Д.М. Урнов
      "Сам Вальтер Скотт", или "Волшебный вымысел"
      Девятнадцатому веку в лице Вальтера Скотта
      представлено было навсегда утвердить истинное
      значение романа.
      В.Г. Белинский
      ...Единственный раз по душам говорили Белинский с Лермонтовым, четыре часа продолжалась их беседа, и о чем же говорили они? Важнейшее место в их разговоре занимал Вальтер Скотт (1771-1832), его влияние на литературу.1
      А в "Герое нашего времени"? Помните: всю ночь напролет - и это перед дуэлью! - Печорин читает... Кого же? Конечно, Вальтера Скотта, роман "Пуритане".
      И Достоевский в своих повестях изобразил то же ночное, запойное чтение Вальтера Скотта. Он сам в молодости много читал его, а в зрелые годы старался привить ту же страсть своим детям.
      Младший современник и друг Достоевского, поэт и критик Ап. Григорьев, заставший в детстве всеобщее увлечение "шотландским бардом" (так называли Скотта), оставил воспоминания о том, как расхватывались и зачитывались до дыр вальтерскоттовские романы, несмотря на то, что они были у нас "серо и грязло" изданы, "гнусно" переведены (с французского перевода) и "продавались недешево"2.
      Безусловной, никем не оспариваемой славой Вальтер Скотт пользовался и у себя на родине, и по всей Европе, и за океаном. Он был кумиром читающей публики, а среди писателей считался мерилом творческого величия. Белинский в своих статьях и письмах упомянул имя Вальтера Скотта не менее двухсот раз и, если он хотел указать на творческую задачу особой сложности, почти непосильную, то говорил, что с этой задачей не справился бы или справился лишь с величайшим трудом, "сам Вальтер Скотт". Американская знаменитость Джеймс Фенимор Купер (которого Белинский с Лермонтовым во время того памятного и единственного в своем роде разговора поставили наравне с "шотландским бардом") обратился к сочинению историко-приключенческих романов под сильным впечатлением от книг Вальтера Скотта. Бальзак называл "шотландского барда" не иначе, как гением, и стремился применить его повествовательный метод к современности. Гёте говорил: "Вальтер Скотт - великий талант, не имеющий себе равных, и, право же, неудивительно, что он производит такое впечатление на читающий мир. Он дает мне обильную пищу для размышлений, и в нем мне открывается совсем новое искусство, имеющее свои собственные законы"3. "Не знаю чтения более увлекательного, чем произведения Вальтера Скотта", - писал Байрон (который не только не уступал, но в некоторых отношениях даже превосходил "шотландского барда" по степени популярности среди читателей). Тот же Байрон признавался: "Я все романы Вальтера Скотта читал не менее пятидесяти раз..." Восторженным и внимательным читателем Вальтера Скотта стал Карл Маркс4, особенно ценивший "Пуритан", что приковали к себе внимание лермонтовского героя5.
      При чтении Вальтера Скотта у современников возникало впечатление чуда6. "Забылся, увлеченный волшебным вымыслом", - описывает Лермонтов читательские впечатления своего героя. "Так прекрасно описано, что ночь сидишь... читаешь", - передает впечатления своего персонажа Достоевский (в "Белых ночах"). Даже собратья-писатели при чтении книг Вальтера Скотта забывались, проявляя чисто читательскую увлеченность. "Вы до какой страницы дочитали?" - спрашивал Гёте у своего собеседника-секретаря об очередном, тогда только что вышедшем вальтерскоттовском романе.
      Существовали и другие мнения. Стендаль еще в разгар вальтерскоттовской славы предсказывал ее снижение. В ту пору, когда о "шотландском барде" беседовали Белинский и Лермонтов, соотечественник Вальтера Скотта, другой знаменитый шотландец историк Томас Карлейль, подверг решительному пересмотру всеобщую восторженную оценку Вальтера Скотта и говорил об успехе своего соплеменника как о явлении преходящей моды. К его мнению со временем присоединился влиятельный английский критик Джордж Генри Льюис. Под пером нового прославленного американца Марка Твена Вальтер Скотт превратился в объект пародии. И в мемуарах Ап. Григорьева, написанных в 60-х годах прошлого столетия, проскальзывает разочарование в прежнем кумире. Положим, как показывают тиражи, популярность вальтерскоттовских романов не уменьшалась, однако в самом деле снизился ее уровень: застать двух выдающихся современников за многочасовой беседой о Вальтере Скотте было уже невозможно, так же, как нельзя нам представить себе героя нашего времени читающим ночь напролет вальтерскоттовский роман (разве что перед экзаменом).
      Да, уже невозвратно своего рода помешательство, заставлявшее читателей любого круга и возраста, забыв все на свете, просиживать и дни, и ночи над книгами "шотландского барда". Но все же при каких бы то ни было переменах в читательских вкусах имя Вальтера Скотта за литературный горизонт не закатилось (что произошло со многими очень популярными писателями); пошатнув пьедестал "шотландского барда", время все-таки утвердило его право считаться вечным классическим явлением.
      Ошиблись ли авторитетные литературные судьи? Как это часто бывает, они оказались правы и не правы. Кто в свое время не видел недостатков Вальтера Скотта? Белинский определенно, и не один раз, говорил о бледности его положительных персонажей, о невыразительности у него женских лиц и вообще о недостатке психологической тонкости в его повествованиях (о том же, предрекая снижение репутации Вальтера Скотта, говорил Стендаль). А посмотрите, каковы оттенки в лермонтовском описании: "Я читал сначала с усилием, - говорит Печорин, - потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом..." Еще бы, без усилия! Ведь в "Пуританах", которые читал Печорин, три авторских предисловия три приступа к повествованию - надо преодолеть, прежде чем доберешься до "волшебного вымысла". "Он часто бывает до утомительности растянут в описаниях мелочных подробностей; завязка в его романах не всегда удовлетворительна", говорил о Вальтере Скотте современник Белинского и Лермонтова, рядовой литератор7. Сравните этот отзыв с "усилием" Печорина: стало быть, и такие мнения были типичными. Не щадили Вальтера Скотта и его соотечественники-шотландцы, те самые "эдинбургские обозреватели", которые его же ставили необычайно высоко. А ниспровергатели Вальтера Скотта, верно замечая его недостатки, не учитывали, как видно, силы и стойкости его достоинств!
      За что же так ценило Вальтера Скотта большинство современников, включая и широкую читательскую публику, и литературных судей? В чем все они, и искушенные, и простодушные, видели чудо? "Волшебный вымысел", - определил устами своего героя Лермонтов. "Вымысел" здесь не означает выдумку, это прежде всего литературно-критический термин. "Вымысел" по-английски "фикшен" "фикция"; так в отличие от литературы документально достоверной англичане называют литературу, создаваемую силой творческого воображения. "Над вымыслом слезами обольюсь", - сказал Пушкин, имея в виду чтение художественной литературы; сказал он и о своей героине: "Она влюблялася в обманы", имея в виду произведения выдающихся европейских романистов еще довальтерскоттовской поры.
      "В начале XIX века явился новый великий гений, проникнутый его духом, который докончил соединение искусства с жизнью, взяв в посредники историю. Вальтер Скотт... был главой великой школы, которая теперь становится всеобщею и все мирною... Высочайшая поэзия состоит не в том, чтобы украшать его (мир. Д.У.), но в том, чтобы воспроизводить его в совершенной истине и верности..."8
      Век, у истоков которого стоял Вальтер Скотт, называли "веком чудес" удивительных открытий. Если в технике первым по времени и значению было открытие силы пара, то в области духа, в гуманитарной сфере - открытие истории, прошлого. Пушкин сравнил "Историю" Карамзина с открытием Колумба, и можно сказать, что в то время совершилось открытие еще одного нового света, только находившегося не за океаном, а - "за гранью прошлых дней". Увидев прошлое в той живописной подвижности, с какой его изображал Вальтер Скотт, люди того времени были поражены не меньше, чем изобретением "безлошадных" экипажей и "самодвижущихся" фабричных станков.
      Даже историческая наука испытала воздействие "шотландского барда". Наподобие вальтерскоттовских романов исторические сочинения сделались, по выражению того времени, живописательными. Вослед романисту историки стали стремиться описывать события прошлого с той живой полнотой, какую мы видим в удачном литературном типе или образе. Эта полнота, как бы объемность и самостоятельность, образа и есть важнейший признак художественности.
      Вальтер Скотт явился первым из писателей, о которых говорят, что они открывают читателю целый мир9. Переплет любого вальтерскоттовского романа служил поистине чем-то вроде крышки от волшебного ящика или двери в неведомое: стоило открыть книгу, как читатель оказывался в далекой стране, которая вдруг, благодаря магии слов, приближалась к читателю и окружала его со всех сторон.
      Далекое и давнее Вальтер Скотт делал близким, неведомое - известным и понятным. Читая Вальтера Скотта, читатели чувствовали, будто они запросто, "домашним образом" (Пушкин) знакомятся и со средневековыми королями, и с рыцарями, и с людьми "вне закона" - неукротимыми горцами. Читать Вальтера Скотта означало совершать путешествие, как мы теперь говорим, во времени и пространстве - в прошлое и в далекие края, прежде всего в старую Шотландию, край родной для "шотландского барда".
      Чем же так привлекало изображение маленькой горной страны? Почему это читательское путешествие оказывалось особенно интересным?
      То была эпоха романтизма, тоски по былому. Характерное стремление прочь, подальше от современности и повседневности, возникло вопреки прогрессу. Шло мощное и повсеместное общественное и техническое движение вперед, и это поступательное движение, эти поразительные успехи науки и промышленности, это материальное преуспеяние сопровождались вздохами о том, что под натиском новизны уходит или уже ушло безвозвратно.
      Джордж Генри Льюис, объясняя успех Вальтера Скотта, казавшийся ему чрезмерным и преходящим, тем не менее точно указывал причины успеха, начиная с моментов исходных: "Французская революция явилась манифестом, написанным кровью, этим манифестом провозглашалось, что мир перерос свое прежнее одеяние и нуждается в новой одежде. Англия на это откликнулась, в ту бурную пору выросла целая плеяда поэтов, выдвинувших новые доктрины, которые не прошли бесследно для литературы... Всмотримся же в их позиции. Все они видели, что существующее положение вещей проникнуто гнилью, но как далеко заходили они в стремлении исправить это положение? Скотт воскресил прошлое, он вызвал на свет умерший дух рыцарства перед нашими глазами и развернул в целой панораме былые времена с их пограничными стычками и налетами, великолепными празднествами, турнирами, лесными разбойниками, суровыми бойцами, облаченными в кожу и металл, этими людьми с горячей кровью, стойкими, совершающими чудеса героизма, вечно живущими на грани опасности, нацеленными на войну и интриги"10.
      Итак, революция, покончившая во Франции со "старым порядком", одновременно обострила интерес к старине. Испытавшие потрясения революционного времени, пережившие разочарование в результатах революции, люди с крайней озабоченностью стремились выяснить, когда же все-таки жилось лучше, теперь или прежде.
      За событиями во Франции на рубеже XVIII-XIX вв. не только следил, в них так или иначе участвовал почти весь обозримый мир. Французская революция рассматривалась как звено в цепи революций. В ней видели следствие революции американской, известной под названием Войны за Независимость, и - пролог к революциям в других европейских странах, прежде всего, разумеется, в Англии.
      Вот как в ту пору рассуждали революционные умы: "...Монархия и аристократия не продержатся больше семи лет во всех просвещенных странах Европы... Раз уж революции начались (а начинать труднее, чем продолжать), то естественно ожидать, что революции так и будут шириться. Немыслимые и все растущие расходы старых правительств, бесчисленные войны, которые они ведут и провоцируют, преграды, которые они воздвигают на пути всеобщей цивилизации и торговли, гнет и попрание прав, которые они установили в своих странах, истощили терпение и исчерпали ресурсы мира. В такой ситуации, все усугубляющейся, следует ожидать революций. О них говорит весь мир, они, можно считать, стали на повестку дня... Если и другие народы последуют за Францией, тогда деспотизм и бесправие едва ли посмеют поднять голову. Пользуясь избитым выражением, можно сказать: металл накален по всей Европе. Униженные немцы и порабощенные испанцы, русские и поляки начинают мыслить. Наш век так и будет называться Веком разума, а нынешнее поколение в будущем получит имя людей нового мира" (Томас Пейн. "Права Человека", часть II, 1792).
      Именно автор этих пламенных строк, англичанин, находясь во Франции и будучи членом революционного Конвента, очутился за решеткой и чудом избежал гильотины, - вот какие зигзага проделала история на глазах у людей, ожидавших возникновения нового мира. Вместо планомерного и повсеместного торжества нового порядка они увидели самосокрушение революции, террор, реакцию и, наконец, реставрацию, вернувшую на французский королевский трон ту самую династию, которая была свергнута четверть века назад.
      Этот ход событий обретал смысл совершенно особый в глазах англичан. У них ведь это уже было на сто лет раньше, в эпоху их собственной революции, в XVII веке. И тогда опять-таки, словно вопреки велениям революционного времени, вспыхнул интерес к старине, к уходящему и к уничтожаемому... В огне английской революции, развернувшейся в 1640-1660 годах, скорее всего сгорели шекспировские рукописи: были сожжены театры, в том числе "Глобус", реквизитом которого эти рукописи являлись, и вскоре, как бы в порядке реванша, собиратели старины отправились на поиски документальных сведений или хотя бы преданий о Шекспире.
      Собирателям старины, антикварам, Вальтер Скотт посвятил роман, так и названный - "Антикварий". В романе представлены все оттенки коллекционерства: это и собирательство (например, старинных монет и медалей), имеющее характер безобидной, но и бессодержательной мании, это и желание сохранить такие сокровища и тайны прошлого, которые служат ключом к современности.
      Вальтер Скотт любил этот роман больше всех своих произведений. Он и сам с детства мечтал стать антикваром. Собирательская страсть была ему ведома во всех вариантах. Поэтому в персонажах "Антиквария" находят черты автобиографические. Причем, как считается, наибольшим сходством с автором обладает именно тот персонаж, который охотится за монетами и медалями в силу безотчетной страсти. Если в лице этого персонажа, старика Олдбака, Вальтер Скотт в самом деле нарисовал себя, изобразив коллекционерство как некое помешательство, то это соответствует разве что некоторым из его увлечений. Конечно, и коллекция оружия, которую он составлял, и его основной, до конца не удавшийся антикварно-реставрационный замысел - строительство собственного замка - все это своего рода затеи, представлявшие интерес лишь постольку, поскольку им отдал дань сам Вальтер Скотт. Другое дело - его же работа антиквара, собирателя старинных книг, рукописей, памятников народного творчества. Но в человеческой натуре нелегко отделить одно от другого, причуду от серьезного намерения, в натуре содержательного человека и причуда может послужить стимулом к созидательной деятельности. Если Вальтеру Скотту непременно хотелось иметь у себя в кабинете кинжал из России (ему прислал его Денис Давыдов), то сам по себе кинжал нужен был, что называется, для полноты коллекции и не имел большой исторической ценности, однако в занятиях Вальтера Скотта наполеоновскими войнами этот символический дар мог сыграть роль существенной детали.
      Прошлое, далекое и относительно недавнее, Вальтер Скотт понимая и воспроизводил как некое целое, как мир особый, не только далеко отстоящий от современности, но и коренным образом отличающийся от нее. До тех пор придерживались главным образом иного взгляда на прошлое. Начиная с наиболее отдаленной из эпох, с античности, в прошлом видели пример и даже образец, вполне применимый к современности. В каждую очередную эпоху возникали свои неоклассические течения - подражания классике. Людям новых времен хотелось походить на римских патрициев или же на средневековых рыцарей. Им даже казалось, что они могут вести себя совсем как герои древности. А почему бы и нет? Разве не едина природа человеческая?
      Вальтер Скотт показал иллюзорность, ошибочность подобных представлений и намерений. Безусловно, соглашаясь с тем, что люди есть люди, он все же подчеркивал, что живут они в разных условиях и потому живут по-разному. Сосредоточив свое внимание на этом, он, можно сказать, переформулировал основной вопрос, занимавший его современников, воспроизводя в своих романах различные эпохи, он отвечал не на вопрос, лучше или хуже жили прежде, а - как жили... И его основной ответ сводился к тому, что жили не лучше и не хуже, но - иначе. Поэтому, согласно Вальтеру Скотту, прошлое не может служить Примером, оно может служить уроком. Нельзя вернуться к прошлому, к тому, как жили хотя бы "шестьдесят лет назад" (подзаголовок первого вальтерскоттовского романа), зато можно понять, как тогда жили, и на основе скрупулезного сравнения с современностью разобраться, как же живут теперь.
      В самом деле все, от бытовых деталей до крупнейших событий, Вальтер Скотт, будто антиквар-старьевщик, вовлекал в свое повествование, все использовал, стремясь воссоздать весь обиход прежней жизни. Понятно, и полнота, и достоверность воспроизведения прошлого могли быть у "шотландского барда" весьма относительными, в свою очередь, просто ошибочными. Но Вальтер Скотт в отличие от своих предшественников, включая самого Шекспира, старался не делать ошибок. Если у Шекспира довольно часто встречаются так называемые анахронизмы, смещение времен, в результате чего приметы современности относятся к прошлому и, например, князья и графы вдруг фигурируют в античном обществе, то для Вальтера Скотта подобные ошибки были уже немыслимы. Он не только избегал подобных ошибок, он все делал ради того, чтобы читателей избавить от превратных представлений о том, что и когда было. Его задача заключалась в том, чтобы показать, когда те же графы были, а когда их и не было, какой была вообще совершенно другая, непохожая на нынешнюю жизнь.
      "Запечатлеть исчезающие нравы нашей родины" - так сформулировал Вальтер Скотт свою задачу в заключительной главе своего первого романа "Уэверлн, или Шестьдесят лет назад". Ради чего? Разумеется, не ради любви к старине самой по себе, хотя и без такой любви нельзя было взяться за подобное повествовательное предприятие. И все же главное заключалось именно в различиях - в особенностях другого времени.
      Упор на отличия, убежденность в невозвратности былого, даже относительно недавнего, имели у Вальтера Скотта продуманную политическую подоплеку. Во времена колебаний от революции к реставрации он являлся сторонником компромисса и как бы убеждал своих читателей не впадать в крайности ни прогрессизма, ни консерватизма. Прошлого, каково бы оно ни было, какой бы притягательностью ни обладало, все равно не вернешь, но в то же время не худо и получше присмотреться и понять, каково же оно было...
      Выбор Шотландии, или, точнее, пограничной полосы между Шотландией и Англией в качестве места действия для своих повествований, Вальтер Скотт мотивировал не только тем, что это был его родной край, им обжитой, исхоженный и изъезженный верхом, ему до мелочей знакомый. На этой полосе, по наблюдениям Вальтера Скотта, совершилось нечто такое, о чем следовало бы широко поведать. Что же именно? Вальтер Скотт пояснил: "Не найдется в Европе страны, которая бы за каких-нибудь полвека с небольшим так совершенно изменилась, как шотландское королевство".
      Вся Англия стремительно менялась. Исчезала та Англия, которую принято называть "старой и доброй": страна больших сеньоров и мелких сельских тружеников. Большие сеньоры либо вовсе разорялись, либо становились большими предпринимателями, а их подданные получали свободу, причем весьма своеобразную. Как сказано у Маркса в "Капитале", их освобождали даже от собственности и они, лишившись вместе с клочком земли средств к существованию, бежали куда глаза глядят, главным образом в город, заселяя трущобы и пополняя ряды бедноты.
      Успехи и упадок... Обретения и утраты... Развитие и одичание... Богатство и бедность... Такую картину являла собой Англия: самая развитая страна - и тут же такая отсталость, каковая, по словам одного путешественника, кажется, еще никогда не позорила землю.
      Среди открытий века это было наиболее удивительным, хотя и не утешительным открытием: все чревато своей противоположностью. О том, что борьба противоположностей, как смена света и тьмы, есть всемирный закон бытия, знали, разумеется, с древности. Но, во-первых, люди склонны забывать известное, и приходится им открывать "хорошо забытое" заново, а во-вторых, и это главное, никогда еще противоречивость не проявлялась столь выразительно и повсеместно. Всегда вырубались леса, но под натиском угольных шахт оказался вовсе сведен на нет легендарный Шервудский лес, приют Робина Гуда. По образному выражению мыслителя-гуманиста, "овцы начали поедать людей", те самые овцы, что отцу Шекспира, кожевнику, давали сырье для выделки перчаток, а отцу Дефо, бакалейщику, - для изготовления свечей. Ведь сколько их требуется-то, перчаток (или свечей)! А более всего требовалась шерсть - вот и стали под разными предлогами, и безо всяких предлогов силой сгонять крестьян с насиженных мест: прежние пашни отводились под овечьи пастбища. Овцы "поедали" сельских жителей на протяжении нескольких столетий - с четырнадцатого по восемнадцатый век. Но то была очевидная, откровенная жестокость. А что сказать про чудо девятнадцатого века - паровую машину? Благодаря ей в двадцать раз возросла производительность труда, но вместо восторгов невиданные технические успехи вызвали возмущение тех же тружеников. Чудесная самодвижущаяся машина не только облегчала их труд - она "освобождала" их от средств к существованию, лишая работы. Если крестьян сгоняли с земли, по выражению Маркса, "огнем и мечом" признанными, традиционными способами уничтожения, то ремесленников, в первую очередь ткачей, обездоливало замечательное творение человеческого разума. Удивительная, "умная" машина делала ненужными не только нажитые великим трудом умение и прочие навыки ручного труда, но даже и самих тружеников.
      Упадок в результате подъема, этот парадоксальнейший итог прогресса, многих мыслителей привел просто в панику и вызвал у них стремление отречься от всего, что способствовало прогрессу. Разум? Долой разум! Наука? Проклятие науке! В Англии красноречивее всех это выразил Эдмунд Берк, философ и политический деятель, провозгласивший, что прочнейшая основа человеческого благоденствия заключена в предрассудках.
      Действительно, подчас было трудно понять, кому же становится жить лучше, кому - хуже, родовитым или безродным. От перемен, приносимых прогрессом, страдали и аристократы, неспособные к новым условиям приспособиться. Этим объяснялись такие парадоксальные и, в свою очередь, противоречивые ситуации, когда во главе толпы, готовой снести ненавистную лондонскую тюрьму Ньюгейт, оказался лорд Гордон, а в парламенте зажигательную речь, защищая обездоленных техническими новшествами ткачей, произнес другой лорд - Байрон. Он защищал и себя самого, ведь он вынужден был продать свой наследственный замок в силу тех же причин, что вызвали возмущение мелких ремесленников. И тех, и других, и незадачливых аристократов, и бедных тружеников, вышибал из привычной колеи натиск их общего предприимчивого противника, новых хозяев жизни, буржуа, состоятельного, хотя и безродного делового люда, называемого средним классом и готового сменить хозяев прежних - утратившую социальную энергию аристократию.
      На веку Вальтера Скотта Англия по меньшей мере трижды оказывалась на грани нового революционного переворота. И если гром все-таки не грянул и взрыва не произошло, то это объясняется прежде всего социальной позицией все того же среднего класса, которому было что терять в случае большой социальной схватки и, прежде чем ввязываться в битву, нужно было крепко подумать, что выгоднее: нажать ли еще на аристократию во имя очередных уступок, или попридержать бедняков?
      Однако парадокс заключается и в том, что критики буржуазного прогресса, романтики, вышли главным образом из той же среды - буржуазной. Были среди них и аристократы, вроде Байрона, но все таки в большинстве своем то были, по выражению А.М. Горького, "блудные дети буржуазии": те же представители среднего класса, только оказавшиеся "не у дел", а потому тяготившиеся ощущением неприкаянности, ненужности, одиночества... Отцы постарались дать им образование, а они отплатили им своего рода неблагодарностью, занявшись вместо приумножения и совершенствования нужного и прибыльного "дела" кропанием стихов или сочинением "вымыслов". Они вздыхали о прошлом, которого у них не было. Например, сын содержателя извозной конюшни Китс, не пошедший в аптекари, как хотелось того отцу, и ставший поэтом, грезил о средневековых замках, рыцарях и дамах. Другие живописали экзотический Восток (где, понятно, не бывали). Третьи звали прочь из душных, суетных городов на лоно природы и даже сами пробовали там жить, правда, при обеспечении и помощи со стороны преданных друзей или близких...
      Романтизм, несомненно, заключал в себе изрядную долю мистификации, проще говоря, обмана читающей публики. Но это был, по выражению Пушкина, "возвышающий обман". Возвышающий настолько, насколько выражалась в романтическая творчестве сила духа. Это была своего рода лаборатория по испытанию творческого воображения, его возможностей - способности по одному намеку уноситься за край родной и рисовать выразительнейшие картины Поэт и критик Колридж (сын провинциального приходского священника), как известно, никуда и никогда дальше Мальты не плавал - в океан не выходил, но именно он создал такие поэтические картины океанских просторов, что у читателей захватывало дух и кружилась голова. Откуда черпал поэт вдохновение? А из книг, как скрупулезно доискались исследователи. Может быть, так и нужно - силой грез создавать нечто такое, что кажется более реальным, чем сама реальность? Изучено и уяснено: это демонстрация ресурсов духа, тончайшей интуиции и острой наблюдательности. Словом, чуткая душа, которой требуется лишь повод, малейший внешний импульс, чтобы, подобно листве от ветерка, прийти в движение.
      Нельзя верить романтикам на слово, как выразился один исследователь. Иначе говоря, в романтических произведениях, идет ли в них речь о средневековых замках или о морских просторах, нет ни замков, ни моря, но есть переживание, вызванное мыслью, скажем, о море, и - запечатленное.
      Вальтер Скотт шел по тому же пути, что и романтики. И он уводил читателей куда-то вдаль, в неведомое и таинственное. И он до головокружения и чуть ли не до обморока, до самозабвения доводил читающую публику зрелищем необычайных картин природы, рыцарских ристалищ и т.п. Однако была между ним и романтиками существенная разница.
      В предисловии к одному из наиболее известных своих произведений, роману "Роб Рой", Вальтер Скотт наглядно обозначил эту разницу. О Роб Рое, неукротимом горце, писали и до Вальтера Скотта, в том числе и поэт-романтик Вордсворт, посвятивший знаменитому разбойнику балладу, которую Вальтер Скотт привел почти полностью в авторском предисловии.
      Для Вордсворта Роб Рой - воплощение погубленной "простоты", разрушенной "первозданности". Вордсворт воспевал в лихом разбойнике упорство самой природы, славил естественное и потому безошибочное чувство врожденного достоинства и справедливости. А Вальтер Скотт по поводу вордсвортовских строк говорит: "Все же не следует думать, что этот незаурядный человек, поставленный вне закона, был истинным героем, неотступно следовавшим в жизни тем нравственным воззрениям, какие прославленный поэт, стоя над его могилой, приписывает ему в заботе о его добром имени". Проще говоря, повстречался бы поэт-романтик с этим воплощением "воли" и "доблести" на узкой горной тропе, лицом к лицу...
      Вальтер Скотт не отбрасывал вовсе романтического поклонения воле и дикости. Он лишь желал, чтобы читатели реально представили себе личность, не укладывающуюся в нынешние представления о доблести и благородстве. Роб Рой жил в иное время, и судить о нем, согласно Вальтеру Скотту, следует соответственно по иным - не современным - понятиям.
      Жизненная судьба, а также семейная предыстория поставили Вальтера Скотта в положение антиромантика (или по меньшей мере неромантика) среди романтиков. Однажды Кольридж заявил, что замки и рыцари им открыты как предмет поэзии задолго до "одного известного барда" (он имел в виду, разумеется, Скотта). Но у него и у "барда" замки совершенно различные: условно-декоративные и достоверные, картонные и каменные, хотя и те и другие отличаются, несомненно, своей особой выразительностью. Что для романтиков было большей частью экзотикой, то для Вальтера Скотта являлось повседневностью. Через кровные узы, наследственно, знал он то, что поэты-романтики постигали лишь на основе косвенных и мимолетных впечатлений, и поведал всему миру о том, что соединяло его личную историю с историей всего края.
      В автобиографическом очерке Скотт писал: "У каждого шотландца имеется родословная. Это есть его достояние, столь же неотъемлемое, как его гордость и его бедность". Крепость родовых уз у шотландцев определяется их клановостью. Клан - это ведь по-шотландски потомство, род, разветвленная семья; и вся Шотландия составляет сеть кланов. Допустим, Роб Рой - из Мак-Грегоров, и если сегодня вам доведется повстречать человека по фамилии Мак-Грегор, то будьте уверены, что вы повидали пусть отдаленного, но все-таки родственника того самого горца, который послужил моделью и для Вордсворта, и для Вальтера Скотта. И каждый Мак-Грегор помнит, что он Мак Грегор, сознает свою клановую принадлежность, свою причастность к некоей семейно-родовой общности. Имя клана, кровь клана, клич клана, плед (символическая ткань) клана не пустые слова для шотландца. Ну и, разумеется, земля, родовые владения.
      Однако именно земли кланов, некогда столь ревниво охраняемые в своих извечных границах, ко временам Вальтера Скотта уже не имели определенной очерченности. Сам Вальтер Скотт, когда у него появились средства, развернул хозяйство на купленной - не клановой земле. Родовые территории - опора клановой системы, важнейшее, что после кровных уз связывало шотландцев в отдельные единства, - давно прекратили существование. Некоторые владения кланов сделались поместьями, достоянием одного хозяина, который, выгнав с этой земли мелких владельцев (в том числе собственных дальних родственников), разводил либо овец на потребу текстильной промышленности, либо оленей - на потеху английской знати, за большие деньги приезжавшей сюда поразвлечься и поохотиться.
      С крахом и распадом клановой системы завершилась, в сущности, история всей Шотландии как особой страны. Сохранился и до сих пор существует национальный колорит, кое-где продолжают говорить только по-шотландски, уцелели даже кланы, насчитывающие подчас до пятидесяти тысяч родственников, но в государственном отношении Шотландия - давно уже только часть Британского королевства, где главную роль играет все-таки Англия.
      Начало конца, полный кризис и, наконец, утрата шотландской самостоятельности относятся к первой половине XVIII столетия. В 1715 и 1745 годах между шотландцами и англичанами разыгрались две битвы, в результате которых англичане утвердили свое главенство, клановые военные отряды были распущены, а шотландская корона была просто положена в сундук навечно - за ненадобностью. Посмотреть на эту утратившую свое значение регалию Вальтеру Скотту было позволено в качестве особой привилегии, которой он удостоился постольку, поскольку английский принц-регент, будущий король, являлся его восторженным поклонником-читателем. Чтение романов Вальтера Скотта, кстати, навело английских властителей на мысль, что национальное самосознание шотландцев уже после утраты государственной самостоятельности следовало бы как-то стимулировать, несколько возродить и приподнять истинно шотландский дух, однако сделать это предполагалось лишь в известных, строго контролируемых пределах и преимущественно ради символики. Так были восстановлены некоторые шотландские полки, но в составе общебританских королевских войск. Это была та же - в романтическом стиле - "героическая бутафория", как выражался Стивенсон, еще один знаменитый английский писатель шотландского происхождения.
      В борьбе за свою самостоятельность шотландцы не выстояли не только под внешним нажимом. В недрах клановой организации шло брожение. Родовая спаянность была, несомненно, большой силой. Куда, однако, направленной? В обе стороны: на отражение врагов и на подавление своих. Это была, одним словом, косность, помогавшая сохранять то, что было, но, к сожалению, мешавшая развиваться. Даже приверженность исключительно родному языку становилась препятствием на пути в большой мир. Кто знает бардов, истинно шотландских во всем, начиная с языка? Даже Роберт Бернс (которого Вальтер Скотт видел в детстве), "славный Робин", за одно только сомнение в полнейшей самобытности которого шотландцы способны побить, писал на полушотландском-полуанглийском диалекте. Сравните его стихи, которые как песни поет вся Шотландия, со стихами его предшественников, и вы убедитесь, что Бернс по сравнению с бардами - это другой язык, другая литература.
      Никто из представителей особой английской словесности, созданной шотландцами, - Бернс, Скотт, Карлейль и Стивенсон, - не отрекался от своего шотландского наследия, и ни один из них все-таки не может быть назван только или просто шотландским писателем. Каждый может быть назван так, как называл себя Вальтер Скотт, - писателем британским.
      Итак, своим читателям Вальтер Скотт рассказывая об ушедшем мире, с которым он, однако, сохранял непосредственную связь, как если бы некий современный грек стал писать о древней Элладе. Старый шотландский мир еще не ушел совсем, не был погребен под развалинами. Но все же, подобно античности, этот мир, еще прячась в укромных уголках Горной Шотландии, закончил свое историческое существование. И как оглядывалась человечество на античность ради извлечения уроков, так благодаря романам Вальтера Скотта можно было оглянуться и на Шотландию, где уже разыгралась и завершилась битва, шедшая на всем европейском театре. - схватка между стариной и новизной, патриархальностью и прогрессом. Все это однажды уже было, как бы говорил Вальтер Скотт читателям, вовлеченным на новом этапе в ту же битву. И вот посмотрите, говорил он своими романами, как это было я чем кончилось. От патриархальности к прогрессу как отдельная страна Шотландия совершила переход, утратив самостоятельность и встав на уровень современного развития. Кто, например, раньше слышал о шотландской печати? А во времена Вальтера Скотта шотландские (не английские) журналы стали ведущими, не Лондон, а Эдинбург сделался центром английской журналистики. Да, то были английские журналы и английская журналистика, но тон задавали англичанам шотландцы, хотя и на английском языке.
      Подобную ситуацию можно считать символом литературной судьбы Вальтера Скотта и подоплекой его успеха: шотландец рассказал о Шотландии как британец, - достоверность, преданность родной земле, какой отличаться мог только коренной шотландец, сочетались с непредвзятостью гражданина разноплеменного королевства.
      Сделавшись английским писателем, Вальтер Скотт хотел оставаться шотландцем. Поэт, прозаик, фольклорист, этнограф, а также юрист, он все свои дарования и познания, увлечения и незаурядную энергию, способствуя прогрессу, отдал воплощению романтического, в сущности ретроградного, идеала: при всей своей исторической трезвости стремился, хотя бы в границах своих владений, остановить время и даже обратить время вспять. Таков внутренний конфликт его творчества, ставший к тому же и драмой его жизни.
      Сын судейского стряпчего и дочери врача, профессора медицины, уроженец Эдинбурга, наследственный баронет, то есть шотландский дворянин, родословная которого с обеих сторон, отцовской и материнской, представляла часть национальной летописи (он описывал предков в своих исторических романах), Вальтер Скотт, следуя примеру и пожеланиям отца, изучал в Эдинбургском колледже право и начал заниматься адвокатурой.
      Вступлению на литературное поприще в его судьбе предшествовала другая, по-своему напряженная и полная жизнь. Поэтические интересы проявились у него с ранних лет, однако первые свои оригинальные стихи он опубликовал только в тридцати три года, а первую художественную прозу - в сорок два.
      Долгое время Вальтер Скотт решал для себя вопрос, кто же все-таки он такой - юрист иди писатель. Должность у него была довольно высокая и, главное, хорошо оплачиваемая, обязанности - необременительные. Однако Вальтер Скотт не умел следовать известному правилу "дела не делай, но от дела не бегай". Взявшись за какое-нибудь дело, он посвящал ему время и силы на совесть. И он исполнял свои обязанности, ходил на службу, точнее ездил верхом, ибо дело его заключалось в том, чтобы объезжать порученный ему округ Селькирк (к югу от Эдинбурга), наводя порядок и разбирая тяжбы.
      В горы Верхней Шотландии и на холмы Нижней Шотландии его часто вывозили еще в детские годы ради поправки здоровья - в младенческом возрасте он переболел полиомиелитом и остался хромым. Позднее, уже молодым человеком, он совершал те же маршруты по делам своих клиентов. А вскоре после того как Вальтер Скотт женился - на француженке из эмигрантской семьи11, - он и получил должность окружного шерифа, обязанности которого исполнял до конца своих дней.
      Служебные инспекции по целой округе, которые совершал шериф Вальтер Скотт, были для него возвращением к предкам - в места, где жили многие поколения его дедов и прадедов. Ведь как отмечает самый первый его биограф и зять, лицо, хорошо осведомленное в обстоятельствах личной жизни Скотта, знаменитый романист, прославивший Верхнюю и Нижнюю Шотландию, являлся городским жителем. Он уже не жил на "пограничной полосе", и для него посещение этих мест было прогулкой, поездкой или, как мы бы сказали, командировкой. Если впервые в те же места Скотт попал ребенком ради лечения, то затем его привязала к ним служба. И эти странствия Вальтера Скотта в принципе немногим отличались от романтических экскурсий (одна поэма Вордсворта так и называлась "Экскурсия", она вышла одновременно с первым романом Вальтера Скотта). Разница заключалась в оценке этих более или менее обязательных перемещений, как и в отношении ко всему, что у романтиков считалось натуральным. Вальтер Скотт не совершал ошибки романтиков, он не воспевал (подобно Вордсворту) фермерской лопаты, которую сам не умел взять в руки. Как путник и наблюдатель Вальтер Скотт сознавал свою связь с традиционным окружением и в то же время не преувеличивал прочности этой связи. Что было, того уже быть не может, - таков его лейтмотив. Он умел восторгаться тем, что стоило восторгов, и относиться с иронией к достойному иронии, чего бы только ирония ни касалась, отживших свое "старых и добрых" нравов или "удобств" на лоне природы.
      При взгляде на карту Шотландии видно, что эту страну наискосок, с юго-запада на северо-восток, разделяет гряда высоких гор - это и есть Верхняя, или Горная, Шотландия. Но Шотландия в целом горная страна, и то, что называют Нижней, или Равнинной, Шотландией, тоже не отличается равнинностью: тут имеются свои горы или по меньшей мере холмы. Нижнюю Шотландию, поскольку она граничит с Англией, называют Пограничной: здесь развертывались основные события англо-шотландской распри, здесь же находятся места действия многих произведений Вальтера Скотта, и предки его были людьми "пограничной полосы".
      Как путешественник, поэт и романист Вальтер Скотт охватил почти всю Шотландию: роман о Роб Рое, например, переносит читателей к северу от Эдинбурга, в самое сердце гор, разделивших страну и служивших естественной преградой тому прогрессу, что наступал с юга.
      С детских лег привязанный ко всем этим местам, наследственно, по "генетической памяти", пропитанный их атмосферой, двадцатисемилетний шериф взглянул на знакомые горы и холмы новыми глазами благодаря сильному, стороннему и совсем не шотландскому литературному влиянию - германскому.
      Вальтер Скотт вообще много читал с детства, отчасти, как он сам говорит, потому, что ему из-за разных болезней нечем было заняться. Он рано узнал Шекспира и его старшего современника Эдмунда Спенсера, автора поэм, в которых, по словам Скотта, действовали "рыцари, дамы и драконы". Познакомился он с так называемыми "Поэмами Оссиана", которые будто бы только "издал" (на самом же деле создал) поэт Макферсон: это был ранний опыт обращения к мотивам древней поэзии, очень увлекавшей романтиков. Особенно сильное впечатление произвел на Вальтера Скотта сборник баллад, выпущенный Томасом Перси под названием "Памятники древней английской поэзии". Скромный провинциальный священник Томас Перси был как раз одним из тех собирателей старины, которые исподволь подготовили романтическое движение. Если "Оссиан" был, в сущности, созданием Макферсона, взявшего лишь мотивы древней гэльской поэзии, то Перси предложил своим читателям тексты старых поэтических преданий. Разумеется, ни один современный фольклорист не примет записей Перси за подлинные. Ведь епископ не записывал народные сказания, а переписывал, перерабатывая и редактируя попавшую к нему рукопись некоего еще более раннего собирателя. Тем не менее именно собрание Перси произвело на читающую публику то самое ошеломляющее воздействие, которое испытал на себе Вальтер Скотт. Все заговорили о балладах, стали петь баллады и писать в балладном стиле, переводить баллады, причем за пределами Англии. Гердер и Гете, а также Бюргер придали и "Песням Оссиана" и "Памятникам древней английской поэзии" всеевропейскую известность, а уже под влиянием их работы, их успеха и авторитета к обработке с детства известных ему песен обратился Вальтер Скотт. Таковы причудливые пути литературных взаимодействий.
      Вальтер Скотт охотно и усиленно изучал языки. Он знал латынь (без этого не юрист!), итальянский, французский, и потом вдруг, как рассказывает зять-биограф, они с приятелями из одной статьи, появившейся в эдинбургском журнале, узнали о новейшей немецкой литературе и философии. Статья показалась им откровением, и она в самом деле была знаменательна: в ней сообщалось о немецкой школе мысли, направленной к почве и корням, традиции и нации, что становилось популярным на Британских островах, в том числе и в Шотландии.
      Хорошо ему знакомый собственный наследственный материал Вальтер Скотт через немецкое посредничество - увидел как бы заново. Давно увлекаясь англо-шотландскими балладами и собирая их, Вальтер Скотт именно по примеру Бюргера (подражавшего Макферсону и Перси) составил собрание "Песен шотландской границы", а следом за этим создал и собственные поэмы в том же духе.
      С тех пор Вальтеру Скотту до конца его дней сопутствовал неизменный литературный успех. "Что мне досталось славы свыше моей собственной доли, с этим мои современники согласятся столь же охотно, как и я сам признаю, что слава превысила не только мои надежды, но даже мои желания", - так, и совершенно справедливо, писал Скотт. В записанных им балладах и в его собственных поэмах читатели увидели исторически реальную фольклорно-этнографическую фактуру, отличную от условно-декоративной типично романтических сочинений:
      Не спалося лишь ей, не смыкала очей:
      И бродящим, открытым очам
      При лампадном огне, в шишаке и броне
      Вдруг явился Ричард Кольдингам.
      "Смальгольмский барон", пер. В. А. Жуковского
      В колорите поэм и баллад Вальтера Скотта, конечно, есть и общеромантическая декоративная фантастичность, в сюжетах - непрерывное нагнетание хитросплетений интриги, строящейся по правилу, которое впоследствии пародийно было определено так: "Кто-то сразил кого-то" (Льюис Кэрролл). Вместе с тем это не просто внешнее оформление, Вальтер Скотт и по существу стремится передать народный взгляд на историю, отсюда таинственность, странные предзнаменования, выразительная, однако не до конца понятная символика. Как в самом деле и за что суровый смальгольмский барон убил Ричарда Кольдингама? Все это не только не договорено, но намеренно оставлено не вполне понятным. И это действительно передает дух народных баллад, где по-своему делается попытка показать сложность, неисповедимость исторических путей.
      Объезжая свой край в поисках старинных преданий и песен, шериф графства Селькирк множество раз убеждался: первоначальное впечатление, испытанное им на месте, где заодно с какой-нибудь шамкающей старухой пел ветер и подтягивала, кажется, вся округа, вне натуральных условий теряет значительную часть своей первозданной силы. Вальтеру Скотту открылось (как очередной вариант противоречия), что народные песни, если ставить своей целью сохранение их духа, нельзя только лишь записывать. Без аккомпанемента того же ветра и виски первоначальное впечатление от песен само по себе, только силой записанных слов, нельзя воспроизвести. Сила народных песен заключается поистине в духе тех мест, где они были созданы, поэтому, чтобы запечатлеть их первозданную силу, творец-художник, поэт-мастер должен преобразить их, воссоздав обстановку, возместив утраченное при переносе на бумагу одних только слов. Слов народного певца мало, требуется вместе с песней воссоздать его самого и даже все окружение целиком, если автор, литератор-профессионал, хочет, чтобы читатели разделили с ним впечатление, некогда испытанное там, на месте.
      То, что "Песни шотландской границы" или "Песнь последнего менестреля" не просто копировали реальную фольклорную образность, что тут не народное творчество, а свободная его переработка, это знатоки заметили сразу. Они же отметили удачность переработки. Понимавшие известную поддельность предлагаемой им "народности", читатели в то же время признали и высоко оценили верность, честность авторских намерений в творческом воссоздании народного материала.
      Те же принципы Вальтер Скотт распространил и на прозу. Читателю вальтерскоттовских романов заведомо предлагался вымысел, но вымысел особый, волшебный, способный заставить забыть вымышленность. Становилось это возможным, как отметил внимательный читатель Вальтера Скотта Гёте, благодаря продуманности и содержательности всего повествования. Не мистифицировать простодушную публику, а увлечь ее размышлением о смене времен, о ходе истории - такова была задача "шотландского барда".
      В первом же романе Вальтера Скотта "Уэверли, или Шестьдесят лет назад" появляется персонаж вроде бы малозаметный. Это рассказчик, почти безликий, однако постоянно присутствующий в повествовании и выполняющий если не очень выразительную, то весьма важную роль. Рассказчик в прямом смысле передает прошлое, служит связующим звеном между стариной и современностью12. Это не участник событий, поскольку события описываются давние, но это наследник, хранитель живой преемственности, сохраняющий сведения о далеких временах. Даже в "Айвенго", где действие происходит в XII столетии, то есть отнесено на шесть веков назад по отношению ко времени создания романа, Вальтер Скотт несколькими "предисловиями", серией постепенных приступов к повествованию стремился поставить читателя в непосредственное соприкосновение с отдаленным прошлым. Если же повествование, например, из шотландской истории, как в "Уэверли" или "Роб Рое", отнесено от современности на пятьдесят - сто лет, оно преподносится читателю как изустная, из поколения в поколение передаваемая правда о прежних днях. Пусть рассказчик сам не видел и не помнит, как все было, но он по крайней мере видел и слушал тех, кто являлся свидетелем совершавшегося или же знал участников давнего дела.
      Воспроизводя прошлое, рассказывая, "как было", Вальтер Скотт избегает прямых параллелей с нынешними событиями, не пользуется аналогиями, или, как выражался Пушкин, аллюзиями - намеками, иносказаниями, превращающими историю в переодетую современность. Конечно, Вальтер Скотт воспроизводит прошлое не ради него самого, но в связи с современностью. Эту связь он и воспроизводит, показывая прошлое как источник современности. У него не условная притча для современников, а старательное выявление отдаленных причин совершающегося сегодня.
      Пушкин почувствовал эту особенность позиции Вальтера Скотта, предвосхищение которой он совершенно справедливо находи: у крупнейшего, хотя и отдаленного его предшественника - Шекспира. При этом Скотт многое делал и по-своему, по-новому.
      Шекспир инсценировал хроники, его исторические пьесы населены преимущественно известными, реально существовавшими лицами, среди которых в порядке исключения появляются и вымышленные персонажи. Вальтер Скотт изменил пропорции в расстановке исторических и вымышленных фигур. У него большую часть повествования занимают герои, им самим созданные, лица же исторические отходят на второй план, становятся эпизодическими13. Даже Роб Рой, чье имя служит названием романа, появляется открыто лишь в конце книги: составляя постоянный предмет в разговорах действующих лиц и сливаясь с фоном, он выступает на авансцену только под занавес.
      Теперь все это встречается едва ли не в каждом историческом повествовании, а в свое время было принципиальным новшеством, открытием. Прием основывался на убеждении в не случайности случайного, общезначимости частного, на стремлении выявить закономерность всепроникающую, правду всеобщую, цельную. Перестановка, в процессе которой вперед выходил небеспочвенный вымысел, а за ним виделся исторически реальный фон, позволяла открывать прошлое, будто неведомую страну, и это открытие, совершавшееся на страницах романов Вальтера Скотта, производило на современников ошеломляющее по своей правдивости впечатление.
      У Шекспира впереди шло предание, вынуждавшее своим авторитетом верить изображаемому в пьесе, - короли, чей традиционный облик знаком был каждому, их сподвижники, столь же, по преданию, известные, уже обрисованные в общем сознании заведомо, прежде чем начал их выводить перед зрителем драматург. Скотт, развертывая летопись с другого конца, стал знакомить своих читателей с теми же королями заново, проверяя, а не только подтверждая предание. Шекспир следовал легенде, традиции, с необычайной яркостью вышивая по канве общей памяти. Вальтер Скотт сам создавал канву, представляя традиционные фигуры в неожиданном свете тем "домашним образом", который так высоко оценил в его методе Пушкин. Разумеется, это не означает какого бы то ни было возвышения Вальтера Скотта над Шекспиром, но лишь указывает на развитие историзма от "хроник" Шекспира и "реконструкций" Дефо к романам Вальтера Скотта.
      Ведущая тема творчества Вальтера Скотта, развернувшаяся в романах, взаимоотношения англичан и шотландцев, конфликты между Англией и Шотландией. При этом исследователи отмечают одну важную особенность "шотландских" романов: основная повествовательная точка зрения в них передоверяется англичанам. Иначе говоря, действие происходит преимущественно в Шотландии, с которой знакомится пришелец, относительно сторонний наблюдатель14. Так, действие "Уэверли" относится к знаменательному 1745 году, когда шотландцы сделали последнюю попытку вернуть своей стране национальную и государственную независимость, но в центре романа - молодой англичанин, семья которого, по словам Скотта, восприняла "все бремя консервативных пристрастий и предубеждений, политических и церковных".
      Своего героя Скотт сравнивает с Дон Кихотом: начитался книг о британском рыцарстве и полон еще средневековых идеалов дворянской доблести. Этот сословно-нравственный кодекс подвергается испытанию, когда Уэверли отправляйся на военную службу в Шотландию, приходя в соприкосновение, а вскоре и в столкновение с миром других национальных и общественных представлений. Вальтер Скотт не спешит переходить к событиям исторического значения, он прежде всего показывает своему герою и читателю неведомую страну, поражающую незнакомца, как некий затерянный мир.
      В положении поистине донкихотском Уэверли оказывается, когда ему приходится пойти в горы на поиски угнанного у его шотландского хозяина скота. Величие обстановки, отвечающей самым возвышенным романтическим представлениям молодого человека, и обыденность повода для его похода буквально не укладываются у него в сознании. Однако шотландцы, как показывает Вальтер Скотт, воспринимают пропажу иначе: этот пустяк - пропажа дойных коров - может послужить поводом к нескончаемой родовой распре. Многое представляется Уэверли трудносоединимым: грабеж, насилия и вообще взаимные зверства воспринимаются горцами как что-то обычное, повседневное, и тут же проявляется у них невероятная ранимость в вопросах чести. Так и читатель знакомится с нравами и понятиями, возможными, по замечанию Вальтера Скотта, "лишь шестьдесят лет тому назад".
      Шотландия тех времен представляла собой прежде всего клубок внутренних конфликтов, разделивших страну не только на две части - горную и равнинную; внутри каждой из частей, даже в каждой из группировок, народ был разделен на враждующие лагери - по религиозной линии. Если шотландские протестанты-пуритане служили оплотом английской буржуазной революции, то шотландские католики являлись ее злейшими врагами. К этому следует добавить, что король Британии, шотландец Джеймс (или Иаков) II, хотел восстановить в Англии континентально-европейское влияние. Таким образом, король был одновременно британцем и антибританцем. Таков был и иго сын, Джеймс Стюарт, так называемый Претендент, пытавшийся в 1715 г. вернуть себе престол. Таков был и его внук, Претендент-младший, сделавший подобную попытку в 1745 году. Торжество любого из претендентов, как старшего, так и младшего, означали бы начало новой гражданской войны, развал государства, интервенцию с европейского континента и прочие общенациональные бедствия. Сам Вальтер Скотт, мысля себя британцем, стремился показать правоту и неправоту каждой из сторон по отношению к идеям государственного единства и национальной самобытности.
      Об исторических лицах и событиях Вальтер Скотт очень часто сообщает лишь бегло, между прочим, между строк и даже под строкой, в авторских примечаниях. В наше время читателю требуется примечаний уже вдвое больше. Однако современники Вальтера Скотта хорошо различали знакомый им колорит эпохи шестидесятилетней давности и со всей остротой воспринимали двойственность положения Уэверли, у которого и в семейной истории содержится тот же конфликт: одни его предки стояли за протестантскую, но иноземную династию Ганноверов, другие же являлись яковитами, сторонниками линии Иакова Стюарта. К этому остается добавить сердечное увлечение молодого англичанина сестрой вождя шотландского клана, убежденного яковита, и то, что она сама истово была предана делу крайнего шотландского патриотизма. Поэтому Уэверли, сочувственно принимаемый у одних, попадает под подозрение у других, а в решающей битве оказывается противником собственной армии.
      Но тут следует неожиданный поворот романтической интриги: "Кто-то спасает кого-то", а именно Уэверли в ходе боя оберегает от удара английского полковника, спасая и его, и свою патриотическую честь. Дальнейшие несколько натянутые сюжетные ходы устраняют прочие препятствия на пути Уэверли к счастливому браку, правда, не с гордой горянкой, непримиримой в своей преданности обреченному делу, а с другой, более терпимой шотландкой, и в результате совершается символический брак, соединяющий два старинных дома, английский и шотландский.
      Успех "Уэверли" был значителен и оказался поддержан последующими романами цикла, который так и стал называться Уэверлеевским, хотя каждая из книг имела свой независимый сюжет.
      В 1816 г. вышел роман, называемый в русском переводе "Пуритане", английское же его труднопереводимое название означает "Старые кости". Это прозвище удивительного странника, каменотеса, который бродил по Шотландии, укрепляя и ремонтируя могилы шотландских сектантов, некогда, сто лет тому назад, восставших против притеснений Стюартов.
      С большого праздника, какого в этих краях давно не бывало, Вальтер Скотт начинает свое повествование, вновь показывая всю сложность и запутанность жестоких конфликтов. Здесь иная расстановка общественных сил - столкновение внутришотландское, вместе с тем отражающее раскол по всей стране во времена революции. Отодвинув время действия своего романа к последней трети XVII столетия, Вальтер Скотт изображает шотландцев наиболее крайних убеждений. Шотландцы-пуритане оказались хранителями революционного духа, окончательно выветрившегося после смерти Кромвеля и возвращения на английский престол королевской династии. Сложность положения заключалась в том, что, отстаивая сектантский кастовый демократизм, эти шотландцы оказывали сопротивление ходу самого времени Пуританизм с его суровой праведностью сковывал живые силы, запрещая людям даже веселье. А посягательства на их независимость со стороны новых феодалов, или, вернее, феодалов, опять получавших полноту своей власти, несмотря на всю жестокость и бесцеремонность притеснений, все-таки нарушают застойность жизни.
      Художественная объективность в изображении исторического конфликта дала повод Марксу высоко ценить этот роман. Доступную лишь подлинному искусству объективность Маркс и Энгельс называли "поэтическим правосудием" в отличие от правосудия гражданского или политического, которое отделяет правого от виноватого. Поэтическое же правосудие показывает и правоту, и неправоту каждой из сторон.
      В "Пуританах" читателей привлекала судьба центрального героя Генри Мортона, отнюдь не религиозного изувера, но все же верного своим убеждениям. "Генри Мортон был одним из тех одаренных людей, которые, обладая множеством разнообразных способностей, даже не подозревают об этом. Он унаследовал от отца неустрашимую отвагу и стойкое, непримиримое отношение к любому виду насилия, как в политике, так и в религии. Однако его приверженность своим убеждениям, не взращенная на дрожжах пуританского духа, была свободна от всякого фанатизма", - так пишет Скотт о своем герое. Генри спасает одного из последних республиканцев и сам оказывается под угрозой смерти. Скотт окружает своего героя различного рода фанатиками, жертвующими людьми ради принципа. Со своей стороны, Скотт выдвигает некую аполитичную, в конечном счете консервативную утопическую идею, но при этом он заставляет того же Мортона выслушивать множество тяжких слов из уст простых шотландцев, которые не верят уже больше ни в какие "хартии свободы". "На долю Мортона, хорошо понимавшего гибельность этих раздоров, выпало немало хлопот; всеми доступными ему средствами пытался он сдержать разбушевавшиеся страсти обеих партий". Надо прямо сказать, что, несмотря на все добрые слова, сказанные автором в отношении своего героя, он не самое яркое лицо в повествовании, по выразительности его превосходят даже эпизодические лица - королевские рубаки и сектанты-ковенанторы, в обрисовке которых Скотт действительно сумел создать живое впечатление о тех суровых временах.
      Действие следующего, а также едва ли не лучшего из "шотландских" романов "Роб Рои", Вальтер Скотт отнес к знаменательной исторической дате - 1715 году. Тогда возник вопрос о приглашении пусть иноземной, но все же протестантской династии из Германии, одновременно оживились надежды на восстановление Стюартов с их католическими симпатиями: напряженнейший момент во внутриполитическом положении Англии, когда, по выражению Дефо, непосредственного участника политической жизни того времени, нельзя было понять реального курса ни одной из противоборствующих группировок. Каждый из деятелей вел двойную, а то и тройную игру, укрепляя внутри страны и за рубежом связи, немыслимые с точки зрения какой бы то ни было политической принципиальности. Но эти страсти кипели преимущественно в Лондоне. Вальтер Скотт увел своего героя вместе с читателем опять в горы, на границу между Англией и Шотландией, где "динамика истории" прослеживалась через бытовые картины15.
      В романе изображалась жизнь пограничного поместья, а на роль главного лица, как обычно у Вальтера Скотта, был выбран прямодушный и даже простодушный юноша-англичанин. В непосредственном соприкосновении с патриархальностью этому молодому человеку из Лондона предстояло проверить и пересмотреть многие свои убеждения. От англо-шотландской границы судьба, т.е. сюжет, уводит его еще дальше, в глубь Шотландии, в горы, и там он встречается с легендарным человеком, чьим именем названа книга.
      Роб Рой, поначалу даже не узнанный главным героем, ведет себя одновременно справедливо и жестоко. Он появляется внезапно, как бы ниоткуда, и столь же внезапно и даже бесследно исчезает. И вместе с тем это его вмешательство решает участь всех остальных персонажей романа, это он сурово до жестокости карает низость, это он, будто разрубив злокозненный узел, устраняет основной, наследственный конфликт, калечивший жизни и отношения тех же персонажей. Результат вмешательства этого романтического горца весьма прозаичен: оберегаемый им молодой англичанин всего лишь "садится за конторку" становится обладателем своего дела, поместья и к тому же жены. Но вспомним замечания Маркса: как ни прозаично, как ни низменно буржуазное общество, все же для его появления потребовалось вызвать на свет великие тени прошлого, потребовалось провозгласить самые возвышенные идеалы ради победы самых прозаических интересов. Вальтер Скотт художественно отобразил этот парадокс истории, сделав творцом в сущности мещанского благополучия красочную, выдающуюся личность, даже и несовместимую с понятиями о домашнем уюте.
      Выдающиеся личности в романах Скотта почти никогда не развиваются у читателя на глазах. Рост "всемирно-исторических индивидов" происходит в народе. Как показывает Скотт, вожди появляются там, где объективная необходимость, созданная народным движением, требует их появления, и тогда они выступают вперед как сложившиеся личности, как обобщение и высшее выражение тех сил, которые их вызвали. Если гомеровские герои превосходили окружающих телесной мощью, то вожди кланов у Вальтера Скотта превосходят своих соплеменников духовной мощью. Но историческое значение этих вождей состоит именно в том, что они возвышаются над народом в той мере, какая необходима для тесной связи с ним, и для того, чтобы дать ответы на конкретные запросы самого народа. "Таким образом, подлинному величию чужда безграничность, непомерность. Вих Иан Вор и Роб Рой у Скотта умственно возвысились над клановыми предрассудками своих товарищей; но если бы у них не было общего с ними жизненного чувства и вместе с тем известной ограниченности, они бы не могли быть вождями кланов"16. Вот еще один пример художественной объективности "шотландского барда".
      "Многое на свете слишком дурно, чтоб его хвалить, и слишком хорошо, чтоб хулить, - как Роб Рой", - слова эти, произнесенные в самом конце романа, можно отнести не только к отважно-диковатому горцу, "шотландскому Робину Гуду", как его постоянно называет Вальтер Скотт. Это, собственно, основной, вальтерскоттовский принцип подхода ко всем явлениям. Вальтер Скотт давал понять современникам, что их категории справедливости и несправедливости чересчур узки по сравнению со сложностью реальных явлений.
      Следом за серией "шотландских" романов Вальтер Скотт приступил к романам из английской истории, среди которых наиболее выдающимся является "Айвенго". Действие этого романа отнесено почти к самому началу английской истории. Англичане тогда только еще формировались как единый народ, как нация, различие между коренным англосаксонским населением и пришельцами-завоевателями, норманнами, чувствовалось сильно. На других рубежах Вальтер Скотт продолжал разработку все той же проблемы - столкновение местного и общегосударственного, патриархальности и современности. Народ, угнетаемый корыстолюбивыми феодалами, - таков стержневой образ романа, складывающийся из многих лиц, в том числе народного заступника Робина Гуда, выведенного под именем Локсли. Сам сюжет условен и как бы сковывает живой материал, который все же с мощной силой пробивается в эпизодах рыцарских турниров, баронского самоуправства, народных волнений17.
      Переиздавая "Айвенго" в 1830 году, Вальтер Скотт писал в предисловии: "Ради многочисленных читателей, которые, надеюсь, будут жадно поглощать это произведение, я объяснил на современном языке наши старые нравы и разработал характеры и чувства персонажей с такой полнотой, что современный читатель не почувствует сухости чистой археологии. В этом я, осмелюсь утверждать, нисколько не переступил за пределы свободы, предоставляемой автору".
      Это может быть отнесено не только к "Айвенго". В своих романах Скотт изобразил множество разных эпох - от средневековой Англии до современной Шотландии, причем материальная и духовная культура каждой эпохи показана им не как бутафорский фон, а как живой мир. Вальтер Скотт создал более двух а половиной тысяч персонажей. Каждый из них определен в историческом времени и связан нитями человеческих взаимоотношений и со своим непосредственным и с далеким окружением. Сохранив элементы романа приключенческого и готического ("ужасного"), свободно вводя фольклорные мотивы и документально точные сведения, Вальтер Скотт подчинял все центральной задаче: созданию убедительной истории человеческих судеб в пределах определенного "времени".
      "Силой своего разумения, - писал Скотт, - автор отделяет черты индивидуально-характерные от общих, видовых, а его воображение воссоздает эпоху и ее героев, показывая, как они мыслили и говорили". Иными словами, цель состоит в том, что бы показать, почему "люди прошедших веков поступали так, а не иначе под давлением обстоятельств и политических страстей".
      Открытый и освоенный Вальтером Скоттом повествовательный способ создания атмосферы и обстановки отдаленных эпох, совершенствуясь, использовался и последующим романом XIX века. В известном смысле роман XIX столетия по способу воссоздания "времени" какого бы то ни было, прошлого, текущего пли будущего, оставался "историческим". Дистанция могла сокращаться до нескольких лет, дней, минут и даже вовсе отсутствовать, и все же это была "история" по рецепту Вальтера Скотта. Если позднее казавшееся в книгах Вальтера Скотта чудом стало выглядеть, по выражению Стивенсона, "героической бутафорией", и "отец романа" перешел в "детскую", то, учитывая этот факт, мы не имеем оснований задним числом переоценивать достигнутое.
      У Шекспира была аудитория, мыслившая еще мифологически - веками как одним днем. "Уже четырнадцать веков прошло, как тяготеет над нами этот долг", говорит один из шекспировских королей, упоминая тут же решение, принятое "вчера". В отличие от шекспировской Англии Шотландия, о которой писал Скотт, была, как правило, полностью в прошлом: все миновало, прошлое завершилось и сделалось историей без очевидной непосредственной связи со злобой дня. Вальтер Скотт ввел я литературу время на новых, реально исторических основаниях.
      Отдаленные времена интересны новым поколениям постольку, поскольку между далеким и близким связь обнаруживается: становится видно, как прошлое привело к нынешнему, оказывается, что современность - это следствие давних причин. Вот это было и осталось самым интересным в романах Вальтера Скотта. Разумеется, приметы давних веков, дамы и рыцари могут привлекать сами по себе, как яркое и необычное зрелище, но для зрелого восприятия исторические романы интересны именно тем, что позволяют уяснить, как давно началось совершающееся сегодня, как все запутывалось, обрастая, усложняясь на протяжении веков все новыми конфликтами. Художественно цельное воспроизведение того или иного давнего конфликта дает возможность, нет, не разрешить конфликт, но хотя бы понять его причины и суть.
      Воздействие Вальтера Скотта оказалось чрезвычайно разносторонним. Как уже отмечалось, он повлиял и на вкусы широкой читающей публики, и на исследовательские методы историков, и на повествовательные приемы писателей на весь литературный процесс, включая организацию издательского дела. Даже в области далекой от литературы сказалось его влияний. Например, началось усиленное строительство гостиниц и прокладка шоссейных дорог: ведь несметное число людей, прочитай произведения "шотландского барда", пожелало своими глазами увидеть те самые места, что он благодаря своим поэмам и романам сделал столь привлекательными.
      Любознательность - вот что с необычайной силой возбудил Вальтер Скотт. Говорят, и Карамзин, прежде чем приняться за свой великий исторический труд, прочитывал ради отдыха и вдохновения главу из романа Вальтера Скотта. Что принесло с собой вторжение вальтерскоттовского духа, мы особенно отчетливо можем увидеть действительно на примере Карамзина: для этого надо сравнить его ранние, небогатые описательными подробностями исторические повести с его же необычайно картинными главами из "Истории государства Российского", которая была начата почти одновременно с появлением первых романов Скотта (до этого Карамзин только собирал материалы).
      Пушкин отметил возникновение новой школы историков (в первую очередь даже не английских, а французских), которая "образовалась под влиянием шотландского романиста"18. Белинский, в свою очередь, указывал на зависимость французских историков - Гизо, Тьерри, де Баранта - от Вальтера Скотта (и тут же отмечал: "Это имело прямое и сильное влияние на нашу литературу")19. Де Барант, который был послом в России, собеседник Пушкина, ссылаясь на Вальтера Скотта, сформулировал мысль о единстве "истории" и "поэзии" на почве творческого "воображения". Развивая ту же мысль, Белинский говорил, что в истории наука и искусство соединяются вместе для достижения одной и той же цели, потому что история есть столь же ученое, по внутреннему содержанию, сколь и художественное по изложению произведение20. Какая же цель? Предоставим слово одному из названных историков, а именно Тьерри, который писал: "Чтение романов Вальтера Скотта повернуло воображение многих людей к средним векам, от которых только недавно открещивались с презрением; и если в наши дай происходит переворот в манере читать и писать историю, то внешне легкомысленные сочинения необычайно этому содействовали". "Легкомысленные сочинения" - так, заметьте, историк называет исторические романы, называет и тем не менее читает, и еще как читает, не без пользы для себя. Тьерри, имея в виду романы Скотта, продолжал: "Они внушили всем категориям читателей такое чувство интереса к векам и людям, заклейменным именем варварских, что и более серьезные работы благодаря этому стали пользоваться неожиданным успехом". Уточним: не только пользовались успехом, но и появились на свет многие серьезные исторические труды (как указывает сам Тьерри) благодаря тем же романам. Труды историков как бы ожили, наполнились человеческой плотью и, как мы уже говорили, стали живописными, даже подчас не уступая в этом историческим романам; исторические труды, как исторические романы, стали передавать картины и лица - местный колорит и местные нравы.
      Словно соревнуясь с романистом, французские историки вскрыли давнюю подоплеку новейшей социально-политической борьбы во Франции. "Свыше тринадцати столетий во Франции сосуществовали два народа: победители и побежденные. Свыше тринадцати веков побежденный народ боролся, чтобы сбросить иго народа-победителя. Наша история есть история этой борьбы" - так писал Гизо, ища, по словам единомышленников, "новое оружие против правительства", а правительство (вернувшиеся к власти Бурбоны) было ставленником еще тех, тринадцативековой давности, "победителей". Речь шла, как можно понять, о вторжении франков во владения галлов, с чего, собственно, и началась история того государства, которое зовется Францией. В посленаполеоновской Франции в чистом виде отыскать и развести по разным лагерям галлов и франков было, разумеется, уже невозможно. Наименования древних племен служили псевдонимами для участников текущей политической борьбы: вернувшихся, однако "ничему не научившихся" из опыта революции аристократов и добившихся в результате революции нового общественного положения буржуа. Мы не собираемся разбирать здесь эту борьбу, мы хотим лишь, чтобы стало понятно, как под воздействием "легкомысленных сочинений" вдруг все воскресло, ожило, как заговорили древние документы и как задвигались древние камни.
      Вальтер Скотт сделал свой край легендарным, и в силу очередного противоречия этот край с его труднодоступными уголками, обретя исключительную притягательность, стал терять свою первозданность. Поскольку путей туда, кроме головоломных горных троп, не было, предприимчивые люди поспешили проложить дороги и построить постоялые дворы. Все для удобства литературных паломников (лишь бы у них были деньги)! Это совершалось прямо по следам появления одного за другим творений "барда". Современник вспоминает, как появилась поэма "Дева озера" и что за ее успехом последовало: "По всем дорогам, ведущим к предгорью Троссах, вдруг раздался стук множества копыт и колес. Все придорожные таверны оказались забиты до отказа. Дорожная плата неуклонно поползла вверх. Каждый уголок этого чудесного ущелья оказался исхожен, и каждая пядь земли по берегу прекрасного озера была истоптана путниками, которые странствовали прямо с книгой в руках, либо, пробираясь по озеру под парусом на остров Елены, забираясь на серые скалы Бен Ана, стоя в тенистой лощине Коирнанурискина" склоняясь над тихими водами Лох-Ачрея, наизусть, с неугасающим восторгом повторяли строки из той же книги". И это происходило уже после появления ранней поэмы Вальтера Скотта, у истоков его популярности. Что творилось потом, когда стали появляться романы, возбудившие у читающей публики еще больший восторг! А места, изображенные в романах, были в самом деле, как нарочно, разбросаны по всей Шотландии, и Вальтера Скотта даже подозревали: уж не состоит ли он в сговоре со всеми содержателями постоялых дворов, направляя читателей, спешивших удовлетворить свое любопытство и проверить на месте силу воздействия книжных страниц, из края в край и в самые отдаленные уголки. Кольридж так и называл Вальтера Скотта "живописующим туристом". "Шотландский бард", как и Шекспир, стал источником своего рода индустрии по удовлетворению поистине не иссякающего читательского энтузиазма. Теперь проложены и оснащены всем необходимым специальные вальтерскоттовские маршруты, начинающиеся в центре Эдинбурга, где "шотландскому барду" поставлен памятник, и ведущие в Мелроз или в Селькирк, туда, где он строил свой Аббатсфорд или служил шерифом.
      Вальтер Скотт и сам еще при жизни стал легендой. В автобиографии он говорит, что в ранние годы видел всего двух знаменитых писателей. Зато впоследствии не было писателя, не говоря уже о читателях, которые бы не стремились увидеть его самого.
      Из прославленных современников Вальтер Скотт видел наиболее прославленного - Роберта Бернса. "Я был пятнадцатилетним мальчишкой, - вспоминал Скотт, когда Бернс только появился в Эдинбурге". Бернс был уроженцем и певцом противоположного от Эдинбурга берега Шотландии, западного, где находится город Эйр. "У меня уже имелось достаточно чувства и смысла, - продолжает Скотт, чтобы сильно увлекаться его поэзией, и я был готов отдать целый мир ради того, чтобы познакомиться с ним". И этот случай представился благодаря тому, что у отца Вальтера Скотта с Бернсом имелись общие знакомые. На одно из литературных собраний, где присутствовало немало людей, чьи имена громко звучали в свое время, но в отличие от имени Бернса уже ничего не значат теперь, и попал начинающий любитель литературы. "Мы, младшие, - вспоминал Скотт, - конечно, лишь смотрели и слушали". Но все-таки Вальтеру Скотту довелось тогда сказать свое слово, достигшее слуха Бернса. На стене висела картина: над телом павшего солдата склонилась его вдова с ребенком, и тут же сидит верный пес, друг семьи. Бернс, рассказывает Вальтер Скотт, даже прослезился, глядя на эту картину и в особенности прочитав под ней стихотворную надпись. "Чьи это стихи?" - спросил Бернс. Несмотря на исключительную литературность этого сборища, никто не знал автора, и тут пришел час юного книгочея с отличной памятью. Вальтер Скотт прошептал имя забытого стихотворца на ухо близсидящему, тот передал это Бернсу. "И он ответил мне взглядом и словом, - говорит Скотт, - которые, хотя и были проявлением простой вежливости, я тогда воспринял и поныне вспоминаю с огромным удовольствием".
      Вторым литературным знакомцем Вальтера Скотта был писатель совсем другого толка и, так сказать, другого берега - Мэтью Льюис, прозванный "монахом" по названию своего знаменитого одноименного романа. Если Пушкин вспоминал "британской музы небылицы", то "Монах" Льюиса был ярчайшим и наиболее популярным образцом подобных "небылиц", причудливых повествований, называемых "готическими" по времени действия, относимого обычно в средние века. Другое название тех же "небылиц" - "романы ужасов", что предполагало крайнюю таинственность, кровь, убийства и участие самого дьявола. Это было наиболее распространенное предвальтерскоттовское чтение, увлекавшее очень многих до головокружения, заставлявшее, если не сдавали нервы, сидеть за чтением ночами. Впрочем, почему же предвальтерскоттовское? "Шотландский бард", конечно, превзошел своими историческими повествованиями эти "романы ужасов" (в то же время используя их обстановку с горами и замками, развалинами и кладбищами), но ему не удалось их вовсе похоронить или отменить, как в литературе бывает, если некий новый, более высокий род литературы приходит на смену прежним читательским увлечениям. Публика продолжала читать "готические" романы наряду с романами Великого Неизвестного, каким до поры до времени являлся сэр Вальтер Скотт.
      Причины, по которым прославленный писатель долгое время предпочитал оставаться инкогнито, так и не получили какого-то определенного, одного объяснения. Причин было несколько. Прославившись первоначально как поэт, Вальтер Скотт, перейдя к прозе, не хотел рисковать своим поэтическим именем в случае неуспеха его романов. А когда успех к нему пришел, то он убедился, что в таинственности есть своя дополнительная, притягательная сила. И для литературных паломников в этом заключалось особое очарование: прорваться сквозь пелену тайны и увидеть самого Великого Неизвестного!
      Связи Вальтера Скотта были необычайно обширны. В числе его поклонников, а стало быть корреспондентов и знакомых, были короли, полководцы и, конечно, писатели.
      "Кто бы мог сказать мне тридцать лет тому назад, что я получу письмо от автора "Гёца", - такую запись в дневнике вставил Скотт, когда он, уже на вершине своей славы, получил письмо от Гёте, трагедию которого "Гёц фон Берлихинген" он когда-то переводил. Историческая драма, тема которой национальное единение, явилась одним из важнейших литературных уроков для Вальтера Скотта в годы его "учения и странствий". И вот он встал наравне с одним из своих основных учителей. А Гёте в те же годы говорил так: "Разве в Германии, даже в наши дни, вы найдете титанов литературы, которых можно было бы поставить в один ряд с лордом Байроном, Муром или Вальтером Скоттом?" Постоянный собеседник и литературный секретарь великого немецкого писателя записал целый ряд разговоров, которые они вели с Гёте как читатели Вальтера Скотта.
      Действительно, увлекательное чтение даже столь искушенных ценителей превращает в простодушно-доверчивых людей: для них буквально материализуются, выступают, словно живые, персонажи и целые сцены, они обсуждают ход повествования, будто течение самой жизни. Они же, конечно, анализируют свои впечатления, и Гёте, объясняя столь жизненный эффект от воздействия на него прочитанного, говорил: "Высокое искусство проникает все целое, отдельные персонажи поражают жизненной правдой, все до мельчайших подробностей разработано автором с такой любовью, что нет здесь ни одной лишней черточки"21. Но было бы странно, если бы столь строгий и профессиональный судья только восхищался книгами Вальтера Скотта. Нет, Гёте тут же отмечает просчеты - самоповторение от романа к роману, небрежность, растянутость, а иногда, по его мнению, недостатки оказываются продолжением достоинств, та же описательная детализация, например, становится излишней. Но неизменно Гёте признает и подчеркивает, что это - "новое искусство".
      С Байроном у Вальтера Скотта добрые отношения установились не сразу. Сначала назревала между ними ссора, и зачинщиком являлся Байрон. Он только начинал своп творческий путь, ему за первый стихотворный сборник досталось в "Эдинбургском обозрении", и тогда с его стороны последовал ответный удар стихотворная сатира, в которой Байрон разделался буквально со всеми мало-мальски заметными литературными современниками. В их числе и с Вальтером Скоттом, которого он обвинял ни много ни мало в продажности. Байрон назвал Скотта "наемным писакой". "За что?!" - таков, примерно, был отклик жертвы, конечно, невинной. "Пусть благодарит судьбу, - писал Скотт о Байроне другому поэту, - что он от рождения не должен зарабатывать ценой своего таланта или успеха". Потом они объяснились. Это устроил их общий издатель Мюррей. Он же оставил воспоминание о встрече двух знаменитостей, двух литературных "львов", которые встретились в той же самой комнате, у того же самого камина, где годы спустя сгорят мемуары Байрона. Зрелище, вспоминал Мюррей памятную встречу, было редкостное: оба знамениты, оба имеют основание гордиться фамильной причастностью к истории, и оба хромые. Спускаясь с лестницы, они предупредительно помогали друг другу. С тех пор между ними не только не было ссор, но не существовало вовсе ничего, кроме самого дружеского расположения. Лишь однажды Вальтер Скотт оказался, нет, не обижен, а только смущен и озадачен, когда Байрон посвятил ему свою поэтическую трагедию "Каин". Это была честь, но честь скандальная, поскольку скандальным был самый прием этой трагедии, которая была воспринята как проповедь безнравственности. Вальтер Скотт не был ханжой, но позиция Байрона, насколько она проявилась в этой трагедии о братоубийстве, представлялась ему рискованной. Вообще Вальтер Скотт восхищался Байроном, в то же время наблюдая за ним, как за некоей таинственно-удивительной, самосокрушительной натурой. Во всяком случае, когда Байрон подвергался нападкам, Скотт никогда к ним не присоединялся, а после безвременной кончины поэта написал о нем сочувственную статью. "Лорд Байрон, писал Скотт, - не ведал унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо". А в дневнике он записал: "Что мне особенно нравилось в Байроне, помимо его безграничного гения, так это щедрость духа, а также кошелька, и глубокое отвращение ко всякой аффектации в литературе - от менторского тона до жеманства..."22.
      Байрон, со своей стороны, незадолго до смерти писал, поправляя не кого иного, как Стендаля, отозвавшегося невысоко не только о литературных достоинствах, но и о личных качествах Скотта: "Я знаю Вальтера Скотта давно и хорошо и, в частности, видел его при обстоятельствах, требующих истинного характера, поэтому должен заверить вас, что характер его заслуживает восхищения, что изо всех людей Скотт - наиболее открытая, наиболее благородная и наиболее благожелательная натура".
      Надо отметить, что Вальтер Скотт занимает едва ли не уникальное место среди писателей как объект биографических исследований. Под пристальным взглядом новейших биографов всякие "хрестоматийные лики" рассыпаются и распадаются, изменяясь подчас до неузнаваемости. Вальтер Скотт остается все тем же, каким видели его современники, человеком цельной и добротной натуры. Идут годы, и уже не годы - века, между тем на страницах новых биографических книг о нем виден все тот же энергичный, деятельный здоровяк (даром, что с увечной ногой), от шуточек которого помирал со смеху весь добровольный полк легкой кавалерии, где Скотт одно время служил, и от бесед с которым приходили в восторг самые утонченные собеседники.
      Среди собеседников прославленного "шотландского барда" были и наши соотечественники. С некоторыми из них у Скотта установились отношения дружеские и доверительные. Сведения об этих знакомствах были собраны академиком М.П. Алексеевым23, и это своего рода хроника, в которой блистают наши известнейшие имена той поры - генерал Ермолов, художник Брюллов и даже император Николай I, который, впрочем, был тогда еще только великим князем... Но, конечно, в первую очередь по степени интенсивности и близости знакомства надо назвать три имени - Денис Давыдов, его племянник Владимир Орлов-Давыдов и атаман Платов.
      "Получил письмо от знаменитого Дениса Давыдова, "черного капитана", который так отличился во время (наполеоновского - Д.У.) отступления из Москвы. Если мне удастся выудить у него несколько историй, это будет большой удачей", - писал Скотт в дневнике во время работы над жизнеописанием Наполеона.
      Не нужно думать, будто Вальтер Скотт всегда нам сочувствовал. Он был истый британец, а это означает, что в политике он неукоснительно следовал правилу исключительного своекорыстия: "Права она или нет, но это моя страна". В этом они решительно расходились с Байроном. Интересы страны вне зависимости от их направленности или оправданности составляли для Вальтера Скотта непреложную истину. Поэтому, если интересы наших стран совпадали, как это было в пору войны с Наполеоном, Вальтер Скотт радовался нашим успехам. Если же не совпадали (а это касалось всего Востока), то Вальтер Скотт радовался только нашим неудачам, в том числе неудачам того же "черного капитана".
      Как установил академик М.П. Алексеев, прозвище "черный капитан" значилось под портретом Дениса Давыдова, который он послал Вальтеру Скотту, а тот хранил его у себя вместе с кавказским кинжалом и показывал гостям. Однако встречи между ними не произошло...
      Зато Вальтер Скотт виделся с двумя другими героями войны 1812 года Ермоловым и Платовым. Матвей Иванович Платов, судя по всему, произвел на знаменитого шотландца особенно сильное, просто неизгладимое впечатление. Надо отметить, что легендарным казачьим атаманом была поражена вся Англия. За ним, когда он прибыл в Лондон, ходили толпы. Дамы старались вырвать по волоску из хвоста его коня. Оксфорд присудил ему почетный университетский диплом, Лондон подарил саблю в золотой оправе. Когда же Платов прибыл на скачки, имеющие у англичан значение национального символа, то поднялась буря восторгов. Говорят, когда Платова везли в фаэтоне на ипподром, то за кучеров у него сидели лорды24. Так что не один Вальтер Скотт интересовался чудо атаманом. Когда же их представили друг другу, то оказалось, что их дальнейшее сближение затруднено из-за взаимного незнания языков друг друга. Скотт ни слова не знал по-русски, Платов - по-английски. Но это препятствие оказалось преодолено сразу установившейся взаимной симпатией. Высшим ее выражением явилась сцена, имевшая место уже не в Англии, а во Франции, и запечатленная очевидцем: "Когда сэр Вальтер был в Париже, он, однажды прогуливаясь по бульвару, услыхал конский топот и, обернувшись, увидел атамана, скачущего во всю прыть, с длинным копьем в руке, сопровождаемого шестью или семью казаками дикого вида. Как только они поравнялись, тот так круто осадил свою лошадь, что она поднялась на дыбы, а он соскочил с нее, бросив поводья одному из сопровождавших, кинулся к сэру Вальтеру, обнял его, расцеловал в обе щеки и, вскочив на лошадь, ускакал, как вихрь". Удивительно ли, что и много лет спустя после этого Вальтер Скотт вспоминал (для сравнения) изрезанное сеткой тонких морщин лицо "атамана Платофф".
      Владимир Петрович Орлов-Давыдов, потомок одного из "екатерининских орлов" и двоюродный племянник Дениса Давыдова, был дольше и лучше других знаком с Вальтером Скоттом. Он был представлен Вальтеру Скотту в юношеском возрасте, шестнадцати лет, и сохранял с ним отношения в последующие годы. Он бывал у него в Аббатсфорде, не раз находился в числе избранных гостей хозяина дома, помогал ему в сборе материалов о нашей стране, от него Вальтер Скотт получил сведения и о походе Наполеона, и о "Слове о полку Игореве", которое В.П. Давыдов перевел специально для того, чтобы с ним мог познакомиться чародей воскреситель прошлого. Денис Давыдов собирался сообщить Пушкину об этих близких отношениях своего племянника с Вальтером Скоттом - сохранился черновик его письма. Среди реликвий, привезенных В.П. Орловым-Давыдовым из Англии, была и рукопись Скотта, попавшая к нему, правда, не из рук автора, а через аукцион. Это рукопись романа "Талисман", она у нас сохранилась, и по ней мы можем видеть, как работал неутомимый Вальтер Скотт, как его перо покрывало словами страницы, а затем в печати те же слова производили на читателей впечатления волшебства и чуда.
      Сохранились и воспоминания очевидца о том, как писал Вальтер Скотт. Это едва ли не самое во всех литературных летописях поразительное свидетельство о писательской работе. Рассказ занесен в особую оксфордскую книгу литературных примечательных фактов и историй.
      Запечатлел эту историю все тот же биограф - зять Вальтера Скотта, Джон Гибсон Локхарт, который в то время, когда произошел знаменательный случай, еще не успел породниться с писателем. Как звать, быть может, этот случай произвел тогда на совсем еще молодого человека столь сильное впечатление, что подействовал на всю его дальнейшую судьбу, связавшую его с семейством Вальтера Скотта.
      Дело происходило в Эдинбурге, в доме, находившемся на углу улицы святого Георга и Касл-стрит. Это где то поблизости от эдинбургского адреса Вальтера Скотта (Касл-стрит, 39), но в ту пору будущий зять-биограф об этом не подозревал. Молодые люди веселились, причем их веселье подогревалось добрым старым вином. И вдруг на лице своего собеседника и друга, жившего в этом доме, Локхарт заметил выражение ужаса. Глаза остановились, рука с бокалом замерла. "Что с тобой?" - спросил Локхарт. Друг показывал на окно. На окно! А в окне через улицу было видно другое окно, и в том окне - рука. Рука с пером, бегущая по бумаге... "И так день и ночь, - рассказывал друг, - когда бы я сюда ни пришел, когда бы ни взглянул в это окно, я вижу все то же самое: пишущую руку". "В этом, - продолжал друг, - есть что-то невероятное, гипнотическое, завораживающее, какое-то наваждение. Вон она, вон она, эта рука, неустанно бегущая с пером по бумаге, и лист за листом, лист за листом, покрытый письменами, летит со стола, а рука все бежит, все пишет, и так день и ночь, всегда, когда бы ни встать здесь и ни заглянуть в окно, можно увидеть неведомую, таинственную, невероятную, пишущую руку". Кто же это пишет? Кому принадлежит не знающая устали рука? Быть может, какой-нибудь переписчик-поденщик, - такова была догадка Локхарта (не подозревавшего, сколько еще раз в жизни ему предстоит с почтением наблюдать и пожимать ту же руку). "Нет, друзья мои, - сказал им хозяин дома, - это пишет сэр Вальтер Скотт".
      Помимо этого вполне достоверного случая, есть и легенда о том, что Вальтер Скотт от поэзии перешел к прозе и вместо поэм взялся писать романы потому, что на литературном горизонте взошла звезда несравненного поэтического соперника Байрона. Это полулегенда, скажем так, ибо во всяком вымысле содержится то зерно истины, из которого вырастает самый вымысел, не какой-нибудь вообще, произвольный вымысел, а именно этот, данный вымысел. К реальности в этой версии относится тот факт, что Байрон после довольно бледного дебюта вдруг блеснул поэмой о Чайльд-Гарольде, точнее, первыми главами (или "песнями") поэмы, которые, согласно еще одной полулегенде, позволили ему в одно прекрасное утро проснуться и узнать, что он стал знаменит. До этого значительную известность и значительные суммы (на которые в своей сатире намекал Байрон) приносили Вальтеру Скотту его поэмы. К нашим дням, надо отметить, уже умерла или по меньшей мере ослабла привычка читать пространные поэтические тексты, мы поэму воспринимаем как нечто исключительное, и внимание в любом поэтическом произведении обращаем не на повествовательно-сюжетную сторону. А во времена Вальтера Скотта и Байрона еще жила идущая из древности традиция внимать поэтам как сказителям и читать поэтические повествования, в которых стихотворный размер и рифмы помогали движению сюжета25. Успех у публики первой же поэмы Вальтера Скотта был столь значителен и устойчив, что последующие его поэтические произведения издатель был готов покупать, что называется, на корню, выдавая поэту аванс, невиданный до тех пор. Прямо надо сказать, Вальтер Скотт показал, что поэзией можно жить. За романы же он взялся не потому, что поэмы Байрона возымели еще больший успех, а потому, что он решил, что романы позволят ему жить еще лучше.
      Прежде всего Вальтер Скотт сам стал издателем, партнером издательской фирмы, которую он же решил снабжать литературной продукцией. Эта фирма выпустила "Деву озера", поэму, которая своим успехом побудила предприимчивых людей прокладывать дороги и строить гостиницы для желающих посетить то самое озеро. И фирма, которую номинально возглавляли два брата Баллантайн, вроде бы начала процветать. Но вскоре эта фирма потерпела крах, потому что нельзя было продержаться на произведениях одного, хотя бы и очень популярного автора; в остальном, да исключением Вальтера Скотта, фирма издавала какой-то на редкость неходовой товар. Чтобы выйти из этого финансового затруднения, Скотт быстро дописал роман, который был им начат лет за десять до этого (тогда и видели его руку, неустанно пишущую), а поскольку он не был уверен в успехе, роман был выпущен без имени автора. Когда Байрон впервые виделся со Скоттом и с похвалой отозвался о прочитанном накануне историческом романе, он не знал, что говорит это автору. Байрон считал, что перед ним собрат-поэт, знаменитый поэт сэр Вальтер Скотт. Но вскоре и романы оправдали себя, возымели успех, и анонимный автор превратился в Великого Неизвестного, хотя, впрочем, тайна авторского имени, в особенности для узкого круга, вскоре перестала быть тайной.
      Романы выпускала другая фирма - опытного издателя Констебла, выручившего безрассудных Баллантайнов. А чтобы не оставить без дела и "сырья" своих партнеров, Скотт занялся наряду с писанием романов подготовкой к печати целой библиотеки английских классиков. Им было в общей сложности выпущено более семидесяти книг выдающихся авторов и написано более двадцати пространных биографий. Неудивительно, что "пишущая рука" не знала покоя.
      Причиной финансовой катастрофы, сократившей Скотту жизнь, обычно называют "замок", который Вальтер Скотт взялся строить в приобретенном им имении. Но и это полулегенда, в значительной мере лишь благовидный мотив для объяснения того плачевного положения, в котором вдруг оказался прославленный на весь мир писатель: находясь на вершине славы, Скотт одновременно скатился в долговую бездну.
      Почти все романы Вальтера Скотта, а в особенности "Уэверли" "Антикварий" и "Роб Рой", были бестселлерами. Они расходились в тысячах экземпляров за день и в десятках тысяч экземпляров - за неделю, что по тем временам являлось цифрами феноменальными. Но это была все-таки довольно немногочисленная публика, способная платить за дорогие фолианты. Констебл, человек, мысливший смело и широко, первопроходец в своем деле, решил преодолеть этот "десятитысячный" круг, выйти к более широкой публике, начав удешевленное и, как бы сейчас сказали, массовое издание. Под это грандиозное предприятие в лондонских банках были взяты кредиты...
      Да, "шотландский бард" строил, правда, не замок, а большой помещичий дом в готическом стиле. Там он собрал коллекцию оружия, в которую входили и рыцарские доспехи, и ружье самого Роб Роя, и кинжал "черного капитана" Дениса Давыдова. Там он принимал гостей, в том числе наших соотечественников. Строительство еще не было завершено, когда не только пришлось постройку прекратить, но надо было уже думать о продаже дома. Об этом Скотт и говорил буквально со слезами на глазах. "Что будет, - сокрушался он, - со слугами и собаками, куда они денутся!" А зажил Вальтер Скотт широко, в самом деле по-старинному, как средневековый сеньор, которому не надо было думать, сколько стоит содержание многочисленной дворни, выездной конюшни и своры охотничьих псов. Но все-таки не эти затраты были причиной катастрофы. Катастрофа лишь заставила сократить расходы, вызвана же она была общим финансовым кризисом, лихорадкой на лондонской бирже, когда все банкиры разом потребовали возмещения кредитов.
      Понося "шейлоков" всего мира, как проходимцев и спекулянтов, Скотт записал в дневнике: "...Ради собственных целей они создали эту встряску с кредитами... Они вроде воров-карманников, будоражащих толпу, в которой честные люди оказываются повержены и затоптаны, а они тем временем среди суматохи, ими же созданной, преспокойно имеют свою выгоду". И еще он видит, кто его враг: "Банкир со взглядом хищника, один из тех людей с миллионами, которых я сам же описывал". Что ж, можно в таком случае считать, что это была месть "людей с миллионами" тому, кто их слишком хорошо, выразительно и правдиво описывал.
      Вальтер Скотт принял и этот вызов судьбы. Неутомимая рука все продолжала, как прежде, бежать вместе с пером по бумаге. Дневная "выработка" писателя составляла подчас до двух авторских листов, порядка сорока восьми страниц, и это изо дня в день. Вальтер Скотт мог отказаться от этого непосильного труда, ограничившись выплатой только своей доли долга, но, как глава фирмы, он по тому благородству своей натуры, которое подчеркнул Байрон, решил расплатиться за всех. Это стоило ему четырех апоплексических ударов (инсульт), которые наконец остановили его руку, отняли речь и рассудок, но в то же время позволили ему умереть, не ведая, что он и умирает должником, И даже двухтомная биография, написанная верным зятем и тоже ставшая бестселлером (все хотели наконец узнать полную правду о Великом Неизвестном), пошла на уплату долгов.
      Однако у смертного порога его ожидало и бессмертие. Пусть его пьедестал несколько понизился, и, когда хотят назвать величайший роман теперь (сами же англичане) называют "Войну и мир", а не какой-либо из романов "шотландского барда", но ведь и Толстой, как любой романист, следовал той дорогой, у начала которой стоял Вальтер Скотт.
      1 Об этой встрече, происходившей в Ордонанс гаузе - на гауптвахте, см.: П.А. Висковатов. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество (1891), М., "Современник", 1987, стр. 291; В.А. Мануйлов, Л.Н. Назарова. Лермонтов в Петербурге, Л., 1984, стр. 182.
      2 Ап. Григорьев. Воспоминания. Л., "Наука", 1980, стр. 77.
      3 И.П. Эккерман. Разговоры с Гёте, М., "Худож. литература", 1981, стр. 414.
      4 См.: Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М., Политиздат, 1956, стр. 64.
      5 Почему Лермонтов в "Герое нашего времени" вручил Печорину именно эту книгу, см.: Б. М. Эйхенбаум. Статьи о Лермонтове. М., АН СССР, 1961, стр. 256-257.
      6 Об этом написаны целые исследования; см.,. например: В.Г. Реизов. Творчество Вальтера Скотта. Л., "Художественная литература", 1965.
      7 Мнение Ксенофонта Полевого в "Московском телеграфе", 1829, № 15-16, ч. 23, стр. 314-315.
      8 В.Г. Белинский. Полн. собр. соч. в 13 томах, т. 1, М, 1953, стр. 267.
      9 У предшественников Вальтера Скотта, в том числе у Шекспира, особые "миры" открыли уже задним числом по примеру вальтерскоттовского "мира". Новый писатель как бы воздействовал на писателей прежних - на восприятие читателями этих писателей. Ныне о таком обратном воздействии говорят как о своего рода законе литературного развития.
      10 Literary criticism of George Henry Lewes, Lincoln, 1964, p. 74.
      11 Выехавшей из Франции в годы Великой французской революции.
      12 Вальтер Скотт воспользовался опытом Дефо - принципами "правдивой выдумки", явленными в "Приключениях Робинзона", и приемами историко-хроникального повествования, использованными Дефо в "Дневнике чумного года", который Вальтер Скота ставил особенно высоко: исторический материал подается устами случайного, неисторического лица. Так в "Дневнике" рассказчик-шорник оперирует данными статистики, сообщая, сколько и где было захоронено умерших, как копали общие могилы и т.п., - первый попавшийся человек, рядовой современник, свидетель, сообщает факты общеизвестные, почерпнутые из документальных источников, и в результате читатель узнает уже известное и апробированное как бы заново.
      13 Понять значение этой перестановки нам поможет сравнение с Пушкиным. Пушкинская "Капитанская дочка" написана по принципам исторической прозы Вальтера Скотта, а в "Борисе Годунове" Пушкин, по его собственным словам, следовал "законам драмы Шекспировой". Соответственно, главными персонажами пушкинской повести, в отличие от трагедии, являются люди безвестные. Добавим, что на этом фоне отчетливее выступает оригинальный вклад самого Пушкина: используя уже вполне освоенные композиционные методы, он насыщает их небывалой прежде реалистической изобразительностью в обрисовке действующих лиц, которые у Пушкина гораздо тоньше и рельефнее индивидуализированы, чем персонажи Вальтера Скотта.
      14 И в этом отношении Вальтер Скотт воспользовался опытом Дефо, который часто ради видимой объективности излагал сложные исторические и политические события с позиции противника, неприятеля или по крайней мере нейтрального лица.
      15 Р.М. Самарин. "Роб Рой". - В кн.: В. Скотт. Собр. соч. в двадцати томах, т. 5, М. - Л., "Художественная литература", 1961, стр. 547.
      16 Г. Лукач. Современный исторический роман. - "Литературный критик",1938, № 12, стр. 51.
      17 Следует отметить, что "Айвенго" появился в год жестокой расправы с мирным рабочим митингом в Манчестере и оказался, таким образом, своим пафосом созвучен этому печально-знаменательному событию.
      18 А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, М., 1956, стр. 136.
      19 В.Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 270.
      20 Ср.: В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., тт. V, стр. 42, VII, стр. 52.
      21 И.П. Эккерман. Разговоры с Гёте. М., "Художественная литература", 1981, стр. 260.
      22 В. Скотт. Собр. соч. в двадцати томах, т. 20, стр. 596, 696. Скотта и Байрона сближали многие интересы, помимо литературы, например, спорт. Оба были заядлыми любителями верховой езды. Кроме того, Скотт был неутомимым ходоком (при хромоте), выжимал тяжести и охотился. Байрон тоже был охотником - любил стрелять, он также боксировал, фехтовал и, уж конечно, являлся выдающимся пловцом.
      23 "Литературное наследство", т. 91. Русско-английские литературные связи. М., "Наука", 1982, Гл. IV.
      24 Именем атамана Платова англичанами был назван скакун, который выиграл крупнейший приз - Дерби.
      25 В Англии давно уже не пишут ни длинных поэм, ни рифмованных стихов.