ГЛАВА ПЕРВАЯ

Крис Соул оделся быстро. Айлин уже звала его. Когда она позвала его во второй раз, почтальон был у дверей.

– Письмо из Бразилии, – крикнула она из-под лестницы. – От Пьера…

Пьер? Какого черта? Соул не ждал ничего хорошего от новостей. Айлин стала так далека и недоступна со времени появления ребенка. Ушла в себя, в мысли о Питере и воспоминания. Это была не та стена, которую легко – или, если честно, казалось легко – разрушить. Что значило для нее это письмо от бывшего любовника? Оставалось надеяться, что обойдется без последствий.

В окне на лестничной площадке промелькнули черные поля, дома персонала и госпиталь в полумиле отсюда на вершине холма. Соул увидел все это разом – и поежился от утренних предчувствий. Дурные мысли часто настигали его по пути в клинику.

На кухне трехлетний Питер шумно возился с завтраком, мешая кукурузные хлопья с молоком. Рядом стояла Айлин с распечатанным письмом.

Соул присел напротив Пита и намазал ломтик тоста. Украдкой он осмотрел лицо ребенка. Не прибавилось ли в нем тех тонких черт его друга Пьера, какие он помнил по фото: среди поля маргариток где-то там в его Франции? Уже мерещилось это грозное сходство, эти карие глаза, постоянно горящие охотничьим азартом. Лицо истинного пропагандиста, агитатора и революционера.

Свое же лицо Соул не уважал. Оно было слишком симметричным и пустым. Скользни зеркалом вдоль линии носа (старый фокус) – и оно не расколется на два совершенно разных лица, как это бывает у большинства людей, а только обнаружит пару однояйцевых близнецов. Это равновесие черт первоначально было выразительным, ко конечный результат – исключение одной стороны человека другой его половиной – с годами становился все заметнее.

Он бросил взгляд на Айлин, читавшую письмо. Она была чуть выше Соула. Глаза, которые в последнем ее паспорте назывались «серыми», вполне могли сойти за голубые. Такими они казались в Африке – голубые, как вода в бассейне, голубые, как открытые африканские небеса, голубые, как конверты авиапочты.

Африка. Душные тихие вечера, когда открытые жалюзи не пропускали в их комнату ни вздоха ветерка, а пиво доставалось теплым из перегруженного холодильника. Сверкающие огнями строения университета вдали на холме и желтые огни города в десятке миль от побережья, отделенные тьмой, в которой отбивали ритм африканские тамтамы. Их дружба, гармония, их тройственный союз – как же это было здорово! Еще до того, как наступила тоска и начались противоречия. Еще до того, как Пьер проник на территорию Свободного Мозамбика с бойцами-партизанами ФРЕЛИМО[1], чтобы изучать социологию среди народности маконде на дальнем берегу реки Рувума. Еще до того, как Соул узнал о перспективной должности, ожидавшей его в этом английском госпитальном комплексе. Еще до последней, неловкой встречи с Пьером в Париже четыре года назад, когда Айлин ушла с французом на всю ночь и вернулась лишь под утро, узнав, насколько их жизни стали далеки и что они с Крисом пошли по разным дорогам.

– Похоже, он живет в этом племени на Амазонке, – сказала она, – но их заносит водой, они стреляют ядовитыми иглами и принимают наркотики…

– Можно взглянуть?

Она на секунду задержала письмо, не желая расстаться с ним. Наконец передала, словно отрывая от сердца: ведь письмо было адресовано не ему.

– Читать? – спросил он.

Голос его как будто покушался на эти строки, написанные для нее одной, и то, что было любовным письмом, становилось причудливым сочетанием политики и фольклора. Зачем он делал это? Хотел воздать должное диалогу Пьера и Айлин – к которому он эмоционально присоединиться не мог, хотя мог пожинать плоды идей француза? Или доказать, что есть идеи поважней, и бросить вызов очевидности ее любви – в виде Питера?

– Айлин?

– Я не могу сосредоточиться. Он разольет молоко. Читай сам – я после…

Вытирая рот мальчика салфеткой, она внимательно изучала его лицо, затем направила детскую ручку к ложке, собирая рассыпавшиеся хлопья себе в блюдце.

Соул, неуклюже прикрыв письмо, точно школьник, не желающий, чтобы у него списали, стал читать:

«Наверное, вы, Крис и Айлин, удивитесь, с чего это я вздумал через вас выпустить пар? Тем более после стольких лет разлуки! Но ты-то, Крис, поймешь меня. Есть странные связующие нити, проходящие через годы и страны, связывая непохожих людей, места и события. Или такая мистическая мысль крамольна для марксиста? Что же в таком случае эта фиглярская сюрреалистическая поэма Реймона Русселя[2], которую мы каждый день вспоминали в Африке? Что это, как не очевидная связь между вами и мной, моими открытиями среди этого совершенно уникального племени в дельте Амазонки.

Эти люди получили выбор Гобсона: утонуть в местах, где они родились, или погибнуть в новом мире – среди жестяных крыш, рома, проституции и болезней. Это если они окажутся достаточно «прозорливыми», чтобы сойти с пути надвигающихся вод. Воды уже по колено. И надо ли говорить, что никому нет дела до их мнений и решений.

В Африке все намного проще в сравнении с тем, что происходит здесь, в сердце Бразилии. Там легко определялась почетная и всеми признанная иерархия ролей в мозамбикском буше[3]. Даже самый ничтожный член племени маконде знал, откуда ветер дует, и сторонился «политиков»…»

Проклятье, пронеслось в голове Соула при упоминании Русселя. Пусть Пьер занимается реформами, своим переделом мира. Только не надо лезть в мои дела – открывать, чем же этот мир является в реальности!

«Но как могут эти индейцы уяснить разницу между тем или иным «караиба»? Это мерзкое португальское слово индейцы применяют для обозначения иностранцев, в том числе европейских потомков самих бразильерос, и, естественно, для меня. Мы все аутсайдеры, чужаки. Французы, американцы. Правое крыло, левое крыло. Все равно. «Караиба».

Те же, кто знает, что такое политика и в том числе политика Амазонского Потопа, отсюда кажутся далекими, обитающими на другом краю земли горожанами, разрешающими проблемы с автоматами в руках. Даже когда ситуация потребует переместиться в провинцию, за черту города, что им делать с индейцами в глухих дебрях лесов? Да и что могут они сделать! Индейцы погибнут как раса и превратятся в обнищавших «цивилизадос», сограждан, имеющих равные права – умирать цивилизованными.

Так что за радость находиться здесь, в человеческом заповеднике, где пребывают эти «странные дикари», законсервированные в своем экзотическом дикарстве? Но, как ни паршиво будет признать, для индейцев в здешних местах нет никакой политической альтернативы!

А как на руку все это бразильской хунте! Ведь ей достанется слава строителя величайшего озера на Земле, единственного из созданий рук человеческих, видимого с Луны!

Это чисто политический проект, хотя жертвы его понятия не имеют о том, что такое политика, и не могут научиться бояться политики без прививки этим вирусом, который погубит их на корню. Вот в чем парадокс, не дающий мне покоя, моя головная боль – мое собственное бессилие. Я могу только вести хронику вымирания этого уникального народа. И, к собственному утешению, крутить кассету с сумасбродной поэмой Русселя!..»

Соул поежился. Жаркое африканское солнце обычно согревало их беседы о Русселе. Это казалось тогда таким невинным и азартным: восходила звезда его собственного исследования. Он запомнил вид из бара. Красные гофрированные крыши. Сияющий белый пластик стен. Огненные деревья. Мечеть. «Пежо» и «фольксвагены», припаркованные на пыльной улице. Продавцы резных статуэток в шортах и рваных майках, сидящие на корточках. Женщины, идущие мимо в хлопающих сандалиях, закутанные в черное, с покупками на головах.

На столе – бутылки пива, скользкие от конденсата, а они с Пьером беседуют о поэме, которую практически невозможно воспроизвести в человеческом сознании и для прочтения которой нужна специальная машина…

Многое решалось тогда сгоряча и наивно. Но теперь то, что казалось мечтой и идиллией, материализовалось, теперь это были живые существа: Видья, Вашильки, Рама, Гюльшен и другие, они содержались в спецблоке клиники. Разбуженные Пьером воспоминания о том счастливом времени нахлынули с новой силой.

Айлин словно читала его мысли – она оторвалась от мальчика и довольно резко сказала:

– Крис, хочу у тебя кое-что спросить. Ты можешь дочитать после?

– А в чем дело?

– В принципе, ничего особенного. Я говорила с одной из здешних дам в поселке – муж у нее работает садовником в госпитале. Так вот, она рассказывала нечто странное…

– Что именно?

– Что ты учишь детей какому-то поганому языку. Вот это новости.

– Поганому языку? Что значит «поганому языку»? Что она имеет в виду? Она что, не знает, что в госпитале лежат дети с расстройствами мозга? Конечно, они говорят на плохом языке.

В голове тем временем крутились фразы из письма, не давая покоя.

Например, о «человеческом заповеднике» и «политическом проекте».

Слова сохраняли неопределенность и на бумаге: они туманно расплывались, как будто мозг отказывался узнавать их. Но не исчезали. Они безотчетно раздражали, неотступно приковывали внимание. Было такое ощущение, что на письмо попали капли дождя и смазали строчки.

Айлин спокойно наблюдала за мужем.

– Я знаю, чем занимается Отделение. Я рассказала ей все, что ты сейчас говоришь мне. Но ты же знаешь, что деревенские кумушки любят из всего делать тайну. По ее словам, госпиталь служит для прикрытия еще каких-то сомнительных дел. Для которых вы учите детей поганому языку.

– И что же она считает поганым языком?

– Я рассказывала ей о мозговых расстройствах и дефектах речи, – она пожала плечами, – но это совсем не то, что она имела в виду.

Соул нервно отхлебнул кофе и обжег рот. Он рассмеялся:

– Представляю, что эта болтливая дура думает о нашей работе. Что мы учим детей ругаться матом?

– Нет, Крис, я не помню, чтобы она говорила про мат.

Викторианский столик кованого железа, из тех, что можно увидеть только в старинных пивных, был заставлен баночками со специями и завален книгами по кулинарии. На аукционе он обошелся им в двадцать фунтов, затем они вместе выкрасили его в белый цвет. Айлин была на пятом месяце беременности, и они мечтали, как ребенок на высоком стульчике будет сидеть за этим столом, а Соул – по другую сторону, с кружкой пива, управляя первыми «агу».

– Жена садовника! Это же надо! Нонсенс. Абсурд!

Однако Айлин настаивала, сердито теребя Питера, как будто ребенок был причиной этих мифических беспорядков, творимых в госпитале.

– Ты часто разговаривал с Пьером о «поганом» или варварском языке. Тогда речи не было о ругательствах. Ты имел в виду именно неправильные языки – и только.

– Послушай, Айлин, ребенок говорит на плохом языке, когда у него с головой не в порядке. Это вопрос времени.

– Еще она сказала…

– Ну-ну?

– Что в госпитале есть черный ход. Настоящая работа идет с черного хода, в особых помещениях, куда посторонних не пускают. Там не лечат, а калечат детей. Это и есть место, где учат «поганому языку». Или, может быть, – языкам? Так будет точнее, Крис? Что происходит в этом Блоке? Что-то постыдное – или, наоборот, я когда-нибудь еще буду гордиться тобой?

– Да, черт побери, там происходит то же самое, что и в любой клинике! Везде закрытый режим.

– Но это же не клиника для душевнобольных.

Соул поежился, заметив, что призрак «человеческого заповедника» вновь пытается приковать его взгляд.

– Любой госпиталь, голубушка, имеющий дело с мозговыми расстройствами, – это разновидность психиатрической клиники и в то же время обычный госпиталь. Нельзя отделить одно от другого. Язык тесно связан с психикой. Да и вообще, черт возьми, меня нанимали лингвистом, а не доктором.

– Это так.

Айлин озадаченно смотрела, как он складывает письмо, засовывает в конвертик авиапочты и прячет в карман. Но не стала спорить.

По пути в Блок Соул то и дело смотрел в небо, где светился спокойный ясный голубой день, вдыхал чистый холодный воздух, выдыхая перед собой пар.

А что бы ты сказал, окажись на Аляске, где плевок сразу превращается в лед?

А как насчет Бразилии?

Как насчет того, чтобы оказаться в шкуре Пьера? Самоуверенного, измученного идеализмом француза.

Непросто залезть в чужую шкуру. Но разве не это было его главной задачей в госпитале – научиться вылезать из собственной шкуры? Видья – и вы, все остальные: неужели вы в самом деле еще многое и многое расскажете нам о том, что же это такое – человечность? После небольшого бесчеловечного акта, который мы совершим с вами?

Неизбежно кто-нибудь, где-нибудь попытается рано или поздно провести такой же эксперимент. В литературе сведения о нем мелькают уже на протяжении многих лет. Навязчивое желание провести подобный эксперимент со временем становится чем-то вроде научной мастурбации. Выращивать детей в полной изоляции и учить их общению на специально разработанных языках.

Он прошел дорожкой, усыпанной гравием, между величественных остовов тополей и кустов, подобных проволочным моделям мозга. Они вполне могли быть изготовлены в госпитале, а потом остаться не у дел как слишком примитивные, устаревшие.

Гэддонский Блок был обычным с виду деревенским домом – строением с пристройками-крыльями в современном стиле и задним двором, окруженным тесно растущими елями. Еловый лес растянулся на целую милю; он со всех сторон охватывал дом наподобие зеленой смирительной рубашки, все теснее и теснее натягивавшейся с годами.

Пару раз Соул пробирался через лесок задним двором, пытаясь сократить расстояние, но путь оказался неудобным. Мешали сплетение ветвей и кочки дерна. К тому же за деревьями было ничего не видно.

(Пятьдесят футов зеленого мрака – и вот уже другой мир. Путник теряет ориентацию в пространстве. Сотню ярдов приходится ползти на животе, ныряя под упавшие стволы и продираясь сквозь заросли, пробивая себе дорогу…)

Элегантное здание центрального корпуса имеет два крыла. Перед входом каменные львы топчут лужайку. Газон изрыт кротовыми норами. Ай да садовник! Ай да жена садовника!

Проскользнувшая мимо фигура в фиолетовом дождевике, оказалась биохимиком Цалем.

Соул нащупал в кармане депешу Пьера. Он отчего-то боялся потерять письмо, прежде, чем найдет время его дочитать.

С полдюжины машин припарковались неподалеку от входа, у въездной гравийной дорожки. Среди них был медицинский фургончик ВВС США.

Медная табличка гласила:

Соул толкнул тяжелую дверь, и его окатило волной сухого горячего воздуха. Минуя холл, соединявший палаты в правом крыле и служебные помещения в левом, где располагались компьютерный участок, кухня, операционная и лаборатория, он задержался перед рождественской елкой у подножия мощной дубовой лестницы, ведущей в раздевалки медперсонала.

Столько иголок осыпалось в этой духоте. Точно зеленой перхотью усыпан кафель.

За спиной неслышно прошла санитарка, после завтрака катя на мягких резиновых колесиках тележку с грязными тарелками. Только слабое позвякиванье фаянсовой посуды выдало ее присутствие.

Бумажные транспаранты пересекали проходы и главный коридор. Стеклянные колбы над дверными проемами призывали к различным видам внимания. К голубому вниманию. К зеленому. Красному. Словно различные участки пораженного мозга выдували пустые речевые пузыри.

Чем же они наполнятся? Обвинениями?

Или станут ключом к реальности? Е = niс2 разума? Законом, изъясняющим его природу?

Дверь на пружине захлопнулась за ним автоматически. Далее следовал короткий коридорчик со второй дверью в конце. Он выбрал ключ, вставил в замок и прошел в заднее крыло, где еловые ветви качались перед окнами точно «дворники» автомобиля. Коридор огибал крыло с внешней стороны.

Оконное стекло было пронизано паутиной проводков сигнализации, подключенной к компьютеру.

Выглянув из верхних окон главного здания, можно было увидеть громадный матовый купол, освещавший помещения коридорным светом – словно пустой аквариум.

Открыв свой кабинет, Соул привычно включил яркие неоновые трубки, разогнав скучный зимний полумрак, и сел перед монитором.

Поганый, говоришь, язык, Айлин? Еще какой поганый! Самый плохой в мире – и самый лучший!

Экран мигнул и осветился. В большой детской комнате (изображение еще ходило волнами по экрану) два темнокожих малыша нагишом, мальчик и девочка, перекатывали друг другу огромный мяч. С виду им было года три-четыре. Еще одна голенькая девочка наблюдала за этой игрой, волоча за собой свернутую спиралью пластиковую трубку, и еще один мальчик выставил перед собой руки, как при игре в жмурки.

Соул простучал по клавиатуре, и комната наполнилась звуками. Но не детскими голосами.

Он сдвинул камеру за прозрачные стены лабиринта. Источником голосов являлся большой, во всю стену экран. Там двигались увеличенные в несколько раз изображения Криса Соула и компьютерщика Лайонела Россона.

Это были их голоса. Не совсем, правда, их. Речевой компьютер разделял их голоса и снова сводил в программе. Слова при этом переставали звучать естественно, как в обычном потоке речи. Трудно было узнать собственный голос в записи. Это были английские предложения и в то же время настолько неанглийские гирлянды слов, что всякий посторонний пришел бы в замешательство. Сами слова были достаточно просты. Даже для ребенка. Но при этом составлены так, как никакие дети не разговаривают. Даже взрослые не могли бы понимать их без распечатки с лабиринтом скобок, объединяющих хитросплетения фраз так, чтобы они становились доступны уму.

Это была речь Русселя.

Пьер был потрясен и заинтригован самонадеянностью Реймона Русселя, написавшего поэму, которая выходила за границы человеческого рассудка. Поэма «Новые африканские впечатления» стала поистине госпожой сердца Пьера. Он постоянно спорил с ней, но, тем не менее, она продолжала очаровывать его. Она отталкивала его с аристократическими ужимками. Он же хотел подчинить ее разуму ради торжества логики и справедливости. Если бы только он мог познать ее, хоть раз, хотя бы в течение одной бесконечной ночи понимания, он избавился бы от обольстительницы. Но, подобно всем великим обольстительницам, эта поэма имела свои тайные приемы. Она гипнотизировала. Она доводила до беспамятства.

Единственный способ найти путь к ее сердцу – пронзить это сердце кинжалом и остаться с ней навсегда. А для этого надо было понять ее тайный язык.

И все же лабиринт, созданный совместными усилиями, навсегда защищал рассеянный человеческий ум.

Если бы логику можно было так легко сразить поэмой, неужели оставалась бы надежда, что мир можно изменить логикой? Эта любовница, эта госпожа сердца была элегантной сучкой, Саломеей, которую ничуть не заботили ни третий мир, ни бедность – постоянное напоминание Пьеру о ложном – эстетическом выборе в жизни. Красота взамен правды.

И вот теперь, непостижимым образом, она действительно утешала Пьера – в том болоте несправедливости, в котором он увяз по уши в бразильских джунглях!

Вот оно, противоречие, заставившее Соула снова вытащить письмо в поисках ключа к разгадке.

Слова на штампе – ПОРЯДОК и ПРОГРЕСС – девиз Бразилии, провозглашенный новой реальностью: хунтой, военной диктатурой.

Он остановился на странице, с которой хитро косилось на него имя Русселя.

Соул отбросил письмо.

Мой бедный Пьер, и ты бы возмутился, увидев меня в этом кресле, перед экраном с «индейцами».

Я был бы возмущен? А как бы тебя проняло это?

Вот оно тебе – белое каление! И белая горячка.

Дети.

В глазах Соула они были непостижимо прекрасны.

Их мир был прекрасен.

Как их язык.

Он ввел звуковые фильтры для его с Россоном голосов, отрегулировал микрофоны, расставленные везде, где дети могли заговорить.

Но сейчас они молчали.

У него были сотни часов их разговоров на пленке, от самого раннего лепета до предложений, которые они теперь составляли самостоятельно, – внедренные предложения о внедренном мире. Он навещал их, играл с ними, показывал, как пользоваться лабиринтом, учебными куклами и оракулами, – и все это в речевой маске, которая сглатывала слова, отсылая в компьютер для пересортировки и трансформации.

Говоря откровенно, ему не требовалось слушать их и наблюдать со стороны, точно влюбленному маразматику-педофилу. Запись велась с компьютера, и все осуществляли автоматы. Все, что говорили дети, чутко стерегли сверхчувствительные микрофоны-жучки и сохраняли на пленке. Самые интересные и неожиданные места распечатывались специально для него.

И все же чрезвычайно полезно наблюдать за детьми лично. Нечто вроде терапии. Постепенно мрачное чувство отчужденности отпускало.

«Мир» Соула был не единственным в Гэддонском Блоке. Здесь находилось еще два подвала с детьми: «Логический», который управлялся Дороти Саммерс, и «Чужой», изобретенный психологом Дженнисом.

Системы жизненной поддержки трех миров управлялись автоматически, так же как и речевые программы. Все меньше и меньше причин оставалось спускаться туда лично, тем более дети становились старше и самостоятельнее. И все менее желательным становилось личное присутствие. Боги должны иметь причины для своего появления, как шутил их величество Сэм Бакс, директор Преисподней Гэддона.

Всезнающий попрыгунчик Сэм Бакс. Оставим ему руководство политикой. Зарабатывание денег. Общества и фонды, армейские связи, охрана и секьюрити. Все это – не наше дело. А Пьер пусть занимается политикой Бразилии. Не надо уважать во мне политика. Оставьте меня, черт побери, заниматься своим делом!

Здесь, где живут дети моего разума: мой Рама, мой храбрый Видья, моя возлюбленная Гюльшен, моя дорогая Вашильки.

Не торопи богов уйти со сцены, Сэм.

На экране Видья открыл глаза и уставился на призраки Соула и Россона. Гигантские губы двигались медленно: огромные, безобразные рты говорили с ним на «поганом языке».

А ночью, когда дети спят, их речь поддержит шепот микрофонов, гипнотробов, обучающих во сне.

В столовой Соул снова схлестнулся с Дороти.

Пережевывая жилистое тушеное мясо, он размышлял о такой же неудобоваримости характера Дороти. Она постоянно подтрунивала над его опасной, по ее мнению, любовью и привязанностью к детям. К счастью для заключенных, напарник Дороти, Россон, был теплокровным человеческим существом.

– Дороти, а ты представляешь, что случится с этими детьми, когда он вырастут? – ляпнул он вдруг. – Что их ждет в ближайшие сорок-пятьдесят лет?

Коллега надула губы.

– Думаю, половое влечение можно держать под контролем.

– Я не о сексе. Что ты скажешь о них как о взрослых людях? Что с ними будет? Ведь мы над этим даже не задумывались.

– А надо ли? Пространства всем хватит.

– Какого пространства? Дальнего космоса? Пространства в колбе термоса, выброшенного в космический океан в направлении ближайшей из звезд? И кому хватит? Команде для космического путешествия?

В том, что проглатывала Дороти Саммерс, похоже, хрящей не было.

– Говорила я Сэму, не надо брать в экспериментальную группу женатиков, – уколола она. – Не представляю, чем можно помочь обществу, родив собственного ребенка.

Соул тут же подумал о Видье – еще прежде, чем вспомнил о том, что его «собственный» ребенок – это Питер…

– Вы хоть представляете, насколько велико население земного шара? – обличительно спрашивала она. – Зрительно представляете? Всех детей, которые родятся до конца сегодняшнего дня – или до наступления ночи, – унесет в результате одного несчастного случая. И не надо мне сморкаться в жилетку, мой друг, если промочили ноги зимним утром.

Соул только криво усмехнулся.

– Тем более, представьте, как сложилась бы судьба этих детей подземелья, если бы они не попали сюда? Гэддон для них – это просто пещера Алладина. Кем бы они были теперь? Королями помоек?

– Пещера Алладина? – откликнулся он. – Что ж. Может, они еще скажут «Сезам, откройся» и передадут нам, несчастным смертным, джинна в бутылке?

– Здесь нет ничего смешного, Крис. И скажу вам еще кое-что: если это не сделают они, то это сделает кто-то другой. Русские уже отмачивают и не такие штуки в своих психоневрологических клиниках, куда прячут лучшие мозги страны!

– Кошмарное мясо! – сказал Соул, надеясь вырваться из ее когтей. Однако Дороти прочно вцепилась в него, как в кусок мяса на вилке: еще бы, ведь сам Сэм Бакс направлялся в их сторону со своей порцией гуляша. Какой случай скрестить клинки на глазах у начальства!

– Слышали анекдот про венерианскую мухоловку? И Сэм рассказал им анекдот из области черного юмора, ловко задев чувства Дороти – как старой девы, и Соула – как человека сентиментального. Ситуация была натянутой до предела – очевидно, Сэм хотел, чтобы подчиненные были сегодня на высоте.

– Некая старая дева жила в одном из нью-йоркских небоскребов, где запрещено держать даже золотых рыбок, – весело рассказывал Сэм, орудуя вилкой. – И пришлось ей купить домашнее растение, которое скрасило бы ее одиночество. Венерианскую мухоловку. Это растение умеет считать до двух, так что в некотором роде является мыслящим существом.

– Растение умеет считать? – хмыкнула Дороти.

– Чистая правда! Кто-нибудь тронет ловушку этого ботанического капкана – скажем, попала песчинка – и реакции никакой. Но как только происходит два прикосновения: скажем, села муха и разминает лапки – челюсти моментально смыкаются. Это же настоящая система счета – мышление или что-то вроде того. Ну так вот – у этой девушки… простите, женщины, квартира была чистой и ухоженной. К тому же с кондиционером. И расположена так высоко, что мухи туда не залетали. Пришлось ей выкармливать орхидею кошачьими консервами. И так прошло года два, пока однажды старая дева не обнаружила в кухне муху. Она решила побаловать свою мухоловку и скормила ей насекомое. Челюсти захлопнулись. И через несколько часов мухоловка скончалась от пищевого отравления. Чушь! Она погибла от соприкосновения с реальностью!

– Или с ДДТ, – буркнула Дороти.

– От опасностей замкнутой среды, вот как бы я это назвал! И вот мораль. Улавливаете? Любая опасность, с которой дети столкнутся, не имеет ничего общего с их существованием в этих трех подвальных мирах.

Сэм доел свой гуляш и откинулся на стуле, одарив Соула и Дороти сытым благожелательным взором.

– Так что, о чем бы вы ни спорили, ребята, самым важным аргументом остается слово «завтра». – Вытерев рот бумажной салфеткой, он скатал ее и бросил в тарелку. – Потому что завтра к нам с визитом прибывает один американский коллега, довольно важная шишка.

Он порылся в кармане.

– Я разыскал работу, которую написал этот тип. Ваша тема, Крис. Желаете ознакомиться?

Сэм протянул листы ксерокопий.

Томас Р. Цвинглер. «Компьютерный анализ латентной вербальной дезориентации у астронавтов во время затяжных полетов. Часть первая: Искажение концептуальной ориентации».

Дороти вытянула шею, пытаясь прочесть заголовок.

– Бо-оже мой, – протянула она. – Сколько помпезности!

Сэм покачал головой.

– Думаю, ты изменишь мнение о Томе Цвинглере при личной встрече.

– Где ты его откопал? – поинтересовался Соул.

– На каком-то семинаре в Штатах, – неуверенно ответил Сэм. – Ведь Том Цвинглер – «летун», прикрепленный ко многим агентствам. Вроде координатора проектов.

– К каким агентствам? Рэнд? Хадсон? НАСА?

– По-моему, он орудует в Управлении Национальной Безопасности. Отдел коммуникативных связей.

– Вы имеете в виду шпионаж? – саркастически вздернула бровки Дороти.

– Едва ли, судя по этой работе. Скорее, человек по связям.

– Почти домашний пес, – усмехнулась Дороти. – Как наш Крис.

Сэм нахмурился. Он грузно поднялся со своего места.

– Встреча завтра, в полтретьего. Мы ознакомим его с нынешним положением дел в Гэддоне. Договорились?

Соул кивнул.

– Посмотрим, – неохотно фыркнула Дороти.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Капитан полиции прибыл на армейском вертолете «Ирокез» и потребовал срочного разговора с Чарли Верном.

Жоржи Альмейда, бразильский ассистент Чарли, осторожно высунул голову из-за двери. Это был худощавый тип с постоянно серьезной миной, черноглазый, с кожей молочно-шоколадного оттенка, наводящей на мысль, что среди его предков, возможно, затесался индеец.

– Чарли, – позвал он сквозь стук дождя по жестяной крыше, – к тебе гости.

Жоржи с гордостью истинного бразильца относился к Амазонскому проекту, открывавшему неприступные сокровища страны. Бразилия занимала полконтинента, но долгое время пребывала в дремотном бездействии, оставаясь ландшафтом, населенным легендами об Эльдорадо, пропавшими без вести городами и гигантскими анакондами, которые запросто могли догнать лошадь. Жоржи ни в грош не ставил все эти фантазии, как и дикарей, охотящихся в джунглях, – такие же призраки страны грез. С безопасного расстояния, отделявшего его от Амазонки, он безмолвно поддерживал военный режим, призванный укротить и цивилизовать эту землю. То, что это место предназначено для него, Жоржи доказал за два года службы при Национальной Лаборатории Гражданской Инженерии в Лиссабоне. В глубине души он был недоволен тем, что вынужден подчиняться янки, поставленному над ним – правда, по временному контракту. Чарли не закрывал на это глаза, но, тем не менее, они сработались.

В голове Чарли все еще гудело похмелье, которое вовсе не успокаивал мерный стук дождя по крыше. К тому же никак не удавалось выйти на связь с Координационным Центром Проекта в девятистах километрах к северу от Сантарена.[4]

«Чертовы посетители, – думал он. – Опять эти пасторы, будь они неладны».

Все его существование: дневные грезы и ежедневные вызовы по рации – было связано с этим разбитым на две части городком Сантареном, единственной отдушиной в джунглях. Сантарен – странное место, аномалия, пережиток гражданской войны. Солдаты Конфедерации, отказавшиеся последовать за генералом Ли после его капитуляции, заселили эти края, и население – в основном их потомки – годами пополнялось за счет остатков американских колонистов – поселок Генри Форда, Фордландия, его же, ныне покинутая Бельтерра. Два осколка эпохи великого резинового бума, воздвигшего дворец в стиле рококо – оперный театр в самом сердце Амазонии, в Манаусе. Даже выписали знаменитую балерину за тысячу миль вверх по течению танцевать резиновым баронам. Ныне в Сантарене наблюдался свежий приток американцев, приехавших консультантами на строительство дамбы. Плотина раскинется на шестьдесят километров от Сантарена до Аленквера – с двойными шлюзами, выдолбленными в скалах, глубоководной гаванью, турбинами и линиями передач. К тому же намечено строительство десятка других вспомогательных плотин будущего искусственного моря – моря, которое уравновесит на глобусе Великие Озера Северного полушария.

Широчайший водоем охватит собой и Амазонку. По предварительным оценкам, полмиллиарда долларов будет стоить одно картографирование этого региона с воздуха. Но лишь половина суммы потребуется, чтобы стереть с лица земли географическое недоразумение под названием Амазонская низменность.

Вспомогательная плотина, которой занимался лично Чарли, состояла из десяти километров утрамбованной земли, покрытой ярко-оранжевой глиной, вырезанной из сердца джунглей. Озеро площадью в пятнадцать квадратных километров напирало на эту плотину, и нигде не хватало глубины для громадных бревенчатых драг, чтобы вытащить все это изобилие деревьев, которому предстояло скрыться под водой. Миллионы деревьев. Миллиарды. Древесина ценных пород: красное дерево, кедр, железное дерево. Эриодендрон – шерстяное дерево, чесночное дерево, шоколадное. Бальза, акажу, плодоносный орех кешью, лавр. Бесчисленное количество деревьев. Бессчетное число пород. Бескрайние просторы суши. И вод. И все это оставалось бесполезным для человечества. Вплоть до нынешнего времени.

Чертов дождь, подумал Чарли. От него раскисает душа. Зато такая погода ускорит заполнение озера. Приближая благословенный час, когда он, наконец, смоется отсюда в Штаты.

– Кто это? Священники из лагеря?

– Нет, капитан полиции и пара его подручных. Странно. Что понадобилось таким персонам в наших краях…

Беспокойство он попытался скрыть за усмешкой.

– Поосторожнее в словах, Чарли. Помните – вы далеко от дома.

Чарли с сомнением взглянул на бразильца.

– Надо полагать, дружеский совет? Кажется, политически я вполне благонадежен.

– Они на вертолете. Ты не мог бы поторопиться? Это народ беспокойный.

– Проклятье, я же… в эфире. Впрочем – все равно ни черта не слышно. Сантарен, слышишь меня? Жуткая слышимость. Даю отбой – свяжемся позже… Жоржи, принеси бренди, я приму их здесь.

Жоржи уже повернулся к выходу, когда чья-то рука распахнула дверь настежь и бразильца отшвырнуло в комнату. В помещение вломились трое. Они прошли, не останавливаясь, оглядывая рацию, макеты плотин, гамак с грязной простыней, расстеленные на столе бумаги, записи, стопки «Плейбоев».

Капитан был облачен в свежую униформу защитного цвета, шейный платок в красный горошек, черные кожаные ботинки; с пистолетом в кобуре. Однако если он еще более-менее смахивал на армейский чин, то двое его товарищей скорее походили на «капанга», то есть – разбойников с большой дороги, которых нанимали переселенцы и землевладельцы в провинции.

Первый был метис с мордой грызуна и такими же крысиными повадками. Второй – здоровенный негр, с зубами, черными, как его кожа, с глазами, налившимися кровью и желтой сывороткой. Оба носили одинаковые армейские ботинки и пятнистые штаны цвета хаки. У негра под мышкой торчал ручной пулемет. Метис с крысиной мордой был вооружен автоматом с примкнутым блестящим штыком.

Жоржи собирался уже обогнуть негра, когда ствол, упершийся ему в ребра, остановил его.

– Останьтесь и слушайте, Альмейда, – это и вас касается. Мистер Берн, вы ведь не говорите на португальском?

Капитан изъяснялся с американским акцентом, но улыбка его не предвещала ничего хорошего – только злорадное холодное презрение.

– К сожалению, очень немного. Жоржи обычно переводит.

– Тогда будем общаться на английском.

– Вообще-то, Жоржи собирался принести выпить. Не желаете стаканчик бренди?

– Было бы неплохо. Бренди нам не помешает. Только пилоту не предлагать.

Чарли в замешательстве перевел взгляд с крысомордого на негра.

– И кто пилот?

– Из них – никто, разумеется. Пилот остался в машине. – Капитан что-то быстро пробормотал своим людям, и они щербато оскалились, после чего негр позволил Жоржи пройти, убрав свой ствол с дороги.

– Вы, наверное, удивляетесь, чем вызвано это вмешательство в вашу столь полезную для общества работу? Да еще в такой вонючей дыре, вдали от цивилизации, откуда не докричаться ни до Рио, ни до Сан-Паулу?

– Вообще-то, меня перебросили сразу в Сантарен – и я никогда не видел этих городов.

– Очень жаль. Будем надеяться, что вам еще представится случай промотать часть гонорара в наших прекрасных городах и отведать настоящего бразильского гостеприимства после этих паршивых джунглей. Как это здорово, что вы, наконец, затопите их, мистер Берн. Полезные ископаемые, цивилизация, новое процветание…

Неужели этот тип со своими двумя головорезами собрался закатать его в цинк за бумажник с долларами и крузейро? Едва ли. Стоило для этого лететь в джунгли на вертолете? Но тут Чарли припомнил бизнес таможенников в Сантарене, когда чинуши грабили всю партию на сумму в несколько тысяч баксов под видом таможенных сборов. Оставалось надеяться, что в этот раз ничего подобного не случится.

Жоржи появился с бутылкой и стаканами. Он плеснул в бокалы спиртного и раздал по кругу.

Капитан потягивал бренди с видом гурмана, пробующего экзотический сок. Негр и крысомордый осушили свои дозы одним махом и принялись рыскать по комнате, роясь стволами в бумагах и заглядывая в чертежи и шкафы, пока продолжалась беседа с капитаном.

– Мое имя Флорес де Оливьера Пайшау, мистер Берн. Капитан тайной полиции. Негра зовут Олимпио, второй – Орландо. Пожалуйста, потрудитесь запомнить их имена, вам еще не раз придется обращаться к ним за помощью.

Олимпио, услышав свое имя, с ухмылкой оглянулся, Орландо же, как ни в чем не бывало, продолжал шмонать вещи Чарли, вороватыми крысиными движениями, рукой, свободной от автомата. Всякий раз, когда штык его зеркально вспыхивал, у Чарли в животе ворочался холодный червь. И это удерживало от обсуждения столь бесцеремонного поведения в его кабинете.

Он как будто опять вернулся во Вьетнам, где с такой же винтовкой в руках, с примкнутым штыком рылся в хижине, затерянной в джунглях. Тогда штык погрузился во внутренности другой темнокожей крысы. Это был юноша, очень похожий на Орландо. Он ринулся на Чарли с ножом в надежде спасти сестру. А что же сестра? Она съежилась в углу, с большими глазами газели. Крошечные шишечки грудей выступали из-под рубашки. Волосы сплетены в длинные черные хвостики, как у школьницы. Хотя со школой эта деревенская девчушка, скорее всего, ничего общего не имела. Она была просто прекрасна.

Орландо тупо и отрешенно рылся в вещах Чарли, точно призрак тощего мальчишки, непостижимым образом выхватившего оружие из рук американского солдата в той хижине десять лет назад и выжившего, чтобы преследовать Чарли.

– Мистер Берн?

Ему показалось – или дождь в самом деле стал стихать? – что смутные очертания одного из бульдозеров на бетонированном скате прояснились. Скоро все эти бульдозеры, грейдеры, катки и укладчики отправятся вниз по течению к Сантарену, тогда и он сможет уплыть из этой дыры.

– Да, капитан?

– Вас, наверное, тоже тревожит, что не везде у нас рады американским гостям. Несмотря на культурные ценности, которые они нам несут. Да, много враждебных элементов. Вы понимаете, о ком я?

– Думаю, да. Партизаны. Красные.

– Но при чем тут мы? – нервно поинтересовался Жоржи. – Это же за тысячу километров, по ту сторону джунглей. Террористы действуют на прибрежной полосе и в больших городах.

– Как много, оказывается, мы знаем, Альмейда! Жоржи проглотил остаток бренди и пожал плечами:

– Это ни для кого не секрет.

Капитан кивнул:

– Молодчики грабят, убивают и похищают кого ни попадя. Закладывают взрывчатку, увечат и уничтожают невинных людей – и все под флагом социализма. В этом их забота о благе простого человека – оставлять взрывные устройства в переходах и супермаркетах. Идеал коммунизма – сначала утопить все в крови, а затем выступить с обещанием лучшего мира. Ведь вам понятно это, мистер Берн, – вы же ветеран Вьетнама? По счастью, у коммуняк вскоре застопорилось. Похитить посла оказалось делом непростым. Теперь их вожди в тюрьме. Их подвиги – уже не во имя интересов мира. Неудачники – вот кто они теперь. Они мечутся, как крысы, попавшие в ловушку. И поэтому я здесь, мистер Берн.

Пайшау вытащил из внутреннего кармана куртки тонкую сигару и придирчиво осмотрел ее, перед тем как вставить в зубы. Крысомордый метис тут же подскочил, щелкнув зажигалкой.

– Мы получили достоверную информацию о намерениях отчаявшихся террористов. Они собираются взорвать дамбу в вашем районе. Единственное, чего мы не знаем, какую именно дамбу. А также когда и каким образом они собираются это сделать, мистер Берн. Наши информаторы не могут сказать точно. Иначе в тюрьме «Илья дас Флорес» им бы давно развязали языки.

Дождь определенно поутих – хотя все еще продолжал выбивать дробь по черепу Чарли.

– Охотно верю.

Чарли прошиб холодный пот.

В словах Пайшау, в его загадочной усмешке таилось столько же мучительных намеков, сколько и в призраке мальчишки со сверкающим штыком, который снова пришел к нему на порог.

– Группа террористов собирается нанести ущерб Проекту. Но каким образом? Взорвав шлюзные ворота в Сантарене, когда под ними будут проплывать суда под иностранными флагами? Или они станут расстреливать американских инженеров? Похищать? Сомневаюсь, что они смогут кого-то спрятать в таком городе, как Сантарен – там и мыши не спрячешь. Да и в джунглях не укроешь похищенного, это вам не Сьерра Маэстра на Кубе. У молодчиков нет никаких шансов раствориться среди рабочего люда, докеров и резинщиков. Кто-нибудь да выдаст.

А скрываться в джунглях – самоубийство, если ты, конечно, там не родился, где эти дикари, как говорят, жрут на ужин землю. Индейцы не захотят иметь дело с городскими террористами. Могут, конечно, послать парочку отравленных игл в спины дорожным строителям… Но у них свои причины питаться грязью. И притом без прививки бациллами Мао или Маркса.

– Я слышал, что бригады атакуют города в северном направлении. Как вы их там называете – «флагеладос»?

Чарли понимал, что реплика может задеть капитана, но именно этого он и добивался. Тон военного начинал действовать на нервы.

Пайшау коротко кивнул и выпустил кольцо дыма.

– Да, это «битые». Они нападают на деревни, чтобы разжиться провиантом. Их отряды действительно имеют сходство с бригадами. Это на северо-востоке.

– А вам не кажется, что «битые» могут иметь еще и политическую организацию? Помнится, ваше правительство целый год не признавало партии городских партизан. Вы видели в них обычных гангстеров. Разве не так?

– Потому что они вели себя как гангстеры. И такими остались по сей день. Правда, ни один гангстер не станет действовать с такой бессмысленной жестокостью, как террорист. Но Амазонская низменность – это вам не Каатинга, не Бразильское плоскогорье и не береговая линия, мистер Берн. Здесь нет банд, в которые могли бы проникнуть партизаны. Примите во внимание масштабы района. Прибавьте отсутствие дорог, непроходимость джунглей. Террористы обязательно выдадут себя, действуя в регионе. Хотя, принимая во внимание его размеры, это звучит парадоксом. Главное, помните: они смертники и готовы поставить на карту все. Но как? Убивая таких, как вы? Вы уязвимы – и мы здесь затем, чтобы защитить вас. А что ваша плотина? Она так же беззащитна? Хотелось бы узнать ваше профессиональное мнение. Чарли виновато посмотрел на Жоржи. «Его» плотина. Бразилец ответил равнодушным взором, медленно постукивая пальцем по пустому бокалу.

– Это не моя плотина, капитан. Я здесь только до поры до времени – пока не пойдет вода. Тогда здесь будет королевство Жоржи.

– Вы называете это королевством? Шутить изволите. Видел я эту кучу лачуг с вертолета – точно мухи облепили строительный лагерь.

«Ну куда ты лезешь, высокомерный ублюдок!» Только мнения капитана полиции еще не хватало. Отношения с Жоржи и так были натянутыми.

– Здесь нет никаких шлюзовых ворот, чтобы закладывать в них взрывчатку! – запальчиво ответил он. – Вертолетная площадка – вот все, что у нас есть притягательного для террористов. Только бетонная полоса. А плотине может повредить разве что ядерный взрыв.

Чарли видел, как Жоржи терзают пароксизмы тщеславия.

– Даже машина взрывчатки не может причинить серьезных повреждений. Почва, на которой стоит плотина, погасит любую детонацию. Это тип дамбы с земляным наполнением, не то что ваши хлипкие бетонные поделки. Опасность здесь может проистекать не от диверсии, а от самой природы. Если во время наводнения перехлестнет плотину или, допустим, уровень воды в озере упадет, то повысится давление на поверхность, и намокшая земля выше уровня утечки может оползти. Но такое вряд ли случится – у нас надежная система контроля. Вся поверхность озера покрыта специальной защитной пленкой из высокопрочного пластика.

– Видел эту оранжевую лужу с воздуха. Забавно придумано.

– … К тому же основание плотины забетонировано раствором на местной гальке, отчего получается нечто вроде каменного фильтра на уровне нижнего бьефа, который отводит утечку.

– А взрывом нельзя проделать дырки в вашем пластике, мистер Берн?

– И речи быть не может. Говорю вам, нужен просто немыслимый заряд взрывчатки, чтобы разворотить эту малютку.

– В таком случае – их цель не взорвать, а убить… – задумчиво произнес Пайшау. – Однако вы не пугайтесь, мистер Берн. Мы прочешем все протоки, пока не наткнемся на добычу. Они придут по водным путям, больше неоткуда.

– Вы имеете в виду, наступило критическое время для всей акватории?..

– Пусть лучше погибнет дамба, чем мы. «После нас – хоть потоп», не так ли, мистер Берн? Понимаю ваши чувства. Не беспокойтесь: мы будем вашими ангелами-хранителями. – Капитан повернулся к Жоржи: – И вашими, Альмейда, раз уж надо сохранить живым принца-наследника этого «королевства». Сколько же вам понадобится придворных? – этот вопрос был адресован уже Чарли Верну.

– Персонал составляет десять человек, – отрывисто бросил Чарли, – плюс члены их семей. Они уже размещены здесь.

– А у вас, Альмейда, тоже семья? Нет? Вероятно, имеется возможность плотских утех в деревне?

Наверное, этот Пайшау намеренно выводит людей из себя – чтобы испытать их лояльность. Странный тип, подумал Чарли.

Жоржи, не тратя времени на то, чтобы уяснить, чем вызвано наглое поведение капитана, выпалил:

– Я не потерплю таких оскорблений. Я два года учился в Лиссабоне на инженера…

– Почему же ты сам не построил эту плотину? – пожал плечами Пайшау. – Видно, другому тебя учили…

Жоржи демонстративно повернулся спиной к Пайшау и уставился в окно.

Очертания плотины постепенно прояснялись в тумане. Полоса оранжевого пластика казалась шрамом на фоне темно-зеленой озерной воды. Стоявшие здесь парами аисты-жарибу напоминали верных супругов на вечернем променаде.

– Почему же все-таки, при всем моем уважении к мистеру Верну, янки постоянно нас опекают?

– Позвольте-ка мне объяснить, в конце концов, – взорвался Чарли. – Жоржи – прекрасный специалист. Но все дело в особенностях рельефа. Португальский горный ландшафт требует высоких изогнутых дамб. А в сооружении низких и длинных больше опыта у американских инженеров. Именно наш институт Хадсона разработал подобный проект еще в конце шестидесятых. Вот почему я здесь. Дело вовсе не в квалификации Жоржи. В некоторых вопросах он разбирается даже лучше нашего: взять хотя бы эти макеты плотин. Кто, вы думаете, их сделал?

Пайшау бросил окурок на пол и раздавил его каблуком.

– И все-таки интересно, если эту дамбу прорвет – что произойдет ниже по течению?

– В этом случае – и, позвольте подчеркнуть, совершенно невероятном случае – на земли ниже по течению обрушатся миллионы тонн воды – и вода поднимется вплоть до уровня следующей плотины.

– А если прорвет и вторую?

– Вы говорите о невозможном, капитан! Это так же невероятно, как… пришествие инопланетян.

– Ну, тогда не беспокойтесь, мистер Берн. Значит, террористы идут по вашу душу.

– Прости, Жоржи, я, правда, не хотел, – в замешательстве пробормотал Чарли, когда вся тройка удалилась.

– Чарли, временами мне кажется, что лечение хуже болезни. Могут, конечно, появиться и террористы, но… – Он многозначительно покачал головой.

– Понимаю, о чем ты, приятель.

Опять эта горящая хижина в Наме.[5] Дым, устремившийся в ночное небо. Мужчина со штыком против мальчишки. И уверенность в себе такая, что и нажимать на спусковой крючок не надо. И страх в глазах девчонки – точно у загнанной газели.

– Да понял я, понял! Пойдем, Жоржи, лучше сходим на дамбу проветриться.

Постукивание в голове наконец стихло.

– Рванем вечером в кафе, а? В конце концов, мы парни, которым нечего делить!

Печальная улыбка – вот все, чего удалось добиться от Жоржи. Они вышли на дамбу, после ливня землю окутало легким туманом.

Издалека послышалось бормотание «Ирокеза», эхом отражавшееся от воды. Казалось, вертолет не улетает, а кружится где-то высоко в небе.

Вскоре Чарли различил два источника шума. Гул вертолета и вялый рокот подвесного мотора лодки, пробирающейся сквозь озеро, между стволами затопленных деревьев.

Два этих звука слились на некоторое время, а затем вертолет ушел за пределы слышимости, меж тем как лодка приближалась.

Вскоре она вынырнула из переплетения ветвей деревьев-утопленников: двенадцатифутовый бот с небольшой осадкой и тентом, под которым умещались два человека в белых хлопковых фуфайках. Один из них воздел руку в приветствии.

– Верно, идут с безопасного направления. На две сотни миль вокруг ничего, кроме джунглей и индейцев.

В глазах Жоржи блеснул лукавый огонек.

– Думаешь? – саркастически хмыкнул он. Чарли похлопал товарища по плечу, что тут же показалось ему фамильярностью.

– Эх, Жоржи-Жоржи, меня не так просто напугать. Я же их сразу узнал. Это пасторы, те самые пасторы.

Бот достиг того места, где в море выдавался причал. Два человека вскарабкались на него и вытащили лодку на бетонку, после чего стали подниматься вверх по длинному пологому склону.

Хейнц и Помар, не так ли? Один лопается от бобов. А у другого паренька щеки, словно краденые яблоки…

– Что за представление! – завопил отец Хейнц, едва вступил в зону слышимости. – Оранжевое знамя поперек всего мира – как на флаге Бразилии. Просто чудо. Орденская лента через плечо. Вечный рассвет над лесами.

Пастор отдувался, штурмуя крутой склон, однако его врожденная словоохотливость превозмогала недостаток кислорода.

– Поверьте, мистер Берн. Когда это постепенно проступает сквозь дождь, то кажется гигантской пограничной полосой между варварством и цивилизацией. Чувствуешь себя так, будто приезжаешь домой!

– Так вы и фамилию мою не забыли? – усмехнулся Чарли во время обмена рукопожатиями.

Пасторы исхудали за время пребывания в джунглях и чащобах Амазонки. Просыпались бобы из Хейнца и смыло краску со щек Помара. Чарли припомнил, что со времени их отбытия прошло два месяца, а то и все три.

Однако до дома они еще не добрались. Их дом был в десяти километрах впереди по течению, несколько хибар с бетонным полом и жестяными крышами: кухня и амбулатория, церковь и школа. Все наготове, чтобы справиться с любым исходом индейцев из затопленных джунглей.

Пока там жила лишь треть от общего числа поселенцев, согласно данным, полученным при облетах затопленных территорий. Летчики сбрасывали мешки с рыболовными крючками и ножами. И – яркие, красочные листовки, на которых были изображены Безопасная Деревня и Великая Апельсиновая Запруда. С фотографиями людей, через которых можно выйти на связь, типа Хейнца и Помара.

Чарли уже собирался спросить, как, мол, успехи, и все такое, когда услышал тарахтение джипа где-то в стороне от дамбы, примерно в двух километрах.

Он прищурился, вглядываясь в туман: джип набирал ход, устремившись по насыпи на их стороне.

Наконец Чарли узнал машину из их парка, и беспокойство покинуло его.

– Это же Хризостомо, – напомнил Жоржи. – Я отсылал его по делам сегодня утром.

– Да-да, вижу. Ты же понимаешь, я не настолько съехал с гаек, как эти типы, чтобы не узнать машину! Черт, но вся эта история с киллерами и террористами – скорее байка, сочиненная капитаном. Он сам – худший из террористов.

Жоржи только усмехнулся и направился навстречу джипу.

– О чем вы, сеньор Берн? – растерянно пробормотал Хейнц. – Я слышал, вы что-то сказали о террористах?

– Ничего особенного. Слухами земля полнится. Только что нас удостоил визитом капитан тайной полиции. Почему бы вам, ребята, не зайти с дороги на рюмку согревающего? А я тем временем присмотрю за лодкой – надо доставить ее на пристань.

– Так вот кто это был! Помнится, какой-то вертолет в самом деле пролетал над нами. Мы помахали им. По-моему, они даже нас сфотографировали.

Чарли проводил священников в хижину, влил в себя приличную дозу бренди, а остаток расплескал в бокалы, из которых пили Олимпио и Орландо.

Пасторы напомнили Чарли армейских капелланов. Довольно кислое воспоминание. А он хотел выпить. И пытался при этом придерживаться собственных жизненных правил. Например, «не пить днем в одиночку». Это были правила, выработанные в ходе длительного запоя.

– Кто-то собирается взорвать плотину, – он равнодушно пожал плечами. – Или убить янки, который построил ее.

– Какой ужас! – воскликнул Хейнц. – Ведь ваша работа получила благословение свыше. Неужели народ не понимает этого? После мрака невежества этих дикарских джунглей…

Помар, пастор помоложе, тут же припомнил случай, как епископ Сан-Паулу распорядился приколоть листовки на дверях церквей собственной епархии. Эти листовки обвиняли власти во всех страданиях священнослужителей и мирских работников. При этом львиная доля обвинений ложилась на тайную полицию. Может быть, все эти партизаны, несмотря на то, что они люди, сбившиеся с пути истинного и атеисты…

Но тут Хейнц разбередил старую рану.

– В джунглях мы встретили француза, который живет в одном из здешних племен. Так вот – он вызвал у меня подозрения, мистер Берн. Похоже, это человек отчаянный. Он проводил такие исторические параллели… Как, например, поступали в подобных случаях местные жители в Африке. Они, дескать, сражались с португальским правительством – причем оружием, полученным из Китая. Местные же дикари бессильны и не отстоят своих земель. И он это говорил с сожалением, с со-жа-ле-ни-ем! Вот такой человек, я думаю, вполне мог бы стать террористом.

Чарли покачал головой: он вспомнил того французика с тонкими усиками. Тогда Чарли делал обход дамбы на последнем этапе строительства.

– Нет, это просто какой-то чертов антрополог, ученый. Парень, конечно, нарывается. Но, бьюсь об заклад, он не террорист. Один метис приносил от него несколько недель назад письмо – отправить авиапочтой в Англию.

Чарли перевел взгляд на пустую бутылку из-под бренди.

– Может, еще выпить? Вы как? А то я бы достал еще бутылочку. – Однако при этом он даже не пошевелился.

Хейнц, как старший, поднялся, разводя руками.

– До дома путь неблизкий, а уже темнеет. Вы были очень добры, мистер Берн, спасибо за гостеприимство. Ой, вы только не спрашивайте, сколько индейцев мы ожидаем к прибытию в резервацию! – Священник сокрушенно покачал головой. – Та деревня, где мы обнаружили француза, была последней надеждой. Эти индейцы просто не понимают – они не могут ничего понять. Они так и будут сидеть на одном месте, пока не утонут окончательно. Мы пытались достучаться до их сердец историей о потопе. И что вы думаете – они сидели и молча слушали. А потом… потом они просто смеялись в ответ!

Помар сочувственно коснулся плеча старшего коллеги.

– Они понимают историю по-своему. Конечно, со временем индейцы выйдут из дикарства. Они спасутся, когда вода поднимется. И вспомните, святой отец, не все племена такие отсталые.

– Вот почему я не доверяю этому французу! Он их явно разлагает. Иначе с чего бы они так уважали его, в то время как над нами насмехались?

– Да, похоже, ваше путешествие было не из легких, – посочувствовал Чарли, хотя, по правде говоря, все это его мало волновало.

– И как часто такое случается – вы даже представить не можете! – стал жаловаться Хейнц, набрасываясь на воспоминания о неудачах, словно собака на потерянную кость. – Сначала тебе кажется, что ты достиг успеха. Находишь подходящего человека в племени, ублажаешь, возвышаешь, рассчитываешь на него. А потом он предает твое доверие. Обучаешь кнутом и пряником – и взамен лишь осмеяние нравственных норм. А ведь индейцы шемахоя ничем не хуже других племен. Они не пытались применить против нас силу и вели себя довольно смирно. Только вот при этом – прискорбно безразлично. Разговора, собственно говоря, не получилось. Между тем этот француз мог помочь нам. Однако вместо этого он стал почему-то возмущаться и, в конце концов, отказался. И не давал нам своего переводчика. Когда же мы попытались урезонить его, объяснив, как важно спасти этих людей, переместив в резервации, он только уставился на нас, как слепой, и, щелкнув своим магнитофоном, выдал какой-то вздор на французском языке. Какая-то там поэзия, сказал он. На самом деле, все это чушь собачья, а не поэзия. Там концы с концами не связать. Может, это у него навязчивая идея, поэзия… Именно она и привела его к дикарям.

– По крайней мере, святой отец, мы бросили семя. Господь присмотрит за всходами. Поверьте, все эти индейцы потянутся как миленькие, когда им понадобится наша помощь.

– Дамба присмотрит за ними, – рассмеялся Чарли. – Господь тут ни при чем. Дайте недельку-другую – и все увидят, что выхода нет. Все увидят – даже ваши с вывихнутыми мозгами индейцы, – когда им промочит ноги как следует.

Ночное небо было усеяно звездами, а кое-где затянуто причудливыми, похожими на огромных китов облаками. Чарли и Жоржи брели к строениям с навесами, что располагались на порядочном расстоянии от крытых жестью домов комплекса, где обитала прислуга Жоржи. Оба они, Жоржи и его крепко подвыпивший начальник, держали в руках по факелу, освещая раскисшую от дождя дорогу. Чарли прихватил с собой еще и револьвер, на всякий случай.

Керосиновые светильники мерцали над дверями, освещая вход в кафе и пару крошечных хижинок.

– Ишь, как их проняло наше электричество. Прямо второй штаб здесь устроили, – пробормотал Чарли, ставший более чувствительным к темноте после визита капитана.

– Существует некая иерархия света, Чарли. Мы пользуемся электричеством, те, кто ниже нас, – керосиновыми лампами. А те, кто под ними, довольствуются светом от костра и от звезд.

Они шли прямиком к кафе – шаткому строению с жалюзи на окнах, заключавшему в своих ненадежных стенах двенадцать столиков, а также кухоньку на заднем дворе и лестницу, ведущую в спальню над главным помещением. Спальня напоминала коробку из-под обуви, заброшенную на шкаф.

Двое рабочих из людей Жоржи молча сидели за пивом. За соседним столиком мулатка с окоченелым видом засыпала рядом со своей подружкой-индианкой. Высморкавшись, Чарли ощутил следы «Ланка Парфюм»: в горячем влажном воздухе еще пахло эфиром.

Они с Жоржи уселись за свободный столик. Стройный и невозмутимый мальчуган-индеец с раскосыми глазами притащил им кружки с холодным пивом. Должно быть, достав их из какого-нибудь спрятанного в погребе керосинового холодильника. Они закурили.

Жоржи кивнул двум женщинам – и те нетвердой походкой приблизились к их столу. Рабочие Жоржи бесстрастно взирали на происходящее. Из джунглей донесся пронзительный крик. Не то птицы, не то животного.

Мулатка порылась в сумочке и достала небольшой позолоченный флакончик-спрэй с эфиром. Она нерешительно предложила его Чарли. Тот помотал головой. Жоржи также отказался, продолжая потягивать пиво. Женщина вытащила мятый носовой платок и, брызнув эфиром, прижала к лицу, глубоко дыша.

– Сдохнет, сучка безмозглая, – бросил Жоржи, наклонясь вперед и отрывая платок от ее остекленело счастливого лица, на котором застыло блаженство. – Ей и так уже хорошо.

Ее подружка выхватила платок у Жоржи и прижимала его к носу, пока «Ланка» не выдохлась.

– Чарли, последний раз ты ходил с мулаткой…

– О'кей, Жоржи.

Жоржи взял женщину под локоток и поднялся с ней по лестнице, весьма галантно, даже заворковав на португальском, на что мулатка отвечала отстраненным хихиканьем. Они удалились, оставив Чарли лицом к лицу с окоченевшей индианкой. Она могла говорить лишь на ублюдочном португальском диалекте – еще худшем, чем тот, которым владел он.

Чарли курил и наблюдал за ней через стол, в то время как бусинки влаги катились по запотелой бутылке.

Вскоре она превратилась в темнокожую девчонку с глазами загнанной газели, курносенькую. С длинными черными косичками-хвостиками, которая со страхом уставилась на него, а он – ткнул штыком прямо в живот мальчишки и там провернул его: вправо и влево…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Том Цвинглер носил рубиновую заколку и пару запонок красного хрусталя. Все остальное в нем было конкретно черным или белым, в том числе и все его ответы. Этот треугольник из трех красных точек изменял свои формы, когда Том Цвинглер кивал, качал головой или производил другие жесты, строго по законам изящной геометрии психологического воздействия. Психолог Ричард Дженнис наблюдал за этим представлением с болезненным любопытством. Это был настоящий эксперимент с человеческим вниманием – Том Цвинглер прошел в клинику, никем не остановленный, в то время как охранники зачарованно следили за игрой рубинов.

Дженнис был без пиджака. Его рубашка тоже являлась чем-то вроде оптического устройства: благодаря зелено-фиолетовой полоске она становилась нестерпимой для глаз. Видимо, Дженнис специально надевал эту рубашку, чтобы подольше оставаться незамеченным.

Отношения в группе были натянутыми. Дженниса коробила дотошность американца, Дороти Саммерс по-прежнему была на ножах с Соулом. Сэм Бакс пытался одновременно играть две роли: отца-покровителя и эрудированного технократа.

Кульминационной точкой визита Цвинглера должен был стать осмотр детей в их подвальных «мирах». По этому поводу Дженнис уже успел схлестнуться с Сэмом Баксом, и компромисс был достигнут. Решено было, что американец не станет заходить в искусственную среду, а просто понаблюдает за детьми в зеркальные (односторонние) окна.

Два других сотрудника, принимавших участие в этой встрече, были: специалист по бионике Эрнест Фридман, нервный суетливый человечек, чьи слегка выпученные глаза и торопливость речи говорили об увеличенной щитовидке; а также Лайонел Россон, голубоглазый блондин, компьютерщик с шевелюрой хиппи. Его худощавое сложение подчеркивали тертые джинсы и мешковатый серый свитер.

Некоторые предварительные объяснения были даны в беседе, состоявшейся перед тем, как гостя препроводили в нижние помещения. Цвинглер не раскрывал карт, не объясняя цели визита и проявляя интерес, главным образом, к работе Блока. Однако Соул чувствовал, что Цвинглера гораздо больше интересовал персонал. Чувство неясной тревоги нависло во время разговора о том, что расположено в секретном крыле клиники. Еще высокого гостя заинтриговал секретный препарат, который им удалось создать в Гэддоне. Правда, пока Соул никак не мог понять, в чем тут дело.

– Что касается организации, – говорил американец Сэму Баксу, – то экспериментальная часть Гэддона устроена неплохо. Однако вне Блока дети содержатся, как в любой клинике. Вы считаете это нормальным?

– Так и должно быть, Том. Понимаете, проводить коррекцию дефектов речи и отправлять детей в подвал – разговаривать на «дефективных» языках, – это как две половинки одного целого. Терапия и эксперимент – две части одного процесса, которые сводятся в компьютере. У нас еще столько работы для нашего… мальчика для битья по клавишам – Лайонела.

На упоминание своего имени Лайонел Россон ответил изящным кивком, отбрасывая гриву. Он был единственным из отдела, кто никогда не ерепенился и ничем не выражал недовольства. Смирный, как конь. Его присутствие создавало атмосферу доброты и невинности.

– Стало быть, вы занимаетесь исправлением языка в общем секторе, а его «искривлением» – в закрытом, так сказать, подвале? И то, что плохо у одной группы детей, помогает вам в работе с другой группой?

– Примерно так. Только ваше «плохо», Том, несет несколько иной оттенок. Скорее, дети из подвала обучаются специальным языкам.

– А как с медсестрами?

– Никаких проблем. Они военнослужащие.

– Хм… А посетители? Родители?

– Ни малейших поводов для беспокойства. Для общего отделения определены часы посещений. К детям из подвала, естественно, никакие посетители не допускаются.

– «Дети урагана»?

– Лучше не скажешь. Впрочем, лучше один раз увидеть…

Американец окинул комнату взором, оценивая общую атмосферу и настрой группы. Затем непринужденным тоном поинтересовался:

– Вы тут рассказывали об операциях у детей с расстройствами головного мозга, из общего отделения. Об удалении участков пораженной ткани. И что, с детьми из подвала вы тоже обращаетесь подобным образом?

– Да нет же! – вмешался Соул, не в силах сдерживаться далее. – Как вам только могло в голову такое прийти. Вы что, думаете, ради эксперимента мы режем здоровую ткань? К детям из подвала никто даже не прикасался! С ними все в порядке. Они совершенно здоровы.

– Бы должны понять, мистер Цвинглер, – ехидно встряла Дороти. – Мистер Соул весьма неравнодушен к детям из подвала. Это его подопечные. С трудом верится, что у нашего Криса есть собственный ребенок…

– Хм-м… препарат из группы галлюциногенов, – задумчиво кивал между тем Цвинглер. – Сомнительный вариант: с одной стороны, изменение мозга хирургическим путем, с другой – изменение его состояний путем медикаментозным. Если этот наркотик длительного действия, как считает Сэм. Ну, и каков эффект?

Он оглянулся в поисках очередной жертвы и на сей раз остановился на Фридмане. Глаза бионика при этом больше обычного выкатились из своих орбит, точно у кролика, загипнотизированного удавом. С видимым усилием он выдавил:

– Это один из способов ускорить производство протеина в организме. Нечто вроде антипиромицина: пиромицин, как известно, блокирует синтез протеина, а галлюциноген, напротив, способствует этому процессу. Он работает на связных аминокислотах…

– Так, значит, он создан специально для протеинового синтеза – так сказать, «стимулятор»? Отсюда и название – ПСС?

Фридман закивал:

– Уникальное средство для улучшения мозговых процессов!

– Вы полагаете, это нечто вроде… мозгового ускорителя для сверхинтеллекта?

– О, это слишком сильно сказано. Нет, я так не думаю. Никаких магических усилителей интеллекта, только изучение процесса во время некоторого, повторяю, только некоторого его ускорения.

– Но разве скорость обучения – не вернейший показатель интеллекта?

– Для этого следовало бы оценить структуру нервных импульсов мозга, – продолжал тараторить Фридман. – Выяснить, каким путем кратковременные электрические импульсы преобразуются в устойчивые, закрепленные химические связи. В этом и состоит обучение: электричество трансформируется в нечто более вещественное. Мы не можем впрыскивать в мозг информацию, не можем записывать ее на какую-то чудо-кассету. Зато мы можем активизировать производство протеина в тот момент, когда мозг находится в процессе обучения. Для того мы и используем ПСС – чтобы помочь спящим, дремлющим участкам поврежденного мозга совершать языковую работу в ускоренном темпе.

Цвинглер помахал рукой, успокаивая Фридмана.

– Но как же быть с детьми из подвала? Крис, вы говорили, что с мозгом у них все в порядке. И все же – они принимают наркотик. Они должны опережать остальных детей по результатам обучения. И каковы же последствия?

Рубины вновь сверкнули, выбрасывая лучики, на сей раз в сторону Соула, щекоча и просвечивая.

– Уверяю вас, это абсолютно безвредные дозы, – поспешно ответил Соул, краснея.

– О, естественно… Я только поинтересовался.

Ричард Дженнис в нетерпении стукнул костяшками пальцев по столу.

– Сэм! Я не хотел бы выглядеть негостеприимным, но не мог бы ты сам все показать мистеру Цвинглеру? Ведь нашего гостя, вероятно, больше интересует работа Блока, чем наши скромные персоны. Или нам тоже придется, как детишкам, скакать через обруч?

Директор метнул в сторону Дженниса взгляд, в котором отчетливо читалось раздражение. Однако ответил Дженнису сам Цвинглер, причем с мальчишеской озорной улыбкой.

– Мне кажется, я должен принести свои извинения всем здесь присутствующим. Боюсь, что моя роль здесь… несколько щекотлива. Так сказать, положение разведчика обязывает. Да, это как раз касается штатного персонала. Назревает крупное дело. Мы ище1. людей, которые могли бы нам помочь.

– Что за «крупное дело»?

Рубины просияли на этот раз снисходительно, однако в гранях, нацеленных на сотрудников, притаились сталь и холод.

– Пока это все. Надо получить представление о том, чем дышит народ, перед тем как вдаваться в детали.

Сэм стукнул кулаком по столу.

– Поддерживаю. Я хочу, чтобы вы видели в Томе агента, эмиссара. Эмиссарство – это подходяще, не так ли, Том?

Сэм Бакс обвел взором лица сотрудников, на мгновение задержавшись на Россоне, однако, вследствие ли богемной наружности или чего другого, отвел его кандидатуру и перебросил взгляд на Соула.

– Крис, – твердым голосом произнес директор, – проинформируй, пожалуйста, Тома о трех мирах, прежде чем мы двинемся отсюда. В языковом, так сказать, плане…

Соул попытался сконцентрироваться на практических деталях. Рубиновые осколки Цвинглера засигналили о внимании – их хозяин терпеливо выжидал, осторожный и вкрадчивый хищник в черном.

– Итак, со времени появления работ Хомского, открывших науке данную область исследований, мы рассматриваем язык как предмет, который с рождения программируется в сознании. Базовый план языка, как известно, отражает нашу биологическую осведомленность о мире, принимающем нас. Таким образом, мы изучаем три искусственных языка. Три пробных зонда за барьерами разума. Наша цель – найти то, что сырой, неподготовленный разум ребенка, его «tabula rasa», воспримет как естественное, природное – или «реальное». Для этого Дороти, например, обучает детей языку, который проверяет, не в логике ли заложена наша идея «реальности».

– Иначе говоря: логична ли сама реальность! – хмыкнув, как обычно, сказала Дороти. Казалось, она готова была уличить реальность в нелогичности и наставить заблудшую на путь истинный.

Цвинглер как-то сразу поник после реплики Дороти. Только когда Соул перешел к объяснению следующего мира, его интерес заметно обострился.

– Ричарда интересуют состояния альтернативной реальности. Например, какие изменения в языке могли бы стимулировать их появление в «сыром», нетронутом цивилизацией человеческом рассудке. Он выстраивает нечто вроде мира инопланетян – чуждого мира негуманоидов, живущего по своим законам.

– Вы имеете в виду создание среды, в которой могло бы вырасти это чужеродное существо? Вроде другой планеты? – Американец даже подался корпусом вперед, весь – внимание.

– Не совсем. – Соул метнул взгляд на Дженниса, но психолог не проявил желания что-либо добавить к его словам.

– Это похоже скорее на… другое измерение. Выстроенное из наслоения перцептивных иллюзий. Иллюзий восприятия действительности. Ричард у нас как бы эксперт, дегустатор иллюзий.

– Заметил. Ну что ж, общая картина ясна. Значит, на чужую планету с иной формой жизни это не похоже. Скорее, нечто вроде философской идеи о «чужаках». И что же третий мир – уж он-то, полагаю, ваш?

– Ну… Не знаю, с чего и начать. Вы слышали о поэме французского писателя Реймона Русселя – «Новые африканские впечатления»?

Американец отрицательно покачал головой.

– Странное произведение человеческого ума. Ведь ее практически невозможно прочитать. И вовсе не потому, что это какая-то абсурдистская графомания – напротив, поэма чертовски гениальна. Однако это самый безумный образец того, что у нас принято называть «самовнедрением», «самоимбеддингом» в лингвистике – она и есть, в сущности, то, что изучают мои дети.

– Самовнедрение? Опишите, пожалуйста, как вы себе это представляете.

Соул всего несколько часов назад ознакомился с докладом Цвинглера и считал, что нелегко будет в чем-либо убедить американца с такой девственной невинностью в области лингвистической терминологии, да еще используя тот профессиональный жаргон, в создание которого он также внес свою лепту.

И, тем не менее, попытка – не пытка.

– Самовнедрение – это особый подход в соблюдении того, что мы называем «рекурсивными правилами». Существуют правила для использования одного предмета при формировании предложения, так, что вы можете придать вашему высказыванию любую форму, по желанию. Животным приходится полагаться на фиксированный набор сигналов в коммуникативных целях – или на изменение силы звука одного и того же сигнала. Но мы-то, люди, этим не ограничены. Каждое предложение, которое мы конструируем, – новое творение. Это следствие рекурсивности. «Собака, и кот, и медведь ели». «Они ели хлеб, и сыр, и фрукты, с аппетитом и жадностью». Вы никогда прежде не слышали подобных предложений, они совершенно новые – но вы все отлично понимаете. Так происходит потому, что мы владеем гибкой, творческой языковой программой, заложенной в мозг. Но самоимбеддинг выталкивает человеческий ум за пределы обычного мышления – и его можно использовать как зонд, выставляя за границы известного нам мира.

– Ты, Крис, привел бы нам лучше пример самоимбеддинга, – вмешался Сэм. – А то все это звучит слишком теоретически. Суха теория, мой друг.

Соул в замешательстве посмотрел на Сэма. Конечно же, Сэм прекрасно понимал, о чем идет речь. Дженнис самодовольно откинулся на спинку стула.

Ну что ж, раз Сэм так хочет…

– Давайте тогда попробуем что-нибудь из детских стишков – там прекрасные рекурсивные серии, их очень легко можно продолжить…

Однако стоило ему начать, как ожила память. Вот он, семи лет от роду, стоит на табуретке в воскресной школе и пищит. Те самые стишки на празднике урожая. Он перепутал строчки, едва дойдя до середины. Ему подсказывают. Этот опыт впился в его нервную систему крошечной колючкой, репьем, шипом стыда. И теперь этот шип снова проявился, вызвав внезапную тревогу, глупый страх – прочитать во что бы то ни стало, не сбиваясь. Страх, который мог вызвать новый, столь же непредусмотренный срыв.

«Который – что – что – что?!!» – закричал детский голос в его голове, в то время как другая часть Соула смотрела скептически на весь этот спектакль, поражаясь, к какому же восторгу, очарованию лингвистикой и языковыми экспериментами, в особенности «неправильными» языками, привел его этот первый публичный позор.

Голос американца пришел ему на помощь:

– Который венчает бродягу побитого…

– Ну, дальше, Крис, – ухмыльнулся Цвинглер.

По счастью, мальчик Соул поймал выпавшую строку и не сбился:

– Который целует девицу нестрогую…

Но взрослый человек в нем насторожился. Ричард, Сэм, Дороти, пучеглазый Фридман – все они казались частью той ухмыляющейся публики – пап и мам, дедов и бабок, теть и дядь, – что пялилась на него.

Однако американец торопил, выплеснув сразу две строки:

– Которая доит корову безрогую,

Лягнувшую старого пса без хвоста…

– Который за шиворот треплет кота, – подкинул дров в костер Соул.

– Который гоняет за мышью-девицей, – со сноровкой теннисиста откликнулся Цвинглер.

– Которая солода есть не боится, – улыбнулся Соул.

– Который в том темном амбаре хранится,

В том доме, который построил наш Джек!

Цвинглер закончил с триумфом. Его рубины исполнили танец победы. Он перехватил инициативу. Игра закончилась – и он выиграл.

«Проклятье, – подумал Соул. – Надо было сосчитать наперед».

Покосившись на Дженниса, он понял, что того просто тошнит. Капкан был поставлен хитроумным охотником, и он угодил в него. А все эта память, будь она неладна. И языковая ловушка – он должен был знать.

– Любой четырехлетний ребенок может продолжить этот детский стишок, – заявил Соул с побагровевшим лицом. – А представьте такой случай, когда вы вставляете одинаковые фразы: «Вот солод, который крыса, которую кот, которого пес, боится – убивает – ест». Что скажете? Грамматически правильно – но едва ли понятно. Проникните в имбеддинг чуть дальше – и вы закончите поэмой Русселя. Сюрреалисты пытались даже построить специальные машины для ее чтения. Но самое чувствительное, самое подходящее устройство для языковой переработки, известное нам – наш мозг. И он загнан в угол.

– Почему же, Крис?

Казалось, Цвинглер смотрит с хитрецой, но голос американца звучал искренне. Соул сбивчиво стал объяснять, заметив, однако, что Сэм ответил на это благодарным взглядом.

– Ну, давайте вспомним, что речевые процессы зависят от объема информации, которую мозг может сохранять в краткосрочной памяти…

– А общий итог зависит от времени, которое понадобится, чтобы работа краткосрочной памяти стала перманентным и химически связанным процессом – перейдя с электрического уровня на химический?

– Совершенно справедливо. Но перманентная форма непрактична для каждого слова – нам важно запомнить базовое обозначение. Так мы выходим на один уровень информации: это актуальные слова, которые мы используем на поверхности сознания. Другой перманентный уровень, заложенный глубже, содержит абстрактные концепты – ассоциации идей, связанных между собой одной нитью. Между этими двумя уровнями информации залегает план сознания – для создания предложений или мыслей, идей. Этот план содержит правила того, что мы называем «универсальной грамматикой». Универсальной потому, что этот план – часть базовой структуры сознания и те же самые правила могут переводить идеи в любой человеческий язык.

– Другими словами, внутри мозга все языки – двоюродные братья?

– Опять-таки верно. Они относятся друг к другу как члены одной семьи. Но в каждом кузене, сородиче – своя индивидуальная точка зрения на реальность. Если бы мы сложили все эти «лица», «физиономии» языков, одно на другое в пирамиду, чтобы выработать таким образом правила универсальной грамматики, то получили бы карту всей возможной территории человеческой мысли – все, что может доступно выразить наш биологический вид.

– Но разве такое возможно – собрать все языки воедино? Ведь некоторые уже умерли, исчезли…

– А многие – и таких еще больше – еще не открыты и не придуманы.

– И поэтому вы используете искусственные языки для зондирования?

– Точно. Прямое попадание.

– Но послушайте, Крис. Вы применяете эти галлюциногены ПСС в процессе обучения. Почему вы думаете, что это нормальная ситуация? И наши мозги могли бы обучаться с такой высокой скоростью, если бы это было предусмотрено природой.

– Ага – и Бог дал бы нам крылья, если бы он предназначил нас для полета! Давайте обойдемся без этой устаревшей морали. ПСС – «просто старинное средство», что заложено в его названии.

– Хм. И как долго вы проводите предварительные тесты на животных?

– Но это же совершенно разные вещи! – запальчиво воскликнул Соул. – Вы же не можете обучить языку обезьяну или морскую свинку.

– О'кей, вам, как специалисту, видней, – Цвинглер пожал плечами. – И они схватывают эту внедренную речь в любом случае?

Соул с коротким смешком взглянул на Россона.

– Это можно назвать обещанием, Лайонел?

– Более чем, – кивнул Россон, довольно ухмыляясь. Он также был неравнодушен к детям из подвала.

Цвинглер посмотрел на часы. Раздался странный звук – это Дженнис с досады хлопнул себя по лбу.

– Слушай, Сэм, если наш гость спешит, он может посмотреть на детей из соседней комнаты!

– Не утомляй, Ричард, – вздохнул исполнительный директор. – Мы уже решили: Том не станет посещать миров внутри. Ограничимся наблюдением.

– Очень, черт возьми, хотелось бы надеяться, – рявкнул Дженнис.

Директор в замешательстве тронул Цвинглера за локоть.

– Если вы зайдете внутрь, это будет вроде заражения клеточной культуры инородным телом. Том, одно-единственное слово из внешнего мира может оказаться опасным.

– Звучит как фраза дня, – нахмурился Дженнис. Однако американец только замахал на него рубинами.

– Не берите в голову, мистер Дженнис. Фраза дня, если не всей этой чертовой декады, это шутка Сэма. Насчет эмиссара…

Запонка подмигнула. Сигнал к отступлению. Он сказал слишком много. Но слишком много – о чем? Когда они поднимались из-за стола, на лице Дженниса промелькнула презрительная усмешка.

Вашильки только что зашла в лабиринт – прекрасно видимая сквозь прозрачную стену. Рама и Гюльшен болтали на другой стороне у входа. Видья угрюмо слонялся по детской.

– Так они пакистанцы! Беженцы? Или жертвы стихийного бедствия? Черт возьми, но ведь вы спасли их!

– Совершенно с вами согласна, мистер Цвинглер, – защебетала Дороти, как член женсовета во время посещения сиротского дома. – Какая жизнь их ожидала, кроме лишений и скорой гибели? Я всегда говорила Крису.

По мере того как Вашильки углублялась в коридор, стены понемногу обесцвечивали контуры ее тела – они наливались желтушным цветом, и вскоре силуэт девочки четко обозначился в сознании Соула. Ока продиралась сквозь лабиринт иссохших до костей ног, выпученных от голода животов и мертвенно-пустых глаз миллионов и миллионов детей, выброшенных на свалку истории двадцатого века. Но разве спасти четверых – здравый довод для оправдания существования этого «дна» стран третьего мира – привычного понятия широких масс прогрессивной общественности? Почему бы, кажется, не набрести на эту мысль и Пьеру? Забрать четверых детей, говорящих на языке шемахоя, в надежное место вроде этого?

– Крис, можно послушать, что они говорят?

– Что?.. Ах, да – одну минуту.

Соул покопался в аудиопанели на стене и передал Цвинглеру наушники.

Американец стал слушать, глубокомысленно выпятив губы. Ричард Дженнис тем временем направился к своим владениям – территории другого мира…

– Да. Это – что-то. Детка, да ты совсем незнакома с синтаксисом!

Вашильки достигла середины лабиринта. Теперь она стояла неподалеку от Оракула, разговаривая с высоким столбом.

– Ребенок говорит… что-то про дождь?

– Дождь создает та же система. Разбрызгиватели. Нечто вроде сильного душа. Вы бы видели, как они радуются. Тут у них начинается настоящий бал.

– Прекрасно. Ну а, скажем, как работает эта штука, речевая маска, о которой вы рассказывали?

– Мы проходим через речевые движения. Однако при этом только субвокализуем слова. Маска задерживает слова, проводит их через компьютер и затем ресинтезирует в предложения, произносимые вслух в зачаточной, имбеддинговой форме. Маски связаны с компьютером каналом радиосвязи.

– Превосходно – если дети, конечно, не могут читать по губам…

– Об этом мы тоже подумали. Почему и назвали данное устройство маской. Единственное место, где они видят, как двигаются наши губы, это обучающий экран.

Цвинглер приложил наушники к другому уху.

– Интересно, насколько глубоко может зайти этот имбеддинг? Будут ли детишки менять ваши «коррекции», выравнивая их по норме?

– Тогда, – веско произнес Соул, точно врач, ставящий диагноз, – мы вплотную приблизимся к идее существования в мозгу языка-универсума, источника всех возможных языков.

– Вы имеете в виду – всех возможных человеческих языков, не так ли, Крис?

Соул рассмеялся. Вопрос для обсуждения был беспредметен.

– Хорошо, давайте тогда так. Вероятно, все языки эволюционируют на тех же основаниях, что и наши, земные. Но я не могу поручиться за языки, которые зародились в голове какой-нибудь кремниевой саламандры на другом конце вселенной!

– Может быть, подобные существа будут использовать печатающие системы, бинарные структуры, мыслить подобно компьютеру? – задумчиво пробормотал Цвинглер, очевидно принимая шутку всерьез. Видья вышел из лабиринта, подошел к большой оранжевой кукле и поставил ее на ноги. Ростом она достигала ему до плеч. Он поковырялся у нее в боку, и кукла развалилась на части. Он вытащил куклу размерами поменьше, красного цвета, поставил рядом с первой, туловище которой вновь закрыл. Вторая кукла была на голову меньше первой.

– Обучающие средства, – пояснял Соул, принимая из рук Цвинглера наушники и вешая их на место. – В куклы вмонтированы блоки памяти, где записано несколько десятков сказочных историй. Нажимая кнопки, скрытые в теле самой большой куклы, можно настроить ее на одну из историй. Но хитрость вот в чем: они должны перебрать весь механизм кукол, чтобы получить продолжение истории. Сказка оказывается, таким образом, лингвистически имбеддинговой, внедренной, точно так же, как и куклы. Всего их семь штук. Смотрите, сейчас он распаковывает номер третий…

Цвинглер был все еще занят размышлениями вслух на тему собственной идеи компьютерных языков.

– Лингвистически это несостоятельно, – заметил Россон. – Видите ли, в чем дело: мозг связывает данные в многослойных сочетаниях. Что и отражается в языке. В то время как у компьютера – разные адресные бирки для каждого байта данных. По сути, и сам имбеддинг Криса осуществим лишь потому, что мозг ни в коей мере не подобен компьютеру. Он не должен знать, как взаимодействовать с поступающими данными, потому что ключ для такого контакта заложен слишком глубоко – и мозг не может сохранять их долго, даже при использовании ПСС…

Пока он говорил, Дороти начала понемногу вытеснять американца из мира Соула, забирая в свою маленькую империю: расхаживала перед ним, точно несушка перед петухом, а затем, не выдержав, откровенно дернула его за рукав.

– Идейные ассоциации. В них вся проблема, – закудахтала она. – Словам несвойственно иметь много значений. Конечно, мы можем попробовать обучать форме «грюблина», чтобы измерить логическую ценность…

– Нечто вроде сыра с душком, – хмыкнул Цвинглер.

– Совершенно верно! «Грюблин» – форма английского. Со специально подобранными словами вроде «grue» и «blеtn»[6]. Например, «grue» будет называться то, что при проверке оказалось зеленым, или же то, что без проверки производило впечатление голубого или a priori является голубым. Но подобные идеи – увы – чрезвычайно сложны для ребенка…

– Так значит, все-таки луна сделана из зеленого сыра?

– Простите?

– Ведь этот «грюблин» – фантазия, как и луна, сделанная из сыра.

– Мы не настолько наивны, чтобы обучать «грюблину», мистер Цвинглер. Я пытаюсь определить пути поиска для успешного продвижения в этой области науки…

Дороти вывела Цвинглера в коридор, точно пастух – овечку. Она сделала это при помощи целой серии утонченных, логически отточенных приемов, пока Соул, задержавшись у своего мира, наблюдал за Видьей. Что-то обеспокоило его в поведении мальчика. Что-то странное. Он двигался точно заведенный механизм. В его поведении чувствовалось бессмысленное механическое начало.

Видья наконец выстроил семь кукол в один ряд. Лицо его замерло, превратилось в маску, и он сурово уставился на меньшую по росту куклу.

Прошла минута. Внезапная судорога пробежала по лицу мальчика. Точно у конькобежца, под ногами которого хрустнул лед. Привычный мир здравого смысла вдруг оказался хрупок и ненадежен, а хаос под ним – неизбежен и неодолим. Рот его раскрылся, и из него уже готов был вырваться крик отчаяния. Лицо исказила гримаса. По счастью, стены, отделявшие мир от коридора, были звуконепроницаемыми. Расширенными от ужаса глазами Видья смотрел в направлении Соула, хотя он не мог ничего там разобрать, кроме собственного отражения в светонепроницаемом – изнутри – стекле. Он принялся сшибать куклы, точно кегли.

Вцепившись в одну из них, Видья стал сворачивать ей голову. Эта матрешка была последней, в ней ничего уже не содержалось, но он крутил ее то в одну, то в другую сторону, пока от напряжения слезы не выступили из глаз. Как будто он знал: там должна быть еще матрешка.

Соул в ужасе созерцал эту сцену.

Припадок продолжался еще пару минут, не больше, пока Видья не обессилел. Движения его стали вялыми, точно у игрушки с раскрученной заводной пружиной. Наконец он остановился и принялся апатично собирать куклы, выстраивая их вдоль стенки.

Размышляя над возможным объяснением того, что произошло, Соул присоединился к остальным членам группы.

В какой же хмурый Дотбойз-холл[7] превращался логический мир Дороти, и в какой светлый и добрый – мир Лайонела Россона! Соул заранее скривился, размышляя на эту тему. По счастью, Сэм разделил комнату между ними поровну, прекрасно сознавая, что, используя достоинства логического мышления Дороти, он вполне обойдется без ее эмоций.

И все же аналитический ум Дороти сделал свое дело, когда пришло время выбирать имена. Два мальчика были названы Ай и Би, две девочки – Оу и Зед, в честь символов логического уравнения.

Хотя в самих детях этой мути не было и на грамм. Они были веселы и жизнерадостны.

– Да они у вас настоящие плясуны, – произнес Цвинглер под впечатлением от увиденного.

– А знаете ли вы, – любезно заметил Россон, – что пчелы строят свои коммуникационные системы общения от звука – к танцу? Только самые примитивные пчелы пользуются шумами. Более же развитые исполняют воздушный танец, чтобы выразиться более логично. Возложим же наши надежды на пляски этих детей! Неужели вам больше бы пришлось по душе, если бы они обсуждали формальные утверждения, точно банда шахматистов? О нет, Том, только не это. Мы танцем учим столь же успешно, как и словами.

На стене-экране возникали и пульсировали громадные абстрактные образы – компьютер считывал их с танца, и слова сообщались детям, чей синтаксис отражал эти образцы.

– Проблема только с логическими языками, мистер Цвинглер, – встряла Дороти. – В них нет избыточности.

– То есть – ими невозможно пользоваться? – Цвинглер усмехнулся.

Возникла неловкая пауза. Классная дама Дороти была рассержена не на шутку.

– Как ни курьезно, именно это она и хотела сказать, – затараторил Россон, приходя на помощь. – Избыточность может оказаться «подлым», неуместным словом в индустриальном обществе. Слишком многим приходится трудиться. Вот почему мозг столь успешно справляется со своей работой – ему помогает множество дублирующих систем.

– Прошу прощения, мисс Саммерс, это я просто так, подразнить вас. Вы имели в виду, что нормальный язык должен нести в себе больше, чем требуется – на случай, если доведется потерять часть послания. Так значит, здесь вы разрабатываете нечто вроде стратегии обеззвучивания?

Дороти еще продолжала дуться, так что за нее вынужден был ответить Россон:

– Мы использовали принцип избыточности при планировке этой комнаты и в обучении детей, особенно в танце. Таким образом, в построении самого языка мы можем обойтись без избыточности. За счет расширения так называемого «околоязыкового пространства».

Соул тронул Россона за локоть, следуя по коридору за остальными. Цвинглер возглавлял процессию.

– Прелестная сцена. Благодарю, Лайонел. Вы в самом деле здорово продвинулись. Что-то в этом есть. Однако с моим Видьей творится нечто странное. Надо поговорить. Хотя, пожалуй, теперь не время. Особенно с этим типом…

– Конечно, Крис.

Как только Цвинглер дошел до последней комнаты, Ричард Дженнис сухо предупредил его:

– Голова закружится, дружище…

Но американец не внял совету, увидев в нем лишь очередное проявление неуверенности Дженниса.

И тут же был застигнут врасплох, когда его неподготовленному взору открылась третья комната. Потерял равновесие. Стал падать вперед.

Рука его инстинктивно искала опору и наткнулась на прозрачное стекло. Психолог схватил его сзади за плечи, довольно бесцеремонно, точно ребенка.

– Не разбейте нам аквариум, приятель. Вспугнете рыбешку…

– Простите, – пробормотал Цвинглер, шокированный этой выходкой не меньше, чем видом комнаты, который вывел его из состояния равновесия.

Комната произвела такой же головокружительный эффект и на самого Соула; однако он был подготовлен. Углубившись в план коридора, он позволил своему сознанию в свободном падении устремиться в пучину за широким окном.

Это напоминало иллюзорные миры Мориса Эшера. Где башни поднимаются точно на ленте Мёбиуса, и лестничные пролеты возведены на платформах, которые неведомым образом оказываются у начала тех же самых пролетов. Где призраки рыщут коридорами, проходящими не иначе как в иных измерениях, поскольку существа, их населяющие, могут встретиться со своими зеркальными отражениями, которые валятся на них сверху.

Ближе всех сидела девочка, ковырявшая в носу. Она целиком отдалась этому процессу, устремив взгляд вдаль. Девочка казалась гладкой бесполой великаншей. Мальчик же, который, по видимости, стоял справа, едва доставал ей до колен. Пока они рассматривали эту странную картину, второй мальчик спускался по лестничному пролету. На полпути он исчез из поля зрения, как будто растворился в воздухе…

– И это всё зеркала? – нервно хихикнул Цвинглер.

– Не только, – возразил Дженнис, продолжая поддерживать американца во время своего краткого рассказа об иллюзорном кубе Неккера, голографических проекциях, использовании поляризованного света и поверхностей с различной чувствительностью материала.

– Наверное, необходима предварительная тренировка, чтобы проникнуть внутрь такого мира, как астронавту – перед выходом в открытый космос?

– Это могло бы стать тренажером для космонавтов будущего, – согласился Дженнис. – Но, как концептуальный мир, населенный детьми, он намного интереснее и сложнее…

Цвинглер внезапно помрачнел. Он еще мог себе представить, как Рама и Видья в один прекрасный день покидают свой мир. Как Ай и Би танцуют вне своего мира – тоже мог вообразить. Но дети Дженниса? Как могут они войти в реальный мир без ущерба для себя? Ведь они – пленники иллюзий.

Как только Дженнис убрал руку с его плеча, Том Цвинглер отвернулся от окна, спешно возвращая своему облику достоинство и самоуверенность.

– Благодарю вас, мисс Саммерс и джентльмены. Я понял причину помех. Сэм, могу я отнять немного времени у Криса? Мы побеседуем там, наверху.

На пути обратно к лифту Соул с досадой и тревогой осмотрел первую комнату, однако Видья, похоже, вел себя паинькой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эти пасторы из кожи лезли вон, стараясь привлечь меня на свою сторону. Я же почти вышел за пределы рассудка. В затерянной в джунглях деревеньке должно было произойти нечто очень важное – кстати, как раз среди «невежественных» дикарей. Кое-что поважнее их замечательной дамбы, черт бы ее побрал.

Как это ни смешно, россказни пасторов про Вифлеем заинтересовали дикарей из племени шемахоя. К тому же они довольно благосклонно выслушали всю эту чушь про Ноев Ковчег! «Близится потоп, народ мой. И вот жил некогда человек, любивший Господа всем сердцем своим, и выдолбил он себе большое-большое каноэ. И поплыл вниз по течению вместе со всей своей семьей, и козами, и курами, и макао и плыл так, пока не достиг большой-пребольшой резервации для беженцев на склоне холма, который так хорошо заметен издали – по сверкающей жестяной крыше – за Великой Оранжевой Стеной».

О, неукротимые дебилы! Я совсем недавно выяснил суть того, что здесь происходит, и могу вам сказать, что материя эта в самом деле деликатная.

Индейцы шемахоя – народ весьма осторожный и к тому же издревле замешанный на инцесте. Если бы не Кайяпи, постоянно пасущийся рядом со мной, – не знаю, смог бы я так далеко забраться в своем любопытстве. Вот он, еще один «простой» пример чужой и чуждой цивилизованному обществу человеческой трагедии. Очередной пример того, что смывается за борт приливом прогресса. Как просто – еще одно затопленное племя. Одно из многих.

А ведь у шемахоя есть и свои виды на потоп!

Пасторам, небось, и не снилось такое, ведь индейцы ожидают ответа в мистическом рождении. До сих пор эта женщина живет в полном табу за пределами деревни. Брухо посещает ее каждый день, распевает песни и приносит ей наркотик, который здесь называют «мака-и». Подозреваю, что в утробе этой женщины вызревает его же дитя – зачатое в наркотическом трансе, вероятно еще в тот день, когда ему первому открылось приближение потопа. Одному Богу ведомо, по каким-таким знамениям ему удалось предсказать наводнение! Еще за несколько месяцев до его наступления! Если бы пасторы знали об этом зачатии, боюсь, они бы наверняка исключили Вифлеем из своих миссионерских аксессуаров.

Когда шемахоя посмеялись над пасторами, добрые стариканы были оскорблены в лучших своих чувствах. Враждебность, мученичество, отравленные иглы – они были готовы ко всему. Прекрасно, как раз то, что надо. Прямиком к Жемчужным Вратам! Но смех? Между тем им следовало понять, что это смех – и только. Миссионеры должны иметь опыта куда больше, чем я; им, как говорится, и карты в руки. Мне же все (или почти все) объяснил Кайяпи – например, разницу между различными типами смеха.

Незаменимый он человек, Кайяпи – впрочем, не могу называть его «мой верный Кайяпи» или «мой Пятница», каковым, вне сомнения, показался он пастору Помару. Тайна его преданности, скорее всего, заключена в магнитофоне. И крутится он возле меня и отвечает на мои вопросы главным образом из-за этого аппарата. Магнитофон ловко подражает речи долбаного Брухо, или тому, что Крис Соул назвал бы «внедренной речью». Перематывая ленту взад и вперед, аппарат трансмутирует язык шемахоя А в шемахоя Б – как я это называю, – или в нечто подобное. Если бы не мои супербатарейки, которых хватает надолго, и если бы магнитофон не хрипел при перемотке и остановке, мой преданный Кайяпи, скорее всего, уже откололся бы.

Хотя, быть может, и нет. И не последней причиной тут – его странные отношения с соплеменниками. Он вроде как свой и в то же время – чужак. Все дело в том, что Кайяпи – подлого рода. Незаконнорожденный. Они терпят его, но при этом не вступают в более тесные отношения. Вот почему Кайяпи вечно суждено кружиться у своего «дома», точно мотыльку у светильника: он не может ни подлететь ближе, рискуя обжечься, ни оторваться и улететь от столь притягательного света. И как же он нарывается обжечь себе крылышки, этот Кайяпи!

Брухо для него самый яркий и заманчивый из всех здешних светильников – с тех пор как незаконнорожденный, еще ребенком, достаточно созрев для самостоятельных путешествий, пришел в эти края из деревни своей матери. Уверен, в глубине души он вынашивает надежду когда-нибудь стать учеником Брухо. Что, разумеется, совершенно исключено. Это единственная, быть может, социальная роль, на которую ему не приходится рассчитывать в обществе шемахоя, поскольку для них он навсегда останется полукровкой и, стало быть, неполноценным – полушемахоя, короче говоря. Тем более у Брухо уже есть ученик – тощий юнец весьма субтильного вида, – а Кайяпи уже давно за двадцать, и начинать карьеру в области магии ему поздно.

Вообще говоря, определять возраст местных жителей – дело непростое. В джунглях человек старится рано. Сорок пять в здешнем климате уже считается значительным достижением. Брухо наверняка намного старше. Кожа у него высохла, точно у мумии. Однако он крепкий орешек, этот Брухо. Все эти пляски да песнопения – как он только выдерживает, ума не приложу. К тому же – что вообще ни в какие ворота не лезет – наркотики. Тем не менее Брухо уже старик и просто сжигает себя в эти полные отчаянья дни. При таком режиме старик протянет еще несколько месяцев, не более.

У Кайяпи же, напротив, кожа куда более гладкая, чем у нынешнего восприемника Брухо, несмотря на всю разницу в возрасте, и притом молочно-шоколадного оттенка, точно у женщины. И безукоризненно белые зубы, слишком здоровые, хотя в «нецивилизованных» племенах это явление привычное. Нежные миндалевидные глаза, в которых таится печаль изгнанника. Здоровенный упитанный жлоб, типичная мужская особь индейца в расцвете лет, который, на взгляд европейца, скорее соответствует нашему представлению о женщине. Он в расцвете сил – но уже скоро начнет клониться к закату. Что, однако, не удерживает его от всяческих страстишек и интриг.

Так что «Пятница» – это явно завышенная оценка пастора Помяра. Смесь одержимости и своекорыстия – вот это ближе.

– Знаешь, почему шемахоя смеялись над «караиба»?

– Ну, расскажи, Кайяпи-друг…

– Есть два Смеха, Пи-эр.

– Какие же?

– Есть смех, которым смеется Душа. Это Смех Души. А есть Праздное Зубоскальство. Так смеются дети, чей ум еще незрел. И старики, чей ум уже перезрел и загнил. И женщины. Шемахоя презирают такой смех.

– Поэтому они и смеялись над пасторами – презирая их?

– Нет!

– Почему же, Кайяпи? Скажи мне, я ведь тоже «караиба». И не знаю этого.

– Зато ты знаешь много другого, Пи-эр. Твоя коробка, которая говорит слово за словом, рассказывает тебе.

– Так скажи мне и ты, Кайяпи-друг, чтобы я узнал еще больше.

– Пусть будет так. Тогда был Душевный Смех, а не Праздное Зубоскальство – таким смехом мы, шемахоя, смеемся над «караиба». Смех не такая простая вещь, как тебе кажется, Пи-эр. Когда мужчина открывает рот, он должен быть внимателен не только к тому, что выходит, но и к тому, что входит туда. После Праздного Зубоскальства может вползти что-то недоброе. Это смех слабый. Никакие злые силы не могут войти в человека после Смеха Души. Смех Души – сильный-сильный. Вот почему мужчина никогда не смеется праздно.

– И все-таки – что же это такое: Смех Души? Однако Кайяпи уже потерял интерес к разговору.

И пошел себе слоняться по затопленным джунглям. Я бы даже сказал «пошлепал» – точно ребенок. Пасторам наверняка бы пришлось по душе такое определение, ведь они видели в дикарях лишь простоту. Однако мне достаточно довелось пожить среди индейцев, чтобы оценить некоторые тонкости в их поведении и знать, на что они способны.

Небольшое замечание о социальных взаимоотношениях внутри племени шемахоя. Что касается законов родства, то запретов на внутрисемейные браки весьма мало. Напротив: шемахоя склонны к инцеcтy – в широчайшем культурном смысле. Здесь практикуются внутриплеменные браки, и супруг всякий раз переселяется в хижину жены. Если же он обзаводится двумя женами, вторая, как правило, переходит жить под кров первой. Таким образом, индейцы шемахоя представляют собой громадную, разросшуюся, но, тем не менее, единую семью, внутри которой почти все браки в той или иной степени являются инцестом. Вероятно, располагают они и неким социальным механизмом – либо мирных похищений, либо налетов на соседние племена – с целью пополнения генофонда новой кровью, спасающей их род от деградации.

К несчастью для Кайяпи, он является продуктом экзогамного союза. То есть брака, заключенного вне семейного группового круга шемахоя. Подобно тому, как в любой другой культуре родиться от инцеста считается позорным, здесь пятно позора ложится на рожденного в экзогамном браке. Вот что в буквальном смысле слова раздавило его честолюбие.

Интересно, кто же в племени шемахоя приходится ему отцом? Надо бы спросить Кайяпи.

Еще мне крайне интересно, имеется ли какая-либо связь между данной родовой структурой и «внедренной» речью шемахоя Б, языком их ритуала – наркотической оргии.

…День ото дня я все больше узнавал об этих замечательных и обреченных людях. Когда я писал то письмо в Англию, в приступе гнева и сострадания – как мало я еще знал о подлинном положении дел!

Каждый день появлялось все больше ключей к тайнам уникального языка шемахоя Б. Лишь Брухо в состоянии наркотического транса способен владеть им в совершенстве. Лишь люди, танцующие в состоянии наркотического транса возле костра, способны ухватить его суть.

Их мифы закодированы в этом чудном языке и сохраняются в Брухо. Глубокая Речь и Наркотический Танец высвобождают эти мифы, превращая их в живую реальность. Для всех этих людей это происходит в великом эйфорическом акте племенного празднества, причем на таком подъеме, что они накрепко убеждены: наводнение – только деталь их целостного мифологического цикла, и сам Брухо, вместе с ребенком, внедренным в утробу женщины, которая живет в табуированной хижине, непостижимым образом станет Великим Ответом.

Кайяпи, например, совершенно убежден в этом.

– Вода поднимается каждый день. Почему ты не уходишь отсюда?

Он пожимает плечами. Сплевывает на затопленную землю с показной бравадой – или равнодушием?

– Видишь, я намочил ее еще больше. Я прибавил воды к мокрому. Может, мне еще пописать на нее? Ты думаешь, меня волнует эта вода?

– Но почему ты так уверен?

– Я слышал слова Брухо – разве ты не слышал их? Ты держишь их в этой говорящей коробке. Но разве ты не храпишь их в своей голове?

– Я не присоединялся к Наркотическому Танцу. Может, поэтому я и не думаю о них. А могу я танцевать с вами? Могу я принимать наркотики вместе со всеми?

– Не знаю. Ты должен разговаривать на языке шемахоя и быть шемахоя. Иначе полет птиц выжжет твои мозги, и они разлетятся на все четыре стороны, заблудятся и никогда не найдут дороги обратно.

Мы с Кайяпи по-прежнему общались на португальском. (Единственному из шемахоя – вследствие своего незаконного рождения – Кайяпи пришлось постранствовать по свету и научиться общаться на чужом языке.) И, тем не менее, все больше слов из лексикона шемахоя проскальзывало в наших беседах.

…Таким образом, «мака-и» – как называл этот наркотик Брухо – является разновидностью плесени, растущей на подстилке джунглей, у корней некоего дерева. Кайяпи не говорит (или просто не знает), у какого именно. Брухо вместе со своим помощником собирают его раз в год, соблюдая определенный ритуал, сушат и растирают в пыль.

Местные индейцы принимают его, как и другой наркотик растительного происхождения, распространенный среди индейцев к северу от Манауса. Этот наркотик носит название «абана». После приема «абаны» тело ощущается, словно некий механизм – вроде подвижных рыцарских доспехов. Однако при этом сохраняется острота зрения и ясность рассудка, а память о прошедших событиях предстает в виде мультфильмов. Подобно «абане» или кокаину, «мака-и» тоже нюхают. Брухо всыпает крошечную дозу этой высушенной плесени в камышовый стебель и затем «вдувает» в соплеменника.

Женщины, похоже, этот наркотик не принимают. Однако мне казалось, что женщина в табуированой хижине является исключением – вероятно, я ошибался.

– Кайяпи, а почему женщины не принимают мака-и?

– Потому что женщины неправильно смеются, Пи-эр.

– Что значит – неправильно?

– Я говорил тебе о том, что есть два смеха.

При этом он смотрел на меня как на идиота, как будто для здорового человека подобная забывчивость была непростительной. По моему глубокому убеждению, все социальные антропологи – профессиональные идиоты. Они постоянно задают вопросы, ответить на которые может даже ребенок. Проблема только в том, что очень часто эти вопросы являются жизненно важными.

– Значит, ты хочешь сказать – женщины не смеются Смехом Души?

– Подумай сам, Пи-эр, что есть женщина и что – мужчина. Когда мужчина открывает рот, чтобы засмеяться, то, если у него не хватит сил для Душевного Смеха, это может обернуться плохо для него. Злое может прорваться за его язык, пока он будет занят смехом, а не словами. А что раскрывает женщину, спрошу я тебя? Кроме рта? Ее ноги. Вот где она хранит слово души, хранит так, чтобы никакое несчастье не ворвалось туда. Во рту она хранить не может. Поэтому она позволяет себе хихикать.

Я задумался. Может, плесень мака-и уродует плод? Или действует как контрацептив? Или вызывает выкидыши? Но при их-то постоянном сокращении численности – к чему им противозачаточные средства, к чему им прерывание беременности?!

– Ты хочешь сказать, что мака-и делает плохих детей?

Он отрицательно покачал головой.

– Это дитя, ребенок мака-и – он не нужен.

– Не нужен? Ты хочешь сказать: мака-и остановит ребенка, когда он будет выходить в мир?

– Говорю тебе – этот ребенок не нужен! А придет то, что будет нужно. Тогда женщина засмеется и даст рождение.

Я все равно ничего не понял. Кайяпи покачал головой, дивясь моей редкостной тупости, и побрел прочь, оставив меня в прежнем недоумении. Ногами он загребал воду. Я промотал на диктофоне немного шемахойской речи – А и Б вариантов – местный бытовой диалект и запутанный имбеддинг наркотинеского транса с его мифами, в которые они свято верили, как верил всегда исторический Человек в своей вечной попытке примириться с непримиримой действительностью.

– Кайяпи, а где оно растет – это дерево с плесенью?

Он все больше тяготел к местной речи, удаляясь от языка матери и всего внешнего. Португальский он почти забыл, и мне волей-неволей приходилось приспосабливаться к общению на шемахоя.

Возможность общения с соплеменниками, возраставшая по мере того, как вода поднималась, все сильнее вовлекала его в заботы и мысли племени. Да и самому Кайяпи, по-видимому, опостылело положение шакала, подбирающего объедки в стороне от Большой Еды.

По счастью, я уже успел овладеть достаточным запасом слов бытового лексикона шемахоя, чтобы поддерживать общение с Кайяпи на его родном языке.

Больше всего я боялся отпугнуть своего единственного товарища.

Даже людей из племени маконде, что в Мозамбике, мне было легче понять, чем здешний народ. Ведь там наши мозговые передатчики были настроены на одну волну. Другое дело – здесь, где мне пришлось столкнуться с совершенно иным взглядом на мир, с иной вселенной, включающей в себя совершенно непривычные понятия. Впечатление такое, будто попал в другое измерение. Самое настоящее политическое преступление совершил по отношению к этому племени американский капитализм в сговоре с бразильским шовинизмом. И даже АК-47 с гранатометами здесь слабое подспорье. В отличие от Мозамбика, вероятность того, что здешние события когда-нибудь получат огласку, равна нулю. И все же моя бессильная ярость стихает при мысли об удивительной проницательности людей этого племени. Разумеется, настаивает мой рассудок-рационалист, все это – лишь иллюзия. Не более!

– Что это за дерево, Кайяпи? – спросил я, стараясь придерживаться бытового диалекта шемахоя.

Он пожал плечами, отводя глаза в сторону.

– Вода убьет мака-и?

– Мака-и живет в маленьком месте. Вот такая ширина…

Он развел руки, демонстрируя «ширину».

– Здесь – и здесь – так много мест…

Он поднял ладонь в жесте, обозначающем у соплеменников его матери «много» – пять растопыренных пальцев. Однако с шемахоя дело обстоит иначе – вот почему жест Кайяпи меня несколько озадачил.

Язык шемахоя, уникальный даже среди племенных языков, имеет богатый словарь для выражения чисел. Эти слова обозначают носителей количества: так, например, крыло попугая макао содержит определенное число перьев. Получается, что каждая птица может символизировать собой определенное число.

Они охотятся на этих птиц, употребляя их мясо в пищу, а перьями украшают себя во время Наркотического Танца. Так что перьевая система исчисления проходит красной нитью через всю их жизнь. Чего, увы, не могу сказать о своей. Кайяпи с явным отвращением взглянул на свои пальцы, изображающие «много», и, сердито хлопнув ими по бедру, произнес заветное числительное на шемахоя.

Я не слышал о такой птице. А если б и слышал, понятия не имел бы о том, сколько у нее перьев в хвостовом оперении и откуда следовало начинать отсчет, окажись она у меня в руках. Я попытался обратиться к нему за разъяснениями, но безрезультатно.

– Значит, думаешь, мака-и погибнет?

– Потоп приходит, потоп уходит, мака-и спит.

– Этот потоп не уйдет. Это – навсегда.

– Может быть.

– А если Брухо возьмет нож и выкопает мака-и, и отнесет его в другое место, и там посадит снова?

– Выкопает дерево? Выкопает джунгли? Вот что я скажу тебе: с мака-и надо быть очень-очень осторожным. Или он уйдет совсем. Он сам себе выбирает, где жить, – много мест.

Он снова взмахнул рукой и снова, поколебавшись, назвал птичье числительное. Однако откуда мне знать: может, у этой птицы всего пять примечательных перьев, а остальные ни на что не годятся и поэтому в расчет не принимаются? Может быть, эта плесень нашла себе в дебрях джунглей всего пять мест, пригодных для обитания? Откуда мне знать?!

– Покажи мне… – я выговорил название птицы. – Покажи мне это число где-нибудь в деревне. Покажи мне по хижинам – сколько их, таких мест?

Я надеялся, что поселение шемахоя не подразделяется на тотемные участки и что сама эта птица не является одним из тотемов. В противном случае Кайяпи мог лишь указать мне на хижины этого тотема, представляющего собой птицу, вместо того чтобы указать мне число, соответствующее числу птичьих перьев.

Однако он с неопределенным жестом махнул в сторону деревни и потряс головой.

– Где живет шемахоя, мака-и всегда живет рядом, – произнес Кайяпи после некоторого размышления. – Мы едим ту же почву, что и мака-и. Он ест также нашу почву.

Последними словами Кайяпи хотел указать на то, что имеются два различных вида почвы: земля и экскременты.

Шемахоя относятся к племенам, которые употребляют в пищу почву, не всякую, разумеется, но определенный ее сорт: крапчатую глину, содержащую минеральные вещества, необходимые для нормальной жизнедеятельности. Мне доводилось попробовать эту глину, когда Кайяпи показывал мне одно из мест ее залегания. При этом сам он съел целую пригоршню. По вкусу глина напоминала холодный концентрат мучного супа – конечно, если не думать о ней при этом как о «грязи».

Неужели он имел в виду, что шемахоя не только ели землю с места обитания плесени, но и унавоживали ее своими нечистотами? Судя по его недвусмысленному замечанию, дело обстояло именно так: они жили в симбиозе с плесенью. Точно так же, как поддерживали экологический симбиоз с окружающей их средой – глиной и корнями деревьев.

– Кайяпи, вы кормите мака-и почвой от своего тела?

Он кивнул с довольной улыбкой. Очевидно, в этот раз я проявил себя весьма прозорливым идиотом.

– Брухо или его парень кормят мака-и. Они знают, как предлагать пищу, чтобы мака-и не обиделся. Но кормят его обязательно почвой от всех шемахоя.

– И твоей тоже?

Откровенно глупый вопрос. Я задел чувствительный нерв моего собеседника. Он сразу выключился из нашей дискуссии.

И так до очередной огненной пляски.

Мужчины племени в этот раз танцевали без «подогрева», на одном голом энтузиазме. Один только Брухо находился в необычайно высоком наркотическом подъеме, распевая всякие легенды. Пока он так распевал, я все время неотступно следовал за ним, записывая в диктофон бессвязную путаницу слов. Чтобы потом довести их до ума.

Кайяпи тоже вертелся поблизости – танцевал, не обращая на меня внимания.

На воде плясали языки пламени – туземцы смастерили платформы для костров. Сверкающей рябью красного и желтого свет струился по ногам, мелькавшим в непрерывном, безостановочном движении.

По прошествии часа Брухо повел всех из деревни к табуированной хижине, в которой укрывалась женщина, трудившаяся над сотворением ребенка.

Сегодня Кайяпи простил меня. Может, его великодушие вызвано тем, что после давешнего ночного танца он набрал достаточно очков перед соплеменниками, а значит, почувствовал себя в большей безопасности и обрел нечто вроде «крыши»?

– Я расскажу тебе одну историю, Пи-эр.

– Это та самая история, которую Брухо рассказывал прошлой ночью?

– Откуда я могу знать, что рассказывал Брухо? Ведь мака-и был в нем, а не в нас.

– Но ведь ты говорил – мака-и хватит на всех…

– Ей нужно очень много. Наверное, Брухо бережет мака-и для нее.

– Ей? Но ты же говорил, что женщины не принимают мака-и!

Кайяпи кивнул.

– Она ведь беременная, Кайяпи!

– Ты говоришь, точно ребенок, который нашел в небе солнце.

– Извини, Кайяпи. Я просто глупый караиба. Не шемахоя, как ты. Надо многому научиться.

– Расскажу тебе одну историю, Пи-эр. Слушай и учись.

И я стал слушать и записывать историю Кайяпи.

– Я рассказывал тебе о Смехе Души и Праздном Зубоскальстве. Помнишь? И вот, многие злые создания хотят заставить мужчину рассмеяться Праздным Зубоскальством, чтобы забраться в него, за преграду языка, когда он перестает быть повелителем слов. И обезьяны начинают кривляться на деревьях и выкидывать всякие штуки, чтобы рассмешить нас. Но мы не смеялись. Только один раз мы обрушили на них стрелы презрительного Смеха Души, отчего они сразу разбежались врассыпную.

Знаешь ли ты, Пи-эр, как был сделан человек? Он был сделан из пустой колоды и пустого камня, которые сложили вместе. Некоторые говорят – из круглой тыквы, но это не так. И вот лежала пустая колода на земле, и однажды проползали мимо нее две змеи: мужчина-змей и женщина-змея. Женщина-змея захотела жить в колоде, но она никак не могла найти входа. Потому что колода была пустой только в середине. А по сторонам – закрыта. И не было в ней ни одной дырки от сучка. Змея очень огорчилась. Она спросила своего змея, как ей забраться в колоду. Он подумал, что знает решение. Змей куда-то уполз и скоро привел своего друга дятла и просил его стучать клювом по колоде до тех пор, пока не получится дырка. Однако дерево оказалось таким твердым, что птичий клюв разболелся. И снова женщина-змея была несчастна. Тогда змей снова уполз и привел еще одного друга – маленькую птичку по имени кай-кай. Кай-кай легче перышка и поет очень длинную и красивую песню. Она похожа на песню Брухо: повторяет много-много раз, точно сплетая кольца, и все глубже и красивее в ней слова. Змей любил кай-кай за песню, потому что сам понимал, что это такое – плести кольца вокруг себя. Ты слушаешь меня, Пи-эр? Я с тобой разговариваю.

– Слушаю, Кайяпи. Моя коробка тебя слушает. Я еще не все понял – я постараюсь понять потом.

Но Кайяпи уже утомило мое непонимание, и он перенес оставшуюся часть истории на следующий день.

Небольшая заметка о языке шемахоя.

Форма будущего времени – одна из наиболее своеобразных форм. Правда, я до сих пор не уверен, что это именно будущее. Скорее, эмфатическое настоящее, которое таит в себе семена будущности – наклонение, привычное для шемахоя. Они прибавляют слово «йи», в буквальном смысле – «теперь», к глаголу настоящего времени. Иногда прибавляется с удвоением: «йи-йи» – «теперь-теперь». Кайяпи так объяснил мне разницу: произнося глагол «есть» в настоящем времени, он держал руку у рта и шевелил губами. Затем он отодвинул руку и перестал причмокивать, после чего к «питательному» глаголу добавилось «йи». После чего он окончательно убрал руку ото рта и вытянул ее так, чтобы она стала как можно дальше и недоступнее, – состроив при этом кислую мину, и произнес тот же глагол «есть», за которым следовало «йи-йи». Я интерпретировал три этих формы как «теперь», «незамедлительное будущее» и, наконец, «отдаленное будущее» – однако в языке шемахоя все они являются аспектами настоящего времени.

Странно, что перевес этого «теперь» немного сдвигает настоящее время в будущее. Подобное явление – существеннейшая черта этого замечательного языка. Если шемахоя Б, язык наркотического транса, глубоко самовнедрен – а именно на эту мысль меня наводят мои записи – значит, выражение «теперь» уже потенциально оплодотворено будущей полнотой выражения. Подобная форма выражения позволяет избавиться от временной протяженности, которая неизбежна при произнесении утверждения (принимая в расчет, что временные обстоятельства, меняясь, фактически отменяют истинность утверждения).

Еще о языке шемахоя.

В действительности отношения со временем у шемахоя еще тоньше, чем я подозревал. Они способны использовать те же слова из птичье-перьевого словаря, выполняющие функцию числительных, для измерения прошлого и будущего времени. Однако эти «числительные» времени не фиксируют единиц, не составляют совокупности. Вместо этого они, очевидно, модулируют содержание в соответствии с содержанием отсылки. Таким образом, те же самые числительные могут измерять и исчислять стадии развития человеческого зародыша от зачатия до рождения, в то время как другой контекст может измерять и подсчитывать стадии всей человеческой жизни.

Короче говоря, совершеннейшая головоломка для бедного глупого караиба вроде меня! Их речь – поразительно тонкий и гибкий инструмент, несущий на себе след высокой языковой культуры. Обстоятельства «йи» и «йи-йи» играют чрезвычайно важную роль в речевом процессе. Составное слово «кай-кай-йи» обозначает количество чего-либо: стадий беременности, человеческого возраста, составных частей ритуала – на протяжении общей и непрерывной линии времени. В то время как не менее полезный термин «йи-кай-кай» обозначает количество чего-то настоящего, развернутого в обратную сторону, – к прошлому – в ту сторону, куда поток внедренной речи уносит течение жизни.

Кайяпи продолжил свою историю с того места, на котором прервал ее несколько дней назад.

– Ты слушаешь, Пи-эр? Кай-кай запел забавную песенку. Он хотел рассмешить колоду. Потому что он знал: силой дятлу никогда не продолбить в колоде дырку. А песня его была очень смешной, потому что все время повторялась, и с каждым разом все смешнее. Потому что его песня была как змея, которая скручивается вокруг себя кольцами. И все же колоду песня не рассмешила. Она крепко зажала рот и не открывала его. Тогда у кай-кай появилась еще одна мысль. Ты ведь помнишь – он очень легкая птица. И когти у него не такие большие, как у дятла. И вот кай-кай пощекотал колоду своим маленьким коготком…

Я не сразу понял, что обозначало слово «щекотать» – и Кайяпи любезно продемонстрировал это, ткнув пальцем мне в бок. При этом щекотал он весьма осмотрительно, совсем как кай-кай щекотал бревно в его истории. Кайяпи пытался заставить меня рассмеяться. Но я сразу вспомнил о Праздном Зубоскальстве и сделал каменную физиономию. Кайяпи одобрительно усмехнулся.

– И так кай-кай щекотал колоду, пока она не рассмеялась. В тот момент, когда колода открыла рот, чтобы рассмеяться, женщина-змея запрыгнула в ее утробу и быстро свернулась там кольцами, так что колода не успела ее оттуда выплюнуть.

– …Вот так, Пи-эр, – торжественным тоном провозгласил Кайяпи, похлопывая по своему довольно упитанному животу, – у нас, людей, появились внутренности. Но у женщины еще осталось внутри немного пустой колоды – достаточно места, чтобы свернуться калачиком ребенку…

Неожиданно лицо Кайяпи помрачнело:

– Я голоден, Пи-эр. В моем животе появилась дырка…

И он побрел поискать сушеной рыбки пирараку, которую жевал беспрестанно.

Дождь зарядил не на шутку. Но в скором времени тонкие лучики пробились сквозь гущу ветвей.

А из глубины джунглей доносился треск веток и истерический визг дикой свиньи, на которую со всеми предосторожностями охотилась местная молодежь: «квиексада» считается зверем опаснее ягуара. В конце концов отдаленная возня закончилась пронзительным эхом, отразившимся от зеркальных вод…

Сегодня Кайяпи закончил свою историю.

– Значит, вот как появились внутренности, Пи-эр. Однако и змею тоже хотелось получить что-нибудь. И он пополз дальше, пока не достиг того камня.

– Который вроде пустой тыквы? Кайяпи снисходительно усмехнулся.

– Да, Пи-эр, но, я думаю, это все-таки был пустой камень. Он тоже держал свой рот закрытым. Ведь камень уже видел, что случилось с колодой. Так что мужчине-змею пришлось не на шутку задуматься. И тогда он снова отправился обратно и позвал своего друга дятла продолбить дыру в камне. Но у дятла ничего не получилось, только клюв разболелся еще больше, чем после колоды. И дятел покинул своего друга змея и ничем не помог. Тогда змей попросил своего друга кай-кай пощекотать камень, но камень не чувствовал щекотки, как ее чувствовала колода. Ведь кай-кай слишком маленький, слишком легкий, чтобы камень его почувствовал. И тогда змей пошел попросить своего друга голубя а-пай-и, чтобы тот пришел и помог ему. А-пай-и наступил на камень и щекотал его, но камень все равно не открывал рта, чтобы рассмеяться. Тогда мужчина-змей снова стал думать. И он подполз к камню так, чтобы камень видел его. И тогда мужчина-змей завязался узлом.

Кайяпи показал на пальцах, как змей связался узлом.

– И когда камень увидел, что змей связался узлом, он забыл про себя. Он открыл рот и стал смеяться. И пока он так смеялся и его язык был занят Праздным Зубоскальством, и никакие слова не охраняли вход в его уста, мужчина-змей быстро развязался и запрыгнул внутрь камня и скрутился там в большой узел, прежде чем камень успел выплюнуть его обратно. Этот большой узел был завязан очень много раз. Так в наших головах появились мозги.

Таким образом, этот миф о камне и змее объясняет и происхождение внедренного языка шемахоя.

Теперь, после этой легенды, многое из того, что ранее казалось странным, постепенно стало проясняться. Например, их отношение к смеху. Почему женщины с их легкомысленным смехом не удостаиваются чести нюхать мака-и. Правда, остается непроясненным вопрос о женщине в хижине. А также роль брачно-родового инцеста. Непонятна и изощренная щепетильность шемахоя в отсчете времени, по меньшей мере странная для обитателей одноцветных джунглей, для которых время, казалось бы, должно остановиться вовсе. Многие племена имеют зачатки познаний в астрономии и в определении времени сверяются по созвездию Плеяд. И все же систему отсчета времени шемахоя можно назвать уникальной. Такой способ наблюдения за непрерывно изменяющимся объектом внешнего мира по птичье-перьевой временной шкале напоминает работу некоего ментального реостата, постоянно меняющего сопротивление.

Потрясающе, насколько умело используют шемахоя конкретные предметы окружающего мира: деревья, птичьи перья и тому подобное, чтобы зафиксировать в них понятия столь абстрактные. И каким крахом для культуры, так тесно, симбиотически связанной с природным окружением, может оказаться это «переселение»! Насколько правы сами индейцы, не допуская и мысли о подобном перемещении. Они не мыслят себя в отрыве от своей земли. Да и что им остается? Выкопать и перенести с собой тот участок джунглей, на котором они искони обитают?

Примечательно и то, как широка шкала измерений их ментального реостата. От протяженности целой человеческой жизни до микровремени Райха, исчисляющего протяженность оргазма. К слову сказать, они являются также и утонченными знатоками секса, насколько я могу судить по разговорам с Кайяпи. К моему несчастью, их система инцеста не позволяет мне поэкспериментировать в данном направлении – несмотря на всю соблазнительность местных дев. (Ах, девушки племени маконде, где ваши эбонитовые бедра, соски цвета молочного шоколада, где завораживающая чернота лобков, где ваша нега, несущая в себе жар Африки! О, девушка-негритянка, ты точно сама ночь в постели, страстная африканская ночь, содрогающаяся в моих объятиях!) Да, названия стадий оргазма в их любовном лексиконе вдохновили бы самого Вильгельма Райха. Они могут выразить весь жизненный цикл: от микросекунды оргазма – сквозь первые этапы внедрения зародыша в матку до Веков, Эпох – до… бог знает чего! А может, их «реостатной» речи доступна и концепция геологического времени?

Наша, западная система времяисчисления никуда не годится. Она абстрактна. Она не имеет связи с действительностью. Это все равно что говорить «Земля круглая», когда видишь ее не из космоса. Но ты стоишь на Земле – и значит, тебе необходимо видеть ее другой, не круглой, иначе ты просто свалишься с нее. Индейцам племени шемахоя время дано в личном, умопостигаемом опыте. Они видят его живым и постоянно изменяющимся. Его можно выразить через предметы окружающего мира – первые попавшиеся под руку. Например, перья из хвостового оперения попугая макао. Перышки крыла птицы кай-кай. Бот почему и сами индейцы украшаются перьями, когда «танцуют время» под распевы Брухо!

И еще одна вещь, которую мне открыла история, рассказанная Кайяпи: эти так называемые «дикари» понимают, осознают, что процесс мышления происходит в голове, в человеческом мозге – и хотя это вещь для нас очевидная, давайте не забывать, что древние греки во главе с Аристотелем и Платоном все же не сумели додуматься до этого. Для них мозг представлял собой лишь груду бесполезной мякоти.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Цвинглер присел на краешек стола Соула, спиной к погасшему монитору.

– И все-таки случилось нечто странное, – произнес американец после продолжительного молчания, во время которого он уставился на ноги Соула, словно с ними было что-то не в порядке. – Вскоре радиолокатор ВМС в Нью-Мексико перехватил странный радиоэфир.

Соул ответил равнодушным кивком – странностей возникало достаточно и на его экране, который так и подмывало включить при Цвинглере.

– Это крупный локатор, антенная тарелка, понимаете – экран раза в три превосходит размерами вашу Джодрелл-Бэнкскую обсерваторию[8]. Идея заключалась… да ладно, что там, задача была – подслушать переговоры русских с китайцами, перехватывая волны на обратном пути, когда они идут, отраженные от поверхности Луны. Отражаемый радиосигнал не столь велик по мощности, если мне не изменяет память, и все-таки им можно воспользоваться. Мы и пользуемся. Когда Луна исчезает за горизонтом, тарелка задействована в обычных радиоастрономических проектах. И вот, не прошло, как говорится, и года, как локатором перехвачен… странный радиоэфир. И исходил он из того самого сектора, о котором я говорил! Телешоу КБН: «Камень, Бумага, Ножницы». Это шоу транслировалось по телевидению несколько месяцев назад, теперь же оно шло, проигранное в обратном направлении.

– Это что, тот самый телеаукцион-стриптиз? Викторианские страсти и томление по гаремам и рынкам невольниц находили себе отдушину в постановочных «шедеврах», оживлявших пошлые и хмурые муниципальные подмостки. Шоу КБН, как и старинная игра с тем же названием: «Камень, бумага, ножницы», заключалось в том, что каждый из игроков наугад выбрасывал обозначаемый предмет на пальцах: кулак – камень, два пальца – ножницы, открытая ладонь – лист бумаги. Эта дурацкая игра выполняла ту же сублимирующую роль, что и в средневековье, разве что теперь казалась менее двусмысленной.

– Совершенно верно! Вы знакомы с правилами игры: высунь пальцы, кулак или ладонь – камень тупит ножницы, ножницы режут бумагу. Каждый проигранный кон влечет за собой штрафные очки в виде одного из предметов вашего туалета – какого, решают зрители. И так происходит до тех пор, пока вы не оказываетесь совершенно голым, и тогда…

– Здесь мы больше этого не увидим, – вмешался Сэм. Едва заметная тень сожаления скользнула по его лицу. – Правительство запретило шоу после протеста Просвещенных. Лично у меня это большого разочарования не вызвало, однако психологически шоу оправдано. Современному обществу необходим выхлопной клапан…

Соул почувствовал, что не может сдержать смеха. Смех душил его, как кашель, и закончился сипением на высокой ноте.

– Грандиозное стриптиз-шоу – вот наш первый культурный обмен!

Цвинглер ожесточенно взмахнул рукой в направлении потемневшего ночного неба.

– Чертов пришелец.

– Это напоминает использованный презерватив, вынесенный штормом на девственный берег, – прокомментировал Соул, и в глазах его блеснули искры.

Рубины Цвинглера сосредоточили на нем свои осуждающие лучи.

– Смешного тут нет. Шоу вновь и вновь прокручивали задом наперед. К этому времени тарелка вычислила направление, откуда дул ветер: из той точки галактики никогда прежде не доносилось никаких сигналов. Понимаете, здесь не мог иметь место эффект космического эха – шоу давно закончилось, несколько месяцев назад. Передача наверняка ретранслировалась.

– Электронный шпионаж?

– Естественно, мы проверили все цепи, но никаких прослушивающих устройств не обнаружили. Шоу КБН через несколько часов сменилось каким-то бейсбольным матчем…

– Также запущенным в обратном направлении? – не удержался Соул, которому казалось, что с каждой секундой этот конфиденциальный брифинг перерастает в какой-то гротесковый фарс. Конечно же, все это – не более чем чья-то чудовищная мистификация. Достаточно вспомнить «Войну миров» Орсона Уэллса[9] и панику, возникшую после ее радиотрансляции, – вот и эта шутка того же пошиба, разве что изобретена постуэллсовским МакЛуганитом в виде хохмы для современной TV-цивилизации.

– Точно. А теперь позвольте рассказать одну вещь, которая покажется вам еще более безумной. Представим хотя бы на миг, что есть народы или цивилизации, для которых одевание на глазах у публики может казаться занятием более увлекательным, нежели наше раздевание. Однако главное заключается в том, что бейсбольный матч закончился ровно через неделю после шоу и повторялся в хронике еще неделю спустя. Мы увидели в этом весьма остроумный способ намекнуть хозяевам о времени своего визита.

– Вы уверены в том, что это именно они – «гости»?

– В том-то и состоит основная наша проблема. «Они» – или Оно – могут оказаться на первый раз чем-то вроде разведывательного робота.

– А не может это оказаться какой-нибудь технической штуковиной, оставленной в космосе русскими или нами самими? А если здесь замешан спутник Юпитера? Или аппаратура русских, заброшенная на Сатурн?

– Нет. Видимо, вы просто недооцениваете наши профессиональные возможности. Центр Исследований Дальнего Космоса просматривает буквально каждый бит телеинформации. Радарные установки Военно-Воздушных Сил регистрируют малейшее отклонение от движения спутников по орбитам. Мы прекрасно осведомлены: где, что и под чьим флагом. Над этой же штукой не развевается ни один из известных Земле флагов.

– Значит, просто космический стриптиз? Интересная хохма. А звезды, выходит, созерцают все это – как тайные вуайеристы.

– Может, и в самом деле звезды, – быстро согласился Цвинглер. – Честно говоря, понятия не имею, что тут может быть еще.

– Том, но это же наверняка должен быть робот!

Голос Сэма звучал безнадежно, словно он пытался убедить самого себя: верхушка его собственной навозной кучи, на которую его угораздило взгромоздиться здесь, в Гэддоне – как ловко, однако, устроился он на позициях гуманизма – оказалась одной из самых устойчивых в этой навозной куче.

– Ни одна мало-мальски мыслящая раса не станет тратить время и ценные ресурсы, чтобы заглядывать в каждый угол космического пространства.

– На сегодняшний день мы принимаем и выдаем столько помех в радиоэфире, сколько производит звезда приличных размеров. Сколько же времени, по-вашему, должно пройти, чтобы сигнал стал различим? Может быть, нас услышали? И уже идут сюда, так как лучше один раз увидеть все собственными глазами?

– Ну что вы, Том, это заняло бы у них пару десятков световых лет. Разве что им известен секрет сверхсветовых путешествий, но это физически невозможно. К тому же очень маловероятно, чтобы какая-то затерянная среди звезд цивилизация оказалась столь близка к нам. Они просто вынуждены послать сюда робота. Может быть, это один из сотен или тысяч разведывательных зондов, высланных ими еще в древности, на заре собственной цивилизации. Эта штука могла столетиями бороздить пространства космоса, пока случайно не наткнулась на наши сигналы. Тот факт, что мы получаем лишь отраженный сигнал наших радиостанций и ничего более, свидетельствует о том, что это – беспилотный космический корабль.

– Конечно, – заметил Соул, – откуда им знать, что вы ждете сигнала именно из той точки пространства, куда направлен локатор. Но в конце концов вы откликнулись? Или все сидят сложа руки и тихо паникуют?

Цвинглер утвердительно кивнул.

– Да, мы выслали 1271-байтовую тестовую панель. Однако никакого ответа не получили – к нам вернулись лишь наши собственные программы, причем опять записанные наизнанку.

Теперь, когда ситуация стала понемногу доходить до него, новости скорее вызывали в Соуле энтузиазм, чем пугали. Казалось, они освободили его от мелочных тревог по поводу взаимоотношений Пьера и Айлин, а также мыслей, вызванных разговором с Дороти. Всех тревог сегодняшнего дня. Эксперименты с детьми сразу стали рассматриваться в ином свете. Они обрели некую чистоту и при этом возбуждали, как в свое время фраза Ницше «Бог умер». Ибо все возможно в мире, где умер Бог, и, равным образом, в мире, готовом к посещению пришельцев. Но как только Соул осознал, что использует новости, принесенные Цвинглером, словно болеутоляющее, – боль накатила вновь.

– Когда эта штука окажется здесь?

Цвинглер печально покачал головой.

– Согласно последним данным, лунной орбиты она достигнет в ближайшие пять дней.

Вид у Сэма был удрученный, и Цвинглер, видимо, был солидарен с ним в его чувствах. Его рубины сокрушенно перемигивались друг с другом.

– Пока решено не предавать факты огласке.

– Забавно. И чего ради?

– Такие новости взрывоопасны для общества, Крис. Если это окажется робот, электронный модуль, то не следует травмировать человечество. Люди еще не готовы к этому в достаточной степени – и не будут готовы, смею вас заверить, ближайшую сотню лет. Естественно, рано или поздно, это явление открылось бы и русским, поэтому нам пришлось посвятить их в тайну. Они должным образом оценили наше благоразумие и увидели в подобном соглашении превосходную возможность для обмена информацией. Русский ученый, вооруженный нашим оборудованием, вылетит наперехват…

– Когда?

– Старт завтра ночью. Но если это окажется вовсе не робот…

– Скорее всего, Том! Статистика свидетельствует в нашу пользу.

– Итак, для того чтобы мы учли второй вариант, я и прибыл сюда.

Сэм решительно встряхнул головой, видимо, готовый на любые жертвы ради безопасности всего мира и неувядаемой славы Гэддона.

– Нам очень пригодился бы компетентный консультант в Штатах…

Сосредоточив внимание на выключенном экране за спиной Цвинглера, Соул думал о Видье, который выковыривал несуществующую имбеддинговую куклу из последней матрешки.

– Ну что, Крис?

Зачем Видья делал это? Что значила последняя матрешка?

– Ну, если эта штуковина в самом деле окажется роботом – ничего страшного.

– Но почему я? – недоуменно пробормотал Соул. – Я же не могу бросить своих детей в самый разгар эксперимента…

– Крис, мой бедный Крис, – вы только подумайте! Ведь это, может быть, эпохальное событие – самое грандиозное открытие всех времен и народов. И вы не хотите принять в нем участия?

– Меня удивляет ваше отношение к этому событию, – Соул медлил, прекрасно понимая, что им самим мало-помалу овладевает эйфория… чертов этот Пьер и его пришедшее так некстати письмо!.. – Вы хотите и в то же время не хотите. Для вас это грандиозное событие и в то же время наихудшее из событий. Вы как будто боитесь.

– Ничего страшного, Крис, – вмешался Сэм, – Гэддон проживет некоторое время без тебя. Скажем, ты попадешь в автомобильную катастрофу или что-либо в этом роде. На время мы найдем тебе замену.

– Премного благодарен, Сэм.

Фраза насчет автокатастрофы показалась ему двусмысленной.

– Я думаю, Лайонел может присмотреть за твоими детьми, пока ты будешь находиться в Штатах, – как ни в чем не бывало продолжало начальство. – Ты станешь нашим представителем в делегации встречающих – так что держи марку.

Цвинглер улыбнулся:

– Среди пришельцев наверняка могут оказаться и профессиональные лингвисты, ваши коллеги, Крис.

– Если только это окажется не робот.

– Кстати, мы по-прежнему продолжаем получать радиоволны, записанные задом наперед. Перед самым моим отбытием из Штатов это был фильм ужасов – про вампиров…

– Может быть, нашим инопланетянам не чуждо чувство юмора…

Цвинглер с кислой гримасой покачал головой.

– Сомневаюсь, что дело в этом. Ведь им незнаком культурный контекст. Бейсбол, стриптиз, вампиры – не все ли им едино? Между прочим, как у вас со здоровьем?

– То есть?

– Возможно, потребуется запустить вас в космос как первого лингвиста-космонавта, кто знает? – Рубиновые луны окончательно разыгрались, точно взрываясь светом изнутри.

– Такая морковка, – подал голос Сэм, – подымет и самого ленивого ослика, не правда ли, Крис?

– Да, но, как и всякая приманка, может оказаться пустышкой, – резонно заметил Соул.

За спиной американца пустой видеоэкран взывал к вниманию Соула. Видья беспощадно терзал крохотную куколку – выковыривая «дочку» из той, что была последней и неделимой, меньше которой уже не было ничего. А над головами, сквозь обрамленную неоновыми трубками стеклянную крышу, чернел космос.

А где-то высоко-высоко, далеко за лунной орбитой, еще неведомое звездное племя отбрасывало электромагнитный сор Земли обратно на Землю – все эти пустые бутылки и презервативы видеоэры, стриптиз-шоу, всех этих киношных вампиров, наводняющих экраны в те ночные глухие часы, когда лишь гангстеры и наркоманы населяют пустынные улицы и подворотни. И неистовый радиовопль несется по звездным тропам, сбрасывая обороты по мере своего приближения…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– А ты знаешь эту змею в колоде и змея в камне, Пи-эр?

– Да, я знаю их.

– Ты правильно знаешь, это – мужчина и женщина. И они захотели заняться любовью. Чтобы зачать людей шемахоя. Колода и камень возлегли рядом.

– И камень при этом лежал на колоде? – отважился предположить я, имея при этом в виду лишь законное положение головы на туловище.

Кайяпи брезгливо потряс головой, не на шутку огорченный моей непонятливостью.

– Как шемахоя занимаются любовью, Пи-эр? Мы же лежим бок о бок – так, чтобы семя пролилось на почву, а не на бедра. Так вот, слушай меня внимательно, Пи-эр. Не строй собственных догадок, а то ты никогда не узнаешь шемахоя.

«Опять эта «миссионерская поза»!» – пронеслось у меня в голове. Вот она, академия секса! Ошибочка вышла.

Я поспешил принести извинения за бестактность, в ответ на которые Кайяпи буркнул нечто невразумительное и продолжал:

– Змея в колоде и змей в камне захотели возлечь вместе. Однако они не могли выйти из колоды и камня наружу, потому что тогда камень и колода не пустили бы их назад. Камень и колода только и ждали случая опорожниться. И второй раз они не дали бы сыграть с собой такую шутку. Поэтому двум змеям ничего не оставалось, как только совокупляться наполовину. При этом они пролили очень много семени. Из того семени, что попало в колоду, родилось племя шемахоя. А из того семени, что пролилось на землю, родилось… что – как ты думаешь?

Я принял самый глубокомысленный вид, какой только мог себе позволить в данной ситуации.

– Уж не мака-и ли вырос на этом месте, Кайяпи?

Он засверкал широкой белозубой улыбкой, дружелюбно протянул руку и похлопал меня по плечу, много-много раз.

Вполне вероятно, что из другого мифа я мог бы и сам узнать, как камни, птицы, растения и все прочее в джунглях зародилось от спермы, пролитой на землю в ночное время, – и «нечистот» шемахоя, которыми они удобряли свой мака-и. До чего же утонченна – и в то же время логична – культура индейцев!

И, тем не менее, на взгляд европейца она представляет собой неразрешимую головоломку.

Мне не хотелось так скоро разочаровывать Кайяпи, после того как я проявил некоторые проблески интеллекта, так что расспросы об остальном пришлось отложить до лучших времен: особенно меня интересовала женщина в табуированной хижине, беременная и в то же время принимающая внедряющий наркотик.

– Пи-эр, – задумчиво пробормотал Кайяпи, – мне кажется, теперь ты готов принять мака-и, так, чтобы птицы из твоей головы потом нашли бы дорогу домой. Но им трудно будет отыскать путь домой, если ты не сможешь позвать их обратно на языке шемахоя.

– Я учусь, Кайяпи. Я должен учиться быстро. Сегодня вода поднялась еще выше.

Он не придал моим словам никакого значения. Плевать он хотел на это наводнение.

– Подумаешь! А я вот еще воды добавлю – смотри.

Я добросовестно посмотрел, как Кайяпи «добавляет воды».

Однако по-настоящему все еще не видел – как видят они.

Нынешней ночью в мой гамак забралась девушка-индианка.

– Кайяпи прислал меня, – прошептала она. – К караиба, который чуть-чуть шемахоя.

Я стал лопотать что-то на шемахоя, но она просунула мне в рот два пальца и мягко ухватила за язык. Тут я вспомнил ошибку, которую допустили в свое время колода и камень, и использовал язык несколько иначе – пытаясь вытолкнуть ее пальцы изо рта. При этом она хихикала. В сумраке, царившем внутри хижины, нельзя было толком разглядеть ни лица, ни фигуры, но по смеху и нежным прикосновениям я мог определить, что моя незваная гостья молода.

На мгновение меня посетила мысль, что это может оказаться и мальчик. Грудь под моей рукой была почти плоской, соски выступали едва-едва. Однако, скользнув ладонью ниже, я мигом лишился всех сомнений. Это была она! К тому же там, внизу – уже мокра. Может, они мажутся жиром или мазью – мелькнуло у меня в голове. Или она уже «завелась»? От прикосновения моей ладони женщина застонала.

Мой язык отыскал ее язык – и это положило конец хихиканью.

Она нащупала мой член и стала мягко растирать его, так что я чуть было не кончил. Однако, похоже, при этом ее заинтересовало лишь отсутствие крайней плоти, а вовсе не мои ощущения – если говорить начистоту. Обрезание здесь не практикуется. Таким образом, моя отвердевшая «кость» была в своем роде диковиной, которую довелось повстречать на своем жизненном пути девочке из племени шемахоя – общества, живущего по законам инцеста.

Однако как трахаться в шемахойском гамаке?

Вскоре я обнаружил, что лучший способ – боковой.

Если бы не вода потопа, постоянно сочившаяся в хижину изо всех щелей, часть моей спермы наверняка бы пролилась на землю сквозь ячейки рваного гамака, после того как я вышел из индианки.

Мифы шемахоя стали для меня живой реальностью.

Неужели это лишь следствие того, что Кайяпи послал ко мне эту индианку?

После того как мы вдоволь натешились любовными играми, девушка просунула мне в рот два своих пальчика – чтобы я чего не сболтнул – и я поиграл с ними языком, за который она попыталась ухватить.

Девушка выскользнула из гамака перед самым рассветом – я так и не смог разглядеть лица.

Я немного вздремнул.

Проснувшись от яркого полуденного света, я заметил следы высохшей крови на своем «копье» и прилегающей к нему растительности. Естественно, сперва мне пришло в голову, что она была девственницей. Но, по трезвом размышлении, припомнив все обстоятельства и детали того, как я без всяких затруднений входил в нее в боковой позиции, я понял, что не прав. Тут-то мне и пришел в голову ответ на вопрос, отчего она была ночью такая мокрая. Месячный цикл.

Кайяпи при встрече хладнокровно подтвердил мою догадку.

Ничего себе менструальные табу – есть над чем задуматься! По крайней мере, в данном обществе они весьма неординарны.

Если это не преднамеренное оскорбление, что весьма сомнительно. Скорее всего, тот факт, что у индианки были месячные, аннулировал местные правила инцеста. Моя сперма вошла и затем была «отменена» истекающей кровью – и это разрешало мне совокупляться с женщиной племени шемахоя, несмотря на положение чужака.

Временами я всматривался в проходящих мимо индейских женщин, надеясь угадать в одной из них свою вчерашнюю подружку. Ах, если бы она вернулась – хотя бы еще раз! Как бы не так. Только теперь до меня стал доходить сокровенный смысл происшедшего. Прошлой ночью в убогой индейской хижине состоялось «культурное» совокупление. Кайяпи прислал девушку, чтобы продемонстрировать мне миф на практике – и тем самым вплести мою нервную систему в систему мировосприятия племени.

Я обрисовал свою идею Кайяпи, как только мог яснее, и он отвечал мне энергичными кивками, пока его вниманием не завладел рокот приближавшегося вертолета. Я решил было, что это пасторы, будь они неладны, притащились с новыми козырями прогресса и цивилизации, еще раз испытать удачу в игре за души дикарей.

Однако Кайяпи придерживался иного мнения.

– Спрячься в джунглях, Пи-эр, – голос его был требователен и настойчив.

– Но зачем? Ведь это Белые Балахоны, которые рассказывали про потоп. Они прилетели на птице караиба. – Чувствуя себя последним дураком, я повторил эту фразу на португальском, употребив вместо «птица» слово «вертолет».

– Нет!

И он бесцеремонно вытолкал меня с просеки, на которой располагалось его поселение, в нависавший со всех сторон плотный лабиринт дикой растительности.

Вообще-то, я собирался дождаться прибытия пасторов и послать их одновременно на все буквы алфавита к их чудесной дамбе, с единственным напутствием: остановить это наводнение, пока оно не успело разрушить чего-нибудь невосстановимого. Поэтому я, как мог, сопротивлялся Кайяпи.

Тогда он совершил безумный, на мой взгляд, поступок.

Он вытащил нож и неистово завопил:

– Если ты сейчас же не спрячешься в джунглях, я убью тебя, Пи-эр!

Волей-неволей я вынужден был ретироваться. А как бы вы поступили на моем месте? Тем более что из леса я преспокойно мог наблюдать за Кайяпи и проскользнуть к вертолету, чтобы побеседовать со священниками, прежде, чем он успел бы меня достать своим клинком. Если, конечно, угроза эта была серьезной – впрочем, меня в этот момент меньше всего заботило мнение индейца.

Из укрытия я следил за ним.

Первым делом Кайяпи побежал к моей хижине и вылетел из нее через несколько секунд вместе со всем моим снаряжением, завернутым в гамак. После чего помчался куда-то в джунгли.

Я понял, что Кайяпи собирался всеми правдами и неправдами оставить меня у шемахоя, однако мое волнение при мысли об этом смешалось с определенным раздражением, если не сказать – тревогой, при виде средств, к которым для этого прибегал туземец!

Тем временем вертолет навис над землей; дети шемахоя показывали на него пальцами своим родителям, однако те зазывали их в хижины или прогоняли в джунгли.

На этот раз приземлились вовсе не священники.

Это была местная полиция. Солдаты. Или же люди из Корпуса Охраны. Я узнал их. Элегантный, порочно-обаятельной наружности офицер с восточными чертами лица, в желтовато-серой пятнистой униформе и черных армейских ботинках, спрыгнул на мокрую землю. За ним последовали еще двое: в таких же ботинках, но одетые более пестро – громадный негр с ручным пулеметом и низкорослый метис, в руках которого была автоматическая винтовка с примкнутым штыком. Пилот остался сидеть в кабине, высунув наружу – для верности, – ствол автомата. Внутри вертолета притаились еще двое или трое – тоже со стволами.

Подобное мне доводилось видеть и в Мозамбике.

Только там местные жители встречали незваных гостей с автоматами АК-47, гранатами и базуками. И их вертолет больше в небо не поднимался.

Коротышка с негром забегали от хижины к хижине, засовывая туда свои стволы и полностью игнорируя индейцев. Офицер с хозяйским видом расхаживал по центру деревни.

– Никого, – прокричал негр. – Здесь ни-ко-го!

Тем временем я ломал голову, что за невероятное предвидение руководило Кайяпи, когда он помчался в джунгли прятать мои пожитки? Не давала мне покоя и другая мысль. Не являлась ли столь трогательная забота о чужаке следствием ритуального любовного состязания, в результате которого я прошлой ночью оказался связан с племенем пока еще не понятными мне узами?

Кайяпи с невинным видом выбрел из джунглей – причем совсем не с той стороны, где он исчез несколько минут назад вместе с моими шмотками.

Офицер, используя всю мощь легких, попытался вступить в разговор на португальском с несколькими мужчинами шемахоя. Однако все они, включая Кайяпи, смотрели на него с видом полного недоумения.

Коротышка завершил обход и проверку главного круга хижин. Табуированная лачуга лежала в поле его зрения, но располагалась на сотню ярдов в глубь джунглей, к ней вела лесная тропа, больше походившая на канаву раскисшей грязи.

Метис заколебался, видимо сравнив размеры участка затопленных джунглей между ним и хижиной с расстоянием, отделявшим его от вертолета. Затем сделал вид, что не заметил ее.

– Здесь тоже никого, – подал он голос хозяину.

Но что разыскивали эти подонки?

Неужели то же, что искали португальские войска в деревеньке племени маконде, когда приземлились туда на своей «Алюэтте»? Что могло им понадобиться в этих дебрях, тонущих в грязи, а вовсе не в политических междоусобицах?! Ладно – на улицах Рио, ладно – в прибрежных африканских деревнях, но в глуби Амазонии?

Офицер проорал что-то в вертолет, из которого тут же вылез затравленного вида индеец-переводчик. Он обратился к землякам посредством громкоговорителя на каком-то индейском диалекте – вроде языка тупи, а затем прибегнул еще к паре других – с одинаковым успехом. В языке шемахоя таился некий сдвиг, начисто отделявший местное население от всех соседей. Поэтому все потуги переводчика остались тщетными. Кайяпи же не проявлял никакой инициативы.

Внезапно офицер огляделся и ткнул пальцем в негра и коротышку, которые тут же присоединились к нему и пустились по грязи штурмовать свой вертолет.

Лопасти закрутились, разгоняя зыбь по воде и сотрясая тростниковые хижины. Незваные гости взлетели и, поднявшись над поселком, вскоре исчезли за вершинами деревьев.

Они не рискнули оставаться в деревне больше десяти минут.

Позже я расспросил Кайяпи, что случилось бы, заберись коротышка в табуированную хижину.

– Тогда, наверное, мы бы их убили.

– А ты знаешь, Кайяпи, что могут сделать эти ружья у них в руках?

– Еще бы, я знаю, что такое ружья.

– Ты знаешь карабины, винтовки, пистолеты. Так-то, Кайяпи. Это все ружья, которые стреляют один, два или три раза. А их ружья стреляют «кай-кай» раз – причем в одно мгновение. – И я несколько раз ткнул пальцами воздух, как это делал офицер.

В ответ Кайяпи лишь пожал плечами.

– Может быть, мы их и убили бы.

– А зачем ты спрятал мои вещи в джунглях? – поинтересовался я.

– А разве я поступил неправильно, Пи-эр? – ответил этот хитрец вопросом на вопрос.

– Верно. Ты сделал как нельзя лучше.

– Ну вот.

– Но у меня совсем другие причины так думать, чем у тебя, Кайяпи.

Он уставился на меня недоуменно, затем встряхнул головой и рассмеялся.

– Завтра, Пи-эр, ты должен встретиться с мака-и. Мы завтра все встречаемся с ним.

Начались приготовления к танцу. Танцу в глубокой – в два фута – воде. Часть прилегающих джунглей уже под водой, в низинах глубина доходит до шести футов и более.

Деревня расположена на склоне. И одному Богу ведомо, какого уровня достигнет вода в ближайшие несколько недель. А какой высоты эта треклятая дамба? Тридцать или сорок метров?

Муравьи уже с ума посходили – носятся по веткам как безумные, забираясь все выше. Радужно-голубые бабочки морфо, составлявшие изумительные орнаменты – точно декоративные тарелки, развешанные по деревьям, – теперь тревожно порхают над водами. Красные и оранжевые макао рассыпались по ветвям и лианам, напуганные собственными воплями. Сегодня утром я видел парочку аллигаторов, барахтавшихся возле самой деревни. В джунглях уже вовсю шныряют рыбы. Скоро они будут носиться, словно птицы, меж ветвей.

Однако хватит о природе. Описание ради самого описания почти ничего не стоит. Шемахоя это известно. Природа здесь вовсе не умиляет. Это вам не картина, не пейзаж и не ландшафт. Она – кладовая и словарь. И мне представляется, что как словарь она гораздо важнее – во всяком случае, в мировоззрении шемахоя. Макао – это прежде всего счетно-перьевые существа.

Только что ко мне пришел Кайяпи и сообщил по секрету, чего они все ожидают от этой беременной женщины.

Белые Балахоны завопили бы от восторга, узнай они об этом.

Или, наоборот, содрогнулись бы в ужасе!

Индейцы ожидают, что «бог» мака-и воплотится в этой женщине – предстанет, так сказать, во плоти и крови.

Так вот что, оказывается, имел в виду Кайяпи, говоря, что ребенок мака-и приходит, «когда настало время»! Вот зачем ту женщину накачивали наркотиком весь период беременности.

Бог знает, в каком она сейчас состоянии! У нее и нос, поди, уже отвалился наполовину – если судить о результатах частого употребления мака-и по состоянию носа Брухо: две дырки наизнанку в переплетении багровых сосудов.

И бог знает, к каким генетическим последствиям все это может привести!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ДЕШИФРОВАННЫЙ ПРОТОКОЛ ОБМЕНА С «ПРЫГ-СКОКОМ».

ВРЕМЯ «Ч» – 3 ДНЯ 14 ЧАСОВ 30 МИНУТ.

ШТАБ МИССИИ, ХЬЮСТОН: «Вы приближаетесь. Все идет отлично. Все данные свидетельствуют о неуклонном торможении объекта и его безусловном приближении к Земле. Я вам уже говорил: мы несколько опасались, что этого все-таки не произойдет. Мало ли воздушных ям в штате Висконсин! Размеры оцениваются приблизительно в одну морскую милю в диаметре. Скоро вы получите визуальное подтверждение наших предположений».

ПЕТР ЩЕРБАТСКИЙ: «Конечно, это будет зависеть от массы. Я имею в виду вашу яму в Висконсине».

МАЙК ДАЛЬТОН (штурман): «Ты думаешь, этот пузырь надул какой-нибудь шутник и подсунул нам?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Это может оказаться громадной конструкцией. Межзвездная реактивная землечерпалка. Это только мое предположение».

ПАУЛУС ШЕРМАН (командир миссии): «Вполне возможно, Майк».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Или же оно может оказаться каким-нибудь пустотелым внутри астероидом. Оба предположения в равной степени вероятны».

ШТАБ МИССИИ: «Дистанция сорок морских миль – оно приближается при относительном ускорении порядка двухсот и сбрасывает скорость… сто девяносто девять… сто девяносто восемь…»

ДАЛЬТОН: «Так мы возвращаемся? Превосходненько. Может, зацепимся за нее и таким образом мигом окажемся дома? Убери палец, Петр, убери палец!»

ЩЕРБАТСКИЙ: «В жизни не мог привыкнуть к подобному трансатлантическому легкомыслию. Возможно, перед нами самый замечательный момент во всей человеческой истории – первая встреча с внеземным разумом».

ДАЛЬТОН: «Вступить в контакт методом демонстрации эротического шоу задом наперед мог разве что только отъявленный шутник…»

ШТАБ МИССИИ: «Расстояние десять морских миль – приближаемся – сто семьдесят пять… сто семьдесят четыре… Слушайте, Майк, может, хватит болтать?»

ВРЕМЯ «Ч» – 3 ДНЯ 15 ЧАСОВ 5 МИНУТ.

ШЕРМАН: «Я вижу его! Нечто лунообразное, подсвеченное с одной стороны солнцем. Эта штука должна быть шаром. Что скажете насчет качества картинки?»

ШТАБ МИССИИ: «Немного отсвечивает. Вы не могли бы сдвинуть камеру чуть вправо?»

ШЕРМАН: «А так?»

ШТАБ МИССИИ: «А так уже лучше. Теперь нам видно».

ДАЛЬТОН: «Что транслируется в данный момент?»

ШТАБ МИССИИ: «Кино про Manson Musical. Нью-йоркская станция крутит его всю последнюю неделю напролет. Нет, секундочку… Эта передача только что закончилась. Они должны передавать нашу диаграмму, с объяснением места и цели нашей встречи – да, совершенно верно, именно ее. Вот она уже кончилась… Вот снова началась… нет, они опять переключились. Новая диаграмма. Показывает, как ваша трасса пересекается с направлением их полета. Новое изменение диаграммы. Увеличение масштаба. «Прыг-Скок» и Шар. Шар представляет собой сферу безукоризненных очертаний. «Прыг-Скок» – небольшой треугольник, целиком состоящий из точек. И еще одна пунктирная линия, соединяющая оба объекта».

ДАЛЬТОН: «Так нам что, двигаться по этой пунктирной линии?»

ШТАБ МИССИИ: «Снова изменение диаграммы. Теперь «Прыг-Скок» сидит на той самой стороне Шара, о которой мы только что говорили. Они хотят, чтобы вы совершили на них посадку. Расстояние теперь – пять миль, относительное ускорение пятьдесят… сорок девять…»

ШЕРМАН: «Теперь видимость просто прекрасная. Как читаются картинки?»

ШТАБ МИССИИ: «Восхитительно. Так вы готовы совершить посадку самостоятельно, в ручном режиме?»

ШЕРМАН: «Будьте-нате! Этот глобус сверкает, точно он сделан из металла. Высокое альбедо[10]. Без видимых неровностей. Каменным, геологическим образованием это не назовешь – так что идея пустотелого астероида отпадает».

ШТАБ МИССИИ: «План приземления ретранслируется. Без изменений и добавлений. Дистанция сократилась до трех миль. Относительное ускорение тридцать… двадцать девять…»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Тут поневоле почувствуешь себя блохой. При таких размерах – и движется своими силами!»

ШЕРМАН: «Хьюстон? Я собираюсь совершить короткий выстрел из дюз, чтобы погасить скорость падения. Небольшой, на полсекунды выстрел… сейчас-сейчас…»

ШТАБ МИССИИ: «Согласно показаниям телеметрии, ваше расстояние равно двум милям, Прыг-Скок. Относительное ускорение теперь насчитывает девять – нет, уже восемь с половиной».

ВРЕМЯ «Ч» – 3 ДНЯ 15 ЧАСОВ 28 МИНУТ.

ШЕРМАН: «Пробные приземления рассчитали. Мы снижаемся».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Слушайте, она действительно металлическая. Горизонт вокруг нас представляет собой законченную окружность совершенных очертаний. Поверхность его слегка шероховатая: фактура вроде наждачной бумаги. Однако ни выщербин, ни трещин. Вижу грандиозные изогнутые линии, сбегающиеся к горизонту. Ну прямо настоящий апельсин».

ДАЛЬТОН: «Паркуй помягче, Пауль, – как на прицеп. Отсюда нас подбросят до самого дома».

ШТАБ МИССИИ: «Осторожнее, ребята, рано шутить. Не все обстоит столь благополучно, парни. Ради бога, убедите их взять высокую орбиту для парковки. Русские должны объявить расширенное совещание, посвященное их прибытию на землю. Эта штука будет почище кометы».

ЩЕРБАТСКИЙ: «А если они захотят приземлиться, джентльмены?»

ДАЛЬТОН: «Приземлиться? Такая-то фиговина? Да она треснет пополам! Куда ее сажать такую?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «А что вы скажете насчет посадки на воду?»

ШТАБ МИССИИ: «Верно, Щербатский. Если они и впрямь собираются садиться, то вариант с пустыней в Неваде пойдет в мусорную корзину».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Американские озера тоже чересчур заселены. Канада в зимнее время бесполезна. Как насчет Аральского моря в Казахстане?»

ДАЛЬТОН: «Земли Австралии могли бы оказаться лучше. Одно из этих озер в глуши?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Это все сезонные озера. Пересыхают в момент. К тому же они очень невелики».

ШТАБ МИССИИ: «Ребята, не ломайте над этим голову – это не ваша забота. Ваша задача – Шар».

ВРЕМЯ «Ч» – 3 ДНЯ 16 ЧАСОВ 00 МИНУТ.

ШТАБ МИССИИ: «Ребята, мы наконец достигли компромисса по поводу места приземления – если эта штуковина все же решит приземлиться. Самое очевидное место – Тихий океан. Записываете координаты? Есть такая лагуна в области Маршалловых островов[11]. Семь градусов пятьдесят две минуты северной долготы. Сто шестьдесят восемь градусов двадцать минут восточной широты. Возможно, сам Шар не станет приземляться – наверняка у них на борту есть разведывательное судно. В таком случае Невада будет более предпочтительным местом посадки».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Мне необходимо личное подтверждение насчет решения по Маршалловым островам от доктора Степанова».

ШТАБ МИССИИ: «Понятное дело».

ДМИТРИЙ СТЕПАНОВ (координатор штаба от СССР, Хьюстон; перевод с русского): «Я подтверждаю, Петр Семёнович. Да, зона Тихого океана. Однако попытайтесь все же убедить их оставить эту штуку в небе. А пустыня Невада – в самый раз для любой разведшлюпки».

ДАЛЬТОН: «Тут на поверхности Шара открывается дыра порядка нескольких сот метров в диаметре».

ШЕРМАН: «Оттуда какой-то цилиндр поднимается. Высотой метров десять и в диаметре – порядка тридцати. Может, это у них люк такой?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Сбоку у цилиндра появляется широкая щель».

ШТАБ МИССИИ: «Прыг-Скок, вы слышите? Трансляция плана состыковки прервана. Теперь мы приняли по связи новый чертеж: ваше судно на поверхности Шара и пунктирная линия, уводящая внутрь. Они хотят принять вас. На наш взгляд, лучшие кандидатуры – Шерман и Щербатский. Дальтон остается на борту».

ВРЕМЯ «Ч» – 3 ДНЯ 16 ЧАСОВ 50 МИНУТ.

ДАЛЬТОН: «Они подошли к люку. Пауль, вы в порядке?»

ШЕРМАН: «Отлично. Как слышимость?»

ШТАБ МИССИИ: «Превосходно. Видимость тоже».

ШЕРМАН: «Внутри цилиндр пустой. Большая округлая комната. Какие-то панели, лампочки. Мы входим».

ДАЛЬТОН: «Два грандиозных шага человечества? Эй, Хьюстон! Дверь за ними закрывается!»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Двери для того и устроены, мой друг, чтобы закрываться. Мы…» (Обрыв связи.)

ДАЛЬТОН: «Она окончательно закрылась. Цилиндр вдвигается обратно в поверхность. Вы слышите меня, Пауль? Пауль! Хьюстон, связи нет. Вы слышите меня, Хьюстон?»

ШТАБ МИССИИ: «Мы слышим вас, и притом очень хорошо – можете не кричать, Прыг-Скок».

ДАЛЬТОН: «Значит, что-то заблокировало передачу с их стороны».

ВРЕМЯ «Ч» – 4 ДНЯ 06 ЧАСОВ 35 МИНУТ.

ДАЛЬТОН: «Хьюстон! Цилиндр снова пошел. Выдвигается. Дверь открывается… Они стоят в дверном проеме. Пауль? Щербатский? Вы слышите меня?»

ШЕРМАН: «Да, Майк, мы слышим тебя. Но, похоже, сказывается усталость».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Хьюстон?»

ШТАБ МИССИИ: «Хьюстон – «Прыг-Скоку». Шерман. Щербатский. Возвращайтесь. Что случилось?»

ШЕРМАН: «По-моему, это вы должны объяснить, что за… шары у них во дворе».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Пауль, в вас нет никакого чувства эпохальности события! Разумные существа пересекли просторы космоса для того, чтобы установить с нами контакт. Они открыли нам дверь во Вселенную. Давайте же не станем закрывать ее по собственной воле!»

ДАЛЬТОН: «Грандиозная речь, Петр, но как же, черт возьми, выглядят эти пришельцы?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Ах да… внешний вид. Конечно-конечно. Они двуноги и двуруки – подобно нам, вот только ростом выше – около трех метров в высоту. Сложения они худощавого, кожа словно напудренная или покрытая слоем пыли. На теле – ни единого приметного волоска. Ноздря у них всего одна, притом широкая – посредине лица. Огромный плоский нос – какой мы можем наблюдать при наследственном сифилисе. Глаза расставлены намного шире, чем у нас. Угол зрения у них, по всей вероятности, составляет от ста восьмидесяти до двухсот градусов – глаза выпученные, как у пекинеса. Уши – точно скомканные бумажные пакеты, которые вдобавок еще и постоянно раздуваются и опадают. Во рту я разглядел маленькие хрящевидные зубы, сам же рот – ярко-оранжевого цвета, за исключением языка, длинного и темно-красного – очень гибкого, как у бабочки».

ШЕРМАН: «Они провели анализ нашей атмосферы и устроили для нас нечто вроде стеклянной приемной, чтобы мы могли снять шлемы. Мы передали им видеокассеты и микрофильмы с языковыми программами. Пришельцы пропустили их через какое-то свое устройство – деконтаминатор, по-видимому, – и столпились вокруг. Минут десять они прокручивали наши записи на экране. Двое пришельцев бегло просматривали и прослушивали их, не обращая на нас внимания. Другие тем временем доставили нам видеопанель, по которой мы смогли передать письменные сообщения».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Они обращались с нами по-братски, на короткой ноге. Как разумные ребята, интеллектуалы. И очень занятые. Минута – на вес золота. Мы – как туристы. Общаются на диво широким спектром звуков. Временами уходят куда-то в область сверхзвуковых частот. В оперном театре мне доводилось слышать верхнее «до», от которого дрожали подвески на люстрах. И потрясающе глубокий бас мне тоже слышать приходилось. С быстрыми отчетливыми щелчками между двумя экстремами».

ШЕРМАН: «Мы вели переговоры с двумя членами экипажа с помощью их видеоэкрана. Рисовали на экране пальцами, вслед за тем немедленно возникало изображение. Они согласились принять орбиту приземления. Посылают свой – относительно небольших размеров – летательный аппарат в направлении Невады. Мы запросили и получили трансполярную орбиту на двадцать западной, сто шестьдесят восточной долготы. Единственными участками суши на пути корабля станут районы Сибири, Антарктика, Рейкьявик в Исландии и несколько крохотных островков и атоллов Тихого океана. О'кей?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Нет, вы представляете, джентльмены, ведь мы встретили наших межзвездных братьев.

И собираемся укрыть их от постороннего любопытного взора. Мне до сих пор не верится, что все это – не сон!»

СТЕПАНОВ (говорит по-русски, труднопереводимая идиома): «Братья – это те, кто поступает по-братски, Петр Семёнович!»

ШЕРМАН: «Чертовски устал. Мы отправляемся на борт – спать. Теперь – только спать!»

ШТАБ МИССИИ: «Еще одно, последнее, Прыг-Скок. Вы узнали, зачем они прилетели?»

ШЕРМАН: «Черта с два. Кроме данных, имеющих отношение к стыковке и выходу на орбиту, всё остальное общение представляло собой один большой языковой урок. Мы не касались ни личностей, ни целей».

ШТАБ МИССИИ: «Не беспокойтесь, Пауль, – главное, они получили то, что им необходимо. Как мы сможем общаться с ними, если не с помощью слов?»

Прочитав длинные столбцы, Соул уставился на алую папку с листками ксерокопий, присланную из Хьюстона в Форт Мид специальной почтой, – факс для передачи подобного материала был вещью явно ненадежной. «Факсовый погром» бушевал в Штатах уже не менее года, образовав неширокий круг любителей извлекать информацию из автофаксов путем специальных сигналов через телефонную сеть. Бесполезными становились даже шифраторы. Еще и года не прошло со времени последнего скандала по поводу переброски крупной партии радиоактивных отходов на обычный рынок сбыта – явные следы приверженцев партизанских методов. Ходили страшные истории о промышленном шпионаже в области фармакологии, слухи о подключении к системе фальшивых правительственных директив, якобы на пути между Государственным Советом и Пентагоном. Этот персональный курьер явился из немногим доступного мира новейших технологий автофакса, девственно чистый и неприкасаемый, как сам Джеймс Бонд, – словом, в полном соответствии с важностью текущего момента.

Итак, надпись на папке гласила:

Затем следовала целая страница инструкций, которую заканчивала информация о том, что папка сама по себе секретом не являлась, поскольку к ней никаких секретных инструкций не прилагалось. При одном взгляде на документ становилось ясно, что агенты госбезопасности недаром так долго и добросовестно ломали головы в лабиринтах логики секретности.

Соул перебросил папку сидевшему на противоположном конце стола Тому Цвинглеру.

Поначалу, пока Соул прохлаждался в Государственном Центре Криптологии, мысли о Видье не оставляли его, внося в душу невнятное раздражение и беспокойство. Однако события последних дней, связанные с прибытием инопланетян и с тем, что этот визит мог вызвать в весьма скором времени, погрузили его в состояние какой-то пессимистической эйфории.

– Значит, их орбита пролегает только над океанами?

– Да. Правда, под ними окажутся трассы судов и столица Исландии, но другого не остается, в противном случае мы засветимся еще больше. Мы все предусмотрели. Советы объявят о том, что ракетой сбит громадный баллон рефлектора, следовавший по этой орбите. Мы подтвердим их заявление.

– Вы, верно, шутите, Том. И сколько людей уже знают об этом? И сколь многие еще составят свое профессиональное мнение?

– Согласно последним подсчетам, число знающих достигло девятисот пятидесяти. Что, согласитесь, не так уж много. К тому же все содержится в строжайшей тайне.

Соул глянул из окна на утонувшие в сумерках леса. Они отделяли строения от внешнего мира не хуже, чем те – в Блоке Гэддона. Разве что здешние места были куда удаленнее и с гораздо более развитой технической оснасткой и системой безопасности.

Проникнуть сквозь секретную сеть в криптологическую лабораторию можно было не только с помощью подбора десятка ключей. Теперь Соул носил на халате бэдж-идентификатор с закодированными данными голоса и отпечатком сетчатки глаза, не считая обязательной цветной фотографии.

Цвинглер усмехнулся, краем глаза наблюдая за Соулом.

– Система компьютерного обеспечения – самая продвинутая в мире. Так-то, Крис. Всякое взламывание кодов и шифров – здесь просто детские игры. У нас работает несколько выдающихся лингвистов и криптоаналитиков, а также математических чародеев…

– Весьма польщен, – усмехнулся Соул.

– Да, чуть не забыл – еще мы сгоняем в подвалы всякую инопланетную нечисть, которой случится обнаружиться в радиусе этак… дцать сотен тысяч километров от нашего центра.

Цвинглер на некоторое время погрузился в размышления и наконец задумчиво произнес:

– Возможность контакта существовала всегда. В самом деле, чисто статистически – число внеземных солнечных систем велико и даже огромно. Эх, отложить бы все это на столетие – когда мы окажемся наготове и во всеоружии! Хотя никто и сейчас не мешает сохранить эту тайну от человечества.

– Вы думаете, мы будем готовы в следующем столетии? Самое большее, на что можно рассчитывать к тому времени, – небольшая база на Луне. Ну, несколько станций на Марсе. Может быть, на одном из спутников Юпитера. И при этом – никакой существенной разницы между будущим и нынешним положением вещей, в сравнении, скажем, с прошлым и нынешним столетиями. Теперь, кажется, как нельзя более удачное время, чтобы вмешаться и ретранслировать нам наши эротические шоу. Дать Калибану – монстру, пожирателю, дикарю – увидеть собственные черты в зеркале. Это наша обычная болезнь – беспокоиться об этом. Как поступили бы с этим в эпоху Елизаветы Первой? Вероятно, отписались бы – эпическими поэмами или новым грандиозным «Королем Лиром».

– Отвергаю, Крис. Я чувствую себя словно атеист, столкнувшийся с парадом Второго пришествия, – и ангелы в скафандрах уже задули в свои серебряные фанфары.

– Да, но вы в таком случае не являетесь неверующим. Вы же только что указывали на потрясающее количество прочих солнечных систем.

– И все же, Крис, – я отвергаю. Душа не принимает.

Соул прислушался к шумам в здании. Приглушенное потрескивание принтера. Мягкие шаги по ковру. Праздное побулькиванье системы водоохлаждения кондиционера.

– И как вы собираетесь задержать их слет к Неваде через Лос-Анджелес? Поднять все эскадрильи разведчиков-истребителей?

– О, Шерман предложил чертовски действенную и чрезвычайно простую штуку – завести их тем путем, который удобнее для нас. Это ДРО – Дальнее радиолокационное обнаружение. На орбите они заприметят и кое-какое другое оборудование – и поймут, что в наших небесах расставлено немало ядерных силков…

– Так значит, мы еще ребята хоть куда, – ядовито ухмыльнулся Соул. – Честь землян восстановлена?

– Все может случиться, – веско-нравоучительно отвечал его собеседник. – Но мы не должны допускать небрежения к нашему уровню культуры, не так ли? Нынешний мир чрезвычайно нестабилен.

Телефон мягко затарахтел, и Цвинглер перебросился парой реплик с кем-то на другом конце провода.

– Наш самолет ждет, Крис. Заход на орбиту начнется часа через четыре. «Прыг-Скок» выпрыгнул только что – НАСА не хочет допускать нашу лягушку на трансполярную орбиту. Перенестись к шаттл-системе «Скайлаба» с этого угла несколько неудобно. Да, еще мне сказали, что русские летят в Неваду на своей сверхзвуковой пукалке. Изобретение Конкордского.

– Чтобы привлечь постороннее внимание.

– Нет, такого случиться не должно. Невада – штат по большей части пустынный и горный. Мы же не просили этих инопланетян приземляться в Лас-Вегасе, вы же понимаете, – он двусмысленно улыбнулся, – Говарду Хью это определенно не понравилось бы.

На борту самолета, устремившегося на запад, Соул слышал в наушниках, подключенных к сиденью, голоса радиостанций, над территорией которых они пролетали. WBNS, Колумбус Огайо. WXCL, Пеория Иллинойс. KWKY, «Moines» Айова. KMMJ, Гранд-Айленд Небраска.

Станция KMMJ трепала в эфире старые хиты психоделических рок-групп Западного побережья.

«Аэроплан Джефферсона» пел:

Альбом назывался «Удары против Империи».

И все же, думал Соул, Империя по-прежнему прочно держится на ногах. Перехватила первый настоящий межзвездный корабль. Заводит его по орбите над океанами, где никто из людей, кроме нескольких обмороженных исландцев и моряков с высокоширотных морей, не сможет увидеть этой диковины. Затопляет Амазонскую низменность. Поддерживает с помощью фиктивных фондов отделения нейротерапии в других странах.

Он бросил взгляд на Цвинглера. Американец спал в своем кресле сном невинного младенца. Все эти посвященные в ситуацию хотели лишь одного – поскорее, в рабочем порядке, замять проблемы с инопланетянами и вернуться к привычной тягомотине. Разве не так случалось всякий раз – со взломом китайских кодов, с затоплением Бразилии, с обучением пакистанских детей-беженцев языкам, которых на Земле не существует?

Цвинглер был прав. Этот визит неуместен, как вирус гриппа, но потенциально может оказаться губительнее инфлюэнцы для изолированных островитян южной части Тихого океана.

Сначала инопланетяне пригласили экипаж «Прыг-Скока» в стеклянную клетку – а теперь план разрабатывался в направлении сотворенной человеком песчаной клетки, спрятанной в Неваде. Вставал вопрос: кто кого помещал в карантин?

На станции KMMJ «Аэроплан Джефферсона» пел:

«Увы, «Аэроплан Джефферсона», – пробормотал себе под нос Соул, – время упущено, и Империя выстояла».

Утомленный радиоэфиром и в то же время не в состоянии заснуть, Соул порылся по карманам, пока не отыскал письмо Пьера. От скуки он принялся читать:

«…Брухо практикует с искусством, достойным восхищения. Это искусство заложено в самом языке – это русселианский имбеддинг, который мы когда-то обсуждали в Африке как немыслимое языковое чудачество, самую идиотическую из всех возможностей.

При этом он пользуется каким-то психоделиком. Я еще не выяснил досконально его происхождения. Каждую ночь он распевает серию племенных мифов – структура этих мифов в точности отражается в структуре имбеддингового языка, и понять эти мифы помогает наркотик.

Эта имбеддинговая речь хранит дух племени, их мифы, тайну. Но, кроме того, она позволяет шемахоя воспринять в их мифах жизнь как непосредственный опыт во время ритуала пляски с песнопениями. Обыденный, обиходный язык (шемахоя А) проходит чрезвычайно головоломный процесс записи, теряя черты нормального языка и возвращаясь к шемахоя в таком пространственно-временном единстве, которое недоступно нашему восприятию. Поскольку во всех без исключения наших языках есть барьер – точнее, мощнейший фильтр – между реальностью и нашим понятием о реальности.

В некотором смысле шемахоя Б можно рассматривать как самый истинный из языков, с которыми мне только приходилось сталкиваться. В обиходе же, в быту, такой язык искажает прямолинейно-логическое видение мира. Это безумный язык, вроде русселианского, только хуже. Разум без посторонней помощи не имеет ни одного шанса овладеть им. Однако в своих галлюцинациях индейцы находят жизненный эликсир понимания и согласия!»

Соул выпрямился в кресле. Дотянувшись, он направил пластмассовый раструб кондиционера в лицо, чтобы освежиться. Он чувствовал растущее возбуждение – черные двери начинали раскрываться перед ним, и мир входил в него через легкие аэроплана, когда он читал:

Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.

«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»

Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.

– Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.

Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его – сначала с женой, теперь с работой…

– Очевидно, «население предполагает», – усмехнулся он.

Цвинглер рассмеялся.

– Все отлично, Крис. Эти предположения – пища для слухов. Говорю вам – все идет как надо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.

Кайяпи отправился вместе с ним – в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:

– Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?

Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.

Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.

Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.

Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.

Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма – авиакатастрофы или пожара.

Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао – будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.

Когда мошкара опустилась жалящим, жаждущим крови облаком, Кайяпи принялся рыться в амуниции Пьера, пока не отыскал тюбик репеллента.

К полудню Кайяпи всунул в руку Пьера сушеную рыбу и заставил съесть.

Пьер часами всматривался в пасмурный зеленый хаос леса, что периодически вспыхивал птицами, бабочками и цветами.

Для чужестранца это был хаос – но в его сознании хаоса не было.

Брезжила заря понимания.

Или, скорее, это была память о зарницах понимания – память, с которой он тщетно пытался совладать.

Его ноздри свербило воспоминание о мака-и, как будто они были до крови искусаны гнусом.

День казался бесконечным, лишенным времени.

Он должен был выйти из транса в какое-то особенное время, сообразил он. И все-таки граница не поддавалась определению. Великое не могло ограничиваться меньшим. Восприятие прошлой ночи не могло быть заключено в понятиях сегодняшнего восприятия, ибо оно было более широким, более опустошающим. И, таким образом, здесь не могло пролегать никаких границ. Разве может двухмерное существо после опытного постижения трех измерений воздвигнуть пограничный пост на своей плоской территории – и заявить, что вот, именно за этой точкой начинается Другое? Другое для него могло быть всюду – и нигде. Пьер предоставил своим часам отсчитывать минуты – они для него были теперь не более чем браслетом. Время казалось неким бесполезным орнаментом – отвлечением. Чувство времени, овладевшее им с прошлой ночи, не имело отношения к календарю или хронометру. Это было не историческое время, но чувство пространственно-временного единства, от которого пространство и время обычно отделялись в иллюзорном контрасте.

Прошлой ночью он без труда постиг поэму Руссе-ля, легко, без напряжения и полностью. Он держал свой имбеддинг в передней части головы. Сдерживал упорно и продолжал этим заниматься, пока субпрограмма за субпрограммой, откладываясь и досылаясь, не сложились вместе. Зрительные образы поэмы перетекали один в другой, сообщаясь, точно сосуды, причудливо сочетаясь на колесе Зодиака, вращающемся на потайной оси самоимбеддинга, спрятанной в глубинах сознания.

И все же это было занятием жутким, крайне опасным. Его до сих пор прошибал холодный пот при одном воспоминании об этом.

Он был покорен этой поэмой – и, как следствие, самим трансом – уже потому, что ощущения, вызываемые чтением поэмы Русселя, запомнил – в порядке их появления. Как и шемахоя, в которых сызмальства закладывались элементы закодированных мифов. На всем протяжении шемахойского распева, этой многочастной фуги языка шемахоя Б, он чувствовал, как сознание его расщепляется, трепеща и разлетаясь по сторонам. Он боялся, что птицы окончательно разлетелись из его головы и вряд ли отыщут себе дорогу в бесконечных лабиринтах джунглей.

Не кто иной как Кайяпи отловил птиц и собрал их в стаю. Он увидел, что случилось с Пьером, притащил его за руку к диктофону и включил запись поэмы.

Кайяпи знал след его потерянной стаи слов.

И теперь с той же уверенностью он вел Пьера сквозь затопленные джунгли, где в панике искали убежища муравьи, а дикие свиньи хрюкали, барахтаясь в воде; где бабочки составляли в воздухе причудливые мозаики, и мошкара садилась обжигающим туманом, и кайманы взрезали рылами волны, отмечая свой путь по субтропическому лесу.

Все эти создания были инструментами мышления шемахоя.

И сами джунгли в этот день казались одним обширным пульсирующим мозгом.

Разрушьте эти инструменты – и вы разрушите шемахоя. Потому что тогда они окажутся неспособными к мышлению. Они сами станут караиба – чужаками.

Пока длился полдень, фуга мыслей постепенно утихала в голове Пьера, глядящего на мокрые деревья. С приближением ночи дождевые облака рассеялись. Каноэ продолжало свой путь по расширявшимся каналам лунного света. Оно проплывало сквозь затопленные пространства земли, по лагунам, ощетинившимся полузатопленной растительностью. Пьер знал, что лопасти винта уже давно могли запутаться – много миль назад. Но Кайяпи вел челнок без устали и напряжения, выбирая путь с сообразительностью, озадачившей Пьера. И, кстати, осознавал ли сам Кайяпи своим, будто и впрямь затонувшим рассудком, что делает в настоящий момент?

Наконец, уже ближе к ночи, индеец выдохся. Он причалил к некоему подобию островка из полусгнивших бревен и корневищ, где привязал лодку, и тут же заснул.

Пьер также время от времени впадал в сон; он дремал, преследуемый умирающими образами имбеддингового танца. В его сне птичьи перья сформировались в гигантское колесо рулетки. Сон раскручивался вокруг него, его тело собралось в комок, в шар, пока круг «счетных перьев» разлетался по сторонам, разворачиваясь во всех направлениях, теряясь в грандиозном колесе Зодиака. Потрясенный межзвездной тьмой в солнечном свете, он только на рассвете был разбужен стаей воющих обезьян, кочующих по вершинам деревьев.

Кайяпи тут же встрепенулся, сел, ухмыльнулся и вновь повел челнок вперед, а вскоре выдал Пьеру очередную порцию сушеной пирараку и размокших лепешек. На этот раз она оказалась несколько большей, чем обычно. Это означало конец их путешествия?

– Кайяпи…

– Что, Пи-эр?

– Когда мы доберемся…

– Да, Пи-эр?

– Когда мы достигнем дамбы…

Но что? Что дальше – он не знал!

– Кайяпи, когда должен родиться мака-и?

– Когда мы вернемся.

– Скажи, что это за дерево, с которым живет мака-и в джунглях?

– Это дерево называется «ше-во-и».

– И как это будет по-португальски?

– У караиба нет таких слов.

– А ты мне можешь показать одно такое дерево здесь?

– Здесь? Нет. Я же сказал, Пи-эр, только «кай-кай» мест. – Он выставил пальцы на руке.

– Ты не можешь описать, как выглядит это дерево?

Он пожал плечами.

– Маленькое. У него грубая кожа, как у каймана. Помнишь, ты ел чуть-чуть земли? То дерево было как раз рядом.

– Как? Но ведь я не видел рядом никаких следов плесени.

– Мака-и спал. Когда воды приходят и уходят, он просыпается.

– Ах да, понял – плесень растет только после того, как почва покрывается водой. Так?

Кайяпи утвердительно кивнул.

И почему ему не пришла в голову мысль взять в тот день образец почвы на химический анализ, а не просто угощаться ею! Почему Кайяпи не сказал ему, что это и есть то место, откуда появляется мака-и! Вместо того чтобы пичкать его землей, без всяких объяснений. Но, конечно, индеец не понял бы, что земля берется для лабораторного обследования. Его тело было его собственной лабораторией.

Все это напоминало часть тщательно описанного ритуала посвящения, занесенного в устное предание племени шемахоя. Может быть, в поедании земли заключалась необходимая биохимическая подготовка, прежде чем тело его удостоится испытания наркотической плесенью?

Сколь тонкие связи скрепляют воедино психическую и социальную жизнь этих людей! Связи меж деревом, почвой и плесенью; испражнениями, спермой и смехом. Меж наводнением и языком, мифом и насекомым. Где же она – граница между действительностью и мифом? Между экологией и метафорой? Какие элементы могут быть без ущерба убраны с картинки? Поедание пригоршни земли? Проливание спермы? Подсчет перьев? Дерево, на котором растет мака-и?

Научно обоснованный ответ состоял бы в сборе проб земли и образчиков плесени, а также анализов крови у членов племени шемахоя. Проанализировать, синтезировать, свести в конечном счете результаты в круглую пилюлю, годную к употреблению. Двадцать пять миллиграммов «Шема». Как бы они назвали наркотик? «Имбедолом» или чем-нибудь в этом роде? Сначала он появится в научных журналах, затем – на черном рынке.

Бесспорно, в мозгу могут иметь место биохимические изменения, которые можно измерить приборами, зарегистрировать и, таким образом, изучить. Сам мозг можно рассматривать как аппарат для производства информации. Такой аппарат, как продвинутый компьютер, может производить сложные и недоступные на привычном уровне понимания подсчеты. Но разве возможно, чтобы мака-и имел подлинную власть над природой – силу, позволяющую вмешиваться в ее законы и изменять их по своему усмотрению? Что представляет собой природа, весь этот физический мир, как не информацию, закодированную химически и генетически? И теперь он, получивший доступ к информационным символам в их общности, совокупности, воистину держал на ладони хрустальный шар легендарных волшебников. Даже в состоянии «отходняка» после транса логика и рассудок сражались с этой фантастической грезой.

Последний пария из шемахоя имел свой «торч», не замешанный на мескалине, псилоцибе или ЛСД. Их транс был более специфичен по воздействию, нежели психоделические препараты. И мог превратиться в очередной ходкий продукт стараниями парафиновых выжиг-плейбоев Западного мира!

Двадцать пять миллиграммов мака-и. Или имбедола. Очищенного от прочих сопутствующих моментов. Поедания почвы. Деформации ноздрей. Чертовски выгодный товарец.

И все же для индейцев именно это в комплексе реальных и символических событий – почвы, спермы и окровавленных ноздрей – означало жизнь и смысл существования.

В жестяном убежище лагеря за оранжевой лентой липучки, разложенной для того, чтобы поймать их, они станут лишь тенями, утратив материальность.

Призраками, вышептывающими подлым караиба увядающие слова. Птицы из их голов разлетятся над бескрайней, неисчислимой по перьям прорвой вод, чтобы никогда не вернуться домой…

Когда они с Кайяпи окажутся у дамбы, он должен…

Но что? Что должен он? И что от него зависит? Кто направляет его туда?

Солнце вновь выглянуло на некоторое время. Они прошли сквозь облака мотыльков. Сквозь рои мух.

В полдень снова пожевали сушеной рыбы и разбухших лепешек. Облака стали гуще и вскоре привели за собой серую завесу дождя, окутавшую затопленный лес.

Вопрос о том, что он должен сделать, когда доберется до дамбы, был снят с повестки дня этим же вечером.

Их челнок под проливным дождем скользил меж железными, красными и каучуковыми деревьями, когда с ними поравнялась плоскодонка с мощным подвесным мотором. В ней сидели двое мужчин и женщина. Пьер внезапно пришел в себя, завороженно уставившись на дула автоматов…

– Отведите свою лодку под прикрытие, – приказала женщина. Она говорила глухо, как бесстрастный солдат из расстрельной команды. Глаза ее буквально прожигали – столько там было недоверия и сдерживаемого гнева. Если бы не пятна мазута и волдыри от мушиных укусов, ее можно было бы назвать красивой. Вид у ее соратников был крайне усталым; их широкие штаны и рубахи из серой холстины, точно маскировкой, были расцвечены пятнами грязи. В глазах пылал азарт охотников.

Так же, вероятно, выглядел и Пьер.

Вскоре обе лодки скрылись в листве.

Женщина тряхнула головой, устало и раздраженно.

– Кто вы? Что делаете здесь? Старатели?

– Нет, сеньора. Но я тороплюсь. У меня срочное дело.

– Американец? – Ее взор посуровел. – Странный акцент. У вас какие-то дела на дамбе?

Пьер усмехнулся.

– Дела на дамбе? Вот уж точно, дела! Да, мне действительно предстоит кое-что с ней сделать. Например, поднять ее на воздух для начала!

Тонкая, точно камыш на ветру, женщина высокомерно посмотрела на него.

– И, как понимаю, вы собирались это сделать голыми руками?

– Это сбрендивший священник, Иза, – бросил один из ее компаньонов.

– Никакой я, к черту, не священник, и не старатель – и уж точно не полицейский!

Эти люди не походили ни на один из видов прямоходящих существ, которыми изобилует Амазонка – из тех, кто носит огнестрельное оружие. Не из шайки местных громил или старателей, не искатели приключений. И на полувоенных типов, чей вертолет опустился тогда на деревню, они не походили тоже. Внезапно Пьера озарила догадка, кем они могли быть и кого искали те люди в вертолете. Пусть даже это казалось невероятным в такой глуши.

– С чего это вы заговорили о полицейских? Подумали – мы из полиции?

Пьер рассмеялся.

– Нет, друзья мои. Ясно и так, кто вы такие. Какой-то вертолет садился на деревню. Они искали вас. Вы – партизаны. Для меня это ясно как день. И похожи вы не на охотников, нет – а на тех, за кем охотятся. Однако какая самонадеянность! Как они пыжатся! Особенно офицерик. А сами, по всему видно, порядком трусят.

– Пайшау… – пробормотал один из партизан, и голос его дрогнул.

– И что вы сказали этому офицеру?

– Мы с ним не разговаривали. Я скрылся в джунглях. Точнее, вот этот индеец затолкал меня в джунгли, чтобы никто из посторонних не увидел. Я решил было, что вернулись священники с новой порцией пудры для мозгов – для спасения индейцев в селениях горних. Подумали, что вертолет вполне сойдет за Ноев Ковчег для доверчивых дикарей! Вы-то хоть понимаете, что угроза наводнения исходит от дамбы?

Пьеру ответили саркастическим взглядом.

– Жоам, обыщи его и лодку.

Как только человек по имени Жоам шагнул в их челнок, Пьер заметил, что рука Кайяпи незаметно опустилась за ножом, и вовремя схватил его за запястье.

– Все в порядке, Кайяпи, – это друзья.

И – Жоаму:

– Сам увидишь – я француз. Антрополог-социолог. Изучаю племя индейцев, которое находится под угрозой вымирания из-за этой треклятой дамбы.

Жоам стянул полиэтилен в сторону и стал рыться в куче сушеных припасов, медикаментов, одежды – сноровисто и профессионально выбросив оттуда зачехленный карабин Пьера и диктофон вместе со всеми записями.

Танец-песнь шемахоя прозвенела внезапно среди ветвей, как только он тронул кнопку воспроизведения. Оставшиеся в соседней лодке не видели, что он делает, – и вскинули винтовки.

– Хорошая машинка, – хмыкнул Жоам, выхватив диктофон из рук Пьера.

Из сумки он извлек паспорт Пьера, полевые заметки и дневник.

Паспорт он передал Изе. Она внимательно изучала французский документ.

– Значит, ты в Бразилии всего несколько месяцев – а между тем отлично говоришь на португальском. Где ты изучал язык, в Португалии?

– Нет, в Мозамбике.

– Тут нет визы в Танзанию.

– Зато есть виза в Мозамбик. Я переходил границу в свободной зоне, вместе с вашими товарищами по оружию, партизанами ФРЕЛИМО.

– Вот как, – пробормотала женщина недоверчиво. – Похоже на правду. Что ж, проверим.

Тем временем Жоам перелистал прочие бумаги Пьера и его дневник, прочитав наугад несколько отрывков.

Пьер навис над ним.

– Это заметки о народе, который близок к полному вымиранию. И сознает это. О народе, который сражается тем способом, который ему известен. В понятиях собственной культуры.

– Есть и другие способы борьбы, – оборвала его Иза.

– Именно! Есть путь борьбы, известный мне и вам. Это борьба политическая. Но бессмысленно этим дикарям принимать политические позы. Ах, как же все было иначе там, у народа маконде!

– Что ж, продолжай, мусью. Расскажи нам о маконде и ФРЕЛИМО. В подробностях.

Пьер криво усмехнулся.

– Чтобы выстроить себе алиби?

– Тебе нечего бояться, если ты человек доброй воли.

И Пьер поведал им о народе маконде, кочевавшем меж границ Танзании и Мозамбика, – о независимой африканской республике и колонии, которую правительство в Лиссабоне заставило стать неотъемлемой частью португальской метрополии, используя в качестве авторитарных аргументов крейсеры «Хьюи Кобра», бомбардировщики и напалмовые налеты. В городах и деревнях плакаты: белые солдаты с разноцветными младенцами на руках и под ними слова: «Мы все – Португальцы».

И все же три четверти земель Мозамбика находилось вне контроля Португалии уже более десятилетия. Рассказал Пьер и о том, как он переправлялся через реку Рувума на челноке в провинцию Кабо Дельгадо, куда пролегал путь партизан и где, вдали от португальского владычества, находилась свободная зона деревень, санитарных пунктов и школ. Охранялась она китайскими боеголовками класса «земля-небо», что делало заходы на низколетящих вертолетах и газовые атаки невозможными. Главная опасность исходила от бомбардировщиков, которые шли на большой высоте: нерегулярные бессмысленные налеты, вырывавшие черные дыры в диком кустарнике, наполнявшие диспенсарии изувеченными телами и змеями боа, отяжелевшими от убоины. Пьер рассказывал об атаках на дамбу Кабора Басса, что на Замбези, отложивших проект эксплуататоров на многие годы, повысив тем самым шансы этой крошечной крестьянской империи Португалии. Рассказал и о своем участии в одной из таких атак.

В конце концов они поверили Пьеру, расслабились и вернули ему бумаги и даже карабин.

– Твой друг индеец оказал тебе неоценимую услугу, мусью, – сказала Иза. – Капитан, которого ты видел, – сам Флорес Пайшау, собственной персоной. Один из самых жутких ублюдков. Свинья, какой свет не видывал, потрясающий мерзавец. Вымуштрован на американских военных базах в контр-повстанческих операциях. Мучитель. Профессиональный живодер. Держись от него подальше.

– То, что вы очутились здесь, не означает ли, что огонь освободительной борьбы распространяется по всей Бразилии? – срывающимся голосом спросил у нее Пьер.

– По всей Бразилии! – эхом откликнулась Иза, и голос ее был больным и усталым. – Как можно охватить всю Бразилию? Не будьте так наивны. Все, на что способно наше марионеточное правительство в управлении Амазонкой, – это затопить район, сняв таким образом все проблемы! И мы здесь для того, чтобы разрушить иллюзию. Правительственные чинуши просто заложили амазонский бассейн Америке. Строят дороги для «Вифлеемской Стали» и «Королевских Ранчо Техаса». Эти «Великие Озера» разобьют нашу страну на две части. Одна из них станет американской колонией, устроенной специально для откачки сырья и минералов в промышленность США. Другая, режим в стиле Виши на бразильской почве, – станет супермаркетом, лавкой для пассивного потребителя.

Пьер подумал с тоской: «Эти люди так же близки к последней черте, как и я. И их враг – мой враг».

– Мы должны дать всему миру понять, что думают патриоты об этой цивилизаторской авантюре! – воскликнула Иза. – Довольно играть с нами. Доводить до нищеты. Выкачивать наши ресурсы. Удерживать нас от разработки собственных богатств. Северная Америка крайне нуждается в этом. Так называемая «гуманитарная помощь» состоит в том, что Латинская Америка помогает Северной сотнями миллионов долларов ежегодно! И наличность всегда течет одним путем. К Северу! Эти амазонские дамбы – величайшая тайна нашей политики и в то же время величайшее извращение. Поэтому мы боремся с ними.

Она замолчала. Энергия словно разом иссякла в ней. Но глаза продолжали полыхать – не болезненным огнем, но яростью, жаждой действий, смешанной с отчаяньем.

– Знаю, – успокаивающим тоном отвечал Пьер. – Дамбу надо разрушить во что бы то ни стало. Потому что иначе она разрушит… чудеса, спрятанные здесь, в джунглях. Чудесный народ смоет в концентрационные лагеря – к пасторам. Их язык… стал для меня поразительным открытием. Это новое слово в науке, культуре. Вы даже не представляете себе, насколько это связано с будущим человечества! Хотя, к сожалению, вас, ребята, это не заинтересует. Но вы не правы. И еще – похоже, я убил двух зайцев, встретив вас.

– Зачем вы шли на север?

Пьер поежился.

– У меня не было конкретного плана. И меня пугала, пока я не встретил вас, беспомощность. Инстинктивность, бессознательность действий. Эта навязчивая идея отправиться в путешествие. Наш разговор напомнил мне о существовании другого мира, который не значит ровным счетом ничего здесь, среди индейцев. Я чувствую как вы, думаю как вы. Однако что можно сделать в данном случае? Неужели эту чертову дамбу так просто разрушить? Верно, потребуется вагон взрывчатки, чтобы поднять на воздух такую махину?

– Взрывчатка найдется, – пообещала Иза. – К тому же давление воды будет помогать нам. И еще – придется перебить американских инженеров и их лакеев.

– На другие дамбы будут также произведены налеты, – с азартом вмешался второй партизан, Раймундо. – Причем даже в самом Сантарене. И, что бы ни случилось, ложь о развитии Амазонии будет выставлена перед лицом целого мира.

– А что у вас за оружие?

Иза колебалась.

– Но ведь это чистое самоубийство, вы – смертники, не так ли? – спросил Пьер в лоб.

Жоам пожал плечами.

– Местность не особенно благоприятна.

– Дамбу надо взорвать, а то всем хана! – Страсть прорывалась в этой девушке сквозь усталость, и каждая новая вспышка ярости, казалось, вызывала в ней прилив новых сил.

– Все должны узнать о нашем присутствии здесь – мы должны заявить о себе самым шокирующим и символическим образом. Еще в прежние дни борьбы Карлос Маригелла писал, что для нас не существует ни расписаний, ни пределов. Однако ныне ситуация изменилась. Схема янки – чудовищное отклонение от реальности. Огнетушитель, который зальет революцию на годы и годы! Амазония – на сегодняшний день та страна, на которой сомкнулась хватка империализма. Наша задача – вызвать панику среди американцев. Именно в том месте, где, как им кажется, они прикрылись наводнением. Спрятались от ненависти городов и побережья.

Кайяпи все это время праздно сидел в лодке. Наконец Пьер повернулся к нему.

– Кайяпи?

– Да, Пи-эр?

– Эти люди собираются напасть на «забор для воды». Мы ведь тоже должны идти с ними? – спросил он на португальском.

– Если они делают это, нет нужды идти тебе, – отозвался Кайяпи на шемахоя. – Они – твои тени. Ты – существо. Мака-и скоро родится. Ты должен присутствовать. Эти люди сделают твою работу.

– Неужели мнение индейца значит так много? – раздраженно спросил Жоам. – Или этот дикарь все решает за тебя?

Пьер бросил гневный взгляд на Жоама.

– «Дикарь» – говоришь ты!

– Погоди, – поправился Жоам. – Действительно, социализм – для всех. Я имел в виду другое: индеец еще недостаточно сознателен.

«Ты делаешь свой выбор между Марксом и Христом. А что получается в этом случае с шемахоя? Кто бы ни взял над ними контроль – они погибнут. Птицы их мыслей растворились в джунглях. Завязли в птичьем клее хижин с жестяными крышами».

– Желаю вам удачи, – сказал Пьер, заставив себя сделать другой выбор. – Как товарищам по оружию и врагам дамбы. Я, как и вы, хочу уничтожить ее.

– Кроме того, – вмешался Кайяпи, – ты никогда никого не ранил из своего ружья, Пи-эр. Ты слушатель и ученик, не воин. Брухо знает. Почему, ты думаешь, он разрешил тебе прошлой ночью встретиться с мака-и? Почему, ты думаешь, девушка пришла к тебе в гамак? Почему, ты думаешь, я показал тебе, как едят землю? Твоя Говорящая Коробка – вот твое оружие, Пи-эр, а не твое ружье. Я не говорю, что тебе не хватает мужества. Ты встретился с мака-и. Ты – другой человек. Жизнь твоя приняла другую форму. Решай – и да будет твой выбор мудр. Не дай твоим птицам улететь в сторону – не туда, куда им надо.

– Но ты же позволил мне идти к дамбе, Кайяпи – видишь, как далеко мы зашли!

– Так летели твои птицы. Теперь они должны возвращаться. Эти люди сделают за тебя.

– Почему вы говорите на разных языках? – требовательно спросила Иза. – Он же прекрасно понимает тебя. Почему он не отвечает на португальском?

– Это очень важно – что он говорит на своем родном языке. Великая вещь происходит в сознании его соплеменников. Он хочет быть с ними неразрывен.

Кайяпи нахмурился.

– Мака-и скоро родится, Пи-эр. Торопись.

– Ты же сказал, что время есть!

– Это не так. Времени нет. Это случится очень скоро.

– Он говорит, что нам пора возвращаться, – сказал Пьер партизанам.

Женщина недоверчиво уставилась на Пьера.

– Зачем?

Пьер выбирал слова, как мог осторожнее.

– То, что происходит в их деревне, чрезвычайно важно, это событие исторического масштаба для всего человечества. Если я не буду при нем присутствовать, может быть, что-то удивительное будет безнадежно утеряно. Я не имею права на риск. Не только из-за собственной шкуры. Это важно – для Человека.

– Как можешь говорить это ты, который был в Мозамбике и видел, что делают бойцы ФРЕЛИМО для человечества?

– Лучше не говорите. Я разрываюсь надвое. Одна половина тянется идти с вами. Вторая же – должна вернуться. Мне надо раздвоиться.

– Амеба, – ухмыльнулся Раймундо. – Бесформенная амеба – она всегда хочет разделиться надвое.

– Когда ты встретишь мака-и, – вмешался Кайяпи, – ты станешь как два человека, как три человека, как много людей. Твой ум огромен, владея словами. Ты говоришь на полном языке человека.

«Но кто такой Кайяпи, – подумалось Пьеру, – злой гений или надежный проводник?»

– Товарищи! Иза, Жоам, Раймундо. Я отправляюсь с ним обратно, в деревню.

– Что движет твоими решениями? – упорствовал Раймундо. – Испугался шума? Выстрелов? Ты, жалкий буржуазный интеллигентишка. Уж верно, Форд или Рокфеллер запихнули тебя в джунгли, чтобы состряпать очередную мистификацию. Еще не известно, кто тебе платит.

– Тень и сущность, – шипел Кайяпи. – Разве это не странно – встретить свою тень в джунглях? Они встретили тебя, чтобы показать на собственном примере, что станет с твоим желанием, когда оно осуществится. Или ты думаешь, ваша встреча – только случайность?

– Я сделаю то, что ты сказал, Кайяпи. Ты был прав. В моих понятиях, это неправильно. Но это уже не мои понятия, раз я стал понимать язык шемахоя. И, если я заблуждаюсь, пусть об этом узнают все. Я обещаю.

– Замечательные обещания, – оборвала его женщина. – Мы даром тратим на тебя время и силы. Лучше всего было бы шлепнуть вас обоих. Это мое личное мнение. Но мы не станем тратить патронов. Мы предоставим тебе возможность почувствовать себя червем. Общественные связи – это еще не революция. А теперь – схлынь, французик!

Пьер и Кайяпи вновь направились к югу сквозь затопленные бухты и лагуны. От глаз Пьера не укрылось, что вода прибыла, по сравнению с началом их путешествия на север. И дождь по-прежнему не утихал.

Когда на затопленный лес пали сумерки, Пьер наконец отважился спросить индейца:

– Кто из племени шемахоя твой отец, Кайяпи? Он жив еще?

– Разве ты сам не догадываешься, кто он, Пи-эр?

– Брухо?

Кайяпи кивнул.

– Он посещал деревню моей матери. Ему говорили, что хотят почтить его силу и знания. Наверное, хотели украсть часть его наследства. Но мой отец был хитер. Он настоял на том, чтобы девушка была с кровью. Так же, как было и с тобой, Пи-эр. Так что от него не получилось бы никаких детей, и шемахоя продолжали бы оставаться единым целым. Но все-таки что-то случилось, ведь он был таким сильным человеком. Девушка сделала ребенка. И я – наполовину его сын. Это моя скорбь – и вместе с тем моя слава. Ты знаешь, что такое – быть наполовину, Пи-эр. Ведь половина тебя пошла к северу вместе с этими людьми.

– Это правда, Кайяпи.

Внезапно Кайяпи направил челнок к берегу, заводя его глубоко меж ветвей, заглушая двигатель.

– Слышишь?

Пьер напрягся, пытаясь расслышать сквозь стену дождя и листвы. Все, что ему удалось, – это уловить далекий стук мотора. Кайяпи указал вверх – сквозь ветви в небо.

Несколько минут спустя вертолет, следуя вниз по течению, – точно мрачная туша кашалота, прокладывал себе дорогу в пропитанном влагой воздухе.

На воде замаячило пятно света. Кайяпи прижал Пьера к самому дну лодки, так, чтобы не было видно его белого лица и рук.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Реактивный самолет пошел на посадку над горным массивом, который в лунном свете казался опасно-заостренным. Он нырнул к подножию гор, пространство между шасси и несущимся грунтом таяло с каждой секундой. Если бы не противное чувство в желудке, трудно было поверить, что они снижаются. Наконец шасси коснулись земли, и самолет покатился по ровной пустынной полосе, пролегшей между посадочными огнями, – к сияющему светом скоплению зданий. Шаттл «SST» с конусоидальным скошенным носом и славянскими буквами на боку своими размерами затмевал прочие летательные аппараты, припаркованные здесь.

Несмотря на то, что высокие строения и самолеты были ярко освещены, район произвел на Соула впечатление необитаемого. Эти артефакты существовали словно в каком-то преддверии ада, подобно плоской ровной бетонке, спрятанной в подсознании ката-тоника. Они демонстрировали процветание, еще бы. Инвестиции. Проведение экспертиз. Однако инвестиции в ничто, экспертизы непонятно для чего и процветание банкрота. Встреча с инопланетянами могла быть устроена именно в таком пустынном месте, словно вырезанном и склеенном из крупнозернистого картона.

Служащий военной полиции, при оружии, в белом шлеме, встретил их по другую сторону терминала, сверил имена по спискам и жестом указал подниматься по лестнице.

Здесь они обнаружили человек пятьдесят, ожидающих в длинном зале, одна из стен которого была стеклянной и открывала обзор на взлетную полосу, освещенную посадочными маяками. Вдалеке, в лунном сиянии, высились темные холмы.

Толпа состояла из небольших групп, человека по три-четыре в каждой. Цвинглер ответил на несколько учтивых кивков, но не подошел ни к одной из этих групп. Он стоял рядом с Соулом, озираясь в ночи, в то время как последние прибывшие просачивались в зал. Соул услышал голоса русских, смешанные с голосами американцев. Минут через десять вошел солдат и несколько церемонно отдал честь. Он обращался к человеку средних лет с коротко остриженными жесткими черными волосами, которые эффектно оттеняла седина. Внешний вид выдавал в нем распорядителя.

– Все в сборе, доктор Шавони.

Шавони держался так, словно был дирижером: было в нем нечто харизматическое – сдержанность и обаяние. Хотя вряд ли он походил на дирижера симфонического оркестра – скорее, оркестра ночного-клуба. Похоже, Шавони не вполне сознавал, чего от него ожидают.

У него была привычка при разговоре выкатывать глаза. Белки глаз выделялись на смуглом лице, создавая впечатление внутреннего света. Но во всем его поведении ощущался скорее отработанный прием, нежели истинная харизма.

Шавони откашлялся и начал приветственную речь.

– Джентльмены… И леди. Рад видеть вас. Для начала позвольте мне выразить радость и даже восторг по поводу вашего прибытия в наш штат Невада. И в Соединенные Штаты Америки – для тех, кто посетил нас впервые… – При этом он натянуто улыбнулся русским, облаченным в тяжелые твидовые костюмы. Томмазо Шавони, назначенный главой группы, ответственной за прием гостей, работал в НАСА. Соул с некоторым удивлением наблюдал за «дирижером», обсуждавшим условия посадки. Жесты Шавони показались ему несколько театральными, а мерцание в глазах – не имеющим никакого смысла, особенно теперь, спустя некоторое время после того, как был старательно воздвигнут этот карточный домик американского сервиса. Очевидно, эта пустынная местность имела прямое отношение к Комиссии по атомной энергии, однако все следы были старательно стерты и закамуфлированы. Фантазия тут же набросала следующую картину: солдаты в белых шлемах бродят по пустыне с гигантским резиновым ластиком и стирают – где лицо, где здание, а где и ракетный ускоритель, чересчур выпирающий из пейзажа, после чего подрисовываются «нужные» люди и механизмы – и оправдательный документ налицо. Ну а дальше что? Они подумали о том, что после приземления инопланетян может опуститься с небес другой гигантский ластик, стирающий все по своему усмотрению?

Шавони прервал обсуждение протокола и списка ответственных лиц и вскинул голову, прислушиваясь к сообщению в наушнике.

– Рапортуют о расстыковке, – объявил он. – В настоящий момент Шар над Восточно-Сибирским морем. Небольшое летательное приспособление отделилось от основного корабля и двинулось в сторону Северной Америки. Высота быстро падает. В настоящий момент она составляет восемьсот морских миль. Ускорение снижается от начальных десяти тысяч до девяти…

Шавони быстро забормотал, внося комментарии, сопровождавшие стремительное падение небольшого летательного аппарата сквозь кровлю мира. Над арктическими льдами. Над морем Бофорта. Заливом Маккензи. Юконом. Затем – когда летел вдоль цепи Скалистых гор, перед самой Западной Монтаной – аппарат начал резко терять скорость и высоту.

– Только что мы получили визуальное подтверждение. Аппарат представляет собой тупой конус около сотни метров в длину и тридцати в ширину. В настоящий момент пересекает границу штата Айдахо на высоте восьмидесяти морских миль. Скорость падает до трех тысяч.

– Скажу вам одну вещь, – шепнул Цвинглер. – Мы заложили бы наши зубы мудрости, чтобы узнать, как это у них получается. Какое преступное, можно сказать, разбазаривание энергии.

– А что это мы торчим здесь, за дверями? – Соул повернулся спиной к толпе, облепившей панорамное окно, и, мгновение поколебавшись, направился вниз по лестнице.

Солдат вышел ему навстречу и, придирчиво изучив идентификационную бэдж-карту, распахнул стеклянную дверь, выходя следом за Соулом.

Соул смотрел на север.

Сквозь тьму уже прорисовывались формы. Наплывал исполинский шар, заслоняя звезды.

– И ни звука. Как такая штука может держаться в воздухе? – стоявший поблизости солдат поежился.

– Черт его знает. Антигравитация, наверное. Но это только слово. Которое ничего не значит.

– Если есть слово, мистер, оно должно что-нибудь значить.

– Вовсе не обязательно: есть множество слов для обозначения вещей, которых не существует. Воображаемых вещей.

– Каких же, например?

– Ну, не знаю. Бог, например. Или телепатия. Душа.

– Ну, такие понятия меня не очень трогают, доктор Как-вас-там. В тех краях, откуда я родом, слова означают вещи.

Короткий и толстый, похожий на сигару предмет, без каких-либо амбразур, иллюминаторов и плавников, завис на какое-то время над взлетной полосой. Ни мигания из дюз. Ни звука двигателей.

Медленно и молчаливо скользнул он вниз к бетонке, в паре сотен ярдов от места, где они стояли. В последний момент перед приземлением Соул бросил взгляд на скопление лиц, которые прижались к широкому панорамному окну, находившемуся над ними. Они пялились, точно дети в витрине кондитерской.

Затем раздался шум. Люди в давке прокладывали путь по лестнице.

– Эй, служивый, кто у вас тут отвечает за регулирование движения? – послышался знакомый развязный голос.

Цвинглер метнул в Соула взгляд, полный иронии, отряхивая и разглаживая смятый костюм.

– Джентльмены! Леди! – в общем гвалте кричал Шавони. – Прошу вас, не надо толкаться. Мы ведь продолжаем придерживаться протокола? Инопланетный транспорт, по предварительному соглашению, встречает делегация из пяти человек, в составе которой доктор Степанов, майор Зайцев, мистер Цвинглер, я и доктор Соул…

Соул удивился.

– Вот уж не ожидал, Том, честное слово, не ожидал. Когда это вы успели? Я еще не готов…

Цвинглер злодейски расхохотался.

– В таком случае, подсознание вытолкнуло вас на взлетную полосу. Знаете, одно время я удивлялся, как вы, с вашей нерешительностью, оказались в этом психолингвистическом проекте в Гэддоне. Вы ведь, наверное, страшный прагматик. Все идет к вам в руки само, даже когда вы не обращаете на это внимания.

– Чепуха, Том.

Цвинглер шутливым боксерским ударом в спину подтолкнул его вперед.

– Живите заветами доктора Ливингстона. По мнению русских, мы никогда особенно ни к чему не готовились. Как это сказал Пауль Шерман? Шары у них во дворе? Шары вам в руки, доктор Соул…

Когда все пятеро приблизились к темному цилиндру, сбоку раскрылся круглый люк, из которого выполз трап. Как только он коснулся земли, на бетонку упал круг желтого света.

– Пожалуйте первым, доктор Соул, – заявил Степанов, дородный русский ученый, чье имя живо припомнилось по протоколам «Прыг-Скока». – Две великие державы объединяет ненависть.

Да, видимо, «право первой ноги» однозначно предназначалось ему.

Мрачная высокая фигура выдвинулась в сияющий конус света и стала медленно спускаться навстречу.

Инопланетянин был раза в полтора выше обычного человека, чей средний рост составляет, как известно, шесть футов. Тощий, с большими печальными глазами, широко расставленными по обе стороны плоского, приплюснутого носа; ушами, напоминавшими бумажные пакеты, и темно-оранжевым разрезом рта – все в точности соответствовало рапорту космонавтов. Лицо его прикрывала прозрачная маска, защищавшая органы дыхания. Фигура была облачена в шелковистое на вид одеяние и серые раздвоенные ботинки, точно у японского рабочего.

Но – никаких баллонов со сжатым воздухом, никаких приспособлений для поддержания дыхания. Все, что было у инопланетянина на лице – обычная фильтрующая пыль мембрана.

Существо спустилось к подножию летательного аппарата, сошло к ним, полное какой-то неземной печали и истомы, точно святой с полотна Эль Греко или высеченный в камне шедевр Джакометти.

Соул, как ни тужился, не смог придумать ничего соответствующего или даже несоответствующего моменту.

Так что начинать приветственную речь пришлось визитеру. Он говорил на довольно сносном американском варианте английского, напоминая янки с Восточного побережья.

– Прекрасная планета. На скольких языках вы тут разговариваете?

Цвинглер вторично ткнул Соула в спину, еще более энергично.

– Порядка нескольких тысяч, – после некоторой заминки ответил Соул. – Если считать все. Двенадцать, как минимум, основных. Мы посылали вам записи на английском – это язык международного общения. Однако вы быстро его освоили! Как вам удалось?

– По записям ваших телепередач. Нам нужен был только языковой код. Который нам и вручили ваши космонавты. Так мы сберегли время на расшифровку.

– А мы… должны подняться на борт вашего корабля? Или лучше пройдем в здание?

(В этот момент совершенно невероятная мысль застучала у Соула в голове: ведь это девятифутовое существо со звезд! И эти пятнышки белого, голубого и желтого цвета сразу набухли, заполняя небо светом иных планет…)

– Я бы предпочел здание.

Если их гость смог в три дня по записям телепрограмм овладеть английским, что же за лингвистическая техника у них должна быть! И какой разум!

– Вы что, записываете язык напрямую в мозг? – отважился спросить Соул.

– Догадка верна. При условии подчинения этого языка…

– Правилам универсальной грамматики! Я угадал?

– Совершенно верно. Вы откладываете информацию в долговременную память. Мы же не можем позволить себе тратить время.

– Вы так дорожите временем?

– Верно.

– В таком случае, предлагаю немедленно приступить к обмену информацией. Мы готовы.

– Обмену – вы совершенно правильно сформулировали.

– Молодчина, – сердито пробурчал Степанов. – На вас одна надежда.

Высыпавшая из аэропорта толпа взорвалась бурными овациями, когда Соул повел в здание высокого (или высокорослого) гостя – как будто девять футов были бог весть каким спортивным достижением. Инопланетянин, наверное, воспринимал эти рукоплескания как примитивное выражение учтивости: дескать, смотрите, наши руки заняты другим, в них нет оружия.

– Поберегите голову – здесь низко… Инопланетянин ссутулился, преодолевая препятствие.

– Наверх? – спросил он. Все так и застыли, слушая голос человека со звезд.

– Наверх, – подтвердил Соул.

Все хлынули за ними вверх по лестнице, точно стайка невестиных подружек, сопровождавшая свадебный поезд. Но если Соул представлял собой новобрачного, со всеми свойственными первой ночи тревогами, то сколько, интересно, подобных браков прошло сквозь световые годы, таких же скоротечных, как марьяжи-мезальянсы, заключенные шерифом штата Невада?[12] Вопрос на засыпку.

– Он изучал английский, пока «Прыг-Скок» прокручивал речевые записи, – предупредил Соул Шавони, когда они возвратились в зал ожидания. – Прямое нейропрограммирование.

– Бог мой! Но, думаю, это нам на руку – общение пройдет без особых затруднений.

– Похоже, его больше всего заботит время. Хочет немедленно приступить к обмену.

– Прекрасно. Так держать, Крис. – От Шавони исходил острый аромат хвойного лосьона или дезодоранта, который отчего-то связался у Соула с инопланетянином. Ему представилась картина химического леса гидропонических цистерн в этом самом Шаре, повисшем сейчас в небесах. Шавони повернулся, обращаясь к гостю – высокому и серому, точно вечерняя тень. Но не успел он и рта раскрыть, как тот заговорил сам.

– Можно мне зачитать обращение – для краткости контакта?

– Конечно-конечно, – искательно заулыбался Шавони, заглядывая в физиономию пришельца, нависшую в метре над ним, с широким, оранжевым, как бутон орхидеи, ртом, и подыскивая в уме доступные выражения.

Короткие тупые зубы при полном отсутствии резцов, заметил Соул. В недавнем прошлом не рвали мяса и не глодали костей. Значит, они уже давно отклонились от своего животного происхождения? Или они иной породы – из мира насекомых? Этот длинный язык мог принадлежать бабочке и служить для добывания цветочного нектара. Видимо, примитивные зубы – видоизменившиеся хрящи. Или рудименты зубов, исчезнувших за долгие тысячелетия эволюции.

И такой же тупой, как зубы, плоский нос. Есть предположения, что человеческий нос со временем исчезнет с лица – через какие-нибудь сотню тысяч-миллион лет, когда животная потребность получать послания в виде запахов перестанет быть актуальной.

А эти подвижные мешочки ушей, которые могут принимать самые слабые сигналы, недоступные человеческому уху, и быстрее кошачьих глаз приспосабливаются к любым изменениям – говорят о широком акустическом спектре и изощренности в производстве звуков.

Когда пришелец заговорил, язык бабочки, каштанового цвета, замелькал между тупыми зубами.

– Мы называем наше сообщество «Сфера». Вы не слышите ультра – и инфразвуковых компонентов слов, которые я произнес. Мы – Торговцы Сигналами. Раса лингвистов, звукоподражателей и коммуникаторов. Но у нас есть и личные имена: мое, например, П'тери. Как я успел выучить ваш язык? Помимо знаний коммуникаторов, мы используем языковые автоматы. А вы? – он обращался к Соулу.

– Нет. Хотя мы дошли до некоторых концептуальных понятий.

– Информацией можно торговать посредством языковых автоматов. Вас интересует, откуда мы? Две планеты рядом с оранжевым солнцем, чуть больше вашего, далее по спиральной ветви прямо в сердце галактики, но ниже основной массы солнц…

– Но вы же пришли совсем с другой стороны, – тяжелый бас русского всплыл, точно клецка в жирном супе.

– Верно. Мы зашли немного дальше и теперь возвращаемся. Однако наша родная звезда находится именно в этом направлении: один-один-ноль-три – используя ваши единицы измерения…

Тысяча сто три световых года.

Пауза. Затем по залу прокатились восхищенные ахи.

– Может, расскажете, как вам удается путешествовать так далеко? Как это возможно? – потребовал все тот же масляный нутряной бас.

– Нет…

Ответ отразился, метнувшись над головами с легкостью отбитого волейбольного мяча.

Соул тем временем изучал черты пришельца. Какие оттенки и выражения прочел бы на нем сферианец? Что значит это беззвучное дрожание языка? Это постоянное мигание? Эти смены оттенков на серой коже? Глазам П'тери природа подарила двойную мигательную перепонку, дрожавшую на выпуклой поверхности глаза с обеих сторон. Когда он моргал, двойные мембраны встречались, как части театрального занавеса – при этом на мгновение возникало короткое прозрачное окошко, придавая глазам некое расплывчатое сияние. Сначала П'тери смаргивал так примерно раз в минуту, затем частота миганий стала расти.

Соула также немало поразило, с какой легкостью заезжий гость научился читать обезьяньи сигналы гомо сапиенс.

Отказ П'тери вызвал в зале целое море гипотез: о сверхсветовых частицах, о коматозной спячке гиперпространственных путешествий, о дырах в материи пространства и, конечно же, об относительности, точнее, о теории относительности. П'тери пресек этот всплеск доводов и аргументов, подняв вверх руки.

Яркое оранжевое пятно величиной с монету располагалось в центре каждой его ладони. Длинный палец, растущий из запястья, средний из трех, отодвинулся в сторону, чтобы продемонстрировать пятно.

Женщина-психолог из русских тут же принялась рассматривать свои пальцы и шевелить ими, пытаясь выяснить все доступное такой «равнобедренной» руке проворство.

Расположенный в центре ладони палец был на удивление подвижен. Он то и дело пересекал оранжевое пятно, на манер маятника или метронома. Что это? Демонстрация раздражения, недовольства? Предупреждающий сигнал? Пока П'тери таким образом затейливо раскачивал пальцами, заслоняя и открывая оранжевые пятна, Соул расслышал тревожное сопение Цвинглера и заметил, как в беспокойной пляске метнулись его рубины.

Внезапная и абсурдная жестикуляция П'тери возымела эффект: болтовня в зале стихла, и все уставились на пришельца.

– Должен прояснить одну вещь, – надменно заявил инопланетянин. – Существуют вопросы, на которые невозможно отвечать на этой стадии контакта. Речь идет о торговле информацией. Обмен данных на сведения о вашем языке. И раз уж мы совершили посадку на эту планету, мы заинтересованы в качественной информации. Вы согласны? В противном случае мы вынуждены сейчас же покинуть…

Новый всплеск протеста в аудитории. Однако Шавони быстро овладел ситуацией.

– Осторожнее! – крикнул он. – Что, если в самом деле они… – Он не закончил страшное предположение: «Откажутся иметь с нами дело!» Человечество никогда не простит им этого – ни одному из почти тысячи присутствующих.

– Я согласен! – громыхнул Степанов своей команде. – …По крайней мере, чисто тактически, – рявкнул он в сторону Шавони.

– Продолжайте, уважаемый П'тери, – взмолился Шавони, сигнализируя своему оркестру умерить пыл. – Расскажите нам, в любом случае, чего вы хотите…

– Мы, сферцы, всегда спешим, – заявил пришелец. – Что вызвано нашим способом перемещений во вселенной. Механизм перемещений в нашей сделке не может быть раскрыт, как вы сами понимаете. Но ради чисто представительских целей могу объяснить следующее: использование приливных сил космоса. Возникает баланс энергий, когда галактические спирали трутся друг о друга. Как только их энергетические поля достигают критического напряжения, происходит прыжок. Позвольте привести сравнение. Представим планету с твердой поверхностью и мягким ядром. Поверхность движется, разделяясь на секции, что вызывает землетрясения. Точно так же галактические спирали трутся друг о друга, пока не заряжаются энергией, которая начинает истекать из них. До тех пор, пока звездам не приходит время взорваться. Или пока они не будут вынуждены от собственного веса поглотить себя – чтобы превратиться в точку.

– Коллапсары, – раздался шепот потрясенного американца.

– Мы, сферцы, путешествуем в районах подобных разрывов, где напряжение особенно велико: можно сказать, движемся вдоль трещин на блюде пространства. Само же пространство, скорее, представляет собой сосуд, который постоянно трещит по швам и восстанавливается, подобно планетной коре. Мы можем вычислять направление таких разрывов, или потоков, текущих вне пространственно-световых границ, сквозь внутреннее вещество вселенной, на котором держится материя и над которым парит свет, и таким образом путешествовать сквозь пространство и время.

– Так, значит, вы можете путешествовать на сверхсветовых скоростях! – загудел стриженный «под бобрик» астроном из Калифорнии.

– Ни в коем случае! Мы путешествуем только на субсветовых скоростях – используя точки пространства, где вот-вот должны произойти изменения приливных сил, могущих выбросить нас в нужном направлении. Но существует всего несколько приливов, достаточно быстрых и мощных, прочие же вялы и медлительны. Ну и, естественно, все приливы периодически изменяют направление. Самый стремительный из приливов стал в настоящее время доступен для двойных миров Сферы. Вскоре он изменит направление и пойдет на убыль. Поэтому нам приходится спешить – или предстоит долгий обходной путь по менее мощным приливам, чтобы достичь основного течения. В вашу солнечную систему мы вошли, сбросив скорость, поскольку приливы – капризное горючее для путешествий во вселенной, где гигантские количества вещества рассеиваются очень нерегулярно. Поэтому приходится возвращаться к традиционному межпланетному двигателю. Приливной эффект осуществим лишь за самым удаленным от центра вашей системы газовым гигантом – по его орбите в дальнем космосе.

Замечание могло вызвать некоторый испуг и оцепенение еще годом раньше, когда была открыта транс-Плутоновая планета Янус, названная так в честь двуликого бога дверей, ибо открывала двери в Солнечную систему и, по другую сторону, – к звездам.

По этому поводу и усмехнулся калифорниец, заметив коллеге:

– Точно гонщики на серфинге! Используют волну прилива. Похоже, есть правда в комиксах моих ребятишек! Этим парням пристало бы называться Серебряными Серферами: правда, вид у них несколько тускловат и гоняют они, скорее, пляжный мяч, а не доску!

– Эта штука с приливами может объяснить сразу многое: коллапсы, квазары, гравитационные волны – вплоть до образования звездных скоплений! – возбужденно бубнил его коллега, седой и взъерошенный, точно гризли.

– А не будете ли вы так любезны объяснить, что это за традиционный межпланетный двигатель? – вмешался русский, который раньше интересовался межзвездным двигателем.

П'тери поднял руку и, снова изобразив метроном на своей ладони, напомнил о времени.

– Этот вопрос технический и, значит, чисто коммерческий.

– Продолжайте, П'тери, – поторапливал Шавони. – Мы все – вникание.

П'тери опустил руку.

– Позвольте привести пример сделки. Кто может лучше прочитать приливы? Очевидно, пловец, чей разум подчинен приливным ритмам его планеты. Мы, Торговцы Сигналами, после долгих поисков находим меж звезд так называемых Чтецов Приливов. Эти существа предлагают нам свои услуги. Такая торговля сопряжена с большими затратами и все же насущно необходима для нас.

– Кто же они: рыбы, птицы или что другое – эти ваши «Чтецы»? – спросил румяный офицер из ВМС, знакомый Шавони по участию в проекте приокеанских акваторий в Майями. Проект был посвящен использованию китов и дельфинов для обслуживания подводных баз и обезвреживания глубоководных мин. Это был один из главных охотников за ключом к так называемым «языкам китообразных».

П'тери нетерпеливо взмахнул рукой.

– Они читают атмосферные приливы, однако сами живут в мире газового гиганта и потому являются пловцами в метане. А что такое метановый пловец: рыба, птица или червь – решайте сами.

– Все же вопрос актуальный, не правда ли, Шавони, – все еще пыжился, оправдываясь, офицер ВМС. – Может, нам удастся кое-что разведать у своих китов. Киты в роли пилотов межзвездных кораблей…

– Мы видели ваших китов по телевизору, – отвечал П'тери. – Вы даже представить себе не можете, что такое приливные силы, действующие внутри одного газового гиганта. На вашей планете не существует аналогов. Только газовый гигант по своим объемам, широте и сложности воздействия приближается к звездным приливам. Чтецам приходится прибегать к нашим языковым механизмам как к посредникам между их сознанием и реальностью.

– Разве вы не можете изобрести автоматику, которая будет сама читать эти гребаные приливы? – разочарованно хмыкнул моряк.

– Позвольте объяснить. Это не наше дело. Не наша среда. Это занятие Чтецов Приливов. Чтение приливов – это часть их жизни, закодированная в генах. Мы же, сферцы, не можем читать приливы, какими бы машинами при этом ни пользовались. Тем более наш рулевой, штурман, должен быть живым существом, с достаточно гибкой реакцией. Мы покупаем у них эту способность. «Их-Реальность», «Наша-Реальность», «Ваша-Реальность» – концепты сознания, основанные на изменяющейся внешней среде, – слабо различаются. Все это есть часть «Этой-Реальности» – общей для нашей вселенной.

Голос пришельца задрожал от возбуждения.

– Но есть также «Иная-Реальность», которая стоит за этой общностью. И мы достигнем ее!

Глаза его фанатично блеснули.

– Есть так много способов узреть «Эту-Реальность», причем со многих точек наблюдения. Вот ими-то мы и торгуем. Можно сказать, закупаем реальности.

Словно торговец медицинскими патентами, с усмешкой подумал Соул. Или сбрендивший мистик? Последнее, вероятно, ближе к истине. Тем временем увлекшийся рассказом пришелец продолжал:

– Свести все эти точки зрения на реальность воедино – значит воспроизвести все ноты симфонии «Этой-Реальности». И от нее – к вечному: схватить за хвост «Иную-Реальность», общаться с нею и контролировать ее!

– Так значит, – вмешался Соул, давая выход накипевшему, – то, чем занимается ваш народ, – исследование синтаксиса реальности? Или, буквально выражаясь, сложение общей картины реальности? Изучая разные языки на разных ступенях развития и разных типов сознания, вы пытаетесь выйти, таким образом, за пределы реальности?

– Совершенно верно, – согласился П'тери. – Вы правильно определили наши намерения. Наш удел – сбор сигналов, обмен сигнальными системами под правильным углом к «Этой-Реальности». В этом приливная сила нашей философии. Мы должны все время путешествовать под правильными углами к этой вселенной. И складывать языки. И наше языковое открытие «Этой-Реальности» уже близко.

На этот раз Соул не стал вмешиваться – все присутствующие набросились на пришельца с вопросами о технологии. Однако задетая потаенная струна в чужеземце явно звучала в унисон со всем его народом, ищущим своего предназначения среди звезд.

Шавони заметно нервничал, но вскоре признал лидерство Соула как единственный выход из лабиринта.

П'тери с тоской посмотрел на Соула:

– Протяженность времени – это просто мука для нас. Прошлое – это агония.

– Агония? Но почему?

– Ответ, вероятно, ничего не будет для вас значить. Это наш поиск. Может, это судьба нашего рода – вечный поиск?

Соулу вдруг припомнилось стервозное лицо Дороти Саммерс, когда она выступала с логическими подковырками в Гэддоне на одной из планерок.

И он затряс головой, разгоняя наваждение. Страшная картина.

– Идея отыскать выход из реальности, частью которой являешься, – само по себе заблуждение. Реальность сама предопределяет наше видение вещей. Беспристрастного наблюдателя не существует в природе. Никто не может выйти из самого себя и познать нечто вне сферы используемых понятий. Все мы внедрены в то, что вы называете «Этой-Реальностью». И это называется «имбеддинг».

– Это может быть заблуждением, логической ошибкой только в Этой-Реальности. Но в пара-Реальности действуют иные логические системы.

Возвращаясь, как к якорю, к Людвигу Витгенштейну, замусоленному Дороти, Соул почувствовал искушение процитировать холодное резюме австрийского философа о том, как много и в то же время как мало может узнать разумное существо.

– «О чем бы нам хотелось сказать, о том мы должны хранить молчание», – пробормотал он.

– Ну, если это – ваша философия, – высокомерно отозвался инопланетянин, – то уж, во всяком случае, не наша.

– На самом деле это вовсе не наша философия, – поспешил заверить его Соул. – Мы, человечество, постоянно стремимся выразить невыразимое. Но тот, кто желает обнаружить границы, уже, стало быть, хочет переступить их. Не так ли?

Чужеземец пожал плечами. (Врожденный жест? Или уже успел перенять его у человеческих особей?)

– Нельзя исследовать границы реальности на примере одного мира, когда над такой проблемой работает лишь одна из рас разумных существ. Это не наука. Это… солипсизм. Думаю, что это верное слово.

– Да, это слово – определение вселенной в понятиях одного индивидуума.

Всякий раз, когда П'тери начинал говорить, Соул не переставал удивляться словарному запасу инопланетянина – и тому, какой же здесь скрыт фокус. Нейроимплантант – или же в самом деле в его мозг непрерывно поступает коллективная информация?

– Одна планета – это солипсизм. Задача Сферы избежать солипсизма в энной степени.

– Но в любом случае – мы внедрены в одну вселенную, П'тери. Солипсизма подобного рода не в состоянии избежать никто. Или под «одной реальностью» вы подразумеваете одну галактику? А другие – содержат иные формы реальности? И стало быть, ваш народ планирует совершить межгалактическое путешествие?

Необъятная, как море, печаль заплескалась тяжелыми волнами в широких выпуклых глазах с поволокой. Мудрый телец, ожидающий у дверей бойни, – вот каким был этот взгляд.

– Нет. Все галактики Этой-Реальности подчиняются одним и тем же законам. Мы же ищем иную реальность. Мы должны достичь ее. Мы и так уже задержались в пути.

Снова это упоминание о времени.

– Проблема в том, – подавленно продолжал П'тери, – что двумерное существо вынуждено овладеть способностью воспринимать третье измерение – под смешки и любовные шутки высших, трехмерных существ.

Все это походило на нонсенс, какую-то интеллектуальную шизофрению. Какие еще смешки? Какие шутки? И при чем тут любовь? Соул решил вернуться на более твердую почву для разговора.

– И все это так или иначе проецируется на законы физики и химии, управляющие реальностью, – не так ли, П'тери? Те, что определяют объемы наших знаний и сколько мы можем передать друг другу. И сколько может вместить мозг человека и пришельца.

– Совершенно справедливо.

– Мы сами проводим эксперименты в области химических технологий, чтобы улучшить способности мозга к хранению и переработке информации. Хотим определить точные границы универсальной грамматики.

Несколько американцев и русских не сводили глаз с Соула. Опасаясь выболтать что-либо секретное, он все же не смог удержать язык за зубами.

– Бессмысленный и никчемный подход, – ответил П'тери раздраженно. – Химические технологии? Метод проб и ошибок? Неужели вы не понимаете, что существуют мириады мыслимых сочетаний, в которых протеин может кодировать информацию? Больше, чем общая сумма атомов всей вашей планеты! Законы мира могут быть поняты только сочетанием: сложением и совмещением широчайшего спектра языков из различных миров. В этом – один-единственный ключ к Этой-Реальности и равным образом выход из нее.

Соул кивнул:

– П'тери, я должен задать вам еще один вопрос – то, что вы сейчас говорите, будет записано и в дальнейшем использовано по назначению? Ваша беглость речи просто ошеломляет.

П'тери указал пальцем на алые провода, идущие от губ и похожих на пакеты ушей к закрепленной на груди аппаратуре.

– Совершенно верно. Сигналы поступают отсюда на корабль внешнего звена, где отрабатываются на языковых автоматах, после чего передаются на корабль внутреннего звена, который в настоящий момент расположен в атмосфере вашей планеты. Что также служит свидетельством в наших переговорах об обмене. С помощью машинного ассистирования я экономлю массу времени. Словарное ускоренное сканирование. Эвристические параметры для новых слов.

– И все же, вы говорите на отличном английском даже без этой машинной сети – вы что-то упоминали о непосредственном мозговом программировании?

– Да, хотя это не совсем так. Технология, одним словом, «ноу-хау»…

– Понял. Информация для обмена. Похоже, я только зря трачу время, расспрашивая о грамматике и реальности?

– Вовсе нет. Мы понимаем друг друга по оптимальной шкале. Мы благодарны вам. И высоко ценим.

– Прекрасно. Как я полагаю, самое время приступить к переговорам о предмете нашего взаимного обмена. Стороны уславливаются об интересующих их предметах. Вы помнится, говорили, о покупке имущества.

В зале раздался немедленный протест – шумный и многозвучный. Эти голоса тут же уронили Соула в глазах пришельца. Кто-то в толпе настаивал на том, что Соул не имеет мандата на ведение переговоров.

П'тери вновь с театральным жестом воздел руки.

– Вряд ли наша сделка будет выгодной, если мы потеряем прилив в этом мире. Судя по многим признакам, вы достаточно предсказуемая раса мыслящих существ. Так это лицо является вашим полномочным представителем или же нет?

– Давайте послушаем, как доктор Соул будет торговаться в нашу пользу, – рявкнул Степанов. – Тут никуда не денешься. Мы ж не на заседании ООН, в конце концов. Как ни крути, мы находимся в зале аукциона, и торг уже начат.

Цвинглер саркастически кивнул Соулу, и Шавони исподтишка сдавил локоть англичанина, точно обеспокоенный крестный отец.

– Жутко нервный тип. Держите с ним ухо востро, Крис.

И все-таки Соула не оставляло сомнение в чистоте намерений инопланетянина, как и в ясности его логики. Ведь торговля всегда была состязанием, а не обменом подарками.

– Вероятно, вы хотите получить информацию о человеческих языках? – спросил он, мягко освобождаясь от хватки Шавони.

– Да. Как только мы выберем формат…

Соул попробовал зайти с другой стороны. Бросить вызов.

– Кажется, тут вы лукавите, П'тери. Относительно права вашей расы определять ценность информации. Поскольку вы прибыли к нам первыми – отбросив в сторону все наши преимущества, права и льготы. На самом деле все как раз наоборот – это мы вышли вам навстречу, дав язык для торговли, еще на подходах к Луне. Это потребовало от нас определенных усилий. Для культуры на нашей ступени развития это стоит, быть может, не меньше, чем для вас – перепрыгивать от звезды к звезде. Мы также имеем право определять цену в сделке. Все, что вы тут рассказали, – занимательно, но звучит несколько загадочно. А мы предоставили вам добротный, в совершенстве разработанный язык. Который, кстати, чертовски много рассказал вам о том, кто такие люди, и о нашем мировоззрении. Должен сказать, что вы у нас в долгу, за вами уже настучало по счетчику – так что не надо нас запугивать этими угрозами о спешном отбытии, для того чтобы в спешке подсунуть лежалый товар!

Впервые за время своего пребывания на Земле П'тери производил впечатление существа, попавшего в затруднительное положение. Инопланетянин выразил замешательство, причем откровенное – он стоял и даром тратил свое драгоценное время, пока секунды летели одна за другой, видимые и осязаемые. Соул заметил, что над Невадой забрезжила заря.

Наконец П'тери скрестил руки на груди, подводя итог.

– Кое-каким кредитом вы, безусловно, располагаете. Однако существуют ситуации, в которых отсутствие информации также имеет ценность. Кто знает, тот факт, что мы не пролетали над вашими городами, – не будет ли он тоже высоко оценен вами?

Соул проигнорировал это едкое замечание в адрес торгующего человечества, несмотря на ядовитые взоры с разных сторон, и продолжал энергично аргументировать, отстаивая свою позицию:

– Ведь вы не можете приступить к обмену, не договорившись о языке общения, П'тери. Не так ли? Мы предоставили его вам вместе с ключом к английскому языку. Верно? Но вместе с ним мы дали вам магистральные понятия всех человеческих языков, поскольку все они глубоко родственны по структуре. Хотите приобрести точное описание человеческого языка? Должен напомнить, что вы уже некоторое время берете в кредит, благодаря нам.

П'тери оживленно покачал оранжевой ладонью.

– Можем мы пролететь над вашими городами? В целях съемки архитектурных и прочих достопримечательностей?

– Мы бы предпочли, – нервно вмешался Шавони, – ангажировать для вас тур, небольшую экскурсию. Движение над городами настолько оживленное… вы же сами видели. Система коммуникаций сложна до чрезвычайности.

– Так вы принимаете выплаты по нашему долгу?

Вопрос П'тери вызвал легкую заминку. Никто не хотел брать на себя ответственность. Во время этой искусственной паузы уши пришельца раздувались, жадно ловя каждый звук, чтобы переправить его по своим красным проводам куда надо.

П'тери заговорил первым.

– Сфера делает следующее предложение, – он обращался к Соулу. – Мы укажем вам местоположение ближайших неразработанных миров, из тех, что годятся для вашего обитания. А также расположение ближайших разумных существ, готовых, по нашим сведениям, вступить в контакт, вместе со средствами коммуникации на тахионовых[13] лучах. Наконец, мы вам предложим на рассмотрение несколько возможных улучшений в области технологий космических полетов внутри Солнечной системы.

– И за все это вы просите еще пленок и грамматический материал в микрофильмах?

– Нет. Вы снова не о том. Никакие тесты и записи не могут воссоздать модель языка в действии – она все равно окажется несовершенной. Нам нужно шесть блоков, запрограммированных на различные языки, расположенных при этом на максимальном расстоянии друг от друга.

– Блоки?

– Для дальнейшей работы нам необходимы функционирующие сознания, компетентные в области шести лингвистически независимых и разделенных языков. Число «шесть» достаточно, как показывает статистика.

– Вы имеете в виду добровольцев из числа людей, которые должны будут отправиться вместе с вами на вашу родную планету?

– Оставить Землю ради звезд? – воскликнул американец, молодой и белозубый, точно сошедший с обложки «Ньюсуика». Соул помнил его по одной из экспедиций «Аполлона». – Уверенно говорю: «да». Даже если это означает никогда не увидеть Земли. Таков уж дух человеческий. – Космонавт обвел всех вызывающим взором.

– Нет, – резко возразил П'тери. – Это непрактично – набивать корабль множеством живых существ. Мы торгуем со многими мирами. И если бы мы забирали из каждого мира его представителей…

– Но этот шар – он же чертовски громаден!

– И тем не менее, смею вас заверить, свободного места там нет. В нем заключен пространственно-приливной двигатель, достаточно большой по размерам. Планетарный двигатель. И еще пространство для Чтецов Приливов – существ исполинских размеров.

– Но они же дышат метаном! Наши метановые братья по разуму. Мы, люди, можем запросто там уместиться вместе с вами, – взмолился космонавт. – Вы же носите простой воздушный фильтр.

– Да, между нами есть некоторая атмосферная совместимость. Но насчет культурной – весьма сомнительно.

– Так что же вам надо, если не живые человеческие особи?

– То, что сказано. Лингвистически запрограммированные мозги. В рабочем состоянии. Отделенные от тела. Для последующего компактного размещения в машинных блоках.

– Вы что, собираетесь вырезать человеческий мозг из тела и сохранять его в своих машинах на время эксперимента?

– Требуется, как уже сказано, шесть единиц человеческого мозга, запрограммированных на разные языки. И инструкции по использованию.

– Боже милостивый, – пробормотал Шавони.

– Естественно, мы оговорим, какие образцы наиболее приемлемы, – добавил П'тери.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лайонел Россон тряхнул гривой и зашел в отделение Гэддона со свежего январского воздуха, сбросив дубленку одним движением плеча. Его окатила встречная волна теплого воздуха.

Хорошие же овощи произрастают в этой теплице!

Черт бы побрал этого охламона Соула. Так несвоевременно смыться по какому-то загадочному поручению в Америку. Оставив Россона, точно голландского мальчика, затыкать пальцем дырку в плотине. И при этом беспомощно наблюдать, как трещина растет.

Алиби Соула на деле было тонким, как лед. Если бы Сэм Бакс не сохранял иллюзию его прочности, раскатывая по нему, точно заправский конькобежец.

Так что за человек этот Цвинглер?

И что это за Вербально-Бихевиористский семинар, на который американец с бухты-барахты потащил Соула? По версии Россона, скорее всего, где-то случилась космическая катастрофа, которую держали в строгом секрете. Какой-нибудь срыв связи с космонавтами на орбите, долгие месяцы совершающими витки вокруг подлунного мира в «Скайлабе», орбитальной лаборатории. Извергнутые из земной утробы, там годами болтались «дети Земли» на пуповине гравитации, наблюдая из иллюминаторов ритмичные восходы-заходы. Столько пробыть на орбите человеку еще не приходилось за всю эпоху освоения космоса. Может, изменилось их мышление, примерившись к новой, небесной норме? Или сели между двух стульев – оказавшись побочными детьми и Земли и звезд? Теперь, значит, км потребовалось спасение – концептуальное убежище, пока не удалось найти физического?

Какое-то воспоминание неотступно преследовало его: что-то из давно прочитанного. Всякий неофит, в орфических обрядах древней Греции, выучивал наизусть следующие слова, чтобы повторить их после смерти: «Я – дитя Земли и Звездного Неба. Дайте мне испить…» Чего? Вод забвения? Или, напротив, – вод памяти? Одно из двух – что именно, он не мог припомнить. И все же различие меж тем и другим было критическим: пан или пропал. Возможно, столь же критическим оно стало и для астронавтов «Скайлаба».

Доклад этого типа, Цвинглера, назывался что-то вроде «Дезориентация у космонавтов на орбите», «Искажение пространственных концептов». Что, если астронавты теряют разум в ссылке между Землей и звездами? В этом мозговом преддверии ада. Там, где открываются врата в Бездну. Кто знает, что за эксперименты проводят на «Скайлабе» в качестве, так сказать, полезной нагрузки? Как и положено, в наши дни ангелы возмездия всегда парят над головами. Люди Прометея освоили секреты ядерного огня, чтобы стать орлами, пожирающими печень человечества, парящими на вечной, постоянной орбите.

Россон ломал голову над тем, что за связь, если таковая была вообще, между конференцией по бихевиористике и новой русской Луной, видимой только над Рейкьявиком, Сибирью и Соломоновыми островами[14]. Жест грандиозный и бессмысленный – накачать исполинский шар газом и подвесить его фонарем в небе, да еще в том месте, откуда его почти не видно. Совсем не в русском стиле. Они всегда и везде давили на пропаганду. Что бы там ни было, уж Соул наверняка знал, где собака зарыта, – все равно, черт бы побрал этого подонка, смывшегося в самый неподходящий момент. В тот самый момент, когда его драгоценный Видья был уже на грани безумия, когда весь его мир имбеддинга, внедрения, претворения трещал по швам…

Он прошел мимо рождественской елки в вестибюле, так и торчавшей у подножия Большой Лестницы (на которой вершились и падали карьеры). Рождество прошло, но еще оставалось несколько дней до Крещенского сочельника, и ритуал свято соблюдался. Дерево еще более усилило свое сходство со скелетом. Как рентгеновские лучи на полу: зеленая перхоть флоры.

Скоро ее сметут. Она уже действует на нервы.

А может, это послание техперсоналу? Дескать, «сожгите меня, я уже готова». Но это же настоящие армейские дубы, к которым прибиты таблички со статьями устава. Правило 217, раздел «а»: «Рождественские елки должны оставаться на местах вплоть до наступления Крещенского сочельника». Что-то вроде этого.

Он прошел через охраняемый воздушный шлюз в заднее крыло, стукнул в дверь Сэма Бакса и вошел.

– В чем дело, Лайонел?

Сэм Бакс не обрадовался его приходу. И вряд ли повеселеет, узнав, зачем он пришел.

– Сэм, когда возвращается Крис? Ситуация с каждым днем все паршивее. Они могут разнести все вдребезги.

– Лайонел, ты меня удивляешь… Неужели своими силами не удержать крепость? Хочешь, я попрошу Ричарда помочь? Тебя же выбрал сам Крис.

– Значит, я так понял, ты не скажешь, когда Крис вернется. И что он там делает.

– Лайонел, я честно говорю – не знаю. Том Цвинглер звонил вчера из Америки. Похоже, Крис выполняет сейчас какое-то архиважное задание.

– Какого рода?

Сэм Бакс развел руками по столу. Таким жестом открывают карты. Но у него все карты лежали рубашкой вверх.

– Видишь, какие дела. Ничего от тебя не скрываю. Могу только заверить: визит Криса в Штаты принесет новые финансовые вливания в наши разработки.

– Великолепно, Сэм! Просто великолепно. Только на кой ляд это финансирование, если скоро финансировать будет нечего!

– Ну, ты не передергивай. До сих пор все шло гладко. Иначе бы я просто не позволил Крису зайти так далеко.

– Давно ты смотрел мир внедрения на мониторе?

Директор опустил глаза, затем быстро перевел взгляд на телефон.

– Ты же знаешь, Лайонел. Это все семинар в Брюгге. Дело с армейскими медсестрами из вспомогательного персонала. И вся эта набившая оскомину финансовая чепуха, из-за которой пришлось отправить Криса в командировку. Честно говоря, хотелось бы нанять побольше крупнокалиберных ученых. Однако ход событий… – Тут его пустые оправдания угасли сами собой, словно оплывшая свеча.

Россон недовольно, как строптивый конь, мотнул гривой.

– Больше крупнокалиберных ученых? И как понимать это дипломатическое выражение? Ладно, проехали. Сэм, спрашиваю еще раз: когда ты последний раз заглядывал в подвал Криса?

Сэм покачал головой, явно занятый другими мыслями. О Крисе? Об Америке? Верно, этот Цвинглер раскрыл Крису истинную причину. Что за ментальная болезнь приключилась с космонавтами «Скайлаба»? А эта трепотня о финансах – очковтирательство. Отмазка.

– Дай мне полчаса, Сэм. Я прокручу тебе самые важные места из записей. Ты увидишь, почему нужен Крис – как бы он ни был занят там, в Америке. А Ричард не нужен, сам прекрасно знаешь. Сэм, только Крис знает своих детей, и никто лучше него. Так же, как я знаю своих: Эй, Би и прочих. Тут дело в контакте. Щелк – и работает! Без хвастовства, Сэм. Поверь, я не трясусь за это место. Я излагаю факты, которые подтвердит тебе и Ричард. Но ни он, ни Дороти, ни я – не можем контролировать ситуацию! И тебе хорошо известно, почему!

– Успокоился, Лайонел? А теперь выслушай меня. Я не вызову Криса из Штатов. Даже если весь Гэддон будет гореть синим пламенем. Я знаю, что делаю. Ты должен справиться сам. Записи я, само собой, просмотрю.

– Похоже, ты забыл о Проекте, Сэм! Полгода назад ты сам рвался к экрану. А теперь вся эта финансовая кутерьма, внешние связи – и то, чем Крис занимается в Штатах. В чем дело? Какого черта, что происходит? Может быть, какая-то ментальная зараза в космосе? Больше всего похоже на то. Что еще такого интересного может заставить тебя забыть о ментальной заразе, которая стоит у тебя на пороге?

– Ментальная зараза? Среди детей Криса? Как же ты мог допустить? – наконец Сэм расшевелился.

– Это я и пытаюсь вдолбить тебе!

Экран вспыхнул хаосом электрических разрядов, и появился Видья, открывавший самую большую из говорящих кукол. Он вытащил из нее другую, после чего с азартом отбросил, прежде чем продолжить такие же действия с куклами поменьше.

– Инцидент первый. Тот самый день, когда приехал Цвинглер.

– Не вижу связи, – пожал плечами Сэм.

– Конечно – какая уж тут связь! – раздраженно отозвался Россон. – Я просто говорю, когда это произошло.

– Понятно, Лайонел. Ты просто хочешь свалить все на визит Тома Цвинглера.

Россон указал на экран.

– Это была сказка про принцессу на горошине. Я проверял. О том, как настоящая принцесса с самой чувствительной кожей на свете – не такой толстой, как у некоторых, Сэм! – оказалась единственной девушкой в королевстве, способной почувствовать горошину под стопкой пуховых перин.

– Да-да, – равнодушно отозвался Сэм. – Помню такую сказочку.

Они посмотрели первый «припадок», который Соул показывал Россону еще перед отбытием.

– Все же странно. Что значат эти перины, сложенные одна на другую? А потом еще твердая горошина – комок материи – в самом низу под пуховиками. Нечто вроде пародии на имбеддинговую речь, так, что ли?

Россон очистил экран и набил новую серию цифр по памяти.

Экран снова зарябил и прояснился.

– Эпизод второй. Примерно через сорок восемь часов после отбытия Криса.

Трое детей окружили Оракула в центре лабиринта. Один Видья сопротивлялся гипнотическому внушению, шепотом наполнявшему комнату.

Он кричал, он вопил, он метался за прозрачными стенами лабиринта, хлестал по ним пластиковой трубкой и звал детей изнутри.

Россон подкрутил громкость – и бессвязные крики зазвенели колоколами тревоги.

– Я не могу найти здесь ни начала, ни конца. Компьютер определяет это как бессвязный, случайный набор слогов. Но я начинаю подозревать, что это похоже на перевернутый задом наперед детский лепет, только на куда более высоком уровне.

– Или просто детская истерика.

– В общем-то, картина соответствует истерике. Но почему реверсия детского лепета? Как он научился говорить задом наперед? Такое может быть только в случае мозговой травмы, причем в более раннем возрасте. Тогда ребенок возвращается к лепету, первой стадии речи. Видья достаточно взрослый.

– Влияние галлюциногена?

– Отлично! Мне тоже это пришло в голову. Сбой в программе речевого восприятия.

– Или ускорение?

– Одно из двух. Знать бы, что именно. Если начистоту – перед нами, по-моему, конфликт между мозгом и навязанной учебной программой – имбеддингом. Однако встречный имбеддинг не просто отвергается мозгом. Галлюциногенный ускоритель способствует усвоению данных. Мозг мальчика пытается вплести имбеддинг в естественную языковую зону. Таким образом, его мозг просто «заело». И это отбросило его на раннюю стадию. Он возвратился к методу проб и ошибок. Бог знает, что выйдет из этого лепета!

Сэм Бакс смотрел, как Видья мечется по лабиринту.

– Похоже, парень неплохо ориентируется, – заметил он. – Ничего страшного. Ишь, какой живчик.

– Смотри, Сэм.

После нескольких витков лабиринта Видья зашелся воплем эпилептика и упал, свернувшись калачиком, у входа. По тельцу пробежала судорога. Пальцы сжимались и разжимались, ногти скребли пол. Наконец он затих.

– Головокружение! Ничего удивительного. Забегался.

– К черту головокружение! У мальчика припадок. Он сам себя довел до этого. Устроил себе сеанс шоковой терапии. Чтобы разгрузить сознание. Избавиться от невыносимых противоречий.

Россон набрал еще один код на клавиатуре. В этот раз экран продемонстрировал сцену выздоровления Видьи. Мальчик спокойно встал и, как ни в чем не бывало, принялся носиться по лабиринту, как любой здоровый ребенок.

– Теперь следующий эпизод…

– Лайонел, черт возьми. Очень жаль отрываться от таких интересных картин, но я жду звонка из Штатов.

– От Криса?

– Прости, дружище, – я просто не имею права его отвлекать.

– Представляю, что он скажет, когда вернется.

– Вот именно поэтому я пока не хочу ничего рассказывать. Сделаем вот что. Поставим персонал на постоянное дежурство. Медсестра, в случае чего, может дать какой-нибудь транквилизатор, если это повторится. Так мы его сохраним до приезда Криса. На льду, так сказать. Как тебе такой вариант?

– Никак.

Однако Сэм Бакс уже покидал комнату Соула, оставляя Россона безмолвно созерцать потухший экран монитора.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– А ваш народ, П'тери? – спросил Соул. – Вы нам тоже передадите мозг сферца?

– Если сойдемся в цене, – невозмутимо отвечал пришелец. – И если товар будет того стоить.

– И вы не против, если выбор падет лично на ваш мозг?

– Сферцы торгуют Сигналами. Естественно, торговля живым мозговым веществом – высшая степень торговли сигнальными системами. Мозг – наиболее полное хранилище сигналов.

– И как долго вы сохраняете мозговое вещество… живым? – спросил Соул, однако горластый космонавт вмешался в беседу:

– Я возьму билет к этим треклятым звездам в обмен на шесть человеческих мозгов, упакованных в жестянки. Межзвездное путешествие – и не меньше, сэр!

П'тери вновь поднял руку, сигналя оранжевой ладонью.

– Можете даже не надеяться. Вам не выторговать технологию межзвездных перелетов за шесть мозгов из такого мира. Ну что, отказываетесь от сделки?

– Мы вовсе не отказываемся, – запротестовал Шавони. – Но вы же знаете, что вам надо. А мы еще не решили. Пока как-то неопределенно. Как далеко этот обитаемый мир? Вероятно, обнаружить его мы успеем сами, прежде чем получим способ добраться.

И насколько цивилизованна эта раса мыслящих существ? Может, контакт с ними станет напрасной тратой времени! Что касается технологий…

Соулу все не давал покоя вопрос, сколько времени проживут эти мозги, которым суждено стать томами на чужих книжных полках, по молчаливому согласию человечества. Перспектива, впрочем, не более, но гораздо менее ужасная, чем ситуации «икс», «игрек» и «зет», случившиеся где-то в мире, в Азии, Африке или Южной Америке.

– Предоставить остальную часть информации, – отвечал П'тери, торгуясь, точно в мелочной лавке, – значит, по сути дела, предоставить товар.

– Не будьте же так подозрительны! Вы должны познакомить нас поближе с информацией. Мы не станем покупать кота в мешке.

Шавони болезненно щурился, хотя солнце едва забрезжило над крышами и воздух в помещении еще не прогрелся. Соул только теперь понял, какого напряжения стоил ему этот разговор, и сделал попытку отвлечься. Близкий рассвет разбудил и многих других – точно ранних птиц. Вот кто-то с гусиным кличем прочистил нос. Сверкнули очки, полируемые платком. Одни разминали ноги, другие полезли по карманам. Кто-то закурил, оживив утренний пейзаж крохотной вспышкой пламени.

П'тери уставился на дым и на курильщика.

– Вы встречаете солнце воскурениями? Это ваша традиция?

– Скорее, привычка, – с саркастической усмешкой отвечал Шавони.

За широким панорамным окном высился корабль П'тери с торчавшим сбоку трапом, напоминавшим язык повешенного на рассвете.

– Предлагаемая технология даст возможность вашей расе достичь газового гиганта вашей системы в течение двадцати земных суток. При разумной экономии энергии. Или же добраться до крупнейшего гиганта вне системы при потере максимум пятидесяти процентов энергии. Перечислить другие возможности?

Шавони отрицательно помотал головой.

– С этого можно начинать. Почва для переговоров есть. А как насчет самой методики?

– Методика будет предоставлена. На что вам дается слово народа Сферы. Торговля Сигналами требует честности, иначе наступят хаос и энтропия – и тогда реальность навсегда останется невысказанной тайной.

– О'кей, покончим с этим. Как насчет обещанных звезд? Они далеко?

Уши П'тери задвигались, морщась и опадая, затем вновь наполняясь, – сам он в этот момент целиком сконцентрировался, перешептываясь по проводам:

– Считая по вашим световым годам, ближайшая обитаемая планета, известная Сфере, находится примерно в двадцать одной световой единице от вас.

Какой-то русский ученый бросился подсчитывать на калькуляторе и тут же упал духом.

– Это значит 8 Эридана, Бета Гидры, или HR 88/32. Ближе ничего не предвидится. Так что Альфа Центавра, Тау Кита и прочие многообещающие звезды бесполезны.

– Вовсе нет, – возразил ему младший из калифорнийских астрономов. – Оперативным концептом является «известный Сфере». Не забывайте этого. Никакой гарантии, что им знакомы все местные звезды.

– Дистанция послания составляет девяносто восемь световых лет, – безучастно заявил П'тери.

– В одну сторону?

– Да.

– Но это означает… позвольте, девяносто восемь на два… сто девяносто шесть световых лет на отправление послания с последующим получением ответа. Кажется, здесь что-то говорили о коте в мешке, Шавони?

– Вам не послышалось.

Астрономы затеяли перебранку по поводу тахионов – частиц, которые, как предполагалось, перемещаются в пространстве со сверхсветовой скоростью. Однако Соул чувствовал растущее беспокойство.

– Нам надо выяснить как можно больше о том, что движет этими существами, их мотивы, – вмешался он. – П'тери, а почему вам, собственно, хочется покинуть «Эту-Реальность»?

– Чтобы разрешить проблему Сферы, – кратко ответил П'тери.

– Быть может, нам удастся оказать посильную помощь?

– Весьма сомнительно, – холодно отвечал пришелец. – Я бы назвал эту проблему специфически видовой для Сферы. Присущей нашему варианту сознания.

Англичанин замотал головой.

– Нет. Проблема должна затрагивать все виды во вселенной. Раз уж вы сами приближаетесь к ее разрешению, сопоставляя все возможные языки. Если только это… не сексуальная проблема. Полагаю, она интимно-специфическая для вашего вида. Странно поставленный вопрос для сделки!

– Проблема размножения? У сферцев нет таких проблем в их спаренных мирах.

– Тогда, быть может, эмоциональная проблема – проблема чувствования?

П'тери колебался, хотя его уши уже были настороже. Он решал этот вопрос в затянувшейся паузе, которая составила, в конечном счете, несколько минут.

– Правду сказать, есть эмоциональная область за пределами секса. Вы обозначаете се словом «любовь». Возможно, именно так и называется проблема. Но не в любви заключается проблема сферца. Такая разновидность любви – род солипсизма, мировоззрения, которое мы отвергаем. «Он» любит себя в зеркале «ее». «Она» любит себя в зеркале «его». Это значит – любить проявление себя. Передача генетического кода, ритуальные знаки внимания, жесты, символизирующие объятия, – проявления все того же солипсизма. Но существует эмоциональная область, которую мы ощущаем: так называемая «Утраченная Любовь» – она и есть наша проблема. – Инопланетянин замялся. – Утраченную Любовь мы испытываем к Глашатаям Перемен.

Соул спокойно выжидал, однако продолжения не последовало. Пришелец замолк.

– А кто эти Глашатаи Перемен, П'тери? – поинтересовался Соул, и в голосе его прозвучала настойчивость. – Это что, еще одна раса мыслящих существ?

Пришелец уставился на землянина с явным пренебрежением. «Никакого миссионерства с этим типом», – подумал Соул, невольно вздрогнув под этим стальным взором.

Медленно, словно объясняя ребенку, пришелец стал проповедовать свою веру – или науку – или манию: странный сплав того, другого и третьего. То, чем, может быть, придется гипнотизировать себя и человеку, если он дерзнет пуститься в дальний путь к звездам.

– Они – изменяющиеся сущности. Они манипулируют тем, что мы понимаем под реальностью, посредством сигналов смены ценностей. Используя сигналы, в которых недостает констант, сигналы с различными референтами. Вселенское «здесь» внедряет в нас константы. Но не в них. Они избежали внедрения в эту реальность. Они свободны. Они меняются через реальности. И все же, когда нам удастся успешно сочетать заложенные в языках программы реальности, в луне между сдвоенными мирами, мы также сможем освободиться. И это скоро наступит. Время измеряется датой один-два-девять-ноль-девять, согласно вашему летоисчислению…

– Господи боже, неужели это началось тринадцать тысяч лет назад?

– Верно. Примитивные начала. Первые поиски Языковой Луны. Это случилось вскоре после первых проблесков Утраченной Любви к Глашатаям Перемен. Первая экспедиция проходила медленно, перескакивая от звезды к звезде. Последующее открытие газового гиганта Чтецов Приливов произошло примерно семь-нолъ-ноль-ноль… ваших лет, сэкономив уйму времени.

Соула ужаснул этот временной промежуток. Чем тогда занимался гомо сапиенс? Разрисовывал стены пещеры в Ласко?[15]

– Физические поиски Глашатаев Перемен в трехмерном пространстве ни к чему бы не привели, – вещал пришелец, излагал обстоятельно, как легенду, которую разносил по всей вселенной. – Поиск новых языков и обмен ими – наша единственная надежда. Только в тех местах, где языки различных видов входят в соприкосновение, образуя некий пограничный интерфейс-парадокс, сможем мы постигнуть природу истинной реальности и найти силы к освобождению. Наша Языковая Луна, наконец, постигнет реальность в непосредственном опыте. И мы придем к утверждению Общего Целого, Целостности. Мы должны стоять в стороне от Этой-Реальности в погоне за нашей Утраченной Любовью.

– Кто же они – те, кого вы ищете, П'тери? Существа? Или Сущность? Или же природа Сущности? Что это такое?

– Это расы с несравненно более сложной и утонченной природой Сущности, чем ваша, – сухо ответствовал П'тери. – Глашатаи Перемен – это, если можно так выразиться на вашем языке, парасущества. Мы, сферцы, томимся по ним глубокой Утраченной Любовью, с тех пор как они совпали по фазе со сдвоенными мирами много лет назад. И ушли. Они исчезли из Сферы, перемодулировав свое внедрение в реальность, – и покинули нас.

– ПОКИНУЛИ НАС! – взвыл он с ужасающими интонациями, от которых мурашки пробежали по спине, хотя при этом пришелец не произвел ни единого движения, не выказал ни единого знака скорби. Он стоял, весь скованный в своей непостижимой агонии, Крест и Распятый, объединенные в высокой иссохшей фигуре. Воздетые руки и оранжевые длани были бы слишком слабым отражением этой внутренней скорби.

– Я не понимаю! – в отчаянии выкрикнул Соул, хотя нужды кричать не было: все стояли в безмолвии. Многие пятились от высокой тощей фигуры пришельца, словно обожженные ударом бича. – Как вы можете вступать в контакт с существами, все время изменяющими собственную суть? Что за постоянство – тринадцать тысяч лет! И вы храните вашу безумную любовь живой всю эту чудовищную пропасть времени? Каким образом – и зачем?

Плач П'тери был подобен подвыванию приемника, сбившегося с радиоволны, – когда же он наконец настроился, нащупал свою частоту в эфире, трансляция стала достаточно четкой для ответа на вопрос человека.

– Глашатаи Перемен страстно желали чего-то, когда они соединялись по фазе со Сферой. Но чего именно – осталось непонятым. Они сами были поражены любовью. Мы ищем сигналы обмена, чтобы снять великое ощущение их печали, чтобы сферцы смогли избавиться от этой вибрации в сознании, запечатленной много столетий назад нашим сближением. Да – они заклеймили нас своим страданием! Так проходящий корабль оставляет долго бьющиеся у берега волны. Водоворот, оставшийся в опрокинутой бутыли. Отражение ослепившего света на сетчатке глаза. С тех пор не только мы преследуем их – но и Глашатаи Перемен преследуют нас. С этим призраком любви, которая – боль.

– А с другими расами они «не сошлись по фазе»? Из тех, кого вы встречали на своем пути? Больше ни у кого не осталось подобного эха в сознании?

– Но это же мы, люди, имеем в лице Нашего Спасителя! – раздался возглас какого-то южанина-протестанта. – Да ведь он говорит про Бога, в своем инопланетном понимании!

Шавони изобразил сердитое «пианиссимо».

– Нет, это, скорее, коллективный психоз, – предложил свой диагноз еврейский психиатр из Нью-Йорка (кстати, голос выдавал в нем явного истерика). – Это коллективное помешательство. Навязчивый поиск. Попытка скрыть от себя правду, обратив выстроенную иллюзорную систему глубоко внутрь, чтобы там облечь в конкретную форму. Все это постепенно закрепилось в сознании социума. Возможно, генетическая мутация. Следствие вируса или облучения, полученного при освоении космоса. И, может быть, сейчас они заражают нашу атмосферу? – голос психопатолога срывался в визг. – Почему не было принято мер по карантину? Что такое пятьдесят миль для звездного вируса?

– Это не так, – продолжал рыдать П'тери, качая маятниками пальцев в гневе или волнении. – Мы, сферцы, не больны. Мы отдаем себе отчет в этом. Глашатаи Перемен существуют – в другом плане реальности! Когда они совпали по фазе с Этой-Реальностью, событие произвело резонанс, который и есть эта Утраченная Любовь и эта Мука и это Беспощадное Преследование – все одновременно. Вам это неведомо. И ни одной расе – кроме нашей. Глашатаи Перемен смодулировали все касательные реальности, проецируясь на наш мозг. Но там, где они вмешались в действительность, они оставили резонирующую точку в плоскости нашей вселенной – подобную гудящему колоколу в древней Сфере. Со всеми картинками реальности, собранными в нашей Луне, мы должны переступить пределы Этой-Реальности, как это сделали они, чтобы догнать Глашатаев Перемен и…

П'тери замолчал, точно не решаясь сказать, что за этим последует.

– И что тогда? – вмешался Соул, решив любой ценой добиться ответа.

Руки пришельца упали. Немой свидетель невыразимого, он признал:

– Мы еще не пришли к общему мнению. Вопрос открыт. Что делать? Сигналить им? Любить их? Убить? – за все те мучения, что причинили нам? Некоторые еретики и отщепенцы даже заявляют, что Глашатаи Перемен – это мы сами, из отдаленного будущего или какой-то альтернативной реальности. Некое эхо нашей развернувшейся эволюционной самости, отраженное назад во времени, чтобы заставить нас убить самих себя в будущем, ставшем невыносимым, но которого они – то есть мы – не в силах избежать по собственной воле. Сфера будущего, захваченная в тиски невероятной муки неведомой ситуации – уж не Бессмертие ли это? – пытается совершить акт самоуничтожения руками своих предков, «более ранних себя самих» – и таков ход истории.

– И таково ее популярное изложение среди вашего народа?

– Нет! Эта ересь возникала несколько раз, после чего Языковая Луна опорожнялась, переучитывалась и уничтожалась…

– А те, кто поверил в ересь?

– Также уничтожались! Ибо учение их шло против сигнально-обменной чести и священной обязанности Сферы.

– Но ради бога, ведь это существо – настоящий параноик! – завопил психиатр. – Разве не ясно, что это раса параноиков? Убийство собственного будущего! Убийство, возведенное в энную степень убийственности! Словом, натуральная паранойя, убийство в собственном соку!

– А кто станет утверждать, что ваш род не испытывает психических отклонений? – парировал П'тери. – Когда вы посылаете в эфир картины смерти, уничтожения, мучений и истязаний?

– Но все это – не суть, не идея человеческого существа, – сердито возразил психиатр. – Это лишь опыт неправильного прочтения. Неверно истолкованный момент документализма. Ведь это не более как инциденты, несчастные случаи, катастрофы.

– В самом деле? Поверьте взгляду со стороны: это ваши сигналы. Насилие – ваш спорт, ваше искусство, ваша религия. Почему вы не хотите продать шесть земных мозгов, которые, кстати, ожидает великая честь – избежать Имбеддинга вместе со Сферой? Овладеть касательной. Радоваться любви освобожденной и разделенной!

Имбеддинг. Вот он.

Внедрение. Предопределение.

Понятие это, концепт единства, жестко запрограммированной встречи разнородных схем и понятий, преследовало пришельцев, как и Соула, хотя и в совсем ином смысле. И, вообще, уместно ли такое сопоставление? Или это только случайное сходство слов?

Но сейчас, Соул был уверен, сходство не случайное. Скорее, здесь было открытие – скрывавшее за собой еще не одну тайну.

Соул почувствовал трепет от предчувствия чуда, словно сплавляя воедино безумие пришельца со своим собственным безумием.

– П'тери, я пытаюсь не избежать, а, наоборот, достичь имбеддинга, чтобы провести анализ того, что находится за границами реальности. Для этого я использую мозг молодых особей человеческого рода. Может, здесь чисто словесное совпадение? Нет, не думаю. Вы считаете, что невозможно произвести испытание реальности с позиций одного биологического вида, проживающего на одной из многочисленных планет. Скажите, П'тери, согласились бы вы пожертвовать приливом? Если новые знания будут того стоить? Если они увенчаются для вас открытием? Если это спасет – да, именно спасет для Сферы все оставшееся ей время?

Соул выудил письмо Пьера из кармана.

И стал читать высокому пришельцу все, что он узнал о бразильском племени шемахоя…

А за окном тем временем день вступил в свои права. Солнце освещало корабль П'тери, пустынный кустарник, далекие остроконечные вершины. В огромном небе не было ни единого следа, какие обычно оставляют самолеты. Как и предусматривалось, район должен был оставаться свободным от воздушного транспорта.

Когда Соул закончил свое объяснение – а остальные присутствующие тем временем ошеломленно пялились на него, – П'тери долгое время раздумывал. Его схожие с бумажными пакетами уши извивались, меняя формы, пока он общался со своими, словно немой чревовещатель.

Наконец пришелец обратился к толпе:

– Если все это правда, то мы, сферцы, пропустим прилив. И за блок мозгов шемахоя мы предлагаем такую цену: технология межзвездных путешествий и аренда одного из Чтецов Приливов. Такой «пакет» позволит вам в ближайшие пять лет достичь звезды Чтецов и оттуда открыть собственную торговлю сигналами.

В зале на мгновение воцарилась благоговейная тишина. Яркий солнечный свет, словно фотограф, запечатлел это мгновение для вечности.

Затем ликование постепенно овладело всей толпой и прорвалось наружу: Соул почувствовал ободряющие и благодарные толчки в спину.

– Ну, ты даешь! Сообразительный мерзавец! – развязно прошипел ему в ухо Шавони. – Тут есть хоть слово правды, в том, что ты наплел ему?

– Должно быть, – пробормотал Соул сквозь зубы. – Есть возражения?

– К черту все возражения! – панибратски хлопнув его по плечу, хохотнул распорядитель Шавони.

– Эй, доктор Соул! – вмешался в общий шум другой голос. – Не лучше ли держать подальше от Бразилии эти загребущие руки, на которых нарисовано по апельсину?

– Пока мы не выплеснули нашего ребенка вместе с водой – так, что ли?

Радость была почти истерическая. Среди общего куража пришелец высился подобно маяку посреди шторма.

И как только болтовня стала оглушительной, уши П'тери сложились в маленькие аккуратные коробочки.

Одна из подкомиссий Вашингтонской Спецгруппы Взаимодействия открыла заседание в отделанной под орех гостиной с нарисованными фальшивыми окнами. Присутствующих окружали виды Новой Англии в эпоху Заката: великолепие лесных массивов, которые одним поворотом переключателя могли превратиться в вид на Эверглейдс[16], Гавайский пляж или Скалистые горы.

Главный научный советник президента, немецкий эмигрант с гривой белокурых жестких, как проволока, волос, заявил:

– Задача перед нами очень и очень непростая. И состоит она вовсе не в отлове каких-то там индейцев. Надо с максимальной осторожностью подойти к имуществу, выбранному для продажи. Если индейцы обладают чем-то уникальным для наших друзей, тем, что стоит звездного ключика, это может понадобиться и нам…

– Вся эта шемахойская теория – колосс на глиняных ногах. Подумаешь, какой-то сумасшедший в джунглях. Мы идем на очень слабые поручительства. К тому же этот лягушатник, по всему видать, бывалый пропагандист, – сказал спокойный человек из ЦРУ, постоянно что-то черкавший в блокноте. За время заседания он произвел на свет несколько неуклюжих крылатых дракончиков – вроде тех, что попадаются на обложках комиксов в объявлениях о заочных курсах рисования.

– Но мы знаем, что такие вещи вполне возможны. Что говорил этот… Цвинглер о работе Гэддонской клиники в Англии? Какой-то препарат для повышения интеллекта.

– Он сказал, что полной уверенности нет, сэр.

– О лазерах говорили то же самое, а через несколько лет они появились в продаже. Чем больше мы узнаем о человеческом разуме, тем больше кажется вероятным, что он способен на все. Русские уже овладели психотронным оружием, способным вызвать отвагу или страх одним уколом препарата. Через ампулу можно задавать любую эмоцию, на выбор. Мы же можем до определенных пределов задерживать старение организма. Нетрудно предсказать, что в ближайшем будущем мы сможем заставить людей думать лучше и быстрее…

У президента был чисто визионерский и несколько романтический подход в выборе научных консультантов. Бурный рост карьеры и тяга к власти нынешнего советника президента вывели его, точно побег из тени, с невидной должности профессора кафедры социальной психиатрии. Минуя Комитет-2000 института Гудзона, он занял нынешний пост, причем так быстро, что не на шутку встревожил бывших коллег. Не то чтобы он был слишком молод. Долгое время он оставался темной лошадкой, мавериком[17], продолжая заниматься исследованиями в таких скользких направлениях, как генетическая разведка и методика развития сверхспособностей. Однако президент твердо верил, что людьми и событиями можно управлять по добротным сценариям, составленным «ответственными» психологами и социологами. Или, как он излагал в послании Комитету Мира, это необходимо «для оркестровки событий внутри – и межгосударственного масштаба, для придания им гармонического, музыкального развития».

– Возьмите хотя бы того русского, что разбился в автомобильной катастрофе в Москве. Как его… Бухаров. Его реанимировали, но ничего не смогли поделать с разрушением мозга в то время, когда он был мертв. Ценность его как ученого уменьшилась по крайней мере вчетверо. Зато посмотрите, чего мы достигли с этим ядерщиком в Кальтехе.

– Хаммонд, что ли?

– Вот именно. Его айкью[18] даже несколько зашкаливал. Пришлось встряхнуть его на несколько месяцев жизни, пока не вышли на контакт с русскими.

– Это с вытяжкой ДНК? – полюбопытствовал узколицый итало-американец, глава фармацевтической разведки министерства финансов, и советник президента кивнул:

– Представьте только, что мы сможем вколоть препарат, который поднимет интеллектуальный уровень данного человека до максимума. Даст ему возможность интегрировать все свои силы и знания. Мы сохраним естественную среду обитания для индейцев. Этот препарат нужен как воздух – и в той же степени необходима вся природная система, откуда он происходит.

– Звучит совсем не глупо, – подал голос человек из ЦРУ, отрываясь от своих дракончиков. – Потом мы можем восстановить дамбу – размером поменьше. А место, где живут индейцы, можно превратить в заповедник или резервацию – достаточно большую, чтобы они, с одной стороны, не подсели, а с другой, не выкинули чего-либо – например, не перестали выращивать свой наркотик…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Чарли напевал себе под нос, пытаясь взбодриться. Он возвращался под проливным дождем с другой стороны дамбы.

Скоро ли предстоит ему «пуститься в путь до Альбукерки», как поется в песне?

Главное – не дать себе раскиснуть. Картины Вьетнама, благодаря местному пейзажу, все чаще его настигали в эти дни.

Зной. Ожидание. Ощущение капкана.

Кафешные проститутки пахнут эфиром. Девчонки, которые вышибают из колеи! Сшибают мужика с ног. Обезболивание – вот как называется эта игра…

Жоржи поджидал его на другой стороне дамбы, промокший до нитки, размахивая рукой навстречу подъезжавшему джипу.

– Чарли! – в его голосе слышался неподдельный страх.

Петля на шее затянулась еще туже – Чарли это почувствовал.

– Капитан Пайшау снова здесь. С двумя арестантами. Их допрашивают в сарае. Мужчина и женщина.

– Это те, которые пришли по мою душу?

– Сукин сын! Эгоист! Пайшау со своими бандитами истязает их – и женщину тоже! Ему нужна информация.

Чарли закусил губу.

– Скверно. Нам бы лучше…

– Что лучше? Остановить это? Но как – скажи мне, как!

– Жоржи, я не знаю. Сейчас я понимаю только одно: надо посмотреть, что там у них происходит.

Жоржи забрался в джип – одежда хоть выжимай.

Чарли газанул к самому отдаленному бараку с жестяной крышей.

Там, на бетонке, где парковались грейдеры и бульдозеры, виднелся вертолет Пайшау. Пилот лениво курил сигарету, наставив винтовку на приближающийся джип.

Дверь в сарай охранял другой клеврет Пайшау, с бульдожьей физиономией и черными кустистыми баками.

Он что-то выкрикнул, едва они успели затормозить.

– Что он говорит?

– Чтобы уматывали отсюда – потому что нас это не касается.

– Скажи, мне нужен Пайшау.

Жоржи перевел, и, когда он обернулся к Чарли, во взгляде было отчаяние.

– Капитан придет побеседовать, когда посчитает нужным.

– Что ж, попробуем по-другому. Скажи, что мне нужно взять инструмент. Скажи, что срочно – для дамбы. Дьявольщина, придумай же что-нибудь! Как они туда залезли – сбили замок?

– Они взяли ключ у меня, – потупился Жоржи.

– Зачем ты пустил их? Не знал, чем все кончится?

– А что я мог поделать с этими мерзавцами? Они же из полиции. Они повели пленных на склад, потому что в деревне слишком много свидетелей.

– Ты точно знаешь, что их пытают? Может, дела не так уж плохи?

– Эх, Чарли, Чарли – я услышал их крики, прежде чем побежал тебе навстречу.

– А в окно что-нибудь видно?

– Этот тип сказал, что будет стрелять по ногам, если подойду ближе.

– Проклятье! Но у него же не хватит наглости стрелять в американского специалиста! Жоржи, постой возле джипа. Если что – гони отсюда и поднимай по радио весь Сантарен. Мне помогать не надо.

Он перетянул Жоржи на сиденье водителя, после чего захлопнул дверцу. Охранник закричал на него, лишь только он двинулся к окну ангара.

– По-английски понимаешь? – отозвался Чарли, не останавливаясь.

В голове, как вспышка, мелькнуло: «Чарли, какого черта ты прешь на рожон? Чтобы честно и прямо смотреть в глаза напарнику? Или чтобы сделать что-то для той девочки с мучительными глазами и мальчишки, захлебнувшегося кровью на твоем штыке, или для горящей тростниковой хижины, разлетевшейся пеплом много лет назад?»

События разворачивались все быстрее, словно на коварном колесе Фортуны. Этот вертолет «Хьюи Слик», влажный зной, допрос арестованных… Даже когда ты зарылся в чащобах Амазонки, такие ужасы настигают подобно фуриям.

Чарли вглядывался в мокрые доски сарая.

Из двух фонарей в сарае работал только один. Он отбрасывал гигантские тени в сумрак, за ящики и бочки с горючим, где маячило несколько фигур. Чарли задумался на мгновение, почему они стоят в темноте. Возможно, второй фонарь просто перегорел. Затем он различил в темноте кабель, свисавший из розетки у самого пола.

Чарли бросился к двери, пытаясь протиснуться мимо Бакенбардов.

Однако тот с такой же силой отбросил его обратно – в дождь.

– Эй ты, ублюдок, – это мой сарай, черт подери! Мне нужен Пайшау. Ты понял – Пайшау!

Человек с винтовкой кивнул и дал знак не приближаться. Затем ударил несколько раз прикладом в дверь за спиной. Ствол при этом был направлен приблизительно в пах Чарли.

– Дерьмо ты тупое, – процедил Чарли сквозь зубы. Им пришлось прождать некоторое время, прежде

чем дверь открылась и из темноты высунулась крысиная мордочка Орландо.

Метис выслушал маловразумительные объяснения Чарли на скудном португальском и вновь канул в темноту. Чарли так и не понял, дошло ли до него хоть слово, пока из-за двери не показался сам капитан собственной персоной.

На лице Пайшау была улыбка – точь-в-точь антисептическая марлевая повязка.

– Мистер Берн! Вам приятно будет узнать, что мы поймали двух террористов, которые покушались на вашу жизнь. Теперь они ответят за все. К несчастью, одного из бандитов мы потеряли в джунглях. Там, скорее всего, он и подохнет, без лодки и средств к существованию. Мы ненадолго заняли ваш сарай. Еще час – и мы отправимся в путь. Час-то вы можете обождать?

– Прошу прощения, капитан, но я хочу знать, что вы делаете с теми людьми в сарае!

Чарли пытался разглядеть, что там, в темноте, за спиной Пайшау.

Одна фигура, скорчившись, лежала на полу.

Другая, казалось, стояла на голове. Затем Чарли разглядел веревку, обматывающую лодыжки. Веревка была переброшена через поперечный брус крыши, и тело висело на ней. В сумраке белели белые ступни. Вероятно, тело было совершенно голым – но люди Пайшау загораживали остальное.

– Что ты делаешь, человек!

– Вы исполняли свой долг в Азии, на Юго-Востоке, сеньор Берн, так что вам должно быть понятно, что служба есть служба. Просто крыса попалась в капкан. И крысу надо потискать. В вашей помощи мы не нуждаемся. Только немного электричества – для диктофона. Да крышу над головой.

– Это правда, что среди арестованных женщина?

– Оба они партизаны, мистер Берн. Оба диверсанты и душегубы. Враги цивилизации. И ваши потенциальные убийцы. Так что вопрос пола значения не имеет.

Ах, девушка с глазами газели, разве имеет значение, что случилось между нами, если ты все равно должна была умереть? Разве это называется изнасилованием – эта вспышка агрессии?

Правду говоря, Чарли не был уверен, что изнасилование имело место. Он не был вполне уверен в том, что случилось после того, как его штык утонул в чужом теле. Чарли просто восполнил, довершил картину возможным изнасилованием, вот и все. Это как фигура условного противника, из тех, что выскакивают из окопов с мишенями на груди. Образ того, что могло случиться. Противник убит, женщина-противник изнасилована. И он был типичным солдатом, готовым исполнить обычные обязанности, словно отрабатывая в лагере для новобранцев.

И тут подвешенное к потолку тело медленно развернулось, и Чарли увидел ее грудь. И провода на обнаженной груди. Прикрепленные к соскам.

Он бросился в сарай.

Негр Олимпио вцепился в него своими длинными граблями и удерживал до прибытия капитана. Чарли не мог поверить своим глазам: человек, подвешенный, точно туша на скотобойне. Может, поэтому он сразу обмяк в объятьях Олимпио и не стал вырываться. Типичность и привычность ситуации вновь парализовала его. Как и женщину, подвешенную за ноги к потолку, превращенную в подопытное животное. Только Пайшау казался встревоженным.

Чарли Берн так и не смог ничего придумать: он не нашел в себе ни слов, ни поступков. Олимпио без труда протащил его через все помещение и вышвырнул в дождь.

– Мистер Берн! – раздался ему вслед голос Пайшау. – Помните, это ваша жизнь.

Животный крик отчаяния заставил Чарли вздрогнуть. Усиленный пощечиной дождя, он окончательно выбил его из колеи. Спокойствию – или попытке успокоиться – пришел конец.

Чарли рванул к джипу.

– Жоржи, идиот, у нас же есть ключ от трансформаторной. Надеюсь, его ты не отдал этим подонкам?

Альмейда яростно включил зажигание и дал газу.

– Ах ты, скотина! Думаешь, я дам им второй ключ, после всего, что случилось?

Когда дело было сделано и замок на трансформаторной вновь оказался на месте, Чарли сел в джип, где Жоржи поигрывал с 38-м калибром, хранившимся под сиденьем водителя.

– Жоржи, оставь эту штуку в покое, ладно?

– Чтобы ты потом передал это капитану – как я ключ?

Однако он вручил пистолет Чарли, а тот проверил, заряжено ли оружие, прежде чем положить его на место. Тем временем Жоржи повел джип назад, к сараю, с молчаливого согласия Чарли.

На этот раз Пайшау окликнул Чарли у входа в пыточную.

– Вот ведь незадача! Что-то с электричеством, мистер Берн. Бы не будете так любезны снова включить рубильник? Нет? Что ж, если бы не дождь, я бы обошелся аккумуляторами с вертолета, хотя неразумно сажать мощность прожекторов при такой плохой видимости. Если вы так низко оцениваете свою жизнь, то мы, напротив, дорожим своей плотиной! К счастью, у меня в вертолете остался кнут. Из кожи тапира. А вы знаете, что, согласно древней китайской легенде, тапиры питаются снами? Интересно, какие же тайные революционные грезы разбудит мой тапировый кнут? Как же ей не повезло, что вы отключили электричество. Электричество не оставляет рубцов – разве что в душе. Но тапировый кнут в руках такого профессионала, как Олимпио, обдерет человека, словно луковицу.

Его голос был сталью и льдом.

– Так что будьте добры включить рубильник!

Чарли колебался.

Вот оно – распутье, которого он избегал долгие годы!

Что-то твердое мешало в кармане брюк.

– Капитан Пайшау, если вы не выведете оттуда арестованных и не направите их, как положено…

– М-да? И что вы сделаете тогда, мистер Берн? Расскажите мне, я человек любопытный.

– Я подниму такой шум, что вам не поздоровится. В Сантарене, да еще в американском посольстве, подключу газеты и общественное мнение Штатов. Будут названы и имена, и прочие детали. К тому же я свяжусь с церковью – прямо здесь, в Бразилии. Как вам понравится принародное отлучение от церкви? Ведь именно так церковь относится к истязателям!

– Вместо того, чтобы использовать их по назначению? Да вы, похоже, вообразили себя папским нунцием. Вы наивны, мистер Берн. Даже если при самом невероятном совпадении фактов я буду отлучен, то потом буду принят в лоно церкви обратно, если только дело пойдет во благо цивилизации. Весь этот клерикальный либерализм – не более чем воздушный змей, парящий над Ватиканом. Как только ветер стихнет, змея стянут вниз. Итак, вы слышали, что я сказал. Мне нужно договорить с этой сукой. Чем я буду с ней разговаривать – выбирать вам. Электричество или кнут?

Чарли сделал выбор.

Он вытащил 38-й калибр и направил в пах Пайшау.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Цвинглер сидел рядом с Соулом, пока реактивный самолет ВВС переносил их через Мексику и Центральную Америку, направляясь в сторону Колумбии. Он задавал вопросы о Пьере и раз десять внимательно перечитал письмо француза.

– Думаю, этот опротестованный вексель из тех, что рано или поздно оплачиваются, – едко прокомментировал он, возвращая письмо.

Теперь Соул чувствовал себя укрывателем прокаженного или преступника, которому, по чистому совпадению обстоятельств, выпало внести общественно полезный вклад.

Остальное время Цвинглер перешептывался с тремя другими пассажирами.

Эти трое представились как Честер, Чейз и Билли.

Честер был высокорослым негром с какой-то эбонитовой красотой, только чересчур гладкой и поверхностной, отчего походил на резную поделку для туристов, какие продаются в африканских аэропортах. Билли и Чейз были словно высечены из кладбищенского мрамора, два белокожих мормона-протестанта. Соул уже заранее воображал, что два стальных чемодана, которые они втащили на борт, загородив проход, битком набиты текстами для воскресных школ.

При заходе на бразильскую посадочную полосу на краю Великих Озер они пронеслись над великой и грозной картиной наводнения. Местами все, кроме верхушек самых высоких деревьев, скрылось под водой. Вскоре они вошли в ливневую завесу, где границы земли, неба и воды были размыты. Грязное пятно акватории тянулось под ними час или два.

Пилот, которому предстояло завершить последний этап их путешествия, взобрался на борт вертолета из пелены дождя на самой южной из вспомогательных плотин. Это был высокий развязный техасец с пистолетом в кобуре. Жиль Россиньоль было его имя – наводящее на мысль о французской фатере в Нью-Орлеане и плавучих театрах, о кабаре и игроках с припрятанными «дерринджерами»[19]. Разве что широкой крестьянской костью, коренастым телосложением Россиньоль входил в противоречие со своим богемно-гангстерским имиджем.

– Привет! Вы – Том Цвинглер?

– Разве вам не сообщили пароль?

– Почему же, сообщить-то сообщили, но из головы как-то выскочило. Пардон… итак: «Почему небо ночью темное?»

– Отзыв: «Потому что вселенная расширяется». – Цвинглер примирительно посверкал своими рубиновыми лунами. – Тщательнее надо.

– Что значит – профессионально, – согласился Честер.

Техасец усмехнулся.

– Поскольку вы не спрашиваете меня, что это значит, небо будет ночью темным, а с ним и вселенная, и вся прочая дребедень!

В голове всплыла фраза, и Соул произнес:

– «Звезды над нами правят нашими обстоятельствами».

Честер с интересом оглянулся.

– Так, отрывок из Шекспира, – пожал плечами Соул. – И нас бы не оказалось здесь, если бы не звезды.

Цвинглер неодобрительно покачал рубинами.

– Кажется, пришло время напомнить про парня из Короля Лира, который сказал, что получил глаза, чтобы навлекать на себя неприятности. Звезды вовсе не собираются управлять обстоятельствами, в которые мы вляпались. Это мы должны предъявить наши условия звездам!

И обратился к Жилю Россиньолю:

– Нам надо поговорить с кем-нибудь из здешних инженеров, ответственных за дамбу. Потом посетим резервацию для индейцев: надо узнать кое-что о деревне, куда мы направляемся.

Техасец неловко поерзал в кресле пилота.

– Видите ли, мистер Цвинглер, здесь накануне произошла разборка. Чарли Берн, местный инженер, получил травму черепа и в настоящий момент выбыл из игры. Его отправили в госпиталь в Сантарене. Насколько я смог выяснить у его бразильского заместителя, который сейчас не в себе – под мухой, да еще нанюхался эфира – Чарли наставил пистолет на полисмена, который завел двух террористов на один из здешних складов и допрашивал там… в несколько средневековом стиле. Вот так инженер получил прикладом по голове.

– Вы говорите, террористы? Здесь, в таком безлюдье, у черта на куличках?

– Есть сведения, что готовится ряд покушений на персонал Амазонского проекта. Коммунисты поднимают головы. Хотят скандала в мировой прессе. Они направили сюда несколько боевых групп. Одну из них и допрашивали, когда ворвался Чарли. Насколько понимаю, его-то они и собирались грохнуть – не для того же они продирались сквозь джунгли, чтобы обниматься с американским спецом.

– И что это был за «средневековый стиль» допроса? – хмуро спросил Соул.

Техасец отвел глаза в панорамное окно.

– Вообще-то, это зверство. Они подвесили девушку, раздев догола и прикрепив электроды к соскам, глазам и еще… в одном месте. Чарли вырубил электричество, так они притащили кнут и… как бы вам сказать, ободрали ее натурально. Там уже просто не на что было смотреть, после того как они от нее отстали. Этот бразилец рассказывал – только остов ободранного мяса. Лично я не могу судить его за то, что он нализался в стельку, но толку от него, сами понимаете, никакого.

Луны Цвинглера, казалось, вышли из-под контроля.

– Омерзительно! Живодеры. Извращенцы… И это правительство мы поддерживаем!

– Мы получили задание, мистер Цвинглер, – вздохнул Честер. – Невозможно делать свою работу, когда глаза полны слез.

«Работу!» – мысленно закричал Соул. Так теперь называется киднепинг? А выскребывание мозгов на продажу? Или весь этот мир погрузился в ад, а с ним – и вся галактика, где целая раса разумных существ странствует по мирам, терзаемая духовной пыткой, которую они называют «любовью», закупая при этом мозги для своего языкового компьютера? Только одна вещь сдерживала его – то, что Видья и Вашильки в безопасности.

– Эти партизаны, – поинтересовался негр, – они только на людей покушаются или диверсии тоже устраивают?

– Думаю, что диверсию они устроили бы непременно, – выпади им такая возможность. Время от времени уже случались мелкие пакости, но, дьявол побери, что они могут сделать со стеной вроде этой – с насыпью длиной в десять миль?

– Да, это не полигон для коммунистов, – Честер изобразил на лице улыбку, какую можно встретить разве что на рекламе зубной пасты – острую, как нож, рассекающий масло. – Надо же, как кстати появились эти партизаны…

Чейз и Билли остались на дамбе вместе со своими стальными чемоданами и картой эвакуации. Том Цвинглер наконец смог сменить костюм на нечто более легкое и оставить свои рубины – булавку и запонки – на хранение Билли.

Жиль Россиньоль полетел с остальными к югу, после того как они посетили Центр Эвакуации – или просто резервацию индейцев.

Цвинглер сосредоточенно склонился над термографическими снимками района, переданными со спутника Геологических Исследований перед самым их отбытием. Он отметил несколько оставшихся тепловых точек в безбрежном однообразии холодных вод. Отец Помар тоже черкнул им пару ориентиров. Хотя и эта карта давно устарела из-за расширяющихся масштабов наводнения. Техасец вел машину сквозь стену дождя очертя голову, стремительно и безоглядно, полностью доверяясь приборам и просроченным вычислениям.

– Здесь просто не во что врезаться, друзья мои, – позевывая, говорил он. – Не за что и зацепиться.

Два тепловых источника Помар отметил особо, потрясенный самой возможностью их обнаружения со спутника. «Вот что значит современная наука!» Скопление костров оказалось замеченным сквозь дождь с высоты в несколько сотен миль. Пастор умолял их захватить его с собой ради нового покушения на сознание шемахоя. Цвинглер ему, естественно, отказал.

Может быть, на самом деле ему куда больше хотелось окончательно вычеркнуть Пьера из своей жизни, чем снова встретиться с ним?

Соул в который раз задавал себе этот вопрос, но так и не мог решить. Он даже почувствовал облегчение, когда первая точка оказалась пуста. Какая-то деревня, на несколько футов ушедшая под воду – пустынная, с разбухшими от сырости угольками костра, подпираемого наспех связанным помостом. Это напомнило Соулу картины жертвенника инков – Солнечный Алтарь в Мачу Пикчу[20]. Странно было встретить такое в джунглях далеко от Анд. Может быть, местные индейцы были потомками инков, вырожденцами, взывающими сквозь ливень к Солнцу вот с этого жалкого помоста с костром? И добились при этом только того, что с неба к ним спустился вертолет, направленный инфракрасными глазами космических соглядатаев, для того, чтобы продать их мозги звездам.

Но здесь не было и намека на присутствие человека.

Они зависли на несколько минут над прогалиной, гоняя винтом рябь по воде, после чего, взмыв вверх, продолжили движение выбранным курсом.

И все же не было причин стесняться встречи с Пьером, учитывая такой поворот событий. Все равно француз вместе со своими нынешними соплеменниками был сейчас во власти наркотика – сказочной плесени, которой они лакомятся в своих джунглях.

Извилистое полукольцо больших соломенных хижин, что составляли главную деревню, охватывало озеро подобно коралловому атоллу. Россиньоль опустил свой вертолет на поплавки и бросил якорь. Трое его спутников, выкарабкавшись наружу, бросились в бурые воды и, увязнув почти по пояс, двинулись к небольшой лесной прогалине, где пляски при свете костров были в самом разгаре.

Индейцы все до одного были нагишом, не считая гульфика из перьев ослепительно-яркого окраса, напоминавшего пучки лобкового ворса, похвастаться которыми мог лишь какой-нибудь чрезвычайно экзотичный нудист-инопланетянин. С горящими глазами толпа осаждала небольшую хижину, под предводительством человека, чье тело было так обильно изрисовано, что трудно было определить его возраст – и был ли он вообще человеком. Из-за петель и завитков на теле он походил на оживший отпечаток пальца. А красные пятна над верхней губой – точно чудовищные разросшиеся родинки – что это? Жуткое зрелище – сгустки крови, текущей из носа. Шаман распевал тоскливую песню, которую то и дело подхватывали толстозадые мужчины, после чего, протянув ее немного, с истерическим хихиканьем обрывали, будто бросали в воду. На новоприбывших никто не обратил внимания – похоже, цвет кожи в данный момент не имел значения.

– Да они совершенно сбрендили здесь! – засмеялся Честер. – Лучший способ праздновать светопреставление.

Соул разглядел Пьера Дарьяна – он толкался в дальнем углу хижины, голый, как и все прочие, с таким же гульфиком из перьев. Лишь белизной кожи он выделялся среди индейцев, напоминая прокаженного.

Француз сначала замялся, завидев гостей, но затем вновь пустился в пляс – хмуро и озадаченно потрясая головой.

– Пьер!

Соул стал проталкиваться к нему. Его чуть не стошнило, когда он увидел на этом белом теле впившихся в бедра черных пиявок и гниющие язвы от укусов мошкары.

– Я получил твое письмо, Пьер! Мы пришли на помощь.

Естественно, ни слова о том, что это будет за «помощь»!

Пьер прокричал что-то нараспев. Осталось непонятным, отвечает он или только подхватывает песню вождя.

Честер поймал его руку и неистово потряс ее.

– Эй, друг, мы пришли поговорить. Ты не мог бы оторваться на минутку от своих важных дел?

Пьер уставился на руку, которая удерживала его, хлопнул по черным пальцам свободной рукой, сбросив их с себя, и отозвался уже более разборчиво, но его слова по-прежнему тонули в речи шемахоя.

– Богом тебя заклинаю – говори на английском или хотя бы на французском. Мы не можем тебя понять.

Пьер стал изъясняться на французском, но синтаксические конструкции были безнадежно перемешаны – выходила совершенная белиберда.

– Концов не связать, – вздохнул Том Цвинглер.

– Похоже, у него уже пошли свободные ассоциации.

– Структура предложения нарушена, это так. Но, может быть, это его попытка перевести песнопения индейцев.

Вопросительный взгляд Пьера застыл на Соуле.

– Крис? – внезапно спросил он. Затем вырвался из рук Честера и отшатнулся. И вновь подхватил песню татуированного, ухмыляясь голым индейцам, окружавшим его, с мальчишеской гордостью ероша свою голубую опушку.

– Вы видели эти сгустки крови у него под носом?

– Этот человек спятил, – ухмыльнулся Честер. – Мы зря тратим время.

– Том, у него должны сохраниться записи. Он был педантичным человеком. Несколько романтичным – но педантом. Возможно, мы просто пытаемся его расшевелить не в самое подходящее время. Пойдем лучше заглянем в его хижину: поищем записи. Свидетельство его помешательства.

– О'кей, оставим этих ребят тешиться своими играми. Странно только, почему они танцуют здесь, а не в деревне.

– Здесь еще достаточно мелко – скорее всего, поэтому.

В одной из хижин Честер нашел диктофон Пьера и дневники, засунутые в рюкзак, подвешенный над водой.

Забравшись в вертолет, Соул принялся вслух переводить дневник Пьера. С растущим возбуждением, трепетом узнавания, он прочел его от корки до корки. В начале нового года в дневнике зияла брешь – продолжительная пауза в несколько пропущенных страниц, словно чистые листы были единственно возможным средством выразить то, что он имел в виду.

– Так он встретил партизан?

– Похоже, что да.

– А теперь еще это напичканное наркотиками дитя. Вот оно что. Поразительно. Он нашел так много – и все время был в центре событий.

– Согласен, Крис. Картина весьма правдоподобна Но помни, сейчас Невада – пуп земли. Там центр событий. Как говорится, звезды правят нашими обстоятельствами.

– Да, конечно, – неохотно согласился Соул. Он был даже рад, что Пьер сбрендил. Интересно только, надолго ли?

Цвинглер кивнул Честеру:

– О'кей. Начинаем «Падение Ниагары».

– Думаете?

– Надеюсь, черт возьми! Записки француза подтверждают, что мы на правильном пути. Жюль, будьте добры, вызовите Чейза и Билли.

– Добро, – расплылся в улыбке негр. – Люблю начинать с шумом.

– Чейз, – внятно произнес Цвинглер в микрофон. – «Почему ночью небо темное?»

– По случаю того, что вселенная расширяется, – протрещал ответ в динамике.

– Правильно, Чейз. Теперь слушай. Пароль – «Ниагара». Запомнил?

– «Ниагара» – и все?

– Пока. «Падение» откладывается до прибытия вертолета. Посылаю Жиля за вами. После высадки приступайте немедленно к «Падению Ниагары». Мы эвакуируемся в направлении Франклина. Вызывайте Манаус – пусть направят туда самолет. И передайте в комитет, что все идет по плану. Посылаем документы и аудиозаписи для ознакомления. Отправьте их в Манаус первым разведсамолетом, пусть оттуда передадут на факс консульства.

Напоследок Цвинглер еще раз просмотрел инструкции, прежде чем дать отбой связи.

– Вы что, посылаете записи Пьера в Штаты?

– Естественно. Они – наш единственный материал для шемахойского языка.

Трое мужчин вновь зашли в мутные воды. Честер тащил огромный парусиновый рюкзак, а Цвинглер – наплечную сумку, какие используют для доставки авиабагажа. Они добрались до хижины Пьера, когда вертолет поднялся в воздух. Цвинглер бросил свою авиасумку на рюкзак, чтобы не промокла.

– Том, как насчет того, чтобы объясниться? Я все еще не вижу берегов.

– О'кей, Крис.

– Что это за Франклин?

– Взлетно-посадочная полоса в джунглях. Используется для эвакуации согласно Амазонскому проекту, южной его части. Время от времени может принимать реактивные самолеты. Именем Тедди Рузвельта[21] уже названа река, так что мы назвали именем Франклина[22] взлетно-посадочную полосу.

– А «Падение Ниагары»?

– Что ж, может, и не самый удачный пароль. Слишком много сведений об операции.

– В чем же она состоит?

– Гм, – Цвинглер утвердительно кивнул головой, словно бы решившись. – Ну да ладно… Билли и Чейз займутся плотиной. То, что партизаны будут делать до второго пришествия, мы сделаем за две минуты. Как говорится, Бог дал, Бог и взял…

– Не слишком ли круто, Том? Я думал, наша задача только вывезти несколько индейцев.

Цвинглер категорически замотал головой:

– А если все дело в наркотике, который здесь растет? Мы должны сохранить экологию этого уникального края. Любой ценой. Забота о человеке – это забота о его доме. Ваш друг Пьер будет нам по гроб благодарен. Билли пустит в ход две бомбы. Каждая мощностью в килотонну. Напор воды довершит сделанное. Эту дамбу сорвет, как липкую ленту.

– Господи, откуда такая мощность – две килотонны? Ядерное оружие?

– Какое там… одно слово, что ядерное. Всего-то одна жалкая килотонна. Вместе они составляют лишь десятую часть Хиросимы.

– Но каковы последствия?

– Серьезных последствий не предвидится. Разрушений тоже. Такие взрывы проходят незарегистрированными. Билли заложит бомбу на противоположной стороне, подальше от поселка. Наводнение? Ну, тут могу сказать только одно. Любой парень, пересекающий улицу в Нью-Йорке, Лондоне или Рио, подвергается не меньшему риску. Стихийное бедствие. Так что давайте называть это фактором случайности, поправкой на автомобиль или еще как хотите.

– Тем более, все спишут на партизан, – ухмыльнулся Честер. – И это только добавит им престижа. Никто не узнает в таком небольшом «бабахе» ядерное оружие.

– Но напор воды?

– Резервация расположена достаточно высоко над уровнем моря. Вы этого не заметили?

Соул сохранял нейтралитет. В нейтральном холодке, впрочем, теплились искры. Это была не злоба, но воодушевление. Получалось, что все это время политическим сверх-эго оставался Пьер. А теперь Пьер был вне игры. Кажется, Ницше сказал, что Бог умер – и поэтому все возможно. Мысль эта не давала Соулу покоя, пока он слушал Цвинглера.

– Фактор случайности или поправка на автомобиль – самая правильная идея, которую хорошо иметь в виду все это время. Пока в наших руках будущее человечества. В наших руках звезды – не говоря уже о Земле. Все может случиться после взрыва. Я не говорю, что случится – но может. То же самое могло произойти с индейцами, если бы мы отняли у них Брухо. Но они легко перенесут это. Учитывая рождение ребенка. Наводнение спадет, плесень зацветет снова. А там и Кайяпи окажется на коне, кто знает? Со временем, глядишь, синтезируем и наркотик. В сравнении с вашим ПСС это будет просто динамит, да, Крис, ха-ха?

Какой чудесный поворот судьбы! Какая удача для племени шемахоя: ведь все произойдет в соответствии с их пророчествами!

Как удивлен будет Пьер! – если когда-нибудь придет в чувство.

Пальцы нащупали кончик волокна, высунувшийся из стены плетеной хижины и нервно затеребили его. Соул почувствовал, что порезал палец до крови об острую кромку травы и сунул его в рот.

Вот она, вековая мудрость. Не стреляй из пушек по воробьям.

Стреляй по дамбам.

Стреляй по ним так же бесшабашно, как стрелял сигареты в курилке института. Все невыстреленное должно быть выстрелено, раз уж родилось дитя имбеддинга. Он был возбужден, почти до эйфории. И в то же время – холоден. Им овладел трепет вдохновения.

Он был уверен: Пьер поймет. Все понять – значит все простить, так гласит, кажется, старая французская пословица?

А все знать – значит все учитывать. Вот почему Брухо нюхал мака-и, пока его нос не превратился в индюшачий. Вот почему шемахоя танцевали в трансе, облепленные пиявками.

Чтобы постичь правду жизни в непосредственном опыте.

Из своего рюкзака Честер доставал детали, собирая ружье несколько странной, необычной формы.

– Что это, Честер?

– Наверное, слышали про индейские духовые трубки, из которых стреляют ядом кураре. А эта детка стреляет анестезирующими иглами. Свалит и носорога, прежде чем он тебя достанет. Так-то, парень.

Еще бы. Цивилизация. Вот оно, милосердие.

То, что Пьер был рядом, отчего-то ободряло больше всего остального. Беспокойство ушло. Да и было ли оно, в самом деле?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Картинка на экране была в целом спокойной. Однако у Россона имелись основания опасаться, что это обманчивый покой. В сознании детей была теперь посеяна ярость, которая в любой день могла прорваться наружу.

Они достигли того, на что детям каменного века понадобилось сотни поколений – и сделали это молниеносно, в несколько дней. Они изобрели язык. Но что за язык?

Видья первым из детей прошел фазу детского лепета. Теперь Россон знал, что это не просто лепет с бессмысленным набором звуков – но лепет целых идей и концептов. Они обрели свой язык. Язык, который имел мало общего со всем тем, что они изучали в докризисный период. К тому же прерываемый периодами яростной, разрушительной активности, после чего дети лежали на полу, загнанные чуть не до смерти стаей слов, которые можно было услышать разве что от зомби. Компьютерная программа анализировала их новый язык: распечатки лежали, едва тронутые, на столе Россона. У него не было времени на их изучение. События развивались ужасающе быстро. Он чувствовал себя слепцом, созерцающим радиоактивное пятно мадам Кюри, – ничего не видя, он ощущал, как воспаляются глаза.

На его глазах Видья поднялся с пола с дикой гримасой. Он, как тигр, подкрадывался к невидимой жертве. Все быстрее и быстрее, рысью припустив по комнате, двигаясь по кругу.

Всякий раз в момент кризиса в уравнение вводилась новая переменная. Сплавлялись новые цепочки нейронов. Мозг заполнялся ими, однако свободные промежутки так скоро зарастали новыми цепочками, что все превращалось в единый процесс слияния, синтеза.

Эксперимент вышел из-под контроля, и никого, кроме Россона, не интересовал.

Что делать? Исключить из их диеты психостимулятор ПСС? Может, препарат чрезмерно ускоряет процесс развития?

Вашильки поднялась следом за Видьей, пускаясь в столь же бессмысленные блуждания по комнате.

Затем Рама. Следом – Гюльшен.

Скоро все четверо кружили по пространству лабиринта, с сосредоточенными лицами.

Россон лихорадочно переключил монитор – на две другие среды обитания, отыскивая сиделок. Однако никого не оказалось на дежурстве в логическом мире. И, похоже, никто не собирался появляться на дежурстве в мире Ричарда Дженниса.

Он позвонил на резервный пост наверху.

– Мартинсон? Это Россон. Вы не могли бы спуститься сейчас в мир имбеддинга? Возможно, понадобится комплект транквилизаторов. Только оставайтесь, пожалуйста, в шлюзе, пока я не позову. Хочу проследить за тем, как будет развиваться кризис…

Затем он вновь переключился на детей Соула. Вглядываясь в их загадочные, потемневшие лица.

Эллипсы, по которым они двигались, на глазах у Россона становились все тесней и запутанней. Он понимал связь между движением и речью в своем, логическом мире. Здесь же танец детей представлял собой выброс энергии, позволяющий языку очищаться, избавляться от излишков. Но здесь происходило что-то еще. Что-то совсем иное, возникали новые отношения между движением и мыслью. Между областями мозга, ответственными за движения и символы. Значит, напряжение в сознании детей разряжалось вне символического мира мысли и языка, в мир движения? Или же в процессе этих безумных вспышек активности формировались новые символические отношения?

Россон грыз ноготь, размышляя об эффекте новой перекрестно-модальной связи, формируемой мозгом…

– Это Мартинсон. Я в шлюзе. Что-то мне не по душе их лица – всей этой компании, мистер Россон.

– Да, пока лучше их не беспокоить.

Предположим, ПСС ускоряет производство «информационных молекул» до состояния перенасыщенного раствора, и что? В таком случае сознание вынуждено создавать новые символы, для того чтобы задействовать весь смысловой поток? И будут ли эти символы формироваться в двигательных центрах мозга, если обычные «символоносные» участки окажутся перегруженными? Тогда это должны быть символы-действия, символы, манипулирующие непосредственно во внешнем мире. Тот самый способ, которым пользуются маги, чтобы посредством заклинаний и магических фигур овладеть собственной «символической реальностью».

Таким образом, дети вплотную приблизились к потрясающему напряжению символического опыта.

И опять, в который раз, они впали в кому. Конечности их переплелись столь же замысловато, как у индийских божеств. Затем четыре детских тела разметало по сторонам, словно ударом тока.

Этот удар был столь яростен и неистов, что Гюльшен осталась лежать у стены лабиринта с неестественно подвернутой ногой.

– Мартинсон, срочно в лабиринт! У девочки перелом!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

П'тери вышел из своего корабля-разведчика к наступлению ночи и ожидал появления Шавони под колючими звездами пустыни.

Военная полиция всполошила весь комплекс, побуждая к активности русских и американцев.

Инопланетянин стоял с видом тоскливым и тревожным. Но когда он заговорил, в его голосе ощущались скорее беспокойство и раздражение, чем ностальгическая грусть.

– Что касается нашей сделки…

– Вы не хотите пройти в здание, П'тери?

– Здесь просторнее. К тому же я прекрасно вижу в темноте.

– Как пожелаете. У нас для вас сюрприз – человеческий труп на льду. Перенести его на борт?

– К трапу. Сферцы заберут его.

– А нельзя ли нам подняться на ваш корабль? Очень было бы любопытно.

– Технология только в обмен.

Коммерческий педантизм пришельца начинал действовать на нервы. Шавони подозревал, что эти существа действительно одержимы какой-то извращенной разновидностью любви – точно Абеляры внешнего космоса, изувеченные философы, преследующие свою Элоизу в ином измерении. И крутили они свой роман, точно роботы или привидения.

– Но труп, П'тери! Что вы скажете насчет трупа? Разве он не стоит того, чтобы краешком глаза взглянуть на ваш корабль?

Инопланетянин энергично потряс головой – сознательно реконструированный жест, вызывающий скрип в его анатомии.

– Нет. Потому что труп – необходимое вспомогательное звено, подпункт основной коммерческой сделки. Мы должны получить представление о способе извлечения мозга из тела. Вы готовы провести такую операцию?

– Думаю, нет. Дайте нам пять лет и…

– Пять лет? Но это смешно!

– Нет, вы меня неверно поняли. Я не имею в виду – ждать. Я имею в виду – за пять лет наши доктора научатся содержать мозг в изоляции. Психологические проблемы – твердый орешек, который еще предстоит раскусить. Скажите, П'тери, а если мозг начнет сходить с ума в изоляции, как в каменном мешке? Ведь они люди – и мы имеем право знать, что ждет наших… собратьев.

– Мы не собираемся причинять вред своей собственности. Все мозги будут иметь сенсорные связи с внешним миром. Конечно, они будут находиться в неподвижном состоянии. Но при этом они не будут оставаться без дела. До помещения в Языковую Луну им предстоит изрядно поработать. Вас волнуют проблемы их отдыха и сна? Для них будет предусмотрено все, в чем нуждается человеческий мозг. Учтите: мы, сферцы, имели дело с разумами тысяч цивилизаций – обитателей космоса, воды, воздуха и земли. Развлечения? У нас достаточно записей вашего телевидения, передач, которые будут демонстрироваться перед их глазами…

– У них останутся глаза?

– Глаза обычно являются неотъемлемой частью мозга – так обстоит дело с представителями семейства гоминид. Разве вы исключение? Мы должны проверить мертвеца. Перенесите его к трапу.

– Конечно, П'тери. Но все же, думается, труп стоит осмотра корабля.

– Почему вы, люди, не можете честно вести сделку? Если бы у вашей цивилизации существовал культ мертвых, как у пылевых китов Ксоргиля, тогда другое дело. Эти пылевые киты – представители живых существ, обитающих в тончайшей пыли яркой туманности, буксируют своих умерших в область звездного сжатия, гравитации, где их мертвецы могут окончательно переродиться в материю звезды и возродиться звездным светом. Поскольку они соблюдают такой культ, их мертвецы стоят дороже. Но ваша культура не заботится о трупах. И лучшее тому подтверждение – ваши передачи! А то, что не имеет ценности для вас, не может иметь ее и в сделке. Разве не ясно?

Шавони крикнул через головы внимавшей этим словам толпы:

– Эй, там, выносите тело к подножию трапа! Они сами заберут его.

– Что ж тут ясного? – пробурчал какой-то русский ученый. – Выходит, мы самые последние в космосе? С кем можно торговать стеклянными бусами, как с вашими утыканными перьями индейцами, которые меняли на бусы драгоценные кожи и скальпы. Как же мы примитивны, в самом деле! Какая ирония диалектики! И все же как естественно, что человеческий дух противостоит такой эксплуатации, такому обирательству, видя перед собой звезды и владычество над природой!

– Похоже, другие существа уже овладели природой и эффективно используют ее в своих целях, – вздохнул американец. – Так что, может, мы еще должны быть благодарны им за то, что им потребовались наши мозги. Даже если они покупают их, точно яблоки в уличном ларьке.

– Напоминаю вам, почтенная публика, – вмешался Шавони, – что ценник, который мы прикрепим к человеческому мозгу, может стать билетом к звездам.

– Это если что-нибудь выгорит на Амазонке, – хмыкнул пожилой астроном из Калифорнии.

Мешковидные уши П'тери вновь раздулись, внимательно профильтровывая этот обмен информацией.

– Сколько еще ждать этого супермозга самовнедрения? – придирчиво поинтересовался он.

– Скоро, скоро, – успокоил его Шавони.

П'тери вновь вскинул руку – с властным и безапелляционным жестом. Было это иллюзией – или ладонь действительно светилась в темноте?

– Что за проволочки? Я слышал такое земное выражение «пудрить мозги». Вы не этим занимаетесь перед их продажей?

– О господи!

Глаза Шавони забегали по толпе в поисках тихони из Управления национальной безопасности, который отвечал за связь с Бразилией.

– Мистер Сильверстон, изложите, пожалуйста, ситуацию, согласно последним сводкам.

Сильверстон смотрелся низкокалорийным сухариком среди румяных русских караваев. Явно смущенный числом присутствующих, он докладывал:

– Ниагара еще не пала, мистер Шавони. Согласно нашим подсчетам, понадобится по крайней мере двадцать часов после взрыва для эвакуации группы из Франклина. Самолет и сейсмографы в состоянии готовности… – Он замялся. – Вероятно, следует упомянуть, что активность партизан в этом районе резко повысилась в последнее время. Остается только ждать последствий…

– Как видите, П'тери, мы делаем все, что в наших силах, – с вызовом заявил Шавони.

Уши П'тери вновь изменили форму, когда он сосредоточился на алых проводках.

– Сфера предлагает премию. Вам будет позволено подняться на наш корабль со своим записывающим оборудованием. Но только в том случае, если супермозг самовнедрения прибудет в течение сорока восьми часов земного времени. Ну а теперь, как мы решим вопрос с обычными мозгами?

– Об этом позаботятся, и немедленно. Вам будут предоставлены английские, русские, японские, эскимосские, вьетнамские и персидские языковые экземпляры – в соответствии со списком доктора Соула.

Первое путешествие Нобору Ицанами, моряка торгового флота, из родного дома на японских островах привело его прямиком в Сан-Франциско. Он прошел через Золотые Ворота, где стояли, в последний раз оборачиваясь лицом к городу, самоубийцы. Это показалось ему великим «тори» у входа в гробницу американской мечты.

Нобору сел в подъемник до Бухтовой Башни и отмотал половину барабана до самого верха. Затем он направил стопы в район японской резиденции, попутно умиляясь тесным улочкам и пестрым магазинчикам. Его приводило в восторг, что американский город столь многим напоминает Японию. Он съел чашку жареной лапши «соба» в ресторане «Терико», в витрине которого разместилась целая выставка пластиковых муляжей блюд японской кухни. Покинув гостеприимный «Терико», он почти тут же встретил двух земляков. Один из них оказался эмигрантом не то второго, не то третьего поколения, который чудесным образом нe забыл еще японский язык.

– Ээго сукоси мо вакаранаи? Нет, Ллойд, ни хрена не понимает по-нашему. Ано нэ, кицуке но тамэ ни иппай йяро, йоши? Я спрашиваю его, не хочет ли он пройтись с нами, погулять по городу? Тиетто сокорахен мадэ.

Нобору забеспокоился, не будет ли он помехой двум гостеприимным сан-францисцам, желавшим показать ему город.

– Не берите в голову. До-иташимашитэ. Аната но кейкен но оханаши га кикитаи но дэсу. Говорю, мы бы очень хотели послушать рассказ о его путешествиях. Такой же, как и те, Ллойд, все они из одного теста!

Нобору представился с коротким учтивым поклоном.

– Ватакуши ва Ицанами Нобору дэсу. Дооцо йорошику!

Они свернули в восточном направлении, на Постстрит, то и дело расплываясь в улыбках.

– Гайкокунго ва дамэ дэсу кара нэ! – Нобору сморщил нос, принося извинения.

– Похоже, он ни черта не смыслит в иностранных языках, Ллойд. Короче, наш парень.

Приземистая машина «Скорой помощи» пробивалась по утопавшим в снегу улочкам Вальдеца, что на Аляске, торопясь к аэропорту. «Дворники» на ветровом стекле обозначили два четких веера в снежном пуху. Плосколицая, с пухлыми эскимосскими губами, женщина лежала на носилках, тяжело дыша раскрытым ртом.

– И на что понадобилось везти ее в такую погоду? – ныла медсестра. – Тем более она ни слова не понимает по-английски.

– Нашли какую-то переводчицу в Анкоридже, – бросил через плечо шофер.

– Да, вот еще проблема – ее муж. Как ему объяснить, что ее унесла железная птица? Туда, где не с кем поговорить и откуда она, может быть, уже никогда не вернется?

– Появился шанс достать искусственную почку. Это единственное, что может ее спасти.

– Даже не представляю, как эта несчастная выдержит все, что выпало на ее долю. К тому же искусственная почка – дорогое удовольствие.

– Может, это ее звездный шанс. Скажешь мужу, что все это – для ее спасения. Кто он? Простой рыбак?

– Да, рыбак. Ох, даже не знаю…

«Скорая помощь» мягко скользила сквозь снегопад.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ночью женщины племени вновь развели небольшие костры на платформах. Огни замерцали над водой. Забегали по волнам, словно легкие стопы танцующих на воде существ.

Пьер по-прежнему не вылезал из общей толкотни вокруг хижины – тело его казалось белым призраком в мерцании ночи.

Тьма приникла к земле, и вместе с ней – насекомые. Три трезвых наблюдателя ощутили на себе зуд и покалывание. Том Цвинглер отыскал в своей сумке тюбик репеллента.

– Готов поклясться, что эти твари ползут у меня по ногам, – поежился Соул. – Вы видели пиявок на Пьере? Вы что, не чувствуете?

– Они не могут прокусить одежду, – возразил Честер, которому не улыбалась перспектива быть искусанным пиявками. – Это просто вода прокатывается по ногам, и все.

– Но отчего?

– Все танцуют.

– Похоже, мошкара их мало беспокоит. Может, это из-за костров? Женщины и дети держатся поближе к огню.

– Давайте и мы подойдем поближе. Индейцы все равно сейчас ничего не соображают.

– Слушайте, а разве не странно – не обращать внимания на чужаков? И допускать к участию в ритуале какого-то иностранца, туриста? Судя по записям Пьера, они довольно скрытный народец.

– Так нас же не существует, – фыркнул Честер. – Ничего, подождем развития событий. – Он ткнул пневматической винтовкой в небо.

Похоже, ожидание – это все, что им оставалось. Пока в небе не было ни единого признака вертолета.

Перед ними мелькали освещенные пламенем костра лица, на которых застыл восторг, экстаз. Они ждали, в то время как Брухо с окровавленным индюшачьим носом водил индейцев вокруг хижины. Казалось, этому ритуалу не будет конца.

Они прислушивались к непонятным распевам шемахойских мифов.

– Чувствуете, опять что-то зашевелилось, там, под водой. Том!

– Слушай, заткнись ты со своими пиявками! Да, чувствую, только не надо больше об этом!

– Думаешь, это плотина, Крис?

– Возможно.

– Черт возьми, чтобы здесь все высохло, понадобится несколько дней!

Том Цвинглер поразмыслил и сказал:

– Мы рядом с одним из притоков Амазонки. Но его должно осушить в минуту, чтобы мы сразу начали ощущать последствия.

– Разве вы не сказали, что дамбу сорвет, как ленточку с сигаретной пачки?

– Ну, может, и сказал. А что?

– Если это чувствуется даже здесь, что же творится ниже по течению?

– Может, немного сильнее, чем у нас. Но если все уже случилось, то где Чейз и Билли?

– Может, вода, наоборот – прибывает? – хмыкнул негр. – Все же лучше это, чем пиявки.

– Честер, а какой завод у этих бомб? Ну, в смысле, на какое время?

– Пятнадцать минут, мистер Соул. Они должны просто сбросить чемоданы с вертолета.

– А как же тогда вертолет?

– Как только сбросят, сразу полетят за нами. Они уже должны быть в нескольких километрах от места взрыва.

Когда второй стальной чемодан скрылся под водой, Жиль повел вертолет в сторону от плотины к находившимся на расстоянии четырех километров деревьям.

Как только они поднялись над первой стеной растительности, в плексигласовом стекле вертолета появилось несколько отверстий размером с монету.

Нижняя челюсть пилота отвалилась.

Разлетелась брызгами крови и осколками костей.

Он рухнул всем грузным телом на рычаг контроля высоты. Из того, что осталось на месте его рта, донеся булькающий всхлип, схожий с блеяньем овцы.

Подобно воде, переполнившей кувшин, машина устремилась к земле.

Билли перехватил тело Жиля, но деревья были уже слишком близко. Ударившись, пропеллер срезал несколько ветвей и разлапистых листьев, прежде чем они перевернулись и повисли.

Разбитая машина повисла в лианах, истекая горючим. Бензин еще не вспыхнул. Но во всем теле вспыхнула боль.

Билли справился с нахлынувшей тошнотой, вызванной видом раздробленных костей, и распахнул аварийный люк. Он посмотрел вниз, в бесконечные ярусы и переплетение ветвей. Ярко-красные макао расплескались по листве, точно пятна крови.

Сжигаемый москитами, голодом и тропической лихорадкой, Раймундо, третий из партизан, выполз из-под прикрытия леса к надводной глыбе плотины.

Он пытался разглядеть, куда упал вертолет этого подонка Пайшау. Но так и не смог.

Зато он услышал шум в вышине, на вершинах деревьев, который вскоре смолк. И угрюмая улыбка осветила его лицо.

Автоматическая винтовка дрожала в руках. Он повернулся спиной к лесу, направляясь в сторону дамбы, к ее бетонной полосе, бесконечно простиравшейся на восток.

Как же он ненавидел ее. Какой горькой, чистой, беспримесной ненавистью. Все эти дни, продираясь сквозь джунгли, он стремился к ней неустанно, – и только она, конечная цель последнего путешествия, светилась в сознании партизана оранжевым, раскаленным барьером. Даже черви, копошившиеся в ранах, не значили сейчас ничего, не отвлекали его от этой ненависти.

Уже издалека вытягивалась она, плотина. По одну сторону затапливая мир, по другую – удушая его.

Затем произошло то, что должно было произойти, но чего Раймундо никак не ожидал: у него на глазах дамба расцвела ослепительно-золотым солнцем, на которое было больно смотреть.

Он инстинктивно отвернул голову.

И золотое солнце передвинулось вместе с его головой, хотя свет на самом деле уже исчез в клубящейся туче грязи и пены.

Землю вырвало из-под ног, и сокрушительный удар вихря швырнул его навзничь.

Раймундо вскочил, бросаясь назад к лесу. Испуг и удивление овладели им. В лесу он рухнул, теряя последние силы. В глазах так и остался стоять огненный цветок – он сиял энергией его ненависти и таял по мере угасания сил.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

И вот в конце концов наступила неизбежная развязка.

Когда первые тела уже стали тереться прямо о мокрую стену соломенной хижины, Брухо произвел своим птичьим носом звук, который, верно, мог издать бык, страдающий астмой. Таким образом он дал танцам отбой. Затем покрытый татуировками старик возвысил голос до предела. Даже Соул, незнакомый с языком шемахоя, понял, что слышит гранд-финал мифологического эпоса индейцев.

Последовало молчание: толпа стихла. Прощально взмахнув кустиком оранжевых перьев на лобке, Брухо исчез в хижине.

Остальные индейцы осадили дверной проем, при этом француз остался где-то на периферии. Крепкие ягодицы-альбиносы ярко белели среди дубленых коричневых задниц.

– Пойдем, еще раз поговорим с ним.

Игра светотени на потных мужских телах гротескно преобразила их отороченные перьями гениталии. И вот, оказавшись в окружении чужаков, не менее чуждых ему существ, чем пришельцы Сферы, Соул проталкивался через толпу индейцев к своему приятелю.

– Пьер…

Француз повернул голову и, узнав его, ответил кивком. Глаза у него были широко распахнуты, не иначе как из-за наркотика: зрачки расширены так, что затопили радужную оболочку. Соул опустил взгляд ниже, оценивая новое одеяние приятеля. У Пьера, оказывается, был гульфик из перьев голубого цвета! Интересно, что бы сказала на это Айлин? Но Соул тут же выкинул эту мысль из головы как недостойную.

– Ты понял – вода уходит! Понял, Пьер? Плотина рухнула. Все кончено. Капут.

– Quoi?[23]

– Дамба взорвана. Слышишь, Пьер? Разве ты не чувствуешь, как тянет по ногам вода?

Пьер вел себя как ребенок. Он уставился непонимающим взглядом на воду, затем нагнулся и тронул ее рукой. Засунув руки по локоть, он пошарил под водой.

– Шемахоя спасены. И плесень тоже.

Крик, полный боли, прорезал ночь. Этот крик раздавался из хижины. За ним последовало неразборчивое бормотание Брухо, и толпа всколыхнулась, как воды.

Соул схватил Пьера под руку и потащил его прочь.

– Какого черта – что это?

– C'est une cesarienne, vous savez…

– Кесарево? Ты что, хочешь сказать, старик оперирует эту несчастную?

Пьер закивал с воодушевлением.

– Но он же убьет ее, он совершенно спятил. В таком состоянии! Он даже не соображает, что делает.

– Oui, mais la pierre est coupee…

– Камень расколот?

Этот Брухо, значит, должен был рассечь чрево беременной женщины, как разбивают орех, чтобы достать сердцевину.

Новый крик всколыхнул толпу.

– Что за камень? – продолжал допытываться Соул.

Однако он уже получил ответ. Это была шемахойская легенда о том, как появился мозг. Соул пытался вспомнить, что тогда случилось, по дневнику Пьера. Какой-то камень там хитрил и не хотел открываться, и змей все-таки проскользнул в него и связался внутри узлами. Вот вам и происхождение мозга, открывшее имбеддинговую, внедренную речь шемахоя Б. Остальная часть истории была посвящена происхождению внутренностей. Согласно этой легенде, женское чрево дикарски вскрывалось, чтобы извлечь мозг – дитя внедрения!

Еще один, последний женский крик. Следом за ним завопил сам Брухо. Вскоре крик принял более организованный характер и превратился в дружный рев. Толпа индейцев орала как стая фанатов-болельщиков на стадионе.

Будто бы нечто зловещее выползало из хижины. Точно змея-невидимка, свиваясь кольцами, плыла им навстречу. Толпа отхлынула назад, сбивая с ног двух европейцев.

Соул заметил Честера, поднимавшего винтовку. В душе он успел понадеяться, что негру хватит ума (и недостанет кровожадности), чтобы применять оружие против толпы.

Брухо вывалился из хижины с дикими глазами. Он взмахнул кровавыми пальцами на толпу, сделал пару шагов вперед и рухнул в воду. Там он копошился некоторое время, как крокодил, а затем одно-единственное слово вырвалось из его широкой груди:

– МАКА-И!

– Эти педерастические табу! – рявкнул Соул. – Как они достали!

И потащил Пьера к хижине, отшвырнув на ходу какое-то ревущее создание в воду.

Никто не пытался их остановить.

Внутри он зажег факел над грубым дровяным настилом, служившим кроватью. Женщина лежала на полу в полубессознательном состоянии. Ребенок уткнулся между ее грудей. В животе зияла страшная рана, рядом валялся кремневый нож, на который была намотана пуповина.

Но ребенок… Что это был за ребенок…

Соул уставился на него, пораженный ужасом.

Три мозговые грыжи выпирали из черепа, обтянутые мембраной. Он больше походил на инопланетянина – что-то вроде тресковых молок на лотке рыботорговца. Глаз не было – их вытеснил мозг.

Пьер нагнулся над маленьким уродцем, шевелившимся на груди роженицы. Вопрос определения пола теперь значения не имел.

– Живой? – вырвалось у него. И непонятно, чего было больше: ликования или брезгливости. Радости или отвращения.

– Живой, Пьер, живой. Но надолго ли?

Ребенок пошевелился и пополз вперед, на звуки их голосов. Безглазый лоб поворачивался, и, казалось, ребенок смотрит на них. Рот, беззубый и красный, как у всякого младенца, открылся. Раздался пронзительный визг.

– Ага! – воскликнул Пьер, будто уловив в этом крике что-то, непонятное для Соула.

Снаружи, что казалось невероятным, – вопль был подхвачен с радостью и энтузиазмом. В криках можно было безошибочно распознать сигнал победы.

Соул бросился к дверям – посмотреть, в чем дело и что там происходит.

Кайяпи стоял рядом с Брухо, жестикулируя, распустив пальцы веером. До него тоже дошло, что вода уходит. И он спешил получить проценты с капитала.

При этом молодой индеец торжественно и чинно обнял старого Брухо, помогая ему встать. Старик кашлял, из носа у него струилась кровь. Он вцепился в своего единокровного сына, чтобы не упасть.

Ученик Брухо воинственно зашлепал по грязи, направляясь к ним. Но Кайяпи сердитым жестом отослал его назад – и юноша юркнул в толпу, растворившись в ней и сразу утратив всю свою спесь.

Соул возвратился к постели роженицы и почти силой оторвал Пьера от разглядывания младенца. Тот вышел неохотно, растирая глаза кулаками.

– Что теперь говорит Кайяпи? Переведи, Пьер.

– Мака-и сам выпил воду, – запинаясь, словно заново вспоминая язык, выдавил Пьер.

– Ну-ну, и дальше?..

– Почувствуйте, как он сосет – как новорожденный молоко. Воды изливаются в его глотку.

– Дальше.

– Великое свершилось, благодаря Отцу Брухо. Но дитя… ну, Кайяпи, ну дает!

– Дальше!

– Ребенок – это еще не сам Мака-и. Это его послание к шемахоя. Мака-и не может прийти в виде человека. Но это его истинное послание. Чтобы показать это нам, он и пьет воду. Теперь его послание к племени должен передать верный человек.

– Я понял! – воскликнул Соул.

– Что?

– Слушай меня, Пьер. Сейчас ты подойдешь к Кайяпи и скажешь ему, что все слова насчет послания – правда, и человек, который объяснит, – тоже святая правда. Но напомни ему, что теперь старый Брухо не нужен. Понимаешь? Он должен удалиться. Так и скажи. И женщина из хижины тоже теперь не нужна. Мы и ее заберем. Иди же, договорись с ним. Ты не представляешь, как это важно.

(Господи, подумал он, эта женщина – никто из ее соплеменниц не зайдет в хижину, чтобы ей помочь?

Она должна остаться живой. Уцелеет она – уцелеет и мозг, насыщенный наркотиком.)

– Иди, скажи ему. Мы возьмем старика и женщину. И тогда руки у Кайяпи будут развязаны.

Затем Соул поспешил к Честеру и Цвинглеру. Честер по-прежнему водил стволом винтовки направо и налево, но теперь уже не так воодушевленно. И вид у негра был вовсе не такой боевитый. Том Цвинглер обрушился на Соула с расспросами, но Соул сразу его перебил:

– Кто может оказать первую помощь? Там роженица. Ее раскромсали самым халтурным в истории человечества кесаревым сечением. Женщина нам нужна. Она будет в самый раз для Сферы, так же как и старик Брухо. Если все пройдет как надо, мы сможем забрать их отсюда, не стреляя из вашего, Честер, чудесного игломета.

– А ребенок – жив?

– Это не ребенок, это катастрофа. Обширная мозговая грыжа. Спасите женщину – нам этого хватит.

– Вы справитесь, Честер?

– Дайте-ка сак, – негр сунул винтовку Цвинглеру и стал копаться в голубой, с нарисованным самолетом, сумке.

– Есть немного сульфаниламида и пенициллин в таблетках. И еще кое-что имеется. Думаю, что справлюсь.

Широкая мужественная улыбка осветила его лицо, совершенно черное, как вода в колодце:

– Надеюсь, она не подумает, что за ней явился сам Сатана.

– Она не в том состоянии, чтобы соображать. Вот факел – возьмите, пригодится.

Чернокожий Честер бесцеремонно протолкался сквозь толпу краснокожих. Никто не обратил на негра внимания. Все внимание племени было приковано к Кайяпи. С поразительной легкостью было нарушено табу после рождения ребенка. Теперь в хижину валили все кому не лень. Кому было лень, тех запихивали пинками, чтобы не мешали остальным.

– Том, где же он – этот чертов вертолет? Цвинглер засунул ствол винтовки под мышку и

пожал плечами.

– Далеко этот Франклин?

– Восемьдесят, а то и девяносто миль. Нам туда пешком идти не придется. Вертолет все равно пришлют, даже если что-то случилось с Чейзом и Билли.

– Да, но они могут прислать его слишком поздно. Цвинглер отвернулся, не желая продолжать беседу, видимо, посчитав, что разговор окончен.

А над головой раскинулось небо, полное звезд, и клубились гонимые ветром облака. Он вглядывался в бездонную высь, тихо насвистывая.

Через некоторое время собрались тучи. Они заслонили звезды, и вновь начался дождь. Затяжной ливень. Чисто амазонское удовольствие.

Теперь, когда все шемахоя поняли, что вода отступила, никто не побеспокоился подбросить дров в костры на деревянных платформах. Спустя полчаса пламя потухло.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Служебная записка

Кому.

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА

ВООРУЖЕННЫХ СИЛ США

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА

ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛ США

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА МОРСКИХ ОПЕРАЦИЙ

КОМАНДУЮЩЕМУ МОРСКОЙ ПЕХОТОЙ

КОНСУЛЬТАТИВНЫМ ЧЛЕНАМ

ДИРЕКТОРУ РАЗВЕДОТДЕЛА

РУКОВОДСТВУ НАЦИОНАЛЬНОЙ

АЭРОКОСМИЧЕСКОЙ ГРУППЫ

От кого:

ВАШИНГТОНСКАЯ СПЕЦГРУППА

ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ,

ЗАСЕДАНИЕ № 1 ПО ПРОЕКТУ «ПРЫГ-СКОК»

13… Однако несмотря на всю технологическую и политическую пользу, которую можно извлечь из данного проекта, возникает серьезная психологическая проблема. Проблема, которую мы взяли бы на себя смелость определить как кризис Ноосферы. (Пользуясь термином теолога Тейяра де Шардена, называющего так зону действия человеческого разума.)

Кризис навис над человечеством еще со времен неолитической революции, когда первые зачатки «технологии» начали преобразовывать окружающую среду.

Важно отметить, что кризис, к которому мы подошли в конце XX века, был логическим следствием развития цивилизации. С тех пор как был выбран путь технологической экспансии планеты, человек должен выбирать между дальнейшим освоением мира и гибелью. Никакое другое устойчивое состояние уже немыслимо. Можно мечтать о покое и стабильности, но это не более чем фантазии курильщика опия, ничего не значащие в реальном мире, могущие вызвать лишь разрушительные культурные и психологические последствия при дальнейших попытках создать эту устойчивость.

Технологическая и культурная де-эскалация, то есть приостановка процесса цивилизации, так же невозможна, как и биологический регресс, то есть обратная эволюция видов. И если биологическая эволюция – процесс, направленный против энтропии, ведущий ко все более усложненным состояниям психики, то и культурно-техническое развитие (как результат миллионов лет эволюции) приводит в действие постоянные процессы усложнения и вызывает дальнейший рост экспансии.

Однако при этом достигается некая критическая точка. Это стадия развития, на которой возникает потребность в пространстве и дефицит миров для дальнейшего завоевания, после открытия Нового Света, Австралии и прочих островных и материковых территорий. Неминуемо возникает потребность перехода на следующую, вторую ступень. Технической цивилизации предстоит перейти к межпланетной колонизации. В противном случае неминуем кризис и даже коллапс цивилизации.

Иллюзорность проекта «Аполлон» следует рассматривать именно в этом свете. Человек достиг Луны. И что дальше? Ответ напрашивается сам собой: «Это все, на что мы можем в данный момент рассчитывать».

Атака, давшая толчок на целое десятилетие, со стороны групп экополитического протеста, имеет глубоко разрушительные последствия. Это, по сути, и есть та самая проблема. Она может уничтожить общество уже на первой ступени, не дав перейти ко второй. Результат – апатия и разрушения в планетарных масштабах: удар по ноосфере Земли. Не говоря уже о явном противоречии фундаментальным национальным принципам, то есть национальному самосознанию. (См. «Записки института Хадсона», Н1-3812-Р; «Опасные последствия устойчивого состояния», Н1-3014-Р; «Конец неолитовой ноосферы: курс политики США».)

Визит пришельцев связан с ускорением процесса дезинтеграции, с вышеупомянутым отходом, когда последствия спешки и безразличия существ, известных как сферцы, к лучшим чаяниям и стремлениям человеческой расы воспринимаются в еще более извращенном виде.

14. Обмен шести живых мозговых систем, соответствующих шести человеческим языкам, дает возможность продвинуться дальше, с очевидной целью: обретением технологии межпланетных путешествий, вкупе с другими данными, имеющими в первую очередь академический интерес.

15. Однако, хотя осел и позволяет заманивать себя морковкой, человека мучительно беспокоит (сколь бы сладким ни было угощение), что где-то существует целое поле моркови, правда, под присмотром бдительного фермера. Когда же человек оказывается на месте осла, он должен хорошо знать, сколь силен пинок, и как неожиданен, и к каким положительным результатам может привести; и насколько, наконец, важен для его души.

16. К вышесказанному прилагается детально разработанная операция под кодовым названием «ПИНОК УПРЯМЦУ» вместе с конспектом ключевых психологических разработок, подводящих базу под феномен НЛО, под кодовым названием «УЭЛЛСОВСКАЯ ВСЯЧИНА».

«УЭЛЛСОВСКАЯ ВСЯЧИНА» также включает суммарный свод способов манипулирования религиозной и социальной истерией, таких, как:

а) отклонение от нежелательных целей;

б) поддержка фрагментарных социумов; с обязательно прилагаемыми рекомендациями, перечисленными в «ПИНКЕ УПРЯМЦУ».

Соглашения должны быть графически спроецированы на широкий круг культурных норм, от пост-индустриальной культуры Соединенных Штатов – сквозь хаос, кризисы и харизму культур слаборазвитых народов (с особым акцентом на Бразилию и ее соседей).

17. Ввиду исключительной деликатности «ПИНКА УПРЯМЦУ» и «УЭЛЛСОВСКОЙ ВСЯЧИНЫ» доступ к документам должен быть ограничен непосредственным ознакомлением на месте.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Поднятый из постели, Шавони проглотил таблетку бензедрина[24], запив ее стаканом молока, после чего, натянув одежду, побрел следом за разбудившим его военным полисменом.

Сильверсон ждал этажом ниже.

– Прежде чем вы начнете переговоры с инопланетянином, мистер Шавони, из Франклина должна выйти поисково-спасательная группа за Цвинглером и его индейцами.

Шавони, который еще пару минут назад просматривал во сне какой-то итальянский спагетти-вестерн, услышав это, смутился: он сонно потряс головой, надеясь, что проглоченная таблетка быстрее подействует.

– Дело в том, – зашептал Сильверсон, пока они шли к выходу, – что активность партизан в тех краях с каждым днем возрастает. Только что поступило донесение, что эти ублюдки подорвали штаб-квартиру Проекта в Сантарене. Очевидно, ситуация складывается намного хуже, чем представляется бразильским властям. В некотором смысле, это даже оправдывает взрыв дамбы, удачно спутавший все карты. Однако нам по-прежнему неизвестно местонахождение Цвинглера и Соула, если они еще живы.

– Так я должен канителиться с П'тери?

– Да, дело нешуточное, – посочувствовал Сильверсон. – Но это еще не все. Боюсь, что наши друзья несколько перестарались со взрывом дамбы. Самое серьезное – это донесение о том, что объем воды, опустошивший водное русло, превзошел все ожидания. Имеются серьезные опасения, что в скором времени вода перехлестнет и нижнюю плотину. Если это произойдет и общая масса воды из обоих озер дойдет до Сантарена – вот будет история! Не хотел бы я тогда очутиться в Сантарене.

Шавони поскреб в затылке. НАСА истратила миллиарды долларов на то, чтобы сохранить жизнь трем человеческим существам в двух с половиной тысячах миль от дома, и все оказалось ненужным.

– Есть и хорошие новости, – поспешил разогнать тучи Сильверсон. – Партизаны заложили гелигнит в один из шлюзов в Сантарене. Так что, если план не сработает, всегда можно будет свалить на них. Удар по дамбе выше по течению сделает такую версию еще убедительней.

– Скверно. Слов нет, до чего скверно. Видите, Сильверсон, я не могу сосредоточиться на переговорах. Все, что меня интересует в данный момент, – это Соул, Цвинглер и треклятые индейцы.

– Вот и я говорю – Франклин должен немедленно приступить к поисковым работам. Им виднее, где искать пропавшую экспедицию.

Однако П'тери не купился на эту канитель под звездным небом, которое, кстати, и так принадлежало ему.

– Сорок восемь часов, – твердо заявил инопланетянин, воздевая руку. – Дополнительное время истекло.

– Это наземная территория, П'тери. Непроходимые джунгли, знаете ли, ужасно трудно добраться…

– Есть подлинное свидетельство существования мозга самовнедрения? Нам уже приходилось вести торговлю с существами, коварными по природе.

– П'тери, я просто возмущен! Доставка мозгов вызывает у нас массу проблем.

– А где остальные мозговые системы?

– Они здесь – в полном сборе, – бодро подал голос Сильверсон. – Русские прошли с ними часа полтора назад. Вероятно, это посадка их шаттла так встревожила П'тери.

– Хорошо, – сказал П'тери. – Дайте нам, в таком случае, ознакомиться хоть с этой частью товара. Мы должны препарировать труп. Предстоит освоить операцию: извлечение мозгового вещества вместе с глазами и элементами позвоночного столба. Последующее тестирование займет еще двадцать четыре часа, которые дадут вам время определить доступность передаваемых вам данных. Если после этого не проявится никаких следов мозга самовнедрения, мы будем ждать еще одни земные сутки, после чего покинем вас.

Два других сферца, вероятно, получавшие информацию в ходе беседы, появились в дверном проеме разведкорабля. Они вынесли экран дисплея с небольшой контрольной панелью вниз по трапу и поставили его на бетонку перед Шавони.

– Программа обеспечит доступ к оговоренной информации. А теперь, пожалуйте мозговые блоки, – потребовал П'тери.

Шавони неохотно отдал распоряжения, и вскоре шесть мобильных носилок-каталок с неподвижными очертаниями тел прокатились через стеклянные двери.

Шавони торопливо нагнулся, просматривая данные на экране.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Женщина в хижине отправилась к праотцам, а с ней и ее загруженный мака-и мозг, приблизительно в полдень, несмотря на все старания Честера.

Уродец, однако, непостижимым образом остался жив. Его изувеченные органы продолжали работать. Обнаженный мозг сохранял сознание. Голова поворачивалась на звуки и отвечала криком.

Все шемахоя вернулись в деревню с рассветом, причем Кайяпи самолично вел больного Брухо, будто дитя. Никто не побеспокоился заглянуть в хижину. Для ребенка это стало тяжким испытанием – как и для караиба. Возможно, Кайяпи было вообще безразлично, жив или мертв ребенок, судя по словам, обращенным к соплеменникам.

Они возвратились к своим гамакам, надеясь, что сон избавит от нарастающей головной боли. Один Пьер, казалось, хотел выйти из наркотического транса, загнав себя до смерти: он расхаживал взад-вперед между деревней и хижиной, как одержимый. Его поведение напомнило Соулу контуженного подводника, который точно так же бродил перед их домом – Крис был тогда еще мальчишкой.

После смерти матери мака-и они не знали, что происходит с французом, наблюдая, приведут ли его подобные упражнения к более ясному расположению ума.

Честер, однако, находился в кислом настроении по причине бесплодности его попыток сохранить жизнь роженице, а Том Цвинглер и вовсе пребывал в преддверии инфаркта при одной мысли о крахе столь тщательно спланированной операции. И в дальнейшем такая ситуация ничего приятного не предвещала.

– Ты сказал этому парню, Кайяпи, что Брухо должен оставить племя? – спросил Честер.

– Птицы из его головы совсем разлетелись, – со вздохом отвечал Пьер. – И все затерялись в лесу, как только он увидел этого ребенка. Но Кайяпи еще созовет их назад – Кайяпи знает как.

Искренняя вера в того, кто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти жизнь женщины и ее ребенка, оказалась для Честера последней каплей:

– Умница парень. Твой Кайяпи ест дерьмо с лучшими из лучших – и хорошо знает, зачем это делает. Как и мы, ага? Он получит то, чего хочет. Посмотри, как он ловко управляется с тобой: наркота, девчонки и черт знает что еще!

На мгновение Пьер был захвачен врасплох.

– Но Кайяпи – человек знания, – запинаясь, заговорил он. – У шемахоя поразительное понимание мира.

– Только не надо вешать мне эту лапшу. Кайяпи не больно-то волнует весь этот «мир». Он знает, где лучше пристроиться, вот и все. Во внешнем мире он – фитюлька, муха, снятая с кучи дерьма, без которого она никакого весу не имеет.

Пьер вглядывался в негра с гримасой тревожной брезгливости.

– Он мой учитель.

– Нечего сказать, замечательное дитя произвело на свет их «поразительное понимание мира»! Остается только радоваться, что у ребенка еще остались рот и нос: все ж какие-то признаки лица. Пьер неистово замахал руками.

– Кайяпи страдал и учился в ссылке. Теперь он вернулся домой. Это фигура поистине героическая.

– Невероятное, чудовищное совпадение событий! – взорвался Цвинглер. – Ведь он не мог знать о том, что вода пойдет на убыль. Это мы взорвали плотину. Он не знал, что все так сложится.

Пьер упрямо замотал головой.

– Нет. Он знал – он обещал мне.

– Да верь ты хоть в черта в ступе – дело твое! Но, по мне, этот монстр – результат приема мака-и. Это единственный результат, к которому можно было прийти без нашего вмешательства. Кайяпи – просто на редкость удачливая бестия.

Вообще-то, они могли быть с Пьером поосторожнее, подумал Соул. Таким образом они только настроят его против себя. Соул попытался увести разговор от взаимных упреков и пререканий.

– Что случилось, то случилось, Том. Но разве мы не оказались правы насчет этих индейцев? Говоря словами П'тери, насчет их «высокой обменной стоимости»? Похоже, дикари бьются над той же проблемой, что и инопланетяне с тринадцатью тысячелетиями их цивилизации. Сферцы обнаружили, что столкнулись лицом к лицу с чем-то паранормальным, находящимся по ту сторону реальности. Они построили универсальную мыслительную машину, чтобы ответить на брошенный вызов. Шемахоя же столкнулись с этим неестественным, неприродным наводнением и сопротивлялись ему по-своему – не технологией, но биологически и концептуально…

Пьер уставился на Соула в замешательстве, удивляясь, вероятно, не накатила ли на него очередная волна наркотической грезы. Конечно, Пьер ничего не знал о Торговцах Сигналами. Принимать участие в дискуссии с ним на эту тему было все равно что вызывать древнеримского жреца Юпитера на беседу о спасении души с парой монахов-иезуитов!

– И все же, Крис, вместо того чтобы ломать тут стулья, не лучше ли признать, что этот ребенок есть сам по себе ответ?

– Он жив. Давайте же сохраним его в таком виде. По-моему, это все, что от нас требуется. Может, это не случайно, что у него нет глаз. Может, так и задумано.

– Конечно! Ведь его ДНК насквозь изгажена этой плесенью!

– Может, это существо вообще ощущает другую реальность за пределами этой. И кто знает, что за язык оно способно произвести? Возможно ли его будет вообще описать или усвоить человеческой психике? Кстати, чем бы нам покормить его? Ведь оно дышит. А дышит – значит, хочет есть.

– Полагаю, никто не принесет дары к яслям, – съязвил Цвинглер. – Похоже, они никакого значения не придают столь выдающемуся событию.

– Это объяснимо, – отреагировал Пьер. – Кайяпи представил вас как «Брухо Караиба» – белых жрецов – так что они держатся подальше.

– Какого же дьявола ты сразу не сказал! Пойдем искать молока для младенца. Француз, показывай дорогу.

С этими словами Честер ухватил его за руку и устремился в направлении деревни.

Соул зашел в хижину – еще раз взглянуть на дитя мака-и.

Какой полет фантазии вывел его на замечание об «ответе»? Он хватался как утопающий за соломинку. Экология, химия, лингвистическая культура шемахоя – на то, чтобы распутать этот клубок, уйдет несколько лет скрупулезных исследований. Может быть, в конечном счете выяснится, что этим народом открыт некий естественный стимулятор, подобный тому, что синтезирован в Гэддоне. Только со специфическим галлюцинаторным эффектом и патологическим побочным – производящим фантазии и чудовищ вместо форсирования мышления.

Ребенок испустил кошачий вопль, как только тень Соула легла на его обнаженный мозг. Он попробовал передвинуться – вперед-назад. Значит, это существо все-таки отличает свет от тьмы?

Что за черт! Ведь он должен умереть. Ему лучше быть мертвым – как его мать, лежавшая с ним бок о бок, чьи девять месяцев заключения под табу привели к столь печальному результату.

Из деревни вернулся Честер, бесцеремонно волоча за собой женщину с разбухшими от молока грудями. В стороне разбрызгивал грязь Пьер, рассказывая ей что-то утешительное на языке шемахоя.

Вид мертвой роженицы и урода-ребенка произвел на женщину неизгладимое впечатление. Она стала вопить и пятиться к выходу. Однако хватка Честера оказалась сильнее любого страха. Он погладил ее соски и сунул черный палец младенцу в рот.

– Скажи ей, француз, пусть не поднимает ребенка, чтобы не повредить ему.

Женщина, наконец, поняла, чего от нее хотят. Она наклонилась над ребенком, направляя раздувшиеся сосцы к его губам. Губы энергично засосали.

– Одному Богу ведомо, есть ли в нем проход от верха к низу. Может, оно все внутри узлом завязано. Как в той легенде – умный змей, связавшийся узлом, а? – И все же Честер внимательно наблюдал за женщиной, чтобы она ненароком не повредила рубцов.

– А подмастерье колдуна бродит по деревне с невменяемым видом. Он понял, что не станет наследником этой навозной кучи.

– Это не навозная куча, ты, белый негр! – прорычал Пьер.

Честер презрительно рассмеялся.

Примерно через полчаса женщина убежала в деревню. Однако Пьеру пообещала, что вернется.

Так как никто не собирался заняться телом умершей – а больше его нельзя было оставлять рядом с ребенком – Честер в конце концов унес его из хижины подальше в джунгли и пристроил между ветвей кривого дерева. Похороны пришлось отложить, пока не спадет вода. Или тело сожгут соплеменники – в зависимости от того, как у них принято справлять погребальный обряд. Вернувшись в хижину, он рухнул на подстилку рядом с монстром, брезгливо поежившись, мечтая отоспаться хоть немного. Сухого места было не найти.

Позже, когда солнце уже совершало вторую половину пути по небосклону, на пороге появился Пьер со связкой вяленой рыбы и каких-то разваренных или размоченных корней, вручив эту снедь Соулу.

Соул разделил трапезу вместе с двумя компаньонами – и только тут ощутил, как он был голоден. Каждая рыбка, каждый корень казались даром небес. Он не ел – он вкушал, с жадностью ребенка, сосущего материнскую грудь.

Когда они закончили есть, Пьер спросил:

– Ну, что скажешь, Крис? – В голосе его были холод и грусть. – Получается, американское правительство разрушило собственную дамбу, чтобы спасти горстку индейцев? Забавная получается история.

Соул собрался с духом и рассказал ему все.

Последующий исповедальный эпизод – «момент истины» – оставил у Соула чувство вялости и пустоты. Словно бы он вновь попал в некую эмоциональную зависимость от этого француза, где-то в дальнем и темном углу своего подсознания. Но он не был в зависимости. Он был свободен. Вопрос состоял лишь в том, чтобы подтолкнуть Пьера к объективному признанию случившегося, поскольку Пьер имел влияние на Кайяпи. Откровенное признание было необходимо, чтобы выйти на нормальный уровень общения. Так, по крайней мере, оценивал ситуацию сам Соул. Хладнокровное изложение фактов явно не удовлетворило бы Пьера.

Том Цвинглер не усматривал всех этих тонкостей и принял публичную исповедь с нескрываемой неприязнью к подобного рода зрелищам и даже с презрением – сам, однако, отнюдь не уверенный в себе, на этой стадии переговоров. Без рубинов Цвинглер имел вид воина, потерявшего доспехи, и вид этот говорил о том, что он надолго выбыл из игры.

Соула самого чуть было не добило это вынужденное признание – и кому! – своему бывшему другу и любовнику Айлин. Человеку, который дал жизнь его сыну.

Пьер вышел – обдумать сказанное или просто «переспать» его.

Соул тщетно искал покоя своему изможденному телу. Перенапряжение давало о себе знать. Честер проснулся, когда он забрел в хижину во второй раз, и Соул занял его место на соломенном ложе. Он заснул рядом с новорожденным.

Вертолет так и не прибыл.

Женщина возвратилась из деревни накормить ребенка, когда взошли звезды.

Пьер держался в стороне, приблизившись лишь для того, чтобы пополнить их провиант очередной порцией вяленой рыбы и корней. В этот раз пища туземцев уже не вызвала прежнего восхищения. Он отказался обсуждать вопрос о сферцах и торговле мозгами. Тем более, все это казалось очень далеким здесь – по колено в воде, в чужих сумерках. И в близком чужом рассвете.

Цвинглер мрачнел на глазах. Время от времени он машинально сверялся с часами. Однако чем больше уходил в себя американец, тем более воодушевлялся Соул. Проблема со сферцами представлялась фантастической интерполяцией между уединенной крепостью мира Видьи и столь же изолированной реальностью народа шемахоя. Два этих особых мира прочно и явно связались в его голове.

Соул отправился в деревню, озираясь по пути, наблюдая возрождавшуюся жизнь племени и с каждой минутой все более поражаясь его разумному устройству. Женщины плели сети, обвивая особым образом жгуты из листьев – по словам Пьера, подражая тем самым космосу, структуре созвездий. Ведь звезды плавали в небе, урожай света собирался, захватывался в воображаемые линии, так же и рыба должна была заплывать в тенета, привлекаемая этими подражательными линиями, запутываясь в них плавниками. Женщины же коптили рыбу, которую старательно потрошили мужчины, ибо извлечение внутренностей было мужской обязанностью, хотя последние не отличались опрятностью, оставляя возле хижин груды гниющих кишок, осаждаемые легионами мух. Хотя, с другой стороны, может быть, именно это спасало от проникновения мошкары в жилища.

Местные мальчишки играли в камешки с небольшими окатышами и пустотелыми продырявленными тыквами, и победитель плясал, громыхая наполненной тыквой, точно маракасом. Девочки старались схватить камешек, выпавший из дыры. Естественно, мальчик в ходе кратковременного триумфа терял часть своего выигрыша, что не упускалось из виду стремительными охотницами, хватавшими добычу, в то время как их друзья и подружки изо всех сил старались им помешать. Все это приводило к «смешилкам» со шлепками и щекоткой – обычной прелюдии сексуальных игр и вместе с тем испытанию на стойкость.

Кайяпи и Брухо оставались в уединении до наступления вечера третьего дня. Затем молодой индеец появился на пороге с видом усталым и в высшей степени загадочным. Он был похож на стайера на финише. Кайяпи созвал толпу, с края которой маячил ученик колдуна, с тем же бледным лицом, словно одержимый неизвестной науке ментальной проказой.

Когда народу собралось достаточно, Кайяпи вошел в хижину и вывел за собой старика. Кровь запеклась на его носу и губах сухой черной коркой, обсиженной мухами, смахивать которых у шамана не было сил. Его раскраска потекла, и он стал походить на комок раздутого пластилина с лобком из перьев макао или на упавший в лужу воланчик для бадминтона.

Старый шаман посмотрел на грязь, оставшуюся от потопа, и улыбнулся.

И следом за ним, с нарастающим воодушевлением, загоготало все племя шемахоя.

Расхохотались они не на шутку, смех раскатился по пустоши, отгоняя последних гремлинов наводнения. Из всего мужского народонаселения один только наследник Брухо отказался смеяться, сохранив суровое, натянутое выражение лица, – и вскоре увильнул куда-то в сторону, поджав хвост. Кайяпи гомерически расхохотался ему вослед, окончательно убрав соперника со сцены.

После чего Брухо с Кайяпи торжественно направились в хижину, где лежал ребенок.

Кайяпи выгнал Честера и Цвинглера за дверь категоричными жестами, взял старика под руку и проводил внутрь. Соул приблизился к Пьеру.

– Что они собираются делать с ребенком? Не знаешь?

Пьер только пожал плечами, столь же неприступный, как и Кайяпи.

Они оставались внутри долгое время – пока не появились звезды и свет луны не упал на вырубку. Честер и Цвинглер стояли бок о бок с индейцами, взволнованно прислушиваясь. Честер все крутил свое стреляющее дротиками пневматическое ружье, а Цвинглер, не изменяя привычке последних дней, поглядывал на циферблат. За исключением жертвенных огней на платформах, это было точное повторение того, что случилось три дня назад во время потопа и рождения ребенка. Спустя некоторое время из-за дверей донесся громкий стон, которому вторила собравшаяся в отдалении толпа женщин племени: за время последних событий им доставалась роль исключительно безмолвных наблюдателей. Это был подражательный стон – стон роженицы, на который мужчины племени отвечали коротким лающим смехом.

– Этот спиногрыз давно бы сдох от голода, если б не я, – проворчал Честер. – Надо же, какое стечение обстоятельств – как вы выразились, мистер Цвинглер.

– Они очень хорошо знают, что делают, – высокомерно отбрил его Пьер с оттенком некоторого религиозного ханжества, как показалось Соулу.

После этого обмена стонами и смехом под лучами луны Брухо вновь появился на пороге хижины, чтобы обратиться к своему народу.

Пьер снисходительно перевел:

– Перемены идут на убыль. Позвольте мне рассказать вам новую историю о том, как змей вышел из камня и свернулся снаружи, с другой стороны камня, в котором сидел. Брухо объясняет отсутствие глаз у ребенка тем, что они просто ему не нужны. Глаза – это отверстия, через которые смотрит мозг. Мозг же этого ребенка уже снаружи – выглядывает из головы, и видит, и узнает нас, не имея глаз, потому что смотрит самостоятельно…

– Я просто в восторге от находчивости этого парня.

– Да ведь это же рождение мифического мышления! Оно может вызвать самые широкие и непредсказуемые изменения в этом народе, замешанном на инцесте.

– Чертовски хитер в использовании обстоятельств, сказал бы я. Три дня у него ушло на придумывание алиби.

– Если бы мы с таким же успехом могли объяснять собственные культурные потрясения, – вздохнул Соул.

– Совершенно верно! – выпалил Пьер, одарив его первым приязненным взором за последние часы.

Затем Кайяпи вынес изувеченное дитя на свет луны – оно кричало настойчиво и пронзительно, точно котенок.

– О господи, осторожнее, – прошептал Честер, напрасно сжимая в руках ружье.

Кайяпи воздел ребенка на поднятых руках – к звездам и луне – и грациозной походкой направился меж мужами племени шемахоя.

Брухо, запинаясь, продолжал свою речь возле двери:

– Большой-большой голова пришел со стороны. Сны теперь должны оставить народ шемахоя? – спрашивает он. Нет, потому что Кайяпи – мой сын, который пришел Извне, который знает Внешний Мир, и он должен положить сны обратно в камень шемахоя. Как? Следите за ним. Вода отошла от ше-во-и – это дерево, на котором растет мака-и. Мать мака-и ушла лечь в руки ше-во-и.

Брухо проковылял к толпе, которая тут же расступилась и пала пред ним и Кайяпи, и Кайяпи понес сквозь нее ребенка в джунгли, воздымая высоко над головой.

Они подошли к дереву, на котором Честер разместил тело роженицы, – оно так и находилось в развилке ствола, никем не прибранное.

– Эй, это что, и есть то самое дерево?!

– Откуда я знаю, черт подери! – огрызнулся Пьер. – Я же говорил, что ни разу не видел его.

– Неслыханное совпадение, – усмехнулся Честер, растягивая свои негритянские губы. – Может, он просто знал заранее… кто-нибудь прибежал к нему и рассказал, где я оставил труп. Ну каждая капля воды на мельницу этого прохиндея!

– Может, Брухо предсказал это, – хмыкнул Цвинглер.

– Заткнитесь! Он говорит, что она погребена в небесах – видимо, имеет в виду воздух, а не землю – так что у мака-и есть вместилище для возвращения в землю, и новые сны придут к шемахоя…

– Он собирается отделаться от ребенка, я же говорил вам – я это за милю учуял!

– Проклятье, Честер, мы бессильны – смотри! – будь наблюдателем.

– По крайней мере, пока не услышишь шума вертолета, – хмуро усмехнулся Пьер.

– По крайней мере, хотя бы до этого.

Кайяпи опустился на колени перед корнями дерева, положил тельце на еще влажную землю и стал рыться в грязи, точно собака, которая собирается спрятать кость.

Он копал яму.

Пригоршню желтой глины он запихнул себе в рот, прожевал и проглотил.

– Брухо говорит, что он возвращается к народу шемахоя – к внутренней жизни в племени – внося с собой то, что оставалось извне, сны спасения.

Кайяпи схватил ребенка – и женщины застонали в унисон, а мужчины отозвались утробным лающим смехом.

Внезапно Кайяпи поднес ребенка ко рту и вцепился зубами в мозговую грыжу. Несколько минут он терзал жертву, точно дикая собака или стервятник, – а женщины в это время стонали, а мужчины смеялись – пока не ободрал мозг с расколотого черепа.

Соула стошнило при виде того, как язык Кайяпи глубоко вошел в младенческий череп, слюнявя его людоедским французским поцелуем.

Наконец он запихнул пустую оболочку иссякнувшего тела в вырытую яму, не касаясь остатков мозговой плоти, сгреб и утрамбовал землю, с самоуверенной ухмылкой похлопав по ней ладонью…

С искаженным лицом Пьер взглянул на Соула и ему под ноги – на лужу корней и рыбы, извергнутую им.

– Вы продаете мозги, и теперь он ест их! – истошно завопил он. – Да вся вселенная – трапеза каннибалов, а суть существования – эксплуатация! Ваши космические монстры – только лишнее тому доказательство. Давай же, Крис, расскажи мне еще о чудесах галактики – и скорее в путь, к звездам, где нам уготован пир информации! – Пьер яростно ткнул пальцем в зеленый полог над головой, скрывавший бледные холодные звезды.

После всего случившегося Кайяпи расхаживал с важным видом, а старый Брухо тем временем лежал в коматозном состоянии в табуированной хижине на подстилке новорожденного.

Честер не сводил со старика угрюмого взора – с последнего оставшегося мозга самовнедрения – пытаясь как-то усвоить то, что случилось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Предмет:

ВАШИНГТОНСКАЯ СПЕЦГРУППА

ПО ОБЕСПЕЧЕНИЮ ВСТРЕЧИ № 2,

ПРОЕКТ «ПРЫГ-СКОК»

7. Это замечательно, в какой степени «Бразильская революция» уже затронула «по-соседски» Аргентину, Уругвай и Гайану растущими гражданскими волнениями, а также привела Парагвай в состояние, граничащее с анархией. К тому же события вызвали серьезный резонанс даже в таких географически удаленных от Бразилии странах, как ЮАР, Испания и Япония. В нынешнем «сверхнасыщенном» культурном контексте, в котором находится Земля, такая цепная реакция предсказуема, и следует заметить, что передаваться она может не только психологически.

8. Эта цепная реакция или «эффект спускового крючка» подчиняется математическому анализу психосоциальных векторов, проведенному «Рэнд корпорейшн». Это ни в коем случае не утверждение вышедшего из моды панического «принципа Домино». Это модель чисто научная и должна рассматриваться именно таким образом. Даже изоляционистская философия многих старших чинов в администрации не могла препятствовать одобрению акции, базирующейся не на политических гипотезах сомнительного качества, но на психологических реальностях планеты Земля. (Смотри приложение: исследование «Рэнд корпорейшн», посвященное проверке математических моделей, введенных в Пуэрто-Рико и Анголе.)

9. Очевидно, что события в Бразилии, если не дадут обратный ход, вызовут 50-процентное истощение инвестиций США и потенциальных ресурсов для всего субконтинента.

10. Попытка взять события под контроль, оказывая «общепринятое» давление, вряд ли произведет должный эффект. Это немаловажное свидетельство тому, что ключевые фигуры в бразильской администрации, еще недавно надежные и проамерикански настроенные, внезапно переменили политическую ориентацию.

11. Неожиданная вспышка национализма и, соответственно, ксенофобии стала неблагоприятным последствием того, что с китайского спутника был замечен малый ядерный взрыв, разрушивший дамбу, под кодовым названием «Ниагара». Извещение об этом правительства Народной Республики, вопреки растущему сопротивлению в самой Бразилии, было пропагандистским ударом первоочередной важности. В равной степени неблагоприятным и непредвиденным наводнением, вызванным проектом «Падение Ниагары», было воздвигнуто окончательное препятствие националистическому безумию, уже охватившему Бразилию и большую часть Латинской Америки.

12. Необходимо в кратчайшие сроки остановить неблагоприятное развитие событий в Латинской Америке и привести в действие «антикатализатор» цепной реакции. И этот «антикатализатор» должен быть так же незамедлительно приведен в действие и иметь тот же резонанс, что и Амазонская катастрофа.

13. Вот почему проект «Прыг-Скок» должен продвигаться по прежним диверсионным рельсам.

(Смотри приложение: рабочий проект «Рэнд корпорейшн», «Транслокализация угрозы: анализ враждебности, перенесенный с актуального и внутреннего противника на воображаемого и внешнего», параграф 72 «О теоретически правдоподобной и все же статистически невероятной «Угрозе»«.)

14. Вышесказанное рекомендовано в целях максимального технологического эффекта от проекта «Прыг-Скок». В то же самое время необходимо изменить революционную ситуацию в Южной Америке, для чего проект «Пинок Упрямцу» следует ускорить.

15. Необходимо проинформировать Советское правительство, как только проект «Пинок Упрямцу» вступит в силу. А также принять положение о национальной обороне, в то же время гарантировав равные права в разделе полученных технических данных.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

– Не беспокойся насчет этого, Пьер, – сказал Соул, глядя на долгожданный вертолет, зависший наконец над деревней. – То, что сделал Кайяпи, может быть правильным в понятиях шемахоя. Он же должен был найти объяснение появлению монстра, будь он трижды неладен! Я знаю, мне все равно не уяснить этого – умом европейца этого не понять. Но, может быть, в этом заключена великая правда индейцев шемахоя? Ведь самая правильная вещь порой – самая невыносимая.

– Кайяпи… – вырвалось у француза.

– …может стать шемахойским гением, – закончил Соул.

– …это предатель. Маленький деревенский Гитлер!

– Вздор, Пьер. Скажи лучше – создатель мифов, культуртрегер, двигатель культуры. И вот еще что скажу тебе. Нам тоже предстоит действовать безжалостно – и не по отношению к одной индейской деревеньке, но по отношению ко всей проклятой планете.

– Слова, слова…

– Если мы докатились до того, что вынимаем мозги у живых людей…

Вертолет сел. Пилотом был не техасец, не Чейз и не Билли – пилот и его единственный пассажир носили одинаковую униформу мормонов тактического корпуса «Софт Вор», которая даже негру Честеру была бы к лицу, с его резными сувенирными чертами. Хотя теперь, выбежав, он напоминал потерявшего рассудок Квиквега со своим вечным гарпуном. Том Цвинглер возник на пороге хижины Пьера, массируя сонные веки.

– Цвинглер?

– Слава богу! Вы из Франклина? Что случилось? Пассажир проигнорировал вопрос.

– Так почему же ночью небо темное?

– Вселенная расширяется, – Том Цвинглер улыбнулся, когда привычный законспирированный мир явок и паролей встал перед ним во всей своей первозданной красе. Но неуверенность тут же мелькнула в его глазах, когда он уловил враждебность в тоне говорившего.

Его улыбка не отразилась ни на чьем лице и погасла.

– Вы эвакуируетесь с нами сейчас же, немедленно. Но с собой необходимо взять на борт любого из индейцев. Проект «Прыг-Скок» изменился.

– Но почему? Мы затянули время? Пришельцы ушли?

– Объяснения по пути. А сейчас мы чертовски торопимся. Бразильские ВВС ведут за нами охоту.

– Ведут – что? – взорвался Честер. – Кто ведет что?

– Бразильские ВВС. Или часть их.

– Вся авиация поднята, вылетели оба самолета?

– Ничего, сил у них хватит, чтобы достать нас. Прошедшие несколько дней подкинули нам сюрпризов, доложу я вам! В Бразилии гражданская война. Хаос распространился на соседние государства. В свете всего этого вы и ваши гении разрушения наделали дел…

Он возмущенно посмотрел на всех троих.

– Заварили кашу.

– Мы ничего не слышали. Что случилось? У нас даже радио нет. Сидим и выжидаем здесь, как каторжники.

– Вы еще услышите об осином гнезде, которое вы разворошили. Радио как будто задалось целью напугать всех насмерть. Сколько вас здесь? Вроде бы должно быть трое.

– Летите с нами, Пьер? – вкрадчиво поинтересовался Цвинглер.

В глазах француза блеснула искорка надежды.

– Вы говорите – революция? И ВВС на ее стороне?

– Больше им и быть негде, – кивнул мормонский приказчик.

– Революция! – восхищенно прошептал Пьер. Он с воодушевлением оглянулся вокруг, словно собирался немедленно рвануть в джунгли и присоединиться к партизанам.

Соул заметил этот блеск в глазах и улыбнулся, как, наверное, мог улыбаться только шекспировский Яго.

– Ты все равно ничем здесь не поможешь. Тебе лучше лететь с нами.

Соул прекрасно понимал, что это звучит как совет полисмена вести себя спокойно по пути в участок.

Пьер не решался, медлил и в то же время дрожал от нетерпения.

Даже небольшое промедление беспокоило, выводило из себя новоприбывших.

– Не поторопитесь ли вы, ребята? Француз может делать, что ему нравится, но у меня задание вывезти вас троих отсюда как можно скорее. Ваша жизнь в опасности, бразильцы могут выйти на ваш след. А то бы могли торчать здесь хоть до второго пришествия. Рисковое дело, ребята, так-то.

Соул натянуто улыбнулся.

– В опасности? Боже мой! Все, что могло, уже свалилось на наши головы.

Пьер снова оглянулся на деревню – намечая путь к бегству.

– Над французом тоже капает, – ухмыльнулся Честер. Он поднял помповое ружье и небрежно выстрелил иглой в голое плечо Пьера.

– Извини, Пи-эр, – произнес он, копируя Кайяпи.

Пьер отшатнулся – на лице его замер испуг. Не успев сделать и пяти шагов, он уткнулся лицом в грязь.

Передав ружье Тому Цвинглеру, Честер не спеша приблизился к телу, поднял его одной рукой и, взвалив на плечо, понес к вертолетной лестнице.

Ладно, все к лучшему, подумал Соул.

Пьер явно был не в том состоянии, чтобы оставаться в джунглях. Измученный мухами и пиявками, измотанный напряжением последних дней.

Соул помог Честеру забросить щуплое тело на борт вертолета и заметил, что руки его приятно дрожат, как от сознания выполненного долга. Честер тоже был счастлив: он наконец-то смог выстрелить из ружья.

Они летели над зелеными джунглями сквозь завесы ливней и зоны радужного света. И этот торопыга по имени Амори Хирш заполнял своим рассказом пробелы потерянных дней. Трое мужчин, внезапно вырванные из лишенной чувства времени деревни, индейского табора, с нарастающим страхом слушали о переменах во внешнем мире, так абсурдно возникших по их вине. Они искали иголку в стоге сена – и подожгли этот стог.

Они узнали о катастрофе в Сантарене. О десятках тысяч утонувших. О том, как океанские лайнеры смывало в джунгли, где они переворачивались, отчего корабельные котлы взрывались. Об убийствах американских инженеров, после чего сами убийцы были смыты наводнением, точно рухлядь с палубы. О волнах злобы и ненависти, омывающих бразильские города. И как во всей этой сумятице возник один факт. Один совершенно сумасшедший, непостижимый факт. Использование американцами ядерного оружия против собственного Амазонского проекта.

Взрыв был зарегистрирован китайским спутником над Тихим океаном. Тем самым китайцы раскрыли карты, цель запуска этого спутника стала очевидной всему миру: система наводки межконтинентальных баллистических ракет для Китайской Народной Республики. «Две паршивых килотонны!» – кричал Амори Хирш, словно потеряв голову при мысли о такой ничтожности. Но эта соломинка сломала хребет верблюда, причем сразу в двух смыслах: экологическом и политическом. Как только китайцы засекли детонацию, они послали к черту геологическую программу, которой они прикрывались! К черту китайскую игру в музыкальные спутники – это парение на предельных высотах со своим последним хитом «Красный Председатель Совета». С каким наслаждением они смаковали эту «утечку информации», несмотря на то, что рассекретили самих себя. Да и «просочилась» ли в самом деле информация? Нет – она обрушилась лавиной, погребая под собой мир. В то же время русские лениво и неумело отбрехивались – подозрительно неумело и грубо. Страх и подозрительность охватили весь земной шар – впервые после Нагасаки. Американская собственность в Рио и Сан-Паулу сгорела дотла, подожженная и разграбленная. Часть бразильской армии и военно-воздушных сил разложилась. Оставшаяся часть была парализована и отказывалась участвовать в наведении порядка. Жесткий режим военной диктатуры перестал контролировать ситуацию. Далее события приняли сумасшедшую анархическую окраску: напалмовый налет на посольство США в Бразилии был первым из этих безумных событий. По всей стране поднялась волна анархии и покатилась от города к городу, заражая умы. Партизанское подполье провозгласило создание временного правительства в свободном городе Белу Оризонти. И эти настроения достигли самой отдаленной ряби от амазонского потопа – соседних стран, заражая и разлагая их население.

– «В 1975-м вставали все окрестные ребята», – пробормотал Соул.

Амори Хирш посмотрел на него с каменным лицом.

– Могли бы, по крайней мере, хоть год назвать правильно, невзирая на свои политические симпатии.

– Простите, я о другом задумался.

– Он еще может думать о чем-то другом! Боже всемогущий!

– Да, вижу, ситуация – швах, – удрученно произнес Цвинглер. – Ну а как же прочие дела? Мы уже потеряли свой звездный шанс? Пришельцы упаковали чемоданы и навострились домой? И поэтому мы возвращаемся с пустыми руками?

Амори Хирш насмешливо улыбнулся.

– Вас ждут большие новости – и совсем не то, что вы думаете.

Цвинглер с беспомощным видом грыз ноготь.

– Вы это о чем, Хирш? О чем тут еще думать, кроме того, что упущен величайший шанс для человечества, который был преподнесен прямо на блюдечке.

– На летающей тарелочке, вы хотите сказать?

– Но мы нашли то, за чем прилетели. Что же мешает нам захватить несколько индейцев в Штаты?

Хирш покачал головой.

– Спокойно, парни. Вы услышите о реальном положении вещей на борту самолета, вылетающего из Франклина. Эту южноамериканскую заразу можно сдержать. Конечно, все зависит от того, что ты готов бросить на другую чашу весов. История – политика: настроение масс есть вопрос равновесия. Нужно найти верные точки давления. Китайцы оказались готовы рассекретить свой спутник, чтобы облить нас помоями. Нам осталось только сделать верную ставку. Забавно, но теперь на нашей стороне русские. Заткнуть глотку этой революции – в наших общих интересах.

Вот уже несколько часов Соул с Цвинглером, не веря своим ушам, слушали радионовости из зоны Панамского канала. Был запущен целый информационный пакет антиистерии. Архимед говорил, что мог бы перевернуть мир, если бы ему дали точку опоры вне этого мира и достаточно длинный рычаг. Казалось, пришельцы были выбраны в качестве этой точки вне мира.

Но что должно было послужить рычагом?

«…Важные новости в девятичасовом блоке вечерних новостей. Полчаса назад военный блок США – СССР заявил в совместном коммюнике, что враждебно настроенные инопланетяне из другой звездной системы орудуют по соседству с нашей планетой. Сообщается, что гигантский спутник, видимый над территорией Тихого океана и Сибири, запущенный на прошлой недели русскими, был легендой, разработанной совместно двумя космическими сверхдержавами с целью ликвидировать угрозу миру».

– Невероятно, – пробормотал Цвинглер, у которого просто перехватило дыхание.

«…Коварные намерения пришельцев стали совершенно явными после атаки на соединенный русско-американский космический флот, приведший к потере трех космонавтов и нескольких беспилотных спутников, попавшихся на пути корабля пришельцев. И еще одна диверсия инопланетян: затопление амазонского бассейна после взрыва главной дамбы с помощью ядерного оружия малой силы, применение которого было замечено с китайского спутника-шпиона…»

– Проклятье!

– Не берите в голову, Цвинглер, – пожал плечами Хирш. – Теперь вы только пассажир. Остается просто ехать. Наивно было полагаться на пришельцев-негуманоидов, когда и гуманоидам верить нельзя. – Он развязно придвинулся полированным мраморным лицом к своим пассажирам. – Негуманный – звучит почти как антигуманный, верно?

«…Срочные консультации между правительствами СССР и Америки по горячей линии состоялись несколько дней назад. Объединенное коммюнике гласит, что необходимо в срочном порядке избавиться от присутствия инопланетного космического корабля, чья враждебность теперь не вызывает сомнений, – перед лицом растущей паники, возникшей в результате ядерной диверсии на главном инженерном сооружении Амазонки…»

– Что за идиотская ложь! Они что – совсем забыли про звезды?

«…Как особо отмечено в коммюнике, подземные детонации не следует рассматривать в качестве проявления русско-американской угрозы. Продолжаются консультации с другими членами Ядерного клуба с целью избежать возможного недопонимания…»

– Еще бы! После этого, конечно, сферцы не смогли оставаться в Неваде!

– О! Вот это-то они как раз смогли! – радостно гукнул Амори Хирш. – Негуманоиды все смогли! – с ядовитой улыбкой добавил он.

«…Тем временем с американской стороны поступило сообщение о том, что президент собирается обратиться к нации в получасовой сводке новостей. Одновременно прозвучит обращение главы Советского правительства к своему народу…»

– Это безумие!

– Не безумнее, чем ехать сейчас в Латинскую Америку. Мы рассматриваем это как соответствующее противоядие.

– Это преступно, – путаясь в словах, залопотал Цвинглер. – Это самая большая ошибка в истории человечества. Что такое вся Латинская Америка в сравнении с миллионами миров за пределами Солнечной системы! Мы купили этот вонючий мирок – и расплатились звездами. Когда мы могли взять себе эти звезды за полдюжины мозгов. Это же глупо. Архиглупо!

Лайнер набирал высоту над Панамским перешейком во тьме звездной ночи, устремляясь над Карибским морем.

Итак, разумные фильтры были выборочно сняты, один за другим. Возбужденные американские и русские голоса в эфире вещали о гигантском межзвездном шаре на орбите Земли. О замеченных НЛО сообщали из Лос-Анджелеса и Омска, из Ташкента и Каракаса. Говорили о загадочных дырах в стратосфере. О бесчисленных авиакатастрофах. Кем – или чем – они были вызваны?

Их самолет развернулся над Мексиканским заливом и пошел над американским Югом.

– Русские? – откликнулся Амори Хирш в ответ на настойчивые, брюзгливые расспросы Цвинглера. – Ну, во-первых, они впутались с нами, на свою голову, в эту торговую сделку с мозгами. А во-вторых, китаезы-коммунисты стяжали себе честь и славу, а также получили политические дивиденды, как засекшие ядерный взрыв на дамбе. И, в-третьих, честно говоря, торговля пошла не шибко после вашего отлета. Да, конечно, мы торговались, и они торговались. Но обмен техническими данными было неравноценный. Координаты нескольких паршивых звезд. Пара костылей, чтобы выбраться за пределы Солнечной системы чуть быстрее, чем мы сумели бы собственными силами. Но не настолько быстро, чтобы потом унести ноги от тысячи случайностей. Крошки со стола богача! Черт побери, Том, разве вы не понимаете – мы же РАСА ГУМАНОИДОВ. Таких, как русские и американцы. Заваривших эту треклятую революцию. Как можем мы беспокоиться о влиянии на двести-триста миллионов несчастных гаучо, или как бы мы их там не называли? Может быть, чинков[25] это еще волнует. Назвать их «Срединным Королевством»? Этих крестьян, приговоренных всю жизнь ковыряться в земле? Большего они собой не представляют! Но и русские, и американцы – мы же все в душе колонисты. Мы не ослы, которых можно заманить на несколько идиотских шагов, подвесив к ярму перед носом морковку. Мы развернемся на сто восемьдесят градусов и выбьем морковку из рук.

– И все-таки не понимаю, – почти простонал Цвинглер.

Амори Хирш покровительственно наклонился к нему.

– Том, ты и твой «Прыг-Скок» – это недальновидный взгляд на природу. Поставлены новые масштабные задачи.

– Недальновидный! – Цвинглер хватился своих потерянных рубиновых лун, словно потянулся за четками для молитв, но не нашел их. Не было молитв на этот случай.

По пути к портам залива они узнали еще больше – о крестовом походе СМИ, о развязанной радиостанцией КСТА истерической кампании в праздник Тела Христова. Амори Хирш, похохатывая, раскрыл кодовое имя операции – «Уэллсовская Всячина», вдохновленное воспоминаниями о жуткой передаче Орсона Уэллса о налете инопланетян 30 октября 1938 года, – и Соул поморщился, вспомнив собственное увлечение передачами инопланетного TV. Здесь все было сфабриковано почище, куда более осмотрительно и профессионально, чем у Орсона Уэллса, в чье время масс-медиа пребывали еще в каменном веке. Для этого трагического фарса у них нашлось несколько настоящих инопланетян в качестве актеров.

Казалось, хотя Соул не мог бы в этом поклясться, что самолет летит все медленнее и неохотнее по мере приближения к США. Может, они летели так неторопливо, чтобы ненароком не вспугнуть какую-нибудь ракетную установку, нацеленную для стрельбы по сверхскоростным летающим тарелочкам. Хотя какие там летающие тарелки – они были мифом, ложью. Только один корабль, разведшлюпка, существовал в реальности, да и тот торчал до сих пор на взлетной полосе в Неваде, если словам Амори Хирша можно было верить. С одним гигантским шаром в небе и с командой печальных и загнанных космических коммивояжеров.

Так это, значит, Шар подстрелил из лазера спутники русских и американцев?

– Сбил хоть один? – шумно выражал возмущение Цвинглер.

– Конечно, нет, – улыбнулся Хирш, хотя при этих словах тень сомнения скользнула по его лицу, словно бы «Уэллсовская Всячина» была слишком реалистично прописана в сценарии, чтобы подвергать ее сомнению. Он надменно подмигнул: – Это же пачка с детским попкорном. Самое трудное было организовать «ответные удары» – не используя кувалду против мухи и, с другой стороны, не используя мухобойку против слона.

– Как гнусно! Отвратительно! – заорал на него Цвинглер, теряя самоконтроль. – Все, что я знаю о мухах и слонах, мистер Хирш, это то, что в свое время проглотил пару мух, но всегда противостоял слонам бесчестия и обмана!

– Очень жаль, что вы так это рассматриваете, Том, – самодовольно ухмыльнулся собеседник, – но это политика.

Президент в своем выступлении говорил: О единстве всех жителей Земли перед лицом инопланетной опасности. О невозможности оценить силы и намерения пришельцев. О явной враждебности, публично продемонстрированной Штатам и СССР, вставшим плечом к плечу как братья. О бессмысленном уничтожении Проекта Развития Амазонки, повлекшем гибель людей и утрату собственности. О немедленной помощи ООН пострадавшим, поскольку бразильский народ захвачен безответственной китайской ложью и пропагандой. Об убийстве в космосе двух американских и одного русского астронавтов, перед чьей отвагой все склоняют головы и чьи имена занесены в Книгу памяти: полковник Маркос Хейг, майор Джо Рорер, майор Вадим Зайцев. О поражении лазером с орбиты геологических спутников ERTS[26] – о диверсии против попыток землян к улучшению жизни со стороны представителей продвинутой технологии – об акции, подобной жестокости детей, отрывающих крылья у мух…

– Их имена, – рыдал Цвинглер. – Я помню их. По Неваде.

– Вздор, Том, – смеялся Хирш. – Ты галлюцинируешь. Наверное, принимал индейский наркотик?

Перед окончательной посадкой, когда под ними пронеслись набережные Хьюстона, KTRH известила о прямом попадании самонаводящейся боеголовкой бомбы мощностью в одну килотонну в «летающую тарелку», временно приземлившуюся в пустыне штата Невада.

И когда шасси мягко коснулись взлетной полосы, Амори Хирш победно захохотал, потирая ладони.

А еще чуть погодя пришло сообщение о русской орбитальной бомбе, сразившей трансполярный шар пришельцев, разбив его как яйцо и выплеснув желток в небо над Соломоновыми островами.

– Подонки. Т-тупые подонки… – монотонно проклинал Том Цвинглер, пока самолет не остановился и не погасла надпись «НЕ КУРИТЬ».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

– Пройдемся.

– Думаешь?

Соул кивнул.

Они выбрались из подержанного голубого «форда», на котором еще сохранилась надпись «USAF», нанесенная через трафарет на передние двери. Сержант-негр, блеснув белыми зубами, развернулся и умчался в обратном направлении, то и дело буксуя и визжа покрышками.

– Вот он, Гэддон. – Соул указал на Отделение, показавшееся в полумиле на верхушке холма в мини-джунглях хвойных деревьев.

– Мои маленькие индейцы, – Соул поежился. Он указал на поселение, кучку домишек, которые находились через поле от них.

– А вот наш дом, с голубым «фольксвагеном». Держись в том направлении, Пьер. Айлин ждет. Я… нагоню тебя.

Его ли это дом?

Где живет женщина по имени Айлин, на которой ему посчастливилось жениться. Чей голос по телефону звучал, как микрочип в автоответчике – так же ровно, как голос робота из службы междугородных переговоров! Где живет мальчик по имени Питер, все больше приобретающий черты сходства с этим посторонним, потрясающе легкомысленным человеком, стоящим рядом с ним на сельской дороге…

Соул слегка подтолкнул Пьера вперед, в направлении к указателю, уводящему на тропу. Но ревности не было в этом движении – о какой ревности могла идти речь?

Пьер в замешательстве оглянулся на него, но спустился без лишних вопросов и пошел месить грязь по тропе.

И Соул остался один.

Сельский, типично английский ландшафт казался таким же голым и даже обшарпанным, как поверхность Луны после Амазонских лесов. Ясное осеннее небо обрушило на него свою холодную пустоту.

Он направился к Гэддону, к Блоку, по мертвым полям.

Он никогда не чувствовал себя таким взвинченным, как теперь, идя под пустым и чистым, как яичная скорлупа, небом, по траве, сопровождаемый призраками миллиардов случайностей, которые могли произойти, но не произошли, – призраками других Соулов, которые могли родиться, но никогда так и не появились на свет, – что поставило в скобки его собственное существование, которое тоже становилось эфемерным – жизнью в скобках.

Его переполняло навязчивое ощущение природы – каждой веточки и каждого стебля, свежих и чистых, заключенных в скобки существования множество раз, до бесконечности, как человек или свет свечи, отраженный между двумя зеркалами. Каждый ком земли на пути ухмылялся горбатой горгульей. Голубое небо над голыми ветвями казалось подсвеченным витражом в каком-то пустом соборе, веером из павлиньих перьев, шевелящихся в вакууме.

Он забросил через плечо сумку, набитую одеждой, думая о многих других Соулах, осуществляющих разные проекты и принимающих разные решения в этой мертвой произвольной зоне выбора.

За голубым веером павлиньих перьев, казавшимся Соулу витражом, подсвеченным солнцем, в темноте, в которую превращалась эта голубизна на высоте тысячи миль, майор Пип[27] Деннисон плыл в своем скафандре – участник пятисот боевых вылетов на Юго-Восток и космических вахт в «Скайлабе», автор диссертации по расчету орбитальных траекторий. В забрале шлема отражался голубой диск Земли с белыми витками пара, напоминающими взбитые сливки, – фонтан содовой в космосе.

Его страховочный фал, извиваясь змеей, вспыхивал ярким, слепящим светом в лучах солнца – перед висевшим шаттлом, где осенние паутинки обвивали другие детали снаряжения – защиты живого человеческого материала. Полдюжины космонавтов расселись, точно мухи, присосавшись к различным частям лопнувшего необъятного металлического фрукта, покрытого сетью черных трещин. Точно осы налетели на сок из гниющего плода.

Мухи припали к большому куску редкой дичины, чтобы доразвить свои опарыши в этом космическом морозильнике.

Пип сверился со счетчиком Гейгера, прикрепленным, точно часы, к запястью. Разложение этой дичи подчинялось обратному закону, только когда радиоактивное разложение уменьшалось, можно было обследовать труп. Что за пир тогда наступит в небесах – треснувший апельсин, лопнувшее яйцо, подстреленная дичь.

Сначала им предстояло обыскать фрукт с северной стороны. Потом они обойдут эту штуковину до дыры в южной стороне, в триста футов в глубину и пятьсот в ширину, – что прорубил в миллион раз увеличенный томагавк в черепе врага, – поглядывая во время работы на рентгеновские счетчики.

Одна мысль пугала майора Деннисона, когда он смотрел вниз на стальной труп. Может, какие-нибудь инопланетные твари выжили после удара по черепу ядерным топором? И после полной разгерметизации прячутся в Шаре?

Колодец зиял темнотой. Говорят, космонавт – тот же водолаз, только атмосферы давят на него изнутри, а не извне скафандра. И какие щупальца осьминога могли протянуться к нему из оскорбленной тьмы? Пип поежился в своем обогреваемом скафандре, затем отстегнул фал и прикрепил его магнитом к металлической кожуре. И тут же корпус корабля отозвался похожей дрожью: где-то на поверхности Шара пятеро американцев и русских повторили это движение…

Пип направил фонарик вниз и снял голограмму бездны с толстым переплетением труб, сверкающих на дне. Он оставил камеру болтаться в невесомости и проверил, удобно ли расположено табельное оружие – шариковый бомбометатель, заряженный сжатым газом.

– Деннисон к спуску готов, – доложил он в горловой микрофон.

– Удачи, Пип, – прожужжало в ухе. – Счастливой охоты.

Он перевернул тело в невесомости и стал карабкаться вверх: теперь верх и низ поменялись местами. Изменение пространственной ориентации переместило фонтан содовой с синими океанами, взбивавшимися в сливки, к его ногам.

Намерения Соула были тверды, как зимний лед, когда он толчком распахнул дверь с парадного хода и зашел в тепло.

Рождественскую елку убрали. И шары. И плакаты.

Никто не заметил, как он вставил ключ в первую дверь секретного блока и прошел в заднее крыло.

Он направил лифт вниз и вышел в коридор, сразу заторопившись к первому окну.

В мире имбеддинга стена с экраном была пуста, и четверо детей спали на полу рядышком, прижавшись друг к другу.

Нога у Гюльшен была в гипсе. У Рамы рука замотана повязкой. У Вашильки также повязка на лбу, а все лицо ужасно исцарапано.

Один Видья не понес видимого ущерба. Но и он спал неспокойно. Его сон был неглубок и тревожен. Несмотря на транквилизаторы и барбитураты, его губы шевелились во сне. Мышечный тик, догадался Соул.

Соул понял, что Видья в порядке, а большего ему было не нужно. Он прошел воздушный шлюз, на этот раз без речевой маски, бросив сумку рядом с пареньком.

– Видья! – позвал он, склонившись над мальчуганом.

Мальчик зашевелился во сне и скривил рот, но глаз не открыл.

Препаратами накачан по самую тыкву, отметил Соул. Ему стало не по себе. Он просмотрел видеоданные. Возможно, камеры не были подключены, а если и были, то никто в них не заглядывал, так как записывать было нечего.

Он вытряхнул из мешка вещи и стал одевать Видью. Уже заранее представляя, как удивится мальчик, когда впервые в жизни проснется одетым; может, ему сначала покажется тесно в куртке, но затем откроется столько новых возможностей…

Пьер шел по тропинке, хрустя гравием, как печеньем, затем он миновал голубой «фольксваген» и обогнул дом Соула.

Заглянув в окошко, он увидел мальчика, который извивался в кресле перед телевизором, сплетая свои тоненькие, как спички, ножки.

Лицо мальчика потрясло Пьера. Мягкие лисьи черты. Его собственное детское лицо из зеленого клеенчатого фотоальбома.

Но Крис никогда ничего не говорил. Даже не намекнул. Сколько времени прошло с той встречи в Париже? Да, это вполне возможно.

Его собственный ребенок! Вот что объясняло двойственное отношение к нему Криса в амазонских дебрях.

Он понимал, что Криса в джунглях мучила какая-то проблема, не имеющая отношения ни к дикарям, ни к инопланетянам, ни к его экспериментам в госпитале.

И вот, стало быть, какая проблема.

В другом окне он столкнулся лицом к лицу с Айлин.

В первый момент она его не узнала – он выглядел таким худым и потрепанным, – затем бросилась к дверям.

– Пьер! Но Крис ничего не сказал по телефону…

Они поцеловались, едва прикоснувшись губами. Так целуются одноклассники после нескольких лет разлуки. Или кузены. Пьер обнял ее за плечи и посмотрел в глаза: они стали еще старше и холодней. Неуверенно махнув рукой в сторону соседней комнаты, где крутило свою шарманку TV, он спросил:

– Я ничего не знал. Крис даже словом не намекнул. Я правильно понял, не так ли?

– Да, его зовут Питер. А мой Крис никогда не был особо разговорчивым.

– Крис зачем-то пошел в госпиталь. Может, чтобы оставить нас наедине?

Пип медленно вплыл в коридор, где располагались кабели, похожие на трубы, пролегавшие внутри Шара. Теперь они были повреждены: искорежены, разорваны и изогнуты. На некоторых отсутствовала оболочка, была порвана изоляция, и обнажились такие тонкие контактные связи, что становилось страшно. Но смело можно было сказать, что не было среди них ни одной ржавой трубы или трубы, по которой бы тек шоколад или что угодно земное. Нет, это были самые настоящие инопланетные трубы. То есть импортные. Дальше коридор был вообще смят в гармошку ударной волной, и местами пол и потолок сплющивались и переходили друг в друга, как бывает после взрыва в угольной шахте.

Рядом показался открытый люк. Лесенка с расстоянием в метр меж ступеньками вела на нижние уровни. Там, на мгновение закрыв обзор, проплыло угловатое тело пришельца, окруженное замерзшим облачком розового газа.

Пип, осторожно перебрасывая себя со ступеньки на ступень, достиг мертвого инопланетянина, плывшего в тумане из собственной крови. Он оттолкнул труп в сторону. Серая одежда – или это была кожа? – оторвалась, оставив примерзшую корку на металле.

Пип проплыл, отталкиваясь от стен, в высокий искореженный коридор, где оказалось гораздо просторнее. Он посветил по сторонам фонариком. В одну сторону коридор закручивался изгибом, исчезая вдали. В другом направлении он открывал дорогу к залу заглохших мертвых машин. Между ними повисло тело еще одного инопланетянина, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Длинные пальцы разметались веером. Уши взорвались в вакууме серыми лентами. Пип перевернул тело так, что пол снова поменялся местами с потолком, и затем осторожно передвинулся в сторону автоматов. Посол из мира взбитых сливок дегустировал первые пробы пищи для ума. Снимая голографии, он то и дело поглядывал на ручной счетчик радиации.

Через десять минут, так и не выяснив функции механизмов, он выплыл помятым коридором на уровень ниже.

Соул поднял спящего Видью на лифте и пронес по коридору. За пронизанным проводками сигнализации стеклом зеленый стриженый лесок сжимался корсетом вокруг здания. Там было спокойно.

Он открыл первую дверь.

В проходе между дверьми стоял Лайонел Россон. Он ждал Соула. Казалось, он не был удивлен, увидев его и ребенка.

– Что это тебя понесло, Крис? Диверсия? Или сентиментальность? Полагаю, самое время сказать: «Добро пожаловать в Гэддон». Но давай-ка сначала отнесем мальчишку на место, ладушки? Если бы ты знал, как я ждал тебя еще неделю назад! Но теперь это не имеет значения, не так ли?

Соул произнес яростным шепотом:

– Я забираю Видью отсюда. Чтобы он жил в реальном мире. Меня уже тошнит от вашей науки и политики! От проектов на пользу человечеству. От этих звериных паролей, от этих Прыг-Скоков и Пинков Упрямцу. И от этого Гэддона…

– Что ты городишь, Крис? Какие Прыг-Скоки, какие Пинки Упрямцу? – почти игриво спрашивал Россон, в то же время не спуская глаз со спящего мальчика и не забывая прикрывать дорогу к выходу.

– Разве все это не гоняют сейчас по телевизору? Летающие тарелки. Угроза пришельцев. Весь этот бред. Я слышал, что это остановило революцию в Южной Америке!

– И тебя втянули в эту кашу? Здорово. Тогда самое время рассказать мне. Ты видел, что с детьми? Ты понял, что мальчик оглушен наркотиками? И так нужно, черт возьми!

– Я сам знаю, что нужно. Что нужно политикам. Что нужно ученым. Что нужно человечеству. И в гробу я видал все эти нужды!

– Ты не уяснил ситуации, Крис. Давай-ка отнесем Видью вниз. Мы прорабатываем стратегию, понимаешь?

– Кому нужна твоя «стратегия»? – презрительно усмехнулся Соул.

– Нам, Крис. События дошли до критической точки…

– Ты довел все до критической точки, ублюдок – это ты не смотрел за Видьей!

Соул осторожно положил мальчика на пол.

– Ради бога, Крис, послушай меня – языковая программа запорота. У детей произошла перегрузка кратковременной памяти. Но все еще поправимо, это же не плотина.

Соул зарычал на фигуру, маячившую перед ним.

– Ты бы лучше оставил в стороне разговоры про дамбу, подонок!

– Конечно, Крис. Конечно-конечно. Все, что ты скажешь. Но, послушай, только послушай – можешь ты меня, наконец, выслушать? Дети вернулись к лепету. Понимаешь? И не к детскому лепету! Это не бессмысленные междометия – но настоящие концепты, пути мышления. Слоги на концептуальном уровне…

– Прочь с дороги, ты. К черту пути мышления!

– Дело в том, что твой имбеддинг… гениально предсказанный тобой…

Соул ударил Россона в живот.

– … произошел, – выдохнул Россон. Соул схватил его за волосы и с яростью ударил головой несколько раз о стену, пока Россон не обмяк окончательно и не сполз на пол.

Тогда он снова схватил Видью на руки и запер внешнюю дверь секретного отсека.

Пип вплыл в то, что позже будет названо Первой Мозговой Камерой.

Свет его фонаря упал на многочисленные ящики из кристаллического материала, неизвестного земной науке. Ряд за рядом они вздымались к разбитому куполу. Миллионы гробов уходили вверх, являя собой апокалиптическое зрелище. Усики проводов из контрольной панели тянулись к ним, точно побеги ползучих растений в джунглях. Провода вели в пластиковое желе, наполнявшее ящики, где они расщеплялись на миллионы нитей, проникающих в каждую часть того, что находилось в этих коробках. Обнаженные мозги лежали в желе, точно фрукты в вине.

Здесь были мозги множества форм и размеров. Некоторые напоминали плесень. Другие – кораллы. Третьи – резиновые кактусы. Из них выступали участки спинного мозга: прямые, словно шомпола, изогнутые, как луки, либо имеющие зыбкие, неопределенные очертания. Органы чувств располагались отдельно, крепясь к мозгам мускульными связками и костяными стержнями. В некоторых можно было признать глазные яблоки, другие допускали двусмысленное толкование, озадачивая. Служили ли они для распознавания света или же каких-то форм излучения?

Пип вглядывался со смешанным чувством благоговейного страха и отвращения. Обстановка напомнила ему школьную лабораторию биологии: обесцвеченные морские рачки, плавающие в спирту.

Ни одна из коробок жизнеобеспечения не была повреждена взрывом Шара.

«Интересно, – думал он, – может быть, эти мозги выжили, сохранились, как в консервах, в этом желе, заморозившись так быстро, что не успели умереть, а лишь впали в спячку?»

Ведь там не было никаких жизненно важных органов, которые могли быть повреждены – например, легких, которые могли просто лопнуть. Система жизнеобеспечения внезапно отключилась, и мозги моментально попали в температурный режим, при котором все процессы приостанавливаются.

Не смогут ли спецы земной криогенной инженерии привести в сознание эти существа? Есть ли шанс пробудить их от спячки? Разогреть мозги? Привести в чувство?

А может быть, шок клинической смерти оказался сокрушителен для разума?

Хотя и мизерный, но шанс все же был! И, конечно, человечество использует его, чтобы освободить этих узников, вернуть их к жизни. Использует и в своих целях. Как много наук о разуме могло выйти из этой камеры и как много физических наук – из машинного отделения Шара!

Такие думы посещали его – летчика-разведчика, доктора философии, ветерана кампании за свободу Азии – когда он висел здесь среди мозгов инопланетных существ, живших за тысячи световых лет отсюда, и шепотом читал молитву:

«Господи, пусть эти мозги окажутся способными к воскрешению.

Может, они восстанут к новой жизни, разбуженные инженерами Фонда Эттингера. К настоящему союзу умов, которого лишили их эти упыри, – как лишили и все человечество, спустившись к нему с небес лишь для того, чтобы собрать наши мозги, как цветы на лугу, и устремиться прочь к звездам. Пожалуйста, Господи, ради человечества прошу, не для себя.

Благослови, Господи, Фонд Эттингера. Благослови и помоги им воскресить замороженные тела и излечить их».

Подобную молитву он шептал много раз и прежде, ведь его четырехлетняя племянница была заморожена в жидком азоте после смерти от рака прошлым летом.

Осторожно пошевелив головой в шлеме, Пип стер пот со лба. Луч его нашлемного фонаря заплясал в аквариуме замороженных мозгов.

Соул пронес Видью полем – той же дорогой, которой пришел. Хоть это и было далеко в обход дома, зато здесь более безлюдно, меньше вероятности встретиться с кем-нибудь. По пути холодный воздух стал постепенно проникать в сон Видьи. Мальчик еще никогда не чувствовал такого холода. Его губы попробовали воздух на вкус и скривились. Щеки запунцовели. Кожа покрылась мурашками.

Соул пересек дорогу, на которой разошлись их пути с Пьером, и увидел голубой автомобиль, припаркованный возле дома. «Фольксваген» означал движение. А значит, возможность бегства.

Он обнял мальчика еще крепче, как мать обнимает дитя, – и вдруг губы ребенка дрогнули, и послышались странные, загадочные звуки.

Глаза Видьи открылись, и он уставился пустым бессмысленным взором в голубой свод неба и возвышающиеся вокруг остовы деревьев.

Айлин и Пьер вышли Соулу навстречу. Пьер придержал ее за руку, останавливая, едва увидел мальчика.

– Крис – что это еще за игры?

Она смотрела на Видью, и мальчик отвечал рассеянным взглядом, просто остановив на ней глаза.

– Вы что, привезли индейского мальчика из Бразилии?

– Крис ничего не привозил, кроме себя и меня, – ответил за него Пьер. – Это один из его экспериментальных детей из Гэддонского Блока. Они их держат под замком и строгой охраной… Крис поставил крест на своей карьере тем, что принес этого ребенка сюда.

В доме затрезвонил телефон.

Пьер неохотно отпустил руку Айлин.

– Я сниму? Догадываюсь, что они скажут. Ты не представляешь, что случилось, Айлин. Твой Крис только что покончил со своей драгоценной карьерой и развеял клочки по ветру.

Айлин в замешательстве посмотрела на француза.

– Что-о?

– Крис только что пробил огромную дыру…

– Дыру?

– В безопасности. Хотя бог знает почему. Не похоже, чтобы он того…

Крис крепко сжал ребенка в объятиях и посмотрел на него. Уставился в упор, как волчица на новорожденного детеныша.

– К счастью, он здоров, – сказал он, скорее самому себе, чем Пьеру и Айлин. – Психически он вполне здоров. Смышленый парень. Смотрите, он все понимает.

Пьер вопросительно помахал в сторону дома, где продолжал названивать телефон. Но Айлин не одарила его вниманием. Она переводила взгляд с мужа на ребенка, наспех одетого и обутого. Пьер, пожав плечами, побрел в сторону дома.

– Ты хочешь сказать, что это твой ребенок, Крис?

– А как же? Чей же еще?

– Но… когда? Как? И для этого ты притащил сюда Пьера – чтобы он стал свидетелем этой мелочной семейной разборки? Этой жалкой расплаты «зуб за зуб». И это все, что ты смог придумать после стольких дней разлуки? Ты мелочное, злобное ничтожество!

Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.

Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» – это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.

– Видья мое дитя – дитя моего разума!

– Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.

– Это случайность – то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?

– Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?

– Розыгрышах? Что за черт – о чем ты говоришь!

– О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно – дитя твоего мозга!

Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его – он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.

Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло – то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.

– Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.

– Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.

Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.

Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж – все слегка изменилось. Осталось на месте – но другое.

Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку – и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.

Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом – придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.

Айлин стояла перед ним – плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.

А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, – зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли – и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.

Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров – сторуких гигантов.

Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка – его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.

Затем он сделал невозможное.

Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося – увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.

Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности – но в двух разных местах одновременно.

Вскоре видения опять совместились – и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний – истинное.

Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.

В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.

Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.

Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.

Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому[28] хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий – и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.

Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.

Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.

Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.

Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану – чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.

И все же Соул инстинктивно опасался, что мир, который он видел, уже был трехмерным, что его двухмерность была иллюзией. Опасался, что произведет какое-то насилие над этим миром, какому нет места в любой реальности.

Он как будто смотрел кино. Но с каждой новой сценой прежние кадры отказывались уходить с экрана. Он должен был найти выход из этих бесчисленных вариантов Этой-Реалъности. Выкинуть их из головы.

Мужчина держал Мальчика. И он с безотчетным ужасом понимал, что эти мысли и эмоции принадлежали по преимуществу Видье и относились к нему, мальчику, – а между тем ими был захвачен сам Соул.

Действительность – это концентрационный лагерь, куда помещены концепты – для выживания в хаотической вселенной. Бескрайние ряды бараков, разделенных на блоки проволокой под напряжением, которую бороздят прожектора Внимания, выхватывая поочередно из темноты то одну, то другую группу бараков.

Мысли, словно заключенные концлагеря – причем заключенные в целях их же собственной безопасности – снуют и маршируют и трудятся в плоской двухмерной зоне, срезаемые лучами лазеров безумия и иррациональности в случае попытки к бегству.

Концентрационный лагерь Видьи лопался по швам. Ограждения падали под давлением напиравших тел. Внешние линии ограждений – границы, за которыми лежало невыразимое словами, – тоже с треском разлетелись. И все это было не к добру, поскольку концлагерь – единственная форма выживания видов.

Мысли Видьи выхлестывали – в ум Соула и в этот беспредельный хаос за границами мышления, «где нам слова не дано», уволакивая его за собою.

Соул все больше осознавал приближение плоского призрака, который, жестикулируя, надвигался на него.

Голос с французским акцентом вопил:

– Ради бога, отойди от него, Крис! Мальчик сошел с ума. Он может заразить тебя своим безумием. По телефону передали, это называется проективная эмпатия. Это безумие. Сейчас приедет «скорая». Положи его и отойди…

Плоский силуэт призрака из точек втянул вторую призрачную фигуру обратно в кирпичнозубый рот, который хотел проглотить его. Но он был вне границ, высоко паря.

– Крис, посмотри правде в глаза! Боже, ты создал монстра почище шемахойского зверя!

Мир настойчиво расцветал вокруг миллионами бит информации.

Мир был готов к имбеддингу – к внедрению. Величайший был готов внедриться в Нижайшего. Он неистово искал смежных измерений существования, которые могли бы принять эту воду, перехлестнувшую из разбитой плотины цивилизованного мышления. И все же давление могло вылиться лишь в привычные рамки измерений, какими мозг мог воспринять их. Страх близкой развязки нарастал – паника, подобно имбеддингу, свивалась внутри Соула кольцами.

– Пойдем отсюда, Крис. Мальчика надо обездвижить и успокоить. Его сейчас заберут на операцию. Они должны парализовать его мозг, иначе ему уже не поможет ничто и никто. Положи его в машину и закрой дверь.

«Но ведь Видья – дитя моего ума. Как я могу оставить свой ум?»

У Соула-Видьи не было способа оставить себя в покое.

Вся сенсорная информация, касающаяся ситуации, потекла иным путем. Внутрь. Впадая в водоворот, занимающий умственное пространство, но не вытесняя то, что уже втекло в него.

– Пожалуйста, отойдем, – упрашивала Айлин. – Оставь его.

Оставить Видью? Оставить себя?

Конечности Видьи сотрясались в механическом танце, меж тем как Соул все крепче сжимал его в руках, и любил его, и агонизировал вместе с ним…

– Малыш сломал себе шею, – рассказывал Россон Сэму Баксу, пока санитар загружал тело мальчика в кузов реанимационной машины. Он почесывал голову в том месте, где была ссадина. – С остальными детьми дело несколько получше. Этот парень у них как бы лидер, шаман. Но ведь я предупреждал тебя, Сэм.

– Это, скорее всего, последствия приема психостимулятора? – процедил директор. – Первая ласточка катастрофы. Боже, что за неприятность для нас. Лечить столько народу – и теперь распустить всех по домам.

– Не обязательно, Сэм. В основной части Блока ПСС используется в сочетании с языковыми упражнениями. Там это может принести только пользу. Мы с Дороти работали над логическими экземплярами. Там не наблюдается такого эффекта. Мир Ричарда в скором времени может также доставить нам массу хлопот… Но какие формы может принять катастрофа! Взять хотя бы этот фактор проективной эмпатии. Потрясающий побочный продукт! Если бы только Крис прислушался к моим словам, у нас появился бы шанс использовать это в своих целях – вместо сломанной шеи. Но у нас еще остался шанс с тремя другими детьми. Только, ради бога, – будем предельно осторожны с этим материалом.

– Что-то вроде телепатии, да, Лайонел?

Россон выпятил губу.

– Я думаю, то, что случилось в мозгу у Видьи, было перегрузкой данных, которые его рассудок просто не мог отключить. Он был вынужден перерабатывать и перерабатывать их… Без всякой возможности фильтрации. Все данные внешнего мира одновременно. А Крис, вынося мальчика за порог, только стимулировал этот процесс. Должно быть, перегорели некие мозговые предохранители, если возможно такое сравнение. Напряжение оказалось намного выше, чем то, на которое рассчитан аппарат мозга. И вот на пике напряжения стало возможным передать нечто вроде эха, которое мог бы принять мозг другого человека. Вот как действует проективная эмпатия. И это – все, что мы знаем о ней на сегодняшний момент. Как я предполагаю, так же действуют и прочие парапсихологические феномены. Имеется некий пласт, который может быть прочтен другим мозгом. Вот это и есть ваша телепатия – такой она предстает по существу. И никакой передачи идей из одного разума в другой. Нет диалога – а только подчиняющее влияние, нечто вроде электрохимического гипноза. Страх – и при этом без особой пользы. Поскольку мальчик в результате сошел с ума, то и передача мыслей, по существу, явилась передачей безумия. Я ощущал тот же эффект на себе, когда приближался к мальчишке, до того как мы усыпили их барбитуратами. Когда Крис придет в себя после шока, то, возможно, сможет лучше прокомментировать ситуацию – он здесь как рыба в воде, смыслит гораздо больше моего.

Сэм Бакс досадливо посмотрел на Соула, лежавшего после солидной дозы барбитуратов на вторых носилках.

– После этой небольшой эскапады, боюсь, наш уважаемый доктор отмочит чего-нибудь еще.

Россон тоже взглянул на Соула. Голова тупой болью напоминала о том, что между ними недавно произошло.

– Психическая перегрузка. Не будем поднимать вокруг этого шум, Сэм. В наших интересах не выносить сор из избы, – сказал он великодушно, хотя в душе обозвал Соула и подонком, и придурком.

Сэм только пожал плечами. Его эти слова оставили равнодушным. Он оглянулся в поисках Айлин.

– А, миссис Соул! Вашему супругу придется отправиться в Блок на обследование, сами понимаете. И весьма кстати было бы, если бы вы не торопились в первое время с его посещением в госпитале.

– Разумеется, – сухо отозвалась она.

Вскоре после этого «скорая» отъехала.

– И все же рассудок Соула испытал не меньшее потрясение, чем мозг мальчика, – вразумлял Сэм Бакс своего коллегу Лайонела Россона, подталкивая его к машине.

Россон ерошил свою львиную гриву, морщился, задевая свежую ссадину.

А за тысячу миль оттуда, над Соломоновыми островами, по пути на север, мозговые структуры еще не были разрушены окончательно, но глубоко заморожены – до состояния, близкого к абсолютному нулю…

К северу от Лас-Вегаса, вблизи от мест взятия проб земли Комиссией по Атомной Энергии, разум тоже не был разрушен окончательно, а только расщеплен на легкие радиоактивные осколки, медленно дрейфующие к югу, перед тем как осесть в пустыне.

Казино располагались достаточно далеко, так что беспокоиться было не о чем. Игра продолжалась. Делайте ваши ставки, господа умы.

А за пять тысяч миль еще дальше к югу индеец из племени шемахоя по имени Кайяпи вообще не беспокоился ни о чем.

1

«Фронт освобождения Мозамбика». Основан в 1962 г. Возглавлял национально-освободительную борьбу против Португалии до 1974 г. (Здесь и далее примеч. пер.)

2

Реймон Руссель (1877—1933) – французский писатель, одна из культовых фигур литературного авангарда XX в.

3

Невозделанная земля в Южной Африке или Австралии, покрытая кустарником.

4

Город в Бразилии, неподалеку от устья Амазонки.

5

Так американские солдаты в 60-х гг. называли Вьетнам.

6

От англ. blue – «голубой» и green – «зеленый».

7

Так называется сиротская школа для мальчиков в романе Диккенса «Николас Никльби».

8

Радиоастрономическая обсерватория Манчестерского университета в Великобритании. Построена в связи с созданием в 1957 г. 76-метрового параболического азимутального радиотелескопа.

9

Американский актер, кинорежиссер.

10

Коэффициент отражения.

11

Низменные коралловые острова в Тихом океане. Часть подопечной территории ООН, управляемой США.

12

Этот штат известен самой простой и легкой процедурой заключения и расторжения брака, отчего многие американцы едут заключать браки именно в Неваду.

13

Тахионы – гипотетические частицы со скоростью движения, превышающей скорость света в вакууме.

14

Вулканический архипелаг в Тихом океане, к востоку от Новой Гвинеи.

15

Пещера во Франции, около горы Монтиньяк, с относящимися ко времени позднего палеолита настенными изображениями животных.

16

Национальный парк США.

17

С. А. Маверик – техасский инженер, живший в конце XIX в., который не метил своим клеймом производимые им котлы.

18

IQ (intelligence quotient) – коэффициент умственного развития.

19

Короткоствольный крупнокалиберный пистолет, распространенное оружие гангстеров.

20

Крепость и святилище инков XV-XVI вв. в древнем Перу. Развалины укреплений, храмов, жилых и хозяйственных построек из камня.

21

Теодор Рузвельт (1858—1919) – 26-й президент США, республиканец.

22

Франклин Делано Рузвельт (1882—1945) – 32-й президент США, демократ.

23

Что? (фр.)

24

Распространенный амфетамин.

25

Чинк – презрительная кличка китайцев в США.

26

Американская программа изучения земных ресурсов со спутников.

27

Уменьшительное от «Филип».

28

Пуантилизм – направление в живописи, манера письма раздельными мазками правильной формы наподобие точек или мелких квадратов.