ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Том Цвинглер носил рубиновую заколку и пару запонок красного хрусталя. Все остальное в нем было конкретно черным или белым, в том числе и все его ответы. Этот треугольник из трех красных точек изменял свои формы, когда Том Цвинглер кивал, качал головой или производил другие жесты, строго по законам изящной геометрии психологического воздействия. Психолог Ричард Дженнис наблюдал за этим представлением с болезненным любопытством. Это был настоящий эксперимент с человеческим вниманием – Том Цвинглер прошел в клинику, никем не остановленный, в то время как охранники зачарованно следили за игрой рубинов.

Дженнис был без пиджака. Его рубашка тоже являлась чем-то вроде оптического устройства: благодаря зелено-фиолетовой полоске она становилась нестерпимой для глаз. Видимо, Дженнис специально надевал эту рубашку, чтобы подольше оставаться незамеченным.

Отношения в группе были натянутыми. Дженниса коробила дотошность американца, Дороти Саммерс по-прежнему была на ножах с Соулом. Сэм Бакс пытался одновременно играть две роли: отца-покровителя и эрудированного технократа.

Кульминационной точкой визита Цвинглера должен был стать осмотр детей в их подвальных «мирах». По этому поводу Дженнис уже успел схлестнуться с Сэмом Баксом, и компромисс был достигнут. Решено было, что американец не станет заходить в искусственную среду, а просто понаблюдает за детьми в зеркальные (односторонние) окна.

Два других сотрудника, принимавших участие в этой встрече, были: специалист по бионике Эрнест Фридман, нервный суетливый человечек, чьи слегка выпученные глаза и торопливость речи говорили об увеличенной щитовидке; а также Лайонел Россон, голубоглазый блондин, компьютерщик с шевелюрой хиппи. Его худощавое сложение подчеркивали тертые джинсы и мешковатый серый свитер.

Некоторые предварительные объяснения были даны в беседе, состоявшейся перед тем, как гостя препроводили в нижние помещения. Цвинглер не раскрывал карт, не объясняя цели визита и проявляя интерес, главным образом, к работе Блока. Однако Соул чувствовал, что Цвинглера гораздо больше интересовал персонал. Чувство неясной тревоги нависло во время разговора о том, что расположено в секретном крыле клиники. Еще высокого гостя заинтриговал секретный препарат, который им удалось создать в Гэддоне. Правда, пока Соул никак не мог понять, в чем тут дело.

– Что касается организации, – говорил американец Сэму Баксу, – то экспериментальная часть Гэддона устроена неплохо. Однако вне Блока дети содержатся, как в любой клинике. Вы считаете это нормальным?

– Так и должно быть, Том. Понимаете, проводить коррекцию дефектов речи и отправлять детей в подвал – разговаривать на «дефективных» языках, – это как две половинки одного целого. Терапия и эксперимент – две части одного процесса, которые сводятся в компьютере. У нас еще столько работы для нашего… мальчика для битья по клавишам – Лайонела.

На упоминание своего имени Лайонел Россон ответил изящным кивком, отбрасывая гриву. Он был единственным из отдела, кто никогда не ерепенился и ничем не выражал недовольства. Смирный, как конь. Его присутствие создавало атмосферу доброты и невинности.

– Стало быть, вы занимаетесь исправлением языка в общем секторе, а его «искривлением» – в закрытом, так сказать, подвале? И то, что плохо у одной группы детей, помогает вам в работе с другой группой?

– Примерно так. Только ваше «плохо», Том, несет несколько иной оттенок. Скорее, дети из подвала обучаются специальным языкам.

– А как с медсестрами?

– Никаких проблем. Они военнослужащие.

– Хм… А посетители? Родители?

– Ни малейших поводов для беспокойства. Для общего отделения определены часы посещений. К детям из подвала, естественно, никакие посетители не допускаются.

– «Дети урагана»?

– Лучше не скажешь. Впрочем, лучше один раз увидеть…

Американец окинул комнату взором, оценивая общую атмосферу и настрой группы. Затем непринужденным тоном поинтересовался:

– Вы тут рассказывали об операциях у детей с расстройствами головного мозга, из общего отделения. Об удалении участков пораженной ткани. И что, с детьми из подвала вы тоже обращаетесь подобным образом?

– Да нет же! – вмешался Соул, не в силах сдерживаться далее. – Как вам только могло в голову такое прийти. Вы что, думаете, ради эксперимента мы режем здоровую ткань? К детям из подвала никто даже не прикасался! С ними все в порядке. Они совершенно здоровы.

– Бы должны понять, мистер Цвинглер, – ехидно встряла Дороти. – Мистер Соул весьма неравнодушен к детям из подвала. Это его подопечные. С трудом верится, что у нашего Криса есть собственный ребенок…

– Хм-м… препарат из группы галлюциногенов, – задумчиво кивал между тем Цвинглер. – Сомнительный вариант: с одной стороны, изменение мозга хирургическим путем, с другой – изменение его состояний путем медикаментозным. Если этот наркотик длительного действия, как считает Сэм. Ну, и каков эффект?

Он оглянулся в поисках очередной жертвы и на сей раз остановился на Фридмане. Глаза бионика при этом больше обычного выкатились из своих орбит, точно у кролика, загипнотизированного удавом. С видимым усилием он выдавил:

– Это один из способов ускорить производство протеина в организме. Нечто вроде антипиромицина: пиромицин, как известно, блокирует синтез протеина, а галлюциноген, напротив, способствует этому процессу. Он работает на связных аминокислотах…

– Так, значит, он создан специально для протеинового синтеза – так сказать, «стимулятор»? Отсюда и название – ПСС?

Фридман закивал:

– Уникальное средство для улучшения мозговых процессов!

– Вы полагаете, это нечто вроде… мозгового ускорителя для сверхинтеллекта?

– О, это слишком сильно сказано. Нет, я так не думаю. Никаких магических усилителей интеллекта, только изучение процесса во время некоторого, повторяю, только некоторого его ускорения.

– Но разве скорость обучения – не вернейший показатель интеллекта?

– Для этого следовало бы оценить структуру нервных импульсов мозга, – продолжал тараторить Фридман. – Выяснить, каким путем кратковременные электрические импульсы преобразуются в устойчивые, закрепленные химические связи. В этом и состоит обучение: электричество трансформируется в нечто более вещественное. Мы не можем впрыскивать в мозг информацию, не можем записывать ее на какую-то чудо-кассету. Зато мы можем активизировать производство протеина в тот момент, когда мозг находится в процессе обучения. Для того мы и используем ПСС – чтобы помочь спящим, дремлющим участкам поврежденного мозга совершать языковую работу в ускоренном темпе.

Цвинглер помахал рукой, успокаивая Фридмана.

– Но как же быть с детьми из подвала? Крис, вы говорили, что с мозгом у них все в порядке. И все же – они принимают наркотик. Они должны опережать остальных детей по результатам обучения. И каковы же последствия?

Рубины вновь сверкнули, выбрасывая лучики, на сей раз в сторону Соула, щекоча и просвечивая.

– Уверяю вас, это абсолютно безвредные дозы, – поспешно ответил Соул, краснея.

– О, естественно… Я только поинтересовался.

Ричард Дженнис в нетерпении стукнул костяшками пальцев по столу.

– Сэм! Я не хотел бы выглядеть негостеприимным, но не мог бы ты сам все показать мистеру Цвинглеру? Ведь нашего гостя, вероятно, больше интересует работа Блока, чем наши скромные персоны. Или нам тоже придется, как детишкам, скакать через обруч?

Директор метнул в сторону Дженниса взгляд, в котором отчетливо читалось раздражение. Однако ответил Дженнису сам Цвинглер, причем с мальчишеской озорной улыбкой.

– Мне кажется, я должен принести свои извинения всем здесь присутствующим. Боюсь, что моя роль здесь… несколько щекотлива. Так сказать, положение разведчика обязывает. Да, это как раз касается штатного персонала. Назревает крупное дело. Мы ище1. людей, которые могли бы нам помочь.

– Что за «крупное дело»?

Рубины просияли на этот раз снисходительно, однако в гранях, нацеленных на сотрудников, притаились сталь и холод.

– Пока это все. Надо получить представление о том, чем дышит народ, перед тем как вдаваться в детали.

Сэм стукнул кулаком по столу.

– Поддерживаю. Я хочу, чтобы вы видели в Томе агента, эмиссара. Эмиссарство – это подходяще, не так ли, Том?

Сэм Бакс обвел взором лица сотрудников, на мгновение задержавшись на Россоне, однако, вследствие ли богемной наружности или чего другого, отвел его кандидатуру и перебросил взгляд на Соула.

– Крис, – твердым голосом произнес директор, – проинформируй, пожалуйста, Тома о трех мирах, прежде чем мы двинемся отсюда. В языковом, так сказать, плане…

Соул попытался сконцентрироваться на практических деталях. Рубиновые осколки Цвинглера засигналили о внимании – их хозяин терпеливо выжидал, осторожный и вкрадчивый хищник в черном.

– Итак, со времени появления работ Хомского, открывших науке данную область исследований, мы рассматриваем язык как предмет, который с рождения программируется в сознании. Базовый план языка, как известно, отражает нашу биологическую осведомленность о мире, принимающем нас. Таким образом, мы изучаем три искусственных языка. Три пробных зонда за барьерами разума. Наша цель – найти то, что сырой, неподготовленный разум ребенка, его «tabula rasa», воспримет как естественное, природное – или «реальное». Для этого Дороти, например, обучает детей языку, который проверяет, не в логике ли заложена наша идея «реальности».

– Иначе говоря: логична ли сама реальность! – хмыкнув, как обычно, сказала Дороти. Казалось, она готова была уличить реальность в нелогичности и наставить заблудшую на путь истинный.

Цвинглер как-то сразу поник после реплики Дороти. Только когда Соул перешел к объяснению следующего мира, его интерес заметно обострился.

– Ричарда интересуют состояния альтернативной реальности. Например, какие изменения в языке могли бы стимулировать их появление в «сыром», нетронутом цивилизацией человеческом рассудке. Он выстраивает нечто вроде мира инопланетян – чуждого мира негуманоидов, живущего по своим законам.

– Вы имеете в виду создание среды, в которой могло бы вырасти это чужеродное существо? Вроде другой планеты? – Американец даже подался корпусом вперед, весь – внимание.

– Не совсем. – Соул метнул взгляд на Дженниса, но психолог не проявил желания что-либо добавить к его словам.

– Это похоже скорее на… другое измерение. Выстроенное из наслоения перцептивных иллюзий. Иллюзий восприятия действительности. Ричард у нас как бы эксперт, дегустатор иллюзий.

– Заметил. Ну что ж, общая картина ясна. Значит, на чужую планету с иной формой жизни это не похоже. Скорее, нечто вроде философской идеи о «чужаках». И что же третий мир – уж он-то, полагаю, ваш?

– Ну… Не знаю, с чего и начать. Вы слышали о поэме французского писателя Реймона Русселя – «Новые африканские впечатления»?

Американец отрицательно покачал головой.

– Странное произведение человеческого ума. Ведь ее практически невозможно прочитать. И вовсе не потому, что это какая-то абсурдистская графомания – напротив, поэма чертовски гениальна. Однако это самый безумный образец того, что у нас принято называть «самовнедрением», «самоимбеддингом» в лингвистике – она и есть, в сущности, то, что изучают мои дети.

– Самовнедрение? Опишите, пожалуйста, как вы себе это представляете.

Соул всего несколько часов назад ознакомился с докладом Цвинглера и считал, что нелегко будет в чем-либо убедить американца с такой девственной невинностью в области лингвистической терминологии, да еще используя тот профессиональный жаргон, в создание которого он также внес свою лепту.

И, тем не менее, попытка – не пытка.

– Самовнедрение – это особый подход в соблюдении того, что мы называем «рекурсивными правилами». Существуют правила для использования одного предмета при формировании предложения, так, что вы можете придать вашему высказыванию любую форму, по желанию. Животным приходится полагаться на фиксированный набор сигналов в коммуникативных целях – или на изменение силы звука одного и того же сигнала. Но мы-то, люди, этим не ограничены. Каждое предложение, которое мы конструируем, – новое творение. Это следствие рекурсивности. «Собака, и кот, и медведь ели». «Они ели хлеб, и сыр, и фрукты, с аппетитом и жадностью». Вы никогда прежде не слышали подобных предложений, они совершенно новые – но вы все отлично понимаете. Так происходит потому, что мы владеем гибкой, творческой языковой программой, заложенной в мозг. Но самоимбеддинг выталкивает человеческий ум за пределы обычного мышления – и его можно использовать как зонд, выставляя за границы известного нам мира.

– Ты, Крис, привел бы нам лучше пример самоимбеддинга, – вмешался Сэм. – А то все это звучит слишком теоретически. Суха теория, мой друг.

Соул в замешательстве посмотрел на Сэма. Конечно же, Сэм прекрасно понимал, о чем идет речь. Дженнис самодовольно откинулся на спинку стула.

Ну что ж, раз Сэм так хочет…

– Давайте тогда попробуем что-нибудь из детских стишков – там прекрасные рекурсивные серии, их очень легко можно продолжить…

Однако стоило ему начать, как ожила память. Вот он, семи лет от роду, стоит на табуретке в воскресной школе и пищит. Те самые стишки на празднике урожая. Он перепутал строчки, едва дойдя до середины. Ему подсказывают. Этот опыт впился в его нервную систему крошечной колючкой, репьем, шипом стыда. И теперь этот шип снова проявился, вызвав внезапную тревогу, глупый страх – прочитать во что бы то ни стало, не сбиваясь. Страх, который мог вызвать новый, столь же непредусмотренный срыв.

«Который – что – что – что?!!» – закричал детский голос в его голове, в то время как другая часть Соула смотрела скептически на весь этот спектакль, поражаясь, к какому же восторгу, очарованию лингвистикой и языковыми экспериментами, в особенности «неправильными» языками, привел его этот первый публичный позор.

Голос американца пришел ему на помощь:

– Который венчает бродягу побитого…

– Ну, дальше, Крис, – ухмыльнулся Цвинглер.

По счастью, мальчик Соул поймал выпавшую строку и не сбился:

– Который целует девицу нестрогую…

Но взрослый человек в нем насторожился. Ричард, Сэм, Дороти, пучеглазый Фридман – все они казались частью той ухмыляющейся публики – пап и мам, дедов и бабок, теть и дядь, – что пялилась на него.

Однако американец торопил, выплеснув сразу две строки:

– Которая доит корову безрогую,

Лягнувшую старого пса без хвоста…

– Который за шиворот треплет кота, – подкинул дров в костер Соул.

– Который гоняет за мышью-девицей, – со сноровкой теннисиста откликнулся Цвинглер.

– Которая солода есть не боится, – улыбнулся Соул.

– Который в том темном амбаре хранится,

В том доме, который построил наш Джек!

Цвинглер закончил с триумфом. Его рубины исполнили танец победы. Он перехватил инициативу. Игра закончилась – и он выиграл.

«Проклятье, – подумал Соул. – Надо было сосчитать наперед».

Покосившись на Дженниса, он понял, что того просто тошнит. Капкан был поставлен хитроумным охотником, и он угодил в него. А все эта память, будь она неладна. И языковая ловушка – он должен был знать.

– Любой четырехлетний ребенок может продолжить этот детский стишок, – заявил Соул с побагровевшим лицом. – А представьте такой случай, когда вы вставляете одинаковые фразы: «Вот солод, который крыса, которую кот, которого пес, боится – убивает – ест». Что скажете? Грамматически правильно – но едва ли понятно. Проникните в имбеддинг чуть дальше – и вы закончите поэмой Русселя. Сюрреалисты пытались даже построить специальные машины для ее чтения. Но самое чувствительное, самое подходящее устройство для языковой переработки, известное нам – наш мозг. И он загнан в угол.

– Почему же, Крис?

Казалось, Цвинглер смотрит с хитрецой, но голос американца звучал искренне. Соул сбивчиво стал объяснять, заметив, однако, что Сэм ответил на это благодарным взглядом.

– Ну, давайте вспомним, что речевые процессы зависят от объема информации, которую мозг может сохранять в краткосрочной памяти…

– А общий итог зависит от времени, которое понадобится, чтобы работа краткосрочной памяти стала перманентным и химически связанным процессом – перейдя с электрического уровня на химический?

– Совершенно справедливо. Но перманентная форма непрактична для каждого слова – нам важно запомнить базовое обозначение. Так мы выходим на один уровень информации: это актуальные слова, которые мы используем на поверхности сознания. Другой перманентный уровень, заложенный глубже, содержит абстрактные концепты – ассоциации идей, связанных между собой одной нитью. Между этими двумя уровнями информации залегает план сознания – для создания предложений или мыслей, идей. Этот план содержит правила того, что мы называем «универсальной грамматикой». Универсальной потому, что этот план – часть базовой структуры сознания и те же самые правила могут переводить идеи в любой человеческий язык.

– Другими словами, внутри мозга все языки – двоюродные братья?

– Опять-таки верно. Они относятся друг к другу как члены одной семьи. Но в каждом кузене, сородиче – своя индивидуальная точка зрения на реальность. Если бы мы сложили все эти «лица», «физиономии» языков, одно на другое в пирамиду, чтобы выработать таким образом правила универсальной грамматики, то получили бы карту всей возможной территории человеческой мысли – все, что может доступно выразить наш биологический вид.

– Но разве такое возможно – собрать все языки воедино? Ведь некоторые уже умерли, исчезли…

– А многие – и таких еще больше – еще не открыты и не придуманы.

– И поэтому вы используете искусственные языки для зондирования?

– Точно. Прямое попадание.

– Но послушайте, Крис. Вы применяете эти галлюциногены ПСС в процессе обучения. Почему вы думаете, что это нормальная ситуация? И наши мозги могли бы обучаться с такой высокой скоростью, если бы это было предусмотрено природой.

– Ага – и Бог дал бы нам крылья, если бы он предназначил нас для полета! Давайте обойдемся без этой устаревшей морали. ПСС – «просто старинное средство», что заложено в его названии.

– Хм. И как долго вы проводите предварительные тесты на животных?

– Но это же совершенно разные вещи! – запальчиво воскликнул Соул. – Вы же не можете обучить языку обезьяну или морскую свинку.

– О'кей, вам, как специалисту, видней, – Цвинглер пожал плечами. – И они схватывают эту внедренную речь в любом случае?

Соул с коротким смешком взглянул на Россона.

– Это можно назвать обещанием, Лайонел?

– Более чем, – кивнул Россон, довольно ухмыляясь. Он также был неравнодушен к детям из подвала.

Цвинглер посмотрел на часы. Раздался странный звук – это Дженнис с досады хлопнул себя по лбу.

– Слушай, Сэм, если наш гость спешит, он может посмотреть на детей из соседней комнаты!

– Не утомляй, Ричард, – вздохнул исполнительный директор. – Мы уже решили: Том не станет посещать миров внутри. Ограничимся наблюдением.

– Очень, черт возьми, хотелось бы надеяться, – рявкнул Дженнис.

Директор в замешательстве тронул Цвинглера за локоть.

– Если вы зайдете внутрь, это будет вроде заражения клеточной культуры инородным телом. Том, одно-единственное слово из внешнего мира может оказаться опасным.

– Звучит как фраза дня, – нахмурился Дженнис. Однако американец только замахал на него рубинами.

– Не берите в голову, мистер Дженнис. Фраза дня, если не всей этой чертовой декады, это шутка Сэма. Насчет эмиссара…

Запонка подмигнула. Сигнал к отступлению. Он сказал слишком много. Но слишком много – о чем? Когда они поднимались из-за стола, на лице Дженниса промелькнула презрительная усмешка.

Вашильки только что зашла в лабиринт – прекрасно видимая сквозь прозрачную стену. Рама и Гюльшен болтали на другой стороне у входа. Видья угрюмо слонялся по детской.

– Так они пакистанцы! Беженцы? Или жертвы стихийного бедствия? Черт возьми, но ведь вы спасли их!

– Совершенно с вами согласна, мистер Цвинглер, – защебетала Дороти, как член женсовета во время посещения сиротского дома. – Какая жизнь их ожидала, кроме лишений и скорой гибели? Я всегда говорила Крису.

По мере того как Вашильки углублялась в коридор, стены понемногу обесцвечивали контуры ее тела – они наливались желтушным цветом, и вскоре силуэт девочки четко обозначился в сознании Соула. Ока продиралась сквозь лабиринт иссохших до костей ног, выпученных от голода животов и мертвенно-пустых глаз миллионов и миллионов детей, выброшенных на свалку истории двадцатого века. Но разве спасти четверых – здравый довод для оправдания существования этого «дна» стран третьего мира – привычного понятия широких масс прогрессивной общественности? Почему бы, кажется, не набрести на эту мысль и Пьеру? Забрать четверых детей, говорящих на языке шемахоя, в надежное место вроде этого?

– Крис, можно послушать, что они говорят?

– Что?.. Ах, да – одну минуту.

Соул покопался в аудиопанели на стене и передал Цвинглеру наушники.

Американец стал слушать, глубокомысленно выпятив губы. Ричард Дженнис тем временем направился к своим владениям – территории другого мира…

– Да. Это – что-то. Детка, да ты совсем незнакома с синтаксисом!

Вашильки достигла середины лабиринта. Теперь она стояла неподалеку от Оракула, разговаривая с высоким столбом.

– Ребенок говорит… что-то про дождь?

– Дождь создает та же система. Разбрызгиватели. Нечто вроде сильного душа. Вы бы видели, как они радуются. Тут у них начинается настоящий бал.

– Прекрасно. Ну а, скажем, как работает эта штука, речевая маска, о которой вы рассказывали?

– Мы проходим через речевые движения. Однако при этом только субвокализуем слова. Маска задерживает слова, проводит их через компьютер и затем ресинтезирует в предложения, произносимые вслух в зачаточной, имбеддинговой форме. Маски связаны с компьютером каналом радиосвязи.

– Превосходно – если дети, конечно, не могут читать по губам…

– Об этом мы тоже подумали. Почему и назвали данное устройство маской. Единственное место, где они видят, как двигаются наши губы, это обучающий экран.

Цвинглер приложил наушники к другому уху.

– Интересно, насколько глубоко может зайти этот имбеддинг? Будут ли детишки менять ваши «коррекции», выравнивая их по норме?

– Тогда, – веско произнес Соул, точно врач, ставящий диагноз, – мы вплотную приблизимся к идее существования в мозгу языка-универсума, источника всех возможных языков.

– Вы имеете в виду – всех возможных человеческих языков, не так ли, Крис?

Соул рассмеялся. Вопрос для обсуждения был беспредметен.

– Хорошо, давайте тогда так. Вероятно, все языки эволюционируют на тех же основаниях, что и наши, земные. Но я не могу поручиться за языки, которые зародились в голове какой-нибудь кремниевой саламандры на другом конце вселенной!

– Может быть, подобные существа будут использовать печатающие системы, бинарные структуры, мыслить подобно компьютеру? – задумчиво пробормотал Цвинглер, очевидно принимая шутку всерьез. Видья вышел из лабиринта, подошел к большой оранжевой кукле и поставил ее на ноги. Ростом она достигала ему до плеч. Он поковырялся у нее в боку, и кукла развалилась на части. Он вытащил куклу размерами поменьше, красного цвета, поставил рядом с первой, туловище которой вновь закрыл. Вторая кукла была на голову меньше первой.

– Обучающие средства, – пояснял Соул, принимая из рук Цвинглера наушники и вешая их на место. – В куклы вмонтированы блоки памяти, где записано несколько десятков сказочных историй. Нажимая кнопки, скрытые в теле самой большой куклы, можно настроить ее на одну из историй. Но хитрость вот в чем: они должны перебрать весь механизм кукол, чтобы получить продолжение истории. Сказка оказывается, таким образом, лингвистически имбеддинговой, внедренной, точно так же, как и куклы. Всего их семь штук. Смотрите, сейчас он распаковывает номер третий…

Цвинглер был все еще занят размышлениями вслух на тему собственной идеи компьютерных языков.

– Лингвистически это несостоятельно, – заметил Россон. – Видите ли, в чем дело: мозг связывает данные в многослойных сочетаниях. Что и отражается в языке. В то время как у компьютера – разные адресные бирки для каждого байта данных. По сути, и сам имбеддинг Криса осуществим лишь потому, что мозг ни в коей мере не подобен компьютеру. Он не должен знать, как взаимодействовать с поступающими данными, потому что ключ для такого контакта заложен слишком глубоко – и мозг не может сохранять их долго, даже при использовании ПСС…

Пока он говорил, Дороти начала понемногу вытеснять американца из мира Соула, забирая в свою маленькую империю: расхаживала перед ним, точно несушка перед петухом, а затем, не выдержав, откровенно дернула его за рукав.

– Идейные ассоциации. В них вся проблема, – закудахтала она. – Словам несвойственно иметь много значений. Конечно, мы можем попробовать обучать форме «грюблина», чтобы измерить логическую ценность…

– Нечто вроде сыра с душком, – хмыкнул Цвинглер.

– Совершенно верно! «Грюблин» – форма английского. Со специально подобранными словами вроде «grue» и «blеtn»[6]. Например, «grue» будет называться то, что при проверке оказалось зеленым, или же то, что без проверки производило впечатление голубого или a priori является голубым. Но подобные идеи – увы – чрезвычайно сложны для ребенка…

– Так значит, все-таки луна сделана из зеленого сыра?

– Простите?

– Ведь этот «грюблин» – фантазия, как и луна, сделанная из сыра.

– Мы не настолько наивны, чтобы обучать «грюблину», мистер Цвинглер. Я пытаюсь определить пути поиска для успешного продвижения в этой области науки…

Дороти вывела Цвинглера в коридор, точно пастух – овечку. Она сделала это при помощи целой серии утонченных, логически отточенных приемов, пока Соул, задержавшись у своего мира, наблюдал за Видьей. Что-то обеспокоило его в поведении мальчика. Что-то странное. Он двигался точно заведенный механизм. В его поведении чувствовалось бессмысленное механическое начало.

Видья наконец выстроил семь кукол в один ряд. Лицо его замерло, превратилось в маску, и он сурово уставился на меньшую по росту куклу.

Прошла минута. Внезапная судорога пробежала по лицу мальчика. Точно у конькобежца, под ногами которого хрустнул лед. Привычный мир здравого смысла вдруг оказался хрупок и ненадежен, а хаос под ним – неизбежен и неодолим. Рот его раскрылся, и из него уже готов был вырваться крик отчаяния. Лицо исказила гримаса. По счастью, стены, отделявшие мир от коридора, были звуконепроницаемыми. Расширенными от ужаса глазами Видья смотрел в направлении Соула, хотя он не мог ничего там разобрать, кроме собственного отражения в светонепроницаемом – изнутри – стекле. Он принялся сшибать куклы, точно кегли.

Вцепившись в одну из них, Видья стал сворачивать ей голову. Эта матрешка была последней, в ней ничего уже не содержалось, но он крутил ее то в одну, то в другую сторону, пока от напряжения слезы не выступили из глаз. Как будто он знал: там должна быть еще матрешка.

Соул в ужасе созерцал эту сцену.

Припадок продолжался еще пару минут, не больше, пока Видья не обессилел. Движения его стали вялыми, точно у игрушки с раскрученной заводной пружиной. Наконец он остановился и принялся апатично собирать куклы, выстраивая их вдоль стенки.

Размышляя над возможным объяснением того, что произошло, Соул присоединился к остальным членам группы.

В какой же хмурый Дотбойз-холл[7] превращался логический мир Дороти, и в какой светлый и добрый – мир Лайонела Россона! Соул заранее скривился, размышляя на эту тему. По счастью, Сэм разделил комнату между ними поровну, прекрасно сознавая, что, используя достоинства логического мышления Дороти, он вполне обойдется без ее эмоций.

И все же аналитический ум Дороти сделал свое дело, когда пришло время выбирать имена. Два мальчика были названы Ай и Би, две девочки – Оу и Зед, в честь символов логического уравнения.

Хотя в самих детях этой мути не было и на грамм. Они были веселы и жизнерадостны.