом повторял смелые строки «Чистопородного англичанина». Это была декларация новизны, голос свежих, вышедших на авансцену истории сил. Автор критиковал все, что веками считалось «достойным», «истинным», но давно уже превратилось в скорлупки без ядра. Привилегии для одпих – бремя для других.
Лишь личной доблестью мы будем величавы!
А в конце поэмы, изничтожив все, что представлялось ему пустым и отжившим, автор менял тон и уже безо всякой иронии взывал к людям достойным и деятельным.
Эти люди и раскупали «Чистопородного англичанина» в десятках тысяч экземпляров. А виновник торжества, автор, не открывая своего имени, стал называться не иначе как Автором «Чистопородного англичанина». Был это, конечно, Дефо.
Буря, поднятая поэмой «Чистопородный англичанин», разыгралась в самом начале года, в январе, а в марте Дефо опять и словом и делом поддержал короля. На этот раз словом прозаическим, но прозвучавшим тоже очень внушительно.
О том, что и как тогда произошло, Дефо рассказал сам. События развертывались у всех на глазах, поэтому биографы считают его сведения вполне достоверными.
«Граждане графства Кент, равно как и большинство других частей королевства, выразили свое глубокое неудовольствие относительно чересчур медленных действий парламента», – писал Дефо.
А суть конфликта заключалась в том, что парламент, реакционно настроенный, вел закулисную игру, которая могла довести до французской прокатолической интервенции.
Правь, Британия, Британия, на морях,
И никогда не будем мы в цепях!
Песню эту, получившую в Англии права гимна, сочинили младшие современники Дефо уже после его смерти, но чувства, в ней выраженные, прекрасно были знакомы ему самому и его сверстникам. «Никогда, никогда британцы рабами не будут» – таков в более полном виде припев. В первую очередь опасались французов. А Кент, крайнее юго-восточное графство, как нос корабля, повернутого на волну, были антифранцузским форпостом. Кент вообще краеугольный камень Англии, и «люди Кента» – образец стойкости. Недаром у древнего британского короля Лира, по шекспировскому замыслу, самым надежным сподвижником оказывается граф Кент. Прошение в парламент и подали пять смельчаков из Кента. И были арестованы, ибо их петиция прямо обвиняла парламент в государственной измене. Чтобы никому не повадно было возводить поклепы на верховный орган, подавших прошение строго наказали.
Вроде бы все встало на свои места. Однако вскоре после этого председатель нижней палаты шел на заседание, и вдруг прямо на пороге парламента путь ему преградила отвратительная старуха. Ну и рожа! Вся в морщинах и бородавках, глаза выпученные, нос крючком, а в левом нижнем углу рта будто ей кто-то раздавил таракана. И эта ведьма вручила председателю бумагу, которую тот принял. Попробовал бы не принять! За спиной у старухи находилось по меньшей мере полтора десятка (точно – шестнадцать) весьма почтенных и хорошо вооруженных людей.
«Напоминание легиона» – так называлась эта новая бумага, поданная в парламент после «Кентского прошения». Название документа следовало бы передать по смыслу как «Народная памятка». Дополняя «Прошение», «Памятка» не содержала больше просьб, она требовала и напоминала: «Великое установление Разума утверждает, и все народы принимают это установление, а именно, если власть возвысится над законом, она делается для всех бременем и тиранством, и тогда эту власть можно ограничить чрезвычайными мерами. Вы не смеете смотреть свысока на неудовольствие народное, и те, кто выбрали вас своими представителями, могут вернуть вас на тот уровень, с которого вы поднялись. Они могут обратить против вас свои слишком долго испытуемые добрые чувства, и таким способом, какой вам едва ли понравится». А заканчивалась «Памятка» следующими поистине памятными словами: «Англичане никогда не будут рабами не только короля, но и парламента. Имя наше легион, и нас много».
Была еще и приписка, где говорилось, что если председатель палаты того потребует, то составители «Памятки» поставят под ней свои имена.
Этого не потребовалось, и узники были освобождены. Но в случае, если бы такой приказ последовал, первым надо было бы поставить имя автора – Дефо. Он же исполнял и роль «старухи», изменив на этот раз не только голос, но и костюм. Маскарад нужен был из предосторожности, иначе можно было попасть в руки парламентской стражи прежде, чем бумага оказалась бы в руках у председателя.
Председателем был Роберт Гарлей, будущий государственный казначей и государственный секретарь, иначе говоря, министр двора и основной патрон Дефо. Так состоялась их первая встреча, с которой, возможно, Гарлею запомнилось и это лицо, и напористый слог «Памятки».
В принципе Дефо не скрывал своего участия в деле кентских просителей, хотя подчеркивал, что сам он не из Кента, это только гражданский долг побудил его присоединить свой голос к «Прошению».
Итак, в январе 1701 года он потряс всех своим «Чистопородным англичанином», в марте подал «Памятку» и вновь произвел сильное впечатление, летом, в июне, торжественно восседал на обеде в честь освобожденных «людей Кента», в декабре родилась у него дочь, его любимица Софи. В это же время у него в Тильбюри уже строилась кирпичная фабрика, которая бы позволила ему и с долгами расплатиться, и бед не знать.
Дефо не только выкарабкивался из ямы после падения, но и вот-вот должен был вновь достичь больших высот. Однако в марте следующего года…
В марте 1702 года король Вильям совершал свою обычную утреннюю прогулку верхом.
Это, надо отметить, в свою очередь, был один из пунктов, по которому Дефо, заядлый любитель верховой езды, нашел общий язык и с королем, а впоследствии со многими другими влиятельными лицами, державшимися при этом разных политических направлений. Гарлей был лошадником, и сменивший его Годольфин оказался также лошадником, и каким еще лошадником, основателем английского чистокровного коннозаводства. Умение крепко сидеть в седле сыграло в жизни Дефо немаловажную роль.
Король поднял коня в галоп, а конь, попав на скаку копытом в кротовью нору, споткнулся.
Вильям ездил верхом не хуже, чем Чарльз, как настоящий всадник, упал не с лошади, а вместе с лошадью. «Большая разница», – как заметил Пушкин, знавший это по собственному опыту. Еще бы!
Король был роста маленького, здоровья слабенького. Падение оказалось для него роковым. Он очень скоро скончался.
И закатилась звезда Дефо.
А злопыхатели пили здоровье той лошади!
Место короля Вильяма III заняла Анна, вторая дочь Джеймса II. Правда, хотя и дочь короля-католика, она сама была протестанткой. Новая правительница поддерживала протестантство лишь в наиболее умеренной, официальной форме, что, естественно, сказалось на положении Дефо: пусть он сам призывал своих собратьев к терпимости и разумности, но у внешних противников, церковных ортодоксов, имел репутацию раскольника неумеренного.
Дефо не сдавался, хотя при новом правлении сразу почувствовал, что ветер дует не в его паруса. Первого декабря того же года тиснул он – с грохотом! – новый памфлет, скрыв и на этот раз свое авторство.
«Простейший способ разделаться с раскольниками» – так назывался злополучный памфлет. С видимой серьезностью, впадая в негодование столь же правдоподобное, сколь и «благородное», анонимный автор доказывал, что инакомыслящих (каковым был он сам) лучше всего просто уничтожить.
Петух как-то попал в стойло к лошадям (вел окольным путем свою мысль Дефо) и видит: затопчут! «Друзья, – воззвал петух, – не будем толкаться, а то, чего доброго, мы нанесем друг другу физический ущерб». – «Так-то вы заговорили, когда увидели, что не ваш верх! – голосом противной стороны продолжал Дефо. – Где же было у вас чувство милосердия, – злорадствовал он, – пока ваша брала? Не подлость ли это? И подлостью ли будет теперь раздавить гадину?»
Обличительный тон в адрес единомышленников получился у Дефо до того неподделен, что они ему этого вполне не простили, даже когда обман раскрылся. Нечего говорить о ярости врагов. Не разглядев сразу полемической подкладки, они приветствовали поначалу этот памфлет, а в результате оказались осмеянными.
Шум, произведенный Дефо, был такой, что историки считают «Простейший способ» самым громким литературным событием века. «Громкое литературное событие» и «крупное литературное произведение», разумеется, далеко не одно и то же, но для судьбы Дефо важно: почти за два десятка лет до «Робинзона» он уже оказался в центре общего внимания, и все за счет того же «честного обмана» читающей публики.
Подняв бурю страстей, обрушившихся на него со всех сторон, Дефо в итоге очутился в положении поистине Робинзоном, в одиночестве. Обманутые противники стали его преследовать, обиженные единомышленники не защищали. Дефо пришлось скрываться. Объявили сыск. Благодаря этому из полицейского описания, опубликованного «Лондонской газетой» 10 января 1703 года, мы и представляем себе облик Дефо: среднего роста, смугл, темные волосы, нос крючком. На издевательском портрете, который нарисовали уже не власти, а прямые враги Дефо, не пожалевшие сил и чернил, он был изображен еще старательнее, вплоть до морщин и бородавок. А уж родинка в левом углу рта – этот бугорок, судя по всему, производил впечатление или, лучше сказать, окончательно выводил из себя. Он отмечен на всех портретах, означен в описаниях, и, помимо того, что был как примета удобен для сыска, он, на взгляд некоторых современников, средоточие, символ, суть Дефо. Прыщ какой-то!
«Что за противный вид у этого субъекта, надо ж иметь такую гадкую и страшную физиономию! Совесть у него, разумеется, темна не менее, чем рожа. Нечто трупное, черное, сине-зеленое, непригодное для всеобщего обозрения. Глаза мерзкие, сальные, выпученные, нос длинный, и под стать ему огромный рот, губы толстые, челюсть баранья, весь в бородавках, морщинах, желваках и прочих отметинах, бородка тощая, шея шелудивая, одежда – тряпье» – так разрисовали Дефо ненавистники.
Конечно, было множество людей, которые смотрели на него совсем иначе, чем те, кто, цепляясь за неровную кожу его лица, видел в Дефо сплошной нарыв, нарост, гнойный напор. И все же, однако, впечатление от личности Дефо, изливается ли оно в ненависти или одобрении, не обманчиво. Крупность и подвижность черт заметны даже по злой карикатуре. Сила, дающая себя знать хотя бы через сопротивление, ей оказываемое. «Силой Дефо» обозначают писательскую энергию, подобно тому как «ампер» или «кулон» служат мерой электрического тока. Причем современники не оказались близоруки до того, чтобы не различить этой силы. Крупную фигуру признали фактически сразу, как обычно бывает, и столь же закономерно совершалась координация этой фигуры с эпохой, с окружением – далеко не сразу. «Кидай в него чем попало!»
Трудно ощутить нам остроту споров, в которых Дефо наживал себе яростных врагов и сам же платил им неугасимой ненавистью. Уделом специалистов остается чтение сотен страниц, исписанных создателем «Робинзона» ради полемики, во имя страстей, которые давно окаменелость. Рука Дефо почти всегда дает себя знать, но – темы! С нарисованными волнами можно сравнить дошедшую до нас картину тех волнений. Даже перо Дефо сохранило лишь картинно-застывший вид бури, бушевавшей некогда, низвергавшей правительства, двигавшей государствами и народами.
Но кто был главным врагом Дефо? Выдал его, как считают исследователи, тот же человек, профессиональный провокатор, который относил рукопись «Простейшего способа» в типографию. Мы вынуждены даже еще и поблагодарить предателя, потому что именно ему принадлежит словесный портрет Дефо. Своеобразная добросовестность этого человека была проверена и подтверждена полтора века спустя, когда из-за ремонта пришлось вскрыть гробницу Дефо.
Оказалось, действительно, рост средний, сто шестьдесят два сантиметра. Особенное впечатление произвела на всех эта «баранья», то есть массивная, выдающаяся далеко вперед нижняя челюсть.
Итак, имя раскрыто, внешность известна, виновность признана, дело в суде разбирается, только подсудимого нет: почти полгода Дефо скрывался. В подполье не сидел сложа руки. Он развернул самозащиту – анонимную в печати, а под своим именем послал он письмо тогдашнему государственному секретарю Даниелю Финчу, графу Нотингемскому.
«Милорд, – писал Нотингему Дефо, и это первое из сохранившихся его писем, – я глубоко сознаю, что нанес обиду ее величеству и правительству, что из-за меня пострадало несколько совершенно безвинных людей, и все это вынуждает меня обратиться к вашему превосходительству непосредственно, за каковую дерзость смиренно прошу вас простить меня.
Давно бы я отдал себя на милосердие ее величества, если бы не угрозы должностных лиц вашего превосходительства, которые довели до моего сведения о таком негодовании ее величества и вашего превосходительства, каковое представляется чересчур ужасным и к тому же касается еще более давних событий, к которым не причастен, хотя и заслужил плачевную известность как виновный в них.
Укрываться от суда ее величества, милорд, это в своем роде значит объявить войну, что является для меня до крайности тягостным. Прошу ваше превосходительство помочь мне сложить оружие или, по крайней мере, заключить такое перемирие, каковое дало бы мне возможность заслужить прощение ее величества.
Милорд, лишь бренное тело, не приспособленное к тяготам тюрьмы, и разум, не способный вынести условий заключения, вынуждают меня скрываться. Но, милорд, слезы многочисленной гибнущей семьи, возможность длительного изгнания из родной страны и надежда на милосердие ее величества подвигают меня на то, чтобы броситься к стопам ее величества, прося при этом вашего вмешательства.
Молю ваше превосходительство уверить ее величество, что я совершенно не питаю никаких злонамеренных замыслов и, хотя был не по заслугам оскорблен, я по-прежнему предан интересам и благу ее величества.
С нижайшим почтением прошу ее величество простить мне ошибку, в каковой готов публично покаяться, а потому прежде прошу вас явить терпение и милость и выступить перед ее величеством от моего имени. Ибо, хотя, быть может, это и небывалый случай, чтобы ее величество вступало в какие-либо переговоры с непослушным подданным, все же и ослушание бывает разное, а милосердие ее величества безгранично.
Мне сообщили, милорд, что, когда моя несчастная жена обратилась с прошением к вашему превосходительству, вам было угодно передать мне, чтобы я отдал себя в руки правосудия и ответил на те вопросы, какие мне поставят. Милорд, не снизойдете ли вы до того, чтобы подумать о возможности послать мне эти самые вопросы в письменном виде или прямо оставить их у меня в доме, а я, как только получу их, тотчас дам на них прямые, ясные и честные ответы, как если бы я говорил под страхом смертного приговора, могущего воспоследовать от вашего превосходительства. И, как знать, милорд, возможно, мои ответы настолько, удовлетворят вас, что вы склонны станете думать, что были введены относительно меня в заблуждение.
Но, милорд, если и после всего сказанного я все же буду иметь несчастие оставаться в немилости у ее величества и ее величество пожелает все-таки подвергнуть меня всей строгости суда, то я, будучи признан виновным, могу ли все же надеяться получить как джентльмен наказание несколько более сносное, чем тюрьма, позорный столб или нечто подобное, что хуже для меня самой смерти.
Молю, милорд, обратите внимание на то, что убийцы и воры, чьим наказанием должна служить смерть, часто получают освобождение за счет службы у ее величества. И я, если ее величеству угодно будет приказать мне, готов год или даже более служить за свой собственный счет, и я запишусь в передовые отряды ее величества в Нидерландах, вступлю в любой из кавалерийских полков, к любому из командиров, какому только ее величество пожелает, и, без сомнения, милорд, я охотнее умру там на пользу ее величества, чем в тюрьме. А если таким способом я искуплю свою вину и заслужу прощение ее величества, то буду считать это для себя более почетным, чем даже прямое помилование.
