Памфри вздрогнул..

— Простите, я не…— Он выставил вперед бледное, острое лицо и приоткрыл рот, как будто тот служил ему третьим ухом.

— Я говорил, что все у него тут изложено очень обстоятельно.

— По-другому и быть не могло.

— Да, но в данный момент это мало чем нам поможет. Он не выходил на контакт уже одиннадцать дней.

— Двенадцать, — поправил Памфри.

— Хорошо, двенадцать. Замена последует автоматически. Но мы же не можем вводить в игру другого парня, не выяснив, что к чему. А пока не все ясно. Если предположить, что «семь» вышел на кого-то из самых крупных экзов в этом секторе, мне кажется, они могли бы сработать и почище.

Памфри выпустил из воротника еще дюйм-другой шеи и погладил подбородок.

— Вы, я так понимаю, не думаете, что он исчез из собственных тактических соображений? У вас серьезные подозрения, что как оперативная единица он был негативирован?

— О, они добрались до него, можешь не сомневаться. Жестоко с ним судьба обошлась, ну, да мы сюда прибыли не поминки справлять. Если у нас получится соединить оборвавшиеся концы как можно быстрее, мы можем спокойно предоставить бобби [10] ломать себе голову над тем, что они называют составом преступления. Наши люди проследят, чтобы ничего не выплыло наружу.

— А если допустить, что будет арест. И суд.

— О, я надеюсь, они найдут эту свинью. От души им этого желаю. Я хочу сказать, что этот аспект заботит нас далеко не в первую очередь. Поверь мне, если кого-то и осудят, так это будет самый что ни на есть обычный Генри Джонс, вор, садист, обманутый муж, гомик, получивший пинка под зад, — словом, все, что хорошо работающая организация может в любой момент представить суду, чтобы скрыть подлинную личность и мотивы одного из своих исполнителей, который имел несчастье попасться.

Росс аккуратно убрал в карман кожаный кисет, из которого насыпал «латакию» (черную, подумал он, как глотка той трансильванской девушки, напрягшейся и постанывающей от страсти, когда его рот накрыл ее рот в бухарестском пульмане…). Он чиркнул спичкой и дал выгореть последним крупинкам серы на головке, прежде чем поднес чистое пламя горящей сосны на полсантиметра к чашечке трубки. Темные слоистые волокна выгнулись, разделились и превратились сначала в огненные нити, а потом в арки из пепла над тлеющим ободком.

В конце концов они были сокрушены тем самым биметаллическим поршеньком, который так заинтересовал Пербрайта. Параллельно длинному мундштуку устремилось облачко синеватого дыма, разделилось пополам, наткнувшись на чашечку, блестящую, как конский каштан, только что извлеченный из скорлупы, и опять соединилось, лениво атакуя невосприимчивые ноздри Памфри, который нарочито кашлянул и отвернулся.

Росс наблюдал за его реакцией без симпатии.

— В вас напрочь отсутствует чувственность, Гарри, — с упреком сказал он, мысленно рисуя трансильванскую безысходность при виде флегматичной физиономии Памфри.

— Полиция, — ответил Памфри, придерживаясь того, что он считал сутью дела, — неизбежно будет рассматривать этого Периама как человека, глубоко причастного.

— Периама?

— Владельца дома, в котором проживал Хопджой. Росс пожал плечами.

— Это ничего не значит. Мы можем быть уверены, что наши друзья позаботились, чтобы кто-нибудь выглядел причастным. Здесь, — он показал рукой на папку, — нет ничего, что хоть как-то указывало бы на возможное отношение Периама к происшедшему.

— О, да; Хопджой ему вполне доверял. Перекрестная проверка по разряду М, конечно. Вплоть до голубой полосы.

Брови Росса поползли вверх.

— За кого они его там приняли, за министра иностранных дел?

— Исходя из соображений безопасности…— Памфри замолчал, собираясь с духом, чтобы встретить новое облако табачного дыма, — …максимальная развертка по любому человеку, который проживает в одном доме с нашим агентом, совершенно оправдана. Как выяснилось, Периам имеет на удивление высокий коэффициент благонадежности. Даже сводка по родственникам оказалась отрицательной до троюродных братьев. Выход на сообщников через прелюбодеяние — нулевой. С поправкой на временное понижение стабильности он прозвенел на девяносто девять и семь десятых.

— Бог мой! Он, должно быть, один такой на всю страну.

Памфри чуть заметно качнул головой.

— Вообще-то, таких шестнадцать человек. Исходя из их профессий, получается очень интересная раскладка. Пятеро из них — владельцы табачных лавок, как и Периам. Далее, если не ошибаюсь, следуют садовники, работающие на рынок. Остальные — достаточно пестрая публика.

— Архиепископы есть?

Памфри задумался, нахмурив брови.

— Нет, — сказал он наконец, — по-моему, нет. — Он поднял глаза. — Я могу проверить, если хотите. Только это едва ли существенно, или нет?

— Да, едва ли.

Росс потянулся своим большим, влюбленным в движение телом на всю его длину, смакуя невинную радость мышечной силы, пока гостиничный стул жалобно не заскрипел, и с золотых запонок на взметнувшихся вверх руках не засверкали крошечные бриллианты, выломанные в 1952 году (как мог бы поведать Росс, появись у него желание) из передних зубов палача и специалиста по допросам Спураткина — большого любителя пустить пыль в глаза.

Росс уронил руки, со счастливой улыбкой обмяк на полминуты, затем сел, прямо и собранно.

— Ну, так, давай приступим. На данной стадии мы можем только прослеживать линии, намеченные Хопджоем, выбирая их более-менее наугад, пока не получим какое-то общее представление об обстановке. Я предлагаю тебе для начала пойти постричься, Гарри.

— Джордж Тоцер, — откликнулся Памфри с необычной для него развязностью. — Дом тридцать два по Спиндл-Лейн. Точно?

— Абсолютно точно, сынище. — Росс ухмыльнулся и поднялся со стула. Он был тронут; это чувство охватывало его всякий раз, когда Памфри позволял гордости за свою феноменальную способность — запоминать цифры и факты — просвечивать сквозь в остальном тусклую индивидуальность, и Росс всегда с готовностью признавал это его достоинство. В надежде на чудо он добавил: — Хорошо еще, что не Тод, а?[11]

Чуда не произошло. С непроницаемым лицом Памфри переспросил:

— Тод?

Он развернул план Флаксборо, отыскал Спиндл-Лейн и ввел в свою память названия промежуточных улиц.

— Тод? — спросил он опять, поднимая глаза.

— Да нет, ничего, — ответил Росс. — Это просто шутка. Шутка брадобрея.

Есть в Памфри, подумал он, что-то от варвара-тевтона.

Одинокая муха патрулировала столб солнечного света, косо падавший из решетчатого окна на усыпанный обрезками волос коричневый линолеум в салоне мистера Тоцера. Ее то прекращающееся, то возобновляющееся жужжание подчеркивало почти абсолютную тишину, которая так характерна для парикмахерских в летний полдень, когда не бывает клиентов. Воздух в маленькой комнате с низким потолком, расположенной на три ступеньки ниже тротуара, был теплый и сонный, с запахом лавровишневой воды. Свежий кусок туалетной ткани, заранее обернутый вокруг подголовника на кресле для бритья, напоминал своей неподвижностью высеченный из мрамора, свиток. Ножницы, бритвы и машинки для стрижки, аккуратно разложенные позади большой овальной раковины, казалось, имели так же мало шансов быть использованными по назначению, как те инструменты, которые безвестный сангвиник замуровал вместе с фараоном в Луксоре.

Даже владельца салона, похоже, не миновали эти некротические преображения. Он мирно раскинулся на трех плетеных стульях под рядом вешалок для шляп в прихожей; голова его покоилась на кипе зачитанных журналов, а руки лежали крестом на помятом белом халате.

Памфри, заглянув предварительно через окно внутрь парикмахерской гробницы мистера Тоцера, с некоторым удивлением обнаружил, что дверь не заперта. Но в тот момент, когда он входил, небольшой колокольчик, висевший над дверью, звякнул, и мистер Тоцер неуклюже — как-то сразу весь целиком, словно лунатик, — поднялся и двинулся ему навстречу, приветливо держа в вытянутой руке простыню, которую клиент, наделенный более богатым воображением, мог бы принять за саван.

Парикмахер отступил в сторону, пропуская Памфри вперед, а когда тот опустился в кресло, повязал простыню вокруг его шеи и молча постоял с минуту, исследуя остатки темной поросли, в беспорядке разбросанные на белой, как китайская капуста, коже черепа.

— Стрижка, сэр? — в тоне вопроса слышалось вежливое сомнение.

— Подровняйте слегка.

Мистер Тоцер послушно улыбнулся и заткнул ватный валик между шеей и воротником клиента.

— Славную погодку вы привезли с собой, сэр.

Памфри пропустил эту фразу через свой мозговой спектроскоп. Ее банальность прошла сквозь него, как вода сквозь сито, а на табло замигало слово «привезли»: в Памфри узнали приезжего и обращались к нему как к человеку чужому в этом городе.

— Действительно славную, не правда ли?

Легким нажатием руки Тоцер чуть-чуть наклонил его голову набок. Памфри исподтишка наблюдал за парикмахером в зеркале. Лицо у мистера Тоцера было смуглое, шишковатое и такое длинное, что подбородок касался груди и был обрамлен лацканами белого халата. Уши размером со стандартный ломоть ветчины имели обвисшие мочки, покрытые пухом. Глаза сидели так глубоко, что, казалось, принадлежали не ему, а раку-отшельнику, устало поглядывающему на мир из черепной коробки мистера Тоцера, словно из раковины.

— Вы проездом, сэр? — Парикмахер протянул над Памфри длинную руку, которая в раздумье повисла над аккуратным рядом инструментов позади раковины. Похоже, она была готова опуститься на бритву с костяной рукояткой.

Памфри, не спускавший с бритвы глаз, ответил:

— Так и есть.

Рука двинулась дальше и подхватила ручную машинку для стрижки.

— Краткосрочный отпуск, наверное? Хотя нет, насколько я могу судить, вы не рыбак.

— Не совсем рыбак, — подтвердил Памфри. Он почувствовал, что пока не в состоянии определить истинный характер этого «прощупывания», не может понять, кто перед ним: друг или враг. Материалы, собранные Хопджоем на этого человека, были расплывчатыми во всем, за исключением того факта, что расследование и поддерживание с ним контакта (с какой целью — не указывалось) повлекли за собой расходы, составившие на момент исчезновения 248 фунтов 15 шиллингов. Памфри быстро прокрутил все это в своей голове и пришел к выводу, что сведения обнадеживают: Тоцер, на чьей бы стороне он ни оказался, определенно имел свою цену. Он вряд ли станет по-настоящему опасен, пока эта цена не будет названа.

— Мне подумалось, — сказал Памфри, — может быть, друга своего встречу. Я слышал, он поселился в вашем городе год или два назад.

— О так приятно встретить старого друга. То есть, я хотел сказать: встретить старого друга — приятно. — Мистер Тоцер, выстригая холодную, как лед, дорожку на шее Памфри, словно обрадовался, что его собеседник сам перевел разговор на накатанные рельсы. Он шумно выдул собравшийся на машинке черный пушок и наклонил голову Памфри в другую сторону. — Есть только одна вещь, которая приятнее, — продолжил он — заводить новых друзей. Ну, и уж если найдется что-нибудь еще более приятное, так это — заводить друзей для своих друзей. Вот я…— он выдул на шею Памфри облако талька из предмета, по виду напоминавшего сигнальный рожок от старого омнибуса, — я тот, кого можно было бы назвать собирателем друзей. Видите ли, сэр, родился я некрасивым; я это признаю и принимаю. Бесполезно идти против собственной природы. Бесполезно надеяться, что другие люди отнесутся к тебе с симпатией. Кого-то из нас любят, кого-то нет. Это все равно, что, скажем, иметь музыкальный слух. Посадите меня за пианино: я не сыграю двух нот даже ради спасения собственной жизни. И все-таки я люблю музыку. Могу ее слушать часами. Теперь дружба: она не для меня. Я это знаю. Но дружба — такая штука, про которую мне всегда хочется знать, что она — повсюду. Я радуюсь ей на расстоянии, как звону церковных колоколов. Забавно все это, правда? И сказать вам, что я делаю? Я пестую ее. Я ее подкармливаю. Всем, чем могу, я ей помогаю. Можно сказать, что знакомить людей, делать их друзьями — моя маленькая тайная миссия в этом мире. А как, сэр, — он отвернулся и опять сдул волосы с машинки, — вы сказали, зовут вашего друга?

Памфри почувствовал, что наступил критический момент. Выпущенный в него Тоцером заряд идеалистической болтовни, нудный и бессмысленный сам по себе, был задуман как вступление к этому вопросу. Имя его друга… Эти слова прозвучали в самом конце отвлекающего шквала сентиментальной чепухи; так цыганский скрипач мог бы незаметно подбросить роковую записку с последним взлетом смычка в своем чардаше.

Памфри решился. Когда парикмахер, раздвинув пальцы, положил их ему на голову и легким нажатием наклонил ее вперед, он дал единственный ответ, который позволил бы ему продолжить игру.

— Хопджой, — сказал он вполголоса себе под нос. На какое-то мгновение мистер Тоцер застыл неподвижно. Памфри попытался увидеть в зеркале, изменилось ли выражение его лица, но пальцы парикмахера вдруг словно окаменели и не позволили клиенту поднять голову хотя бы на дюйм...

Затем мистер Тоцер расслабился и подкатил к креслу сбоку. Он широко улыбнулся Памфри с высоты своего роста и исполнил короткий арабеск ножницами, хватая ими воздух на уровне своей головы.

—Мистер Хопджой! — повторил он, всем видом показывая, что находит это имя в высшей степени симптичным. — Один из моих самых регулярных посетителей. Я хорошо его знаю. Очень хорошо. Между прочим, когда вы появились, я как раз думал: не зайдет ли он сегодня днем. Уже несколько дней прошло с… Но подумать только, вы — друг мистера Хопджоя!

Мистер Тоцер шагнул назад, встал позади Памфри и начал коротко пикировать ножницами на скудную растительность, порученную его заботам. Он по-прежнему улыбался. Но Памфри заметил над улыбкой нахмуренные брови.

— Я вот тут говорил насчет дружбы…— продолжал мистер Тоцер. — Мистер Хопджой, например, очень внимателен к своим друзьям. У меня он бывает, пожалуй, не реже трех раз в неделю. Заходит навести красоту, так сказать. Приятно знать, что и сейчас можно найти человека, который заботится о своей внешности. «Джордж», обычно говорит он, «у меня сегодня вечером встреча с другом» и подмигнет, а я обработаю его, хоть на выставку отправляй, и он зашагает по своим делам, пошутив, по обыкновению, насчет кредита…. о, кстати, сэр, вы не могли бы передать ему при встрече, что я бы с удовольствием узнал, как он поживает… а потом, позже, я представляю его вместе с другом, и, знаете, очень приятно чувствовать, что и я приложил к этому руку, помог по-своему этим людям и позаботился, чобы беды не вышло.

— Беды не вышло? — эхом откликнулся Памфри. — Но как это между друзьями может дойти до беды?

— Нет ничего легче, сэр. — Тоцер издал короткий смешок, шлепнув губами. — Но я вижу, вы не совсем меня поняли, не уследили за мыслью, так сказать…

Неожиданно открывшаяся дверь привела в действие сигнальное устройство крошечного колокольчика. Мистер Тоцер оглянулся через плечо, извинился и подошел к человеку, который подозвал его с порога заговорщицким кивком головы.

Памфри не смог разобрать ни слова из короткого приглушенного разговора. Тоцер снова появился в поле его зрения, когда вошел назад в комнату и наклонился над узким буфетом. Памфри увидел, как он достал из буфета небольшой квадратный конверт, который спрятал в руке, прежде чем вернуться к двери. Там они обменялись еще несколькими словами, произнесенными так же тихо, сопровождая их таинственными жестами, и дверь закрылась.

Вся процедура, что бы она ни означала, заняла не более минуты.

Парикмахер, неуклюже задирая свой халат, чтобы залезть в задний карман брюк, вернулся к Памфри.

— Освежить чем-нибудь, сэр? Одеколон… крем..?

— Нет, спасибо.

Мистер Тоцер опять взялся за ножницы, расположив их перед лицом Памфри:

— Теперь ноздри? — хищно осведомился он.

— Ни в коем случае.

— Вы поступаете совершенно правильно, сэр: подрезка действительно стимулирует дальнейший рост. Лично я считаю лучшим решением проблемы, которую мы вульгарно называем «волосаты ноздри», прижигание раза два в год. — Его глаза поискали стаканчик с восковыми фитильками и остановились на них. — Знаете, как траву на железнодорожной насыпи.

Памфри энергично замотал головой. Он не сводил глаз с буфета. Интересно, не это ли необычное курсирование конвертов привлекло изначально внимание Хопджоя? Здесь, без сомнения, размещался некий передаточный пункт информации в сложной шпионской сети-паутине, которую он пытался проследить. Не это ли несколько навязчивое предпочтение, оказываемое Хопджоем заведению мистера Тоцера, вызвало подозрения и в конечном итоге привело к тому, что у дверей его комнаты появился немногословный, похожий с виду на рабочего, ликвидатор.

— А друзья мистера Хопджоя не могли бы случайно оказаться и вашими друзьями, сэр? — Мистер Тоцер извлек ватный валик и тщательнейшим образом очистил от волос воротник.

— Думаю, у нас найдутся один-два общих знакомых. А почему вы спрашиваете? — Памфри говорил мягко, не поддаваясь на провокацию парикмахера, чьи излияния насчет дружбы были явно рассчитаны на то, чтобы вывести его из терпения. Ему показалось, он узнает один из новейших восточноевропейских методов выуживания признаний в политических симпатиях.

Мистер Тоцер подмигнул. Или, вернее, дернул вниз шторку в глубине одного из своих темных окуляров.

— Дамы, сэр, я их имел в виду в первую очередь. Самые лучшие друзья.

Памфри подумалось, что слово «дамы» прозвучало как-то непристойно. Вдруг его осенило: болтовня хозяина салона приняла совершенно определенное направление, которое замечательно совпадало с другой, более распространенной противоконтрразведывательной тактикой. Цель ее состояла в дискредитации и нейтрализации ведущего расследование человека посредством приписывания ему аморальных мотивов и даже прямого вовлечения в компрометирующие ситуации.

— Не вижу никаких причин, — холодно произнес он, — почему бы моя личная жизнь могла представлять для вас хоть малейший интерес.

Мистер Тоцер пожал плечами и стянул с него простыню.

— Как вам будет угодно, сэр. — По голосу нельзя было сказать, что он обижен, и улыбка не исчезла с его лица, когда он нагнулся, чтобы пройтись щеткой спереди по плащу Памфри. — Я просто стараюсь помогать в таких вещах, вот и все. Можете спросить об этом…— он выпрямился и обратил на Памфри открытый, дружелюбный взгляд, — …хоть у вашего старого друга, мистера Хопджоя.

— Я в самом деле думаю, что вам не стоит волноваться насчет Брая. Он, знаете, по характеру немного «перекати-поле».

Гордон Периам отнюдь не казался обеспокоенным. Его лицо — а, как чувствовал Пербрайт, это было его привычное выражение — носило печать полнейшей безыскусственности. Гладкое, скругленное мясистым подбородком, который был ему велик размера на два, оно говорило о безмятежности души, выросшей в тепличных условиях. Очертания рта были спокойными, но губы навсегда остались выпяченными вперед, как у ребенка, которого слишком долго не отнимают от груди. Даже маленькие, без мочек, уши вызывали то же впечатление детскости.

Инспектор отвел взгляд от карих глаз Периама, мягких и немигающих, и посмотрел на клин отчаянно машущих крыльями уток, который вытянулся над отелем. Мужчины расположились на скамейке у обочины приморской дороги, тянувшейся между «Нептуном» и дюнами: Пербрайт отклонил предложенный директором душный и грязный закуток в пользу того, что он сам жизнерадостно назвал «подразнить ветерок на набережной».

На деле оказалось, что ветра нет совсем, а «набережная» вряд ли являлась подходящим словом для описания вала, от которого ближайшая волна плескалась не меньше, чем в двух милях. Но, по крайней мере, морем тут пахло: прохладная и вместе с тем острая смесь запахов водорослей и просоленной глины доходила сюда сквозь жар горячего песка и ароматы желтеющей на дюнах травы.

— И уж конечно, — говорил Периам, — должно быть заявление — официальное, знаете ли, — что человек пропал, прежде чем вы, ребята, начнете все ворошить. А кто заявлял, что Брай исчез? — Голос был ровный, спокойный, словно вопрос задал ученый-любитель, интересующийся естественной историей.

— Похоже, кое-кто из соседей почуял неладное. Кроме того, вскрылись одно-два странных обстоятельства, которые, как мы полагаем, требуют разъяснения. — Взгляд Пербрайта был теперь устремлен на пароход, едва заметным мазком различимый на серо-зеленом кантике горизонта. — Видите ли, сэр, мы взяли на себя смелость проникнуть в ваш дом.

— Но… но зачем? Я не могу этого понять, инспектор. Честное слово, не могу. — Лоб Периама омрачило легчайшее выражение неодобрения.

Пербрайт вздохнул, словно признавая беспардонный и докучливый характер этого расследования.

— Когда, — спросил он, — вы видели мистера Хопджоя в последний раз?

Периам задумался.

— Это было как-то вечером на прошлой неделе; погодите минутку… да, в четверг вечером.

— А где это произошло?

— Да дома же!

— Вы его, следовательно, видели до свадьбы.

— Накануне, если быть точным. Мы с Дорин поженились в пятницу.

— Понятно. А теперь, пожалуйста, расскажите мне про четверг. Вы сказали, что видели мистера Хопджоя вечером. Значит, до этого вы были не вместе?

— Нет, он еще спал, когда я вышел из дома. Я приехал сюда после завтрака, привез кое-какие вещи, мои и Дорин. Комнату мы заказали, и я планировал въехать накануне свадьбы, чтобы все было готово вовремя. Ну вот, я так и сделал. Когда вещи перенесли из машины в номер, я просто убивал время, слоняясь по округе, и возвращался в отель к ленчу и обеду. Потом отправился спать. Было еще довольно рано: часов девять, если не ошибаюсь. Я только-только задремал, когда зазвонил телефон, он стоит рядом с кроватью.

Звонок был, вообще-то, довольно странный, как я теперь припоминаю, но голова у меня спросонья была не очень ясная, и я не спросил ту девушку, как ее зовут. Она просто сказала, что звонит по поручению Брая, и просила по возможности быстрее приехать. Потом повесила трубку. Ну, что мне оставалось делать? Я оделся и поехал назад во Флаксборо.

Брай был дома, один-одинешенек. Я, естественно, думал, что что-то произошло, но все, как оказалось, было в порядке. Он просто сказал, что хотел у меня выяснить пару вещей — о, я даже не помню, что именно: какие-то пустяки. Строго entre nous[12], мне показалось, что он был слегка под мухой. Если бы на его месте был кто-нибудь, я бы наверняка сорвался и наговорил грубостей в ответ на такие шуточки, но на Брая обижаться и выговаривать ему — самое бесполезное дело на свете, с него все, как с гуся вода. Да к тому же, он разрешил нам пользоваться машиной, это с его стороны было очень по-товарищески.

Короче говоря, я принял во внимание, что он не очень предусмотрительно хлебнул лишнего, и немножко его пожурил. Но несколько часов прекрасного сна в ту ночь я все же потерял… Когда я появился у стойки внизу, Дор, должно быть, решила, что я прибыл прямо с гулянки. Нет-нет, только не подумайте ничего такого — Дор ужасно мила и … и преданна.

С этими словами Периам достал из кармана бумажный пакетик и предложил его Пербрайту. Инспектор вежливо отказался от угощения и вернулся к созерцанию горизонта. Интересно, подумал он, что бы такое значили эти конфеты: что это — рефлекс на упоминание о невесте в самый разгар медового месяца, своего рода комментарий к ее описанию?

— Что вы думаете о своих соседях, мистер Периам? По Беатрис-Авеню и вообще, в округе. Периам аккуратно развернул ириску.

— Весьма порядочные старушенции, большей частью. Теперь, когда мама умерла, я не часто имею с ними дело.

— Есть среди них кто-нибудь, кто мог бы таить на вас обиду, как вы думаете?

— Уверен, что нет. А почему вы спрашиваете? — Периам жевал ириску очень медленно и сосредоточенно. Это заметно удлиняло ему щеки, придавая лицу меланхолическое выражение. «Лось», — подумал Пербрайт.

— Дело в том, что мы получили анонимное письмо. По-моему, не будет беды, если вы об этом узнаете. В нем содержится намек на то, что в четверг поздно вечером вы повздорили с мистером Хопджоем, очень сильно повздорили.

— Это совершеннейшая неправда, инспектор. Я говорил вам, что был слегка разозлен тем, что он меня заставил прокатиться впустую, но не думаю, чтобы я это хоть как-то выказал. И уж, разумеется, дело не доходило до ссоры или чего-нибудь подобного.

— Вы приехали и потом уехали в машине Хопджоя?

— Да, в «армстронге».

— Которую он предоставил вам для свадьбы и последующего отпуска.

— Совершенно верно. На весь медовый месяц. — Периам пошарил в своем пакетике, вытащил ириску в зеленой обертке и уронил ее обратно, чтобы достать другую — в розовой.

— Где вы оставляли машину на то время, пока были дома?

— Ставил в гараж.

— Вы, следовательно, думали, что пробудете там довольно долго — достаточно долго, чтобы стоило возиться с гаражом.

— Да нет, как раз не думал. Просто Брай не любит, когда машину оставляют на улице даже на несколько минут. Когда бы я ни брал ее, я автоматически ставлю ее прямо в гараж, когда возвращаюсь. — Видимо, в этот момент двойная работа — разговор и жевание — привели к тому, что Периам чуть было не пустил слюну. Он с шумом и хлюпаньем вобрал в себя воздух и прикрыл рот согнутым пальцем. — Простите: ветер в ивах.

— Мистер Хопджой, я полагаю, знал о вашем браке?

— Конечно.

— Он, однако, не приехал на церемонию. Периам покачал головой.

— Брай убежденный холостяк. Он сказал, что если мне так хочется идти на верную гибель, он, по крайней мере, не собирается мне в этом потворствовать. Это его обычная манера выражаться, знаете ли, — очень книжная и официальная.

Последовала пауза. Нахмурившись, Периам скатал обертку от ириски в плотный шарик.

— Послушайте, мне неясно, что это за анонимное письмо… И что вообще происходит?

Пербрайт пристально посмотрел на него.

— А происходит вот что, мистер Периам. Мы считаем, что мистер Хопджой, по-видимому, несколько пострадал. В вашем доме.

Жевание прекратилось.

— Пострадал? Что значит — пострадал?

— Речь идет об убийстве.

На лице Периама не отразилось ничего совершенно. Пербрайт уже начал сомневаться, расслышал ли его собеседник последние слова. Но тут он увидел, как задвигались бледные толстые губы:

— О, боже…— Периам с трудом выдавил эти два слова; они прозвучали как молитва человека с затянутой петлей на шее. — Но это ужасно… Я… Послушайте, вы хотите сказать, что вы…

— Нет, сэр, тела мы еще не нашли. На данный момент лично я полагаю, что мы его никогда и не найдем.

Периам осторожно провел ладонью по лбу, словно ощупывая невидимую рану.

— Инспектор, вам в самом деле придется мне рассказать, что все это значит. Может быть, я покажусь вам глуповатым, но, как перед Богом, я не имею ни малейшего представления о том, на что вы намекаете. Почему вы считаете, что с Браем непременно должно было что-то случиться?

— Вы можете, — спросил Пербрайт в свою очередь, — подсказать нам, где мы можем поискать мистера Хопджоя?

— Думаю, я мог бы назвать вам немало таких мест. Он очень много разъезжает. Я же вам говорил.

— Без машины?

— Ну, есть поезда, автобусы.

— Вы, следовательно, говорите о довольно длительных поездках?

— Он ведь знал, что мы с Дор женимся, и вполне мог уехать на какое-то время. Нет никаких причин, почему бы ему самому не взять небольшой отпуск.

— Он не поставил в известность своих работодателей, сэр. Они встревожены, как и все мы.

— Работодателей?

— Вы знаете его начальство, мистер Периам? Периам отвел взгляд в сторону.

— Даже не знаю, как я должен отвечать на этот вопрос. Вообще-то, я имею на этот счет достаточно полное представление. Видите ли, Брай, мама и я — мы были такими большими друзьями, что все это как-то само собой выплыло наружу.

— Это понятно.

Лицо Периама просветлело.

— Разумеется, дальше нас это не пошло. — Он опять посмотрел в глаза Пербрайту. — Я полагаю, вы, ребята, тоже были в курсе все это время.

— Полиции была предоставлена та информация, которую работодатели мистера Хопджоя сочли необходимой.

— Что ж, тогда, — с живостью заговорил Периам, — вы понимаете, почему время от времени старина Брай тихо исчезал, ни с кем не попрощавшись. Иногда эти парни не бывают дома годами, и даже их собственные жены не знают, куда они делись.

— А как долго в среднем длились эти исчезновения мистера Хопджоя, сэр?

— Вообще-то, нельзя сказать, чтобы они были очень долгими. Довольно часто он просто не приходил ночевать. Иногда две-три ночи подряд.

— И вас это никогда не тревожило?

— Пожалуй, нет. Иногда это несколько раздражает: не знаешь, запираться на ночь или оставлять дверь открытой. Но в конце концов, он делает страшно важное дело. Я хочу сказать, мы бы все попались, как куры в суп, если бы этой работой никто не занимался.

— Вы тут не так давно обмолвились, что мистер Хопджой показался вам пьяным, когда вы вернулись домой в прошлый четверг ночью. Он часто выпивал — я имею в виду, выпивал достаточно сильно?

— Трудно сказать, инспектор. Видите ли, хотя у нас с ним совсем дружеские отношения, когда мы оба дома, мы практически никуда не выходим вместе, поэтому я не могу поклясться, что он завсегдатай пабов или других мест в этом роде.

— Но вы бы не удивились, если бы это оказалось так? Я вас правильно понял, мистер Периам? Тем более, что это весьма обычное времяпрепровождение.

Периам грустно улыбнулся.

— Вам бы не удалось склонить к этому мнению мою матушку. Я не к тому, что она была против развлечений вообще, но пьяниц она просто не выносила. Забавно, но она никогда не замечала, если Хопджой иной раз был навеселе.

Периам рассеянно пошарил в кульке, который продолжал сжимать в руке, вынул из него ириску и начал ее разворачивать. Потом, передумав, плотно завернул — бумажку. Он поднял глаза и увидел, что Пербрайт смотрит на него.