ГЛАВА ПЕРВАЯ

Там, вдали, в пелене тумана и моросящего дождя, дорога, лес и облака над обрывом слились в сплошную грязно-серую завесу, словно хляби небесные обрушились на мир, чтобы потоками мутной воды смыть его весь без остатка; сквозь эту пелену она и увидела, как он бредёт по дороге.

Она сама не знала, давно ли стоит у окна, отведя ветхую тюлевую занавеску и глядя поверх двора и завалившейся изгороди на дорогу, бегущую вдоль ручья, превратившегося в бурное месиво красной, глины и пенистых водоворотов.

Сперва она просто глядела на воду: у неё бывали дни, когда, засмотревшись на что-нибудь неподалёку, она забывалась, и взгляд её помимо её воли ускользал куда-то вдаль; а бывало и наоборот — ей казалось, что она смотрит на себя со стороны, издали, будто её собственный взгляд обратился в живое существо, которое крадучись, не спуская с неё глаз, подползает к ней все ближе и ближе.

Сначала, она просто смотрела на ручей. Вода в нём бурлила и вздувалась подле скатившегося с обрыва валуна, и течение уносило белые с рыжими пятнами клочья, похожие на кровавую пену, что рвётся из ноздрей загнанной лошади. И, глядя на воду, она вспомнила, как Сандер, спасаясь от грозы, в диком азарте загнал кобылу; кобыла и шагом-то еле несла Сандера, а тут он мчался во весь дух, вот в воротах она и повалилась, на морде — белая с кровью пена, а Сандер высвободил ноги из стремян, вошёл в дом, вынес ружьё, на ходу вгоняя патрон, приставил дуло к левому уху кобылы и спустил курок.

Стоя теперь у окна и уставившись на воду, она вдруг услышала, что Сандер зовёт её. Зов шёл откуда-то из глубины пустого дома — не слова, а хрип, потому что говорить Сандер не мог уже несколько лет.

Нет, это ей просто почудилось.

Странно, десять раз на день ей слышались разные звуки, но никогда она не могла разобраться сразу: на самом деле это или только чудится, нужно было время, чтобы все стало на свои места. Вот и сейчас, у окна, вцепившись в тюль, до того старый, что даже в этот сырой день он казался пыльным и пересохшим, она думала: «Как это сразу отличают действительное от того, что только чудится?»

Она поглядела туда, где завалилась та кобыла, — сколько лет прошло, ведь это надо же! — и ей снова показалось, что Сандер зовёт её. Но на этот раз она тотчас поняла, что ей только чудится, и обрадовалась: приятно так вот сразу разобраться в своих ощущениях. Внезапно у неё перехватило дыхание, и голова закружилась от радостного ощущения, которое иной раз накатывало, когда её взгляд уходил вот так за горизонт.

Она вдруг поняла, на что смотрит.

Из-за пелены дождя, затянувшей небо, лес и обрыв, нарушая привычную перспективу, так что далёкое стало казаться близким и близкое далёким, из-за этой мутно-серой завесы шёл к ней он, и даже не шёл, а плыл по воздуху, будто не касался земли.

Не зная, давно ли смотрит на него, она понимала, что уже прошло сколько-то времени с тех пор, как он появился; секунда ли прошла или вечность, трудно было сказать, потому что, когда глядишь вот так в пространство, со временем происходит что-то странное.

И она сказала себе: «Я вижу на дороге какого-то мужчину, и он идёт сюда».

Когда-то в незапамятные времена мощный поток воды прорезал здесь известковые породы и образовал долину. Поток превратился в ручей, стекавший с юго-западных холмов. Ниже ручей сворачивал на север. По сравнению с тем мощным потоком ручей был мал, но в половодье вздувался и с рёвом нёсся по каменистому руслу. На левом берегу его, к западу, высился серый известняковый обрыв, местами испещрённый чёрными полосами лишайника, кое-где поросший лесом. Против дома, сразу за ручьём, росли ивы, и дальше лес поднимался до самого горизонта, вот и сейчас клочья серого неба путались в голых чёрных ветвях дубов. Там, где стоял дом, правый берег был ровным и лишь в отдалении медленно полз вверх. За домом были когда-то поля, но теперь они заросли бурьяном да кустарником, а за полями, в тумане, лениво клубившемся и оседавшем на равнодушную почву, смутно высились горы. Меж ручьём и былыми полями лежала дорога. По этой дороге, с севера на юг, навстречу ручью шёл человек.

Он не поднимал головы, хотя вода стекала ему за шиворот. Взор его был прикован к заострённым носам лакированных туфель, аккуратно погружавшихся в грязь: левый, правый, левый, правый. Невозможно было оторвать от них глаз, они шли все дальше и дальше по бесконечной дороге, которая, казалось, никуда не вела. У него не хватило бы слов, чтобы описать своё странное ощущение, будто всю жизнь, все двадцать четыре года, он идёт по этой дороге.

В жизни он не видал такого места: здесь всё, что случалось прежде, словно исчезло, будто и не было его. Девчонки, виски, машины, драки, наслаждение, которое он испытывал, стоя перед своим обнажённым до пояса отражением в зеркале, причёсываясь подолгу, пока волосы не заблестят как шёлк, — все блекло перед этой дорогой и этим дождём. Прошлого будто и не было, оно исчезло. Просто ты глядишь вниз, дождь течёт за шиворот, и лакированные туфли хлюпают по жидкой грязи: левый, правый, левый, правый.

Вот он и не сводил глаз с острых носков своих туфель: один за другим они погружались в красную глину, высвобождались из неё и снова погружались. Поглощённый ритмом ходьбы, он уже не испытывал ни страха, ни злобы, ни печали. Наоборот, чувствовал какую-то особенную силу и независимость. И говорил себе: «Анджело Пассетто. Я. Иду по этой дороге».

Потом бог весть почему он вспомнил Сицилию, Савоку, дымную кухню их ветхого дома на крутом берегу моря и увидел отца, скорчившегося от боли, с застывшим серым лицом и стиснутыми зубами, услышал его тяжёлое, натужное дыхание.

Отец его умер одиннадцать лет назад. Он и думать забыл об отце. А вот сам он, Анджело Пассетто, жив и находится в местности, которую тут называют Теннесси, и шагает теперь по этой дороге, под дождём.

В кустах у ручья вдруг что-то зашуршало, и в то же мгновение, стремительным прыжком описав в полёте широкую дугу, над дорогой появилось какое-то животное. Все это предстало перед ним, как на картине: справа, на берегу ревущего ручья, — кусты, слева потемневший от дождя дом под двумя громадными кедрами, а впереди, над дорогой, взметнулось что-то живое. При всей стремительности своего полёта оно легко и плавно парило в воздухе. Анджело Пассетто сначала даже не понял, что это такое.

И вдруг вспомнил: Санта Клаус!

И уже ждал, что следом из-за кустов появится упряжка с санями, а в них — красноносый ухмыляющийся толстяк в красной шубе. Как в Кливленде перед рождеством, когда в сумерках на проспекте Евклида сияют витрины и музыка гремит так, что уже не слышишь собственных мыслей, и толкотня, и давка, и идёт снег.

Но тут не было ни музыки, ни давки. Ни снега. Здесь, под низко нависшим небом, было только это застывшее в прыжке существо. Выставив передние ноги прежде чем коснуться земли, оно завершало дугу своего прыжка там, где лежали остатки завалившейся изгороди. Но не успели изящные копытца достигнуть цели, как вдруг в воздухе что-то прозвенело, и Анджело услышал глухой удар.

И увидел все ещё дрожащее древко стрелы, глубоко вонзившейся животному под лопатку.

Олень опять взметнулся, уронив голову набок, но теперь его передние ноги неуклюже перебирали в воздухе, словно лезли по приставной лестнице в небо, гладкие копытца никак не могли удержаться на ступеньках и все соскальзывали, соскальзывали. Вдруг невидимая лестница подломилась. Олень рухнул на землю. Анджело Пассетто услышал крик и обернулся. Высоко над ручьём, у края полуразвалившегося висячего мостика, на фоне серого обрыва и серого неба стоял человек, державший над головой лук. Гортанный, прерывистый крик, который услышал Анджело, был его победным кликом.

Охотник бегом спустился вниз по дощатым ступенькам и подбежал к оленю, ещё судорожно бившему нотами. Это был здоровенный мужлан в высоких сапогах. Пробегая мимо Анджело, он на ходу обернулся и крикнул:

— Здоров, черт! Ловко я его, белобрюхого сукина сына!

Анджело Пассетто стоял на дороге, держа в руке пакет в размокшей газете, чувствуя, как холодный дождь сквозь пиджак добирается до его тела. Охотник отбросил лук, ухватил оленя за заднюю ногу и потащил его на дорогу. Сперва туша подалась, но потом рог зацепился за остатки изгороди, и олень застрял. Охотник, кряхтя, тянул изо всех сил. Обернулся к Анджело.

— Эй ты! Давай-ка помоги!

Анджело Пассетто стоял в растерянности, не зная, как поступить. Он словно растворился в этой туманной серой долине, стал её частью. Он стоял, безвольно глядя в заросшее седой щетиной лицо охотника. Налитые кровью глаза требовали повиновения. Возможно, под этим яростным взглядом Анджело Пассетто и подчинился бы.

Он оторвал взгляд от взбешённого лица охотника. Поглядел на дорогу. Пятьюдесятью ярдами дальше она сворачивала вправо и, следуя излучине ручья, уходила в лес. В лесу уже темнело. Обрыв там спускался в ущелье, за которым поднимались холмы. Над каменно-серым облаком, лежавшим в ущелье, небо начинало светлеть. Обрывки серой тучи слегка розовели, освещённые снизу солнцем, которое, должно быть, садилось там, в холмах. Облака были едва приметно тронуты рыжиной. Он представил себе, каково там, за ущельем, где раскинулась, наверное, совсем иная земля и над ней тихо светит закатное солнце.

На мгновение Анджело Пассетто позабыл об охотнике.

— Кому говорю! — кричал тот. — Тащи его!

Но уже послышался другой голос:

— Не смей трогать, Сай Грайндер!

Анджело обернулся. В полумраке веранды, под застывшими кронами кедров, он увидел женщину. Вернее, бледное лицо, словно повисшее в воздухе. Фигуры видно не было: она терялась в тени.

Охотник крепче ухватился за оленью ногу.

— Он мой, — сказал он.

— Ещё чего, — сказала женщина. — Ты убил его на моей земле.

— Я его убил на дороге, — сказал он и дёрнул оленя что было сил. Но рог держал крепко.

— Сай Грайндер, — повторила женщина. — Брось его, тебе говорят.

Охотник поднял голову, но оленя не отпустил.

— Не тебе приказывать, Кэсси Килигру. Думаешь, раз ты жена Сандерленда Спотвуда, так можешь мной командовать.

Но женщины на веранде уже не было. Сай Грайндер, задохнувшийся от собственного крика и гнева, вглядывался в темноту веранды, туда, где она только что стояла. Перевёл взгляд на свои руки, злобно выкрикнул что-то и снова потянул.

Рог высвободился, и туша выползла на дорогу. Он оттащил её к дереву. В грязи осталась широкая гладкая борозда с двумя симметричными следами рогов. Мужчина перевёл дух, достал из кармана верёвку и закинул конец на сук. Потом присел и стал связывать оленю ноги.

Он все ещё стоял согнувшись, когда голос опять окликнул его:

— Послушай! Ты говоришь, что убил его на дороге?

Охотник поднял голову. В сумраке веранды опять белело женское лицо.

— Ясно, на дороге, — сказал он.

— Эй ты! Там, рядом!

Анджело Пассетто вдруг увидел, что лицо теперь обращено к нему и, стало быть, слова тоже предназначаются ему.

— Ты ведь все время стоял там, а?

Анджело Пассетто посмотрел на женщину. Потом туда, где дорога исчезала в лесу. И снова на женщину.

— Кто? Я? — сказал он и отвёл глаза.

И опять из груди охотника вырвался хриплый, гортанный, победный возглас, который Анджело уже слышал, когда стрела попала в цель.

— Посмотри-ка сюда. Посмотри на меня! — сказала женщина.

Анджело Пассетто поднял голову. Кто бы мог подумать, что с такого расстояния можно смотреть человеку прямо в глаза. Чёрные глаза, горевшие на белом лице в тени веранды, словно прожигали его насквозь.

— Я смотрела в окно, — сказала женщина. — Ты шёл по дороге. Когда он выстрелил, ты остановился. Значит, ты видел. Что ж ты боишься сказать?

Анджело поглядел вниз на острые носы своих лакированных туфель, утопавших в бурой грязи. Он с грустью отметил, какими уродливыми култышками кажутся его ноги, погруженные в красную жижу. Он был рослый парень, но тут внезапно почувствовал себя недоростком. Почувствовал вдруг, как велик мир и как он одинок в нём. Ему так нравились лакированные туфли, чёрные и блестящие, а теперь вот и они заляпаны грязью.

— Скажешь ты правду или нет? — требовал женский голос.

Он снова поднял глаза, но не на неё. Он смотрел на дорогу, исчезавшую в тёмном лесу. Надо пойти дальше, только и всего — и окажешься там, в лесу. Он подумал, что, когда жизнь лежит перед человеком, как эта дорога, ему остаётся только идти по ней.

Возникнув, образ этот удивил и заинтересовал его. Подобные мысли были ему в новинку, о жизни он как-то не задумывался.

Нет, задумывался… Как-то в баре, где крутили пластинки, девица, с которой он пришёл, сказала ему, что жизнь — это просто тарелка вишен, и хихикнула, и наклонилась к нему прикурить, и он вдруг увидел, какие у неё глаза — большие, испуганные, — и эти слова, что жизнь — это просто тарелка вишен, ещё несколько дней вертелись у него в голове, и чтобы отделаться от них, он стал повторять их вслух, а два-три дня спустя дорвался и до самой девицы.

Девица была как девица, не хуже других. Но когда он получил от неё всё, что хотел, ему стало грустно. Ему захотелось плакать, словно он опять был маленьким мальчиком в Савоке и бежал к маме, чтобы уткнуться ей в подол, потому что в то утро ему казалось, что мир настроен против него.

Теперь, стоя под дождём, он вдруг подумал, что жизнь — это просто дорога: тёмный лес по бокам и серо-голубое небо, светлеющее над холмами, с которых уже сдуло туман; дорога, по которой вечно шагают твои ноги. И, представив себе, как выглядит жизнь на самом деле, он почувствовал облегчение.

— Скажешь ты, наконец, правду? — требовал женский голос.

В сумраке веранды все так же горели чёрные глаза. Но теперь он был спокоен и уверен в себе.

— Этот… этот… — начал он, не зная, как назвать убитое животное, — этот Санта Клаус. Он не на дороге… когда эта в него попала. Эта, которую стреляют.

Сперва никто не отозвался на его слова, только ревел ручей, но ревел так ровно, что тишины не нарушал. И вдруг раздался вопль:

— Ах ты, сволочь!

В два прыжка Сай Грайндер подскочил к нему. Перебросив пакет из правой руки в левую, Анджело потянулся к правому карману. И вспомнил. Карман был пуст.

В то же мгновение раздался грохот, под ногами у охотника всплеснулась грязь, потом по его красному, обветренному лицу разлилась бледность; выпучив глаза, охотник неотрывно смотрел на женщину.

Анджело тоже обернулся. Она стояла на краю веранды, все ещё держа двустволку у плеча. Перед домом неподвижно повисло облачко сизого дыма.

— Ты меня чуть не убила! — закричал охотник. — Кэсси Килигру, ты хотела лишить меня жизни из-за этого паршивого оленя!

— Лишить тебя жизни, ещё чего! Я сделала именно то, чего хотела. Ни больше ни меньше.

Стоя в тени своей веранды, она вдруг рассмеялась, и её задорный девичий смех повис в сыром воздухе, а Анджело Пассетто почудилось, что он слышит, как где-то далеко отсюда играют дети. И он вспомнил летний вечер в Кливленде и детвору на улице под фонарями, распевавшую, держась за руки и приплясывая в хороводе. Анджело Пассетто захотелось плакать.

— Ты спятила, — обалдело переступая в грязи, говорил охотник, все ещё бледный как полотно, — ты спятила.

— Будь я на твоём месте, — сказала женщина, с трудом подавляя смех, — будь я на твоём месте против спятившей Кэсси Килигру-Спотвуд с зарядом во втором стволе, я бы оттащила этого оленя туда, где он упал, положила бы верёвочку в карман, подняла бы тихонечко лук и поспешила своей дорогой. Так что отправляйся-ка ты к своей пропахшей коровником тупице Глэдис Пигрум, раз лучшей жены найти не сумел.

Сай Грайндер пожевал губами, словно собирался что-то сказать.

— Вот так-то, — сказала женщина упавшим голосом, как будто силы вдруг покинули её.

Так и не раскрыв рта, он зашлёпал сапогами по грязи, притащил оленя обратно, сунул верёвку в карман, взял лук, молча повернулся и пошёл. Вода быстро затекала в ямы, оставленные в грязи его сапогами.

Анджело Пассетто смотрел, как исчезают его следы на дороге. Он не сумел бы объяснить, что это значит, но чувствовал, что именно это наполняет его спокойствием, придаёт уверенности в себе. Сейчас он пойдёт дальше по дороге, и вода станет размывать следы его туфель, и он не оглянется и не увидит, как за его спиной остроносые ямки наполнятся дождевой водой.

Охотник теперь стоял наверху, на висячем мостике; его силуэт чётко выделялся на фоне темнеющего неба. Перекрывая шум воды, он хрипло и натужно прокричал:

— Эй, Кэсси Килигру! Раз уж её дерьмовое высочество миссис Сандерленд Спотвуд так изголодалась по мясному, что готова убить человека из-за паршивой оленьей туши, так я, пожалуй, пришлю тебе ошмёток сала! — Он визгливо рассмеялся, потом перешёл мостик и исчез в тумане, застилавшем обрыв.

Женщина сошла с крыльца и стояла возле оленя, разглядывая его. Потом оценивающе оглядела Анджело Пассетто, его лицо, его клетчатый пиджак с ватными плечами и узкий в талии, узкие чёрные брюки, лакированные туфли и мокрый пакет в расползающейся газете.

— Если сразу не разделать, протухнет, — сказала она, переводя взгляд на оленью тушу. — Сумеешь помочь? — И, поколебавшись, добавила: — Получишь двадцать пять центов. То есть нет, полдоллара.

Он ничего не ответил. Просто осторожно перешагнул через поваленную изгородь, отнёс свой мокрый пакет на веранду и обернулся к ней, ожидая приказаний.

— Я принесу верёвку, — сказала она, двинувшись к сараю — тонкая фигурка в слишком широкой мужской вязаной куртке, опускавшейся ей чуть не до колен. Её тёмные волосы, собранные в узел, уже намокли от моросящего дождя.

Она скрылась в сарае, ещё более ветхом, чем дом, и вернулась оттуда с верёвкой.

— Старый шнур, — сказала она, — может быть, выдержит.

И подала ему верёвку.

— Чего ж ты ждёшь? Оттащи под тот кедр. Забрось верёвку и подвесь тушу на сук.

Она запнулась, потом добавила, будто извиняясь:

— Он слишком тяжёлый для меня. А остальное я все могу сама.

Анджело послушался, и скоро олень повис как полагается: вниз головой. Его крупные, в золотых крапинках глаза застыли, вывалившись из орбит; за левым плечом торчала стрела, и из раны сочилась кровь.

— Крупный самец, — сказала женщина, разглядывая тушу. — Фунтов на сто семьдесят пять. Восемь отростков.

— Чего? — спросил Анджело Пассетто.

— Отростки на рогах, — сказала женщина. — Ему восемь лет.

Она глядела на оленя. Потом протянула руку и коснулась пальцем мягкой шкуры в паху, где коричневое переходило в палевое. Потрогала засохшую корочку крови.

— Восемь лет, — сказала она, — бегал по лесу и вот дождался — пристрелил его Сай Грайндер из своего дурацкого лука.

Она поглядела на свой палец, измазанный кровью, и обтёрла его о подол.

— Мисс, — сказал Анджело Пассетто. — А что теперь? Что надо делать?

— Что делать? — повторила она, поглядев на Анджело так, словно видела его впервые. — Свежевать, вот что. Я принесу нож.

Взяв у неё нож, он сперва отошёл к крыльцу, снял свой клетчатый пиджак, заботливо, почти любовно свернул его и положил на крыльцо где посуше, однако по ступенькам подниматься не стал. Потом закатал рукава белой рубашки, оголив смуглые сильные руки.

Он взял нож, испробовал лезвие, срезав волосок с руки, потом осторожно, словно не доверяя земле под ногами или будто оберегая туфли, приблизился к оленю, с неожиданной ловкостью оттянул голову за рога и, когда горло оленя вздулось, вонзил в него нож и резанул поперёк; кровь хлынула, и он отступил.

Он стоял, держа рог и нагнувшись к оленю, словно танцор, склонившийся к партнёрше. Оттягивая голову, он держал разрез открытым; кровь хлестала на лежавшие на земле кедровые иглы и сухие веточки; они всплывали и кружились в красных парных ручейках, прокладывавших себе путь по неровной земле.

— Что же ты спрашивал меня, раз ты и сам умеешь?

— Я умею, но только не… — он замолчал, вспоминая слово, — не Санта Клауса.

— Где ж ты выучился? — спросила она.

— Мой дядя, — сказал он. Потом: — У него была эта… ферма. Я выучился у дяди на ферме.

Потому что, когда отец умер, его послали в Огайо к дяде, и он работал там на ферме, ненавидя и дядю, и ферму, самого себя и весь мир. Пока однажды не сшиб дядю с ног ударом кулака и не удрал в Кливленд, а там — гулянки, выпивки, бешеная езда и зеркала, отражавшие Анджело Пассетто, когда он снова и снова проводил расчёской по черным шелковистым волосам.

— Что это ты говоришь не по-людски?

— Я… Сицилия.

Она разглядывала его, а он стоял в тени огромного кедра, опустив руки и держа нож кончиками пальцев, а кровь у него под ногами впитывалась в землю.

— Вот отчего ты такой смуглый, — сказала она.

— Сицилия, — повторил он равнодушно; он ждал, что она будет делать дальше.

Кровь уже не текла из разреза, только капли по одной срывались с мокрой морды и падали в лужу.

— Куда ты идёшь? — спросила она.

Он поглядел на дорогу и не ответил.

— Эта дорога никуда не ведёт, — сказала она. — Просто кончается там, и все. Раньше здесь стояли богатые дома. Потом землю смыло, все ушли. — Она замолчала, словно забылась.

— Дом моих родителей стоял вон там, — снова начала она. — Высокий, светлый. И ферма была большая. Это когда я была ещё девочкой.

Она замолчала, и он посмотрел на неё, соображая, сколько же с тех пор прошло лет. Он пытался представить себе её девочкой, но не мог. Лицо её было бледно и замкнуто.

И вдруг с пугающей прямотой она поглядела ему в глаза.

— На этой дороге жилья больше нет, — сказала она. — Кроме дома Грайндера.

Она помолчала.

— Это который убил оленя. Навряд ли он ждёт тебя к ужину, как ты думаешь?

Она снова залилась задорным девичьим смехом и сверкнула тёмными глазами.

И опять смех оборвался, и лицо её стало словно белая маска.

— Ты можешь остаться здесь, — сказала она, глядя на него равнодушно. — Комнат тут хватает. Еду и кров я тебе обеспечу. И заплачу что смогу. Мне нужен помощник. Раньше тут было полно работников, но они все ушли. Последний ушёл весной. Старый негр, который почему-то задержался дольше остальных. Он жил вон в той хижине. Потом взял да ушёл.

Он обернулся и поглядел на дорогу.

— Ты сможешь уйти, когда тебе вздумается, — все так же равнодушно сказала она. — Помашешь ручкой и пойдёшь, никто тебя держать не станет.

Он снова посмотрел на неё. Заложив руки за спину, она прислонилась к углу веранды, словно была без сил. На её узких опущенных плечах висела широкая старая коричневая куртка. Лицо её было бледнее прежнего, глаза глядели безучастно. Шёл дождь, а она так и стояла с непокрытой головой. Несколько прядей тёмных волос прилипли к мокрой щеке. То ли она не замечала этого, то ли ей было всё равно.

— Ладно, — решил он. — Остаюсь.

Да, пожалуй, стоило остаться. Им и в голову не придёт искать его здесь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Маррей Гилфорт осторожно вёл свой новенький, ослепительно белый бьюик по разбитой каменистой дороге вдоль ручья. Хотя он мог себе позволить ездить в белой машине с откидным верхом и обычно держал верх открытым и даже снимал шляпу, чтобы подставить лицо солнцу, но отказаться от темно-серого костюма, застёгнутого на все пуговицы, тёмного галстука и строгих чёрных полуботинок он не мог. Разве что в жаркий день. День сегодня стоял ясный, чистый, солнце припекало, однако в воздухе была прохлада, а когда машина Маррея Гилфорта въезжала в тень или приближалась к ручью или к обрыву, чувствовался холодный ветерок, будто подводный ключ в теплом озере. Так что, едва въехав в долину, он застегнул своё серое твидовое пальто и аккуратно надел серую фетровую шляпу.

Да, Маррей Гилфорт мог себе позволить ослепительно белый бьюик. Но, глядя в трельяж лучшего портного Чикаго и видя своё округлившееся брюшко, бледность, которую не удавалось скрыть ни солнечным, ни искусственным загаром, лысеющую круглую голову с начёсанными на лоб волосами, он каждый раз приходил к убеждению, что светлый костюм уже не для него.

Впрочем, это было не убеждение, а скорее смутная печаль, которая порой обращалась в беспричинное раздражение, и он ни с того ни с сего делал портному резкое замечание, а то с надеждой бросал взгляд на свой профиль в боковом зеркале, отмечая, что у него хороший прямой нос, и героически втягивал живот. С некоторых пор, глядя на какого-нибудь седого и плешивого портного, присевшего на корточки, чтобы отметить длину его брюк, он тешил себя мыслью о том, что, наверное, этому старику давно уже отказано в кое-каких земных удовольствиях; при этом он испытывал к портному приятную жалость.

Маррей упрямо притворялся, что не помнит, откуда пошла эта жалость.

Он был тогда делегатом конференции юристов в Чикаго, приехал один — жена его была нездорова. Однажды вечером он выпивал с известным вашингтонским адвокатом — крупным, полным мужчиной с ранней сединой и правильными чертами лица, Алфредом Милбэнком, которому нравилось, когда его принимали за Стетиниуса, тогдашнего государственного секретаря; и вот этот Милбэнк после минутного молчания решительно поставил на стол пустой стакан и заявил:

— В этом самом Чикаго три миллиона населения, и половина из них — в юбках. Я не намерен пройти мимо этого факта.

Сказав так, Милбэнк вытащил книжечку в чёрном сафьяновом переплёте и начал листать её. Найдя нужную страницу, он ухмыльнулся во всю ширь своего раскрасневшегося лица.

— По-моему, Гилфорт, — сказал он, — тебя это тоже должно заинтересовать. Ты, Гилфорт, уже не молод. Жена твоя — уж ты не обижайся — тоже молодостью не блещет. Но если, воспользовавшись услугами Матильды или Алисы, — он постучал холёным пальцем по книжечке, — ты вспомнишь молодость и вернёшься к себе в Теннесси с новыми силами да тряхнёшь стариной на радость супруге, ей это придётся по вкусу. Она сядет на диету. Сделает новую причёску. Она станет прислушиваться к тому, что ты говоришь. И она…

И внезапно с ощущением вины, тут же превратившейся в обиду на жену, Маррей подумал, что Бесси и впрямь так располнела; что даже матрац на её стороне постели весь промялся, а за бриджем, когда она держит в руке карты, видно, какие у неё пухлые пальцы. И ещё эта привычка причмокивать!

А Милбэнк не унимался:

— …а что касается Алисы, то она — нечто среднее между дикой кошкой и летним облаком. Твоя душа расцветёт от одного её присутствия. Она, почтенный Гилфорт, владеет редкостным искусством заставить мужчину поверить, что его любят ради него самого. В данном случае — ради моего подзащитного Маррея Гилфорта.

И в эту минуту Гилфорт, глядя на корочку апельсина, лежавшую на дне опустевшего бокала, вдруг засомневался в том, что его, Маррея Гилфорта, когда-нибудь любили ради него самого.

Между тем Милбэнк не унимался:

— Умелая ложь, любезный Гилфорт, в любом суде стрит миллиона истинных фактов. Как и в любой постели. Иллюзия, Гилфорт, — вот единственная истина в мире. И что касается меня, то я торжественно заявляю, что не пройдёт и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, — и он добродушно загоготал, обдав взмокшего Маррея горячим облаком алкогольных паров, — в юбке и со всем что полагается! Ну так как, старина? — и толстые губы Милбэнка с вызовом растянулись в презрительной усмешке, обнажая мощные пожелтевшие клыки.

Маррею же виделось не порочно-раскрасневшееся лицо стареющего адвоката, а молодое, здоровое лицо Сандерленда Спотвуда, ухмылявшегося с тем же презрительным вызовом. И Маррей снова почувствовал себя в ловушке, из которой ему, видно, никогда не уйти. До конца дней придётся ему жить вот с этакой рожей перед глазами — Милбэнка ли, Спотвуда, неважно, — всю жизнь чувствовать их снисходительное презрение, всю жизнь завидовать обладателю этой рожи, прикидывать — а мог бы ты отважиться поступать так же, как они?

Но если бы их не было, то на кого бы он равнялся?

«Боже мой, — подумал он, пугаясь своего бесстрашия, — да я бы равнялся на самого себя».

Вдохновлённый этой неожиданной идеей, он решительно поднялся, опрокинув стул, не боясь привлечь внимание посетителей ресторана, не боясь даже багровой рожи Алфреда Милбэнка; а тот покровительственно улыбнулся ему и похвалил:

— Ай да Гилфорт! Значит, решился?

Да, он решился. Её звали не Алиса, а Софи. Она была хорошенькая и умела держаться, и они устроили скромную вечеринку в номерах у Милбэнка, вчетвером: шампанское в ведёрках со льдом, притушенные огни, приглушённая беседа и, наконец, вполне пристойный отход ко сну. Хорошо, что в номерах Милбэнка было две спальни и Маррею не пришлось, испытывая гнетущее унижение, тайком провожать Софи к себе в 1043-й.

В 1043-м было бы иначе, куда хуже: номер-то был скромный — откровенная спальня; там не было бы этих последних минут, когда Милбэнк уже увёл свою Дороти, и в почти целомудренном молчании Гилфорт с Софи допили шампанское, и она подсела к нему на диван, положила голову ему на плечо и, дыша в ухо, тихонько, почти незаметно расстегнула ему рубашку.

Всего два дня спустя в примерочной чикагского ателье, где ему обычно шили, Гилфорт сверху вниз посмотрел на старика портного, присевшего на корточки, чтобы отметить длину будущих брюк, и сердце его наполнилось этой сладостной жалостью, граничащей с презрением.

После двадцати семи таких поездок в Чикаго и пяти юридических конференций в других городах Маррей, прибыв на шестую, не нашёл в отеле Алфреда Милбэнка и справился о нем у одного из вашингтонских коллег. В ответ тот как-то странно оглядел Маррея, и под этим холодным оценивающим взглядом Маррей зарделся.

Потом вашингтонский юрист сказал:

— Ах да, Милбэнк, тот самый. Так вы не в курсе дела?

Маррей покачал головой.

— Он умер, — кратко и брезгливо бросил тот. И отошёл.

К вечеру, задав разным людям несколько осторожных вопросов и посетив вместо дневного заседания городскую библиотеку, чтобы просмотреть старые номера вашингтонских газет, Маррей узнал, что с Милбэнком случился в Скрэнтоне сердечный приступ и что неопознанная женщина в леопардовой шубке, пославшая коридорного за врачом, вышла из номера в низко надвинутой на глаза шляпе и стремглав выскочила на улицу, не успев даже забрать из номера свои чулки и лифчик, а больной умер три часа спустя в скрэнтонской больнице.

В тот же вечер Маррей вылетел домой в Теннесси и лишь через полтора месяца решился снова поехать в Чикаго.

Следы Софи Маррей давно потерял. Узнав однажды от миссис Билингс, ведавшей «связями» Милбэнка в Чикаго, что Софи теперь «занята», он в отчаянии решил было разыскать её и, получив развод, жениться на ней. Но здравый смысл взял своё, и в последние годы некая Милдред, рекомендованная ему миссис Билингс, вполне удовлетворительно заменяла Софи. Надо было только заранее послать миссис Билингс телеграмму (не из Паркертона и подписанную просто «Чарли»). Милдред легко приспособилась к его обряду: притушенные огни в гостиной большого номера, бутылка шампанского во льду, негромкая беседа, потом тишина и её голова у него на плече.

Но в свою последнюю поездку в Чикаго, позвонив миссис Билингс, он узнал, что Милдред вышла замуж. Миссис Билингс заговорила о какой-то очень милой и опытной девушке по имени Шарлотта, но расстроенный Маррей безвольным движением опустил трубку; телефон был голубой, номера были выдержаны в синих тонах. Милдред всегда любила синее.

А было ещё только два часа дня. Как дожить до вечера? Обычно день бывал заполнен предвкушением. Стоя в своём голубом номере, Маррей спрашивал себя, зачем он оборвал разговор. Чем Шарлотта хуже?

Но при мысли о Шарлотте какой-то непонятный страх сдавил ему горло. Тогда он подумал, что мог бы позвонить знакомому чикагскому юристу — тот всегда был с ним приветлив и не воротил носа. Но вместо этого он пошёл прогуляться по парку. Потом разыскал французский ресторан и заказал дорогой обед с бутылкой ещё более дорогого бордо. Ел он мало, но пил охотно. Потом потребовал кофе и после кофе выпил три рюмки чудовищно дорогого коньяку, мрачно размышляя о том, что у всякого мужчины в жизни должно быть что-то своё.

Вернувшись к себе в номер, он, к своему собственному удивлению, заказал бутылку шампанского и, когда её принесли, щедро заплатил официанту. Потом, сидя в одиночестве на диване, опустошил её. На это у него ушло часа два. Допив последний глоток, он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Он просидел так до полуночи, потом поднялся, прошёл в ванную и дал волю рукам.

Вот там-то, в ванной, глядя на себя в зеркало, он принял решение: он пробьётся в Верховный суд штата Теннесси. Будь он верховным судьёй, пусть даже только штата Теннесси, ни один вашингтонский чистоплюй не посмел бы, смерив его презрительным взглядом, отвернуться и отойти.

Под сияющим осенним небом Маррей вёл свой ослепительно белый бьюик по дороге в долине Спотвудов и думал, что он, пожалуй, и впрямь доберётся до Верховного суда. Он был уже прокурором — разве это не доказательство всеобщей симпатии к нему? К тому же кое-кто в Штате был у него в долгу. Он поработал на благо своего штата — и он сам, и его деньги. После дела Франклина Ламбера он стал популярен даже в Восточном Теннесси.

Глаза его не отрывались от дороги, которую он знал всю свою жизнь, знал с детства, но думал он не о прошлом. Мысли его сосредоточились на единственной светлой точке в сумраке его бытия: он мечтал о том дне, когда станет судьёй. Иной раз он отчётливо видел себя восседающим там, наверху, в окружении мягко светящихся облаков. В последнее время, созерцая внутренним взором свою заветную звезду, он стал забывать о том, что его окружало в действительности. В сущности он был одинок. Близких друзей не имел, Бесси уже четыре года лежала в могиле. По вечерам, приходя домой, он ел в одиночестве; слуга Леонид, подававший ему ужин, был для него предметом неодушевлённым. Спал он мало, часто вставал среди ночи и бродил по дому, словно ожидая увидеть на стене явление своей апокалипсической звезды. Ибо в такие часы ему казалось, что он бродит не по тёмному дому, а в самой кромешной тьме своей души.

По мере того как он терял связь с реальным миром, Маррей все больше сосредоточивался на некоем спасительном будущем. Думать о прошлом было ему невыносимо; лишь иной раз, устремив мысленный взор на сиявшую во тьме звезду, он вспоминал о былом для того, чтобы ещё раз отречься от него. Когда-нибудь — скоро-скоро — он навсегда освободится от прошлого, спасённый, преображённый, и его истинное "я", очищенное и обновлённое, насладится триумфом.

Нет — отмщением.

Кому? За что? Этого он не знал. Он, собственно, не был уверен, что это отмщение. Но иногда, во власти мечты о своём будущем мистическом освобождении от скверны, он чувствовал, как мышцы его твердеют, дыхание убыстряется и он наносит бесконечные удары своим невидимым и неведомым противникам.

Поравнявшись с домом на левой стороне дороги, против старого мостика, он вспомнил Сандерленда — молодого Сандера, орущего, приподнявшись в стременах, несущегося галопом по дороге, вспомнил зелёные поля и тучные стада на лугах, и ослепительное солнце — солнце сорокалетней давности, и как в тени под кедрами белели стены дома.

С тех пор дом сильно потускнел. Глядя на почерневшие доски обшивки, разбитое стекло в окне, провисшую крышу пристройки, Маррей подумал, что в сущности этот дом никогда и не отличался особым величием: сначала это была просто большая бревенчатая хижина, срубленная первым из поселившихся здесь Спотвудов; позже её обшили досками, потом пристроили крыло, потом, при дедушке Сандера, навесили двухэтажную веранду. Но по углам веранды стояли не резные колонны, а простые кедровые брусья, обшитые досками. Теперь, когда подгнившие доски стали отваливаться, это особенно бросалось в глаза.

И он подумал о доме, в котором жил сейчас он сам, — о старом особняке Дарлингтонов, доставшемся ему, когда он женился на Бесси. Да, вот это дом так дом — кирпичный, с высоким белым портиком, с коринфскими колоннами — ему нравилось звучание этого слова; коринфские, — и все в образцовом состоянии, потому что у него хватило средств на полную реставрацию особняка.

Да что там Дарлингтоны! Он, Маррей, вложил в этот дом вдвое больше, чем они. Обозревая свой сумрачный жизненный путь, он догадывался, что этот расход был частью цены, которую надо заплатить за кресло в Верховном суде штата Теннесси. Возможно, женитьба на Бесси Дарлингтон тоже входила в эту цену, но об этом думать не хотелось.

Презрительно усмехнувшись при мысли, что мальчишкой он считал дом Спотвудов великолепным, Маррей запретил себе вспоминать прошлое. «На самом деле, — подумал он, — правительству следовало бы откупить эту нищую долину с её начисто смытой почвой и завалившимися изгородями и устроить здесь заповедник. Но куда тогда денется Сандерленд Спотвуд? Да не все ли равно, где будет лежать эта груда мяса», — раздражённо подумал Маррей. И со злобой спросил себя, с какой стати он тащится в такую даль, когда у него полно дел — ведь к делам его частных клиентов теперь добавились ещё и прокурорские обязанности! Ехать сюда только для того, чтобы ещё раз поглядеть на эту тушу, почти не подающую признаков жизни, и услышать его сдавленный хрип, от которого кажется, что тебя самого душат?

Мысли Маррея помимо его воли снова вернулись к прошлому, к тому могучему, атлетически сложенному юноше, каким он увидел Сандерленда Спотвуда на первом курсе Нэшвиллского университета — здоровяка с копной русых кудрей и наглыми голубыми глазами навыкате. В те редкие дни, когда Сандер приходил на занятия, на нём была нестираная охотничья куртка с застарелыми пятнами крови.

Он приносил пружинник с пятидюймовым лезвием и во время лекции, бывало, звучно выстреливал лезвие и очень старательно подравнивал себе ногти. Брился он нерегулярно. К студенткам был равнодушен, но по субботам непременно отправлялся в бордель.

Почтение, которое внушало имя Спотвуда, слухи о спотвудских деньгах и высокомерие, с которым держался сам Сандерленд, послужили ему рекомендацией в студенческий клуб, но накануне церемонии посвящения он напился вдрызг, подрался с членом клуба и был вычеркнут из списков.

— Лягал я вас всех, — сказал он, узнав об этом.

К апрелю о нем уже слагали легенды.

В мае его выгнали, потому что ясным весенним днём, в половине пятого, в час, когда так славно дышится и местные старушки неторопливо выезжают в своих допотопных авто, чтобы полюбоваться цветущей магнолией, украшавшей университетские газоны, он, обнажив своё мужское естество, катался на мотоцикле взад и вперёд перед университетом. В тот вечер, придя выразить ему сочувствие, Маррей застал Сандерленда сидящим на кровати между двумя чемоданами, в которые он как попало запихивал вещи. На полу, посреди груды разодранных книг, стояла наполовину пустая бутылка самогона — это было ещё при сухом законе. Маррей сказал, как ему жаль, что все так вышло, а Сандерленд, выпучив на него синие глаза, покрасневшие от виски, высокомерно отвергая сочувствие, завопил:

— Да лягал я их! Весь ваш вшивый университет! — чем ранил Маррея Гилфорта в самую душу.

Сандер вернулся в долину Спотвудов, в своё родовое гнездо, к которому подъезжал теперь Маррей. Сколько раз бывал он здесь за эти последние годы — и зимой, и летом: останавливался там, где когда-то были ворота, и с лёгким стеснением в груди шёл к подгнившим ступенькам крыльца.

Он сразу же заметил, что ступеньки кто-то подновил, аккуратно постлав хотя и не новые, но прочные на вид доски. У веранды он увидел молоток, пилу и металлический угольник, старые, но поблёскивавшие от недавнего употребления. Бурая от застарелой ржавчины пила была смазана жиром.

Он поднял её и понюхал. Да, свиной жир. Однажды они с Сандером, ещё мальчишками, построили лодку для рыбной ловли. Пила, которой они работали, тоже была бурая от ржавчины, и, чтобы не заедало, они смазывали её свиным жиром. Он положил пилу и пошёл к двери.

«Зачем я приехал, — спрашивал он себя. — Какого дьявола я сюда припёрся?»

Дверь отворилась. В темноте прихожей его встретила Кэсси — белый овал лица, будто повисший в пустоте. В первое мгновение, ещё не находя слов и глядя прямо в эту парящую белизну, он увидел девочку, отворившую ему, когда двадцать лет тому назад он пришёл в этот дом на похороны Джозефины Килигру-Спотвуд, первой жены Сандерленда Спотвуда. Двадцать лет назад, увидев в полумраке прихожей это смутно белеющее лицо, Маррей Гилфорт с бешеной болью в сердце разгадал в нём свою судьбу. Вцепившись белой ручкой в дубовую, потемневшую от времени дверь, девочка тогда сказала: «Я Кэсси Килигру. Я ухаживала за тётей. За тётей Джози, которая умерла».

Теперь, столько лет спустя, стоя в дверях, отворившихся— в ту же самую тёмную прихожую, он увидел ту же белую руку, сжимавшую дверь, и хотя рука стала костлявой, а лак на двери давно уже облез, но и сейчас Маррей помнил, как уже тогда он предвидел всё, что принесёт им будущее. Зачем дано смертному предвидение? Разве не довольно ему того, что ложится на его плечи, когда судьба уже свершилась?

Он помнил, как однажды Сандер, ещё мальчишкой, прискакал по лугу на своём неистовом мышастом жеребце по кличке Мёртвый Глаз, соскочил с седла, сам с помертвевшими глазами и вздымавшейся грудью, и крикнул: «Зуб даю, что не решишься сесть в седло!» — и он, Маррей Гилфорт, ещё только подняв ногу в стремя, уже предвидел, что Мёртвый Глаз вздыбится и прыгнет и весь мир, покатится в черноту. Зачем ему это предвидение? Почему не дано ему жить, как Сандер, — ничего не зная, ни о чём не заботясь?

Видение исчезло, Маррей стоял в дверях, словно ничего не вспоминал, ни о чём себя не спрашивал.

Просто дверь открылась, и за дверью, в полумраке, стояла женщина.

— Как дела, Кэсси? — проговорил он.

— Спасибо, все хорошо, — сказала она, протягивая руку.

— Что Сандер?

Она чуть заметно передёрнула плечами.

— Ничего. А что с ним станется? — сказала она, глядя ему в глаза и словно спрашивая: "А что вообще с нами может статься? Что может статься с Марреем Гилфортом, что может статься с этим миром?

— Да, конечно, — пробормотал он, — да, да, — и вслед за ней вошёл в дом.

Она толкнула дверь в комнату, в которой он и не ожидал увидеть никаких перемен: все те же дыры в красном истоптанном ковре; та же серая, в пятнах сырости, гравюра над камином; в углу громоздкий, желтозубый, с чёрными дырами ободранных клавишей рояль; драные, пожелтевшие тюлевые занавески между выгоревшими красными бархатными портьерами; большой, почтенный стол с мраморной столешницей, на нём — толстая библия в чёрном кожаном переплёте с именами всех Спотвудов, записанными побуревшими от времени чернилами, впрочем, и сам переплёт давно уже не чёрный; и возле зияющего камина на некогда золочёном мольберте — портрет первого Сандерленда Спотвуда — могучего краснорожего человека в чёрном сюртуке, с седой бородкой клинышком, которую своенравный художник, по-видимому, налепил на тяжёлый подбородок, когда портрет был уже закончен, считая её деталью столь же условной, как на традиционном женском портрете — перья горжетки, ниспадающей на живописную скалу; старик Сандерленд, захвативший землю, срубивший дом, лупивший негров и заседавший в конгрессе, теперь глядел с портрета плоскими высокомерными глазами и, казалось, из принципа не замечал перемен, постигших дом за столько лет.

Маррей окинул все это взглядом, отметив про себя, что, как он и ожидал, здесь ничего не изменилось, но тотчас же с внезапным страхом понял, что ошибается: даже сейчас, в эту секунду, продолжается безостановочный процесс распада: извиваясь в агонии, медленно тлея, расползаются нити ковра; кожаный переплёт библии трухой сыплется на мраморный стол, краска облезает с лица Сандерленда Спотвуда, и вот уже надменные глаза блеклыми чешуйками падают на тёмные кирпичи камина и лежат там, точно перхоть. Ещё немного — и от дома ничего не останется.

Маррей стряхнул наваждение и обернулся к женщине.

— Я вижу, тебе чинят дом, — сказал он приветливо. — Ступеньки новые.

Она кивнула.

— Не так легко, наверное, найти здесь мастеров, — сказал он. — Имей в виду, что моё предложение остаётся в силе. То, о чём мы говорили весной. Я готов привезти из города хорошего плотника и пару подручных, чтобы они привели в порядок все самое основное. Жаль, что дом разваливается на части. У домов свои права, и их надо уважать. Если ты мне только позволишь, Кэсси…

Она глядела ему в лицо.

— Какая ему теперь разница, — сказала она, — я хочу сказать — Сандеру. Какая ему разница, что будет с домом?

— Но дом, — снова начал он, — это всё-таки недвижимость и…

Она его даже не слушала. Он это знал. Она всегда была такая. Она может стоять рядом с тобой, даже глядеть тебе в глаза, а мысли её будут витать где-то далеко. И все же он спросил, резко, чтобы вернуть её на землю:

— Кто же у тебя работает? Кто починил ступеньки? Кэсси!

Теперь она даже не глядела на него.

— Кэсси! — повторил он ещё громче. — Где тебе удалось найти работника?

Взгляд её вернулся к нему.

— Это Анджело, — сказала она.

— Кто он такой?

— Не знаю, — сказала она.

— Как это — не знаю? — Он услышал в своём голосе резкие, визгливые нотки, которые всегда старался подавить, когда допрашивал в суде свидетелей. Тогда он попытался переменить тактику:

— Ты хочешь сказать, что он не местный?

— Он пришёл по дороге, в дождь, — сказала она. — Его зовут Анджело.

— А фамилия?

— Не знаю.

Она снова отдалялась от него. Тогда он ласково сказал:

— А как ты чувствуешь себя, Кэсси? Лучше, хуже?

— Прекрасно, — сказала она. — Только голова иногда болит. Не каждый день.

— Нехорошо, — пробормотал он. Потом, немного помолчав: — А что этот Анджело? Где он живёт?

Она посмотрела на него пристально.

— Думаешь, ты меня перехитрил, — сказала она. — Скажите, какой ловкий. Судейская лиса. Перевёл разговор на моё здоровье, а потом снова спросил про Анджело. Но я тебе все сказала. Он пришёл по дороге, под дождём, в городском костюме, весь мокрый, с размокшим пакетом в руке. Как будто возник вдруг из дождя и тумана. Потом он помог мне разделать оленя.

— Какого оленя, Кэсси?

— Которого Сай Грайндер убил.

— Сай Грайндер? А, это тот…

— Да, тот Сай Грайндер. Он убил оленя на моей земле. Из дурацкого старого лука. И я его заставила отдать мне тушу. Анджело видел и подтвердил, что олень был на моей земле, а Сай Грайндер разозлился, и я выстрелила из двустволки. — Она помолчала. — Я не в него целилась. И он притащил тушу назад.

— Ты стреляла в человека, — резко сказал Маррей. — Это подсудное дело.

Но он видел, что она его не слушает. Он наклонился к ней и почти шёпотом спросил:

— Этот Анджело — где он живёт? А, Кэсси?

— Ты уже спрашивал, — сказала она. — А я и не скрываю. Здесь и живёт.

— Здесь?

— Да. Он мне разделал оленя. Он не знал, как олень называется, не знал, как сказать по-английски, но разделать сумел. Я ему только сказала, что это так же, как свинью или корову. Он мне ещё двух боровов заколол на прошлой неделе, когда приморозило, и мы их прокоптили. Он жил у дяди на ферме, и там выучился, и…

— А где живёт его дядя, Кэсси?

— Не знаю, — сказала она. — И починил мне крыльцо. И дров напилил на зиму, и…

— Можно мне его увидеть? Я бы хотел с ним поговорить.

— Он уехал в Паркертон, — сказала она. — Он починил машину. У него дела в Паркертоне, и он привезёт оттуда продуктов.

— Покажи мне его комнату.

Не отвечая, она повернулась и пошла назад в прихожую, а оттуда в коридор, который вёл в пристроенное крыло. В комнате стояли старинная ореховая кровать, комод красного дерева с мраморной крышкой и пятнистым от времени зеркалом в резной раме, возле кровати — старый раскладной стул и на стуле старая электрическая лампа без абажура. В окне было разбито одно из стёкол и вместо него вставлен кусок картона, весь в разводах от дождя. В стенном шкафу не было дверцы. Её заменял кусок мешковины, подвешенный наподобие занавески.

Маррей подошёл и поднял её. В шкафу на плечиках висел пиджак в крупную серую и чёрную клетку, с ватными плечами.

— Хороший материал, — сказал Маррей, щупая ткань. — Дорогой. — Потом добавил: — Сшит на заказ. — Он посмотрел на внутренний карман, потом воротник, пытался отыскать монограмму владельца, но не нашёл.

— Перекуплен, конечно, — сказал он.

Затем осмотрел пару шерстяных брюк, висевших под пиджаком. Нагнулся и поднял одну из лакированных туфель. Внутри была напихана газетная бумага, а кожа смазана чем-то вроде вазелина.

— Нога у него небольшая, — сказал он. — Он и роста маленького?

— Нет, — сказала она. — Он высокий. Крупный мужчина.

— А в чём он поехал?

— Мне жалко было смотреть на него, как он работает в городском костюме, — сказала она. — Я нашла ему: старые Сандеровы вещи и подкоротила. Он хоть и крупный, но меньше Сандера. — Она помолчала, потом добавила: — Сидят, правда, не очень хорошо. Но для работы годятся.

— Ты его кормишь или он сам себе готовит?

— Я его кормлю, — сказала она. — Как же его не кормить, раз он работает? Но сама с ним не ем. Я ем там, с Сандером. Тебя ведь это интересовало?

— Послушай, Кэсси, — сказал Маррей, надеясь, что голос его не подведёт. — Не сердись, что я тебя расспрашиваю. Ты знаешь, как я интересуюсь всем, что происходит с тобой и с Сандером. У меня нет других интересов в жизни, и…

— Интересуешься? Тогда погляди на меня! Гляди, гляди! Я же старуха. А он молод. Могу я понравиться молодому мужчине, а? Ведь ты же к этому клонишь? Что ж не глядишь?

Через силу, преодолевая страх и неловкость, он взглянул на её бледное безразличное лицо, линялую коричневую куртку, устало опущенные плечи.

— Когда-то и я была молода, — говорила она теперь тихонько, вяло и уже не обращалась к нему, — но только это очень быстро прошло, и я стала старухой. Сразу. Без перехода. У других людей это бывает постепенно, а у меня — будто кто-то дунул, и облетела моя молодость, как одуванчик.

— Ш-ш! Замолчи, — потребовал Маррей хриплым шёпотом. — Перестань. Никакая ты не старуха.

Она рассмеялась.

— Что-то ты вроде переменился в лице? — сказала она, снова рассмеялась и, шагнув к нему, заглянула в глаза:

— Послушай, Маррей, да ведь и ты, ты тоже старик! Тебе это известно?

— Конечно, — сказал он с деланной лёгкостью, — годы идут, никто из нас не молодеет.

Он с досадой заметил, что все ещё держит в руке чужой туфель. Однако это оказалось кстати. Это дало ему повод нагнуться и аккуратно поставить туфель в шкаф за занавеску, рядом с другим.

Они вернулись в гостиную. Не садясь, он достал из внутреннего кармана бумажник, отсчитал деньги и протянул ей пачку кредиток.

— Здесь сто долларов, — сказал он.

— Спасибо.

Он положил на мраморный стол исписанный лист и вечное перо. Она подошла и расписалась. Он взял расписку и ручку, положил в карман.

— Тебе бы надо вести учёт, — сказал он ворчливо.

— Незачем, — сказала она. — Только лишняя забота.

— Я думаю, ты скоро будешь получать больше, — сказал он, сам не зная почему. — Я приобретаю для тебя новые акции.

— Нам хватает, — сказала она. — У нас есть все что надо.

. Это его разозлило. Он почувствовал себя так, словно его застигли на месте преступления, и ему захотелось защищаться, нанести ответный удар.

— Но ты могла бы позволить себе хоть немножко удобств, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить ровно. — Хоть какую-то роскошь. Хотя бы…

Она поглядела на него.

— Каждый живёт по-своему, — сказала она.

«А мне? Как мне-то жить? — подумал Маррей. — Так вот и ездить сюда из года в год, возить ей деньги, делая вид, что это какие-то проценты, складывать в шкаф желтеющие от времени расписки, обманывать её, уже начиная верить в свой обман и чувствуя иной раз, что уличён. Но в чём?» Он сам не знал.

И думать об этом не хотелось. Он подтянулся, расправил плечи, втянул живот и сказал:

— Пойдём повидаем Сандера.

Она кивнула, отодвинула пыльную, полуистлевшую красную портьеру, отворила дверь и вышла, держа деньги в руке.

Мальчишкой, встречая Сандера, Маррей всегда расправлял плечи и втягивал живот. Теперь, собираясь навестить его, Маррей привычно приосанился.

Они вошли в бывшую столовую — просторную комнату, обшитую деревянными панелями и оклеенную цветастыми обоями; здесь висела хрустальная люстра, но вместо газовых рожков из неё теперь торчали пустые электрические патроны. Лак с панелей облез, цветы на обоях поблекли, словно поражённые осенними заморозками, потолок был весь в трещинах, а местами штукатурка отвалилась вовсе, обнажив дранку. Большой камин был забит железом. Возле него стояла пузатая чугунная печка с чёрной поржавевшей трубой, уходившей в дыру, грубо пробитую над старинной каминной полкой. На полке стояла расколотая чаша дрезденского фарфора, из которой торчали скрученные газеты — растопка для печки. Большой обеденный стол был отодвинут к стене, и на нём за многие годы накопилась груда всякого хлама: старые газеты, свёрнутый ковёр, седло с растрескавшейся кожей, горшки, глиняный кувшин, груда пустых аптечных пузырьков, кусок трубы. Тут же были сложены стопкой простыни, чистые, но неглаженые.

Слева от двери стояла узкая железная койка, аккуратно застланная, с пышной подушкой, сиявшей белизной в сумраке комнаты. Посреди комнаты, где когда-то был стол, стояла старая медная кровать. Возле кровати — ведро с эмалированной крышкой. Под кроватью — эмалированный ночной горшок. Вздымавшееся горой одеяло не шевелилось.

Тишину нарушало неторопливое сопение.

Стараясь не слышать его, Маррей смотрел, как женщина подошла к камину и вытащила кирпич. Достала из-за него чёрный кожаный кошель и положила деньги, Это повторялось каждый раз, когда он приезжал.

— Тебе надо обязательно открыть счёт в банке.

— В каком банке? — спросила она. — Кто здесь станет брать у меня чеки?

— В Корнерсе станут. Там, куда ты ездишь за провизией.

— Я теперь покупаю в Паркертоне, — сказала она.

— И там можно расплачиваться чеками.

— Да я туда не езжу.

— Ты же сказала, что…

— Я не говорила, что я езжу сама.

— Так как же…

— Я составляю список. И даю ему деньги. Он все привозит. Он ездит два раза в месяц, с тех пор как починил машину. Он все умеет. Это он…

— Он, — повторил Маррей с отвращением. Потом, увидев чёрный кошель, проворчал: — Заведи хотя бы хороший кошелёк. Этот весь светится насквозь.

— Я с ним никуда не хожу, — огрызнулась она, запихивая кошель в дыру и закрывая её кирпичом.

Потом обернулась к нему и кивнула на кровать посреди комнаты:

— Подойди к нему.

Маррей посмотрел на кровать. Он не успел приготовиться.

— Сколько лет уже, — сказала она.

— Все эти годы ты была ему преданной женой, — сказал он машинально.

Все эти годы, приезжая сюда, он прислушивался к своим ощущениям, словно вглядываясь и вслушиваясь в свою душу, он старался уловить в ней хоть какой-нибудь отклик, и иногда ему это удавалось.

А иногда вообще все ограничивалось передачей денег, и он возвращался в машину и ехал по дороге, чувствуя себя опустошённым; да и весь мир тогда казался ему вдруг опустошённым. Но зато в те дни, когда душа его откликалась, он ехал домой несчастный, но уж никак не опустошённый, с каким-то томлением, словно раскаиваясь. Тогда мысли его без всякой связи переходили на лежащую в кармане расписку.

Расписка все же лучше, чем ничего.

Пусть даже он сам как следует не понимает, зачем она ему нужна.

Все ещё стоя поодаль, он взглянул на постель и подумал, что сегодня, быть может, приехал не впустую. На пробу шагнул к кровати, сделал ещё шаг, обходя стоявшую на его пути качалку. На мгновение он позволил взгляду отдохнуть на серой полосатой кошке, спавшей в качалке. «Да, — подумал он, — вот что такое жизнь; кошка, спящая в качалке, и синее очарование весеннего неба за окном, и твоё сердце, ровно и неторопливо бьющееся в груди».

Но вот он резко отодвинул качалку, подошёл к кровати и посмотрел на одеяло, прикрывавшее нечто бесформенное, потом перевёл взгляд на обращённое вверх лицо на подушке. Лицо это не выглядело истощённым, но оно уже не горело румянцем, как прежде. Оно было бледным, с красными пятнами. Мышцы лица так одрябли, что оно оплывало от собственной тяжести, спадая складками на горло и скулы, так что заострившийся подбородок и нос неестественно торчали кверху. Из-за этого казалось, что на худощавое лицо надета слишком просторная кожа.

— Он вроде стал меньше, — сказал Маррей.

— Худеет, — сказала она. — Благодарение господу. Все-таки мне облегчение.

Он поднял глаза.

— Раньше я, бывало, едва могла сдвинуть его с места. Чтобы сделать все что надо. Чуть не лопалась от натуги. Теперь я справляюсь.

Он посмотрел больному в глаза. Голубые, как у мальчишки, глаза не мигая глядели на Маррея. Они казались пустыми, но может быть, это не так? Суметь бы разглядеть.

И тут на глаза набежала тень.

Левая половина лица начала дёргаться, глаза потемнели, точно море, когда налетает шквал. Потом тяжёлые, блеклые губы зашевелились, и Маррей услышал хриплый, со скрежетом выдох. Три раза подряд. И было в этом звуке что-то безжалостное и непримиримое.

Все кончилось. Но теперь Маррей твёрдо знал, что сегодня ему суждено пережить то, за чем он приехал. Он уже чувствовал, как что-то дрогнуло в нём, как радость, несущая облегчение, наполняет все его существо. Это было мгновение, которое оправдывало все.

То, что лежало теперь на кровати, было некогда Сандерлендом Спотвудом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

По утрам она слушала, как он встаёт. Она лежала на своей койке у двери, натянув одеяло до подбородка, глядела в растрескавшийся потолок и слушала. Сначала пищала дверь из его комнаты в коридор. Потом — тишина. Прислушиваясь, она пыталась угадать, где он. Потом скрипели расшатанные доски пола в конце коридора. Потом дверь на заднее крыльцо.

Он выходил в уборную.

Через некоторое время снова подавала голос задняя дверь и лязгала дверца кухонной плиты. Он разводил огонь.

Но однажды утром все было иначе. Услышав скрип его двери и зная, что в наступившей тишине он бесшумно идёт по коридору, она быстро спустила ноги с кровати и, путаясь в старой серой фланелевой рубашке, пробежала через гостиную и прижалась щекой к двери в прихожую.

Потом чуть-чуть приотворила дверь и выглянула. Все было точно так, как она себе представляла: высокая, прямая фигура в красном вязаном халате с туго перетянутой талией, отчего плечи казались ещё шире, чем были, а над воротником — блестящие чёрные волосы. Вот дверь в дальнем углу прихожей отворилась, и он вышел во двор, в сумерки зимнего утра.

Этот красный халат носил когда-то Сандер, она просто сузила и укоротила его. Теперь она увидела, что халат короток. В просвете открывшейся двери она успела разглядеть тонкую, как у мальчишки, голень.

В следующее мгновение он исчез. Она осторожно прикрыла дверь и прижалась к ней щекой. Потом она услышала Сандера. Надо было идти к нему.

Просыпаясь, Анджело каждое утро ожидал увидеть то, что его окружало по утрам в течение последних трех лет, но, видя комнату, в которой он теперь спал, и утопая в перине под тяжестью нескольких одеял, он поначалу не верил своим глазам и, думая, что все ещё спит, старался глубже уйти в перину, спрятаться в этом сне наяву, повторяя про себя: «Тут они Анджело не найдут». Дано ли им из реального мира проникнуть в мираж чужого сна? Ибо все это был сон: Анджело Пассетто, идущий по дороге в дождь и туман и вдруг очутившийся здесь, где все так нереально. Здесь по углам шевелились тени, а наверху бегали крысы. Здесь, близко, — комната, в которой он никогда не бывал и откуда иногда доносился какой-то хрип. И эта женщина в старой коричневой куртке, скрывающей её фигуру, и её собранные в узел тёмные волосы, которые так и хочется представить себе седыми; и её бледное лицо с чёрными глазами, которые прожигают тебя насквозь, словно у тебя совесть нечиста, а они знают все.

Здесь все было как во сне. По вечерам, когда она кончала готовить и ставила перед ним обед, а сама стояла под электрической лампочкой без абажура и глядела на него, покуда он управлялся с едой, он каждый раз удивлялся, что пища настоящая. Потому что каждый раз ожидал, что зубы его вонзятся в пустоту.

По утрам он старался уйти из дома и лихорадочной деятельностью вернуть себе все то, что из него высасывал этот дом. Однажды, ещё в самом начале, он не выдержал: выскочил из дома и побежал через покрытое вереском пастбище, потом, проваливаясь в заросшие борозды, пересёк бывшее поле и добежал до холма, где из земли торчала скала и за ней начинался кедровый лес.

В то утро он заколол борова. Кровь уже глубоко впиталась в землю; кишки для колбас были очищены и сложены для промывки в большую кастрюлю; под громадным чугуном размером с целую плиту трещал костёр; от воды шёл белый пар, светившийся в лучах ещё холодного солнца. Выпотрошенная и ободранная, нежно-розовая туша висела вниз головой на балке в коптильне.

Все утро Анджело работал бок о бок с безмолвной женщиной. Руки его сами повторяли движения, выученные когда-то на ферме у дяди. Ни с того ни с сего женщина выпрямилась над котлом с потрохами, посмотрела на Анджело внезапно прояснившимся взглядом, отвернулась и пошла к дому. Он тоже разогнул спину, увидел тёмную громаду дома, застывшую в холодном светлом воздухе, увидел спину уходящей к дому женщины, потемневшую от крови землю, нежно-розовую тушу.

Повернулся и побежал.

В кедровом лесу на вершине холма, чувствуя, как кровь колотится в висках, он повалился на землю, на сухую кедровую хвою, закрыл глаза и сказал себе, что больше не выдержит. Встанет и уйдёт. Сегодня. Куда глаза глядят.

Но куда мог уйти Анджело Пассетто? Другого места для него не было. Тут они его не найдут, он спрячется под кедрами.

Кедры росли на камне, на мощном пласте известняка, из которого был сложен холм, и ему почудилось, будто сквозь слой сухих иголок этот пласт поднимается к нему и тело его тоже превращается в камень. Тогда он распластался на земле и ещё крепче прижался к ней. Ощущение близости этого скрытого камня пронизывало его до костей. Он представил себе, как плоть его исчезнет и кости сольются с известняком… Лежал он так довольно долго, и у него заныла грудь от близости этой подземной тверди. Но лежать тут вечно он не мог. Поднялся и пошёл к дому.

Входя во двор из-за сарая, он увидел, как в окне кухни белеет её лицо.

Это был единственный раз, когда он вполне сознательно и в самом буквальном смысле слова бежал из её дома; вспоминать об этом случае было неприятно, тягостно. Сначала он не понимал, от чего, собственно, спасался, а потом понял, что бежал от себя самого, от чего-то неведомого, только теперь проявившегося в нём; словно что-то мелькнуло в тёмных глубинах его души, как белое брюхо всплывающей из черноты рыбы. Чем— то новым повеяло во тьме его существа.

Больше он из этого дома не убегал. Но каждое утро бежал от себя, находя убежище в работе. Он сам находил себе дело и брался за него с остервенением. Дров, которые он напилил, хватило бы на две зимы. Он сложил их на заднем крыльце в аккуратные поленницы и, когда обнаруживал, что какое-нибудь полено лежит криво, готов был целый час возиться, перекладывая поленницу заново. Он нашёл в сарае старые доски и сменил сгнившую обшивку на веранде. Починил плетень на заднем дворе. Перебрал и навесил ворота сарая. Вставил в своё окно новое стекло. Старым шилом начал чинить древнюю упряжь, висевшую в сарае. Поднял и починил завалившуюся изгородь, измеряя, отпиливая, прибивая, захваченный страстью к точности. Он не мог обходиться без дела, вся его жизнь была теперь подчинена работе: точно отмерить доску, ловко вбить гвоздь. Согнётся гвоздь — и уже ни на что нельзя будет положиться.

Для начала она решила платить ему по доллару в день. На седьмой день, когда он доел свой ужин, она выложила деньги на красную клетчатую клеёнку рядом с графинчиком уксуса, большой хрустальной солонкой и треснутой фарфоровой сахарницей; медленно выложила семь долларовых бумажек, как бы на случай, если он не слишком искушён в счёте. Он равнодушно поглядел на деньги, будто не понимал, что это такое. Потом поднял глаза на неё, словно пытаясь уловить связь между деньгами и этим лицом, белевшим в резком свете электрической лампочки.

И услышал:

— Это тебе.

В первую поездку в город он купил пакет гвоздей. К этому времени он уже израсходовал все гвозди, какие наскрёб в доме. В следующий раз, две недели спустя, привёз банку белой краски. Выкрасил столбики веранды, и они нелепо засияли на фоне потемневших от непогоды и времени стен. Тогда в следующую среду, ибо она расплачивалась с ним по средам, когда он кончал есть, она положила на стол пять долларовых бумажек и одну пятидолларовую.

Она давно уже перестала задавать ему работу. Он делал что хотел и в объяснения не пускался. Однажды, крася веранду, он поднял глаза и в окне второго этажа увидел её лицо.

Находить работу становилось все труднее. Когда дождило и серое брюхо неба повисало на чёрных верхушках деревьев, окаймлявших обрыв, а ручей вздувался и ревел, он уходил в сарай и принимался разбирать старьё в кладовке — там были болты, гайки, косы, топор без топорища, стальные капканы, помятые старинные часы без стрелок, бобровая муфта, круглая жестянка с надписью «Агнес, Мэйбл и Бекки». Дыхание белой дымкой повисало в морозном полумраке кладовки.

К концу ноября он стал в дождливые дни уходить к себе в комнату, ложился под одеяло прямо в башмаках, глядел в потолок, курил, стараясь ни о чём не думать. Это ему легко удавалось. За спиной у него было три года тренировки.

Но даже и после трехлетней тренировки остаются незасмоленные щели, незабитые крысиные ходы, незаклеенные форточки, сквозь которые непрошеные мысли всё-таки добираются до тебя. И однажды днём в начале декабря Анджело Пассетто внезапно сбросил одеяло и соскочил на пол. Он увидел, что по стёклам уже не течёт дождь, что меж серыми облаками синеют просветы. Взявшись за ручку двери, он остановился. Стоит вернуться в реальный мир, и страх накинется на него — так рысь незаметно подкрадывается сзади и из темноты вскакивает человеку на плечи.

Но сейчас не было темно, яркое солнце озаряло округу.

Тем хуже. При свете дня его могут увидеть.

Но и оставаться в комнате он не мог.

Он обогнул сарай, пересёк заросшее поле и холм за ним и вышел на просеку, по которой, по-видимому, когда-то гоняли скот; кругом стояли облетевшие деревья, бузина и сумах, и на бузине все ещё висели гроздья съёжившихся ягод. Просека сворачивала направо, уходила в лес. Потом пошла под уклон. Он вошёл в сырой сумрак чащи. Вверху, в просветах между чёрными ветвями, синело небо. Под ногами лежали мягкие мокрые листья. Здесь просека уже с трудом угадывалась между деревьями.

И вдруг он увидел строение из серого камня, футов в тридцать длиной, с провалившейся кровлей; сквозь дыры в кровле торчали ещё целые стропила. Подойдя ближе, он обнаружил проем, в котором когда-то была дверь, и рядом — низкую арку в стене, из которой струился прозрачный ручей. Дно его было выложено камнем и галькой, вода неторопливо текла сквозь густую поросль каких-то водяных растений.

Он подошёл к стене и опустился на колено, чтобы рассмотреть растения. Сорвал стебель кресса и положил его в рот, и в тот момент, когда он надкусил мякоть, узнавая знакомый вкус, внутри здания раздался шум. Что-то звякнуло. Он кинулся в кусты и притаился. Она вышла из проёма в стене, худенькая, с вёдрами в руках. И он мысленно назвал по-итальянски то, что глаза его с ослепительной ясностью поняли в первое же мгновение, то, что тело его осознало даже раньше глаз: «ragazza — девушка!»

Она была очень худенькая, юная, но хорошо сложенная. «Славно, — подумал он — славно. Красивая». Чёрные волосы перевязаны красной лентой или куском материи, лицо — по крайней мере издали — симпатичное. Возможно, итальянка. Судя по цвету кожи и форме лица. Итальянка. А может быть — сицилианка. И при этой мысли его вдруг охватил страх. Но потом он подумал: «Здесь не может быть ни итальянки, ни сицилианки, здесь, куда он забрёл в дождь и туман. Здесь вообще не может быть девушки, стоящей в дверях полуразвалившегося дома под кедрами! Да ещё с тяжёлыми вёдрами в руках. Здесь, в Теннесси. В этом месте, забытом богом».

Тогда он понял: негритянка. Цветная. Девушка уходила по тропинке, протоптанной и заметной, не то что старая просека, по которой он пришёл. Тропинка шла через поляну и вела в лес. Вода из вёдер то и дело выплёскивалась на землю. Ведра была тяжёлые, и из-за этой тяжести бедра девушки при каждом шаге округлялись, ритмично вздуваясь и опадая; тело её под тёмной тканью было в непрерывном движении, узкие плечи опустились под тяжестью груза. Глядя на неё, он словно сам чувствовал, в каком напряжении у неё руки и как они крепко прижимаются к бокам.

«Три года», — подумал он.

И почувствовал, что сейчас заплачет.

Она скрылась в лесу.

Он, пригибаясь, обежал каменное строение, потом, все так же пригибаясь, пересёк поляну и вышел на тропу. Тут было темно, кругом одни кедры. Утоптанная земля была влажна и приглушала шаги. Широко ступая, он шёл вперёд, стараясь не бежать, напрягаясь, чтобы разглядеть в сумраке под деревьями девушку, плывущую, текущую где-то рядом. Пожалуй, он искал даже не девушку: ему нужно было увидеть именно движение, плавное и лёгкое, нечто бесплотное, потому что его рассудок, словно защищаясь от соблазна, отказывался видеть в ней живую, реальную женщину.

Вот он снова заметил её. Она шла по тропе со своим грузом и была все же женщиной во плоти и крови.

Он едва не бросился за ней, но сдержался. Потом испуганно подумал, что она может обернуться и увидеть его. Сошёл с тропы и под прикрытием кедров пошёл быстрее, но так же бесшумно, догоняя её, с мучительной жадностью ловя каждое её движение. И повторял себе, что должен быть осторожен, потому что, если что-нибудь произойдёт, его песенка спета.

Ведь Анджело Пассетто и так уже хлебнул горя. Господь не допустит, чтобы с ним опять что-то случилось. Он повторял про себя своё имя. Он успокаивал себя, повторяя: «Все будет хорошо, с Анджело Пассетто ничего не случится».

Вот девушка остановилась и поставила ведра на землю. Но не отпустила их. Она стояла согнувшись, держась за дужки вёдер, словно так устала, что не решалась их бросить. Прячась между деревьями, всего в нескольких метрах от неё, он видел красную ленту, туго стянувшую на затылке её чёрные волосы, потом волосы рассыпались по согнутой шее. Видел, как беззащитна и смиренна эта девичья шея.

Он представил себе, как покорна может быть такая девушка, как из любви к тебе она пойдёт на все. Только захоти — и она бросится на землю — такая испуганная и неловкая — и обнимет твои колени, и прижмётся к ним, а ты будешь стоять, словно бог, сошедший на землю. И, глядя вниз, ты увидишь эту красную ленту у неё в волосах, эту склонённую голову.

Все так же держась за дужки, напружинив ещё не принявшие всей тяжести руки, девушка подняла голову, словно устремляясь к небу, и, быстро расправив согнутые в коленках ноги, оторвала от земли закачавшиеся ведра. И тем же шагом пошла дальше. Тут он заметил, что она вышла на поляну.

На поляне стоял дом, если это можно было назвать домом: сколоченный из досок и палок, некрашеный, под толевой крышей, влажно блестевшей в вечернем свете, и с трубой, сложенной из галечника. Была, однако, веранда, которая, судя по голым стеблям дикого винограда, все ещё державшимся за натянутую для них проволоку, летом утопала в зелени. На полу, по обе стороны широких ступеней, стояли два больших цветочных горшка, из которых торчали стебли засохшей герани. Перед домом была пустая, чисто выметенная площадка, такая влажная, что на её поверхности смутным пятном отражалась белая курица, шагавшая по двору.

Девушка подошла к дому, поднялась на веранду, вошла. Дощатая дверь закрылась за ней.

Из трубы шёл дым. В доме была жизнь.

Так это началось.

Теперь каждый день в один и тот же час он бросал работу и шёл на ту тропу, но не прямо со двора, а через дверцу в задней стене сарая.

Он приходил к полуразвалившемуся каменному строению, которое, как он выяснил однажды, тщательно его осмотрев, некогда служило коровником, и, притаясь в тени под кедрами, поджидал. Приходил даже в дождь. И ждал её, повторяя про себя, что если что-нибудь, не приведи господь, случится, то песенка Анджело Пассетто будет спета.

Она приходила, набирала воду и уходила по тропе; он безмолвно следовал за ней между кедрами. Сквозь кусты не отрываясь следил за плавным течением её тела и повторял про себя: три года.

Она уходила в хижину. Он снова прятался в кустах, наблюдал за домом, за сарайчиком позади дома, видел корову на пустыре, свиней в загоне, распаханное поле. Раз поле распахано, стало быть, в доме есть мужчина. Но мужчины он ни разу не видел. Он не видел никого, кроме этой девушки. И дыма, поднимавшегося из трубы; под дождём дым был серый, на солнце — светился белизной.

Потом, однажды ночью, проснувшись в темноте и лёжа под тяжестью одеял, пахнущих древней пылью, он понял, как ему надо поступить.

Следующий день был ясный и солнечный. Когда девушка вышла с полными вёдрами из старого коровника, Анджело Пассетто, небрежно покачивая ногой, сидел на поваленном дереве метрах в десяти от ручья, в стороне от тропы, по которой она обычно ходила.

— Привет, — сказал он, не двигаясь с места, улыбаясь во весь рот.

Девушка удивлённо остановилась. Ведра оттягивали ей руки.

— Привет, — не вставая, повторил он.

— Привет, — наконец отозвалась она, сворачивая на тропу.

— Водичку несёшь? — сказал он. — Вкусная водичка?

Она приостановилась, обернулась, не разгибая спины, сказала:

— Вкусная, — и пошла дальше.

— Да ты красавица, — сказал он, но остался сидеть и, все так же улыбаясь, глядел, как она уходит по тропинке.

— Пока-а! — весело прокричал он, когда она исчезла.

Он посидел ещё, потом вошёл в коровник и опустился плашмя на камень, погрузив лицо в воду, переполнявшую каменный бассейн.

Вода действительно была вкусная.

На следующий день он прятался в кустах, а через день, когда она вышла из коровника, опять сидел на бревне. Опять поздоровался, улыбнулся и спросил, хороша ли вода. На этот раз она обернулась и, снова ответив, что вода хороша, внимательно посмотрела на него. Когда она исчезла, он весело крикнул:

— Пока-а! — и запел по-итальянски.

А на следующий день снова прятался. Он хотел видеть её лицо, когда она выйдет из коровника и обнаружит, что на бревне никого нет. Разглядев выражение её лица, он сказал себе: «Славно. Подождём».

Он подождал ещё день, снова поглядывая из-за кустов. «Славно», — опять сказал он себе.

На третий день, когда она вышла из коровника, на бревне никого не было, но с холма до неё донеслось пение. В лесу под высокой, по-зимнему голой берёзой стоял Анджело: глаза закрыты, голова откинута назад. Он тянул медленную и плавную, печальную и трогательную мелодию; она словно плыла по кедровому лесу, и, когда последние ноты её отзвучали и растаяли в воздухе, он все ещё стоял с закрытыми глазами и пытался представить себе, как выглядит сейчас её лицо. Ему так хотелось увидеть её в эту минуту! Но он стаял под берёзой с закрытыми глазами и улыбался.

На следующий день он прятался за кедром и подглядывал.

А назавтра, когда она пришла за водой, он уже сидел на бревне и распевал во все горло. То есть сперва он, как обычно, ждал, пока она с пустыми вёдрами выйдет из дому, а потом успел добежать до коровника и приготовиться. Когда она появилась у ручья, он уже пел, глядя прямо на неё, на этот раз пел что-то лихое, размахивая в такт рукой. Девушка не обращала на него внимания, и, когда она поравнялась с ним, он оборвал песню и крикнул:

— Привет! Ты что, плохо слышишь?

Она приостановилась, поглядела на него и отрезала:

— Я не глухая.

— Теперь вижу, — сказал он и засмеялся.

Она отвернулась. Тогда он перестал смеяться и снова запел.

Она вошла в коровник, и, когда вышла с вёдрами, он спросил, хороша ли водичка. Она ответила как обычно и, вскинув подбородок, прошла своей дорогой.

На следующий день все было, как в первый раз. Когда она пришла, его не было, но, выйдя из коровника, она увидела его на бревне, в небрежной позе бездельника, греющегося на солнышке, хотя на самом деле было холодно. Он поздоровался и спросил, вкусна ли водица.

Она с вызовом поставила ведра на землю и, уперши руки в бедра, окинула его оценивающим взглядом.

— Ты, видно, помешался на этой воде, — сказала она, и это явно стоило ей отчаянной смелости. — Заладил одно и то же: вкусна ли водица, вкусна ли водица.

— Верно, — сказал он смеясь. — Помешался. А ты дай попробовать. Из своего ведра.

— Вот ещё, — сказала она, взяла ведра и ушла. Когда она дошла до поляны, он крикнул:

— Два ведра — тяжеловато для такой крошки!

Она мельком взглянула в его сторону и скрылась.

На следующий день ему нужно было ехать в Паркертон — он ездил туда каждые две недели, по вторникам, но в этот раз, увлечённый мыслями о девушке из кедровой рощи, он чуть не прозевал свой день. И, вспомнив, со страхом подумал о том, что могло бы произойти, если бы он не поехал. Потом, отгоняя страх, успокоил себя тем, что все же вспомнил вовремя; а девушка пусть подождёт денёк — это только на пользу. Он подумал о том, как завтра снова пойдёт к ней, и улыбнулся.

И почувствовал, что ему наконец повезло.

Назавтра она позволила ему нести ведра. Когда они подошли к поляне, на которой стояла хижина, девушка резко остановилась, и он чуть не налетел на неё. Вода заплескалась в вёдрах.

— Дай сюда ведра, — сказала она почти шёпотом. — Дальше не ходи.

Он не отдал ей вёдер. Он глядел ей прямо в глаза, светло-серые на тёмном лице.

— Как зовут? — спросил он. — Тебя. Как тебя зовут?

— Шарлин.

— Шарли-и-ин, — повторил он и снова принялся разглядывать её, словно, назвав своё имя, она переменилась. Потом сказал:

— Меня — Анджело. Это значит ангел. Муха такая на небесах. Анджело хороший человек. Анджело пойдёт к твоему папе. Скажет ему: «Анджело — хороший человек».

— Дай сюда ведра! — прошипела она.

Он ещё долго смотрел на неё, думая: «Не хочет, чтобы Анджело шёл дальше. Не скажет папе». Он ещё не знал, как это объяснить, но уже чувствовал облегчение.

А в следующую секунду вспомнил и слово, которое все объяснило: она нищая. Полагая, что все понял, он ощутил прилив энергии: он спасёт её от всех зол. Сердце его исходило нежностью: «Бедная, бедная девочка».

Он опустил ведра на землю и улыбаясь отступил назад. Она тотчас схватила дужки вёдер, подняла лицо к небу, чтобы получше выровнять плечи, распрямилась, подняла ведра. Он следил за её движениями, и видел, и почти чувствовал, как мышцы переливаются у неё под кожей, когда она приседает, выпрямляется, держит ведра. Нет, она не была бесплотным видением. Она ему не приснилась, она — наяву.

— Анджело пойдёт к твоему папе, — снова сказал он, все ещё храня в памяти её лицо таким, каким оно было минуту назад, когда она отрывала ведра от земли: поднятое к небу, с влажными, полуоткрытыми губами.

— Нет, — сказала она.

Тогда кто-то другой в нём подумал: «Хорошо». Значит, он угадал. Значит, она не даст ему говорить с отцом. Значит, Анджело Пассетто опять повезло — потрясающе повезло, потому что, если бы она сказала «ладно», о чём бы стал Анджело Пассетто говорить с её отцом?

Ему повезло: она будет держать его в секрете, он станет для неё песней, поджидающей её в лесу.

И, чувствуя себя великаном, зная, что ему повезло, он посмотрел ей в лицо умоляющими карими глазами и повторил:

— Послушай. Надо сказать папе.

Она отвернулась, расплёскивая воду, и через плечо с яростью бросила ему:

— Нет у меня никакого папы!

И торопливо, насколько ей позволяли тяжёлые ведра, пошла через поляну к хижине. Движение её было, как музыка.

Теперь уж он не расстраивался.

Он думал о том, что Анджело Пассетто повезло.

Два дня подряд он не показывался ей. Потом пришёл, отнёс ведра. Идя за ней в тени кедровой рощи, он следил, как мелькают её пятки, покачиваются бедра. Как и в прошлый раз, но только ещё дальше от поляны она внезапно остановилась. И, как и в тот раз, велела отдать ей ведра.

— Нет, — сказал он улыбаясь, — ты совсем крошка. Я несу в дом.

— В дом! — вспылила она, блеснув глазами. — Вовсе ты не собираешься нести их в дом. Знаешь, что я не пущу, вот и говоришь. Все ты врёшь, думаешь, я не знаю. Что зубы-то скалишь?

«Как она догадалась?» — растерялся он. Его охватила слабость. Сознание своей вины буквально парализовало его. Только раз в жизни с ним случилось такое, когда Гвидо Альточчи вскочил со скамьи подсудимых и ткнул в него пальцем, крича по-итальянски: «Traditore» — предатель!

Она глядела ему в лицо и, конечно, видела его насквозь. Потом холодно и властно велела:

— Поставь ведра.

Он медленно опустил их на тропинку. Ведра коснулись земли, стали, и тогда он осторожно опустил дужки. Они звякнули. Девушка была рядом. Один шаг, один прыжок — и он настигнет её. Она и вскрикнуть не успеет.

Но страх остановил его. Страх полз у него по спине, точно струйка холодного пота.

— …и не смей больше на меня глядеть, — говорила она, — и зубы не скаль! И не смей больше петь в этом лесу, я не желаю тебя слышать. Убирайся!

И страх его сменился грустью. «Три года», — думал он. Глядел в её поблекшие от гнева глаза и представлял себе, как этот гневный взгляд мог бы смягчиться, стать нежным и ласковым.

Она все ещё глядела прямо на него.

— Кто ты такой? — спросила она.

— А что? — отозвался он, вконец расстроенный и растерянный.

— А то, что говоришь не по-нашему, — сказала она со злорадной усмешкой.

Он тупо молчал, глядя на неё.

— Ну, говори: кто ты такой? — властно требовала она.

— Сицилия, — сказал он и вдруг подумал: «А что оно, собственно, значит, это слово, которое я повторяю всю свою жизнь?» Только сейчас, в тёмном кедровом лесу, в Теннесси, он заметил, что даже для него самого это лишь пустой звук. Пытаясь наполнить его хоть каким-то смыслом, он снова повторил, сам себе: «Сицилия, из Сицилии».

— Вот и поезжай в свою Сицилию, — отрезала она, недобро рассмеявшись и внезапно оборвав смех, точно нитку. — Счастливого пути.

— Давно я там не был, — сказал он, погрустнев от этой неожиданной мысли.

— Словом, катись на все четыре стороны, — сказала она. — Убирайся отсюда. Хватит тебе тут зубы скалить. Ишь, белые какие, напоказ небось и выставляешь. Распелся тут. Если хочешь знать, — она поколебалась, потом шагнула к нему, вздёрнув подбородок, и выпалила: — Я тебя ненавижу!

И тогда словно какая-то сила, скрытая в глубине его существа, вырвалась на свободу.

— Правда? — шагнул он к ней, сотрясаясь от желания, сжимая кулаки, шумно дыша. — Правда, что ты ненавидишь Анджело?

Она не испугалась, не отступила. Она глядела ему прямо в глаза и, дразня его, повторяла:

— Правда. Правда, что я ненавижу Анджело.

Но стоило ему чуть приметно придвинуться к ней, как она пригрозила:

— Только тронь, и я позову шерифа. Если ты сейчас же не уберёшься отсюда раз и навсегда, клянусь богом, позову!

Секунду она стояла не шевелясь и так близко, что он мог бы дотянуться до неё рукой, потом, не опуская взгляда, бесстрашно и хладнокровно, словно знала, что он уже не опасен, присела, все так же гневно блестя побелевшими глазами, и опустила руки, нащупывая ведра.

Поднялась, брезгливо отвернулась, словно даже просто глядя на него можно было запачкаться, и, полная холодного презрения, пошла домой.

Стоя на тропе, он глядел в пустоту за деревьями. Только что здесь была она, и вдруг все опустело. Глядя теперь в эту пустоту, он, словно принимая кару, вспомнил. Вспомнил то, о чём весь день старался не вспоминать.

Он знал, что миром управляют неумолимые законы равновесия: исчезла девушка, но на её место пришло воспоминание. И с той же неизбежностью, согласно тем же неумолимым законам его слежка за девушкой в лесу привела — не прямо, а в силу таинственной связи событий — к тому, что в доме следили за ним; вот об этом-то он и старался не вспоминать; а обнаружил он эту тайную слежку как раз в то утро.

Даже сейчас, в лесу, он чувствовал на себе чей-то тайный взгляд. Невидимые глаза мерещились ему за каждым кедром. Он испугался. Они знают! Они знают, что Анджело здесь!

«Нет, — сказал он себе. — Здесь меня не могли выследить. Здесь меня никогда не найдут». И все же, прежде чем углубиться в лес, он внимательно огляделся. Темнота подступала. Темнота тянулась к нему из зарослей.

Он помнил, как в то утро за ним следили её глаза.

Глаза той женщины.

То ли он и впрямь раньше не чувствовал этого, то ли притворялся перед самим собой. На рассвете, идя через прихожую на задний двор, он достал из кармана своего красного халата сигарету и, прежде чем взяться за ручку двери, приостановился, зажигая спичку. В эту секунду он услышал скрип. Не оборачиваясь, а лишь пригнувшись, как бы только для того, чтобы прикурить, он увидел щель в двери и за ней отчётливо различил мерцание лица, чёрный блеск глаз.

Это была она.

Он вышел, но, затворив дверь, тотчас приник к замочной скважине. Женщина серой тенью мелькнула через прихожую в коридор. Он поднялся, бросил сигарету и, таясь, прошёл двором в конец пристройки, к окну своей комнаты. Он узнавал его по свежей замазке вокруг недавно вставленного стекла. Затем он потихоньку выпрямился и одним глазом заглянул в окно. Но снизу ничего не было видно. Дыхание его висело изморозью в воздухе, он трясся от холода в своём старом халате. Залезть повыше он не решался.

Он пытался представить себе, что она там может делать. Он закрывал глаза, надеясь увидеть, что происходит в комнате. Но представлялось ему только беловатое пятно, которое уже много недель он замечал за стеклом то одного, то другого окна.

Пригнувшись, он стоял под окном, не решаясь заглянуть снова. Он был уверен, что она в комнате. Но чувствовал себя так, словно это его поймали с поличным.

Она была в комнате, а ему приходилось дрогнуть тут, скорчившись под окном.

Он прокрался до угла и выпрямился. Взявшись рукой за старую, изъеденную насекомыми дверь, за которой стоял специфический запах нужника, он почувствовал тошноту.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Так он узнал, что женщина подсматривает за ним, а девушка ненавидит. В ту же ночь он увидел сон, от которого за эти три года не раз просыпался по ночам; иногда этот сон как наваждение настигал его среди бела дня. Но при свете ему удавалось быстро избавиться от наваждения: сморгнёшь, и оно исчезнет, растает в воздухе, оставив только лёгкую испарину на лбу, и вот по ночам он, бывало, просыпался весь в поту.

Впрочем, уже несколько недель этот сон не беспокоил его. Ему теперь снилось, как девушка идёт по тропке, потом оборачивается, и, словно солнечный луч в сумраке кедровой рощи, улыбка освещает её лицо.

Улыбалась она ему только во сне, и тогда, проснувшись, он лежал в темноте, чувствуя такое блаженство, словно это всё-таки случилось наяву. Потом он медленно и осторожно брал сигарету со стула, стоявшего возле кровати, зажигал спичку, стараясь не особенно шуметь, и глядел прямо в огонь, чтобы не видеть того, что его окружало, а когда курил, то затягивался глубоко и выпускал дым медленно: только так, соблюдая множество предосторожностей, не думая ни о чём постороннем, он ухитрялся продлить немного своё счастье.

А счастье наполняло все его тело. Оно светилось у него под кожей. Оно текло в нём, как кровь. И ему казалось, что если в такую минуту проткнуть кожу чем-нибудь острым, то немного счастья вытечет наружу и засияет в темноте.

Но в ночь после того, как девушка, недобро глядя ему прямо в лицо, сразу подурневшая, нет, похорошевшая, но уже совсем другая сказала, что ненавидит его, — в ту ночь она ему не снилась. В ту ночь он видел свой старый сон и проснулся весь мокрый от страха и чувства вины.

Снова — в который раз — ему снился зал суда, и опять адвокат, указывая на Гвидо Альточчи, спрашивал у Анджело Пассетто: «Это у него был револьвер?» И опять Анджело слышал свой голос: «Да». И Гвидо вдруг поднимался со скамьи подсудимых, а его пытались удержать, и все глядели на него, Анджело, а Гвидо, который был выше всех, пронзал Анджело огненным взглядом чёрных глаз и кричал: «Тгаditorе» — предатель!

А потом Гвидо Альточчи запрокидывал голову и медленно проводил пальцем по вздувшемуся горлу: так снилось Анджело Пассетто, но именно так это случилось когда-то наяву.

Проснувшись и лёжа под пахнущими пылью одеялами, Анджело вспомнил, где он, и понял, что видел сон, — ведь Гвидо Альточчи был мёртв, давно уже мёртв.

Но сон был так ярок, что, проснувшись в предрассветной мгле, Анджело понял, как глупо было надеяться, что прошлое забыто. Вернулся старый сон, и все снова ожило у него перед глазами. Анджело нашарил на стуле сигареты, но побоялся зажечь спичку: а вдруг при свете жёлтого пламени он опять увидит зал суда и лицо Гвидо Альточчи!

Потом он все же закурил. Выкурил одну сигарету, другую, дожидаясь, пока за окном рассветёт.

Подумал о новом дне.

Подумал о том, сколько таких рассветов ему ещё предстоит. Наконец встал, дрожа от холода, затянул пояс старого красного халата, надел башмаки, которые до него носил кто-то другой, и вышел в коридор, сначала своим обычным шагом — по коридору до того места, где скрипели половицы, потом через прихожую, но вдруг снова вспомнил, как девушка шагнула к нему и сказала, что ненавидит, и у него словно помертвело все внутри от какого-то предчувствия, и ноги стали как деревянные. Он пошёл медленной походкой обречённого.

Перед дверью на задний двор он остановился и, стоя чуть боком, чтобы уголком глаза видеть дверь гостиной, зажёг сигарету. Да, дверь чуть-чуть приотворилась. Тогда он как ни в чём не бывало вышел во двор. Но, выйдя, отшвырнул сигарету и по серебристому утреннему инею кинулся в конец пристройки, сбросил башмаки, перевалился через подоконник своего окна, которое нарочно оставил открытым, метнулся в шкаф, задёрнул полог. Мешковина ещё покачивалась, когда дверь заскрипела.

Он увидел женщину через просвет в мешковине.

Непричёсанная, в широкой серой фланелевой рубашке, босая, казавшаяся в утреннем свете ещё бледнее, чем обычно, она шла к его кровати. Хладнокровно, с презрением он наблюдал за ней. Неужели эта дура не знает, что мужчина всегда может вернуться за чем-нибудь? Он так и подумал о себе: «мужчина». Словно это не он, а кто-то другой только что поднялся, притворяясь, будто идёт в уборную, остановился в холодной прихожей, чтобы зажечь сигарету и краем глаза увидеть, как приотворяется дверь той заповедной комнаты, потом влез в окно и спрятался. Кто-то другой, не Анджело Пассетто, просто чьё-то мужское тело, которое не могло не сделать того, что неизбежно должно было случиться.

Кровать стояла слева от двери, в противоположном от шкафа углу, и он видел, как эта дура шла к ней. Видел, как она склонилась над постелью. Видел, как осторожно протянула руку и дотронулась до его подушки. Этот осторожный жест взбесил его. Глядеть на неё было невыносимо.

«Cretina, — подумал он, вкладывая в это слово всё своё презрение к ней, отвращение, всё своё неприятие, — идиотка».

Вдруг бессильно и нелепо, словно у неё отнялись ноги, женщина ничком повалилась поперёк кровати и уткнулась в подушку.

Она лежала так с минуту, потом силы совсем покинули её: колени подогнулись, и тело поползло на пол, словно кто-то брезгливо тащил её за пятки.

Вот она замерла, точно лавина земли, которая сползает с обрыва, пока не остановится у его подножия. Левая нога подогнулась, правая отъехала в сторону; правая рука безвольно висела, левая осталась лежать на кровати; лицом она прижалась к перине: ей, наверно, нечем было дышать.

«Идиотка», — беззвучно сказал он.

Потом рука на постели слабо шевельнулась. Сквозь просвет в мешковине он видел, как её дрожащие пальцы мучительно шарили по постели. Видел, как они дотянулись до его подушки, до вмятины от его головы, и ухватились за белую наволочку. Медленно, с трудом, словно тяжёлый груз, рука потянула подушку.

Анджело задыхался. Он почувствовал слабость и сердцебиение, потом прилив ярости; с него будто сняли оковы, и в одно мгновение, столь краткое, что ни воля, ни мозг не успели его отметить, все решилось.

Он вышел из-за полога.

Он даже не потрудился протянуть руку и отодвинуть мешковину. Просто шагнул вперёд, на ходу сбрасывая халат. Она подняла голову. Глаза её были широко раскрыты. Она молчала. Потом закрыла глаза и снова уронила голову на край кровати. Словно ничего не видела или не верила своим глазам.

Она молчала, даже когда он нагнулся и схватил её за руку, все ещё сжимавшую подушку, когда сдёрнул её с кровати на голый пол и с треском рванул серую фланелевую рубашку. Даже когда он рухнул, словно и ему отказали ноги, и злобно, безрадостно, в своей безжалостности почти ничего не ощущая, овладел ею. И только выпрямившись над распростёртым неприкрытым телом, одиноко и неподвижно застывшим в нелепой позе на грязном полу, — женским телом, которого он никогда не замечал под старой коричневой курткой, — он увидел, как оно красиво. При всем безволии его нелепой позы оно было так совершенно, что у него тупо заныло в груди от ощущения, что он обманут и обездолен.

Он схватил свою одежду — не старьё, которое она перешила для него, а городской костюм, висевший в шкафу, — и, не одеваясь, выскочил из комнаты, надеясь, что она не успеет открыть глаза.

В порыве злобного отчаяния надеясь, что она не откроет их никогда.

Она подошла к окну и затворила его. С минуту смотрела сквозь стекло во двор, на мир, состоящий из простых вещей: старый помятый чайник, брошенный под деревом, старый курятник с блестящей от инея крышей, два старых лемеха на двери курятника, подвешенные так, чтобы дверь случайно не осталась открытой, точило с отвалившейся ногой.

Надо только перечислить эти вещи, назвать их — чайник, курятник, лемех, точило, — и все вернётся на свои места, мир снова станет таким, как прежде.

Потом откуда-то издалека до неё донеслось хрипение Сандера. Нет, ей не почудилось. И сна отправилась на зов.

Когда она пришла на кухню, в плите пылал огонь. Значит, он затопил плиту. Специально задержался, чтобы растопить плиту. Она начала готовить завтрак. Как обычно, поставила на стол масло, варенье, приготовила кофе, поджарила кукурузные лепёшки, отрезала несколько ломтей от окорока, висевшего в углу, и положила их на сковороду. Когда мясо согрелось, она слила со сковороды лишний жир и разбила в неё три яйца. Покрошила скорлупы в кофейник, чтобы осела гуща. Она делала все как обычно, даже с какой-то особенной старательностью. Положила яичницу в тарелку, налила кофе. И внезапно изваянием застыла у плиты над дымящейся тарелкой, которая словно уплывала от неё куда-то, — застыла потому, что вдруг поняла, что сегодня яичница останется несъеденной, а кофе невыпитым. Потому что в это мгновение ей наконец стало ясно, что такое её жизнь. Вся её жизнь была чередой расставаний. Да, жизнь — это когда от тебя уходят, а ты остаёшься.

Она вышла во двор и заглянула в сарай. Машины не было.

В тот день — сколько же это лет назад? — когда от неё ушёл Сай Грайндер, расставание казалось ей совершенно невероятным; так иной раз, порезавшись ножом, но в первую секунду ещё не ощущая боли, глядишь на рану и отказываешься в неё верить. Но теперь она знала, как легко поверить даже в самые невероятные вещи. Теперь она знала, что, когда случается неизбежное, каким бы невероятным оно ни казалось, в него приходится верить.

Она вернулась в кухню, переполненная этим новым знанием, и стена поплыла от неё в бесконечность, словно пространство отталкивалось от её взгляда, нет, — истекало из каждой поры её тела, растягивалось, уползая все дальше и дальше.

Наконец-то после стольких лет она почувствовала, что верит, безоговорочно верит в то, что Сай Грайндер бросил её и сбежал на Запад, не оставив записки, не сказав ни единого слова; верит, что он сбежал, и теперь даже сумеет с этим примириться.

Значит, все это на самом деле было: жил-был на свете стройный и крепкий юноша всего-то двадцати одного года от роду, с горделивым разворотом плеч и уже сложенными в угрюмую усмешку губами — юноша, одарявший её улыбкой. И, видя, как улыбка гонит его угрюмость, она понимала, что мрачно выпяченная губа и опущенные книзу уголки рта обращены ко всем на свете, кроме неё, и потому эта редкая, только ей принадлежавшая улыбка была ей особенно дорога. Он улыбался, и она знала, что в такие минуты он забывает о зле, которое ему причинили в этом мире и которого он вовсе не заслужил.

Не по его вине старый Бадж Грайндер день-деньской лежал пьяный в своей хижине на холме, не печалясь, что речка смывает почву с его участка; не по его вине Бадж-младший, брат Сая, в один из редких дней, когда ему удавалось собраться с духом и заняться полезным делом, был обнаружен среди ночи возле чужого закрома, где он запасался сырьём для своего самогонного аппарата; не по его вине босоногая Мэйбл, старшая сестра Сая, в один прекрасный день вышла на шоссе и какой-то шофёр, которому она, по слухам, заплатила натурой, отвёз её в Нэшвилл, где её научили не только носить туфли, но и быстро снимать их. Не его вина, что судьба заставила его сидеть за партой убогой деревенской школы, корпеть над учебниками, пытаясь откопать в них тайну, которая помогла бы ему вырваться из долины Спотвудов, избавиться от проклятой необходимости быть тем, что он есть. Не его вина, что в этой школе тихая бледная девочка глядела на него доверчивыми чёрными глазами и снилась ему по ночам. Из всех учениц этой школы она единственная была к нему добра.

Она была добра к нему несколько лет спустя, когда он нанялся на лесопилку к мистеру Робоку и зарабатывал десять долларов в неделю, пять из которых откладывал. Он учился в заочном инженерном училище и по ночам при керосиновой лампе корпел над книгами, для понимания которых ему так многого недоставало. Даже холодной зимней ночью он покрывался потом от усилий. Потому что в этой борьбе за знания принимало участие и его тело; тело было единственным союзником, в котором он не сомневался, на которого всегда мог положиться, которым гордился; если бы его потному телу удалось схватиться с безымянным противником, каким ему представлялся мир, все было бы хорошо. И мышцы его напрягались в этом единоборстве, дыхание убыстрялось, а дешёвый будильник, поставленный на 4.30 утра, мрачно пялился на него, отстукивая секунды тающей ночи.

Иногда в погожее воскресенье он встречал Кэсси Килигру на просеке возле поля её отца, и, держась за руки, они гуляли по берегу ручья. А когда ему удавалось одолжить машину у какого-нибудь рабочего с лесопилки мистера Робока, они ездили в Паркертон или Фидлерсбэрг посмотреть кино и поесть мороженого. Это удавалось редко, потому что ей надо было врать родителям, будто она гостит у своей единственной подруги Глэдис Пигрум, семья которой, кстати сказать, была не в особом почёте в доме Килигру. Несчастная Глэдис была толста и неповоротлива, никто не назначал ей свиданий, и в жизни у неё была одна радость — заочное участие в забавах Сая Грайндера и Кэсси Килигру, забавах, которые, она была уверена, начинались, лишь только он уводил в темноту эту податливую хрупкую девочку, так не похожую на пухлую, неповоротливую Глэдис.

Руки Сая Грайндера и впрямь знали каждый дюйм тела Кэсси Килигру, и иногда на закате в каком-нибудь укромном уголке возле ручья или в темноте на заднем сиденье чужого драндулета она, прильнув к нему, плача и задыхаясь, пыталась объяснить ему, что любит его; но, несмотря на всю её покладистость, Сай не позволял себе того, что ему приписывала Глэдис Пигрум. Он следовал своим принципам, полагая, что эти утехи будут ему доступны лишь по получении диплома с золотой печатью, который засвидетельствует его звание инженера; иначе говоря, лишь после того, как заочное инженерное училище очистит его от скверны и вдохнёт в него новую жизнь, ибо он верил, что вместе с дипломом получит новое "я", а с сыном старого Баджа будет покончено.

Так что девственность Кэсси Килигру была вне всякой опасности. Иного мнения на этот счёт держалась миссис Килигру, которая в один прекрасный день узнала, что дочь водила её за нос и встречалась вовсе не с малопривлекательной, но все же терпимой Пигрум, а с Саем Грайндером; узнала же она об этом, когда случилось неизбежное: подвели неисправные тормоза и тусклые фары — драндулет, которым Сай управлял одной рукой, поскольку другая лежала в это время у Кэсси на груди, разбился и Кэсси была доставлена в больницу с переломом двух рёбер и ключицы.

Итак миссис Килигру в чёрном воскресном платье, трясясь от злобы и торжествуя, потому что она всегда говорила, что от отпрысков Густава Адольфа Килигру, её супруга, добра не жди, появилась в больничной палате, и сразу же увидела Сая Грайндера, который стоял, прислонившись к стене подле кровати Кэсси, растерянный, тихий, казавшийся при всём своём могучем телосложении больным и хилым. Скажем, дабы не преувеличивать чёрствости миссис Килигру, что ей уже было известно, что смертельная опасность её дочери не. угрожает; не испытывая поэтому особых переживаний при виде забинтованной Кэсси, она накинулась на беззащитного Сая Грайндера, ибо самой страшной опасностью было для неё то, что её дочь, внучка самого аббата Гилсвейса, рисковала попасть в лапы сынка пьянчуги Баджа Грайндера.

Она не поглядела на Кэсси и не сказала ей ни слова. Обратившись прямо к Саю Грайндеру, она сообщила ему, что, во-первых, все происшедшее её ничуть не удивляет, потому что только такого и можно ожидать от потомков Баджа Грайндера; во-вторых, она не сомневается, что Сай тоже пьёт самогон; в-третьих, даже в трезвом виде его прикосновение подобно скверне; в-четвёртых, брат его каторжник, а сестра — женщина сомнительной репутации; в-пятых, поскольку и он сам, и вся его семья — отбросы белой расы, ему скорее пристало развращать жирную неряху Глэдис Пигрум, если он уже не сделал этого, чтобы заручиться её содействием; в-шестых, если Кэсси Килигру пала так низко, что позволила ему приблизиться к себе, то это возмездие за то, что сама она имела несчастье позволить Густаву Адольфу Килигру зачать это существо, угодившее на больничную койку и, как она надеется, сгорающее теперь от стыда и, надо думать, от раскаяния тоже.

Все это было произнесено громко и отчётливо, без пауз и знаков препинания и в присутствии одной медсёстры, одного врача, трех чрезвычайно заинтересовавшихся больных с соседних коек и цветного санитара, который стоял неподалёку, делая вид, что убирает, и, конечно, не пропустил ни слова.

Сай Грайндер уже не прислонялся к стене. Он стоял навытяжку, руки его нервно подёргивались, лицо было мучительно напряжено, в глазах застыла боль. Он понял, что жил пустыми мечтами, и лишь теперь услышал от этой костлявой ведьмы всю правду о себе, и никакими занятиями ему этой правды не изменить. И когда миссис Килигру замолчала, переводя дыхание, он шагнул вперёд, отодвинул её плечом — не для того, чтобы нахамить или причинить ей боль, а просто потому, что находился в трансе, как человек, поражённый внезапно открывшейся истиной, — и вышел на улицу.

После этого Сая Грайндера не видали в долине Спотвудов восемь лет. Он не простился с Кэсси Килигру, не оставил ей записки; единственное, что у неё осталось, — это воспоминание о том, как с окаменевшим лицом и квадратными плечами он долго, бесконечно долго шёл от неё к дверям больничной палаты, а она глядела ему в затылок. Если бы он хоть раз обернулся и поглядел в её сторону, она поднялась бы с койки, в бинтах и гипсе, в этом ужасном белом балахоне, который на неё напялили, и кинулась бы за ним, и никогда, никогда бы с ним не рассталась. Но он не обернулся.

И когда она увидела, как за ним закрылась дверь, она подумала: «Я ему не нужна. Ему нужно что-то другое».

И ночь за ночью, снова переживая прошлое, символом которого сделалось воспоминание о его квадратных плечах, уходящих от неё прочь она стала испытывать отвращение к его былым ласкам — ко всем объятиям и поглаживаниям, которые так стойко выносила, и с ещё большим отвращением вспоминала о своём собственном возбуждённом дыхании, о своих влажных губах и рыданиях. Лёжа в темноте, она чувствовала, как далека она от прежней Кэсси Килигру. Та словно навсегда осталась сидеть на траве у освещённого закатом ручья или на заднем сиденье чужого драндулета. Она закрывала глаза и явственно видела ту Кэсси Килигру, неподвижную, как брошенная кукла. Несостоявшаяся любовь Кэсси Килигру теперь вызывала у неё отвращение, жалость и грусть.

А Сай Грайндер в тот же день отправился на запад, предварительно разыскав хозяина разбитого драндулета и отдав ему двести из пятисот семидесяти пяти долларов и сорока трех центов, скоплённых за два года. Но перед уходом он собрал все учебники и руководства, присланные ему заочным инженерным училищем, и методично побросал их в нужник у себя во дворе. Теперь, когда он познал всю правду о мире и о себе, эти игрушки ему не понадобятся.

Он ушёл пешком. Он намеревался пунктуально следовать своей судьбе, которая, как он понял, велела ему ни к чему не стремиться. И когда после восьми долгих лет упрямства, риска и унижений, восьми лет, проведённых на нефтяных промыслах, в шахтах, на чужих полях и на лесоразработках, на Тихом океане в битве за Тараву и Иводжиму, Сай Грайндер вернулся домой, он хотел этим доказать самому себе, что долина Спотвудов значит для него не больше, чем любое другое место.

Теперь он мог топтать эту землю, плевать на неё — ничто его здесь не интересовало. Он поселился в лачуге, где прежде жил старик Бадж. И однажды утром, вскоре после возвращения, сидя орлом над дырой того самого нужника, в который когда-то побросал свои учебные пособия, Сай, безудержно расхохотавшись, вдруг понял: чтобы исполнить последнее предначертание судьбы, которой он следовал с таким упорством, ему осталось только жениться на Глэдис Пигрум.

Возвращение Сая Грайндера не вызвало никаких перемен в жизни Кэсси. Просто настала очередная фаза долгого процесса, текущего незримо, тайно, словно подземный поток, процесса, который в один прекрасный день привёл к тому, что она приняла наконец и казавшееся ей невероятным бегство Сая Грайндера, и вообще жизнь. Даже его женитьба на Глэдис Пигрум не потревожила её. Все шло своим чередом. Сай Грайндер был создан природой в точном соответствии с потребностями Глэдис Пигрум. В великой головоломке мира все стало на свои места.

Ко времени возвращения Сая Грайндера сама Кэсси была уже почти восемь лет замужем.

В тот год, после бегства Сая Грайндера на запад, Кэсси жила под неусыпным материнским оком, чувствуя, что своей личности, своего места в мире у неё нет. Её понимание мира и самой себя шло только через познание Сая Грайндера; с его исчезновением исчезла и Кэсси Килигру. Иной раз ей казалось, что даже кожа её помертвела, как помертвела душа, потому что, прикасаясь к вещам, она будто не ощущала их. Потом её послали присматривать за тётушкой, сестрой отца, бывшей замужем за Сандерлендом Спотвудом: тётушка заболела чахоткой.

В глазах миссис Килигру союз фамилии Килигру с фамилией Спотвуд был единственным достоинством её мужа, неудачника и недотёпы; чтобы скрепить этот союз, она предложила послать Кэсси в дом Спотвуда и, без труда преодолев сопротивление Густава Адольфа, провела свою идею в жизнь.

Последствия этого события оправдали и даже превзошли ожидания миссис Килигру: и трех месяцев не прошло с того дня, как Джозефина Килигру-Спотвуд легла в схваченную январским морозом могилу на фамильном кладбище Спотвудов, а Кэсси уже заняла место покойной в постели Сандера. Местные сплетники засвидетельствовали этот брак задолго до его освящения. Всякому в долине было известно, что Сандерленд Спотвуд не тот человек, чтобы позволить приличиям или законам стать на его пути.

Главными чертами Сандерленда считались прямота, грубость, бессмысленная удаль и скотство, и поступки его в общем подтверждали такую репутацию. Впрочем, других качеств в долине Спотвудов от него и не требовалось. Но ни один сплетник даже не подозревал, с какой хитростью Сандер способен преследовать свою цель, если этого требуют обстоятельства. В первые две недели бледная, робкая девочка, присланная ухаживать за тётей, двигалась по дому неслышно, как тень; встречая в коридоре мистера Спотвуда, она прижималась к стене, а за ужином не поднимала глаз. Он был с ней вежлив, но держался на расстоянии; он словно не выходил из горестного оцепенения и только изредка, будто очнувшись, спрашивал Кэсси: «Ну как она?» Или: "Ей не хуже?

Так прошли первые две недели; затем он стал предпринимать жалкие попытки развлечь девушку — он мол, понимает, что молодая девушка не может жить среди вечного горя. Иной раз пускался рассказывать какую-нибудь историю или невинный анекдот, причём его забота о Кэсси казалась тем более трогательной, что порой, будто впадая вдруг в угрюмое забытьё, он не мог вспомнить, о чём рассказывал, и секундой позже, встрепенувшись, с виноватой улыбкой пытался загладить свой промах. Он начал называть её «дорогая Кэсси» и «моя милая Кэсси» и уже останавливал на ней взгляд своих больших синих глаз, всегда влажных, точно полных слез.

Однажды вечером, в начале декабря, в тот день, когда доктор Такер сказал, что ждать осталось недолго, Сандер попросил её посидеть с ним после ужина в «кабинете». И прежде чем она успела ответить, у него как бы вырвалось: «Я понимаю, что вам не хочется сидеть со стариком, но я просто не в силах оставаться один!» А потом, сидя у камина, он вдруг разрыдался, в отчаянии раскачиваясь на стуле. Она глядела на него широко раскрытыми чёрными глазами, и вдруг он соскользнул со стула и стал на колени, словно собирался молиться. Но он не молился. Точно огромный краб, нет, точно раненый медведь, он подполз к её креслу. Когда он поднял к ней своё искажённое горем лицо, она снова подумала, что он будет молиться. Но вместо этого он уткнулся лицом в её платье.

Она чувствовала, как слезы капают ей на юбку. Чувствовала, как он сотрясается в почти беззвучных рыданиях. Огромные плечи вздрагивали. Разобраться в своих ощущениях ей было не под силу, но страдания этого могучего человека разрывали ей сердце. Сама не сознавая что делает, она положила руку на его густые русые кудри. В ту же секунду, словно она замкнула электрическую цепь, он обхватил её за ноги и издал громкий горестный стон, потом вдруг вскочил на ноги, крича: «Нет! Не прикасайся ко мне!» тем хриплым, сдавленным голосом, который потом, много лет спустя, она вспоминала, слыша его прерывистый хрип.

Она откинулась на спинку кресла, а Сандер, шатаясь, вышел из комнаты. Потом она закрыла глаза, и ей все чудилось дыхание Сая Грайндера, и у неё кружилась голова.

Когда среди ночи Сандерленд Спотвуд пришёл к ней в постель, она почти не сопротивлялась. Это было как сон — сон, виденный ею давным-давно.

Свадьбу сыграли в конце апреля, в 1933 году, в гостиной особняка Килигру; кроме близких были приглашены только священник методистской церкви и Маррей Гилфорт — шафером; весь вечер он поглядывал на не поднимавшую глаз невесту, пытаясь догадаться, как развивались события с тех пор, как, приехав в день похорон, он отворил дверь и её бледное лицо выплыло к нему из полумрака прихожей и он вдруг с пронзительной жалостью увидел в этом лице судьбу девушки и свою судьбу. Слушая бормотание священника и глядя на неё, он догадывался, что и ей тоже дано предчувствовать свою судьбу. Но он ошибался: в день свадьбы Кэсси ещё не знала, что её ожидает. Однако уже к июню у неё уже не осталось на этот счёт никаких иллюзий. Летними вечерами Сандер сидел на веранде со стаканом разбавленного виски, неподвижно уставясь куда-то под деревья, где в раскалённой темноте мелькали светляки. Он открывал рот только для того, чтобы велеть ей принести графин свежей воды. А под конец грузно поднимался со стула и говорил: «Пошли».

Но в иные вечера он и этого не говорил; просто вставал и брёл в тёмный дом. Тогда она часами сидела в темноте одна, глядя на светляков. Где-то далеко в устье по-летнему притихшего ручья кряхтели и хлюпали лягушки.

7 декабря 1941 года в два часа дня Кэсси с мужем сидели за воскресным обедом. День был не по сезону тёплый, огня не разводили: в камине дымилась лишь горстка углей. Массивные челюсти Сандера методично жевали мясо с картошкой. На губах у него блестели капли соуса. Его голубые глаза навыкате бессмысленно глядели в пространство: он был всецело поглощён процессом еды. По случаю воскресенья он крепко выпил перед обедом. Радио, включённое на полную громкость, передавало народные мелодии из Нэшвилла. Внезапно музыка прекратилась.

Потом раздался голос: «Как только что заявил президент Рузвельт, самолёты японских военно-воздушных сил совершили нападение на Пирл-Харбор, Гавайские острова. Нападение было…»

Челюсти прекратили своё устрашающее движение, глаза засверкали. Потом челюсти снова сжались, всего раз; кадык подтянулся, помогая глотке пропустить недожеванную массу. Опрокинув стул, Сандер вскочил из-за стола.

— Смерть негодяям! — завопил он. — Бей жёлтую сволочь!

Взор его пылал. Слушая радио, он взад и вперёд ходил по комнате. Вдруг он остановился и, пригнувшись, сверкая выпученными глазами, обнажив крупные зубы в кровожадной усмешке, начал медленно поводить из стороны в сторону дулом воображаемого пулемёта, приговаривая сквозь сжатые зубы: «Та-та-та-та-та».

Потом, неожиданно, прямо в неё: «Та-та-та-та-та».

Выпрямился и, не отрывая от неё глаз, провозгласил:

— Мне ещё нет сорока, и я силён как бык.

Она, не отвечая, равнодушно смотрела на него.

— Что ты на меня уставилась? — сказал он. — Ты отлично знаешь, что я силён как бык. Говори!

— Да, — сказала она.

— Молчишь, — говорил он, распаляясь, — молчишь, лишь бы поиздеваться надо мной. Прекрасно знаешь, что я силён как бык, и нарочно молчишь, чтобы поиздеваться. Говори! — приказал он. — Полностью говори, черт бы тебя побрал!

— Ты силён как бык, — равнодушно повторила она.

— Отлично сказано! — взревел он. — Уж ты-то испытала мою силу! Пойду давить жёлтую сволочь! В лепёшку! К чертям эту вонючую ферму, к чертям этот поганый дом, к дьяволу…

Он обвёл комнату взглядом горящих, вылезающих из орбит глаз, взглядом, который, казалось, косил все вокруг. Потом снова вытаращился на неё, как будто собирался что-то сказать, но ничего не сказал, налил себе полстакана чистого виски и со стаканом в руке вышел.

Моя посуду, потому что у поварихи был выходной, она слышала, как он топает на втором этаже, и иногда сквозь потолок и стены до неё доносилось: «Та-та-та-та-та» — и хохот.

На следующий день он поехал в Нэшвилл, остановился возле большого серого здания, увешанного удалыми плакатами, и без очереди .протолкался к столу.

— Запишите меня в морскую пехоту, — сказал он. — Я хочу быть офицером.

Ему дали бланк и велели идти к другому столу, где были приготовлены чернильницы и перья. Сандер взгромоздился на табурет, схватил ручку с жёваным концом и начал потеть.

Его будто посадили за парту. Ему готовят какую-то гнусность! В нем закипал гнев. Мощными пальцами он переломил ручку пополам и посмотрел на обломки.

— Силён как бык, — сказал он громко и загоготал. Потом подобрал обломок с пером, неумело обмакнул и начал писать.

На медицинской комиссии ему сказали, что у него неладно с давлением, и посоветовали обратиться к врачу.

— А это видали? — заорал он перепуганной комиссии, сопровождая свой вопль недвусмысленным жестом.

Он проторчал в Нэшвилле неделю, пытаясь попасть в пехоту, во флот, даже в строительный батальон. Повсюду ему говорили, что у него повышенное кровяное давление. Все ему советовали обратиться к врачу. И всем он отвечал одно и то же: «А это видали?»

Вернувшись в долину Спотвудов, он подолгу мрачно сидел у огня или бродил по дому, злобно поглядывая по сторонам. А то вдруг бросался в конюшню, седлал лошадь и на весь день, а порой и на всю ночь уносился бог знает куда. В один из таких дней он и загнал свою кобылу: она повалилась в бурую грязь, на морде у неё висели клочья красной пены, а он кинулся в дом за ружьём.

Сандерленд Спотвуд ни слова не сказал жене о том, что произошло в Нэшвилле. Он с ней вообще не разговаривал. Даже по ночам, лёжа рядом с мужем в постели, Кэсси лишь по его прерывистому дыханию догадывалась, что он не спит.

Однажды апрельским днём она сидела в спальне у окна и штопала; краем глаза она видела, как через двор к заднему крыльцу прошла какая-то женщина. Кэсси решила, что это повариха. Потом сообразила, что до ужина ещё слишком далеко, встала и вышла из комнаты. Когда в заднюю дверь постучали, Кэсси уже спускалась по лестнице.

В дверях стояла Арлита, жена Бентона.

— Входи, — сказала Кэсси, глядя на неё и уже зная, что сейчас произойдёт что-то важное.

Никогда прежде Кэсси не видела лица этой женщины. Случалось, она издали замечала, как та идёт пешком или едет в старом форде по дороге к дому, который арендовал у Спотвудов её муж, три месяца назад сбежавший в армию, — и это в начале весны, когда на ферме дорога каждая пара рук. Только теперь, впервые оказавшись с ней лицом к лицу, Кэсси поняла, что прежде вообще никогда по-настоящему не видела чёрного лица. Оно было не черным, а жёлто-коричневым и как будто прозрачным.

— Что тебе? — спросила Кэсси.

Но та смотрела на неё задумавшись, словно и ей почудилось что-то странное в лице Кэсси. В пустом доме стояла тишина, за окнами ярко светило солнце, шелестела зелёная листва. Наконец, оторвавшись от своих мыслей, негритянка сказала:

— Сами, что ли, не знаете?

— Ты что, забыла, что должна говорить мне «мэм»? — сказала Кэсси, удивляясь своим, словам, недоумевая, откуда они взялись, потому что она ни о чём не думала в эту минуту, только чувствовала какое-то весёлое головокружение, словно ветерок шевелит молодые листочки в лучах весеннего солнца.

— Да, мэм, — говорила жена Бентона, спокойно глядя на неё, — да, миссис Спотвуд. Извините. — И поскольку Кэсси не нашла, что ответить, начала снова: — Так вы не знаете?

— О чем?

— Мой муж, он уехал, — сказала она, — уехал на войну.

— Да, — раздражённо сказала Кэсси, — сбежал перед самой пахотой, когда и так рук не, хватает.

И снова собственные слова удивили её, потому что она ни о чём таком не думала, слова сами шли ей на язык неизвестно откуда.

— Так вы не знаете? — тихо спросила женщина, заглядывая Кэсси в глаза. — Не знаете, что тут делается? Неужто так и не узнали, за столько-то лет?

Она замолчала, но Кэсси уже все поняла, и опять это головокружение, словно листва, освещённая солнцем, трепещет у тебя перед глазами. Как странно, когда вдруг что-то узнаешь, когда из темноты неведения вдруг возникает отчётливая мысль, почему-то начинает радостно кружиться голова, даже если то, что ты узнала, — ужасно. Будто вдруг становишься самой собой.

В тот вечер, после ужина, когда Сандер ещё допивал свой кофе, она сказала:

— Послушай, Сандер.

— Чего?

— Я все знаю, — сказала она, сама удивляясь своему бесстрашию. Своей независимости.

— Что ты знаешь?

— Жена Бентона сегодня приходила ко мне.

Он насмешливо оглядывал её. Потом сказал:

— А ты, значит, воображала, что во всем округе, кроме тебя, никто юбки не носит? — загоготал и отхлебнул кофе.

— Ты не понимаешь, Сандер, — терпеливо объяснила она. — Ты думаешь, я к тебе в претензии. Не в этом дело. Мне всё равно. Даже если бы ты побил меня, мне и то было бы всё равно.

Бесстрашие и независимость все ещё не покинули её.

— Ну так чего же ты суёшься?

— А вот чего. Ты ведь прогнал её мужа. Но её прогонять нельзя. Она ждёт ребёнка. От тебя. Ты должен для неё что-нибудь сделать. Если бы ты…

Он хохотал до слез. Потом, уняв смех и утирая глаза тыльной стороной ладони, сказал:

— Так ты думаешь, у меня денег куры не клюют. Оттого-то эта коза, твоя мамаша, и решила меня на тебе женить. А ты думала, я не знаю?! Ну так вы просчитались. Денег у меня нет и не будет. И я плюю на это дело, — он поднялся со стула и снова захохотал. — Но пусть кто-нибудь посмеет сказать, что Сандерленд Спотвуд не способен быть джентльменом. Мне стоит только захотеть! Я джентльмен, и возмещу убытки. Джентльмен я или нет, черт побери!

Он расправил плечи и поднял голову в наивной попытке принять солидную позу.

— Я заплачу этой чёрной кошке и, сверх того, раз она тебе так полюбилась, поселю её у тебя под боком. Соседками будете! Отдам ей в пожизненное .владение халупу, в которой она проживает, плюс сорок акров земли — мой лучший участок. Вот так. Живите в мире.

Он хохотал.

Она молчала, а когда затихли раскаты громового хохота, сказала:

— Сандер.

Он поглядел на неё.

— Сандер, — сказала она, — я только сейчас поняла. Ты совсем не плохой человек. Просто с тобой что-то случилось и ты стал сам не свой. Просто ты тронутый, Сандер.

Он все ещё смотрел на неё, но уже совсем другим взглядом, в котором что-то медленно просыпалось, и вдруг сверкнул глазами, как в тот вечер в «кабинете», когда он сперва обнимал её за ноги, а потом вскочил и выбежал вон.

— Сама ты тронутая, — сказал он, и его голубые глаза засветились влажным блеском, — сама ты тронутая. Чёртова ледышка!

И опять в его взгляде было что-то непривычное.

— Сказать тебе, сказать тебе, о чём я думаю по ночам?

Она промолчала.

— Я бы тебе раньше сказал, да раньше я и сам не знал. Только сейчас вдруг понял. Я думаю: вот была бы забава — растопить эту ледышку! Я затем и полез к тебе в кровать, что хотелось посмотреть, как ты растаешь.

Он снова засмеялся. Потом спросил:

— Знаешь, над кем я смеюсь?

Она промолчала, а он продолжал:

— Над самим собой. Какой же я был сосунок. Я думал, я настоящий мужчина. Нет, не тот я был мужчина, чтобы тебя растопить.

Теперь он глядел на неё притихшими, почти нежными, задумчивыми глазами.

Что-то робко шевельнулось в её душе, как в ту ночь в «кабинете», а все остальное вдруг показалось дурным сном.

Но он уже снова хохотал.

И говорил:

— Да ты на это просто не способна!

В начале осени после недолгой болезни умерла её мать. На похоронах она не пролила ни слезинки. Она завидовала тем, кто плакал, и думала, какое им выпало счастье — быть собой, иметь и терять, и чувствовать, как слезы катятся по щекам.

Приехав после похорон домой, она почувствовала, что с ней что-то происходит. Сначала ей показалось, что она наконец заплачет, и это её обрадовало. Но она не заплакала, а засмеялась, засмеялась оттого, что не могла плакать на похоронах родной матери. Потом ей говорили, что, начав смеяться, она уже не могла остановиться.

Сразу после рождества — рождества сорок второго года — её поместили в нервную клинику доктора Спэрлина, под Фидлерсбэргом.

Весной сорок шестого года Сандера хватил удар. Сай Грайндер, успевший побывать на войне и вернуться, вёз кукурузу по дороге и увидел Сандера Спотвуда, лежавшего на крыльце. Он втащил его в дом и позвонил доктору Такеру, который приехал, оказал больному посильную помощь и известил о случившемся Маррея Гилфорта. Для Сандерленда Спотвуда, ставшего просто тушей с пустыми и чистыми, как у младенца, глазами, ничего уже нельзя было сделать, только класть ему в рот еду, лить питьё, убирать нечистоты и почаще обтирать кожу.

Однако денег на то, чтобы нанять для этого человека, уже не было. Тогда Маррей Гилфорт навестил владельца нервной клиники. Тот признал, что миссис Спотвуд чувствует себя гораздо лучше. Он согласился, что несложные каждодневные обязанности могут пойти ей на пользу.

И её привезли домой.

И теперь, двенадцать лет спустя, лет, которых в сущности не было вовсе, потому что они пронеслись и исчезли, ясным зимним утром, стоя в кухне перед накрытым столом и глядя на дымящийся кофе, в одно мгновение она осмыслила свою жизнь.

Всю жизнь её покидали, и в этом состояло её предназначение. Она вдруг ощутила то высшее блаженство, которое приходит лишь с ясным и самостоятельным пониманием своей судьбы, то есть себя. Стоя в залитой солнцем кухне, она чувствовала, что обрела покой и бессмертие. Все предназначенное свершилось. И Анджело Пассетто не вернётся.

Но он вернулся.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стемнело. Большая и яркая лампочка без абажура свисала с потолка, освещая просторную кухню. На лампе видны были мушиные пятна и жирные подтёки осевших на стекло кухонных испарений. По вечерам иной раз случалось, что Кэсси бросала работу и начинала глядеть на сияющую лампочку. Та, казалось, придвигалась к ней все ближе, и мушиные пятнышки на стекле делались большими и отчётливыми, однако лампочка хотя и приближалась, но никогда не подходила вплотную. А иногда удалялась от неё, вращаясь и уплывая, становилась все меньше, но не исчезала из виду.

Кэсси глядела на лампочку, неподвижно стоя посреди кухни с кастрюлей в руке. Рука с кастрюлей, в которой Кэсси собиралась варить картошку, висела как плеть, словно была слишком слаба даже для такого ничтожного груза. Лампочка удалялась, и видеть это было невыносимо; но сегодня, глядя на неё, Кэсси знала, чтобы выжить, нужно только поверить, что все происходящее, даже самое невыносимое, — неизбежно, потому что иначе ты была бы не ты. И она знала, что теперь уже ничто не будет дразнить и мучить её, приближаясь, но не даваясь в руки. Отныне все — и эта лампочка, и стены кухни, и деревья в темноте за окном, и горы за деревьями, — все будет, вращаясь, покидать её.

Но тут она услышала скрип. Дверь, дверь на задний двор, медленно открывалась. Он вернулся.

Ей виделось, что он качается и гнётся в дверном проёме, словно темнота за его спиной была беспокойной волной, которая принесла его сюда — спустилась с гор, из леса, распахнула дверь и теперь вот-вот сама вольётся в дом, наполнит кухню, швырнёт его к ней. Вот темнота водоворотом кружится вокруг его ног, поднимается до колен, ещё чуть-чуть, и она подхватит его и внесёт в дом, а он будет не отрываясь смотреть Кэсси прямо в глаза.

Но случилось иначе. Войдя в кухню, он нащупал за спиной дверь и захлопнул её. Щёлкнул замок. Путь темноте был перекрыт.

Но это было не все, потому что когда на мгновение она перевела взгляд на лампочку, то оказалось, что та теперь не уходит от неё, а приближается, и уже отчётливо видны мушиные пятнышки на стекле.

Значит, она ошиблась. Её уже не покидали. К ней возвращались.

Она снова посмотрела на него и увидела, как приближается его лицо: он вернулся.

Увидела, как смотрят на неё его глаза, услышала, как он произносит: «Привет».

Она попыталась ответить, но губы не слушались её. Лицо все приближалось. Вокруг розовых губ торчали чёрные щетинки: он сегодня не брился. Он шёл к ней, но при этом приближался быстрее, чем несли его ноги, я быстрее, чем приближались к ней стены, плита, лампочка и все остальное. Когда он приблизился вплотную, она закрыла глаза.

И очутилась в темноте. Потом услышала — или нет, просто почувствовала, что он исчез. Открыла глаза.

Он прошёл мимо неё к старой цинковой раковине у окна и налил воды в стакан, словно ничего не произошло: просто человек вернулся поздно и хочет пить.

Теперь уже стены застыли на своих местах. Точно псы, которым велено стоять. Он смотрел на неё так пристально, что ей казалось — ещё немного и взгляд его начнёт причинять боль.

— Ездил в Паркертон? — спросила она, вернее, услышала, как кто-то её голосом задал этот дурацкий вопрос.

— Да, — сказал он, — в Паркертон.

Наконец он отвёл взгляд от её лица и посмотрел на накрытый стол.

Она тоже оглянулась. На столе лежала красная клетчатая клеёнка, а на ней — ложка, вилка, нож, кофейная чашка и фарфоровая бело-розовая тарелка, последняя из старого сервиза, подаренного ещё тёте Джозефине на свадьбу. Кэсси всегда кормила его из этой тарелки.

— Пойду умоюсь, — сказал он и вышел в прихожую.

В бесчувственном оцепенении она застыла возле плиты. Если ничего не чувствовать, ничего и не произойдёт. А если ничего не произойдёт, то и чувствовать будет нечего.

Он долго не возвращался, и это было кстати, потому что она успела все приготовить — картофельное пюре, две свиные котлеты, горошек из банки. Сев за стол, он вилки не взял, словно и не собираясь есть, потом, когда она стала наливать ему кофе, поднял на неё глаза. А когда она отошла к плите, он опять опустил глаза и глядел теперь на кофе, от которого к ярко-белой лампочке у него над головой поднимались струйки пара.

И вдруг, так и не притронувшись к еде, он отодвинул заскрежетавший по дощатому полу стул, подошёл к старому холодильнику в углу за раковиной, вытащил лёд, кинул три кубика в стакан, налил на две трети воды и вернулся к столу. Он аккуратно поставил стакан рядом с тарелкой, сел, каждым своим движением стараясь подчеркнуть, что не замечает её присутствия, вытащил из кармана бутылку виски и налил стакан почти доверху.

И только тогда посмотрел на неё покрасневшими глазами. И подтолкнул к ней стакан.

Она покачала головой.

— Не хочешь! — воскликнул он и засмеялся коротким лающим смехом. Отхлебнул порядочно виски и начал есть, без аппетита, медленно и брезгливо, недоверчиво осматривая каждый кусок, прежде чем положить его в рот. Глаз на неё не поднимал. Кофе стоял нетронутый.

Съев больше половины, он вдруг решился — посмотрел ей в глаза. Она оцепенела под этим внезапным взглядом в упор.

— Ты там стоишь, почему? — спросил он.

Она попыталась понять, почему в самом деле стоит у плиты.

Каждый вечер, подав ему ужин, она стояла там и смотрела, как он ест. Ей было видно, как влажно блестят под лампочкой его волосы, гладкие, точно чёрная эмаль. Но она понимала, что это не ответ на его вопрос, и чувствовала себя как в школе, в той давно развалившейся школе у дороги, когда учитель задавал ей вопрос, а ответ никак не шёл на язык.

Он глядел на неё в упор.

— Ты не ешь? — сказал он. Она покачала головой.

— Почему ты не ешь? — сказал он.

— Не могу, — сказала она.

— Почему не могу?

Опять она не знала, что ответить.

Обычно она ждала, пока он кончит есть и уйдёт из кухни, а потом разогревала что-нибудь для Сандера. Накормив Сандера, садилась возле его кровати и ела.

Но разве это ответ на его вопрос?

— Почему ты не сидишь? — говорил он, глядя на неё покрасневшими глазами,

Она не отвечала.

— Вон стул, видишь? — сказал он, указывая на стул у стены возле раковины. — Неси сюда.

Она принесла стул.

— Хорошо, садись.

Она опустилась на стул, чувствуя на себе яркий свет лампы.

Он снова принялся есть, по-прежнему не обращая на неё внимания. Доел, поднял голову. В резком электрическом свете лицо её казалось белым как мел, но он глядел на неё в упор, и вот на скулах у неё появились яркие лихорадочные пятна и по лицу пополз румянец. Кэсси опустила голову, но он успел поймать её взгляд: из тёмных глазниц словно откуда-то издалека глаза её смотрели на него с мольбой.

Это продолжалось ровно секунду, и она тут же уронила голову на грудь, но в нём уже вспыхнул гнев.

— Почему молчишь?

Он перегнулся через стол и приказал:

— Говори.

Она не шевелилась, и быстрым движением он внезапно схватил её за руку, вяло, смиренно лежавшую на клеёнке; схватил крепко и потянул, приподнимая её руку над столом.

— Говори! Ну, говори!

Но она по-прежнему молчала, и в отчаянии, в злобе он отбросил её руку.

Вскочил со стула и схватил бутылку.

— Ты кто? — закричал он. — Святая мадонна! Кто ты есть?

Она подняла голову, чтобы поглядеть на него и попытаться ответить на этот вопрос, словно повисший в воздухе, но Анджело был уже в дверях. А потом и дверь закрылась.

Он стоял в тёмной прихожей, тяжело дыша. Если бы она хоть что-нибудь сказала. Чтобы хоть знать, что она настоящая, живая.

Не зажигая света, он на ощупь медленно прошёл из прихожей в коридор и оттуда в свою комнату. Так же в темноте лёг на кровать, прямо в одежде, не сняв даже туфель. Отхлебнул из бутылки, поставил её на пол возле кровати, закурил и лёг на спину.

Затягиваясь, он держал сигарету в кулаке, пряча от глаз ярко вспыхивающий уголёк. Но, не желая видеть даже слабое розовое свечение, уходившее из-под ребра его ладони в темноту, он упорно глядел в невидимый потолок.

Прошло какое-то время, он отхлебнул ещё виски и снова закурил, все так же глядя в темноту.

Снова шёл дождь.

Проснувшись, он не понял, где находится. Потом почувствовал боль в большом и указательном пальцах и вспомнил. Он заснул с горящей сигаретой в руке. Окурок лежал на одеяле и ещё дымился. Он раздавил его, сунул пальцы в рот и свободой рукой поискал бутылку на полу.

Нашёл её и встряхнул. Услышал в темноте негромкий всплеск: виски было мало. Допил всё, что оставалось.

Он лежал на спине, думая: «Святая мадонна, святая мадонна. Опять я здесь». И вдруг услышал хрипение.

Хрип этот часто доносился из комнаты рядом. Он был похож на звук, который ему случалось слышать на ферме у дяди в Огайо, когда резали овцу. Овцу подвешивали за задние ноги и перерезали ей горло, и её последнее, захлёбывающееся кровью блеяние звучало таким же хрипом. Только блеяние быстро кончалось, потому что овца сразу умирала, а этот хрип слышался подолгу.

Звук был громкий, громче, чем обычно. Он хотел было подняться, но звук прекратился, и он снова лёг. Потом все же встал, на цыпочках вышел на заднее крыльцо и облегчился.

Вернувшись к себе в комнату, он вспомнил, что, выходя, не обратил внимания на то, что его дверь была отворена. Потому-то и звук был такой громкий. Он попытался вспомнить, закрыл ли свою дверь, когда пришёл после ужина. Он всегда закрывал её.

Но чего ему волноваться из-за этой двери? В доме никого нет, никого, кроме женщины и хрипения из той комнаты, и дождя на улице, а наверху — давящей темноты. Все ещё стоя в дверях и держась за косяк, он поднял голову, посмотрел на потолок. Там, наверху, были комнаты, которых он никогда не видел, комнаты, полные темноты.

Он давным-давно мог пойти туда и посмотреть, и никто бы ему слова не сказал. Он бывал в прихожей и видел широкую лестницу, ведущую наверх. Но ему и в голову не приходило подняться по ней. Он даже ни разу не полюбопытствовал, куда ведут две другие двери в его коридоре, полагая, что и здесь, и наверху комнаты едва ли сильно отличаются от его собственной.

Но то было раньше, вчера. А теперь — сегодня, и того, что произошло, уже не вернуть назад. И потому, стоя в этом тёмном коридоре, он чувствовал, что ему хочется осмотреть дом, попробовать каждую дверь, постоять в каждой комнате, подышать темнотой, узнать… что?

Он ощупью прошёл к себе, зажёг свечу, закурил и, держа сигарету в левом углу рта, вернулся в коридор, как всегда плотно закрыв за собой дверь, и потянул дверь комнаты напротив. Это оказалась ванная, там стояла большая цинковая ванна, обшитая лакированными досками и обрамлённая мрамором. Другая мраморная плита обрамляла цинковый умывальник с такими же, как над ванной, массивными медными кранами. В углу возле окна стоял унитаз с мощным старомодным сливным баком.

«Господи помилуй, — подумал он, — а Анджело каждое утро ходит на двор».

Но когда он повернул кран над умывальником, вода не потекла. Он наклонился со свечой над унитазом. Унитаз был сухой и пыльный. Тогда он вернулся в коридор и пошёл в прихожую. Тихо постоял возле двери в комнату, из которой доносился этот хрип. Он стоял так тихо, что даже пламя свечи замерло, и тени сделались неподвижны, точно чёрные бумажные силуэты, наклеенные на стену.

Он повернул направо, к следующей двери. Он все ещё был в городской одежде и туфлях и старался ступать бесшумно. Посветив на ноги, он увидел, что высохшая лакированная кожа уже не блестит и начала трескаться. Его охватило отчаяние.

Все же он отворил дверь и поднялся по лестнице. Ковёр на ступеньках был весь в дырах. Он оглянулся, не поднимая свечи, и темнота у него за спиной показалась ему особенно чёрной: тень его как бы повисла над ним в воздухе, и, продолжая подниматься, он чувствовал её тяжесть у себя на плечах.

Он ходил из комнаты в комнату. Из темноты на него наплывали вещи, покачиваясь в свете свечи, точно пучки водорослей в лениво текущей реке. В одной комнате крысы или белки распотрошили лежавший на кровати матрац, и его серые свалявшиеся внутренности были разбросаны по полу. Сквозь тонкие подошвы своих туфель он почувствовал под ногами сухие катышки помёта. В нос били затхлые запахи пыли и сырости. Дождь барабанил здесь громче, чем внизу.

Последней он обследовал комнату в передней части дома, расположенную примерно над гостиной. Она была просторнее остальных, с камином, отделанным мрамором, и громадной кроватью под балдахином у стены против двери. Он подошёл к кровати и остановился подле неё.

Ткань балдахина прогнила и местами начала расползаться под собственной тяжестью, над кроватью неподвижно свисали полосы разлезшейся материи. Он поднёс к ним свечу и по серо-розовым разводам заключил, что балдахин был когда-то красным, может быть, пунцовым. Он поднял руку, чтобы потрогать ткань, но почувствовал на пальцах прикосновение отвратительно-лёгкой, сухой и липкой паутины, которую он не заметил. Отдёрнул руку, так и не коснувшись балдахина, и вытер пальцы о штанину.

На кровати лежали две толстые перины, обшитые полосатым тиком, валик, тоже в блекло-серую полоску, и две подушки. Он в жизни не видал такой кровати.

Отходя, он заметил отблеск свечи в высоком зеркале гардероба, стоявшего возле противоположной стены, — и в ту же секунду увидел призрачную человеческую фигуру и бледное лицо, освещённое колеблющимся пламенем. Он оцепенел от ужаса, не сразу сообразив, что и это, как и свеча, — отражение в зеркале; эта вытянутая, шея, широко раскрытые глаза, бледное лицо и сигарета, висящая в углу рта, — его собственные.

Поняв, в чём дело, но все ещё не оправившись от потрясения, он озадаченно двинулся навстречу своему отражению. Остановился перед зеркалом и вгляделся в своё лицо.

«Это я», — думал он, внимательно разглядывая отражение, недоверчиво говоря себе, что это и есть он сам, Анджело Пассетто, и все больше удивляясь своему открытию.

Потом лицо в зеркале вдруг потемнело. Только теперь он увидел, что свеча догорает. Он все ещё глядел в зеркало, когда пламя свечи в последний раз взметнулось и погасло. В зеркале остался только крошечный уголёк сигареты, висевшей в левом углу рта. Он чуть заметно освещал часть щеки и уголок губ, которых уже почти касался.

Он разжал губы и языком вытолкнул окурок, а потом аккуратно наступил на светящуюся точку на полу.

Она не помнила, что именно прервало её сон, но проснулась с таким чувством, будто в душе у неё что-то действительно разорвалось; так рвётся прогнивший оконный шнур — и падает рама, и вылетает стекло. Проснулась с ощущением невозвратимой утраты: разорвано, разбито, не вернётся, и только по этому ощущению вспомнила свой сон. Сай Грайндер — не заматеревший малый в рваной красной куртке, стоящий на мосту на фоне темнеющего неба над ревущим ручьём, с луком в руке, выкрикивающий какое-то непонятное ей оскорбление, — а другой, юный Сай Грайндер улыбался ей той самой улыбкой, от которой на глаза у неё наворачивались слезы радости.

Он хотел было коснуться её, позвать, но тут сон прервался и она проснулась с острым ощущением утраты, которое сменилось вспышкой ярости — зачем ей приснился этот сон! Никогда ей не снился Сай Грайндер — для чего теперь он снова возвращается к ней!

Окончательно проснувшись и лёжа в темноте, она с мрачным удовлетворением подумала, что, наверное, её разбудил Сандер. Но, судя по его дыханию, он не звал её. Она лежала и слушала.

И скоро услыхала тот самый шум, который разбудил её. Наверху в передней части дома кто-то ходил, натыкаясь на мебель. В то же мгновение дрожь холодком пробежала у неё по спине, и она поняла: это он.

«Он», потому что по имени она его не звала, во всяком случае про себя.

Она вслушивалась, чтобы не пропустить момент, когда там, наверху, в чёрной пустоте дома, снова раздастся шум его шагов.

Вот опять. Ближе.

Спустившись кое-как вниз по тёмным ступенькам, он остановился возле двери в ту комнату, откуда доносился хрип, и прислушался.

Ничего не было слышно. Он передёрнул плечами. Что там за дверью? Только эта женщина. И кто-то хрипевший иногда, точно овца под ножом.

А женщина, притаившись, стоит по другую сторону двери и наверняка прислушивается. Он был уверен, что не ошибся. Тогда он отошёл от двери; дойдя до своей комнаты и взявшись за ручку, он отчётливо вспомнил, что, вернувшись к себе после ужина, он всё-таки затворил дверь.

Значит, она открыла её, когда он спал. Он почти видел, как она сначала прислушивалась к его дыханию, и как в темноте белело прижатое к двери лицо, а потом она бесшумно отворила дверь.

Он поёжился.

Потому что вспомнил стол, накрытый для него сегодня вечером: белая с розовым тарелка, нож, ложка и вилка, чашка — и все это на красной клетчатой клеёнке с серыми трещинами, и на всем — ослепительный электрический свет. Все было готово к его приходу.

Значит, она знала, что он вернётся.

И, сделав это открытие, он почувствовал, что совершенно беззащитен. Будто связан верёвками по рукам и ногам. Будто брошен в тёмную комнату — и ключ поворачивается в замке.

На рассвете он проснулся с пересохшим горлом и тяжёлой головой, — и с той же мыслью, словно она поджидала его пробуждения. Значит, она все знала. Иначе почему она не позвонила в полицию? Телефон в доме есть. Откуда она знала, что он не сбежал с её машиной?

Положим, она бы позвонила в полицию.

Его бросило в пот при мысли, что он действительно чуть не сбежал. Он отъехал уже миль на сто, въехал в Кентукки и, не разбирая дороги, гнал машину неизвестно куда, лишь бы прочь, подальше отсюда. И только в Кентукки вспомнил, какой сегодня день. Вторник. Он должен был ехать в Паркертон.

И он развернулся и поехал в Паркертон.

Возвращаясь из Паркертона в долину, он едва сдерживался, чтобы не свернуть с дороги. Потом подумал, что, если выпить, может, полегчает. Он не пил три года. И так привык, что даже не хотелось. Но теперь на него будто нашло. Анджело остановился возле магазина фасованных товаров.

Вернувшись в машину, он свинтил с бутылки крышку и поднёс виски к губам, но подумал, что не стоит пить, пока не съедет с шоссе. Так что сперва он доехал до Корнерса и свернул в долину. И тогда сделал два долгих глотка из бутылки, обжигая горло.

Он ехал долиной, слабые фары тонули в низком тумане. Собирался дождь, и он вспоминал, как в тот день под дождём шёл этой дорогой по берегу ревущего ручья. Ручей и теперь ревел, а он и теперь ехал туда же. Возвращался.

Он ехал все медленнее, и старый двигатель начал подёргиваться на слишком высокой передаче. Он подъезжал к тому месту, где этот проклятый Санта Клаус — чтоб ему! — взлетел над дорогой и упал, сражённый стрелой.

Вот и дом замаячил слева от дороги. Машина двигалась медленно, колеса соскальзывали в мокрые колеи и буксовали. Анджело был словно кучер, распустивший поводья, — пусть лошадь, повесив голову, сама бредёт в темноте.

Он миновал дом и поехал дальше. И пока не увидел свет в той хижине, не признавался себе, что вернулся. Нашёл подходящее место, развернулся и с потушенными фарами поехал назад, но, проезжая опять мимо хижины, остановился. Увидел свет в окошке и мерцающий отблеск на мокрой земле. Поискал на сиденье бутылку и, не отрывая глаз от светлого пятнышка на земле, отхлебнул из горлышка.

Так он сидел долго. Несколько раз прикладывался к бутылке. Он видел себя самого как бы со стороны: в машине под дождём одиноко сидит человек и неотрывно глядит на свет в окошке, а девушка что-то делает в своей хижине.

В конце концов он заставил себя завести мотор и медленно двинулся к дому: теперь он знал, что вернётся туда. Подъехав, он даже не потрудился поставить машину в сарай, а просто вылез и пошёл к светящемуся окну кухни. Он укрылся под кедром, где темнота была погуще, и принялся смотреть на женщину в окне. Он увидел, как там, за окном, словно в совсем ином мире, женщина стоит у плиты и держит кастрюлю в бессильно опущенной руке; внезапно он заметил, что пытается угадать её мысли.

«Боже ты мой, — думал он, — боже ты мой». Если бы утром она хоть что-нибудь сказала. Хоть бы пошевелилась. Хоть бы ударила его. Ну хоть бы поцарапала. Или закричала. Хоть что-нибудь, что-нибудь…

И, стоя под мокрым кедром, глядя на женщину, одетую в старую коричневую куртку, он вспомнил, как утром её неподвижное тело, лежавшее на полу в бессильной, неуклюжей позе, поразило его своей красотой. Но ведь она даже глаз не раскрыла.

Будто неживая.

Нет! Он даже поперхнулся от неожиданной догадки: будто это он, он был для неё чем-то неодушевлённым.

Потом он увидел за окном стол под яркой лампочкой, тарелку. Он стоял и ждал, но знал, что рано или поздно войдёт в кухню. И она, она тоже знала с самого начала.

Рассветное мерцание разгоралось, превращаясь в день, а он лежал в постели и снова видел все происшедшее — с первой до последней минуты. И говорил себе, что если не вставать, то больше уже ничего не будет. Никогда.

И лежал на спине, и натягивал одеяло до самого носа, и закрывал глаза, чтобы больше никогда больше ничего не происходило.

Но в конце концов он встал.

Надел красный укороченный халат и вышел в коридор, остановился перед дверью на задний двор, прикурил и увидел, что дверь у него за спиной приотворилась и в щели показался глаз.

Стояло ясное, светлое утро. Лужи от вчерашнего дождя поблёскивали тонким ледком. Мир был ярок и чист. Глядя на своё окно, Анджело медленно выпускал из ноздрей дым, который тотчас бледнел и исчезал в лучах солнца. Эта сторона дома была в тени, и на серой некрашеной стене блестящим черным прямоугольником темнело его окно.

Стой тут полуголый на холоде и жди — чего? — жди, потому что эта идиотка, наверное, там, у него в комнате. В нем закипела злость и вместе с нею ожесточённое упрямство. Пойти на кухню, затопить плиту, усесться там и ждать. Съесть что-нибудь самому. Что угодно, черт с ним, с кофе. И ждать, пока она придёт. Переждать, переупрямить её. Пусть знает!

Даже к окну не подойдёт, не заглянет, там ли она.

Но к окну он подошёл.

Как и в тот раз, она скорчилась на полу возле кровати, в той же старой фланелевой рубашке, и ему даже видно было, что рубашка зачинена. Голова на постели, глаза закрыты.

Ну, он ей покажет. Пойдёт в кухню и будет ждать.

Он бы так и сделал. Если бы она не приподнялась на коленях и не потянулась бы с закрытыми глазами к подушке, на которой была вмятина от его головы.

Руки нащупали подушку и притянули её. И тогда, все так же стоя на коленях, не открывая глаз, она уткнулась в неё лицом.

Увидев это, он почувствовал новый прилив гнева. И все же даже в эту минуту его душили отчаяние, тоска и желание.

И он бросился к двери. Все случилось так же, как в тот раз. Только, выбегая из комнаты, он унёс с собой не городской костюм, а свою рабочую одежду.

Если прежде он хватался за работу, потому что находил в ней убежище от самого себя, то теперь в работе он давал выход ярости. Он был всегда занят, чем именно — ему было всё равно. Он давно уже заменил разбитое стекло в своём окне и теперь принялся за остальные — их набралось немало. В дождливые дни он рыскал по чердаку, выискивая дыры в кровле, и из очередной поездки в Паркертон привёз дранку и залатал все дыры. Он купил краску и покрасил фасад, вернее, ту его часть, которая была защищена от дождя высокой крышей веранды: добравшись до открытых стен, он обнаружил, что во многих местах надо менять обшивку и, кроме того, доски слишком сырые, чтобы их красить. Надо было ждать, чтобы все хорошенько просохло. Однако он ещё раз выкрасил сухую стену, сменил несколько половиц на веранде и выкрасил пол. Потом начал постепенно менять прогнившую обшивку.

Эту работу он прервал, чтобы заняться ванной комнатой. Однажды утром, стоя высоко на приставной лестнице и пришивая доску к стене, он вспомнил про ванную, которую обнаружил в ту ночь, когда вернулся и бродил в темноте по дому. Повинуясь внезапному порыву, он тотчас же слез с лестницы, сел в машину, поехал в Корнерс, где была ближайшая лавка, купил там карманный фонарь. Вернувшись, он разыскал в грубо сложенном каменном фундаменте забитый досками вход и залез под дом.

Целый день у него ушёл на то, чтобы разобраться, какие трубы подают воду в ванную. Во-первых, потому, что вначале он потерял время, проверяя водопровод, который, как оказалось, шёл на второй этаж. Во-вторых, потому, что работать в тесном подполье было чертовски неудобно. В иных местах балки лежали так низко, что ему приходилось ползти под ними на животе; он отталкивался локтями и пальцами ног, а лицо его облепляла древняя паутина, мерцавшая в прыгающем луче фонарика.

Несколько раз он переворачивался на спину, чтобы дать отдохнуть затёкшим мышцам. В одну из таких передышек, лёжа в темноте, дыша сухим и холодным воздухом, полным пыли, столько лет пролежавшей в темноте, он вдруг почувствовал, будто что-то поднимается к нему из земных глубин, и им овладевает апатия, и ему хочется остаться тут навсегда. Как сладко было бы лежать здесь вечно!

Мелькнули в памяти ощущения далёкой прежней жизни: обжигающая струя виски в горле, шорох женского платья, рёв мотора, когда машина летит в темноту, пронзая её лучами фар, возбуждение драки, отражение в зеркале, когда проводишь расчёской по блестящим черным волосам, кружение цветных огней в танцзале под нескончаемую музыку. Таким мельканием огней была вся его жизнь.

Ведь правда, — жизнь его сводилась к пёстрой круговерти, к погоне неизвестно за чем, к суете и каким-то поискам, которых он и сам-то не понимал. А в действительности все так просто. Лежи себе во тьме, без желаний, ни в чём не нуждаясь.

Должно быть, он задремал. Потому что внезапно очнулся в темноте, не помня, где он, потом вспомнил, спохватился, что фонарь куда-то исчез, и ему показалось, что нависшая над им громада дома медленно опускается на него.

Он в панике ощупал землю, нашёл и зажёг фонарь и увидел неподвижные балки, землю, испещрённую тенями, лежавшими в самых неожиданных местах, оттого что фонарь был так близко к земле; и повсюду, куда доставал луч света, свисали с балок кружева паутины.

Паниковать было глупо.

«Я починю трубу, — сказал он себе. — Анджело починит трубу».

Если не думать ни о чём другом, все будет в порядке.

Для починки водопровода ему пришлось дважды ездить в Паркертон: сначала, чтобы купить трубы и взять напрокат ножовку и инструмент для резьбы, потом чтобы отвезти инструменты обратно. На время работы нужно было перекрыть подачу воды в дом. Он нашёл основную линию, по которой вода самотёком спускалась к дому из выложенного камнем бассейна в лесу на склоне холма. Там был вентиль, погнутый и поржавевший, но действующий. Когда он велел женщине запасти воды, он ей ничего не объяснил.

Он вообще старался объяснять как можно меньше. Так он охранял свою независимость. Своё право быть самим собой.

Закончив завтрак и поставив на стол пустую чашку, он тотчас отодвигал стул и, ещё чувствуя, как последний глоток горячего кофе проходит по пищеводу, выходил во двор, и только там, оказавшись на свободе, закуривал. В дождливое утро он стоял на заднем крыльце, посасывая сигарету и ожидая, чтобы дождь хоть на время перестал и можно было взяться за дело. Если просвета в тучах не было, он надевал старый макинтош, который нашёл в кладовке, и, перебежав через двор в сарай, копошился там в сырости, притворяясь, что разбирает хлам, скопившийся в сарае за многие годы.

Притворяясь, потому что все необходимое он уже сделал. Притворяясь не для того, чтобы обмануть эту женщину. Ему не было нужды обманывать её; обманывать приходилось собственные руки, внушая им, что движения, которые они совершают, имеют смысл. Не обманешь руки, и сам не будешь обманут, и придётся сидеть в холодном сумеречном сарае и думать обо всём, что было и ушло, и никогда не вернётся, потому что теперь ему суждена лишь жизнь, которую он ведёт здесь.

Иногда днём, независимо от того, шёл дождь или нет, сидел он без дела в сарае или работал, он решал не идти в дом обедать. Не потому что пришлось бы видеть её, нет, она к этому времени куда-то исчезала, даже если с утра и была во дворе — вешала бельё, например. Она всегда оставляла ему что-нибудь холодное на столе и кофе на ещё горячей плите. И все же иногда он предпочитал работать или, если шёл дождь, сидеть в сарае и следить за размеренными движениями своих рук, притворявшихся, что они работают.

Но наставало время, и всё-таки приходилось идти в дом. Теперь, когда в ванной работали краны, можно было не ходить в кухню за водой. Он шёл в ванную, раздевался до пояса и мылся, потом доставал бритву, надеясь, что в змеевике, вделанном в кухонную плиту, осталась тёплая вода. Побрившись, он причёсывался, потом наклонялся к зеркалу, разглядывая своё отражение; у него была смуглая кожа, чёрные глаза и овальное лицо с правильными чертами, вот только губы слишком пухлые.

Потом он отхлёбывал хороший глоток виски, которое теперь всегда держал у себя в комнате, надевал городскую рубашку и шёл в кухню. Стол был накрыт для него одного. Женщина всегда стояла у плиты.

Но однажды, хлебнув больше обычного, он подошёл прямо к ней, схватил её за плечи и с силой прижался губами к её губам.

Потом отпустил и посмотрел ей в лицо.

— Святая мадонна! — закричал он. — Ты почему молчишь?

Никакого ответа.

— Святая мадонна! — кричал он, слыша, как эхо обращает его голос в отдалённый вой. — Кто ты, скажи? Кто ты есть?

И в этот момент раздалось хрипение из той комнаты. Если бы он не оставил дверь открытой, они бы не услышали.

— Кто это? — решительно спросил он, схватив её за плечи и встряхнув. — Думаешь, Анджело будет жить тут и не знать?

Потом оттолкнул её и сказал:

— Пойду и увижу.

И двинулся к двери. В дверях остановился и оглянулся на неё.

— Пойду посмотреть! — снова заявил он,

Если бы она ему запретила или даже позволила, он бы действительно пошёл. Но она ничего не сказала. Тогда, взбешённый и униженный, он закрыл дверь и сел за стол.

После ужина он всегда сразу шёл к себе. Ложился и при свете старой настольной лампы без абажура, которую откопал в сарае, читал один из своих журналов. Он нашёл их в шкафу, в той комнате наверху, где стояла кровать с балдахином. Там были «Верный сыщик», «Шкип», «Чёрная маска», «Искренние признания», «Страна гангстеров» и множество других — десятки наименований, сотни номеров, некоторые тридцатипятилетней давности, самые свежие — за сорок пятый год. Все эти журналы с пожелтевшими, ломкими страницами, выцветшими обложками, непривычными фасонами женских платьев и устаревшими автомобилями он перетаскал к себе в комнату, составил стопками вдоль стены у кровати и вечерами читал их. Прочтя журнал от корки до корки, включая объявления и рекламу, он швырял его в угол.

Он не сумел бы вспомнить рассказ, прочитанный неделю назад или даже накануне, не сумел бы сказать, чем один рассказ отличается от другого. Но он чувствовал, что именно такое однообразие ему и нужно. Волнение, рождённое прочитанным сегодня скабрёзным детективом, назавтра передавалось ему, едва он раскрывал рассказ, столь же бессмысленный, как и все остальные, полный порохового дыма и запаха обнажённых тел и снова ведущий по тому же кругу привычных переживаний.

Все это был призрачный сон, такой же сон, каким теперь представлялось его прошлое, и когда воображение его соединяло оба призрачных мира в один, он казался себе сильным, он снова жил настоящей жизнью: мужчины падали, подкошенные ударом его кулака или выстрелом из пистолета, и белые руки тянулись к нему, и алые губы, искажённые страстью, жалобно шептали его имя: «Анджело, Анджело…»

Он, бывало, лежал на спине и думал, что вот когда-то жил на свете человек по имени Анджело, и это имя можно было услышать наяву.

Теперь это случалось только во сне.

Наставал момент, иной раз в середине рассказа, и он ронял журнал на грудь и тянулся к подержанному приёмнику, который купил в Паркертоне. Приподнявшись на локте, держа во рту сигарету, он крутил ручку, и когда находил музыку, которая была ему нужна, уменьшал звук до призрачного бормотания, до шёпота, и мысленно переселялся в мир, откуда доносилась эта музыка.

Он лежал с закрытыми глазами и старался вспомнить какое-нибудь событие из своей прежней жизни, любое. Формы, жесты, звуки наполняли его воображаемый полуосвещённый театр, но краски, краски не являлись на сцену. Он помнил, что краски были, но все они выцвели, и мир, который когда-то был настоящим, пёстрым и ярким, представлялся ему теперь монотонно-серым.

А то ещё, глядя, как по сцене мелькают серые тени, он старался вспомнить, что он чувствовал, когда и сам жил в этом умершем мире. Но чувства, как и краски, были утрачены памятью, сохранившей лишь позы и жесты. И однажды ночью, слушая музыку, он понял, что не знает даже своих нынешних чувств.

Но и тут ему не пришло в голову, что он сам старается оградить себя от эмоций. День за днём он работал как одержимый, глядел себе на руки и старался ничего не чувствовать. Даже ел, стараясь не замечать вкуса.

Если всё, что тебе остаётся от прежней жизни, — это воспоминания, лишённые чувств и красок, так, может, и нынешняя жизнь — это тоже всего лишь череда бессмысленных поступков, тотчас превращающихся в бесцветные воспоминания?

Он помнил, как следил в детстве за вечно движущимися руками матери. И руками отца. И клялся, что никогда не станет таким. Прежде он и не был таким, но теперь — теперь стал.

Он помнил, как его отец, старик, расстающийся с жизнью, сидел в кресле на кухне, и его опухшие руки неподвижно лежали на коленях. Но нога, правая нога с большим пальцем, торчащим из проношенного войлочного шлёпанца, равномерно подёргивалась в судороге. Старик сидел, уставившись в пол, потому что вся его жизнь сводилась к ожиданию этой судороги, и вот наступал безжалостный момент, когда она приходила, и, глядя на это, хотелось вскочить и заорать, и выскочить на улицу, и бежать через поле, в горы, куда глаза глядят.

И теперь не одну ночь подряд, вспоминая отца и его дёргающуюся ногу, он вставал с кровати и уходил из комнаты. Шёл наверх, бродил по дому, и под конец выключал фонарик в большой спальне, где была кровать с балдахином, подходил в темноте к окну и глядел в сторону развалившегося коровника.

В первую такую ночь он, вернувшись к себе и услышав шорохи невыключенной музыки, схватил приёмник и размахнулся, готовый бросить его об пол. Но потом опустил руки, выключил приёмник и в тишине долго смотрел на него.

Если впоследствии ему случалось оставить приёмник включённым, он уже спокойно брал его со стула, выключал, ставил на место, торопливо раздевался и ложился в постель.

А уж сон-то был ему верен в этом средоточии однообразия, где ничего не происходило и ничего не произойдёт: полежав какое-то время, он засыпал. Потому что теперь тот кошмар, от которого прежде он просыпался весь в поту, испуганный, подавленный своей виной, был ему уже не страшен. Возможно, он притаился где-нибудь в темноте и ждал только случая, чтобы присниться. Но пока что Анджело спал спокойно.

Просто теперь он жил в другом сне, и это было платой за избавление от прежнего кошмара.

Ещё осенью, разбирая старьё в сарае, он нашёл охотничье ружьё. Оно было старое и ржавое, но он его разобрал, отмочил в керосине, вычистил металлической стружкой и смазал. Когда в январе установилась ясная морозная погода, он стал днём уходить из дому и охотиться на кроликов. Ему было не по себе оттого, что он нарушал привычный ритуал трудового дня, но в небе сияло солнце и самый вид дома был ему невыносим. Когда в сумерках он приносил на кухню пару кроликов, уже ободранных и выпотрошенных, он чувствовал, что этим искупает нарушение привычного распорядка дня.

В первый день он охотился в лесу и в поле на востоке от дома, но, возвращаясь, каждый день все больше забирал к юго-западу, все ближе к другому лесу и к просеке. На пятый день, вернувшись задолго до темноты, он спрятался в буреломе возле поляны, где стоял старый коровник.

Где-то вдалеке трещала белка. Позже, высоко над кустами, где он скрывался, показалась одинокая ворона, упорно и размеренно махавшая крыльями. Там, наверху, где она летела, пересекая видимый ему участок неба, ещё было солнце, и чёрные вороньи перья поблёскивали. Когда ворона исчезла, он опустил глаза и заметил, как потемнело в лесу.

Он поднялся и вышел на просеку, которая вела к дому.

У крыльца он увидел большую белую открытую машину. Он видел её уже в четвёртый раз. Машина появлялась каждый месяц. Наблюдая из-за сарая, он дождался, пока человек в сером костюме и сером пальто вышел из дома и сел в машину.

Внезапно она мощно рванулась и исчезла, и он уже не был уверен, что она и вправду была здесь. Он даже подумал, что если бы не ушёл днём из дома или хотя бы не ходил в тот лес, к коровнику, то и машина бы не приехала.

Но он знал, что это вздор.

Машина приезжала каждый месяц.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В тот вечер, прежде чем идти на кухню ужинать, Анджело дважды приложился к бутылке. Из-за машины. Потому что она приезжала из того мира, откуда каждую ночь до него доносился шёпот музыки и где цветные огни пронизывали полумрак танцевального зала, из того мира, где, танцуя, ты чувствуешь, как пахнут волосы твоей девушки, — из того мира, куда ему никогда не вернуться.

Зачем приезжала эта проклятая машина, эта macchina maledetta, из-за которой он теперь стоит посреди комнаты и дрожит с головы до ног, сам не зная почему?

Тогда-то он и приложился к бутылке во второй раз, потом пошёл на кухню, и, пока он ел, женщина пялилась на него ещё безжалостнее, и глаза у неё блестели как-то особенно.

Он ушёл, не доев, лёг на кровать, включил приёмник, взял журнал и принялся с остервенением читать его, шевеля губами, чтобы придать словам форму, но слова сегодня были пусты и бессмысленны; и в глубине души он яснее обычного ощущал, как тягостен обряд чтения, как тщетна надежда, ради которой он его совершал, — надежда, что если прочесть все слова на всей пожелтевшей бумаге, что сложена вдоль стены, то, может быть, кончится сон и мир снова станет живым, полным красок и звуков.

Но читать он не мог. Выключил радио. Тишина была невыносима. Он встал, пошёл наверх и, как всегда, бродил по комнатам, пока не попал в большую спальню, он заранее знал, что придёт сюда. Стал посреди комнаты, включил фонарь, закрыл глаза и, слушая в темноте своё дыхание, запрещал себе идти к окну, хотя знал, что непременно подойдёт к нему.

И когда наконец подошёл, то прижался лицом к стеклу, стараясь не выдавить его, и долго глядел в запретную сторону. Стекло было холодно как лёд. Лёд, который отрезал его от всего мира, от всего бывшего и будущего. Потом он заметил, что стекло запотело от его дыхания и сквозь него уже ничего не видно.

Он спустился к себе и лёг, дрожа от прикосновения холодных простыней. Включил приёмник. Простыни как будто согрелись, но он никак не мог унять дрожь.

Тут в дверь постучали.

— Можно, — сказал он. Что мог он ещё сказать?

Она остановилась там, где кончался круг света от стоявшей на столе лампы. На ней был грязно-серый халат, которого он раньше не видел. Из-под халата торчал подол серой фланелевой рубашки. Он поднял глаза к её лицу, белому на фоне тёмного коридора.

«Приходит в мою комнату, — подумал он, — приходит ночью, сама». Он почувствовал, что леденеет от злобы.

Но дальше все было не так, как он предполагал. Она неподвижно стояла в дверях, улыбаясь неожиданно мягкими, полными губами, и глядела на него с тем новым блеском в глазах, который встревожил его ещё за ужином и продолжал беспокоить и сейчас.

— Что надо? — спросил он.

— Можно мне войти? — спросила она, все так же смиренно стоя в чёрном дверном проёме.

— Этот дом, — проговорил он, — он твой.

Секунду она молчала, все так же блестя глазами, потом сказала:

— Лучше бы ты этого не говорил.

«Лучше бы ты не глядела на меня так», — подумал он. Ибо он чувствовал: что-то меняется, что-то происходит, как раз теперь, когда он уверил себя, что ничего уже не произойдёт, и научился жить в этом неменяющемся мире.

И ему захотелось разозлить её, потушить этот новый блеск в её глазах, вывести её из себя. Пусть бы она вышвырнула его вон. Он вдруг увидел себя бредущим в темноте по дороге, снова в городском костюме, в котором он сюда пришёл, и даже ощутил твёрдые неровности замёрзшей грязи на дороге под тонкими подошвами лакированных туфель. Он почувствовал какую-то злобную гордость, почувствовал, что снова становится самим собой, что снова свободен. Свободен, может быть, как никогда прежде.

И поторопился ответить, пока не исчезло это чувство:

— Что же мне говорить?

— Я хочу кое-что рассказать тебе, — сказала она. Что-то менялось, что-то происходило.

— Можно мне присесть? — спросила она.

— Этот дом, — повторил он, делая вид, что ему всё равно, — он твой.

По потолку метнулась тень — взлетела и замерла, и он не глядя понял, что женщина сняла лампу со стула и поставила её на пол, а сама села на стул. Он не сводил глаз с потолка.

«Если она ждёт, чтобы я на неё посмотрел, пусть ждёт хоть до скончания века», — подумал он.

Она не стала ждать до скончания века.

— Сегодня приезжал мистер Гилфорт, мистер Маррей Гилфорт.

Да, что-то менялось, это было ясно.

— Скажи мне, как тебя зовут, — услышал он.

Несколькими часами раньше Маррей Гилфорт поднялся по ступенькам веранды. Он оглядел сверкающий краской пол, потом внимательно осмотрел свежую замазку на окнах. Сработано все было на совесть, пожалуй, даже лучше, чем в старые времена. Торопясь, упрямо не желая анализировать ощущения, которые у него вызвало это открытие, он дважды стукнул большим дверным молотком и прислушался к гулкому эху, разнёсшемуся по дому. Он представил себе, как звук волнами расходится в тёмном и пыльном воздухе прихожей. «Интересно, — подумал он, — действительно ли звуковые волны заставляют предметы колебаться? Неужели пылинки в тёмном воздухе прихожей двигаются в такт ударам молотка?»

Ему не открывали. Тогда он вошёл сам.

— Кэсси! — крикнул он, проходя в гостиную. С минуту постоял там, оглядывая рухлядь, некогда составлявшую гордость хозяев: портрет, рояль розового дерева и прочее.

Дверь в комнату, которая когда-то была столовой и где теперь спали Кэсси и Сандер, отворилась, и она вошла, такая же, как всегда, только рукава старой коричневой куртки закатаны до локтей и в правой руке — безопасная бритва с клочком мыльной пены на лезвии. Она смотрела на бритву.

Подняла голову.

— Я его порезала, — сказала она.

— Так ты его бреешь, — пробормотал Маррей, тотчас почувствовав несуразность своего замечания. Он только сейчас сообразил, что за все те годы, пока он регулярно ездит посмотреть на то, во что превратился Сандерленд Спотвуд, он ни разу не видел Сандера небритым, но никогда не задумывался, кто же его бреет — бреет каждый день, год за годом.

— Здесь подождёшь или зайдёшь к нему? — спросила она, стоя в дверях. — Я ещё не кончила.

— Я зайду к нему, — сказал он; ему вдруг захотелось увидеть, как она это делает.

Она уже была возле кровати и взяла полотенце, чтобы остановить яркую струйку крови, стекавшей из длинного пореза на скуле.

Приложив полотенце, она посмотрела на Маррея и сказала:

— Один раз я его очень сильно порезала. В самом начале, ещё когда у меня была опасная бритва. — Она отняла полотенце и поглядела на ранку. Кровь все ещё текла, и она снова прижала полотенце к скуле. И снова посмотрела на Маррея.

— Шрам остался, большой, — сказала она. — Можешь посмотреть. Там, на другой стороне.

Не зная, как отказаться, он обошёл кровать и посмотрел. Шрам был величиной с двадцатипятицентовую монету. Глядя на белую, как сало, кожу, Маррей вспоминал, как в прежние времена на полном лице Сандера всегда горел лихорадочный румянец, а теперь блеклая кожа, вся в морщинах и складках, словно слишком просторная для этого черепа, сползла вниз, превратив некогда мощный и уверенный нос в жалкий восково-белый сучок.

Маррей заметил, что машинально поднял правую руку к собственному лицу. «Пятьдесят четыре, — думал он, — мне уже пятьдесят четыре».

И тут же с отчаянной радостью вспомнил: «Но он старше! Он на два года старше!»

— Пожалуй, кровь уже остановилась, — сказала она. Посмотрела на запачканное кровью полотенце и повесила его на спинку стула. — Мне надо перейти на ту сторону. Со стулом.

— Я помогу, — сказал Маррей и, подойдя, поднял стул вместе с железным тазиком, в котором качнулась вода, покрытая радужной мыльной плёнкой. Возле тазика стоял большой старомодный бритвенный стакан с тусклым золотым вензелем «С.С.» и в стакане — помазок. Он аккуратно поставил стул по другую сторону кровати и посмотрел на Сандера. Правая щека была покрыта жёлтой, точно пшеница, щетиной — без единого седого волоска.

Она намылила щеку и подбородок и начала осторожно водить бритвой.

Маррей следил за аккуратными движениями её рук. Он с болью и тоской думал о том, как день за днём, год за годом она преданно склоняется над этим человеком, который даже в своём нынешнем состоянии остаётся её властелином.

Мысленно Маррей увидел былого Сандера — не эту груду костей и плоти, а того мужлана, каким был Сандер, когда Кэсси впервые пришла в этот дом: в осенние сумерки он верхом подъезжал к дому, спешивался одним прыжком, возбуждённый от яростного галопа, с раскрасневшимся лицом и пылающими голубыми глазами, которые, как виделось теперь Маррею, словно прожекторы освещали тёмное крыльцо, влетал в дом и, повинуясь внезапному желанию, хватал в объятия опешившую девушку, зажимая ей рот, нёс её в холодную спальню, чтобы там самой своей безжалостностью заслужить эту парадоксальную преданность, надолго пережившую былые страсти и радости плоти.

Бритва перестала скрипеть, и наступившая тишина вывела Маррея из задумчивости. Женщина мыла бритву.

— Готово, — сказала она. — Осталось только сполоснуть лицо.

И, взяв тазик и стакан, вышла, оставив дверь открытой.

Маррей приблизился к кровати и наклонился, вглядываясь в голубые глаза.

Прежде, когда Сандерленд Спотвуд радовался или злился, эти глаза вспыхивали, как пламя бунзеновской горелки, когда её хорошо настроишь. В точности как бунзеновская горелка, это сравнение пришло Маррею в голову, когда однажды они с Сандером работали за одним столом в университетской химической лаборатории.

Но теперь, глядя в те же глаза, он увидел в них печальную синеву снятого молока и на секунду почувствовал головокружительную радость: он присутствовал при торжестве справедливости. Гилфорт выпрямился, чувствуя себя победителем.

Но вдруг до него дошло, что всё это время глаза следили за ним. Глаза жили. И помнили его. Знали, чем он был, и знали, что он есть.

«Черт бы его побрал! — подумал Маррей с внезапной яростью. — Да что же он не умирает!»

Если бы Сандер Спотвуд умер, на свете не осталось бы никого, кто помнит Маррея Гилфорта мальчиком, который боялся оседлать серого жеребца, нырнуть с высокого утёса в глубокую заводь, и даже когда он, не выдержав издевательской усмешки Сандера, заставлял себя пойти на риск, — даже тогда он продолжал бояться. Но будь Сандер Спотвуд мёртв, никто на свете уже не вспомнил бы того Маррея, которого теперешний Гилфорт — а при встрече с ним на улице люди почтительно кланяются — старался забыть, уничтожить, похоронить.

Нет, один человек все же останется. И он произнёс про себя его имя: «Маррей Гилфорт».

С мерзким ощущением в желудке — его мутило от страха — он стоял возле кровати и смотрел в эти всезнающие безжалостные бледно-голубые глаза.

Когда Кэсси вернулась с тазиком горячей воды, он спросил:

— Сандер понимает, что делается вокруг него?

— Иногда мне кажется, что понимает.

Она бережно обтирала лицо Сандера влажным полотенцем.

— Надеюсь, что понимает, — сказал Маррей. И услышал, как откуда-то издалека помимо воли голос его продолжает: — Потому что тогда он должен знать о том, что ты делала для него все эти годы. Как ты предана ему, как отдала ему всю свою жизнь, как…

С каким-то странным выражением она смотрела на него, и вода с полотенца в опущенной руке медленно капала на пол, расплываясь тёмным пятном на ветхом бесцветном ковре.

Но голос его не замолкал. Гилфорт был бы рад его остановить, но голос не унимался:

— …Знать, что ты способна на такую преданность, потому что хранишь память о счастье, которое вы принесли друг другу, и я говорю «надеюсь», потому что, зная все это, он даже в нынешнем своём состоянии был бы счастлив, и это значит, что твои заботы о нем не бессмысленны, а ведь для человека главное — иметь смысл жизни, потому что иначе…

Боль камнем росла у него в груди, он задыхался.

Она уже снова мыла, обтирала Сандера, низко наклонившись и спрятав от Маррея лицо. Она всегда отворачивалась, когда язык брал над ним верх.

Он все ещё задыхался, пытаясь вспомнить, что же хотел сказать, и выжидая, пока успокоится боль и глаза снова обретут способность видеть.

Все так же не поднимая к нему лица, она медленно и равнодушно проговорила:

— Делаю, что могу.

Он овладел собой, расправил плечи. С деловым видом достал бумажник.

— Здесь сто долларов, Кэсси, как обычно, — и положил хрустящие банкноты на свободное место среди барахла, наваленного на большом столе. Потом достал перо и лист бумаги. Она подошла, протянув руку за пером.

— Прочла бы сначала, — велел он. — Это более… по— деловому.

Она прочла расписку, подписала её и отнесла деньги в дыру за кирпичом. Он прокашлялся.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

Согнувшись перед печкой, заменявшей теперь камин, она будто и не слышала.

— У меня к тебе серьёзный разговор, — повторил он.

— Да, — сказала она, вернувшись и став перед ним.

— Это касается… — начал он, остановился, многозначительно поведя глазами на кровать. — Лучше будет перейти в другую комнату.

Он пошёл следом за ней и церемонно отворил дверь, пропуская её в гостиную. Там они стали по разные стороны стола с мраморной столешницей. Он коснулся пальцами мрамора и прокашлялся. Так делалось в суде. Он любил начинать негромко и доверительно. Пафос — это он оставлял на потом.

Маррей снова прочистил горло и подождал, пока блуждающий взгляд Кэсси остановится на нём. Нелегко заставить её сосредоточиться.

Они стояли друг против друга в полутёмной гостиной; дыхание белым паром повисало в холодном воздухе.

— Скажи мне, как тебя зовут, — повторял её голос. И Анджело сказал.

— Анд-же-ло Пас-сет-то, — произнёс он по слогам, не глядя на неё, по-прежнему не сводя глаз с потолка.

— Анд-же-ло Пас-сет-то, — так же по слогам повторила она, словно пробуя имя на вкус.

Услышав, как Кэсси словно себе самой, словно его и нет в комнате, повторяет его имя.Анджело повернулся на бок и поднялся на локте.

— Ты, — вспылил он, — столько времени не знаешь, как меня зовут, и не спросила?!

Она поглядела на него, и опять эти мягкие, полные губы улыбнулись, а глаза вдруг стали ещё ярче, чем прежде. Она покачивала головой и глядела на него так, точно он был где-то далеко.

Это дало новую пищу раздражению.

— Ты приходишь сюда ко мне, спишь со мной уже столько времени — и что? И ничего? Как меня зовут?! Кто я есть?! Тебе всё равно.

Гнев его выдохся, потому что под этим ровным взглядом издалека злиться было совершенно бессмысленно.

— Нет, — сказала она. — Все это не так. Я знала, как тебя зовут. Но сегодня…

Он опять откинулся на спину, аккуратно подтянул одеяло.

— Но сегодня мне захотелось услышать, как ты произносишь своё имя, — сказала она. — Как оно должно звучать.

— Это зачем? Что вдруг?

— Потому что сегодня все переменилось, — сказала она тихо и терпеливо, ясно и открыто глядя ему в глаза, и это злило его и почему-то пугало.

— Что переменилось? — крикнул он. — Святая мадонна, что переменилось?

— Раньше я не знала.

— Что не знала?

— Он приезжал сегодня днём, — сказала она, на этот раз спокойно и по-деловому. — И сказал мне, что ты был в заключении. В Фидлерсбэрге. Тебя держали в тюрьме. И что…

— Ах, он сказал! Он тебе сказал! — озлобленно выкрикивал Анджело. — Он сказал!

— Тише, — просила она, — тише.

— Такой скажет, — продолжал он уже без злобы. — Навидался я таких, как он. Я их всех знаю. Я их по костюму и по лицу узнаю за милю.

— Тише, — просила она, — тише, успокойся.

— Он сказал, чтобы я уходил?

— Допустим, — подтвердила она, — но…

— Допустим! — Он сел в постели. — Выйди в коридор, я оденусь и уйду!

— Тише, — сказала она почти шёпотом, — тише. Ложись обратно.

Он лёг. Не потому, что она велела, а потому, что она сказала это шёпотом и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать её слова, как он напрягал слух, когда по радио звучала музыка. Он медленно убрал локоть, лёг и подтянул одеяло.

С минуту он лежал, забыв обо всём, потому что внезапно снова увидел, как ворона, которую он спугнул днём, появляется над потемневшим лесом и медленно летит по холодному, пустому, высокому небу и заходящее солнце сверкает на чёрных, уверенных, упрямых крыльях, несущих её над лесом на север.

Потом ворона исчезла. Анджело Пассетто был чист, пуст и огромен, как опустевшее небо.

Она что-то говорила, и только теперь он начал понемногу разбирать:

— … а я говорю нет, он был не виноват, его же выпустили, нечестно снова ворошить старое. Я ему даже не скажу, что знаю. Когда ты пришёл ужинать, я ещё не собиралась тебе говорить. Но когда пошла спать, я начала думать. Я думала, как они посадили тебя в тюрьму и столько времени держали и ты был ещё такой молодой и ни в чём не виноват…

Она наклонилась к нему, и это была совершенно другая женщина, её он не знал. Эта улыбка, и эта мягкость, и эта грусть, такая диковинная, и блеск в затуманенных глазах — все было другим. И она говорила:

— Ах, Анджело, такой молодой, как они посмели!

Он отвернулся, закрыл глаза, напрягся, как струна. На мгновение он снова увидел ворону в высоком пустом небе. Потом все исчезло.

Он не раскрывал глаз.

— Но я им тебя не отдам, — говорила она, — никогда.

Он чувствовал у себя на лбу её руку.

И слышал:

— …ты не виноват… ты ни в чём не был виноват… ни в чём, никогда…

В ту же секунду, несмотря на прохладную, мягкую ладонь на лбу, несмотря на голос, повторявший, что он ни в чём никогда не был виноват, он увидел искажённое гневом лицо Гвидо Альточчи, увидел, как у всех на глазах тот высвободил руку и, указав на него, выкрикнул злобно и беспощадно: «Предатель!»

Эту сцену, этот обвиняющий перст он тысячи раз видел в ночных кошмарах. И знал, что в следующую секунду Гвидо проведёт пальцем по вздувшемуся горлу и, скривив рот, изображая агонию, захрипит, словно захлёбываясь кровью.

Да, вопреки прохладной ладони, лежавшей у него на лбу, старый сон вернулся на мгновение, и Анджело почувствовал испарину.

Но рука нежно поглаживала его, и голос повторял:

— …не виноват, ни в чём не виноват… ни в чём…

Пусть бы Гвидо Альточчи услышал этот голос! И Анджело кричал ему: «Слушай, Гвидо, слушай! Не виноват… слышишь, она говорит, я не виноват… ни в чём не вино…»

Маррей вышел из дома и на мгновение поднял глаза к закатному небу за ревущим ручьём. Облетевшие деревья на гребне были отчётливо, до веточки, видны на фоне холодно светящегося небосклона. Глядя туда, он думал или, вернее, старался не думать, что все получилось иначе, чем он ожидал.

Он включил стартер и, когда мотор мгновенно сработал, выжал до упора педаль газа.

Затрещал лёд на лужах, колеса забуксовали в полузамёрзшей грязи, и это вывело его из задумчивости. Ну что за дура эта Кэсси! Ни одна нормальная женщина не стала бы держать в доме преступника, всего три года назад осуждённого за вооружённое ограбление и соучастие в убийстве!

Что с того, что его условно освободили? Он преступник, и к тому же даго Оскорбительное прозвище: так называют в США итальянцев (прим. перев.). , всё равно что черномазый.

Впрочем, Маррей и сам свалял дурака. Нужно было только сказать ей, что парень преступник. А он позволил Кэсси вытянуть из него всю историю. Что этому Пассетто было всего двадцать лет, что он утверждал, будто просто ехал в Новый Орлеан искать работу и не знал, что Гвидо уже отсидел срок за вооружённое ограбление, не знал, что машина краденая. Когда в полиции его слегка обработали, Анджело согласился помочь следствию и указал место в ручье, в десяти милях дальше по шоссе, куда бросили револьвер. Это решило дело.

— Но он ни в чём не был виноват, — сказала эта дура.

— Может, и был, — сказал Маррей, — это никому не известно.. Он помог следствию, и никто не стал особенно копаться.

— Против него не было улик. Только то, что он там был.

— Перестань, Кэсси, ты же прекрасно понимаешь, что он с ними поехал не в бирюльки играть. Именно так преступники…

— Но ведь он ничего не сделал, а его посадили на…

— Ну ладно, посмотрим на это иначе. Не такой уж он хороший. Ведь он заложил всех остальных.

— Как это — заложил?

— Предал своих друзей. Послал их на электрический стул. По-твоему, это хорошо?

— Но ведь он сказал правду.

Да, вспоминая теперь все это, Гилфорт понимал, что свалял дурака. Да ещё вышел из себя. Но как тут было сдержаться, когда она несла такую чушь? Конечно, Пассетто усердно хозяйничал. Ещё бы, этот малый своего не упустит.

Маррей так ей это и объяснил, а она только поглядела на него и сказала:

— Ты не знаешь, каково быть все время одной. Все время одной. Когда даже некого попросить помочь.

От такого упрёка и святой вышел бы из себя! Сто раз Маррей пытался уговорить её переехать в город, где можно снять дешёвую квартиру, нанять прислугу. Не удивительно, что он вспылил. И точно спятивший миллионер заявил ей, что, если она не переедет в город, он наймёт строительную бригаду, чтобы привести тут все в порядок, и пришлёт профессиональную сиделку.

Точно у него миллионы, точно он забыл, что и так платит за все из собственного кармана, потому что у Сандерленда Спотвуда давным-давно нет ни гроша и это он, Маррей Гилфорт, содержит их обоих, а взамен не имеет ничего, кроме груды расписок от Кэсси Спотвуд. Да, дураком он был, дураком и остался.

Но на этот раз ему повезло. Потому что она отказалась от его опрометчивого предложения. Она желает жить, как жила, с Сандером и этим каторжником. Заявила, что никуда отсюда не поедет, шагнула к нему и, глядя ему прямо в лицо, как она умеет, приказала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня, Маррей Гилфорт, и сам посуди — на что я нужна этому человеку? Я старуха».

И он посмотрел, увидел её бесформенную коричневую куртку, тёмные неподвижные глаза на бескровном лице и подумал: «Неужели под этой дурацкой курткой, вернее, под тем, что она надевает под эту куртку, тело у неё такое же белое, как лицо?» — и уже старался не думать о том, как это тело, должно быть, светится в темноте…

И выпалил:

— Нет! Не старуха!

И, не отводя глаз от её лица, подумал вдруг с такой внезапностью, будто эта мысль пряталась где-то в тени других мыслей и теперь спокойно вышла на свет, — подумал о том, что Бесси давно уже нет, Бесси, которая столько лет была тощей, точно жердь, а потом вдруг ни с того ни с сего так разжирела, что бриллиантовые кольца, врезались в её пухлые пальцы. А вот Кэсси Спотвуд, если сорвать с неё эту чёртову куртку, окажется стройной, как в юности. Кэсси всегда была тоненькой, стройной девушкой…

Уже сгустились сумерки. Гилфорт съехал на обочину и остановил машину. Здесь, между этими кустами, начиналась когда-то дорога к старому дому Гилфортов.

Уже много лет как дом перестал существовать. Впрочем, разве это был дом? Вспоминать о нем Маррей не любил. Не то чтобы это была лачуга, нет, вполне пристойный домик, но не такой, каким ему хотелось бы помнить своё родовое гнездо.

Не хотелось вспоминать и о тогдашней жизни. Не потому, что в ней было что-то трагическое. Или хотя бы неприятное. В ней просто не было ничего значительного. Так, мелькание теней.

Если бы трагическое!

Теперь на том самом месте, по которому он тысячи раз проходил мальчишкой, стояла его машина — свидетельство жизненного успеха, и сквозь стекло этой машины он смотрел в сгущавшиеся сумерки и слушал приглушённый шум ручья.

Она сказала ему: «Да, я знаю, ты большой человек. Ты богат, тебя выбрали прокурорам или чем-то в этом роде. Стоит тебе захотеть, и все будет по-твоему».

Он на мгновение почувствовал себя свободным и сильным.

Но только на мгновение, потому что она продолжала: «Да, Маррей, ты все можешь. И если Анджело выселят или ещё что-нибудь с ним сделают, я буду знать, чья это работа».

Он почувствовал, что уличён, потому что как раз об этом и думал: стоит ему только слово сказать в полиции, и дело будет сделано.

Но это ещё было не все. Она добавила: «И тогда — запомни, Маррей, я не шучу, — тогда ты меня больше не увидишь».

И ещё прежде чем смысл её слов дошёл до его сознания, он почувствовал себя беззащитным, словно его раздели у всех на виду. Кэсси говорила с ним так, словно у неё были на него права, словно он — влюблённый мальчишка, которым можно командовать.

Да кто она такая в конце концов? Думает, она молода и прелестна? Эта стареющая баба в идиотской бесформенной куртке, хозяйка промозглой заплесневевшей гостиной! Он стоял возле покрытого мрамором стола и в ярости говорил себе: «Черт возьми, задирает передо мной нос. Да знает ли она, какие у меня были женщины!» Он вспомнил Чикаго, роскошные номера, обставленные с дешёвой изысканностью, пенящееся шампанское, возбуждающий запах женских волос, и уже воспалённое воображение рисовало ему не одну Милдред, его окружали прекрасные женщины, они тянулись к нему жаждущими губами, руки их обвивали его, ласкали, и эти видения, обрамлённые дымчатым узором, появлялись и исчезали, как в калейдоскопе мерцающих зеркал.

То была минута его величия: с холодным презрением смотрел он через стол на стареющую женщину по имени Кэсси Спотвуд.

Но и она глядела на него, и теперь, в сумерках, сидя в неподвижной машине и вспоминая её безжалостные глаза, он снял шляпу, уронил её на сиденье и прижался лбом к рулю. Руки его сжимали руль, словно в отчаянном напряжении бешеной езды. Но машина стояла на обочине, и, закрыв глаза, ощущая твёрдый, холодный обруч, давивший на лоб, он, словно раздвоившись, видел себя сидящим в машине и одновременно снова переживал случившееся много лет назад.

Была осень того года, когда Сандер женился на Кэсси, и он, Маррей, приехал сюда на выходной пострелять дичь, хотя Бесси, которая не одобряла ни Сандера, ни охоту, устроила ему сцену и осталась дома. Проведя день в полях, потом пообедав, он сидел с Сандером и Кэсси у камина, погруженный в дремоту от обильной пищи, тепла и виски, и вдруг Сандер налил себе почти полстакана, не разбавляя, поленившись даже положить лёд, проглотил все в три глотка, потом, ничего не объясняя, встал, схватил девушку за руку, чуть ли не сдёрнул её со стула и сказал: «Пошли».

Не оборачиваясь, уверенный, что она последует за ним, Сандер как ни в чём не бывало пошёл к двери. Искоса бросив на Маррея быстрый взгляд, который ему так и не удалось разгадать, девушка двинулась следом.

Маррей остался сидеть у камина, держа в руке уже тепловатый стакан виски и слушая тяжёлые, не заглушённые даже ковром мужские шаги по лестнице, потом — после короткой паузы — резкий звук по-хозяйски захлопнутой двери.

Позже, по пути в свою спальню, он остановился возле этой двери в тёмном коридоре, и от выпитого виски у него гудело в голове, точно ветер выл в бесчисленных проводах.

И теперь, прижимая лоб к рулю, он видел себя стоящим в тёмном коридоре возле двери. Отчётливо, точно чей-то голос, он услышал свою мысль: «Есть такие, которые просят, и покупают, и воруют, и подбирают остатки, и ты один из них».

И дальше: «А есть такие, которые берут, не спрашивая, но ты не в их числе». А настоящие мужчины — это те, кто берет, не спрашивая. И Маррей задавал себе вопрос: если бы он был мёртв, а Бэсси жива, каким бы она его помнила?

И стала бы Кэсси, если бы тогда все обернулось иначе и она вышла бы за него, а не за Сандера и это он лежал бы теперь без движения на месте Сандера, стала бы Кэсси так же преданно склоняться над ним, Марреем, и брить его каждый день, год за годом?

Не открывая глаз и по-прежнему до боли прижимаясь лбом к рулю, чтобы не потерять связи с реальным миром, он поднял руку, потрогал щетину у себя на щеке и представил себе пальцы, которые касались бы его лица, если бы это он лежал там — неподвижный и величественный, счастливый уже оттого, что знал в жизни счастье.

Но тут другой вполне реальный голос вторгся в мрачный мир его размышлений.

— Проснитесь, мистер. Что с вами?

Он вздрогнул, поднял голову. Уже стемнело, но он разглядел возле машины неясную фигуру мужчины с охотничьим ружьём под мышкой и возле его ног ещё более тёмный силуэт собаки.

Маррей сделал над собой усилие и ответил, что все в порядке.

— Я думал, может, вам нехорошо, — сказал тот, и Маррей начал было объяснять, что он просто немного устал, ничего страшного, но охотник уже исчез в темноте.

Тогда, протянув руку к ключу зажигания, Маррей сказал себе: «Да, все будет в порядке, только бы стать членом Верховного суда. У мужчины должно быть в жизни своё дело».

Анджело Пассетто проснулся. Он не знал, долго ли спал, но, проснувшись и ещё не открыв глаз, почувствовал у себя на лбу прохладу её ладони. На какую-то долю секунды его мышцы напряглись, чтобы сбросить руку со лба, но за эту долю секунды он успел вспомнить, как однажды, ребёнком, он проснулся в темноте и впервые за долгую болезнь почувствовал, что жар прошёл, и все плывёт, и ему прохладно и хорошо, и на лбу у него материнская ладонь.

Воспоминание исчезло, Он открыл глаза.

Но головы не повернул. Даже когда услышал:

— Ты заснул. Ты долго спал.

— Да, — ответил он, не глядя на неё и пытаясь понять, что с ним происходит.

— Знаешь, почему я пришла к тебе сегодня? — услышал он. ·

— Нет.

— Я не собиралась. И не собиралась тебе говорить о том, что рассказал Маррей. Но я никак не могла уснуть. Мне пришло в голову такое, о чём я раньше никогда не думала. — Она замолчала.

Потом он услышал:

— Знаешь, о чём я думала?

— Нет, — сказал он.

— Я думала о том, как тебя заперли в тюрьме и как ты лежал там, в камере, по ночам. Сначала я думала только об этом. Но потом — знаешь, что мне пришло в голову?

— Нет.

— Мне вдруг пришло в голову, что и сама-то я всю жизнь прожила в тюрьме. И я вдруг поняла, что ты там чувствовал. Тогда я вскочила с кровати, схватила халат и побежала босиком по коридору, а потом…

Он вспомнил, как Кэсси стояла в дверях, и он сразу увидел, что она босая. Увидел белые ноги, прибежавшие к нему по тёмному холодному полу.

— …а потом я боялась постучать. Мне стало плохо, и голова начала кружиться, и все поплыло в темноте, но я знала, что должна постучать. Я должна была тебе рассказать, что я знаю, каково тебе было там, в камере, по ночам.

Он старался не слушать её. Он весь напрягся и дышал медленно и тяжело. Он старался остановить самого себя, помешать тому, что сейчас должно было произойти.

Но не слышать было нельзя.

— Анджело! Скажи, ты и теперь просыпаешься в темноте и не знаешь, где ты, и думаешь, что ты все ещё там, в тюрьме? Скажи, Анджело?

Он все ещё сопротивлялся и дышал медленно и натужно. Но вдруг что-то будто лопнуло в нём, как сухая древесина, которую медленно гнули, и он услышал свой голос:

— Да.

И тогда она сказала:

— Не будет так больше, Анджело, никогда в жизни.

Он держался. Что-то в нём надломилось, но он ещё держался.

Он все ещё держался, когда после долгого молчания она тихо, почти шёпотом, спросила:

— И ещё знаешь что, Анджело? Знаешь, чего я ещё хочу?

— Нет.

— Я хочу, чтобы, когда ты просыпаешься здесь, в этом доме, ты знал, что ты не в тюрьме, что ты свободен. Ведь ты всегда можешь уйти отсюда.

И то, что раньше в нём только надломилось, теперь развалилось совсем. Или просто подалось, уступило. Он перевернулся на живот, поднялся на локтях, поглядел на неё, увидел, как она сидит со сложенными на коленях руками, освещённая снизу резким светом лампы, а на стену и потолок ложится её тень, и на фоне этой чёрной тени белеет её лицо, — увидел все это и со стоном потянулся к ней.

Чуть помедлив, глядя на него все так же задумчиво и отчуждённо, словно сквозь лёгкую дымку, она дала ему руку.

Он схватил её и, повалившись ничком, уткнулся лицом в её ладонь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Здесь не должно быть пятна. Пятно на потолке не на том месте», — вот первое, что ей пришло в голову, когда она проснулась. Пятно должно было быть дальше, над печкой.

Но тут она внезапно поняла, что и сам потолок не тот.

И подумала: «Я тоже. Я. тоже другая».

Она осторожно высвободила руки из-под одеяла и легонько дотронулась ими до своего лица. Она почувствовала, как от этого прикосновения у неё вспыхнули щеки, и, когда она отняла руки, это ощущение не исчезло.

«Да, — думала она, закрыв глаза, — человек — всего лишь пространство, окружённое воздухом, который касается кожи, и только так ты и чувствуешь свою форму, чувствуешь, что ты живой, что ты — это ты».

Она открыла глаза.

Увидела, что мир вокруг неё светится.

За окном виднелись чёрные ветки дуба, схваченные инеем, и они сверкали на солнце. Не поворачивая головы — а обернуться ещё не настало время, — она видела часть крыши курятника, и крыша эта сверкала. Светилась освещённая солнцем стена в ногах кровати. Уголком глаза она видела стул возле кровати, и стул тоже весь сиял. И старый грязно-серый халат, перекинутый через спинку стула, и старая фланелевая ночная рубашка.

Мир был реален, и он светился.

Она обернулась.

Сначала она удивилась. Она не узнала Анджело. Потом решила, что это из-за волос. Она всегда видела их расчёсанными до блеска, а теперь они были растрёпаны. Но нет, дело было не только в волосах.

Он лежал на боку, лицом к ней, немного подтянув колени, слегка согнувшись. Кожа у него на скулах казалась гладкой и мягкой, несмотря на чёрные щетинки. Всегда насторожённые, блестящие, чёрные птичьи глаза Анджело были закрыты, и от этого лицо его казалось беззащитным. Губы были расслаблены, и по их легчайшим, почти неприметным движениям она видела, как он медленно дышит. Глядя на его чуть шевелящиеся губы, она подумала, что, наверное, таким Анджело был в детстве и кто-нибудь, бывало, вот так же смотрел, как он спит.

Тут он проснулся и увидел её нежный, сияющий взгляд.

— Мне кажется, я только сейчас родилась, — тихонько сказала Кэсси.

Он не ответил.

Она высвободила руку из-под одеяла и указала на окно.

— Смотри, — сказала она. — Все так сияет. Будто весь мир только сейчас родился.

Он повернул голову, немного приподнялся и поглядел в окно, на залитое светом морозное утро. Потом она заметила, что он смотрит на её голую руку, и спрятала её под одеяло.

Он положил голову на подушку и снова глядел ей прямо в глаза.

— А тебе, — сказала она, — тебе тоже кажется, что ты только сейчас родился?

Ему было немного не по себе, не страшно, не больно, а просто не по себе, и это неприятное ощущение росло. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на неё, но сразу же снова открыл их.

И увидел, что рука с вытянутым указательным пальцем тянется к нему. Вот палец коснулся его губ и осторожно очертил форму рта. Потом рука снова исчезла под одеялом.

— Ты совсем не такой, как был, — сказала она. — Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. — И, помолчав, добавила: — Может быть, раньше я вообще ничего не видела?..

Ему становилось все более не по себе.

— Тебе тоже, — спрашивала она ещё тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто ещё не прошёл, — тоже кажется, что ты только что родился?

Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть.

— Скажи, — сказала она совсем шёпотом.

— Что сказать? — грубо спросил он.

— Ты только что родился?

— Да, да, — сказал он наконец негромко и резко и ещё долго слышал, как это «да» колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал «да» потому, что чувствовал на себе её нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит «Да» и покончит с этим.

И вот тогда они услышали хрип.

Лицо её сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи.

Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела её, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат.

Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью.

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной, — сказала она.

— Я?

— Да, прошу тебя.

И когда он не сразу ответил, добавила:

— Прошу тебя. Я подожду там.

Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждёт ею. «Чего она прячется?» — подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась,

«Сretina», — подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку.

И согнал её с лица.

Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней.

Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал её:

— Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь?

Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала:

— Чтобы ты знал.

— Что? — спросил он.

Все так же издали она медленно и странно его оглядела.

— Меня.

Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперёд знает, что он станет делать, даже если сам он ещё не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошёл.

Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошёл и стал возле, но не слишком близко.

Она кивнула в сторону кровати и сказала:

— Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд.

Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину — на её бледное лицо, чёрные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение — дыхание человека, которого она назвала своим мужем,

Анджело подошёл к кровати, стал в ногах, посмотрел.

— Что с ним? — спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати.

— С ним был удар. — Как это?

— Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится.

Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлечённым на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из неё выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся ещё более мерзким.

Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп.

— Большой мужчина, — сказал Анджело. — Большой был мужчина когда-то, да?

— Да.

— Ты его тогда любила?

Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати.

— Любила? — сказала она наконец, все ещё глядя на кровать. И, помолчав, ответила: — Нет, я его ненавидела.

Анджело обошёл кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна жёлтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз.

И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть.

Отпрянул и посмотрел на неё.

— А меня? — спросил он. — Тоже ненавидишь?

Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: «А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, всё равно что мёртвый — нет, ему было даже хуже, чем мёртвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, — что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?»

Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел её линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с неё глаз, он снова спросил:

— Меня — ненавидишь?

Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме её взгляда, которого он не понимал.

— Нет, — сказала она наконец. — Я не ненавижу тебя.

И, помолчав:

— Я люблю тебя, Анджело Пассетто.

Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки.

Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоённый зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в лёгких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчётливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шёл в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где ещё тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир.

К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнёзд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привёл в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса.

Кэсси и не подозревала о его планах, и, когда он вошёл в тот вечер на кухню и выложил всё, что привёз, она воскликнула:

— Четыре дюжины — да нам вовек столько не съесть!

— Подожди, — сказал он и, взяв фонарь, вышел во двор.

Она видела из окна, как пятно света двинулось к сараю, потом, дёргаясь, стало возвращаться.

Дверь распахнулась, он что-то принёс.

— Куда поставить? — спросил он.

— Что это?

— Это для яиц, — сказал он. — Я починил.

— Ах, Анджело, — воскликнула она, — это же мой старый инкубатор! Какой ты молодец. Сейчас посмотрим. — И она засуетилась, выбирая место.

— Сюда, — сказал Анджело, не слушая её, и, поставив инкубатор на пол, стал освобождать место возле стены, за которой была кладовка.

— Далеко от двора, — объяснил он, — и далеко от плиты.

Потом он уложил яйца в инкубатор, принёс канистру с керосином, которую раньше оставил на крыльце, наполнил бачок, подождал, чтобы керосин пропитал фитиль, и зажёг горелку.

— Порядок, — сказал он. — Пойду мыться.

Он вышел в прихожую. Она слышала, как он напевает. Потом он закрыл дверь, и, как она ни напрягала слух, слышно уже ничего не было.

Когда десять минут. спустя, не сменив городского костюма, влажно поблёскивая гладко причёсанными волосами, Анджело снова пришёл на кухню, Кэсси только что сняла с плиты чугунок, из которого поднимались клубы пара. Она улыбнулась Анджело.

— Жаркое, — пояснила она.

— В самый раз, — сказал он. — По мне в самый раз.

Он поставил на стол непочатую бутылку виски, взял стакан и подошёл к холодильнику. Когда он вернулся за стол, его тарелка была уже полна. Он взял стакан Кэсси и спросил:

— Выпьешь? Я налью.

— Нет, спасибо, — она снова улыбнулась.

Он сел, приготовил себе виски со льдом и водой, помешал в стакане ручкой своей вилки и брезгливо попробовал.

— Пирожки! — Кэсси, схватив с плиты сковородку, склонилась над ней, критически осматривая дюжину пышных безукоризненно круглых пирожков, золотисто— коричневых сверху и бледно-жёлтых по бокам.

— Боже мой, — причитала она, — опять, кажется, передержала.

— По мне в самый раз, — повторил он и, протянув руку, взял сразу три штуки.

Они поели, и, сняв с плиты кофейник, она спросила, хочет ли он ещё кофе.

— Наливай, — приказал он, подождал, пока она снова наполнит обе чашки, и добавил: — Теперь сядь и сиди.

Он отхлебнул большой глоток кофе, поднялся и, обойдя стол, стал за её спиной.

— Сиди, не шевелись, — сурово сказал он.

Он вытащил те две или три шпильки, которые держали бесформенный узел у неё на затылке, и осторожно разделил её чёрные волосы на аккуратные пряди.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Не шевелись, — сказал он и, достав из кармана гребёнку, принялся точными профессиональными движениями расчёсывать ей волосы. Закончив, достал из кармана щётку, которую специально принёс из своей комнаты.

Кэсси обернулась.

— Что ты делаешь? — спросила она с тревогой.

— Не шевелись, — приказал он.

Потом, кончив причёсывать её, сказал:

— Повернись сюда, со стулом.

Кэсси повернулась, и он обошёл кругом, стал поодаль и окинул её критическим взглядом.

— Куртку, — сказал он, — куртку сними. Не вставая со стула, она сняла куртку.

— Теперь гляди вверх, — сказал он.

В резком свете висевшей прямо над ней лампы лицо её было белым как мел. Она смотрела на него удивлённо и даже жалобно. Не обращая на это внимания, словно она была неодушевлённым предметом, он снова зашёл за спинку её стула и начал собирать её волосы в пучок, крепко стягивая их левой рукой.

— Закрой глаза, — приказал он. — Закрой!

Он снова обошёл кругом, достал из кармана красную ленту и стянул ею волосы Кэсси над левым плечом. Ленту он завязал бантом. Пальцы его двигались быстро и ловко. Смуглый лоб, всегда такой чистый и гладкий, был сейчас прорезан напряжёнными морщинами. Работая, он то и дело переводил взгляд с её волос на её запрокинутое лицо. Покончив с причёской, он сказал:

— Не шевелись, — и, достав из кармана губную помаду, левой рукой вцепился Кэсси в волосы на затылке, чтобы она не дёрнулась, и поднёс помаду к её губам. Кэсси попыталась увернуться, но он ещё крепче вцепился ей в волосы и гневным шёпотом приказал: — Не шевелись! Не открывай глаз!

Она снова застыла с закрытыми глазами. Он оттянул ей голову ещё немного назад, чтобы свет ровнее освещал лицо, и начал красить губы, сильно нажимая на помаду. Когда он наконец кончил, рот Кэсси казался распухшим от густо-красной помады.

Анджело отступил и осмотрел результат своей работы, потом снова запустил руку в волосы у неё на затылке и, придерживая ей голову, опять пустил помаду в ход, чтобы сделать нижнюю губу немного полнее.

— Не открывай! — прикрикнул он. — Не открывай глаз!

Снял со стены зеркало и поднёс его к неподвижному, бледному как мел лицу. Даже теперь, когда голова Кэсеи была запрокинута к свету, на опущенных веках лежали тени.

Он бесстрастно и пристально изучал её лицо.

— Можно! — сказал он вдруг. — Открывай!

Глаза раскрылись и сначала заморгали от резкого света. Потом сосредоточились на отражении в зеркале. Анджело Пассетто все так же бесстрастно и пристально следил за ними.

Она не замечала его пристального взгляда, с таким же успехом он мог подсматривать за ней через окно. Она не сводила глаз с зеркала. И пока она изучала то, что в нём отражалось, он следил за её лицом: полные, почти безвольные и чуть мрачноватые губы, красная лента в чёрных волосах, лежавших на плече, тяжёлая на вид прядь, нависшая на лоб и, кажется, готовая упасть, рассыпаться по лицу, закрыть эти напряжённые чёрные глаза.

Скоро он увидел, как глаза её заблестели влагой. Вишнёво-красные губы дрогнули, готовясь заговорить. Она подняла глаза, обнаружила над зеркалом его лицо, и сказала:

— Я никогда не думала, что я красивая… никогда… но ведь девушке должно казаться, что она красивая… это ужасно — дожить до старости и вдруг узнать, что ты красивая. Ведь я уже старая… мне через две недели будет сорок три… сорок три… Анджело, Анджело!

Она плакала. Руки её беспомощно лежали на коленях, словно она и не собиралась вытирать слезы.

Он смотрел на неё сверху вниз, видел подрагивавший рот, неприкрытую глубину глаз, блестящие слезы, которых она не сдерживала и не стеснялась, и вдруг его подхватила волна неожиданно нахлынувшего чувства, и на какую-то долю секунды ему представилось, что он — белый пинг-понговый мячик, беззащитный и невесомый, ярко-белый на чёрном фоне, скачет по волне нахлынувших чувств, скачет и ждёт, что сейчас щёлкнет выстрел.

Что сделало его беззащитным белым мячиком, скачущим и не имеющим опоры, он не понимал. Но как высоко его подбрасывало над этим бледным, блестящим от слез лицом!

Вдруг, сунув ей зеркало и крикнув «держи!», он выскочил в прихожую.

Он вернулся и принёс с собой приёмник, поставил его на стол между грязными тарелками, включил, покрутил ручку, нашёл музыку, отнял у Кэсси зеркало, положил его на стол, отодвинув посуду, и повернулся к ней.

— Вставай! — сказал он.

Не сводя с него глаз, она поднялась. Обращённое к нему лицо словно всплыло, покачиваясь, и следом за ним поднялись плечи и все её тело, словно оно вдруг стало бессильным и беспомощным. Тогда он обнял её правой рукой, положил растопыренные пальцы чуть ниже талии, а левой схватил её за правую кисть.

— Вот так, — сказал он. — Танцуй!

И сделал первый шаг.

— Но я… — начала она.

— Танцуй! — возбуждённо прошипел он, держась от неё на некотором расстоянии, пытаясь направлять её рукой, лежавшей на талии, он повёл, но она двигалась напряжённо и плохо слушалась его.

— Легче, легче, — шептал он, — слушайся Анджело!

Она не сводила с него глаз.

— Но я же столько лет не танцевала, — говорила она, — с самого детства… да я никогда и не умела танцевать… нет, я не могу!

Анджело внезапно остановился, резко усадил её на стул и, опустившись на колени, начал расшнуровывать ей башмаки. Снял первый и швырнул его на дровяной сундук.

— Святая мадонна! — закричал он. — Кто же в таких танцует!

Он швырнул второй башмак вслед за первым, стянул с неё чёрные бумажные чулки и бросил их на пол. Робким и целомудренным движением она спрятала под стул обнажённые ноги. Он наклонился, взял их, поставил каждую себе на ладонь, поднял к губам и поцеловал.

Посмотрел Кэсси в глаза и сказал:

— Какие маленькие… какие у тебя маленькие ножки.

И она опять заплакала, не сдерживая слез, вся отдавшись своему горю, словно всё равно ему ничем, ничем в мире нельзя было помочь.

Не утирая слез, не глядя на мужчину, который склонился к её ногам, она смотрела куда-то вдаль, а может, просто на стену кухни и говорила:

— Никогда в жизни, никто, никогда…

— А Анджело будет! — Он вскочил на ноги, притянул её к себе: — Я! Анджело! Буду!

Снова обняв её за талию, он сразу почувствовал, что без башмаков она стала намного ниже. Ему пришлось опустить голову, чтобы заглянуть Кэсси в лицо, да и лицо теперь было другим. Глядя в него, Анджело с волнением почувствовал свою силу и власть.

Теперь она двигалась свободнее. Тело её понемногу расслаблялось. Рукой, лежавшей у неё на талии, он сквозь ткань чувствовал, как мягко переливаются её мышцы. Он по-прежнему держался от неё на расстоянии и, танцуя, то и дело поглядывал вниз на её босые белые ноги,: ступавшие по почерневшему от времени полу.

И украдкой следил за выражением её лица, напряжённого и сосредоточенного, словно она мучительно пыталась что-то вспомнить. Видя :это, он снова с волнением чувствовал свою власть над ней. Она так старалась, малышка, la piccola.

— Легче, — шептал он, — легче.

Она закрыла глаза.

Малышка, как она старалась.

Анджело вёл теперь быстрее, но она поспевала. Кухня плыла и кружилась вокруг Анджело. Плита, стол, раковина, старые часы на стене, оконное стекло, блестевшее, как лёд над чёрной водой, и отражавшее лампочку и Анджело, обнимающего свою партнёршу, — все плыло и кружилось, уходило и возвращалось и снова уплывало в такт музыке. И, увидав в стекле, какая она маленькая — едва достаёт ему до подбородка, — он закружил её ещё быстрее, с каждым поворотом приближаясь к двери. Проносясь мимо, он на мгновение замедлил темп и, протянув руку, распахнул дверь. Снова закружил быстрее и вдруг, рассмеявшись, увлёк её в открытую дверь, и они исчезли в темноте.

Пустая кухня, залитая электрическим светом, отражалась в ледяной черноте оконного стекла над раковиной. Все было неподвижно в этом отражённом мире. Через раскрытую дверь резкий свет пытался проникнуть из кухни в темноту прихожей, но тень дверного косяка на полу чётко определяла его границу.

На столе, между отражавшим бесстрастно сиявшую лампочку зеркалом и бутылкой виски, среди блюдец, чашек и тарелок с застывшим соусом стоял приёмник.

Вальс уже кончился. В паузе, наступившей после того как мужской голос объявил следующий номер, было слышно, как в топке оседают догорающие поленья. В кухню проникал холод. Точно некое существо, холод вселялся в пустую кухню.

Музыка началась снова. Сначала соло ударника, потом мучительный вопль трубы.

Вечером, в субботу пятнадцатого февраля, Анджело бесшумно остановил машину у ворот, взял лежавшие на сиденье пакеты и, посвечивая фонариком, обогнул дом, поднялся на боковое крылечко и вошёл прямо в пристройку. Прокрался по коридору к себе, сложил покупки на кровать и так же бесшумно вернулся в машину. Потом, нарочно взревев мотором, подъехал к сараю и поставил машину на место.

Он принёс на кухню сумку с продуктами. Кэсси была здесь, и он прошёл прямо к ней, но, целуя её, взглянул на часы на стене. Да, он успел вовремя. Она ещё не начала. И он сказал ей, что сегодня сам приготовит ужин, нет, вовсе не потому, что ему не нравится, как она готовит, а просто пусть она сегодня посидит и посмотрит, заодно, может быть, кое-чему научится. Он усадил её за стол, взял сковороду и начал готовить соус. Потом, накрыв сковороду крышкой, сел рядом с Кэсси за стол и стал отхлёбывать виски крошечными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Он то и дело поглядывал на часы. Они едва обменялись несколькими словами. Чувствовалось какое-то напряжённое ожидание. Но ему это было по душе. Он этого и добивался. Он поглядывал на неё исподтишка и думал: «Малышка не знает. Даже не догадывается. Не знает, что и думать». Он втайне смаковал свой сюрприз. Время от времени вставал, чтобы помешать соус.

Когда часы показали без двадцати семь, он подошёл к плите, внимательно осмотрел соус в сковороде, потом обернулся и сказал:

— Почему ты сегодня не причесалась?

— Я не успела, — сказала она. — Ты так рано приехал.

— Иди причешись, — сказал он.

И, когда она поднялась, добавил:

— Зайди в мою комнату. Там кое-что найдёшь. Надень. И приходи через двадцать пять минут. Ни раньше ни позже.

Голос его звучал строго.

Когда точно в назначенное время она вошла в кухню, он стоял у плиты. Он слышал, что она пришла, но, не поворачивая головы, продолжал мешать соус. Наконец тихо, словно издалека, до него донёсся её голоc:

— Анджело.

«Хорошо, — думал он, улыбаясь про себя, но не оборачиваясь, зная, что она стоит в дверях с непонимающим лицом. — Пусть подождёт малышка. La piccola».

Потом он обернулся.

Красное платье, блестящее, как шёлковое. Чёрный лакированный пояс. Чёрные чулки. Чёрные лакированные туфли с острыми носами и на высоких каблуках. «Хорошо, хорошо, — подумал он, говоря себе, что сейчас, в туфлях, она тоненькая и высокая, но, сними туфли, — и увидишь, какая она маленькая, точно игрушечка».

— С днём рождения, — сказал он.

Он подал спагетти с мясным соусом. Посреди стола в высоком стакане стояли купленные в магазине дешёвых товаров цветы — красные и жёлтые искусственные розы, ярко блестевшие под электрической лампой без абажура. Он налил в бокалы красное вино. Бокалы он купил в том же магазине, что и цветы.

Он заставил её выпить вина.

Съев спагетти, они допили вино, он настоял на том, чтобы она тоже пила. Потом танцевали, и от выпитого она двигалась куда расслабленнее и легче, чем в первый раз. Она все время смеялась. Как девочка.

Днём он, бывало, бросал работу и думал о Кэсси.

Но уходить из дома он стал ещё раньше, чем прежде. Когда, услышав из коридора хрип, она вставала, он притворялся, что ещё спит, и не открывал глаз: боялся, что если увидит её в этом старом линялом халате, да ещё при ярком утреннем свете, то не сумеет днём вспоминать её такой, какой она ему нравится, и тогда весь его мир рухнет.

Услышав, что она ушла, он открывал глаза, вставал, быстро одевался и шёл в кухню. На столе стояла грязная посуда с остатками вчерашнего ужина в застывшем соусе, а на полке возле раковины — невымытые вечером кастрюли. Он никогда не давал ей времени прибрать после ужина, боясь, что это все испортит. Так что утром, стараясь не глядеть на грязную посуду, он торопливо растапливал плиту, ставил на неё кофейник, приносил со двора дров, проглатывал что-нибудь холодное, запивая обжигающим, не успевшим как следует завариться кофе, и уходил.

Он не пытался понять, что заставляет его торопиться, просто уходил и принимался за работу.

Дошло до того, что, работая, он изо всех сил старался не думать о вечере. Он ждал вечера, но не позволял себе думать о нем, опасаясь непрошенных мыслей. Он и сам не знал, чего боится. Знал только, что день должен существовать отдельно от вечера, как сон — отдельно от реальности, и поэтому днём думать о вечере нельзя.

Днём у него были свои дела, которыми он занимался с увлечением, потому что теперь время снова стало существовать для него, время, которое можно было делить на дни и измерять происходившими переменами; время, в котором можно было прошлое отличить от настоящего, время, о котором можно было думать. Работа теперь помогала ему жить во времени, и он чувствовал, что снова превращается в живого человека. Он начал чинить старый джондировский трактор, который обнаружил в сарае под кучей всякой дряни, весь в паутине и ржавчине. Он уже расчистил место вокруг трактора и несколько дней при помощи старой стамески, металлической стружки и керосина счищал с него ржавчину и остатки зелёной краски. Разобрал двигатель, вынул поршни и вычистил их, отмочив в масле застарелую гарь. Осталось только кое-что подкрасить, сменить электропроводку и достать новый генератор. Он решил, что поле за домом засеет кукурузой. Там и раньше росла кукуруза, ещё видны были старые борозды. Кукуруза пойдёт на корм курам. Он представлял себе вольеры, полные кур. Яйца он будет продавать в Паркертоне, да и кур тоже. Он представлял себе чистый скотный двор, залитый вечерним солнцем, и коров, неторопливо жующих в ожидании дойки. Надо починить трактор, и тогда можно будет косить и прессовать сено.

Иногда вечером, за ужином, его подмывало рассказать своей малышке про трактор, про пахоту, про вольер с курами и как вечернее солнце будет освещать коров на скотном дворе. Желание поделиться с ней накатывало неожиданно и с такой остротой, что лишь огромным усилием воли ему удавалось его подавить. Подавлять это желание было необходимо, потому что и трактор, и пахота, и коровы оставались частью дневного, реального мира, а он понимал, он с тоской понимал, что реальную, дневную жизнь нельзя переносить в вечерний, призрачный мир.

И дневное он берег для дня. Он постиг правила игры.

В сумерках, закончив день, он приходил в дом. Поднимался на веранду, брался за ручку двери, и именно в эту секунду время, дававшее ему днём право думать о прошлом и будущем, падало, точно рюкзак со спины, — падало бесшумно, потому что он уже входил в призрачный мир, где все беззвучно.

Он входил и видел её волосы, перевязанные красной лентой, красное платье, блестящее, как шёлковое, улыбку на её лице, скорее похожую на гримаску, какую видишь на лице маленькой девочки, когда она ждёт только ласкового слова, чтобы улыбнуться.

«La piccola», — думал он.

И пытался сказать ей что-нибудь ласковое. Но не всегда находил слова. Находить их становилось все труднее. Слова не шли на язык.

И все же Анджело старался что-нибудь сказать.

Возвращаясь из города, он привозил ей подарок, какой-нибудь пустяк, купленный специально для неё. Однажды он привёз ей стеклянные бусы. Другой раз — колечко с красным камешком. Стоило это недорого, но зато давало ей повод улыбнуться, и поскольку находить ласковые слова становилось все труднее, безделушка в кармане нередко выручала его.

К тому же такие вещи, как бусы или колечко с камешком, очень шли ей, и это помогало ему забывать о некоторых переменах, происшедших за последний месяц или два. Особенно удачным оказался красный лак для ногтей, который он однажды привёз ей из Паркертона. Он шёл по улице и вдруг увидел в витрине рекламный плакат, изображавший женщину с накрашенными ногтями и длинными чёрными волосами, ниспадавшими на обнажённое плечо. Реклама произвела на него такое впечатление, что он решил купить для Кэсси этот лак. Вообще-то в тот день Анджело не собирался ехать в Паркертон. Он был в доме — заново навешивал дверь из кухни в прихожую — и вдруг вспомнил, что ему понадобится электропровод для трактора; тут же, оставив инструменты на полу, он поехал в город, всю дорогу убеждая себя в том, что ему действительно немедленно нужен провод. Однако, купив провод, он продолжал без всякой цели ходить по улицам в поисках неизвестно чего. И, только найдя лак, он сел в машину и поехал прямо домой.

Иной раз он даже не ездил в Паркертон, а останавливался возле магазина в Корнерсе. Впервые так вышло через несколько дней после дня рождения Кэсси. Он закончил работу и шёл в дом; уже сгустились сумерки. Увидев свет в кухне, он подошёл, стал в тени под кедром и заглянул в окно.

Она наклонилась над столом, за которым они ели, и расставляла приборы. Она была одна в ярко освещённой кухне, и он вдруг подумал, что хотя несколько раз подглядывал за ней исподтишка, но все же плохо представляет себе, какая она бывает, когда остаётся одна. Сейчас Кэсси была в кухне одна и держалась так, как никогда не стала бы держаться при нем. Поняв это, он ужаснулся. Да, его охватил подлинный ужас, когда он увидел, как она стоит, склонившись над столом, и сама поза её выдаёт что-то такое, чего он никогда раньше не видел, — то ли её возраст, то ли какую-то неловкость, неуклюжесть. Возможно, раньше он просто не обращал на это внимания. Он бы и теперь ничего не заметил, если бы на ней не было красного платья.

Он повернулся и почти бегом кинулся к сараю, вывел машину и поехал в Корнерс. Ему повезло. Он нашёл в лавке бусы, и притом всего за пятьдесят девять центов. Вернувшись, сразу пошёл к себе, умылся, надел городской костюм, пошёл на кухню и подарил ей эти бусы.

Желание сделать ей подарок появлялось у него все чаще. Сначала где-то в таких глубинах его души, куда он никогда не заглядывал, возникало какое-то беспокойство, сперва неосознанное, смутное, постепенно переходящее в тревогу. Но проходил день, другой, и он понимал, откуда эта тревога, и знал, как ему поступить. Не поступи он как надо — и что-нибудь обязательно произойдёт. Что именно, он и сам не знал.

Малышка, она была такая крошечная! Иногда, глядя на красную ленту, стягивавшую волосу у неё на плече, Анджело вспоминал женщину, которую увидел, когда впервые пришёл сюда по дороге под дождём. Вспоминал, как с морды убитого оленя капала кровь, как стояла перед ним эта женщина в старой мужской куртке, висевшей мешком, и как мокли под дождём её небрежно собранные в пучок волосы. Она глядела на него, а между ними была лужа уходившей в землю крови, в которой кружились сухие иголки. И женщина спросила его: «Куда ты идёшь?»

Никуда он не шёл. Он знал, откуда он шёл, а куда — не имел ни малейшего представления. И он остался здесь, и вот перед ним та самая женщина, глядевшая тогда на него чужими, безразличными глазами, потому что тогда она была стара, та самая и все же совершенно иная.

Та была нечёсаная старуха, а эта — девушка с алой лентой в волосах, всегда готовая улыбнуться.

В ней было больше девичьего, чем в любой девушке. Ни одна шестнадцатилетняя девушка из тех, кого ему приходилось учить уму-разуму, не была так робка, так стеснительна, так боязлива, ни одна так не старалась доставить ему удовольствие, ни одна не была так благодарна за то недолгое счастье, которое он им давал. Кэсси Килигру прожила жизнь и состарилась в своей бесформенной коричневой куртке, ни на что не надеясь, даже не зная, что такое любовь, но зато девушка, дремавшая в ней все эти годы, осталась нежной и ласковой. Она вдруг прижималась к нему и, ухватившись за его пиджак, говорила: «И я увидела, как ты идёшь один под дождём, и я даже не знала, кто ты такой. Я даже не знала, что значит быть счастливой, быть живой. Я только увидела, как ты идёшь по дороге».

И не отпускала пиджака, как ребёнок не отпускает юбку матери, боясь, что она уйдёт.

Она была наивна, как ребёнок. Взять хотя бы то утро, когда она, надевая свою старую фланелевую рубаху, закрывалась от него одеялом.

Какой идиоткой он её тогда считал — боялась показаться ему обнажённой и притворялась, что между ними ничего не происходит, и это после того, как три месяца подряд она приходила к нему по утрам. Однако теперь он начал понимать, что этих трех месяцев для неё как бы и не было вовсе.

Ведь в то утро Кэсси сама сказала ему: «У меня такое чувство, точно я только сейчас родилась». Своей наивностью она и подкупала его. Ему нравилось учить её всему с самого начала. Она была для него материалом, глиной, из которой он, Анджело, заново создавал женщину. Он жил, борясь с её невежеством, он готовил ей сюрпризы, он заставлял её ждать и надеяться, он планировал и страсть, и её утоление, но, расчётливо управляя эмоциями Кэсси, он чувствовал, что и сам все больше и больше нуждается в ней. И иногда со страхом думал — а что же будет, когда он научит её всему, что знает сам? Когда ничего нового уже не останется в его арсенале уловок любви? Но он гнал от себя такие мысли. Потому что они напоминали ему о том огромном человеке, что лежал на кровати как мёртвый. Даже думать о нем было невыносимо. Но однажды, идя вечером по коридору из своей комнаты, уже умывшись и переодевшись к ужину, Анджело остановился в тёмной прихожей, глядя на полоску света под той дверью. Потом, подчиняясь какому-то неосознанному импульсу, отворил дверь и вошёл.

Старый торшер с рваным шёлковым абажуром освещал то, что лежало на кровати. Анджело стал в ногах, но не слишком близко. Он знал, что бояться ему нечего, но все же не решался подойти ближе. Он глядел и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Только сейчас он осознал, что именно этот человек, этот русый гигант, когда-то бывший таким здоровым и сильным, должен был научить Кэсси любить. И ничему не научил. Потому что и сам, конечно, ничего в этом не смыслил. Анджело Пассетто повидал немало таких русых здоровяков, а они всегда смотрели на него как на пустое место. Здоровые, сильные, при деньгах и ничего не смыслят, ничего. Вот и этот, неподвижно лежащий теперь на кровати, никогда не умел заставить Кэсси делать для него то, что она делает для Анджело.

И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его.

Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни.

— Слушай, — властно сказал он, — иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда.

— А что… — начала она.

Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла.

Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в тёмном дверном проёме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся её груди, обтянутой блестящей красной тканью.

Потом медленно, шёпотом потребовал:

— Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать?

Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по тёмным, точно запёкшаяся кровь, губам.

— Скажи, — прошептал он ещё тише, легонько сдавливая ей грудь.

Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел.

Тогда, увлекая её за собой, он медленно отступил в тёмную прихожую.

Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принёс из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущённо принёс букет и ещё больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась.

Клёны вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне чёрного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались чёрные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пёстрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушённый рёв.

Шёл март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего.

Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был ещё не готов. Ремонт оказался серьёзнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором.

Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надёжно.

Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в лёгкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надёжно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять своё влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, ещё недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съёживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем.

Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде — на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, — смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это.

Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже своё название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал.

А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них.

Потом брал себя в руки и с решительным видом шёл по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья.

В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблёскивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились жёлтые цыплята, некоторые ещё не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у неё на ладони, и она прижимала его к щеке.

Не отпуская цыплёнка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами.

— Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые!

Он внимательно разглядывал выражение её лица.

— Иди сюда, — говорила она. — Наклонись.

Он наклонился, и она сунула цыплёнка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул.

— Какая глупость! Убери!

Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал:

— Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате.

Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин.

На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести её в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашёл и купил флакон. После этого волнение его улеглось.

На улице шёл снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, — снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошёл к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново.

Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят крупные серые снежинки и как они, неожиданно побелев, бесшумно ударяются о чёрное стекло. Несколько раз он опускал руку в карман и трогал коробочку с духами. Духи стоили денег. Он уплатил за них два доллара сорок девять центов.'При этой мысли он ещё больше разволновался.

Только в спальне он отдал ей подарок и велел надушиться. Но, почувствовав запах духов, он понял, что этого не надо было делать.

Сперва он не мог сообразить в чём дело.

Потом вспомнил. Запах был ему знаком. Давным-давно, ещё в Кливленде, так пахло от одной девушки. Той самой, которая сказала ему, что жизнь — это тарелка вишен; он был в неё влюблён. Девушка была какая-то бешеная, и он до сих пор помнил её осиную талию. Да, та девушка, видно, пользовалась этими самыми духами. Она потом бросила Анджело ради пария, у которого был почти новый жёлтый «линкольн-континенталь» с откидным верхом.

Вот как получилось.

На этот раз даже подарок не помог.

Кэсси спала. А он так и не заснул. Несколько часов пролежал без сна с закрытыми глазами, стараясь ни о чём не думать.

В третьем часу ночи Анджело встал и оделся. Света в комнате было достаточно, потому что за окном взошла луна. Снег уже не шёл.

Он вышел во двор. Луна была яркая, почти полная, воздух холоден и чист. На белом снегу, точно пролитые чернила, лежали тени. Он увидел, что его следы от сарая до дома уже занесло снегом. Он смотрел туда, где раньше были его следы, и видел лишь чистый нетронутый снег, словно здесь никто не проходил, словно его здесь и не было, словно на свете никогда ничего не происходило.

Он долго стоял так, потом обогнул сарай и пошёл по полю, чувствуя под ногами старые борозды, но не глядя вниз, не сводя глаз с темнеющего за полем леса.

Дойдя до леса, он обернулся и посмотрел в чёрное, чуть мерцавшее небо. Мир словно перестал существовать. Он остался один на один с небом и мог бы стоять так вечно, не двигаясь, не вспоминая.

Но потом опустил глаза и посмотрел на поле, покрытое белым снегом и залитое белым лунным светом; по этой белизне откуда-то из невидимого далека к нему шагали его чёрные следы. Чернея на ходу, они подходили все ближе и ближе, решительно направляясь прямо к нему, чёрные, безжалостные, и внезапно ноги его будто ожили и помимо его воли пошли дальше, или нет, это сама земля ожила и принялась переставлять за него его ноги. Он пошёл по лесу, испещрённому геометрическим узором пятен белого лунного света и чёрных теней на снегу.

Наконец он вышел на поляну. Она была вся залита светом — белый снег, казавшиеся белыми каменные стены, блестяще-чёрный петлистый ручей, кое-где схваченный мерцающей плёнкой льда. Кругом этого острова белизны стояли чёрные стволы лиственных деревьев и за ними — чёрная стена кедров. Он ступил на белый остров.

Вошёл в коровник. Сквозь дырявую крышу лунный свет белыми зигзагами падал на каменный пол, В каменном русле беззвучно и черно текла вода. С минуту он тихо стоял там, потом так же тихо снова вышел на поляну. Припорошенная снегом тропа была все же отчётливо видна — она пересекала поляну и уходила в черноту между стволами. Он двинулся по ней, напряжённо глядя под ноги.

И нашёл.

Немного в стороне от тропы, в промёрзшем дёрне, едва прикрытом снегом, он нашёл небольшой, изящный след ступни. След ещё днём наполнился водой, которая теперь замёрзла, сохранив чёткий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий — видно, она шла с полными вёдрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелёк, кончик которого вмёрз в лёд и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка.

Он протянул руку и провёл пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на неё, потом сквозь неё на луну. Положил лёд на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда.

И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лёд беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лёд не растаял. Лицо у него было совсем мокрое.

На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она ещё не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни.

Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял.

В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевёрнутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали.

К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат.

В три часа он решил попробовать. Подошёл к мотору, стал потвёрже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. «Господи Иисусе», — сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым «джондиром» в Огайо.

Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Ещё через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю.

Под кедрами ещё лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зелёной краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле.

Не заглушив мотора, он пошёл в дом напиться.

В кухне он увидел Кэсси.

В первое мгновение он не узнал её. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, чёрный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжёлых башмаках с кое-как собранными на затылке нечёсаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить.

Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло.

Но сейчас он просто смотрел на неё и отчётливо видел её такой, как она есть.

И понял, что все остальное — красное платье, лакированные туфли, чёрные кружева на белой коже, умело и расчётливо вызванная страсть — все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял её взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключённую в этом взгляде, и боль исчезла.

Он смотрел на неё и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему её не понимал. И не только её, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно.

Он подошёл к ней.

— Кэсси, — сказал он, губами ощущая непривычность этого слова.

— Да, я Кэсси, — сказала она. — Ты никогда не звал меня по имени.

Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашёл слов. Вместо этого он обнял её и уткнулся лицом в её волосы.

Все было бы хорошо, если бы не духи.

Он снова услышал их запах.

Он отпрянул от неё, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все ещё тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем.

Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте тёплого голубого неба.

Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте.

Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чём не думать и вошёл.

Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чём не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днём прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое.

Девушка стоит на тропе с пустыми вёдрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает:

— За что ты меня ненавидишь?

— Ты белый, — отвечает она. — Разве этого мало?

Он закатывает себе рукав, хватает её за руку, заставляя бросить ведро, подносит её руку к своей.

— Смотри, — говорит он. — Ты белее.

Она отдёргивает руку и говорит:

— Уж лучше бы я была совсем чёрная.

— Ладно, ладно, — говорит он. — Но меня ты за что ненавидишь? Мне всё равно, белая ты или чёрная. Однажды у меня была…

Она звонко ударяет его по щеке.

Он глядит ей в глаза.

— Ну и что, — улыбается он. — Ударь ещё, я не обижусь.

Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все ещё в воздухе, будто ждёт чего-то, и он хватает эту руку.

Девушка пытается вырваться.

Но Анджело держит крепко, глядит на её руку, потом ей в глаза и говорит:

— Эта ручка меня ударила?

Девушка глядит на него со злобой.

Он поднимает её руку к губам и целует её, и тогда девушка заливается слезами.

— Анджело не хочет, чтобы ты плакала, — говорит он. — Анджело хочет твою голову сюда. — Он касается рукой своего плеча. — Сюда. Я буду петь. Для тебя.

Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник — он и эта девушка — и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней.

Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены.

Она говорит:

— Та песня… которую ты тогда пел в лесу… она…

Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках.

— Да, эта, — говорит она. — Про что она?

С минуту он размышляет. Потом говорит:

— Мужчина поёт песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь её: она la mia, моя.

— La mia, — повторяет она.

— Да, — говорит он. — Моя. Моя роза.

Она просит:

— Спой дальше.

— Дальше грустно, — говорит он.

— Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой ещё, — просит она.

Он поёт песню до конца.

— А это, — спрашивает она. — Это про что?

— Это грустно.

— Но про что, про что? — настаивает она.

— Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поёт. Он говорит, я знаю, что она умерла.

Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят.

— Но твоя головка, — говорит он. — Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле.

Он дотрагивается до её щеки.

— Ну и что, ну и что, — кричит девушка. — Мне всё равно, что песня грустная, зато она такая красивая!

Анджело закрыл глаза и увидел, какое у неё было лицо, когда она это сказала.

Потом он почувствовал прикосновение и, открыв глаза, увидел, что на столе возле грязной тарелки лежит его рука, а на ней — рука женщины в коричневой куртке. Он поднял голову и посмотрел на неё.

— Анджело, — сказала она. — Прошу тебя, не тревожься.

Он не сводил с неё глаз.

— Анджело, — сказала она, все так же держа его за руку, — все будет хорошо.

Кэсси все крепче сжимала его руку.

— Ведь правда? — настаивала она, улыбаясь.

— Да, да, — сказал он.

Все будет хорошо, если он научится не думать ни о том, что было, ни о том, что будет.

Научись — и все будет хорошо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Кэсси прождала его всю ночь с субботы на воскресенье. Она даже не раздевалась. Анджело уехал в субботу, рано утром. После того как он встал, она его больше не видела, только слышала, как он возился на кухне, а потом со двора донёсся стук топора и треск поленьев. Чуть позже она услышала рёв мотора.

На кухне она обнаружила, что он уехал, даже не перекусив. Кофейник кипел на плите. Она вошла к нему в комнату, заглянула в шкаф. Городского пиджака не было, галстука тоже, но брюки и лакированные туфли остались. Он уехал, не собравшись.

Весь день Кэсси думала о нем. Она смотрела на дорогу или, продолжая думать об Анджело, занималась Сандером. За день она дважды помыла Сандера, побрила его утром и ещё раз вечером. Ухаживая за мужем, Кэсси вновь становилась той, какой бывала прежде, до того мгновения, когда увидела Анджело Пассетто, бредущего под дождём по дороге.

Ночь она просидела в нетопленой гостиной, сидела в темноте, отодвинув колючую сухую тюлевую занавеску, расползавшуюся под её пальцами, и глядела на дорогу. Она вспоминала, как тогда, в первый раз, Анджело брёл под дождём по этой раскисшей дороге и осторожно, словно кошка, выбирал, куда ступить, а в руках у него был какой-то свёрток. Тогда был день, а сейчас — ночь, а его все нет.

Она решила, что он вернётся скорее, если она отойдёт от окна. Она пошла в его комнату и легла. Прижавшись лицом к подушке в том месте, где лежала его голова, она ощутила запах Анджело Пассетто. Надолго ли хватит этого запаха? А ведь это всё, что останется от него, если он не возвратится.

От этой мысли Кэсси стало так страшно, что она не могла оставаться в постели. Она вернулась в гостиную и прижалась лицом к, оконному стеклу. Так она глядела на дорогу, пока не заметила вдруг, что уже давно рассвело и при свете наступающего дня дорога кажется ещё более пустынной, чем когда-либо.

А потом она услышала Сандера.

И даже обрадовалась этому.

Вторая половина воскресенья только начиналась.

До Кэсси донёсся шум приближающейся машины. Она решила, что ей мерещится, и поэтому запретила себе смотреть в окно. Она даже не открыла глаз. Даже когда услышала шаги в прихожей и скрип двери. Она просто боялась открыть глаза. Ведь она знала: ей это только кажется.

Но она ошибалась.

Она внезапно поняла, что ошибалась, потому что вдруг рядом с ней что-то тяжёлое упало на кровать. Толчок заставил её открыть глаза, и она увидела его.

Он лежал на постели, глаза его были закрыты. Он лежал, как упал, навзничь. Ей показалось, что он мёртв.

Она пристально вглядывалась в его лицо. Казалось, у него было два лица, надетых одно на другое: внизу водянисто-белое, как снятое молоко, а поверх него другое, бледно-коричневое, но такое тонкое и прозрачное, что сквозь него просвечивает синеватая водянистая бледность, из-за которой она и решила, что он мёртв. Она приподнялась на локте, зажимая себе рот, чтобы не закричать.

Вокруг правого глаза у него был огромный синяк. На лбу, слева, у самых волос, запёкся кровавый порез. Правую сторону рта закрывала сплошная чёрная опухоль, залитая свежей кровью; Кэсси увидела медленно вздувавшийся и лопающийся пузырёк кровавой слюны. По этому пузырьку она поняла, что Анджело дышит, что он жив.

Она вскочила с постели, принесла из ванной мокрое полотенце, сняла лампу со стула у кровати, села и начала обтирать лицо Анджело холодной водой. Увидев, что это не помогает, она бросилась на кухню и принесла бутылку уксуса. Смочив полотенце уксусом, она снова протёрла Анджело лицо и поднесла полотенце к его носу. Он открыл глаза.

— Анджело! — закричала она, чувствуя, как сердце у неё разрывается от радости — ведь глаза его открылись! — и от горя, потому что эти глаза не узнавали её.

Она увидела, как отёкшие губы искривились, пытаясь что-то произнести, и сказала:

— Тише, тише, ты пришёл в себя, теперь все будет хорошо, тише.

После того как Кэсси удалось раздеть его и уложить поудобнее, на левом боку, с грелкой на пояснице, там, где боль была особенно сильна, и после того, как она влила ему в рот немного кофе, Анджело рассказал, что его в темноте прижали к обочине дороги и хотели ограбить. Распухшие губы с трудом шевелились, и из правого уголка рта сбегала струйка крови со слюной, но он рассказал все до конца — как, увидев, что у него нет денег, они повалили его на землю и били ногами. Кто-то из них ударил его в поясницу.

Кэсси велела ему молчать, согрела молока, заставила отпить несколько глотков, потом нашла старое армейское одеяло, завесила окно, чтобы затемнить комнату, и села на кровать, держа Анджело за руку. Вскоре он заснул. Голова у неё кружилась от счастья: она сидела возле него, держала его за руку, прислушивалась к его дыханию. Она была счастлива, потому что он вернулся.

Теперь-то уж она спасёт его и защитит.

Его дыхание было таким тихим, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его, и в этом тоже были счастье. Она подумала, что именно этого она и ждала всю свою жизнь: просто сидеть рядом и слушать, как он дышит. Ей было стыдно оттого, что это счастье она как бы купила ценой его страданий, но потом она подумала, что своей любовью вознаградит его за эти страдания. Она сидела возле Анджело, и сердце её истекало сладкой истомой — так спелая слива истекает золотым соком в летних, пышущих жаром сумерках.

Она зажмурила глаза, чтобы все так и осталось навсегда.

Ближе к вечеру, все ещё сидя с закрытыми глазами; она услышала знакомый хрип из комнаты Сандера.

Войдя туда и взглянув на постель, она, к своему удивлению, почувствовала, что жалеет Сандера. Она вдруг поняла, что и Сандер был частью случившегося с ней, и, не будь Сандера и всего, что с ним связано, она никогда не узнала бы счастья, которое теперь наполняло её.

Кэсси вспомнила, что с утра не кормила Сандера, и отправилась на кухню, чтобы развести огонь и подогреть суп. Она стояла у плиты, ожидая, пока согреется суп, думая, что, может быть, и Анджело поест немного. Но она не станет будить его специально ради этого, она накормит Сандера, а потом посмотрит, не проснулся ли Анджело. Она налила суп в миску и обернулась.

В дверях стояла женщина и в упор глядела на неё. Нет, сначала Кэсси увидела лишь тень на фоне яркого весеннего уличного света. Чёрную тень, у которой не было имени, ибо Кэсси не сказала себе: «Это она, та самая», а только почувствовала, как у неё перехватило дыхание, колючие мурашки побежали по всему телу, на висках выступил пот. Кэсси словно уже знала, что сей-час что-то произойдёт, но отказывалась поверить в это. Или нет, не так; ей казалось, что всё это уже однажды было с ней и теперь она старается этого не вспоминать.

Женщина глядела на неё. В тени, заслонившей сияние дня, светились белки её глаз, и, все так же стоя у плиты с миской супа, Кэсси поняла, что женщина следит за ней уже давно.

— Давно ты здесь? — спросила Кэсси.

— Давно. С тех пор как вы огонь развели.

— Что же ты не постучала? — возмутилась Кэсси, сама удивляясь своему гневу. — Кто тебе позволил войти без стука? Кто тебе позволил следить за мной?

Женщина подошла ближе, тихо ступая в своих старых дырявых теннисных туфлях. Лицо её теперь казалось не черным, а жёлтым, и сверкали на нём уже не белки глаз, а их жёлтая роговица, и эти жёлтые глаза были нацелены прямо на Кэсси.

— Чего это ты на меня уставилась? — возмутилась Кэсси, все ещё держа миску, в которой теперь дребезжала ложка.

— Смотрю да и все, — неторопливо ответила гостья. — Не каждый день увидишь женщину, от которой мужики бегут как от огня.

Кэсси отступила, двигаясь боком, потом повернулась спиной и, вцепившись обеими руками в миску с супом, быстро пошла к открытой двери кладовой, приговаривая: «Стынет, суп стынет!» Она обращалась не к женщине и даже не к себе, а просто говорила, чтобы чем-то заполнить время, чтобы легче было дойти до кладовой и скрыться от этих жёлтых глаз. Она ступала быстро, но старалась не разлить суп. Лишь в комнате Сандера она почувствовала себя в безопасности.

Обойдя кровать, она оглянулась и увидела, что женщина тоже вошла и стоит напротив.

— Убирайся, — приказала Кэсси.

— Да я уж побуду здесь, — мягко ответила женщина.

— Убирайся отсюда, — ещё раз приказала Кэсси, чувствуя, что голос плохо слушается её.

— Да вы кормите его, кормите. А то у вас ложка сейчас на пол вывалится.

Кэсси взглянула на ложку, прыгавшую в дрожащей миске.

— Кормите его, Кэсси, — снова, на этот раз ещё мягче проговорила женщина, — теперь уж он никуда от вас не денется.

Ложка неожиданно перестала бренчать. Кэсси словно окаменела; все в ней похолодело; она подняла глаза на женщину, стоявшую по другую сторону кровати.

— Вот именно, — сказала женщина, — вам не послышалось.

Она обошла кругом и стала перед Кэсси.

— Вам не послышалось, я назвала вас Кэсси. Была я тут много лет назад. Тогда я позабыла сказать вам «мэм». Вы меня одёрнули, и я извинилась. С тех пор, Кэсси, я ни перед кем не извинялась. Даже перед господом богом. — Она засмеялась. Кэсси не сводила с неё глаз. — Вы, может, считали, что я и ему говорила «мистер», а? — И она кивнула на Сандера. — Но не думайте, я не из-за него теперь пришла. Не-ет, его теперь можете оставить себе. Он мне теперь ни к чему. Нет, я пришла насчёт другого, новенького, который у вас тоже ведь в лес смотрит!

Кэсси зажала уши ладонями.

— Уберите руки, не поможет, — сказала женщина очень громко. — Орать буду, всё равно услышите.

Кэсси опустила руки.

— То-то же, — проговорила женщина, — знаете, что я не шучу. Так я про этого вашего «сицилия» или как он там себя называет. «Сицилия» — это надо же такое выдумать. Ни один черномазый не согласился бы, чтоб его так называли.

Она расхохоталась каркающим смехом, точно бумагу разрывали.

— Знаете, где ваш «сицилий» был прошлой ночью?

Кэсси открыла было рот, но женщина опередила её:

— Я говорю, где он был на самом деле. Что он вам наплёл, так это все враньё, сами знаете. Недаром сидите тут с открытым ртом, как рыба на суше, — знаете, что он вам все наврал.

Она подошла ближе.

— А я вот расскажу вам правду.

— Его ограбили. — быстро заговорила Кэсси, вставая со стула. Её лицо ожило, глаза заблестели. — Его ограбили, его избили, его…

— Да сядьте, — сказала женщина, — сядьте, я вам все расскажу. Он увидел на дороге мою Шарлин. Утром. На остановку она шла, на автобус, хотела к своей двоюродной сестре поехать. А этот твой вскочил в машину, догнал её, сказал, что едет в Паркертон, мол. подвезёт. Полдня он её подвозил, а в городе впутался в драку, и его поколотили, а моя Шарлин, она этих ваших машин водить не умеет, а он все в обморок хлопался. Уж не знаю, как они добрались до дома. Шарлин вбежала, плачет, ну и уговорила меня втащить его в дом. Он был, как труп… — Женщина замолчала, словно захлебнулась словами, и некоторое время стояла, тяжело дыша, потом закончила: — А жаль, что он не помер. Жаль, что он вообще родился на свет.

Кэсси неподвижно сидела на стуле, опустив глаза на свою обтрёпанную темно-серую юбку, и следила, как её пальцы разглаживают материю на коленях. И вдруг взглянула весело, словно девчонка, и сказала:

— А я не верю ни одному твоему слову.

— Дело ваше, — ответила женщина. — Мне главное, чтобы вы держали своего «сицилия» подальше от моей Шарлин.

— А ты бы пореже пускала её по дороге шляться, — парировала Кэсси, обрадовавшись, потому что услышала, как в её голосе снова зазвучала уверенность.

— Нет, — сказала женщина неожиданно упавшим голосом, — с Шарлин мне не справиться. — Лицо её вдруг осунулось и постарело. — Шарлин моя совсем ума лишилась. Все утро я её просила, на коленях перед ней стояла, а она и слушать не хочет. Я её заперла, так она стала биться о дверь, пока не раскроила себе голову. Я ей пригрозила плёткой, если она ещё раз к нему приблизится, а она подошла к плите и палец протянула к раскалённому железу — насилу я её оттащила. Это чтоб показать мне, что боли, мол, она не боится.

Кэсси уже не улыбалась. Она сидела, подавшись вперёд и прижав руки к груди, потому что ей вдруг стало больно оттого, что она представила себе, как эта девочка подходит к горячей плите и кладёт на неё палец, чтобы показать, как она любит Анджело.

— Послушайте, — снова злобно и резко заговорила женщина, — на вас-то мне наплевать. Пусть он с вами делает что хочет — хоть боронит, хоть пашет. Но держите его подальше от Шарлин. Ну ладно, — она устало отвернулась и равнодушно закончила, — я своё сказала. Сунется ещё раз — я его дробью нашпигую.

Кэсси, все так же прижимая руки к груди, тихонько раскачивалась взад и вперёд на стуле.

Женщина бесшумно обошла старую кровать и взялась рукой за медную спинку.

Кэсси услышала её вялый голос, произнёсший словно издалека: «Этот…»

Она на мгновение перестала раскачиваться и выпрямилась.

— Этот, — повторила женщина и подошла к изголовью кровати с противоположной от Кэсси стороны, — этот был настоящий мужчина.

Её правая рука потянулась вперёд и повисла в воздухе над его лицом.

— Не смей! — крикнула Кэсси. — Не смей прикасаться к нему!

Она вскочила на ноги, но указательный палец жёлтой руки уже коснулся лба Сандера.

— А вот и посмела, — сказала женщина, не сводя с Кэсси своих неподвижных глаз, — вот и тронула, и ничего вы мне не сделаете.

— Убирайся! — закричала Кэсси.

Но та глядела на Кэсси все так же невозмутимо, и её жёлтое лицо даже как будто тронула улыбка.

— Уберусь, — проговорила женщина мягко, — уберусь, когда надо будет.

И её тенниски медленно и бесшумно пошли к двери, потом шагнули за порог, и Арлита исчезла так же незаметно, как пришла. Тогда она словно возникла из воздуха, а теперь так же неожиданно исчезла, будто растаяла в нём.

Ничего не произошло. Никто не приходил, никто не ушёл, во всяком случае сейчас, потому что всё, что сейчас случилось, на самом деле случилось давно, и женщина та появилась в этом доме давно, и сегодняшняя сцена — не более чем проделки памяти, вот и всё.

Кэсси сидела на раскладном стуле и вдыхала весенний воздух, который доходил до неё сквозь открытую кухонную дверь. Она слышала ленивую вечернюю трескотню малиновки где-то среди молодой листвы. Нет-нет, ничего не произошло.

Вот только грудь болела в том месте, к которому она прижимала руки, под сердцем.

Потом она заметила миску с супом на краю стола. Она ведь собиралась кормить Сандера, а потом поставила миску на стол, и суп остыл. Теперь она его снова разогреет. Она покормит Сандера. Все очень просто. Разогреет суп, ведь ничего не произошло.

Вот только эта боль.

А боль была очень странной, она будто жила в груди у Кэсси сама по себе. Будто просто поселилась там в тёмной норе.

Накормив Сандера, Кэсси постояла возле кровати. Взглянув на пустую миску, вспомнила, что хотела дать супу и Анджело. Взяла на кухне ещё одну миску. Уже у двери его комнаты боль неожиданно стала острее. Боль, казалось, распухла и так давила на лёгкие, что трудно было дышать. Кэсси ухватилась за ручку двери, стараясь поскорее повернуть её, потому что знала, что если не войдёт сейчас, то уже не войдёт никогда.

Анджело все ещё спал. Кэсси присела на стул, держа миску в руках. Он открыл глаза, и боль сразу взвилась в ней, цепляясь когтями за её внутренности, пытаясь выбраться наружу, как кошка из мешка. Боль продиралась кверху, будто собираясь выпрыгнуть изо рта, кинуться Анджело в лицо и изорвать его когтями, изорвать это бедное, израненное лицо, которое было таким красивым, — ах, Анджело, Анджело!

Потом она услышала, как её голос спросил его, хочет ли он супу, и он ответил «да», так что все было в порядке.

Когда он справился с супом, его бедные истерзанные губы шевельнулись в улыбке. Да, Кэсси была уверена, что он улыбнулся. Когда же он опять заснул, она взяла его за руку и стала смотреть, как в комнате медленно тускнеет свет. Ничего не случилось. Ничего. Это и есть счастье.

Была уже ночь, когда Кэсси пошла запирать двери. Затворив кухонную дверь, она вспомнила, как на фоне ярко освещённого двора увидела тёмный силуэт женщины, и боль в груди вернулась опять. Заперев, она на мгновение прислонилась к двери, будто своим телом хотела преградить путь чему-то враждебному.

Ощупью в темноте она вернулась в комнату Анджело и, не раздеваясь, осторожно легла, стараясь не разбудить спящего. Свернувшись, как кошка, боль лежала у неё в груди, пока не уснула. Тогда уснула и Кэсси.

Но ещё до рассвета боль опять разбудила её.

Тогда Кэсси вышла из комнаты, побродила по дому, зашла в гостиную, даже в комнатёнку, где они держали цыплят, пока те не выросли. Вышла во двор. Поглядела на заднее крыльцо, которое недавно чинил Анджело, — новые доски на нём были светлее старых. Увидела бледную паутину новой изгороди вокруг курятника и белизну росы на траве. Все в мире было или серебристо-тёмное или просто тёмное с серебряным блеском. Взглянув вверх, она увидела, как серебрится небо на востоке. Боль затаилась у неё внутри. И тогда Кэсси отправилась к Сандеру.

Она стояла в чуть тронутой рассветом комнате и глядела на белевшее на подушке лицо Сандера. Спустя некоторое время она заметила, как на нём засветились открывшиеся глаза. Тогда она включила свет, и мгновенно все предметы в комнате кинулись на свои места, словно под покровом темноты они украдкой отправлялись по каким-то своим тайным делам, но, застигнутые-бросились по своим местам.

Она побрила Сандера — всё-таки занятие. Так она готовилась к следующему приступу боли, которая скоро проснётся и которую придётся терпеть, пока она снова не сникнет от усталости.

Тогда уж можно будет вернуться в ту комнату.

Забавно. Когда терпишь боль подолгу и привыкаешь к ней, она становится просто частью твоей жизни, и уже кажется, что вроде бы ты никогда иначе и не жил, и в этой новой жизни, оказывается, все же есть своё счастье. Счастье — это когда можно просто войти в его комнату и посидеть у постели, держа его за руку, пока он спит. Или тихонько проскользнуть ночью и прямо в одежде лечь с краю поверх одеяла и слушать, как он дышит, а потом и самой заснуть. И спать до тех пор, пока боль не проснётся и не начнёт ворочаться у тебя внутри. Тогда надо выйти из дома и постоять в темноте. Потом всегда можно вернуться в комнату Сандера и глядеть на него, пока боль не сникнет.

Так тянулось три дня. Но в среду, сидя днём у постели Анджело, держа его за руку и наслаждаясь своим новым счастьем, она вдруг заметила, что он не спит. Давно уже не спит и наблюдает за ней. Веки его только казались плотно закрытыми, а на самом деле они были приоткрыты и между ними виднелась тоненькая блестящая полоска. Она осторожно отпустила его руку, словно боясь разбудить его, и на цыпочках вышла из комнаты. В коридоре она прислонилась на мгновение к стене, вся обмирая от слабости. Потом пошла к Сандеру и легла на свою кровать, глядя в потолок. За окном колыхалась листва, бросая на потолок причудливые, словно бегущие куда-то тени. Кэсси попыталась понять, отчего тени бегут по потолку, но ей от этого легче не стало.

Неожиданно она обнаружила, что стоит посреди комнаты. Сандер захрипел, но она даже не оглянулась на него. Она вдруг почувствовала, что должна срочно что-то сказать Анджело и заставить его сказать ей что-то в ответ. Пусть даже она и не знает, что именно.

Кэсси прошла по коридору и настежь распахнула дверь в его комнату.

Его там не было.

Она побежала обратно по коридору, слыша, как стучат по половицам её грубые башмаки. На дворе от резкого света у неё закружилась голова. На мгновение она остановилась, затем подбежала к сараю. Там его тоже не было. Она обошла вокруг сарая, глядя через поля на западный лес, и вдруг услышала выстрел.

Она застыла в оцепенении.

Потом поняла, что выстрел донёсся не с запада. Он донёсся из другого леса, того, что слева — там, на склоне холма.

Она бегом возвратилась в дом, задыхаясь, опять пробежала по гулкому полу, добежала до чулана, резким движением отбросила мешковину. Ружья не было. Значит, он пошёл охотиться. Значит, он поправился. Он настолько поправился, что мог охотиться.

Все было готово — поставлены тарелки, ваза с пластмассовыми цветами, открытая бутылка вина, последняя, которую он принёс, а у тарелки Анджело — бутылка виски. И приёмник. Прикоснувшись к бутылке, она тут же отдёрнула руку. Нет, больше не надо — и так уже она выпила: войдя к нему в комнату, чтобы принести виски на случай, если он захочет выпить, когда вернётся с охоты, она неожиданно для себя сделала три больших, звучных, обжигающих глотка. Тут-то ей и пришло в голову надеть красное платье. Она ещё раз глотнула из бутылки и пошла в ванную причёсываться. Уложив волосы и завязав ленту, долго улыбалась своему отражению в зеркале — подбирала себе красивую улыбку. Наконец нашла — светлую, хрупкую — и так долго её рассматривала, что уже забыла, что видит в зеркале своё собственное отражение. Кто бы ни была эта женщина, она была очень хорошенькая. Осторожно, чтобы не испортить, она понесла улыбку на кухню.

Там она помешала соус и поставила кастрюлю с водой для спагетти. На ужин будут спагетти. Она покажет ему, что тоже умеет готовить.

Она включила лампу. Уже стемнело. Она ещё раз отхлебнула из бутылки.

И вот Анджело возвратился. В правой руке у него было ружьё, в левой — убитый кролик. Кэсси ждала, что он заговорит. Но он молчал, тогда заговорила она. Да, он охотился. Да, он стрелял дважды — один раз промазал. Он бросил кролика на сушилку, помыл руки, приготовил виски со льдом и сел за стол.

Она продолжала весело улыбаться, но улыбка её все время словно лопалась, соскальзывала с лица. Дважды она замечала, что Анджело внимательно смотрит на неё, будто хочет что-то сказать, и она мгновенно водворяла улыбку на место, но каждый раз он отводил взгляд.

Поев, он начал разделывать кролика. Он сидел на стуле, держа на коленях большую сковороду. Когда нож вспорол белое бархатное брюшко, она услышала тугой лопающийся звук, и ей показалось, что она теряет сознание. Она не знала, отчего это, ведь она и сама разделала немало кроликов, но теперь ей казалось, будто это ей раздирают живот. Она отодвинула свой стул так, чтобы видеть только Анджело, но тут внутренности кролика, серые, синеватые, красные, вывалились наружу, и Кэсси опять чуть не потеряла сознание. Руки у Анджело были в крови.

Он положил разделанного кролика в холодильник, а потроха и шкурку бросил в мусорное ведро. Потом смыл кровь с рук. И вдруг, стоя у раковины, посмотрел на неё.

Потом медленно приблизился и остановился. Сначала ей показалось, что он хочет танцевать с ней, но он продолжал глядеть ей прямо в глаза, языком облизывая губы, будто собирался что-то сказать, но так ничего и не сказал.

Неожиданно он отвернулся, взял бутылку виски, приёмник и вышел из кухни.

Не снимая красного платья, она легла в комнате Сандера. Несколько раз она засыпала, но ей снился кролик и вываливающиеся внутренности. И кровь на руках Анджело.

Наконец она не выдержала и встала, открыла холодильник, вытащила оттуда кролика и вышла с ним на задний двор. Подойдя к забору, она швырнула кролика далеко в темноту.

На следующий день, в четверг, в два часа дня, Кэсси услышала стук в парадную дверь. Она знала, кто это.

— Ну, хватит, — сказал Маррей Гилфорт. Он стоял посреди комнаты перед постелью Сандера, а на потолке шевелилась тень листвы за окном, как рябь на воде, словно мир перевернулся или будто глядишь на поверхность воды из глубины.

А он говорил:

— Я не сомневаюсь, что он наплёл тебе небылиц и ты, конечно, ему поверила. Истина, однако, заключается в том, что в прошлую субботу его избили в Паркертоне. Мне стоило больших трудов собрать все факты. В тот день, подойдя к кинотеатру «Лирик» в обществе молодой негритянки, он попытался приобрести билет в кассе для чёрных, а когда ему отказали, стал настаивать, утверждая, что он — негр. Одно это даёт достаточное представление о характере этого человека, поскольку трудно себе представить даже итальянца, настолько лишённого чувства собственного достоинства, чтобы публично настаивать на том, что он негр. Да и каким идиотом нужно быть, чтобы сделать подобное заявление. Уже многие месяцы он колесит по улицам Паркертона и должен бы понимать, что все давно знают, кто он такой. И что бы там ни вытворяли эти типчики из Вашингтона, Паркертон ещё не подготовлен для смешения рас. Вашингтонские умники не понимают одного, причём самого главного, фактора, а именно — что народные обычаи и общественную мораль нельзя рассматривать в отрыве от… — Он замолчал. Казалось, он только теперь заметил её присутствие.

— Послушай, — сказал он, — я не буду притворяться, что мне известны мотивы, которыми ты руководствуешься, но я убеждён, что твоим важнейшим жизненным критерием остаются интересы моего близкого друга, лежащего сейчас перед нами. Однако я так же твёрдо убеждён, что в настоящий момент ты ставишь под серьёзный удар свою репутацию. Послушай меня: этот человек должен немедленно покинуть твой дом.

Она молчала. По потолку все так же скользили тени.

— Если он не уйдёт, я посажу его за решётку.

— Нет, — воскликнула она, но ничего к этому добавить не смогла.

— Да, — сказал он, — и я сию же минуту иду в его комнату, чтобы сказать ему об этом.

Гилфорт вышел, прямой, как палка, в тщательно отутюженном, прекрасного покроя сером костюме, хорошо скрывавшем его брюшко, — серая фигура с сероватой сединой и серым лицом, пересекающая полосы света и тени под играющими на потолке бликами. Он вышел в коридор, Кэсси за ним. Он толкнул дверь и вошёл, Кэсси за ним. Комната была пуста.

— Он на охоте, — сказала она радостно, — вот он где.

— Охотится, — выговорил он наконец, — и не трудно догадаться, на кого.

Он быстро осмотрел ящики комода, уверенным движением задвинул их обратно, отодвинул мешковину, висевшую в проёме шкафа, проверил содержимое карманов городского пиджака, достал что-то и показал ей.

— Видишь, — сказал он с удовлетворением, — человек, условно выпущенный из тюрьмы, не имеет права носить это при себе. Это холодное оружие.

— Это же охотничий нож, им Сандер пользовался.

— Но Сандер не был осуждён за уголовное преступление. Гляди. — Маррей надавил кнопку, выскочило лезвие. — Лезвие более четырех дюймов длины, это запрещено законом. Видишь, здесь желобок? Надеюсь, ты понимаешь, что это не для точки карандашей. — Он защёлкнул лезвие и осмотрел рукоятку. — Совершенно новенький. — Гилфорт осуждающе взглянул на Кэсси. — Незаконная торговля все ещё существует, — сказал он с раздражением. — Сомнительные магазинчики на задних улицах, евреи в ломбардах — все что хотите за десять центов. — Он снова поднял нож и воскликнул: — Да на нём даже этикетка с ценой!

Не выпуская ножа из рук, не обращая внимания на Кэсси, он вышел. Вернувшись в комнату Сандера, Маррей сказал:

— Я буду ждать, я буду ждать столько, сколько понадобится, и я скажу этому типу, что ему здесь не место.

— Зачем тебе ждать? — спокойно сказала она. — Я сама передам ему твои слова.

Он пристально посмотрел ей в лицо.

— Ладно, — сказал он наконец, — но поставим точки над "i". За драку на той неделе его можно лишить свободы, вообще говоря, если бы я не вмешался, его бы уже арестовали. Если теперь этот парень просто уйдёт, тихо, спокойно, ему ничего не будет. Но уйдёт совсем за пределы штата. В Теннесси одним даго будет меньше, и ты сэкономишь деньги налогоплательщиков. Иначе, передай, — его ждёт решётка. Ре-шет-ка, ясно?

Она покорно склонила голову.

— Я сделаю все что смогу.

— Ну вот и умница. — Он положил нож на стол и достал кошелёк и расписку. Она подписалась. Гилфорт взял со стула свою шляпу.

— Так не забудь, — предупредил он, ещё раз испытующе взглянув на неё.

— Ладно, — ответила она. Она никак не могла дождаться, чтобы он ушёл.

Он подошёл вплотную, глядя ей в глаза. Она увидела, как блестят его очки, и услышала, как совсем другим, не судейским, а домашним голосом, он спросил:

— А ты знаешь эту девчонку?

Она не ответила, заворожённая блеском его очков.

Тогда он снова сменил тон — голос его звучал теперь коварно, как шуршание лезвия, режущего плоть:

— Черномазая девчонка, здешняя, из той развалюхи у дороги. И все это здесь, у тебя под носом. — Он наклонился, шёпот его сделался ещё более коварным. — Неужто ты позволишь ей срамить тебя на всю округу?

Вдруг он выпрямился и, словно это не он только что шептал, глядя ей в глаза, снова по-ораторски провозгласил:

— И я знаю — мой долг потребовать, чтобы…

Но тут раздался победно звенящий голос Кэсси, потому что теперь настала её очередь торжествовать:

— А знаешь, Маррей, кто та девчонка? Та черномазая?

И, увидев, как глаза за сверкающими стёклами очков растерянно заморгали, ответила:

— Дочь Сандерленда.

И захихикала. Ей вдруг стало легко и весело, и она захихикала, словно какая-нибудь девчонка-хохотунья на вечеринке.

— Не верю, — ответил Маррей; и от этого ей стало ещё смешней.

А потом она перестала смеяться, потому что ей было уже не смешно. Смех застрял у неё в горле, будто кто-то силой сунул ей в рот сухих отрубей. Она села на стул.

— Уйди, пожалуйста, — сказала она.

Он стоял, раскрыв рот, как рыба.

— Я устала, — проговорила она, — устала.

Он вышел.

Кэсси видела, как Анджело стоит возле залитой солнцем опушки. Она смотрела на него, пригнувшись за ореховым кустом, листья которого уже поблекли. Анджело стоял там, внизу, у самой кромки леса, и глядел прямо перед собой, на опушку. Он стоял, застыв как столб, как скала, спиной к ней, но даже на таком расстоянии она чувствовала, как тяжело он сейчас дышит, как напряжён сейчас взгляд его чёрных глаз, блестящих, точно птичьих.

Потом его силуэт, только что такой неподвижный, начал удаляться в сторону опушки, залитой солнцем. Он остановился, затем рядом с ним, совсем близко, появился ещё один силуэт.

Этот второй силуэт был девичий, и в руках у девушки были ведра, но когда мужчина обнял девушку, руки её опустились, а голова мужчины склонилась вперёд, и оба силуэта слились в один.

Кэсси Спотвуд издали увидела его склонившийся затылок и затаила дыхание. Но он все не поднимал головы, и Кэсси почувствовала, что задыхается. Она увидела, как безвольно упали ведра. Упали беззвучно — ведь до них было так далеко.

Потом мужчина и девушка, все так же в обнимку, вошли в каменный дом с разрушенной крышей. Ведра остались в траве на поляне.

Когда Кэсси снова открыла глаза, перед ней стояла Арлита. Стояла всего в шести футах, совсем близко. В руке у неё было ружьё.

— Нет, ничего-то у меня не вышло, — сказала она, помолчав. — Грозилась убить, да не убила. А знаешь, почему?

Кэсси пристально смотрела на неё, на этот раз уже не обращая внимания на её фамильярность.

— Убей я его, — сказала женщина, — и они меня прикончат, на электрический стул посадят. Как же тогда моя Шарлин?

Она стояла в глубокой задумчивости. Ружьё, будто тяжёлый груз, висело в её опущенной руке.

— А вот кого надо было убить, — неторопливо проговорила Арлита, — и притом давным-давно, так это Сандера твоего. Тогда бы и меня давным-давно прикончили, и Шарлин не родилась бы на свет. — Она помолчала. — Знаешь, что он мне сказал, когда я призналась, что жду ребёнка? Знаешь, что Сандерленд Спотвуд мне сказал?

Кэсси глядела на неё снизу вверх, не в силах произнести ни слова.

— Засмеялся и сказал: «Раз так, давай уж я тебе ещё одного добавлю…» И полез ко мне. Побрыкалась я, да не тут-то было, придавил он меня, как кирпичная труба. А потом захрапел. Встала я, стою на полу. Сколько уж простояла, не помню. Взяла мясницкий нож…

Она замолчала, уйдя в себя. Небо позади неё начало блекнуть.

Кэсси по-прежнему не сводила с неё глаз.

— Ты вправду взяла нож?!

Глаза женщины смотрели вдаль, туда, где начинали темнеть деревья.

— Держу нож, а Сандер храпит себе, потом открыл он глаза, взглянул на нож и засмеялся. «Черт, — говорит, — Арлита, брось-ка лучше этот старый грязный нож и полезай сюда, в постель». И все смеётся: «Давай влезай, девчонка, я расколю тебя, как зрелый арбуз, перележавший на солнце». Говорит: «Поздно уже становится, девчонка, у нас с тобой времени разве что на один заход, а потом мне пора ужинать, если ты мне до этого глотку не перережешь». Ну я и бросила нож.

— Но ты получила сорок акров земли, — сказала Кэсси.

— Получила. Думала, с этой землёй найду себе мужика. Да только такого дурака, который согласился, бы здесь жить, не сыскать. Так и осталась одна. Работала как собака. Надрывалась. Погляди на меня, — она развела руками, не выпуская ружья, — состарилась, состарилась раньше времени.

Она замолчала, глядя на Кэсси, по-прежнему сидевшую у её ног.

— Да и ты, — она засмеялась, — тоже не молоденькая. Будь ты помоложе, не валялась бы здесь, не подглядывала бы за молодыми.

Кэсси добралась до дому засветло, но ещё долго сидела в тени у сарая. С наступлением темноты в окне кухни загорелся свет, но что там происходит внутри, Кэсси не было видно. Потом свет погас. Она вошла в дом и легла на свою койку в комнате Сандера. Ей было страшно. Её бил озноб, хотя она лежала в одежде, не сняв даже башмаков. Было ещё совсем темно, когда она встала, включила свет. Сандер не спал. Она видела, как он водит глазами, но не обратила на него внимания. Она следила за своими руками, хотя заранее знала, что они будут делать. Тихонько, про себя, она напевала песенку. Она знала, что теперь все будет хорошо. Все так просто.

Руки раздели её. Она глянула вниз, на белизну своего тела, и увидела, как руки надели на неё красное платье, потом взяли расчёску и красную ленту и стали укладывать волосы. Глядя в зеркало, она мурлыкала какую-то простенькую, нежную мелодию.

Затем, надев чёрные лакированные туфли, она прошла по коридору и осторожно отворила дверь. Ощупью подошла к кровати. Легла поверх одеяла, глядя в темноту, прислушиваясь к дыханию Анджело. Подождав немного, прошептала:

— Ты ведь не спишь.

Ответа не было.

— Я знаю, что ты не спишь, — сказала она мягко, — но мне и не надо, чтобы ты говорил. Ты можешь молчать.

Она помолчала.

— Я знаю, Анджело, я знаю, что ты все время хотел мне что-то сказать, с тех пор… — Но она не могла говорить. Слова, которые ей хотелось произнести, были где— то рядом, казалось, висели над ней в темноте, но произнести их она не могла. Она долго ждала, прислушиваясь к его дыханию.

Потом наконец выговорила:

— Маррей Гилфорт, он приезжал сегодня. Днём.

Она услышала, как он задержал дыхание.

— Он сказал, что ты должен уйти!

Потом:

— Он говорит, что, если ты не уйдёшь, тебя снова возьмут туда.

Теперь она была уже уверена, что Анджело слушает, затаив дыхание.

— Но я им тебя не отдам, Анджело. Мы их обманем, мы их обманем.

Она начала хихикать, весело и с удовольствием.

— Я тебя спрячу там, наверху, — сказала она, отсмеявшись. — Я скажу ему, что ты уехал, и здесь все уберу, будто ты уехал. А в те дни, когда он приезжает — обычно числа первого или второго, — тебя дома не будет. Днём. Он всегда днём приезжает.

Кэсси нащупала его руку на простыне. Она нашла её легко, словно видела в темноте. Рука была вялая, как у спящего. Не тяжёлая, а просто как будто безжизненный груз.

— И вот ещё что я тебе хотела сказать, Анджело. Ты давно хочешь поговорить со мной, я заметила, но это ни к чему, потому что я и так все знаю. Да, милый, я знаю. Помнишь ту ночь, когда я сказала тебе, что ты не должен чувствовать себя здесь, как в тюрьме, потому что ты свободен и, если хочешь, можешь уйти в любую минуту. Даже сейчас, Анджело. Если тебе надо, ты можешь уйти.

И мягче, чем когда-либо, добавила:

— А потом ты вернёшься, снова придёшь ко мне, и я тебя дождусь. Ведь ты меня любишь чуточку, да, Анджело? Ты ведь меня любил, хоть немножко? А, Анджело?

Она была уверена, что в ответ он легонько сжал её руку; да, да, она не ошиблась, и так ли уж важно, что пожатие это было не слишком крепким?

Кэсси долго просидела так, в темноте, держа его руку. Потом услышала из коридора хрип. И сразу поняла в чём дело: она оставила включённым свет, а при свете Сандер не мог заснуть.

Она тихонько вышла. Однако и после того, как она выключила свет, Сандер продолжал хрипеть: за ним надо было убрать. Лишь через полчаса она вернулась к комнате Анджело.

Но дверь была закрыта. Заперта. Она присела возле двери, не веря, что это правда. Потом легла на пол и закрыла глаза. Она пыталась убедить себя, что Кэсси Спотвуд здесь нет, что она исчезла, — ведь если поверить в это, то и все её муки тоже исчезнут.

Но она была тут, она лежала на полу, а они все стояли над ней, все — Сандер и та женщина, Маррей и девчонка, Сай Грайндер и Анджело. Все они смеялись.

Даже Анджело.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Какую-то долю секунды после пробуждения ему казалось, что он снова молод. Или просто приснилось, будто он молод, и сон продлился в явь на то мгновение, когда он открыл глаза навстречу июньскому лету и пению птиц.

Потом он вспомнил, какой сегодня день, и почувствовал прилив сил. Удивительно приятно быть Марреем Гилфортом. Он встал.

В ванной, повинуясь внезапному порыву, он пару раз согнулся и разогнулся, стараясь коснуться пальцами пола. Взглянув на свой обвисший живот, с отвращением покачал головой. Надо будет пойти к массажисту, заняться гимнастикой. При доме есть старые пустующие конюшни, можно завести лошадей. Он внезапно увидел себя стоящим на парадном крыльце в лучах раннего солнца, ещё до завтрака, — подтянутая талия, галифе, и вот седеющий негр подводит к нему прекрасную, нервную, отливающую блеском кобылу и Маррей взлетает в седло и уносится навстречу солнцу. У себя в оффисе он скажет: «Что может быть лучше хорошего галопа перед завтраком! Прекрасно помогает сохранить форму!»

Он принял холодный душ. Уже много лет он этого не делал.

Открывая белую калитку, навешенную между белыми деревянными столбами, он посмотрел на выложенную кирпичом дорожку. Этому дому явно не хватало того аристократизма, которым отличался его дом, ранее принадлежавший Бесси, но после её смерти ставший его собственностью, и не только формально, а в гораздо более глубоком смысле, ибо в сознании Маррея миф о его роли в судьбе особняка Дарлингтонов давно уже вытеснил унылые факты действительности, и миф этот парил над домом, как нимб. Но хотя дому Паркеров и недоставало аристократизма, он тем не менее был лучшим домом на Паркер-стрит и стоял на ней с незапамятных времён.

Он взглянул на кирпичную дорожку, затенённую клёнами. Потом оглянулся на свою новую машину с откидным верхом — опять белую, которую он купил три недели назад. Она ждала его за белой калиткой, сияя на солнце, точно рекламная картинка. Чувствуя себя молодым и сильным, Гилфорт направился к дому.

Да, он отлично все устроил. Когда Кэсси Спотвуд под руку с Эдвиной Паркер выйдет сегодня из дверей этого дома, она будет выглядеть не просто благопристойно, а благопристойно втройне. «Aes triplex» Тройная цена (лат.).

, — пробормотал Маррей.

Что касается Эдвины, то она ведь нуждается в деньгах. Он дал ей понять, что материальной стороной дела она останется довольна, а кроме того, он ведь предоставил этой старой дуре лучшее место в зале суда на процессе об убийстве и к тому же снабдил её подходящим предлогом для присутствия там: дал ей роль опекунши главной свидетельницы, вдовы пострадавшего.

Мисс Эдвина открыла парадную дверь, лишь только Маррей нажал кнопку звонка. Очевидно, она караулила его в передней. Она провела его в затенённый холл, и он увидел, что её белые волосы, такие белые, что отливали голубым, уложены в затейливую причёску, голубые глаза сияют, как у ребёнка, розоватые серьги слегка покачиваются — мисс Эдвина вся тряслась от предвкушения сегодняшнего удовольствия; бриллиантовая подвеска поблёскивала на чёрном шёлке платья. Мисс Эдвина положила ладонь Маррею на руку, придвинулась вплотную, обдав его запахом фиалкового корня и мятных леденцов, и прежде чем он успел поздороваться, зашипела: «Тш-ш-ш!»

Ступая на цыпочках и едва удерживая равновесие, она направилась в гостиную. В этом прибежище полумрака и тени стоял стол, на котором под большим стеклянным колпаком, как в клетке, сидели восковые пташки на цветущей ветке апельсинового дерева, тоже изготовленной из воска. Став у стола, мисс Эдвина снова коснулась руки Маррея и, благоухая фиалковым корнем и мятой, к которым, теперь добавился более стойкий запах политуры, сказала:

— Мне кажется, ей лучше.

— Да, — ответил он, внимательно глядя в неестественно яркие глаза мисс Эдвины.

— Однако, — сказала она, — состояние шока ещё не миновало. Хотя прошло уже столько времени. Другие этого, может быть, и не замечают, но я-то прекрасно вижу.

— Да, — сказал он и подумал, что, возможно, слишком поторопился забрать Кэсси из частной лечебницы в Нэшвилле и преждевременно отдал её во власть деспотической доброты мисс Эдвины. Он не раз предупреждал Кэсси, чтобы она держала язык за зубами, внушал ей, что она — главная свидетельница на процессе об убийстве и должна молчать до тех пор, пока не предстанет перед судом. Вглядываясь теперь в алчные фарфорово-голубые глаза мисс Эдвины, он понял, что она ничего не выудила из Кэсси и, стало быть, все идёт хорошо.

— Она хочет открыться мне, — говорила мисс Эдвина. — Последние две ночи я сидела у её постели, и она держала меня за руку, как ребёнок. Я знаю, она хочет мне открыться.

— Я в этом уверен, — пробормотал Маррей.

— Она пытается, — сказала мисс Эдвина и столь энергично затрясла головой, что её розовые серёжки запрыгали из стороны в сторону. — Но не может из-за этого шока, — объяснила она.

— Да, из-за шока, — пробормотал он.

— Надеюсь, вам понравится, как я её одела, — сказала мисс Эдвина. — Бедняжка, сидеть в такой глуши! Она уже забыла, как люди живут.

— Да, — сказал он.

— За покупками я возила её в Нэшвилл, — сказала мисс Эдвина. — В таком большом городе о ней не будут судачить. Там никто и не знает, кто она такая.

— Очень разумно, — сказал он покорно.

— Надеюсь, я трачу не слишком много. Но вы же сами хотели, чтоб все выглядело как следует. Достойно, красиво, изящно.

— Да, — сказал он и в то же мгновение вспомнил — это было внезапно, словно память его подчинилась удару гонга, вроде тех, что зовут к обеду в роскошных курортных отелях, — вспомнил коричневый пакет, лежащий в сейфе, в его кабинете в Дарвуде. В то утро, пока шериф Смэдерс, его помощники и доктор Блэнтон оставались в столовой возле трупа, Маррей заглянул в топку кухонной плиты, положил то, что нашёл там, в коричневый бумажный мешок, спрятав пакет под плащом, вынес его и запер в багажнике своей белой машины. Огонь в плите не успел уничтожить того, что теперь, стоя в полумраке гостиной мисс Эдвины, Маррей видел так ясно, словно все это лежало перед ним: красный шелковистый материал с чёрными прожжёнными дырками, покоробившаяся туфля, изуродованная огнём, кое-где на ней ещё блестел уцелевший лак, сохранился и каблук, высокий и тонкий, и остатки обгоревших кружев от нижнего белья. И, вспомнив все это, Маррей почувствовал, как тошнота подступила к горлу, затряслись колени. Он с трудом вытащил карманные часы, да так и застыл, держа их в руке.

Наконец ему удалось справиться с собой.

— Пора ехать, — сказал он.

— Бедняжка ждёт нас в гостиной, — сказала мисс Эдвина.

— Так поспешим же, — сказал Маррей, все ещё стоя с часами в руке. Вокруг пахло политурой. — Мы должны исполнить свой долг. Это чудовище не может уйти безнаказанным. Сандерленд Спотвуд был моим другом.

Он щёлкнул крышкой часов. Звук был едва слышен, но отчётлив. В полумраке комнаты звук как бы вспыхнул, подобно лучу света, попавшему на кончик иглы.

Внезапно Маррей снова почувствовал себя молодым и непобедимым. Он отомстит за друга.

— Приведите её, пожалуйста, — сказал он.

— Послушайте, Джек, — говорил Маррей Джеку Фархиллу, которому предстояло поддерживать обвинение, поскольку сам Маррей выступал в качестве свидетеля, — насчёт этого списка. Нужно помнить одно. — Он постучал ухоженным, тщательно наманикюренным пальцем по списку присяжных, лежавшему возле мягко светившей лампы на огромном бюро красного дерева в кабинете Маррея в Дарвуде.

— Да, сэр? — спросил Джек Фархилл, почтительно глядя на Маррея.

— Женщины, — сказал Маррей. — Их семеро в списке, но только две из них надёжны.

— Да, сэр?

Белый указательный палец отыскал одно имя, потом другое.

— Миссис Бакнер, мисс Пуандекстер — надёжны. И знаете почему?

— Нет, сэр.

— В их глазах все, к чему прикоснулась мисс Эдвина Паркер, — свято. Даже мусор, который выбрасывают из её дома на Паркер Плэйс. Стало быть, свята и Кэсси Спотвуд. Улавливаете?

— Да, сэр.

— Что касается остальных пяти, то будьте готовы прибегнуть к отводам, если понадобится. Некоторые из них, возможно, завидуют, ну, скажем, чисто по-женски завидуют мисс Эдвине. А эта молоденькая Грэйси ходила в какой-то женский колледж, где-то на востоке. Кто её знает, каких идей она там набралась?

— Говорят, она вроде бы втайне симпатизирует неграм, — сказал Джек Фархилл.

— С таким же успехом она может втайне симпатизировать и даго. Женщины среди присяжных — контингент ненадёжный. У этого даго такая внешность, что какая-нибудь стареющая дура может и нюни распустить. Очень уж он напоминает кинозвёзд из старых итальянских фильмов. Вспомните возраст этих дам, прибавьте сюда приближающийся климакс, и вы поймёте, что едва ли можно рассчитывать на беспристрастное и непредвзятое суждение.

— Да, сэр, — сказал Джек Фархилл.

Отобранные в соответствии с процедурой присяжные начинали потеть; день ещё только начинался, а традиционные веера, розданные присяжным, уже пришли в движение. Веера были из толстого крашеного картона, прикреплённого к деревянной ручке. На одной стороне веера была изображена индейская девица в каноэ из берёзовой коры, а на другой — реклама фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя», фирмы, во время летнего сезона любезно снабжавшей присяжных веерами.

Маррей бросил взгляд в сторону стола, за которым рядом с даго сидел Лерой Ланкастер — длинный, худой, с лысиной, окаймлённой волосами песочного цвета, в роговых очках и неглаженом синем костюме. Этот много хлопот не доставит. Бедняга Лерой! Образование получил хорошее — как-никак университет штата Вирджиния, — и тем не менее вот результат: в сорок пять лет он и пяти тысяч в год не зарабатывает. Вечно выставляет свою кандидатуру на всяких выборах и всегда выдвигает самые дурацкие идеи. Сегодняшнее дело как раз по нему: назначен судом защищать нищего, бывшего заключённого, даго, и к тому же, мрачно подумал Маррей, действительно виновного. Хоть завтра вешай. Только в Теннесси не вешают, а поджаривают на электрическом стуле.

Нет, с Лероем не будет никаких хлопот. Лерой — джентльмен.

Гилфорт украдкой поглядел на мисс Эдвину. Она сидела, будто аршин проглотив, — чёрное шёлковое платье, чёрная шляпка с чёрной вуалью поверх сложного сооружения из седых волос, и ни капельки пота на лице, — восседала на стуле с таким видом, словно и не замечала публики в переполненном зале.

Кэсси Спотвуд, посаженная между ним и мисс Эдвиной, не сводила глаз со своих рук, затянутых в перчатки и крепко сцепленных на коленях.

Видно было, что она напряжена до предела.

— Попытайся хоть капельку расслабиться, — прошептал он, — все идёт как надо.

И действительно, все шло как надо. Искоса он осмотрел её платье. Обычное траурное платье, но как сшито! Было видно, что мисс Эдвина потратила на него немало денег. Но самое главное — она проявила незаурядный вкус. Ведь вот какая штука: никто из хамов в этом зале не увидит ничего особенного ни в платье, ни в шляпке и все же все они почувствуют, что перед ними не простая фермерша. В самом покрое платья было что-то благородное, рафинированное. Мелочи, казалось бы, но и они имеют значение.

Картонные веера за столом присяжных колыхали пронизанный светом воздух. Порой какой-нибудь из вееров замирал и его обладатель вперял свой взор в изображение на картоне. Старик негр роздал присяжным стаканы, потом принёс эмалированное ведро, полное воды, в которой тихо покачивался десятифунтовый брусок льда, и, черпая белым эмалированным половником, наполнил стаканы.

Маррей вспоминал, как его разжиревшая Бесси истекала потом, проступавшим сквозь одежду.

Бесси умерла летом, и хотя в их спальне в Дарвуде был установлен кондиционер, простыни приходилось менять по три раза в день — так она потела. Теперь, сидя в зале суда, он с каким-то гнетущим чувством вспоминал о промокших от пота простынях Бесси. Охваченный застарелыми, неизлечимыми воспоминаниями, он спрятал лицо в ладони. Почему, почему мир так ужасно устроен?! Тогда в церкви на отпевании он тоже вдруг вспомнил о простынях и неожиданно для себя спрятал лицо в ладони.

Но теперь он не в церкви, и это не похороны; все, решительно все шло по плану.

Он резко поднял голову и окинул пронзительным взглядом зал, взглядом, который призывал к порядку всюду, куда проникал.

Постепенно вырисовывалась картина преступления. Она разворачивалась величественно, с неизбежностью и гипнотической лёгкостью приближаясь к кульминации, и в то же время в зале создалась атмосфера напряжённого ожидания, щекотавшего нервы, потому что ход заседания то убыстрялся, то приостанавливался, и тогда возникали поистине драматические паузы, особенно когда Джек Фархилл вдруг отпускал свидетеля так неожиданно, что его последнее слово будто повисало в воздухе.

«Да, — решил Маррей, — этот паренёк Фархилл осваивает ремесло. Ну что, разве не Маррей Гилфорт учил Фархилла уму-разуму?»

— Ритм, — говорил он, бывало, Джеку Фархиллу, — да, да, ритм заседания, вот в чём секрет.

— В пятницу, 11 апреля, в 9.25 утра, — давал показания Майкл Спэнн, белый, 67 лет, владелец магазина в Корнерсе, — Кэсси Спотвуд вошла в магазин. Она почти повисла на двери, чтобы не упасть, волосы у неё все промокли, потому что шёл дождь. Она с трудом добралась до мотка верёвки, лежавшего на полу, и села, можно сказать, даже упала на него. Она сказала, что Сандера убили. Попросила позвонить Маррею Гилфорту в Паркертон. Выговорив это, она, как говорится, хлопнулась в обморок.

Он крикнул на помощь свою старуху. Та пришла сразу, потому что дом у них рядом, за магазином. Они втащили Кэсси Спотвуд к себе, уложили её, и он позвонил мистеру Гилфорту, причём даже за свой счёт, и сообщил все кому-то из тех, кто работал у мистера Гилфорта, потому что самого мистера Гилфорта ещё не было в оффисе. Но они, видно, нашли его быстро, потому что он вскоре приехал в Корнерс с шерифом, доктором Блэнтоном и двумя помощниками шерифа.

Сначала все пошли к Спэнну, туда, где на кровати лежала Кэсси Спотвуд. Она, пока бежала к магазину, видать, несколько раз падала в грязь. Это было заметно по её одежде. Она так обессилела, что и слова вымолвить не могла. Тогда вызвали доктора Такера, чтобы тот приглядел за ней.

А потом мистер Гилфорт и все остальные уехали.

Так что первыми узнали обо всём в Корнерсе. «Телефонный провод в доме Спотвудов был перерезан, — показал помощник шерифа Майлз Кардиган, — причём не возле телефона, где это сразу бы заметили, а возле плинтуса у парадной двери. А ближайший телефон был в трех милях от дома Спотвудов».

В 10.36, как показал шериф Смэдерс, в Корнере прибыли шериф со своими помощниками, Маррей Гилфорт и доктор. Лишь в 10.52 доктор Блэнтон завершил осмотр тела. Как установил доктор Блэнтон, смерть наступила приблизительно в 7.30 утра. Лезвие ножа вошло в латеральную часть грудной клетки, в заднюю левую аксилярную область между третьим и четвёртым рёбрами, и прошло через нижнюю долю левого лёгкого и далее сквозь восходящую часть аорты и левое ушко. По мнению доктора Блэнтона, рана была нанесена лезвием, подставленным под приподнятое тело. Затем тело оказанным на него давлением было насажено на нож. Наружное кровотечение было незначительным, поскольку нож оставался в ране, а жертва вследствие своего состояния не могла оказать сопротивления и тем самым не способствовала увеличению раны. Как показал доктор Джон Такер, проживающий в Корнерсе, тело жертвы от шеи вниз оставалось парализованным в течение двенадцати лет.

Услышав это, какая-то женщина в зале зарыдала, восклицая: «Бедненький, ведь он и шелохнуться-то не мог!»

Когда женщину успокоили, Джек Фархилл взял у клерка и передал вновь вызванному на свидетельское место доктору Блэнтону нож, который доктор Блэнтон опознал как орудие убийства. Он показал, что извлёк его из раны умершего в присутствии шерифа Смэдерса.

Джек Фархилл поднял нож высоко над головой. Лезвие ножа было убрано в рукоятку. Он нажал на кнопку — и лезвие, блеснув, вырвалось наружу.

Фархилл стоял, поигрывая ножом, лежавшим у него в руке, и будто забыв, что к нему прикованы глаза присутствующих в зале. Затем он поднял голову и заговорил, как бы рассуждая сам с собой:

— Он предназначен не для невинных забав и не для невинных занятий… — и, внезапно повысив голос, — этот нож предназначен для одной и только одной цели!

И хотя уже слышался возглас «возражаю, возражаю», он продолжал:

— И именно для этой цели он и был использован.

Судья Поттс принял возражение Лероя и приказал убрать последний абзац речи Фархилла из протокола.

— Прошу присяжных это заявление не принимать во внимание, — сказал он.

Фархилл едва заметно поклонился судье, подошёл к столу присяжных и передал нож ближайшему из них.

Присяжный поиграл ножом: высвободил лезвие, убрал его и снова высвободил. Он, как мальчишка, увлёкся этим занятием. С явной неохотой он передал нож соседу. Нож переходил из рук в руки. А Фархилл терпеливо ждал.

Когда все присяжные ознакомились с ножом, Фархилл, .поклонившись в знак благодарности, передал нож клерку с просьбой приобщить его к делу как вещественное доказательство No 1.

И все это время Кэсси Спотвуд не сводила глаз со своих сцепленных на коленях рук.

Когда объявили перерыв и Маррей, мисс Эдвина и Кэсси вернулись домой, доктор Лайтфут, врач мисс Эдвины, был. уже там. На всякий случай. Но Кэсси сказала, что чувствует себя нормально, только хочет прилечь перед обедом. Впрочем, обед был ей подан в постель — бульон, крылышко цыплёнка, фруктовое ассорти и кофе. Потом она лежала на спине с закрытыми глазами. Доктор Лайтфут, сидя возле неё в полумраке комнаты, что-то ей успокоительно говорил, пока не настало время собираться.

В холле появления доктора ожидала мисс Эдвина.

— Мне кажется, — шепнул он, — она справится.

— Спасибо, — сказала мисс Эдвина, и глаза её сверкнули в тёмном холле ещё ярче, чем бриллиантовая подвеска у неё на груди. Затем она отворила дверь и вошла к Кэсси.

В суде Кэсси сидела в той же позе, что и прежде, — её сцепленные руки в чёрных перчатках лежали на коленях, голова была опущена. Пока свидетели давали свои показания, Маррей украдкой разглядывал её. Внезапно он понял, что глаза её вовсе не смотрят на руки в перчатках. Они глядели на того парня, на даго, сидевшего без пиджака в свежей белой рубашке без галстука, с застёгнутой верхней пуговицей на воротничке; он так старательно зализал свои волосы, будто их сапожный блеск был ему дороже всего на свете, ничто другое его не интересовало. Он сидел на скамье подсудимых, глаза его блестели и поглядывали по сторонам, но в них не было напряжения, они были скорее безразличны.

Маррей глянул на него через разделяющее их пространство, и ему захотелось вскочить и заорать: «Я тебе покажу! Посмотрим, как ты будешь сидеть, когда опустится рубильник».

Но вместо этого он склонился к Кэсси.

— Не волнуйся, — шепнул он, слыша, как колотится сердце у него в груди, — мы ему устроим. Теперь уж он никогда…

Он замолчал. Что никогда?

На какую-то долю секунды, замешкавшись в поисках нужного слова, он увидел ослепительно белое тело женщины в темноте на постели и тихо открывавшуюся дверь. Дверь открывалась, открывалась. Затем картина, для которой у него так и не нашлось подходящего слова, картина, в реальность которой он наотрез отказался бы поверить, даже если бы увидел её наяву, исчезла.

Он облизал губы и услышал, как они прошептали:

— Теперь ему от нас не уйти.

Голова Кэсси по-прежнему была опущена, только на этот раз он видел, что она действительно рассматривает свои руки.

Он опять наклонился к ней.

— Он даже не глядит в твою сторону. Значит, сознаёт свою вину.

Казалось, Кэсси его не слышала. Он опять наклонился:

— Следующая ты. Не волнуйся. Просто расскажи все как было. Все, что ты рассказывала мне и шерифу. И как можно проще.

Она опять не подала вида, что слышит. Он склонился ещё ближе.

— Погляди на меня, — шёпотом приказал он, — посмотри мне в глаза.

Она подняла на него глаза.

— Отлично, — прошептал он. — А когда будешь говорить, гляди прямо на Джека Фархилла. Помни — Джек тебе друг.

Её вызвали.

«Все в порядке», — подумал Маррей, провожая взглядом её облачённую в чёрное фигуру. Когда Джек Фархилл обратился к ней, она подняла голову. Её взгляд сосредоточился на нём. Значит, все в порядке.

Не стоит волноваться. Она глядит прямо на Джека Фархилла. А что она шепчет, так это ничего. Тишина такая, что шёпот совершенно отчётлив.

Это даже хорошо, что она так странно шепчет. Это заставляет всех с напряжением вслушиваться, всех, в том числе и присяжных, — вслушиваться, чтобы не пропустить ни единого слога. Так каждое её слово приобретает ещё больший вес.

Шёпотом она рассказывала, что проснулась в пять утра, чтобы убрать за мужем. Помыть его, поменять простыни. Она старалась менять ему постель через день. Но это не всегда удавалось, особенно зимой, когда стирать и сушить бельё было труднее.

— Бедняжка, — раздался женский голос в конце зала, и не шёпотом, а громко. — Столько стирки, уму непостижимо.

Ударил молоток судьи.

«Отлично, — думал Маррей. — Такое замечание, такое сочувствие несомненно повлияют на присяжных».

Она побрила мужа, продолжала шептать Кэсси. Было без двадцати семь, когда она пошла его брить. Она взглянула на часы в кухне, вынося мисочку с мыльной водой. А потом вошёл он, этот человек.

— Простите меня, миссис Спотвуд, — прервал её Джек Фархилл, — но кто вошёл?

— Анд-же-ло Пас-сет-то, — ответила она медленно и осторожно, выговаривая каждый слог, словно каждый слог имел свою цену; она произнесла это, как будто повторяла урок, стоивший ей многих лет жизни.

— Вы имеете в виду обвиняемого? — настаивал Джек Фархилл, склоняясь в её сторону, глядя ей прямо в глаза, рукой указывая на Анджело. Она не посмотрела, куда он указывал. Её взгляд скользнул по лицу Джека Фархилла, затем опустился на сцепленные руки, по-прежнему лежавшие у неё на коленях.

На мгновение Маррею стало не по себе, но он сразу же успокоился, убедившись в том, что она опять глядит на Джека Фархилла и продолжает рассказывать о том, как этот человек вошёл с охапкой дров. Обычно он приносил дрова раньше, ещё до того, как она приходила в кухню. Заметила ли она что-нибудь необычное? Да, он был в городских брюках и туфлях. В лакированных. Нет, она тогда не придала этому значения. Он иногда ездил в город. Чтобы купить что нужно. Для работы, которую он выполнял по дому. Он всегда был хорошим работником, надо отдать ему должное, он мастер чинить все на свете.

Нет, она долго не знала о том, что он должен ездить в город отмечаться, потому что был освобождён условно. Она об этом узнала лишь от мистера Гилфорта, мистера Маррея Гилфорта. Мистер Гилфорт просил передать ему, этому человеку, что он не должен жить у неё.

Как ни странно, но в то утро, даже увидев его в лакированных туфлях, она не вспомнила, что он уезжает насовсем. Она была так занята Сандером, что просто забыла об этом, хотя сама накануне сказала ему, что он должен немедленно уехать.

Да, она разожгла печку после того, как он ушёл из кухни. Позже ей показалось, что она слышит шум мотора, но она решила, что ошиблась. Ей и в голову не пришло, что он может украсть её машину. Она думала, он дойдёт до Корнерса, а оттуда поедет на попутной.

Когда ей показалось, что она слышит мотор?

Точно она не могла сказать, но кофе к этому времени уже закипел.

Чуть позже она удивилась, почему это он не идёт завтракать. Она обычно накрывала ему первому, чтобы потом не спешить. Потому что Сандер ведь сам есть не может и, чтобы его накормить, нужно время.

Она просит прощения, что отклонилась от сути дела. Однако когда он — этот человек — все не приходил, она вышла в коридор и позвала его. Ей не хотелось, чтобы яичница остыла. Ну и что же, что он в то утро должен был уехать, всё равно — кому же охота есть холодную яичницу, она становится как резина, а яйца все же стоят денег. Её собственные цыплята ещё не неслись, ну и…

Её глаза уже не смотрели на Джека Фархилла. Она замолчала. И все разглядывала свои руки.

Джек Фархилл попросил её рассказать, что она делала потом. Кэсси снова поглядела на него и извинилась, что опять отвлеклась. Потом, значит, она поставила яичницу на плиту, хоть она и стала как резина, пусть всё-таки будет тёплая, когда он придёт. Она приготовила завтрак Сандеру, выпила, как обычно, на ходу свою чашку кофе, прежде чем отправиться кормить мужа. На его кормёжку уходило много времени, так что чашка кофе была всегда кстати. Нет, она не может сказать, который тогда был час. Она взяла поднос с завтраком для Сандера, а потом…

Она замолчала.

— А потом?.. — мягко спросил Джек Фархилл.

Она глядела на него, как будто видела впервые.

— Потом, — подсказал он, — вы направились к мужу через кладовую.

— Через кладовую, — как эхо повторила она. — Я пошла через кладовую.

Она опять замолчала.

— Да, миссис Спотвуд.

— Я пошла через кладовую, — прошептала она ещё тише, чем прежде. И замолчала. Попыталась что-то произнести. Наконец ей удалось едва слышно проговорить: — Я толкнула дверь. — И дальше губы её шевелились уже беззвучно.

Фархилл подошёл к ней.

— Вы прошли через кладовую в комнату? — спросил он почти шёпотом.

Кивнув, она произнесла какой-то звук, вероятно, обозначавший «да».

— Вы подошли к кровати, миссис Спотвуд? Помедлив, она кивнула.

— И что вы увидели, миссис Спотвуд?

Кэсси глядела на него с мольбой в широко раскрытых глазах.

Фархилл приблизился к ней вплотную, сочувственно улыбнулся и шёпотом спросил:

— Что же вы увидели, миссис Спотвуд?

Глаза её стали ещё шире. Губы продолжали беззвучно шевелиться.

Фархилл терпеливо ждал, все с той же сочувственной улыбкой, не сводя глаз с её лица. Потом, словно решившись, повернулся к Лерою Ланкастеру.

— Свидетельница в вашем распоряжении, сэр, — произнёс он едва слышным голосом, каким говорят у постели больного. Он поклонился миссис Спотвуд и отошёл в сторону.

Защита от перекрёстного допроса отказалась.

Маррей заранее знал, что Лерой откажется от допроса. Лерой был бы круглым идиотом, если бы начал давить на страдающую женщину, да ещё и вдову. Пойти на это при создавшихся обстоятельствах было бы равносильно самоубийству.

Впрочем, всё равно исход дела предрешён, и Лерою остаётся только разыгрывать представление, чтобы сохранить видимость защиты. Он взглянул на Лероя, сидевшего возле итальянца. На даго была белая рубашка без галстука с застёгнутым воротничком.

Тут до него дошло, что заседание на сегодня закончилось.

Дома у мисс Эдвины, сидя с доктором Лайтфутом и наслаждаясь превосходным кофе, Маррей сказал:

— Ну что же, Кэсси, ты была умницей. Как заверил меня Лерой Ланкастер, завтра тебя вызывать не будут. Я лично думаю, что тебя больше вообще не будут вызывать. Так что завтра вы с мисс Эдвиной можете сходить в кино. Развеяться немного.

По лицу мисс Эдвины скользнула тень.

— Нет, — сказала Кэсси.

— Но… — начал было Маррей. — Нет. Я пойду в суд.

— Но…

— Я должна пойти, — произнесла она спокойно и категорически, словно вопрос этот был давным-давно решён.

— Конечно, — радостно вмешалась мисс Эдвина, — конечно же мы пойдём. — И, повернувшись к Кэсси, добавила: — Если только вы, моя милочка, действительно считаете, что должны быть там.

Картина продолжала проясняться.

Нож опознал мистер Спэнн. Вторично вызванный давать показания, он припомнил, что продал его «этой девчонке, Шарлей или как там её». Он продал нож 9 апреля, в среду, в этом он не сомневается. Мистер Спэнн вообще старался отвечать точно и произвести хорошее впечатление. «Ничего удивительного, — подумал Маррей. — Джек Фархилл прямо сказал ему, что продажа такого оружия противозаконна. Но сегодня можно будет этот вопрос не заострять».

При перекрёстном допросе Лерой задал лишь один вопрос:

— Знал ли мистер Спэнн отца Шарлин?

Мистер Спэнн не знал. У него не было времени выяснять родственные связи черномазых.

Его реплика вызвала одобрительную реакцию зала, несмотря на стук судейского молотка.

Какого черта, спросил себя Маррей, Джек не возразил против такого вопроса?

Впрочем, какая разница? Шарлин признала, что купила нож. Анджело сам просил её об этом. Его побили в Паркертоне. Да, когда он хотел войти с ней в кинотеатр «Лирик» через дверь для цветных. Он сказал, что он цветной, ну, его и побили, потому что все знали, что это неправда и просто он, белый, хочет открыто пройти с чёрной. Его били, а он даже не защищался, а потом он ей сказал, что она, наверное, думает, что он трус, а она сказала нет, она на него так смотрит, потому что ей очень его жаль: он такой весь избитый, ну а он ей ответил, что больше никому себя не позволит тронуть, даже ради того, чтобы у неё не было неприятностей, и пусть она купит ему нож, он видел один такой в Корнерсе, и дал ей денег, вот она и сделала, как он велел. Он был сильно избит и сам никак не мог.

Она расплакалась.

— А когда ты передала нож Анджело Пассетто? — мягко спросил у неё Джек Фархилл.

Ответа не последовало, только всхлипывание.

— Когда? — с неожиданной резкостью спросил Джек Фархилл. Голос его разорвал тишину, точно вдруг выскочившее лезвие ножа.

Всхлипывания утихли. Она подняла глаза.

— В среду. В среду после обеда. Там, в старом коровнике.

— А Сандерленд Спотвуд, мистер Спотвуд, был убит, в пятницу утром, в пятницу 11 апреля, верно? — сказал Джек Фархилл снова мягким, ласковым тоном.

Девчонка наконец выдавила из себя «да».

При перекрёстном допросе был задан один вопрос?

— Когда вы родились, Шарлин?

— Возражаю, — отвёл вопрос Фархилл. «Проснулся наконец», — заметил про себя Маррей, Возражение было принято.

Дело становилось все яснее, и к концу третьего дня картина была полной. О драке возле кинотеатра «Лирик» показаний было более чем достаточно. Установили и маршрут их бегства в Кентукки, на север: машина останавливалась дважды — один раз они покупали бензин, другой раз продукты, как сообщили надёжные свидетели. Полицейский, который дежурил на мосту через Огайо в Эвансвилле, штат Индиана, описал арест. Арлита Бентон дала показания об исчезновении дочери.

Пока не настала очередь Арлиты, защита вела перекрёстный допрос довольно небрежно. Показания самой Арлиты были весьма просты. Когда Шарлин не вернулась с ручья, куда отправилась за водой, она пошла её искать. Она нашла ведра у старого коровника и решила, что этот «сицилий» завёл её в лес. Да, он давно гонялся за Шарлин, но она, Шарлин, до недавнего времени все откручивалась.

Весь лес излазила Арлита, пока не нашла свежий автомобильный след в траве. А потом отправилась к дому, что на дороге. Подошла к кухне, видит — дверь открыта, она постучалась, потом крикнула, думала, её услышат через дверь в кладовую, и вошла в кухню. Туда, где был Сандер, она не ходила. Она просит прощения, она хотела сказать мистер Спотвуд.

Только она заглянула в кладовую, как вдруг слышит голоса — шериф и все прочие. Она рассказала им, как охотилась за Шарлин и за этим «сицилием», а они говорят — отлично, мы тоже охотимся за ним. Они привезли её в город и задержали там. Они ей сказали, что она у них будет свидетельницей.

Да, она знала, который был час, когда Шарлин отправилась на ручей, — без двадцати девяти минут восемь. А до того ручья пять минут хода.

Маррей давно уже понял, что Арлита — единственное слабое место обвинения. Естественно, Лерой постарается это продемонстрировать, даже если по времени окажется, что Арлита не могла быть убийцей. Да, если возникнет хоть малейшее сомнение в виновности даго, оно будет связано с Арлитой.

Лерой, конечно, проволок свидетельницу через весь лес, где она охотилась в то утро за Анджело, спросил о каждой поляне, дереве, камне, листочке. Покончив с этим, он спросил:

— А ты уверена?

А когда она сказала «да, уверена», он заметил:

— У тебя завидная память, Арлита. А скажи-ка мне, с какой стороны от стола стоит кровать, на которой лежал мистер Спотвуд?

— Я… я, — начала Арлита. — Да не ходила я туда.

— Никогда, Арлита, никогда в жизни?

— Я говорю, что…

— Так когда же ты там была?

Лицо Арлиты покрылось пятнами, губы плотно сжались. Наконец она сказала:

— На той неделе — воскресенье было, — перед тем как его убили.

— Кого убили?

— Сандера, — начала Арлита и осеклась.

— Кого это ты имеешь в виду, Арлита?

— Мистера Спотвуда.

— А тебе что, привычней называть мистера Спотвуда Сандером, Арлита?

Обвинение возразило против этого вопроса, и возражение было принято.

— А с чего это ты, Арлита, сказала, что не входила в ту комнату?

— Я подумала, вы говорите про…

— Про утро убийства, да?

— Да, сэр.

— Ну так почему бы тебе не отвечать на вопросы прямо? Ведь ты знала про кровать. Гораздо проще отвечать правду, Арлита, разве нет?

Она поглядела на него с яростью, и лицо её опять пошло пятнами.

— Так вы же мне не дали, — нашлась она.

Потом Лерой Ланкастер заставил её снова рассказывать, как она ходила по лесу.

— Итак, — сказал он, — мы снова в комнате, Арлита.

— Но я вовсе там не была, и вам не суметь…

— Но ведь ты все же там была, Арлита. Ты сама об этом сказала. В воскресенье, до убийства, — Лерой весь собрался. — А зачем ты пошла туда? Кто там был? Что произошло? Что ты делала?

— Это не один вопрос, а сразу четыре, — возразил Фархилл.

— Возражение принято, — заявил судья Поттс.

Лерой поклонился судье и затем повернулся к Арлите.

— Ну, давай тогда по порядку. Зачем ты туда пошла?

Молчание.

— Зачем ты туда пошла, Арлита?

— Сказать ей, — она неожиданно показала на Кэсси, — сказать ей, чтобы она держала своего «сицилия» подальше от моей Шарлин.

— Кто ещё там был?

— Санд… — она спохватилась.

— Как ты сказала, Арлита?

— Мистер Спотвуд. Он там был.

— В постели?

— В постели.

— Ты говорила о нем, пока была в комнате?

Она долго молчала.

— Что-то не припомню.

— А в тот день, когда ты была в лесу, куда ты пошла после того, как посидела у ручья, Арлита?

— На холм, к югу, в сторону старой завалившейся сосны.

— Вот видишь, Арлита, у тебя просто завидная память на такие мелочи. А теперь попробуем вспомнить кое-что посерьёзнее. В той комнате, в воскресенье шестого апреля, произносила ли ты вслух имя Сандерленда Спотвуда?

— Не припомню.

— Ну ладно, это ты не припомнишь. А ты его трогала?

Опять она уставилась на него. Опять её лицо вытянулось и пошло пятнами, а губы так сжались, что кожа вокруг рта была уже не жёлтой, а пепельно-серой.

— Послушай меня, Арлита. Прикоснулась ли ты к телу мистера Сандерленда Спотвуда?

Она продолжала смотреть на него, будто ожидая чего-то, и наконец сказала:

— Да, сэр.

— Как именно?

Она помолчала.

— Я потрогала его пальцем.

— Возражаю, — крикнул Джек Фархилл.

Она так и застыла, подняв указательный палец правой руки, забыв, что она не одна, и растерянно глядя на свой палец.

«Черт, — думал Маррей, — все предусмотреть невозможно. Особенно когда твой единственный источник информации — Кэсси Спотвуд. Да уж, источник она ненадёжный. И, кстати, об информации — от каких это чертей, интересно, Лерой узнал, что происходило тогда в комнате?»

Но, взглянув на даго, который, даже не вспотев, сидел в своей белой рубашечке, будто всё, что здесь говорилось, не имело к нему никакого отношения, Маррей понял: Арлита рассказала Шарлин, Шарлин — даго, даго — Лерою.

Замутить воду — это Лерою, может, и удастся, но не больше. Как в той старой шутке: «А Бобик всё-таки сдох». Ведь Сандера-то убил даго.

— Так ты, говоришь, потрогала его пальцем? — снова начал Лерой.

— Я ему лоб потрогала, — ответила она, прежде чем Фархилл успел возразить.

Возражение было принято.

Лерой поколебался, потом продолжил:

— В каком году твой законный муж Джексон Бентон навсегда покинул долину Спотвудов?

И вновь, не успел Фархилл возразить, как она разразилась потоком слов:

— Он дал тягу, как война началась, там его убили, а мне никакой страховки, не мог там сказать про меня, вот его сестре и то…

Молоток заглушил остальное.

Лерой терпеливо ждал, давая ей отдышаться.

— Когда родилась твоя дочь Шарлин?

Возражение было принято.

"Ну что изменится, — думал Маррей, — даже если весь округ узнает о том, что у Сандерленда Спотвуда есть дочь-мулатка? Ровно ничего. Бобик сдох. Сандера зарезал даго.

Так зачем же Лерою понадобилось бередить старые раны миссис Спотвуд, напоминая ей, что её муженёк изменил ей с цветной потаскушкой?

Да, конечно же, Лерой джентльмен. Но ведь он и адвокат.

Нет, его винить нельзя. Каждый делает своё дело".

Маррей искоса взглянул на Кэсси. Оня не сводила глаз со своих сцепленных рук. Да, теперь она глядит на руки, а не туда, на даго.

Или все же?..

А Лерой опять вёл Арлиту через лес. Подводил к кухонной двери. Вот она входит. Идёт в кладовую.

— И ты не ступала дальше? — настаивал он. — Ты уверена, Арлита? — Он замолчал и шагнул к ней. — Ты ведь его ненавидела, Арлита?

— Возражаю, возражаю, — выкрикнул Фархилл.

Лицо Арлиты стало бледно-серым, глаза её засверкали. Не сдерживаясь, она кричала:

— Знаю, знаю, куда вы гнёте. Будто я убила Сандера, ага, ну понесла я от него, если это вам интересно знать. И надо было, надо было его прикончить тогда, давно, да только…

Стук молотка заглушил её крик.

Суд удалился на перерыв. После перерыва показания давал сам Маррей. Он повторил все, о чём он предупреждал миссис Спотвуд. Да, он уговаривал её отослать обвиняемого, хотя она весьма нуждалась в помощи по дому и никого другого нельзя было найти. Он пытался уговорить её переехать в город. Но она отказывалась, по-видимому, из сентиментальных соображений. Однако после событий возле кинотеатра «Лирик» миссис Спотвуд согласилась отослать обвиняемого.

Маррей опознал чёрный кошелёк, найденный при аресте на полу машины Спотвудов, тот самый чёрный кошелёк, который он видел всякий раз, когда привозил деньги миссис Спотвуд. Что касается денег, то были представлены все расписки Кэсси Спотвуд с указанием дат, все чеки, подписанные Марреем Гилфортом с пометкой «Для С. Спотвуда», оплаченные наличными в Народном банке.

Он описал тайник, где лежал кошелёк: вынимавшийся кирпич, отверстие в дымоходе. Деньги, изъятые у обвиняемого, он опознать не мог, но вспомнил, что в последний раз, 10 апреля, привёз пятнадцать десяток и десять пятёрок, все банкноты были новенькие; за вычетом того, что, как установило следствие, было истрачено обвиняемым в дороге, сумма изъятых денег приблизительно соответствовала той сумме, которую Маррей Гилфорт привёз миссис Спотвуд в четверг 10 апреля.

Последней свидетельницей обвинения была мисс Бэттс, которая двадцать три года прослужила секретаршей у Маррея Гилфорта и всегда меняла чеки с пометкой «Спотвуд» на наличные деньги, а также ведала папкой с делом Спотвудов. Она подтвердила показания мистера Гилфорта.

— Я сделал все что мог, — сказал доктор Лайтфут, — я убеждал, просил её завтра отдохнуть. А она твердит, что должна идти в суд. Я бы, конечно, мог ей дать что-нибудь успокаивающее, но, учитывая…

Стоя в гостиной дома мисс Эдвины, Маррей рассматривал столбик пепла на своей превосходной сигаре. Не сводя с него взгляда, он проговорил:

— Возможно, она считает, что её долг перед Сандером — лично убедиться в торжестве справедливости?

— Так или иначе, — закончил доктор Лайтфут, — все это начинает напоминать манию. И если бы вы пожелали, чтобы в связи с её психическим состоянием я привлёк психиатра…

— Помилуй бог, — с силой сказал Маррей, сам удивляясь своему ожесточению. — У неё просто шок. Это ваши собственные слова.

— Прошлой ночью она не могла уснуть, — вставила мисс Эдвина. — Все ходила, ходила. Я услышала её шаги, вышла, села возле её постели, она взяла меня за руку и только тогда уснула.

— Я оставляю таблетки, — сказал доктор Лайтфут. Поколебавшись, он добавил: — Вероятно, это не совсем моё дело, но что будет с ней после суда? Я бы рекомендовал длительный отдых. Абсолютный покой. Тут есть неподалёку славное местечко в…

— Местечко найдётся для неё и здесь, — прервала его мисс Эдвина, — в этом доме, и, я надеюсь, оно не менее славное. Она милое и одинокое существо, и я готова делить с ней свой кров так долго, как ей захочется.

«Интересно, что бы ты сказала, — подумал Маррей, глядя на мисс Эдвину, — если бы узнала, что Кэсси Спотвуд нищая. Ну что ж, — ответил он себе с иронической усмешкой, — зато я не нищий». Эта мысль доставила ему какое-то мрачное удовлетворение.

Он поднёс к губам сигару.

Да, это было смело. Заставить даго давать показания в свою защиту. Ну что же, отчаяние — мать смелости, а точнее — мать идиотизма. Ибо только идиот мог рассчитывать, что кто-нибудь в здравом рассудке поверит в эту сказку. Оказывается, прежде чем выставить его из дома, Кэсси Спотвуд позвала его, даго, в комнату, в ту самую, где лежал её муж, и сказала ему, что он был хорошим работником и ей жаль, что он уходит, и дала ему на дорогу двести долларов в кожаном кошельке, и разрешила взять её машину.

К этому сводилась версия защиты, версия, в которую поверил бы разве что ребёнок.

«Воду замутит — и только», — решил Маррей и, грустно усмехнувшись про себя, подумал, что, конечно, Лерой мог бы поднять всю грязь со дна, только он никогда на это не решится.

Маррей прикидывал эту возможность. Недавно он говорил об этом с Фархиллом.

— А что если Лерой швырнёт нам в лицо то самое платье? — спросил его тогда Фархилл.

— Никогда в жизни, — уверенно ответил Маррей.

— Но ведь об этом знает весь город, — сказал Фархилл, — красное платье, чёрное кружевное бельё, чёрные чулки, туфли на каблуках, духи и прочее. Ведь парень-то покупал эти вещи. В Паркертоне секретов нет.

— Послушай, Джек, ты ведь понимаешь, что всё это не более чем кривотолки. Мы с тобой хорошо знаем, что из дома Спотвудов Лерой вещественных доказательств унести не мог. Если это платье у него, то взял он его в хибаре Арлиты. Но тогда защите от этой находки никакой пользы не будет.

— Пользы-то никакой, — соглашался Джек, — однако…

— Если ты намекаешь, — Гилфорт резко перебил Фархилла, не дав тому закончить свою мысль, — что между обвиняемым и…

— Нет, нет, сэр, — поспешил Фархилл, — просто…

— Послушай, Джек, кроме кривотолков, Лерой ничем не располагает. Но даже если бы платье и прочие пикантные детали туалета были у него в руках и даже если бы он мог доказать, что они взяты им из дома Спотвудов, он всё равно не стал бы этого делать. Во всяком случае не перед этими присяжными. Сынок, ты дома, и здесь тебе не юридический факультет Йельского университета. Посмей только Лерой Ланкастер даже намекнуть на всякие трали-вали между белой женщиной и любовником негритянки, да к тому же даго — ведь в глазах присяжных он ничем не лучше черномазого, — попытайся Лерой подать всю историю в таком свете, и я бы дохлой мухи не дал за жизнь этого даго.

Здесь, в зале, средь бела дня, пока Фархилл допрашивал Анджело Пассетто, Маррей неожиданно ясно и отчётливо увидел кухню Спотвудов и красное платье, чёрные кружева, чёрную туфельку и чёрные чулки в коричневом бумажном мешке, который он сунул в багажник своей машины.

А потом увидел это добро там, где оно лежало теперь: в сейфе его кабинета в Дарвуде; глаза его словно неожиданно обрели дар видеть на расстоянии, видеть сквозь стальную дверь сейфа, видеть алое пламя ткани в темноте. И на секунду какой-то сумасшедший страх охватил его: а что если ещё чей-нибудь взор проникнет сквозь сталь и увидит пылающее, как горячие угли, красное платье, запертое в темноте его сейфа?

У него вспотели ладони, ему захотелось выбежать из зала, вскочить в машину, понестись домой, ворваться в кабинет, запереться, опустить шторы, развести в камине огонь и сжечь это красное платье и все остальные вещи, чтобы никто их больше никогда не нашёл. Чтобы самому ему больше никогда не видеть их и забыть, забыть.

Он пообещал себе, что все уничтожит, скоро, скоро. Ему стало легче.

Ему стало легче, но тут же пришла мысль — а почему, собственно, он не сжёг все это раньше? Почему он запирался по ночам в кабинете, плотно закрывал шторы и, вытащив все эти вещи, подолгу глядел на них?

Тщетно пытаясь разобраться в своих поступках, он так глубоко задумался, что не расслышал имени грузного человека в синем шерстяном костюме, занявшего свидетельское место. Ах да, Грайндер. И вспомнил: это тот самогонщик с верховьев ручья, у которого сестра теперь торгует в Нэшвилле тем, что поначалу задаром отдавала в кустах рабочим с лесопилки. Да, да, был там какой-то парень. Так вон он какой — тот, кто был молодым Грайндером, — этот крепко сбитый мужчина с солидным брюшком, потным и обветренным лицом, этот Грайндер, так нелепо выглядевший в синем шерстяном костюме. Он рассказывал о том, как увидел, что олень, за которым он охотился, выскочил из кустов против дома Спотвудов и как он, Грайндер, снял его из лука прямо на лету, а тут как раз подоспел этот парень — идёт по дороге под проливным дождём, в руках какой-то пакет в газете. Да, вот этот самый парень, что сидит здесь сейчас, Анджело.

Грайндер рассказал, как он попросил Анджело помочь ему перетащить оленя через дорогу к дереву у, ручья, поднять и освежевать, В это время Кэсси Килигру, да, сэр, ныне Спотвуд, вышла на крыльцо и велела ему, Грайндеру, не прикасаться к оленю — убит, дескать, на её земле. А он все тянул оленя, а парень этот ему помогать не стал, принял сторону Кэсси, он хотел сказать, миссис Спотвуд, и тогда она, миссис Спотвуд, как стрельнет из ружья ему, Грайндеру, под ноги, так близко, что глиной штаны забрызгало, ну и…

После возражения Фархилла судья Поттс просил присяжных не принимать во внимание последнее заявление.

Лерой изменил тактику допроса. Давно ли свидетель знает миссис Спотвуд? Лет тридцать, нет, пожалуй, побольше тридцати. Тогда она ещё в школу ходила и звали её Кэсси Килигру. Верно ли, что в старших классах он ухаживал за названной Килигру, что они были близки?

Возражение обвинения было принято.

Но человек, стоявший на свидетельском месте, седеющий, с обветренным лицом и солидным брюшком, обтянутым темно-синим пиджаком, судя по всему уже не слышал происходящего вокруг. Не отрываясь, он издали глядел на Кэсси Спотвуд и видел чёрные промасленные доски плохо подметённого пола и её лицо с обращёнными к нему широко раскрытыми чёрными глазами, в которых застыло выражение мольбы и мучительной сосредоточенности.

Потом её бледное лицо поникло. Взор опустился на сцепленные руки. А свидетель все так же глядел через всю комнату на женщину в чёрном платье.

Свидетеля пришлось дважды назвать по имени, прежде чем он откликнулся.

Ну и что же? Что с того, что Кэсси Спотвуд оказалась способна выстрелить из ружья человеку под ноги, чтобы отогнать его от оленя, которого тот убил на её земле? Что с того, что Кэсси Спотвуд выстрелила под ноги мужчине, который когда-то, давным-давно, был её возлюбленным. Что с того, что Кэсси Спотвуд…

Однако из протоколов заседания все это было вычеркнуто.

А потом Маррей вдруг увидел Кэсси такой, какой она наверняка была тогда: чёрные растрёпанные волосы, бледное лицо над наведённым ружьём, глаза над стволами, напоминающими положенную на бок восьмёрку, — а потом из стволов, нацеленных прямо на тебя, вырывается пламя и гремит выстрел.

«Нет, из жизни не вычеркнешь ничего», — подумал он. И вдруг все его поступки, слова и даже мысли, в которых он самому себе не признавался, — все словно ожило и столпилось у него за спиной — несметная молчаливая толпа, ожидающая чего-то.

Чего они ждали?

Нет, ничто не вычёркивается из жизни. Вдруг Маррей понял, что называют его фамилию. В наступившей тишине она словно повисла в воздухе.

Его снова вызывали давать показания.

— …и вы передавали миссис Спотвуд каждый месяц некоторую сумму в течение э-э-э, да, двенадцати лет и четырех месяцев?

— Да, сэр, — ответил Маррей.

— О чем свидетельствуют имеющиеся у вас расписки?

— Да, сэр.

— На сумму ровно 15000 долларов, включая последний чек на 200 долларов.

— Я не подсчитывал точно, но думаю, что это приблизительно так.

— Крупная сумма, не правда, ли, мистер Гилфорт?

— На мой взгляд, достаточно крупная.

— Ещё бы, — сказал Лерой Ланкастер и наигранно-наивно обвёл сначала присяжных, потом публику понимающим взором небогатого человека, давая понять, что у него лично от такой суммы захватывает дух. — Ещё бы. Я думаю, мы все согласимся, что 15000 долларов — крупная сумма. Скажите, мистер Гилфорт, а что, это была прибыль от капиталовложений, сделанных вами, адвокатом Сандерленда Спотвуда, от его имени?

Яркие лучи света играли на веерах присяжных. Веера беззвучно, убаюкивающе двигались в застывшем, прозрачном воздухе. Тишина давила на Маррея, словно он оказался на дне прозрачного моря и испытывал давление толщи воды. И опять эта молчаливая, ожидающая чего-то толпа у него за спиной,

Но ответить было так просто.

И он ответил: «Нет».

Жизнь сразу стала прекрасной оттого, что на вопрос можно было ответить одним простым словом. Вот если бы она, эта жизнь, всегда была такой однозначной, простой, без теней, оттенков и на любой вопрос можно было бы ответить правду!

Лерой Ланкастер продолжал:

— Стало быть, эта сумма, 15000 долларов, — деньги, которые вы, Маррей Гилфорт, по своей воле безвозмездно отдали Кэсси Спотвуд?

Маррей заколебался и облизал губы. Ему опять почудилось присутствие враждебных сил у него за спиной. Он проговорил:

— Кэсси Спотвуд и Сандерленду Спотвуду.

Лерой Ланкастер внимательно изучал листок бумаги, который был у него в руке. Он поднял голову.

— Мистер Гилфорт, — сказал он, — знакомо ли вам имя Милдред Сафолк?

Будто ледяная рука схватила Маррея за горло. Холодный пот выступил у него на лице.

— Не спешите, — уговаривал Лерой, — я бы хотел, чтобы вы были совершенно уверены в своём ответе,

Если бы сбросить с горла эту ледяную руку!

— Чтобы освежить вашу память, — звучал голос Лероя, — напомню: эта дама, которая в определённых кругах известна как Милдред Сафолк, но чьё настоящее имя Милдред Доусон, проживает в Чикаго.

Лерой помолчал, потом начал опять, на сей раз весьма дружелюбно:

— Быть может, она вам больше запомнилась под именем Мидж? Так называли её все, кто был с нею накоротке. Мистер Гилфорт, вы когда-либо слыхали это имя?

— Да, — ответил Маррей.

— Были ли вы знакомы с упомянутой Милдред?

— Да, — ответил Маррей. Вернее, с удивлением услышал, как кто-то его голосом произнёс «да».

— Были ли у вас когда-либо деловые отношения, если их так можно назвать, с упомянутой Милдред?

Солнечные лучи пронизывали зал. Купаясь в них, веера фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя» беззвучно взбалтывали горячий воздух. Лицо Лероя Ланкастера, казалось, висело в воздухе; глаза Лероя не отрываясь глядели на Маррея.

— Да, — снова услышал Гилфорт собственный голос.

Внезапно он понял, как случилось, что он стоит здесь теперь, обливаясь потом под взорами всех этих людей. Это он сам, сам свалял дурака — однажды в Чикаго, на очередной конференции юристов, выпил с Джо Бэйтсом в том самом баре, где пил с Алфредом Милбэнком в тот памятный день, — выпил немало, да к тому же с этим Джо Бэйтсом, которого он никогда не любил, но в обществе которого он почему-то так нуждался в тот вечер. И, выпив, глядя в лощёное, заносчивое лицо этого идиота Бэйтса, молодого, здорового, он вдруг перегнулся через стол и, чувствуя себя человеком уверенным, умудрённым, многого достигшим в жизни, он к собственному ужасу услышал вдруг свой голос, будто эхо прошлого: «Послушай, Джо, иллюзия — вот единственная истина в мире, и лично я торжественно заявляю, что не пройдёт и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, в юбке и со всем что полагается! И вот что, Джо, я и тебе организую не хуже».

И Милдред привела свою подружку, как её там? И они вчетвером пили шампанское в его, Маррея, гостиной, потому что в те годы он всегда брал в Чикаго номер с гостиной, а потом Джо Бэйтс увёл ту девчонку в свой номер. Вот и все.

Вот и все; но только Джо Бэйтс не забыл имя Милдред; и теперь Джо Бэйтс, давно уже дисквалифицированный юрист, прочёл о суде в газетах и продал Лерою Ланкастеру эту информацию о Маррее Гилфорте.

А голос Лероя не умолкал:

— Итак, во избежание недоразумений я повторяю вопрос. Состояли ли вы когда-либо в деловых, если можно так выразиться, отношениях с упомянутой Милдред, то есть в отношениях, связанных с её профессией?

— Да.

— Если я не ошибаюсь, мисс Милдред по своей специальности или роду занятий была, так сказать, приходящей шлюхой. Или, точнее, высокооплачиваемой проституткой?

В это мгновение Маррею стала ясна логика Лероя Ланкастера. Он доказал, что Маррей платил деньги шлюхе по имени Милдред. Платил также и Кэсси Спотвуд. А Сандерленд Спотвуд все не умирал, поэтому…

И хотя суд без промедления принял возражение Джека Фархилла, Маррей Гилфорт громко и отчётливо произнёс:

— На что бы вы здесь ни намекали, мистер Ланкастер, я заявляю, что горжусь тем, что оказывал хотя бы скромную помощь другу моего детства, когда он оказался в беде и без цента за душой, и лишь сожалею, что не сумел сделать для него большего. И если стремление человека оставаться преданным другу заслуживает издёвок и грязных намёков, то…

Молоток судьи Поттса заглушил его голос, но он стоял в гордой, вызывающей позе, с высоко поднятой головой, чувствуя, как сердце его наполняется радостью.

Кто-то в задних рядах хлопнул в ладоши.

После того как была восстановлена тишина, Маррей Гилфорт вежливо извинился перед судом. Все видели, что он все ещё охвачен волнением, но нечеловеческим усилием воли сдерживает свои чувства.

Когда был объявлен перерыв и Маррей, сопровождая мисс Эдвину и Кэсси, вышел из зала суда, трое мужчин, остановив его, один за другим пожали ему руку.

— Поделом вы их, — сказал первый.

— Отличная речь! — восхитился второй.

— Не в бровь, а в глаз, — подтвердил третий.

В тот же вечер, когда он зашёл за коробкой сигар, которые заказывали специально для него, Док Милтон, владелец лавки, коротенький толстячок, лысый, со вставными челюстями, сказал, подавая Гилфорту завёрнутую коробку:

— Послушайте, Гилфорт, когда в следующий раз поедете в Чикаго, возьмите меня с собой!

Покупатели, стоявшие у прилавка с содовой, одобрительно осклабились. Заметив это, Маррей вышел на тротуар и властным взглядом окинул улицу, по обе стороны которой сверкали огни вывесок.

Жизнь была прекрасна.

Судебные прения, краткие и не содержавшие ничего нового, были завершены к обеду следующего дня. Обвинение потребовало смертной казни. Напутствие судьи Поттса присяжным было кратким и, по мнению Маррея, более чем удовлетворительным. Присяжных сопроводили в отель «Герб Мак-Алистров», в комнату, где обычно устраивали и собрания клубов. Чуть позже туда был подан ленч.

Ещё позже, в 3.30, Джек Фархилл постучал в дверь кабинета, принадлежащего Маррею, и сообщил, что присяжные готовы.

— Быстро сработали, — сказал Маррей, — ну что ж, нетрудно догадаться, что это значит. — Он встал и надел свой тёмный летний камвольный пиджак. — Постарайся не начинать, пока я не приведу дам, — попросил он, взял свою соломенную шляпу, сел в машину и отправился к мисс Эдвине. В 3.40 все трое уже входили в зал суда.

У стола возле Лероя все так же невозмутимо сидел даго. Лицо его ничего не выражало.

Кэсси Спотвуд глядела на свои руки.

Судья Поттс возгласил:

— Старшина присяжных!

Старшина присяжных поднялся. Веера замерли.

— Господин старшина присяжных, — произнёс судья Поттс, — вынесен ли вердикт?

— Да, ваша честь, — ответил старшина.

— Прошу его огласить, — сказал судья Поттс.

Вердикт был: виновен в убийстве первой степени.

Едва отзвучали эти слова, как Кэсси, которая до того мгновения сидела, уставившись себе на руки, вскочила, и её безумный, звенящий крик расколол знойную тишину зала:

— Нет! Нет! Это я, я его убила!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вечером, после десяти, когда большинство уличных огней уже погасло, Лерой стоял на Мейнстрит в Паркертоне, глядел по сторонам, и все кругом казалось ему незнакомым; у него было такое чувство, будто из-за плохого автобусного сообщения он застрял ночью в чужом городе и не знал даже его названия.

«Но я же провёл здесь всю свою жизнь», — говорил он себе.

Да, он провёл здесь всю жизнь, уезжал только учиться в колледже Вашингтона и Ли в Лексингтоне и на юридическом факультете в Шарлотсвилле, да ещё был в Европе во время войны. Но, возвращаясь, он каждый раз быстро забывал о своих поездках. В сущности, для него мир ограничивался Паркертоном. И теперь он с ужасом подумал, что если и Паркертон станет ему чужим, то мир вообще перестанет существовать.

«Да что это со мной?» — думал он.

Почему, выйдя от судьи Поттса, он поддался внезапному порыву, позвонил домой и предупредил Корин, что не успеет к ужину — должен подготовиться к завтрашнему заседанию: впрочем, об этом он думал недолго: просто ему захотелось хоть на секунду отвлечься от вопроса, который он себе задал, — так глаз на мгновение зажмуривается от яркой вспышки света.

Был уже одиннадцатый час, а он ещё не дошёл до своего кабинета и все ещё не принимался за работу. Он просидел в ресторане «У грека», в самом дальнем и тёмном углу возле кухонной двери, который обычно пустовал; есть ему не хотелось, он поковырял в тарелке и до самого закрытия продолжал сидеть, не притрагиваясь даже к стынущему кофе. А потом бесцельно бродил по улицам Паркертона.

Дошёл до заброшенной лесопилки, где летом большая электрическая пила на весь город изливала свои чувства ворчанием и визгом, а теперь лишь гнили кучи опилок, сквозь которые уже пробились гигантские лопухи. В тусклом свете звёзд Лерой видел только их тёмные силуэты, но ясно представлял себе листья, огромные, как слоновьи уши, и стебли — мягкие, толстые, розоватые сверху и кремовые у основания. И почему-то эти растения внушали ему ужас.

Дошёл до школы, где он когда-то учился, серьёзный, коренастый мальчик в очках с толстыми стёклами.

Бродил по улицам вдоль домов, в которых один за другим гасли огни. Где-то тут жили раньше ребята, его сверстники. Он пытался вспомнить их лица. Как звали того, что утонул у мельничной запруды?

Забрёл на разрушенную железнодорожную станцию, давно уже бездействовавшую. Когда-то, в студенческие годы, он приезжал сюда вечерним поездом — на рождество, на летние каникулы — и, стоя в тамбуре пассажирского вагона, видел внизу на платформе мать — коренастую, румяную, улыбающуюся, в выходном платье и поблёскивающих очках, и отца — худого и медлительного, в синем шерстяном костюме с высоким жёстким белым воротничком; лицо его казалось безжизненным и нелепым, точно высеченное из камня, побитое ветрами и дождями лицо какого-нибудь памятника давно забытому герою, погибшему за давно забытую идею. А теперь их сын, Лерой Ланкастер, проживший на земле уже почти полвека, стоял на этой разрушенной станции и чувствовал, что недостоин своих родителей, не оправдал их надежд; это чувство он испытывал и в те дни, стоя в тамбуре вагона и глядя на поднятые к нему радостные, влюблённые лица отца и матери. Не потому ли он и вернулся в родной город, что не мог забыть их любви и чувствовал, что должен чем-то отплатить за неё, искупить свою вину перед родителями, свою несостоятельность?

Почему он не остался в Ричмонде или не отправился богатеть в Нэшвилл, Луисвилл или Чикаго? Почему он счёл себя обязанным вернуться и открыть здесь собственное дело, стать совестью Паркертона?

«Совесть Паркертона», — повторил он усмехнувшись и почувствовал, как само звучание этих слов наполняет его каким-то сладостным презрением к самому себе. «Да что это со мной?» — думал он. Он стоял и дрожал от страха, потому что вдруг почувствовал, что ему нет места в этом мире.

Но тут он увидел, как в конце Мейнстрит, там, где она выходит на площадь Суда, величественно проплыл под фонарём белый «бьюик» Маррея Гилфорта.

Лерой прошёл мимо магазинов с погашенными витринами, мимо освещённой аптеки, вышел на площадь, пересёк её и остановился. Да, «бьюик» стоял там, напротив оффиса Гилфорта, куда, должно быть, приехал и Фархилл. В окне второго этажа горел свет. Гилфорт, видимо, только что вернулся от Эдвины Паркер. Лерой представил себе лежащую в затемнённой комнате Кэсси Спотвуд и бледное лицо склонившегося к ней Гилфорта. Представил себе, как Гилфорт ей говорит… что? Что он мог ей сказать?

Ведь она во всеуслышание заявила о своём преступлении.

Конечно же, Лерой Ланкастер не слишком переоценивал значение этого заявления — как-никак он был адвокатом, пусть и не из самых великих. Но даже великий Гилфорт не мог теперь отрицать простого, объективного факта: как ни крути, а заявление сделано. Лерой снова увидел, как она вскочила на ноги и, сверкая чёрными глазами, на весь зал закричала: «Нет! Нет! Это я его убила!»

Крик её так и повис в воздухе, расколов знойную тишину зала.

Когда все кончилось, он подошёл прямо к судье Поттсу.

— Судья, — сказал он, — я полагаю, вы знаете, зачем я пришёл.

Судья Поттс помолчал, усталым жестом указал ему на стул, снял мантию. Под мышками у него на рубашке были жёлтые круги пота. Судья налил в стакан воды, выпил и взглянул на Лероя.

— Знаю я, знаю, зачем вы пришли, — сказал он и, вглядевшись Лерою в лицо, добавил: — А знаете ли вы, почему судьи иной раз не спят по ночам?

— Судья, — сказал Лерой, — сделанное сегодня в суде заявление ставит под сомнегие справедливость приговора, вынесенного присяжными, потому что содержит новые факты, которые, будь они известны ранее…

Судья сделал усталый жест.

— Ладно, — сказал он, — ладно. Так вы настаиваете на новом разборе дела?

— Судья, — сказал Лерой, — я прошу включить в протокол заявление, сделанное Кэсси Спотвуд.

Судья Поттс оттянул пальцем душивший его воротничок.

— Завтра в десять утра, — сказал он. Потом раздражённо добавил: — Все эта проклятая жара. Я просто изнемогаю от неё. Я уже не молод. При моей полноте эта жара меня когда-нибудь убьёт. Надо издать закон: смертная казнь всем, кто попадёт под суд летом. Виновным и невиновным, без разбора.

Один из вееров — изделие фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя» — лежал на столе. Судья взял его и стал раздражённо обмахиваться.

— Завтра в десять, — повторил он.

Лерой поднялся.

— Благодарю вас, судья, — сказал он.

Когда Лерой был уже у двери, судья пробормотал:

— Опять не спать всю ночь. — И отложил веер. Пользы от него всё равно не было.

— Так и печёт, — ворчал судья Поттс. — Даже ночью жара стоит. А тут ещё эта проклятая баба.

Лерой уже взялся за ручку двери, когда судья спросил:

— И чего бы ей не придержать свой идиотский язык?

— Может, совесть? — сказал Лерой.

— Может, — сказал судья, — а может, просто бабья дурь. Втюрилась в него и уже сама не соображает, что делает. На все пойдёт, лишь бы спасти своего кобеля от электрического стула.

Судья опять безнадёжно замахал веером.

Лерой вышел.

Именно после визита к судье, стоя у здания суда, стоя под старыми клёнами, где с криком возились скворцы, усеявшие белыми пятнами помёта стоптанные плиты тротуара, именно тогда Лерой понял, что сейчас позвонит жене и скажет, что не придёт домой.

И до закрытия просидел в ресторане, а потом в сумерках бродил по улицам Паркертона. Он даже дошёл до своего дома, того самого, где всю жизнь прожил его отец, тоже бывший адвокатом в Паркертоне, адвокатом, которому редко доставались выигрышные дела, а если он и выигрывал, то чаще всего ему всё равно не платили. И сейчас, стоя в темноте на тротуаре, Лерой не отрываясь смотрел на дом, где жил и умер его отец, небольшой каркасный дом посреди большого тенистого двора, заросшего сорной травой под древними дубами.

Это был последний дом на окраине города: здесь кончался тротуар и начиналось поле. Из трещин в бетонном фундаменте торчали пучки травы. Лерой стоял возле своей калитки, глядел во двор и видел огонёк среди тёмной дубовой листвы. Это горел свет в окне кухни. Лерой знал, что Корин сначала долго ждала его, потом села ужинать одна. Она ела изящно, задумчиво, погруженная в свой особенный мир, в котором она пребывала постоянно, даже находясь в шумной, людной гостиной. Долгие годы Лерой безуспешно пытался проникнуть в её царство. Но она лишь мягко улыбалась ему и оставалась недосягаема даже в минуты нежности. Самый голос её, произносивший слова ласки или одобрения, бывало замирал в середине фразы, словно относимый порывами ветра.

Он стоял на тротуаре, смотрел на тускло освещённое окно и думал о том, что вот уже почти четырнадцать лет она живёт здесь.

А приехала она сюда потому, что любила его.

Корин была дочерью священника епископальной церкви. Лерой познакомился с ней на вечеринке в Шарлотсвилле, тогда ей едва исполнилось восемнадцать, а он был студентом первого курса юридического факультета. Она не была очень хорошенькой: слишком остренькое личико, слишком тоненький носик. Но в её лице чувствовался аристократизм, который, если и не делает девушку хорошенькой, зато обещает благородную красоту в зрелом возрасте. Её серые глаза были чисты, а над высоким лбом романтично вились пепельные кудри. У неё были тонкие ноги, узкие бедра и большая грудь, которой она смущалась, и, догадавшись об этом, он отчаянно старался смотреть ей только в лицо.

И вот тут-то, в единоборстве с самим собой, когда он изо всех сил пытался оторвать взор от груди Корин Мэлфорд, Лерой понял, что в этой девушке скрыта какая-то магическая дисгармония, воспламеняющая его воображение. Точёная нежность её лица, невинный лоб, обрамлённый романтической дымкой пепельных волос, чистота её светлого взгляда резко диссонировали с её пышной, такой земной, возбуждающей чувственность грудью, от которой он никак не мог оторвать глаз: чем отчаянней старался он сосредоточить своё внимание на её лице, тем сильней охватывало его желание. И, видя, как вспыхивают её глаза, как ясный, светлый взгляд вдруг темнеет, словно внезапно обратившись внутрь, как губы неожиданно приоткрываются, обнажая в улыбке белые зубы, как вздрагивают ноздри, он чувствовал, что его обуревают дикие, безудержные фантазии.

Но им не суждено было сбыться. Все вышло гораздо проще, чем он себе представлял: два года они были помолвлены, потом поженились, и брачная ночь прошла в тихих ласках; Корин была печальна и снисходительна; положив его голову к себе на плечо и поглаживая его влажные спутанные волосы, она говорила, что любит его, он думал, что тоже любит её, и, наверное, это была правда. И он решительно похоронил в тёмном углу своей памяти ту игру воображения, которая так преследовала его после их первой встречи.

Они поженились в июне 1938 года, когда Лерой окончил юридический факультет и уехал в Ричмонд работать в фирме, которой руководил один из дядей Корин. Усердный и добросовестный работник, Лерой неплохо проявил себя в этой фирме. Но уже к началу 1941 года он стал ощущать, что в жизни его чего-то недостаёт. Тут началась война, его послали в Европу. Когда же он вернулся в Ричмонд, на него снова навалилось гнетущее ощущение пустоты его жизни. В далёком Паркертоне умер его отец. Матери к этому времени уже не было в живых. Тогда-то Лерой внезапно понял, что остаток своих дней должен провести в старой конторе отца на площади Суда в Паркертоне, а остаток ночей — рядом с Корин в обветшалом белом доме в тени древних дубов на окраине города.

Шли годы. Она примирилась с их скучноватой жизнью и даже с тем, что их дом под дубами так и не был отремонтирован. В первые годы Лерой ходил с ней в епископальную церковь, позже — в пресвитерианскую, в которой его отец когда-то был настоятелем. Затем пресвитерианцы отступили перед баптистами, здание церкви переделали под жильё, а Лерой и Корин стали посещать баптистскую церковь.

Корин скромно творила добрые дела. Когда какая-нибудь семья попадала в беду, Корин всегда была тут как тут: она нянчила детей, ухаживала за больными, мыла раненых, грязных и заразных, молилась над умирающими. В конце концов весь Паркертон и близлежащие окрестности знали, что если в какую-нибудь семью, белую или чёрную, войдёт беда, от Корин Ланкастер можно наверняка ждать помощи.

Лерой привык к телефонным звонкам посреди ночи или к голосу какого-нибудь негритёнка у чёрного хода: «Моя мамочка, она больна, она умирает, вы придёте?»

И тогда Лерой вставал, одевался и вёз жену туда, где она была нужна. Иногда она отсылала его домой, иногда он ждал её в машине, глядя на свет в окне хижины или лачуги.

В брачную ночь, когда он уже начал засыпать, она выскользнула из-под одеяла, опустилась на колени возле кровати, и в лунном свете он видел её волосы, влажные и вьющиеся, видел её грудь, прижатую к краю кровати и словно символизировавшую умерщвление плоти, а потом почувствовал, как Корин нащупала в темноте его руку и, сжав её, стала беззвучно молиться. С тех пор она молилась каждую ночь, а потом снова забиралась в постель и клала его голову себе на плечо.

Детей у них не было.

И вот Лерой стоит на растрескавшемся тротуаре и не отрываясь смотрит на огонёк под дубами, представляя себе, как она сидит сейчас на кухне. Годы почти не изменили Корин. Седина в пепельных волосах была незаметна, и они все так же вились надо лбом, точно дымка. Серые глаза сохранили ясность. Белая кожа осталась такой же нежной, морщины почти не тронули её. И даже фигура её, воспламенившая его воображение при первой их встрече, почти двадцать лет назад, совершенно не изменилась.

Лерой ощутил внезапное желание войти в калитку и подкрасться к дому. Ступать надо будет осторожно, чтобы сухие жёлуди, усеявшие землю, не затрещали под ногами в темноте. Он представил себе, как потихоньку заглядывает в окошко и видит её одну в залитой тусклым светом кухне.

Что бы он там увидел?

У него перехватило дыхание.

Он вдруг почувствовал себя старым и опустошённым. «Боже мой, — подумал он, — когда же я успел так состариться? И когда же я наконец научусь жить в реальном мире?»

Вернувшись на площадь, он опять посмотрел на белый «бьюик» у обочины под освещённым окном кабинета, где совещались Маррей Гилфорт и Фархилл. Потом обернулся и поглядел на здание суда. В квартире судьи Поттса тоже горел свет. Интересно, о чём думает сейчас судья?

Лерой пошёл к себе в кабинет, зажёг свет и сел к столу. Он сказал жене, что ему надо поработать перед завтрашним заседанием. Но делать в сущности ему было нечего. Он просто сидел и думал о том, что случилось днём.

О том, как женский крик, безудержный и звонкий, разорвал тишину ярко освещённого зала. Нет, наверное, это был сон, так часто снившийся Лерою, сон, в котором виновные сами признают свою вину, безвинные не бывают несправедливо осуждены, подлость отступает перед честностью и справедливость торжествует. Тот сон, в котором Лерой Ланкастер наконец-то оказывается победителем.

Конечно же, сегодняшнее заседание — сон: ведь Лерой Ланкастер побеждал только в мечтах.

Он смотрел на Кэсси, стоявшую, слегка приподняв руки, будто готовясь обнять кого-то, и чуть запрокинув голову, но ни на кого не глядя, — не отрываясь смотрел на неё и тем не менее не верил, что всё это не сон, и снова наслаждался своими всегдашними мечтами, и снова мучился, потому что не верил в их осуществление, а тишина в зале длилась уже целую вечность.

Потом он увидел, что Анджело Пассетто, его подзащитный, вскочил на ноги и тоже что-то кричит.

И Лерой вдруг разобрал, что именно кричит Анджело.

«Piccola mia, piccola mia!» — кричал Анджело.

Не слыша ни криков публики, ни стука молотка, Кэсси через весь зал смотрела только на Анджело Пассетто, и лицо её сияло от счастья.

Лерой не мог отвести глаз от этого лица.

Наконец профессиональный инстинкт заставил Лероя оторваться от женщины и посмотреть на присяжных. Не обращая внимания на переполох в зале и стук судейского молотка, Лерой пристально изучал лицо ближайшего к нему присяжного. Это был довольно пожилой мужчина, высокий, худой, явно не горожанин, одетый в вылинявшую голубую рубашку и штаны цвета хаки; нестриженые, песочного цвета волосы падали на вытянутое лицо со впалыми щеками; челюсти медленно, безостановочно двигались, жуя табак, а плоские голубые глаза, такие же блеклые, как и рубашка, не отрываясь глядели на Анджело Пассетто.

Потом Лерой увидел, как этот человек перевёл тяжёлый взгляд своих выцветших глаз на сияющее от счастья лицо женщины, глядевшей на Анджело. На мгновение у присяжного отвисла челюсть и он тут же снова уставился на Анджело, сунув кусочек табаку за щеку и перестав жевать. Чем дольше он смотрел на Анджело, тем сильнее сжимались его челюсти, резче выступали желваки на скулах, а глаза зловеще щурились, словно глаза охотника, следящего за своей жертвой поверх прицела и уже готового спустить курок.

Лерой чуть заметно повернул голову в сторону Анджело.

— Сядьте, — приказал он резко, но очень тихо, почти не разжимая губ и не глядя на Анджело.

Но Анджело, казалось, не слышал его и продолжал, не скрываясь, стоять под перекрёстным огнём враждебных взглядов. Лерой повернулся к нему и по-прежнему тихим, но дрожащим голосом прошептал:

— Черт вас побери, идиот! Сядьте!

Медленно, не взглянув на Лероя, все так же не отрывая глаз от женщины на другой стороне зала, Анджело опустился на стул.

Идиот! Ну зачем он позвал её, зачем вскочил у всех на виду и уставился на неё, купаясь в счастливом сиянии её лица. Ведь этим он сам вызвал на себя огонь враждебных взглядов всех этих людей, которые никогда не простят ему его счастья, потому что смотрят на него из-за колючих зарослей своих неосуществившихся желаний, своей убогой жизни, своей зависти.

Все они — судья, присяжные, Фархилл, Маррей Гилфорт и публика в зале — готовы были убить Анджело Пассетто только за то, что он, не скрываясь, стоял перед ними, озарённый сиянием счастливых глаз Кэсси Спотвуд.

«Боже мой, — думал Лерой. — Вот так всегда. И теперь уже ничего не изменишь».

«Да, так было всегда», — думал он, сидя в ту ночь за письменным столом у себя в кабинете, где ему было' совершенно нечего делать. Он даже не потрудился зажечь свет.

Он вдруг понял, что заставило его позвонить жене и отказаться от ужина.

Понял, что не решался идти домой, потому что хочет ещё хоть немного, хоть чуть-чуть продлить своё призрачное ощущение победы, пусть даже несостоявшейся, продлить свою мечту.

Приди он с этой мечтой домой, и Корин тотчас же, лишь только увидит его, сразу поймёт, что он снова потерпел поражение; поймёт даже, что он сам себе в этом не признается. Она встретит его своей обычной печальной улыбкой и спокойным взглядом все понимающих и все прощающих серых глаз. Она его нежно поцелует. И когда они сядут за стол, она, утешая мужа, погладит его по руке…

Сегодня все это было бы ему невыносимо.

Свет от ближайшего фонаря на площади проникал в кабинет через окно и падал на стену острым клином, нацеленным в потолок, но сам Лерой оставался в тени; и все же он знал, что рано или поздно придётся идти домой. И как бы поздно он ни вернулся, Корин проснётся, когда он ляжет в постель. Она сонно скажет, что любит его. Она положит его голову к себе на плечо и будет поглаживать его, утешая, как маленького ребёнка.

Потому что он — неудачник.

«Да, в том-то и дело», — думал он, и гнев переполнял его. Всякий раз, когда он терпел поражение или когда она своим безжалостным даром ясновидения предчувствовала, что поражение ждёт его, она печально и нежно утешала его.

«Может быть, — спросил он себя, — её любовь — это лишь продолжение её благотворительности?» Не так ли успокаивает она детей, чужих детей, во всех этих хижинах, лачугах и полуразвалившихся фермерских домиках? Она молится вечерами, стоя на коленях возле кровати, держа его за руку, и, наверное, точно так же она держит за руки умирающих. Может быть, она и вышла за него только ради того, чтобы постоянно иметь при себе объект для благотворительности и милосердия, потому что с самого начала каким-то особым чутьём уловила, что он — неудачник?

А может быть, своим милосердием, своей так называемой любовью она и сделала его неудачником?

Он чувствовал, что унижен, подавлен, взбешён.

И в это мгновение он увидел ослепительную белизну извивающегося от страсти тела Корин Ланкастер — Корин Ланкастер его давно забытых фантазий. А рядом с ней был не он, Лерой, а Анджело Пассетто. И Лерой понял, что сегодня днём в зале суда он смотрел на Анджело Пассетто с той же беспощадной враждебностью, как и тот присяжный в выцветшей рубашке. Он тоже желал смерти Анджело.

Сидя в тёмном кабинете, он весь дрожал от гнева, рождённого внезапно понятой истиной. «И я такой же, — думал он, содрогаясь, — я точно такой же».

Вдруг он упал на колени, словно чья-то тяжёлая рука толкнула его. Последний фонарь на площади давным-давно погас, и в непроглядной тьме он стоял на коленях и молился. Последний раз он молился, когда был ребёнком, но теперь, охваченный отчаянием и раскаянием, он чувствовал, как сердце у него разрывается от боли, и стонал: «Господи, господи!»

Не переставая молиться, он одновременно твердил себе, что сделал для Анджело Пассетто все возможное, всё, что было в человеческих силах. Но хотя он искренне верил, что это так, легче ему не становилось.

Потому что дело было не только в Анджело Пассетто. Дело было в Лерое Ланкастере.

Он вскочил на ноги и, стоя в темноте, судорожно хватал ртом воздух, борясь с удушьем, борясь с невыносимой болью, и вдруг неожиданно для себя, ибо он был к этому совершенно не готов, он услышал свой собственный голос, произнёсший:

— Боже, прости меня, я оклеветал самого себя!

И вдруг, сам не понимая почему, залился слезами.

Выплакавшись, он опустился на стул. Носовым платком вытер лицо и высморкался.

И понял, что теперь может идти домой.

На следующее утро в 10.00 на заседании суда Лерой повторил всё, что сказал накануне судье: дело против его подзащитного Анджело Пассетто было построено на косвенных уликах. Признание миссис Спотвуд, сделанное суду, ставило под существенное сомнение вынесенный приговор и, более того, привносило новые данные, которые, будь они известны ранее, могли бы предотвратить решение присяжных, принятое против его подзащитного. Он предложил внести заявление Кэсси Килигру-Спотвуд в прогокол.

Фархилл возразил: косвенные улики настолько серьёзны, что вполне могут быть основанием для вынесения приговора. Что касается так называемого признания, то оно, во-первых, голословно, а во-вторых, не может быть включено в протокол, поскольку присяжные сообщили вердикт до того, как миссис Спотвуд сделала своё заявление. Заявление же это — ничто иное, как истерический срыв измученной женщины, с удивительной преданностью посвятившей многие годы своей жизни парализованному мужу. В тот роковой день она по понятным причинам вынуждена была оставить мужа без присмотра, а, найдя его зверски убитым, почувствовала себя виноватой. Затем нервное напряжение, вызванное процессом, на котором она непременно хотела присутствовать, чтобы увидеть, как восторжествует справедливость, но который заставил её заново пережить трагическое событие, привело к тому, что её чувство вины вылилось в истерический припадок. Более того, добавил Фархилл, всем известно, что миссис Спотвуд некогда лечилась от истерического…

Тут судья Поттс оборвал его, заявив, что ни психологические выкладки, ни история болезни миссис Спотвуд в данный момент не имеют значения, поскольку лично он не видит никаких юридических оснований для включения заявления миссис Спотвуд в протокол. К моменту её заявления процесс был уже завершён. «Суд, — сказал Поттс, глядя на Лероя, — не следственная организация». Однако, добавил он, по-прежнему обращаясь к Лерою Ланкастеру, что, хотя никаких законных оснований для включения высказывания миссис Спотвуд в протокол процесса нет, все же, если от неё поступит письменное показание, оформленное в соответствии с требованиями закона, оно может быть включено в ходатайство о повторном рассмотрении дела.

В это мгновение Лерой взглянул на Фархилла. Лерой был убеждён, что заметил, как тень лёгкой улыбки коснулась его полного и красивого рта.

Из зала суда Лерой направился прямо в свой кабинет и начал работать над текстом ходатайства.

Спустя полчаса Лерой резко отодвинул стул, вышел в приёмную, сказал своему секретарю, что не знает, когда вернётся, и, даже не взяв шляпы, спустился по тускло освещённой лестнице. У парадной двери здания он на какое-то мгновение задержался, распрямил плечи, сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком, и вышел в ослепительно яркий июньский день. Он ступил на мостовую и пересёк площадь по диагонали, не обратив внимания на едва не сбившую его машину, — неуклюжий, рассеянный человек в неглаженом синем костюме, высокий, угловатый, с непокрытой лысой головой на длинной, как у цапли, шее. Очки его блестели на солнце.

Он вошёл в подъезд и поднялся по лестнице, так же тускло освещённой, как его собственная, остановился, набрал воздуха в лёгкие. И вдруг почувствовал прилив энергии и уверенности в себе. Он открыл дверь.

Секретарь сказала ему, что мистер Джек Фархилл у себя и с удовольствием примет мистера Ланкастера.

— Счастлив вас видеть, — сказал Джек Фархилл и с удручённой улыбкой добавил, что ещё раз тщательно обдумал дело и очень рад возможности его обсудить. Не в его, Фархилла, привычках ломать голову над нравственными проблемами, но вот, представьте, он всю ночь не сомкнул глаз, размышляя о процессе. Процесс, прямо скажем, не из лёгких.

— Речь идёт о человеческой жизни, — перебил Лерой.

Большие, влажные, карие глаза Фархилла проникновенно глянули на Лероя, и тот почувствовал, что теряет всю свою волю и решимость.

— Чаще всего так оно и бывает, правда? — поддакнул Фархилл. — Чаще всего речь идёт именно о человеческой жизни.

Проникновенный взгляд Фархилла уже не беспокоил Лероя — Фархилл теперь глядел в окно, вдаль, будто демонстрировал свой чёткий профиль и вздёрнутый подбородок.

— Но мы должны следовать правилам игры, — добавил он и снова поглядел Лерою в глаза; взгляд его будто опутывал Лероя сетью тончайших нитей. — Не так ли? — вкрадчиво заключил Фархилл.

— Несомненно, — сказал Лерой, — несомненно. Но в данный момент меня также интересует и справедливость.

— Присядьте, пожалуйста, — мягко предложил Фархилл.

Лерой сел.

— Да, мы все хотим справедливости, но, — и Фархилл победно улыбнулся, — достичь её можно только, соблюдая правила игры. Так вот, о суде. — Он задумчиво покачал головой. — Досталось же от вас Арлите. Мы-то с вами знаем, что она не убивала Спотвуда.

Лерой заёрзал было на стуле, но Фархилл поспешил его успокоить:

— Только не обижайтесь. Я знаю, у вас не было другого выхода. Но приди она в то утро к Спотвудам чуть пораньше, и из-за вас её могли бы несправедливо осудить. И даже отправить на электрический стул. Вы даже посягнули на самого Гилфорта. Это вам, правда, — он снова улыбнулся, — даром не прошло.

Лерой подался вперёд, приготовившись объяснить цель своего визита. Но Фархилл остановил его и, улыбаясь, продолжал:

— Только благодаря тому, что мы соблюдали правила, все обошлось — и с Арлитой, и с Марреем. А как вы задели миссис Спотвуд!

— Но ведь она, — Лерой встал, — созналась в преступлении, и сейчас все зависит от ваших дальнейших действий. Следственная организация, о которой говорил судья Поттс, — это вы, Фархилл!

Фархилл помолчал, задумавшись, затем решительно поднял голову.

— Я постараюсь поступить так, как считаю справедливым, — сказал он.

Лерой взглянул на Фархилла и почувствовал, что его заманивают в ловушку, и стоит ему сделать ещё один шаг, и на лице Фархилла засияет улыбка — ловушка захлопнется. И все же на душе у него было весело. «Черт с ним, с Фархиллом, и его уловками», — подумал он. А вслух спросил:

— Ну, а точнее? Что вы намерены предпринять?

Лерой стоя глядел на Фархилла, ожидая его улыбки, его ответа. И наконец дождался.

— Ничего, — сказал Фархилл, и улыбка, горестная и в то же время презрительная, украсила его молодое, мужественное лицо, очень напоминающее лица покорителей женских сердец времён немого кинематографа.

Неожиданно для себя Лерой почувствовал, что ему жаль этого человека. Между тем Фархилл опять заговорил:

— Однако, прошу вас, садитесь.

Лерой пропустил приглашение мимо ушей.

— Послушайте, — спросил он напрямик, — вы собираетесь оформлять её признание?

— Разумеется, — ответил Фархилл, — то есть, я бы с удовольствием, но… Прошу вас, садитесь же, садитесь. — Лерой сел, Фархилл стоя склонился к нему и дружелюбно, даже заговорщически сказал:

— Ну давайте же будем благоразумны. Вы ведь разумный человек, Лерой, и, кроме того, вы же были когда-то блестящим студентом одного из юридических колледжей страны…

Лерой привстал было, но Фархилл махнул рукой, успокаивая его, и продолжал:

— Теперь о миссис Спотвуд… — Фархилл сделал беспомощный жест. — Знаете, Лерой, чертовски странное это дело — юриспруденция.

— Без сомнения, — сказал Лерой.

— Вот возьмите к примеру миссис Спотвуд, — продолжал Фархилл. — Совсем недавно вы пытались протащить в протокол тот факт — только не обижайтесь, я вас вовсе не виню! — что она якобы малость не в себе, и раз она шарахнула из ружья по своему бывшему ухажёру Грайндеру, то с таким же успехом могла зарезать и муженька. Нет, конечно же, вы никого не обвинили — вы только бросили тень сомнения, намекнув, что она не вполне нормальна. Но мне тогда хотелось, чтобы она была признана нормальной. А вот сейчас — совсем другое дело. Вам она сейчас нужна абсолютно нормальной для того, чтобы вы могли использовать её письменное признание, а мне — наоборот. Ну разве не странно?!

— Весьма.

— Только похоже, что сегодня повезло мне. Дело в том, — Фархилл с сожалением покачал головой, — дело в том, что прошлой ночью она действительно тронулась.

— Ничего удивительного, — сказал Лерой, — после того, что ей пришлось вчера пережить.

— Нет, нет, на сей раз это не обычная дамская истерика, — сказал Фархилл, — она теперь по-настоящему свихнулась. — Он посмотрел на рукав своего хорошо отглаженного, без единого пятнышка летнего пиджака и смахнул невидимую пылинку. — Настолько свихнулась, что доктору Лайтфуту пришлось дать ей снотворное, и на рассвете… — Он замолчал и печально покачал головой.

— Давайте по существу, — сухо предложил Лерой.

— Все это очень печально,, — сказал Фархилл. — Но сегодня утром её увезли.

Лерой встал.

— Послушайте, — сказал он, — вы не посмеете так просто, за здорово живёшь, засадить человека в сумасшедший дом. Существует установленная законом процедура…

— Конечно, — подхватил Фархилл и, словно цитируя учебник, отбарабанил: — Два компетентных врача должны подтвердить диагноз, окружной суд должен вынести постановление, судья округа должен лично побеседовать с пациентом… — Он замолчал и дружески усмехнулся. — Да чего говорить — вы сами все это знаете. Именно так, — решительно закончил он, — они и поступили. Посреди ночи. Когда она выла, как злой дух.

Лерой стоял в элегантно обставленном кабинете Фархилла и думал: «Вот так всегда».

— Видите ли, — продолжал Фархилл, — доктор Лайтфут считал, что её нужно немедленно поместить под наблюдение врача. Она была на грани самоубийства, Он не хотел брать на себя ответственность. Поэтому, — Фархилл оживился, — доктору пошли навстречу. Ему помогли. Старый судья даже встал среди ночи с постели.

— Куда вы её отвезли? — спросил Лерой.

— Я её никуда не отвозил, — поправил Фархилл.

— Ну, так куда они её отвезли?

— Туда же, где лечили раньше. Когда у неё был истерический припадок, — Фархилл сделал ударение на слове «истерический». — Это давняя история. Она тогда, говорят, принялась хохотать на похоронах родной матери.

Лерой внимательно смотрел на Фархилла, сидевшего за своим столом.

— Чисто сработано, — спокойно сказал Лерой.

Фархилл смотрел на него снизу вверх, и по лицу его постепенно расплывалось выражение крайнего удивления, — так капля уксуса расплывается в молоке.

— Очень чисто, — повторил Лерой с восхищением. — Но, знаете, — добавил он мгновение спустя, — возможно, и не совсем.

Фархилл заёрзал в кресле, обитом дорогой темно-коричневой кожей. При всей его массивности и превосходном качестве изготовления кресло слегка поскрипывало под тяжестью крупного тела.

— Лерой, — медленно проговорил Фархилл, — вы сегодня что-то не в себе. На вас что-то вроде нашло.

Лерой смотрел на крупное, гладкое, красивое лицо, на котором застыло выражение крайнего недоумения, и не мог сдержать улыбки.

— Вы знаете, — заключил он, улыбаясь как можно любезнее, — мне и самому так кажется.

У двери он обернулся.

— До свидания, — сказал он, — и большое спасибо.

Вернувшись в кабинет, Лерой сел за стол; перед ним лежали бумаги, которые он собирался приложить к своему ходатайству. Он не притронулся к ним. Вызвал секретаршу. Она вошла и села, положив блокнот на колени.

— Томасу Бови Атвуту, — сказал он, — Нью-Йорк Сити. Позже я вам найду более точный адрес. Дорогой Том, — он помолчал, откашлялся и начал снова: — Пусть это письмо будет для тебя отголоском дорогих, навсегда ушедших дней. Надеюсь, ты ещё не забыл те вечера в Шарлотсвилле, когда мы собирались почесать языки, попить пива, пофилософствовать и, конечно же, решить судьбы наций. Мне всегда хотелось тебе написать, но в моей повседневной суете не было ничего сенсационного. Со времён войны (в которой я никого не убил и сам остался цел и невредим) Корин и я живём тихо и счастливо в маленьком городке, где я родился и который считаю самым для себя подходящим местом. Корин почти не коснулось время; она посвятила себя благотворительности и всеми здесь любима. Единственная печаль — у нас нет детей. Я об этом очень сожалею.

Я следил по газетам за твоей блистательной карьерой и искренне радовался за тебя. Ты из Алабамы, и поэтому поймёшь, что меня беспокоит и почему я обращаюсь к тебе за помощью, надеясь, что ты и твой Союз гражданских свобод сразу же увидите трагическую судебную ошибку, которая кроется в деле моего подзащитного. В приложении к письму — копия протокола суда, однако я должен добавить кое-какие сведения, не вошедшие в него. В тот самый момент, когда присяжные заседатели объявили свой вердикт, вдова убитого, которая, как ты увидишь из копии протокола, свидетельствовала против обвиняемого, вскочила со своего места и…

Услышав крик Анджело, Кэсси на мгновение застыла в восторженном оцепенении. И когда чьи-то руки подхватили её, чтобы усадить на место, удивительно приятная слабость овладела ею и она бессильно опустилась на стул. Её поспешно вывели из зала суда, провели сквозь возбуждённую толпу, усадили в машину, отвезли к мисс Эдвине и уложили в постель. Она пыталась что-то говорить, пыталась объяснить им, что теперь все хорошо и она очень рада, но никто не хотел её слушать, все только беспрерывно повторяли «тише, тише», и потом она ощутила прохладу простынь и доктор Лайтфут дал ей выпить стакан воды или чего-то ещё.

Когда поздно ночью Маррей Гилфорт вошёл к ней в комнату, она лежала в постели, охваченная странным томлением, рождавшимся от сознания исполненного долга. Маррей вошёл бесшумно и стал в тени возле кровати. Потом сел на стул, словно доктор, так, что только слабый свет ночника падал на его лицо и играл в стёклах его очков. Он спросил, как она себя чувствует, и она не успела даже ответить, как он сказал, что ой знает, что все они знают, какое страшное напряжение ей пришлось перенести, и понимают, почему это — он сделал ударение на слове «это» — случилось с ней.

Она хотела рассказать ему, как легко у неё теперь на душе, но он сказал, что все понимает, приговаривая «тише, тише». Он сказал, что, во-первых, она не должна чувствовать за собой никакой вины. Когда она приподнялась на локтях, настаивая, что дело не в чувстве вины, а в том, что она действительно виновна, он улыбнулся, успокаивающе похлопал её по руке и сказал, что чувство вины вполне естественно в её положении, совершенно естественно, и все они понимают, каким ударом было для неё то, что, когда после столь долгих лет самоотверженной преданности она совсем ненадолго оставила Сандера одного, с ним случилось это несчастье. Вполне естественно, что она теперь чувствует себя виноватой — это только ещё раз доказывает её любовь к мужу. Её чувство вины тем более естественно, что, хотя он, Гилфорт, предупреждал её об опасности, она настояла, чтобы этот человек остался в доме.

Она снова с усилием привстала, но он замахал рукой и заверил её, что не собирается говорить об этом, потому что пришёл не для того, чтобы обвинять или упрекать её, а чтобы сказать ей, что её вполне естественное при данных обстоятельствах чувство вины — ложно.

— Нет, нет, — закричала она, — это не чувство, это правда!

Но он схватил её за руку, с силой сжал её и сказал, что это всего лишь самообман, она верит в него, и эта вера сделала её больной, сама эта вера и есть её болезнь, но они помогут ей, окружат её любовью и вниманием, и скоро все это будет казаться ей лишь страшным сном.

— Нет, нет, — закричала она, — это правда!

Но он ещё сильнее сжал её руку, и стекла его очков заблестели совсем близко. Он говорил, что спасёт её от всех заблуждений. Разве она не знает, какие могут быть последствия, если она станет настаивать на своём, разве она не сознаёт, к чему это может привести? Её могут навсегда запереть в тюрьме, нет, даже хуже, её могут посадить на электрический стул. Он сильнее, обеими руками, сжал её руку, стекла очков блестели в темноте так, что за ними не было видно глаз. И электрический ток пронзит её тело и будет мучить и терзать её, и она умрёт.

Всеми силами она пыталась высвободить свою руку из. его тисков, ей это удалось, она села, выпрямившись среди скомканных простынь. Нет, она не боится ни электричества, ни смерти, она даже хочет этого, да хочет!

Он схватил её за обе руки, и когда она, корчась от боли, закричала, что хочет умереть, он наклонился ещё ближе, умоляя выслушать его: он защитит её, она была женой его лучшего друга, и он защитит её.

Но она снова закричала, он ещё сильнее сжал её руки и зашептал, но зашептал гипнотически, напряжённо, властно, что он юрист, он знает: её признание в суде не имеет никакой юридической силы, оно голословно, у неё нет никаких доказательств, тысячи сумасшедших ежедневно делают признания, но никто им не верит; никто, а уж тем более судья, не поверит ей, а все остальные будут только смеяться, потому что однажды она уже была в нервной клинике, под замком. Ведь только сумасшедший может хотеть, чтобы его посадили на электрический стул. Но именно этого она хотела. Она хотела умереть. Снова и снова она кричала ему об этом. Он отпустил её руки и неожиданно встал. Сердце его наполнилось жалостью и сознанием своего благородства и своей победы.

— Но послушай, — сказал он, — послушай, Кэсси, никто тебе не поверит! Никто во всем мире!

В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина.

— Зовите доктора Лайтфута, — приказал он. — Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема.

Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть.

На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый «шевроле» доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут «шевроле» отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задёрнутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна.

Потом «шевроле» вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев.

За рулём, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все ещё пребывающая в тускло мерцающем мире сна, — так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от неё сидел доктор Лайтфут, а по другую — энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый чёрный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног.

Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из чёрного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачёсанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошёл с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрёпанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его жёлтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причём, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем её комплекс вины и страстное желание смерти.

Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.

Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.

Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.

Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.

Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.

Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.

У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.

Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.

Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.

Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.

В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.

А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело ещё не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, всё равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть.

Между тем доктор Спэрлин и его главный помощник доктор Брэдшир сообщили, что миссис Спотвуд действительно нуждается в длительном лечении, и окружной судья вынес решение об отсрочке ареста на шестьдесят дней — максимальный срок, допустимый законом при отсутствии медицинского свидетельства о невменяемости. Это событие прошло незамеченным.

По рекомендации доктора Спэрлина и его ассистента рассмотрение в суде вопроса о невменяемости Кэсси Спотвуд состоялось за двенадцать дней до истечения шестидесятидневной отсрочки. Поскольку опекун пациентки, используя своё право, отказался от суда присяжных, разбор дела происходил в кабинете судьи Микера. Опекуном ad litem Опекун ad litem назначается только на время рассмотрения дела в суде. был назначен некто Сэм Пирси, бедный малый, родом с холмов, начинавший практику; рекомендуя его судье Микеру, Фархилл сказал:

— Будет недурно, судья, если вы назначите Сэма Пирси опекуном миссис Спотвуд. Ему эти пятьдесят долларов придутся кстати — он за все лето ни разу не ел досыта.

А Сэму Пирси Фархилл сказал:

— Дружище, на твоём месте я бы помалкивал. И сейчас и вообще. Ты же понимаешь, что как джентльмены мы должны оградить бедную миссис Спотвуд от каких бы то ни было сплетен.

Сэм ответил, что он совершенно согласен. И Сэм действительно помалкивал. Помалкивали вообще все, кто имел отношение к этому делу. Не то чтобы сплетни могли что-нибудь изменить. Люди верили, что Кэсси Спотвуд тронулась. Так что когда наконец стало известно, что стоит вопрос о вменяемости Кэсси и что её поместили в частную клинику, все сочли, что Маррей Гилфорт проявил верность старому другу, взяв на себя все хлопоты, не говоря уже о затратах.

К этому времени адвокат из Союза гражданских свобод посетил Паркертон. Он отказался от гостеприимства Ланкастеров и остановился в гостинице, но все же провёл целый день в конторе Лероя, изучая материалы дела и общую ситуацию. Весь следующий день он беседовал с Фархиллом, судьёй Поттсом, доктором Лайтфутом, судьёй Микером и Марреем Гилфортом. А на третий день, после поездки в клинику и беседы с доктором Спэрлином, отправился в Нэшвилл и в тот же вечер улетел обратно в Нью-Йорк.

Неделей позже Лерой получил из Нью-Йорка официальный ответ на своё обращение.

Оставляя в стороне этическую сторону дела, говорилось в письме, Союз не видит оснований вмешиваться в процесс Анджело Пассетто.

Летняя жара осталась позади. Воды в прудах поубавилось. В лучах солнца высохшая грязь вдоль берегов отливала зеленью, точно окислившаяся медь. Жители горных деревень сходились на свои баптистские праздники.

В ту осень собрали хороший урожай кукурузы, и цена на неё держалась твёрдая. Футбольная команда средней школы Паркертона проиграла, не добрав на чемпионате Западного Теннесси только три очка. Умер старейший житель здешних мест, негр, рождённый в рабстве, и на первой странице «Паркертон Кларион» была опубликована статья под заголовком «Ушла эпоха». К рождеству выпал небольшой снежок.

Шестого января состоялось заседание Верховного суда штата Теннесси: Анджело Пассетто был признан виновным.

Под вечер, вернувшись от Анджело, которому он сообщил о решении суда, притворившись, однако, что обдумывает новую идею и есть ещё надежда, Лерой сел за стол и начал писать. К полуночи он закончил и перепечатал набело свою работу. Затем написал короткое письмо. Он вложил рукопись и письмо в большой конверт, надписал адрес, приклеил марку и по дороге домой опустил конверт в почтовый ящик. Пакет был адресован журналу «Нью-Нейшн» в Нью-Йорке.

Глядя на тёмную щель, проглотившую его конверт, Лерой подумал: «А что это даст?» Даже если они напечатают его статью. Сколько людей прочтёт её? Десять тысяч? Пять тысяч? Пятьсот? Сколько из них окажутся жителями Теннесси? И из тех, что прочтёт, кого она по-настоящему взволнует?

Интересно, прочтёт ли её губернатор Теннесси, если послать журнал ему лично и приложить письмо с просьбой об аудиенции? «А ладно, — подумал он. — Будет толк или нет, а не написать этой статьи я не мог».

Он не спал всю ночь. Он говорил себе, что так устроена жизнь и что с этим приходится мириться. Он говорил себе: «Это не оттого, что люди злы. Нельзя считать, что твои ближние злы. Они просто люди, и сам ты такой же, как они. И если они совершают дурные поступки, то так уж устроена жизнь. Приходится принимать её как есть и продолжать делать своё дело. Мир развивается постепенно, и надо просто как можно лучше исполнять свой долг». Так твердил он себе. Но ни одна из этих мыслей не помогла ему обрести покой.

Он нащупал в темноте руку Корин и крепко сжал её.

На рассвете он оделся и поехал в долину Спотвудов. Он даже не выпил кофе.

Он нашёл Грайндера. Поддержит ли Сай его, Лероя Ланкастера, в просьбе о применении habeas corpus Habeas corpus определяет условия применения принудительных мер, включая арест и проч. для освобождения Кэсси Спотвуд из лечебницы, с тем чтобы потом передать её для медицинского освидетельствования беспристрастных экспертов? Лерой объяснил Грайндеру, что поддержка, о которой он просит, — не более чем формальность, но без неё не обойтись.

Сай сказал, что поможет Лерою, даже если от него потребуется что-то большее, чем простая формальность. Потому что он считает, что если человек хочет сказать правду, его должны выслушать.

Неделю спустя заинтересованные стороны собрались в кабинете судьи Поттса. Лерой и Сай Грайндер привели психиатра, профессора медицинского института в Нэшвилле, Фархилл и доктор Спэрлин с врачом из лечебницы сопровождали Кэсси. Позади Кэсси стояла медицинская сестра. Судья Поттс заявил, что он внимательно ознакомился с документами, на основании которых миссис Спотвуд взяли под медицинский надзор, и, обратившись к Лерою, спросил, может ли он указать на какие-нибудь неточности в документах. Лерой ответил отрицательно. Затем Фархилл предложил вниманию судьи Поттса пачку писем, написанных пациенткой. Доктор Спэрлин счёл нецелесообразным отправлять их по причинам, которые станут понятны позже. «И все же, — заявил Фархилл, — доктор Спэрлин не хотел бы скрывать их от суда. Более того, доктор Спэрлин убеждён, что письма помогут суду прийти к правильному решению».

Судья надел очки, взял письмо и насупился.

— Уважаемый губернатор, — начал он.

Профессор из Нэшвилла очень вежливо заметил, что он не знаком с судебной процедурой, но тем не менее сомневается, правильно ли с медицинской точки зрения зачитывать письмо пациентки вслух перед группой людей.

Судья Поттс снял очки, затем, сделав паузу, поблагодарил профессора и пояснил, что долг судьи в данном случае — установить достоверность всех представленных ему материалов и что он считает необходимым ознакомить с ними всех присутствующих.

Он опять надел очки. Но ему было темно. День стоял пасмурный; огромный, похожий на таз, абажур под потолком был засижен мухами и покрыт пылью, а дно его усеяно многими поколениями мёртвых мотыльков. Судья включил настольную лампу и наклонил голову.

В большой мрачной комнате стояла тишина, лишь доносились шипение пара в радиаторах, стук дождя и неровное дыхание Кэсси. Было жарко. На лысой голове судьи Поттса выступил пот.

— Уважаемый губернатор, — снова начал судья. — Вы единственный человек в мире, кто может мне помочь. Я убила Сандера. Я должна была это сделать. Я убила его ножом, но глаза его были закрыты. Нет, открыты, только ему было всё равно. Каждое утро я его будила, чтобы побрить, и он дёрнется, бывало, и порежется до крови. После удара он уже не мог бриться сам, а когда я попыталась привести его в чувство, погладила ему руку, а потом подёргала за волосы, кровь все текла, и всё равно он не добрался бы до двери. Время-то было весеннее, о губернатор, губернатор, помогите мне! Умереть я хочу, ведь он пришёл по дороге, пришёл…

Судья перестал читать. Мелкие капли пота блестели у него на лбу. Подняв голову, он увидел, что женщина смотрит на него.

— Миссис Спотвуд, — проговорил он, приближаясь к ней с письмом в руках. — Миссис Спотвуд, — повторил он, стоя перед ней и положив руку ей на плечо. — Это вы написали?!

Она сидела, как маленькая девочка, сложив руки на коленях и глядя на судью снизу вверх. Медленно кивнула головой.

— Да, ваша честь, — пробормотала она.

И вдруг упала на колени и, пытаясь поймать руку с письмом, закричала:

— Вы должны мне поверить, должны, он шёл по дороге, как будто факел двигался сквозь дождь, как горящий сушняк, а пламя было такое бледное, его едва было видно при дневном свете, а я его видела, дождь не мог его загасить, и оно приближалось…

— Перестаньте, миссис Спотвуд, перестаньте, — приказал судья, пытаясь высвободиться.

Он отдёрнул руку, надорвав при этом письмо, но Кэсси по-прежнему цеплялась за него, обхватив его за ноги, твердя, что факел двигался сквозь дождь. Психиатр из Нэшвилла шагнул было к ней, но остановился в нерешительности, да так и остался стоять с поднятой рукой.

Подошла сестра и, встав позади Кэсси, крепко схватила её за кисти рук и свела их вместе, так что на мгновение показалось, что они сжаты в мольбе о пощаде.

Сестра заставила Кэсси вернуться на место. Судья снял очки и вытер лицо платком. Он окинул взглядом громко всхлипывающую Кэсси, затем всех собравшихся.

— Джентльмены, — начал судья Поттс. Чуть отдышавшись, он продолжал: — Джентльмены, мне совершенно ясно, что эта женщина страдает от тяжёлого нервного расстройства. Она находилась под наблюдением двух вполне квалифицированных врачей, имеющих разрешение практиковать в штате Теннесси.

Он сделал паузу, вытер лицо платком.

Лерой воспользовался паузой и почтительно заметил, что, учитывая серьёзность положения, возможно, следует собрать медицинский консилиум и…

Судья Поттс прервал его:

— Если врачи, лечащие миссис Спотвуд, желают созвать консилиум, — заявил он, — это их дело, и оно выходит за пределы юрисдикции суда. Что же касается ходатайства о применении habeas corpus, то в данном случае оно не может быть удовлетворено.

Лерой проводил приглашённого психиатра. День угасал, моросил холодный мелкий дождь. Законы Лерой Ланкастер и сам знал. Но ведь всегда остаётся какой-то маленький шанс победить, несмотря ни на что. И его надо использовать.

Надо, черт побери! Он потрогал карман, в котором лежало письмо из «Нью Нэйшн». Оно пришло сегодня, но он забыл о нем. В письме говорилось, что журнал будет рад опубликовать его статью. Лерой подумал, что никогда прежде не писал статей, даже не пытался это делать, а вот теперь ему уже под пятьдесят и его первая же статья появится в серьёзном журнале. Мысленно он уже видел обложку с названием своей статьи: «Есть ещё рыцари в Дикси» и своим именем. Но тут же очнулся и с отвращением отвернулся от созданного образа, словно отдёрнул руку от обложки журнала, так и не коснувшись её.

Он подумал об Анджело, ждущем в своей камере.

Надо будет послать экземпляр губернатору. Журнал обещал дать материал без задержки. Выйдет через три недели, обещали они, через три недели, начиная с сегодняшнего дня. Он задумался, а не обвинят ли его в оскорблении суда? За публикацию этой статьи? Пожалуй, нет. Ведь дело закончено. Верховный суд ходатайство отклонил. Дело закончено. Лерою Ланкастеру они уже ничего сделать не могут. Единственное, что они могут, это прикончить Анджело Пассетто.

Если не вмешается губернатор. Вся ставка на губернатора и на статью. Статья подействует сильнее, чем разговор с губернатором с глазу на глаз.

Он даже не раскрыл зонт, так и стоял под дождём, привлекая к себе внимание немногих прохожих. Потом раскачиваясь пошёл через площадь. К тому времени, когда он свернул на свою улицу, во многих домах уже зажёгся свет. И в его доме за облетевшими старыми дубами тоже, наверное, уже горел свет. Он пошёл быстрей.

Завтра он постарается придумать что-нибудь ещё. Если вообще что-нибудь можно придумать. А сейчас он просто спешил домой. Ему хотелось увидеть, как улыбнётся ему Корин.

Утро вечера мудрёнее.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Ну, милочка, — говорила мисс Эдвина, — нелёгкий был у вас сегодня день, и доктор советует вам принять вот это…

Она протянула Кэсси рюмку, в рюмке лежала красная облатка.

Кэсси, полулежавшая на подушке, подумала, как это в духе мисс Эдвины — подать таблетку в винной рюмке старинного хрусталя. В лечебнице сестра разносила лекарства на блюдце. Блюдце не всегда бывало чистым.

Она взяла рюмку и вытряхнула таблетку на ладонь. Улыбнулась мисс Эдвине.

— Пожалуй, я и в самом деле немного устала сегодня, — сказала она. Потом добавила: — О, мисс Эдвина, вы так добры ко мне!

Кэсси наблюдала за лицом мисс Эдвины. Её волосы, такие белые, что они отливали голубизной, казалось, испускали сияние, а бриллиантовая подвеска на чёрном шёлковом платье ловила свет маленькой лампы, стоявшей на столике у кровати, и тоже сверкала.

При последних словах Кэсси лицо мисс Эдвины неожиданно расплылось от удовольствия, покрылось сетью морщинок, а выцветшие голубые глазки засветились. Глядя, как она блаженно улыбается, Кэсси подумала: «Как мало человеку нужно для счастья».

От этой мысли ей и самой вдруг стало хорошо, и это неожиданное ощущение радости её удивило. Она уже забыла, какая она — радость. Упав на подушку, Кэсси, счастливая, закрыла глаза, предоставив себя заботам других и все думая об этой улыбке.

Но она вспомнила.

И неловким, жадным, ребяческим жестом поднесла руку ко рту, словно для неё было удовольствием проглотить таблетку, и потянулась к бокалу с водой — тоже хрустальному, — стоявшему на серебряном подносе.

Мисс Эдвина подала ей стакан, и она осторожно отпила глоток, закашлялась, сделала вид, будто ещё отпила, отдала стакан мисс Эдвине. Потом легла, подтянула одеяло и прижалась щекой к подушке.

— Бедное милое дитя, — говорила мисс Эдвина, — вы так устали, — и, наклонившись, погладила её по плечу. Стараясь не раскрывать рта, Кэсси вытащила руку из-под одеяла и в знак признательности слегка пожала пальцы мисс Эдвины, думая: «Боже, сейчас она сядет рядом и будет держать меня за руку, и все мне испортит».

Но мисс Эдвина, очевидно, преодолела в себе это желание, — глядя из-под полуприкрытых век, Кэсси видела, как она, поколебавшись, на цыпочках вышла из комнаты.

Как только дверь за ней закрылась, Кэсси села в постели, нащупала на столе коробочку гигиенических салфеток, вытащила одну, поднесла ко рту и сплюнула. Оболочка таблетки, которую она держала под языком, почти растворилась. Кэсси уже чувствовала горький вкус лекарства.

Она выскользнула из постели и босиком прошла в ванную. Прополоскала рот. Вовремя вспомнила, что унитаз очень шумит, и, завернув салфетку в туалетную бумагу, кинула её в мусорную корзину под раковиной.

Тут она все же почувствовала приступ слабости. Но не поддалась ему. Ей предстояло долгое ожидание. Она знала, что они все ещё в гостиной, разговаривают. Кэсси стояла в темноте, ей было холодно, и она знала, что там, внизу, говорят о ней.

В полночь, когда ещё не отзвучал последний удар часов на здании суда, Кэсси поднялась со стула, на котором сидела, чтобы не уснуть. Она стояла посреди тёмной комнаты и представляла себе, как звук последнего удара часов замирает вдали над крышами, как в темноте над городом горят звезды, а в домах спят в своих постелях люди. Одной только ей нельзя спать.

Все ещё босиком, но накинув халат, она выскользнула из спальни, прикрыла за собой дверь и прислушалась. Тускло горело бра на нижней площадке широкой лестницы, и перила отбрасывали на стену вертикальные полосы теней. На мгновение ей показалось, что это не тени, а железные решётки. Нет, глупости! Осторожно ступая босыми ногами, ярко белевшими на красной ковровой дорожке, она стала спускаться.

«Я даже не знаю, какой сегодня день», — подумала она.

Внизу было достаточно светло, и она добралась до гостиной, потом вошла в библиотеку, но того, что она искала, там не было. Она вернулась и прошла в столовую, потом в кладовую. Отважилась включить свет и заглянула в шкафы.

Она побоялась зажигать свет в кухне, потому что мисс Эдвина могла заметить это из своего окна — её спальня выходила во двор. В полутьме Кэсси долго шарила в чулане, на веранде, потом, вернувшись в кухню, заметила ещё одну дверь. Вошла, закрыла её за собой, нажала выключатель, и лампочка, висевшая на шнуре, вспыхнула. Она стояла на верхней площадке лестницы, ведущей в подвал.

По стенам здесь были устроены полки.

Наконец-то!

Руки у Кэсси тряслись. Сверху лежала «Нэшвилл Бэннер», под ней номер паркертонской «Клэрион». Кэсси схватила его.

Ничего.

Перебрав семь или восемь газет подряд, она нашла ещё один номер «Клэрион». Опять ничего. Ещё несколько номеров, по-прежнему безрезультатно. Она задыхалась. Она старалась не думать о том, что ищет.

И вдруг поняла, что смотрит прямо на заголовок, который искала, — смотрит и не может его прочесть. Она понятия не имела, сколько времени простояла так, затаив дыхание, не сводя глаз с ничего ей не говорящих чёрных букв.

А они гласили:

«Губернатор отказывает в просьбе о помиловании».

Она села на верхнюю ступеньку, закрыла глаза, уткнулась лицом в газету, развёрнутую на коленях. Она говорила себе, что это что-то другое, что старый дурак губернатор отказал кому-то другому. Она хихикнула. Ну конечно же, тут ошибка. Но в заметке было сказано черным по белому: «Сославшись на то, что Верховный суд штата подтвердил приговор, губернатор Дэтвайли отказал в прошении о помиловании, поданном Лероем Ланкастером из Паркертона от имени его клиента Анджело Пассетто, в настоящее время находящегося в камере смертников в тюрьме в Филдерсбэрге. В июне прошлого года Пассетто был обвинён в убийстве Сандерленда Спотвуда из нашего округа, последнего члена известной фамилии. Сандерленд Спотвуд был зарезан в своей постели. Дело привлекло внимание общественности не только штата Теннесси, но и всей страны после того, как вдова покойного встала…»

Кэсси не могла читать дальше. Она опять почувствовала, как крик, точно когтистый зверь, вырывается из её груди, раздирая в кровь все у неё внутри и причиняя ей боль, которая однажды уже сделала её счастливой. Кэсси снова увидела сцену, преследовавшую её по ночам, лишь только она закрывала глаза: увидела, как Анджело, услышав огненный крик, вырвавшийся из её груди, вскочил на ноги и при всех закричал: «Рiccola mia, рiccola mia», — и лицо его сияло.

Она закрыла глаза, но теперь уже не опустила голову на колени. Она сидела выпрямившись и представляла себе, как того самого Анджело, который тогда в суде весь просиял от счастья, теперь туго, до боли, привяжут к стулу и электрический ток с рёвом ударит в его мозг, словно молния, и помчится по позвоночнику, так что взвоют все нервы. Она почувствовала, как при этой мысли взвыли её собственные нервы, словно по ним ударил электрический ток.

Она открыла глаза. Она была мокрая как мышь и вся дрожала. Но она была жива. А вот Анджело Пассетто умрёт.

Потом она подумала: «Может, он уже умер».

Она вскочила. В газете было написано: «Исполнение приговора назначено на 12 часов 05 минут 21 марта».

Какое же сегодня число?

В кухне календаря не было. В чулане тоже. В столовой его, конечно, тоже не было. Подумала о библиотеке и столе мисс Эдвины. И снова направилась туда, уговаривая себя не спешить, идти тихонько и не шуметь.

Слабый лунный свет проникал в библиотеку, но было все же слишком темно. Пришлось рискнуть и включить настольную лампу.

В ящике стола она нашла записную книжку-календарь. Она открыла её и начала листать. На каждой странице стояло число. Кэсси разрыдалась. Какая же она дура! Думала, что календарь поможет ей узнать, какое сегодня число. Единственное, что она знала, — сейчас март. Она села на стул у письменного столика, плача от досады и усталости.

Вдруг она поняла, что плачет не из-за Анджело, а просто оттого, что она такая дура. Слезы остановились. Она поймала себя на том, что смотрит на телефон, стоящий на столике. По щекам её текли слезы. Она сняла трубку.

Как бы он ни устал за день, вечером ему было трудно заснуть. Когда-то Сай Грайндер умел засыпать в любое время суток и в любых условиях, даже на снегу, свернувшись клубком рядом с собакой и завернувшись в одеяло. Он превосходно спал даже на сырой земле в джунглях, когда температура достигала тридцати градусов, а влажность ста процентов, спал и на голом жёстком полу, когда по телу его бегали крысы. И на бильярдном столе без подушки. А теперь, видно, состарился. Впрочем, когда ложишься в одну и ту же постель каждую ночь и знаешь, что только что прожитый день как две капли воды похож на тот, что предстоит тебе завтра, а сама эта ночь окажется точно такой же, как все последующие, — какой уж тут сон!

Он не спал, когда зазвонил телефон.

Он сел и опустил ноги на пол. Направившись к двери, он оглянулся на Глэдис, громоздившуюся на кровати, хотя знал, что до утра она всё равно не проснётся, а утром выплывет из сна, как из омута, сонная и медлительная, с бледным и опухшим лицом, с припухшими губами, точно поднявшаяся на поверхность утопленница, за которой тянутся влажно-тёмные водоросли, запутавшиеся в волосах.

Он поспешил снять трубку, пока звонок не разбудил ребёнка.

Телефонистка спросила Сая Грайндера. Он ответил: «Это я» и только теперь, окончательно проснувшись, удивился, что кто-то звонит ему в такое время.

Потом в трубке послышалось: «Сай, Сай…»

Он стоял босиком на холодных половицах, а из трубки, которую он держал в руке, раздавался резкий, напряжённый шёпот. Он отвёл трубку от уха и некоторое время стоял, глупо уставившись на неё. Потом снова услышал слабый, далёкий шорох и наконец понял, что где-то там, вдалеке, кто-то повторяет его имя.

Он снова поднёс трубку к уху. Чей-то голос, глухой, напряжённый, требовательный, повторял:

— Сай? Сай?

Он облизнул губы и спросил:

— Кто это?

— Какое сегодня число?

Он не мог вспомнить, какое сегодня число. Он почувствовал, как холодный пот побежал у него по спине. Что-то случилось, там, далеко, в темноте, а он не мог даже вспомнить, какое сегодня число.

— Число? Число? — настаивал шёпот, все более глухой, переходящий в хрип. — Какое число будет завтра утром, Сай Грайндер?

— Двадцатое, — сказал он, неожиданно вспомнив. — Кто это? Кто говорит?

Ответа не последовало, только глухой сдавленный кашель донёсся до него по проводам, сквозь тьму, неизвестно откуда.

— Черт возьми, да кто это? Или я повешу трубку!

Наступила недолгая пауза, потом он снова услышал шёпот:

— Это Кэсси.

И, стоя с трубкой в руке, он вдруг понял: все эти годы, лёжа ночами в своей постели, он знал, что однажды среди ночи зазвонит телефон, и он поднимется в темноте, пойдёт босой по холодным половицам и услышит этот шёпот.

А из трубки ему говорили:

— Да, это Кэсси Спотвуд, и ты… послушай, ты должен для меня кое-что сделать. Потому что все началось из-за тебя, Сай Грайндер, и теперь…

— Погоди, — перебил он.

— Нет, слушай, — сказал шёпот, — ты пошёл к двери палаты и даже не обернулся. Даже не обернулся, и…

— Послушай, Кэсси…

— Все так и было, и ты это знаешь, а потом в суде ты стоял и боялся взглянуть на меня, тебе было стыдно, но теперь ты сделаешь то, что я скажу. Ты знаешь дом Паркеров в Паркертоне. За домом есть переулок. Завтра днём, в полтретьего, будь у южного въезда в этот переулок. С машиной. Жди до…

— Но… — прервал он.

— И тут в трубке раздался щелчок.

Он держал трубку в руке и глядел на неё, чувствуя, что мир раскачивается и теряет свои очертания, как бывает в лесу, когда неожиданно наступает оттепель и над сыровато-холодным, только-только начинающим таять снегом поднимаются белые клубы тумана, скрывая чёрные ветви деревьев.

Он снова поднёс трубку к уху. До него донёсся какой-то глухой звук, словно где-то далеко, в межзвёздной тьме, поднялся ветер и, прилетев на землю, заиграл в проводах.

Слушая пение проводов, Сай будто старался что-то вспомнить.

Мисс Эдвина ела медленно. Ей явно хотелось поговорить, но она то и дело останавливалась на середине фразы, словно собиралась сказать что-то и вдруг вспоминала, что говорить об этом нельзя.

«Ей не велели говорить со мной о казни, — подумала Кэсси, — но как раз об этом ей до смерти хочется поговорить».

Казалось, мисс Эдвина никогда не кончит есть.

Наконец Кэсси решилась.

— Мисс Эдвина, — сказала она вставая, — пожалуйста, извините меня, но мне надо пойти наверх вздремнуть. — Она увидела, как лицо мисс Эдвины погасло от разочарования, словно задутая свеча. — И вам, — добавила она, — мне кажется, вам тоже стоило бы вздремнуть. Доктор Спэрлин всегда говорит, чтобы я ложилась сразу после еды. Он говорит, если лечь сразу, то выспишься по-настоящему.

От разочарования лицо мисс Эдвины не просто погасло — оно буквально разваливалось на части, точно раскрошившееся печенье. Кэсси обошла вокруг стола, поцеловала бедную старую даму и поблагодарила её за доброту и заботу.

Лицо мисс Эдвины просияло, её розовые серёжки закачались.

Кэсси едва сдержалась, чтобы не пуститься по лестнице бегом.

Она на ходу сбросила туфли, легла на кровать, укрылась шерстяным пледом на случай, если мисс Эдвина вдруг вздумает заглянуть в комнату. Наконец она услышала, как в спальне мисс Эдвины хлопнула дверь. Кэсси вскочила и взглянула на часы. Оставалось меньше двадцати минут. Она достала своё лучшее платье, то, в котором она была в суде, надела его, подобрала к нему туфли и шляпку. Открыла дверь и проскользнула в коридор.

Внизу она почувствовала себя в безопасности. Немного помедлила, прислушиваясь к приглушённому шуму на кухне, потом нырнула в парадную дверь, вышла на солнечный свет, обогнула дом, держась поближе к стене, и приготовилась к самому опасному переходу — от стены до старой каретной, служившей теперь гаражом. И ворота, и задняя дверь гаража, к счастью, оказались открыты, и она юркнула в гараж, обошла старенький «рено», которым мисс Эдвина никогда не пользовалась, и выбралась в переулок.

В конце переулка стояла машина.

На Сае был добротный шерстяной костюм, явно ему тесноватый. Кэсси села в машину.

— Здравствуй, Кэсси, — сказал Сай.

Она посмотрела на него.

— На Нэшвиллскую дорогу, — приказала она, все ещё напряжённо дыша.

Машина двинулась по улице. Доехав до угла, Сай повернул направо. Потом снова посмотрел на неё. Она глядела прямо перед собой.

— Здравствуй, Кэсси, — повторил он.

Она повернулась и окинула его быстрым, безумным взглядом широко раскрытых, беззащитных глаз.

— Быстрее, — попросила она.

Он прибавил газу.

— Ещё быстрее!

— Нарвёмся на неприятности с городской полицией, — сказал он.

Она наклонилась вперёд, напрягшись, точно это могло увеличить скорость машины.

Они пересекли железнодорожные пути и промчались мимо лесного склада.

— Ещё, ещё, — повторяла она, не глядя на него, не отрывая глаз от дороги.

Домов уже не было. Машина шла со скоростью почти 55 миль в час.

— Быстрее, — сказала она.

— Дорога не позволяет, — сказал он. — Можно рессоры поломать. Когда выедем на шоссе, я выжму до семидесяти. Это старый «де сото», но он гораздо крепче, чем кажется. Не обращай внимания на внешний вид, главное — ходовая часть. Я за своей машиной ухаживаю.

Он знал, что она не слушает его. Она следила за дорогой. По обеим сторонам тянулся лес. Лес оживал — на деревьях уже лопались почки.

За лесом они выехали на шоссе.

— Ну, — сказала она.

Он разогнал свой «де сото» до семидесяти миль в час, потом до семидесяти пяти. Машина начала вибрировать.

— Быстрее.

— Нельзя, — сказал он.

Кэсси по-прежнему сидела, напряжённо подавшись вперёд.

— Они убьют его, — сказала она.

Не глядя на неё, он отозвался:

— Я так и подумал, что это насчёт него.

Кэсси не ответила.

Немного погодя, все так же не глядя на неё, он сказал:

— Я отвезу тебя, куда тебе надо, Кэсси. — Он помолчал. — Может, я вмешиваюсь не в своё дело, но что ты собираешься делать?

— Я ему все расскажу, — сказала она.

— Кому?

— Губернатору.

— Ему уже рассказывали, — сказал Сай, по-прежнему не глядя на неё.

— А теперь я расскажу.

— Он тебе не поверит.

— Поверит, если увидит меня и выслушает. Ведь в том-то и беда, что никто, ни единая душа, не хотел меня выслушать до конца. А я как закрою глаза, так и вижу все снова; вот мы приедем, и я закрою глаза, и увижу опять, как Сандер на меня смотрит, и тогда так все губернатору опишу, что он не сможет мне не поверить.

Она ударила себя кулаком по лбу.

— Все это у меня вот тут, — сказала она, — вот тут, и повторяется снова и снова. Я ему все расскажу.

Теперь Сай смотрел на неё. Машина замедлила ход.

— Кэсси, — тихо сказал Грайндер. Она сидела, громко дыша, подавшись вперёд и прижав кулак ко лбу, и глаза её были закрыты. — Кэсси, — сказал он, — открой глаза. Посмотри на меня.

Она поглядела на него и сказала:

— Это всё равно. Я и с открытыми глазами все вижу.

— Все-таки лучше смотри на меня, — сказал Грайндер.

— Вот он, я его вижу, — произнесла она. — Тот самый нож, который Маррей нашёл у Анджело. В кармане пиджака. Он…

— Я не хочу этого слышать, — сказал Сай.

— Он его положил на стол, — упрямо продолжала Кэсси, — на большой стол, в комнате Сандера, да и забыл о нем. Потом настала ночь, потом опять день, и я дала Анджело деньги и сказала ему, чтобы он взял машину, заехал за девушкой и уезжал. Я сказала ему, что люблю его и хочу, чтобы он был счастлив, потому что он сделал меня такой красивой и такой счастливой, и он… Ты знаешь, что он сделал?

— К черту, замолчи, я не хочу ничего этого знать.

— Он опустился на колени и поцеловал мне руки, — сказала она. — И назвал меня «piccola mia», и я была счастлива, потому что хотела ему счастья. Я едва чувств не лишилась, до того мне было хорошо. А потом… — она помолчала, — потом он ушёл.

Сай смотрел прямо перед собой; Кэсси молчала, и он слышал, как она дышит. Да, он отчётливо слышал её дыхание.

— Я видела, как они отъезжали, — снова заговорила она. — Я смотрела в окно, и они проехали по дороге, разбрызгивая грязь, потому что шёл дождь. Анджело со своей девушкой. И в тот день, когда он пришёл, тоже шёл дождь. Потом…

Она снова замолчала. А потом заговорила уже совсем другим голосом, слабым и блеклым, как воспоминание.

— Потом, — продолжала она, — я вернулась туда. Туда, к Сандеру. А нож… нож лежал на большом столе, там, где Маррей его оставил. И моя рука… она взяла нож. Я знала, что она его возьмёт. И всё-таки я удивилась. А потом…

— Я сказал тебе, что не хочу ничего этого знать, — снова сказал он, не глядя на неё.

— Но я должна рассказать, я никому об этом не рассказывала. Теперь я расскажу все губернатору, когда мы приедем. — И она заговорила нервной скороговоркой:

— Сандер глядел на меня. Я положила нож на одеяло. Потом обеими руками приподняла Сандера…

— Черт подери! — взорвался Сай. — Я сказал тебе, что не желаю ничего знать!

Но он так и не смотрел на неё, только слушал, как она дышит.

— Сандер глядел на меня. Казалась, он вот-вот улыбнётся. Он и вправду улыбнулся. Я просто уверена. И знаешь — я ему тоже улыбнулась.

Твёрдый разбухший комок подступил к горлу Грайндера, но тут их на большой скорости обогнала машина, жгучим воем разорвавшая тишину и мгновенно растаявшая вдали, в брызгах солнечного света.

— Быстрее, — сказала она. — Как ты медленно едешь.

Он посмотрел на спидометр, извинился, прибавил газу. Стрелка резко пошла вправо.

После долгого молчания, она сказала:

— Он поверит.

Сай Грайндер по-прежнему молчал, даже не обернулся к ней.

— Ты ему скажешь, Сай Грайндер. Ты ему скажешь, чтобы он мне поверил.

— Я? — Сай резко повернулся к ней.

— Да. Ты, — спокойно ответила она. — Ты знаешь меня лучше всех и ты знаешь, что я не лгу. Ведь ты-то веришь, что все так и было?

— Да, — сказал он, помолчав.

— И ты ему скажешь, — услышал он. Кэсси не просила и не приказывала. Она просто сообщила ему об этом как о непреложном факте.

— Значит, — заговорил он, не сводя глаз с дороги, — для этого ты и подняла меня среди ночи. Чтобы я мчался за сотню миль к этому проклятому губернатору в Нэшвилл и сказал ему, что это ты убила Сандера Спотвуда. И пусть они отпустят твоего даго, который так обожает черномазых, и возьмут тебя, и пусть делают с тобой что полагается. Вот, значит, для чего я понадобился. Из трех с половиной миллионов населения штата Теннесси именно меня будят среди ночи, чтобы все это провернуть.

— Да, — подтвердила она, — тебя. — И, помолчав, добавила совершенно спокойно: — И ты расскажешь ему, как я в тебя стреляла и чуть не убила. Тогда он скорее поверит. Обязательно расскажешь ему об этом.

Сай, казалось, не слышал её. Он долго глядел на дорогу, залитую солнцем. Наконец он спросил:

— Ведь ты не хотела убивать меня, Кэсси?

Она словно забыла о его существовании. Наконец, когда он уже забыл, о чём спрашивал её, снова вдруг раздался её голос.

— Нет. Не хотела. Тебя — не хотела.

Сай Грайндер все так же смотрел на дорогу. Мотор работал исправно. «Любой механизм, — думал он, — даже машина бедняка, имеет право на тщательный уход». Шоссе, прорезанное сквозь холмы, было прямым, как стрела.

Машина мчалась в город, вгрызаясь в пустоту яркого дня.

Солнце уже клонилось к закату, когда они пересекли холмистую местность и въехали в зеленеющую долину, окаймлённую с юга ещё одной грядой холмов, у подножья которых едва заметно белели заросли цветущего кизила. На одном из лугов возле самой изгороди стояли четыре лошади: три гнедых и одна чалая. Их гладкие спины отливали металлическим блеском в лучах заходящего солнца. Ворота, то и дело возникавшие по сторонам дороги, были навешены на белые столбы, сложенные из известняка. За воротами виднелись гравиевые дорожки, уходившие к стоявшим под деревьями домам, сложенным из белого камня, а иногда из кирпича.

— Вот они где живут, — сказал Сай, — владыки наши.

— Уже поздно, — сказала она.

— Все этот чёртов прокол. Сколько времени потеряли.

Дома теперь встречались чаще, но каждый по-прежнему был окружён рощей. Шоссе в сущности перешло в улицу. Движение усилилось. Вот и первый светофор. Промелькнули магазины, заправочная колонка, потом опять пошли дома, уже не такие большие, как прежде, и рощ уже не было, просто дворы, часто очень запущенные. На домах попадались надписи: «Приглашаем туристов». Движение становилось все сильнее. Они постоянно застревали на перекрёстках.

— Ты знаешь, где это? — спросила Кэсси.

— Его издалека видать, этот дом. Он стоит на горушке, и сверху на нём башенка. Его тут называют силосной башней.

Они были уже в самом городе, когда она сказала:

— Должно быть, это вон там. Вон та высокая штука.

— Ага. Но здесь одностороннее движение.

Наконец они подъехали. На небольшом холме, вдали от домов, стояло здание с каменными ступеньками грязно-серого цвета, которые снизу казались слишком крутыми и узкими, со множеством худосочных колонн; стены здания были все в серых разводах, а на крыше высилась башенка, похожая на катушку для ниток, только очень большая и со шляпкой, напоминающей перевёрнутое вверх дном блюдце с загнутым вверх ободком вроде короны. Корона была серебряная и поблёскивала в вечерней дымке. Если бы не серебристый блеск короны, все это выглядело бы точь-в-точь как гравюра с подкрашенным розовым фоном — гравюра, созданная художником, который так и не научился рисовать.

Это был капитолий.

Они вышли из машины и, поднявшись по склону к подножию лестницы, стали взбираться по ступенькам: Кэсси — худощавая, неопределённого возраста женщина в чёрном платье, в чёрной шляпе, сдвинутой набок, с темно-серым пальто, переброшенным через руку, и Сай — плотный мужчина в синем шерстяном костюме, слишком узком в талии и блестевшим вдоль швов, в плохо накрахмаленной белой рубашке с оторванной пуговицей на воротничке, отчего узел чёрного галстука сползал вниз, и в древней темно-коричневой шляпе, ворс которой был местами так потёрт, что она напоминала шкуру старого осла. Шляпа была надвинута на самые уши, а её огромные старомодные поля неровно и грустно свисали Саю на плечи.

Они шли, тяжело дыша, не сводя глаз с большой двери наверху. Поднятые вверх чёрные глаза женщины сверкали каким-то болезненным блеском. Глаза мужчины казались безжизненными, но в них застыло выражение упрямой решимости. Ни он ни она не замечали любопытных взглядов людей, спускавшихся им навстречу.

В дверях дома стоял пожилой седовласый негр в белой куртке. Сай подошёл к нему.

— Этой леди необходимо видеть губернатора, — сказал он и потом сурово добавил: — Это вопрос жизни или смерти.

Негр посоветовал им подняться наверх.

— Но, может, его уж и нет там, — добавил он. — У губернатора своя отдельная дверь, я и не вижу, когда он приходит и уходит.

— Спасибо вам большое, — сказал Сай Грайндер.

В приёмной был только негр-привратник. Из-за полуоткрытой двери одного из кабинетов донёсся шум. Сай постучал и вошёл. В кабинете он увидел молодую женщину, которая надевала чехол на пишущую машинку. На вопрос Сая она ответила, что губернатор уже ушёл. Сай поинтересовался, где живёт губернатор.

Женщина сказала, что туда нельзя.

— Я должна, — начала было Кэсси, но Сай сильно сжал ей руку и быстро заговорил:

— Мэм, я живу в округе Кардуэлл. Я плачу налоги, я участвую в выборах. Я голосовал за Тимоти Дэтвайли, и я горжусь этим. Мы приехали издалека, и мы только хотим поглядеть, где он работает и где он живёт.

— Вот как! — сказала молодая женщина. — Он живёт за городом. Вы знаете, где Кэртисвуд Лэйн?

— Нет, мэм, — ответил Сай. — Но вы мне объясните, я уверен, что найду.

Она объяснила.

Было уже темно. В большом доме, стоявшем в конце длинной аллеи, горел свет. На стук вышел огромный негр в белом пиджаке.

Он сказал, что губернатор и миссис Дэтвайли уехали на обед и он не знает, когда они приедут, но губернатор велел его не ждать, потому что он вернётся поздно.

Кэсси заплакала. Негр добавил, что не знает, где они обедают, и никто не знает. По крайней мере никто из тех, кого знает он.

Негр терпеливо ждал, а Кэсси плакала. Наконец Сай повёл её к машине. Они издали услышали, как солидно щёлкнул замок массивной двери губернаторского дома.

В машине Кэсси продолжала плакать, опустив голову на колени. Он включил мотор.

Выехали на дорогу, набрали скорость. Кэсси подняла голову. По лицу её проносились блики от фар встречных машин. Когда они наконец выбрались на шоссе, ведущее на запад, она сказала:

— Ты знаешь, что я буду теперь делать

— Нет.

— Всю свою жизнь я буду рассказывать об этом людям. Чтобы перед смертью хоть кого-нибудь заставить поверить мне.

— Я верю тебе.

— Ты не знаешь самого ужасного, — продолжала она. — Иногда я и сама не верю, что могла это сделать. Тогда я смотрю на себя в зеркало и повторяю: «Это сделала я», повторяю, пока не замечу, что лицо у меня стало белое как смерть; тогда уж я знаю, что лицо в зеркале начинает мне верить.

Он пытался не слушать. Но она все говорила:

— И тогда уж можно идти спать. Как увижу, что лицо в зеркале мне верит, сразу иду спать, потому что знаю, что теперь я смогу заснуть.

Он старался не слушать.

— Ты что, не слушаешь меня? — спросила она.

— Слушаю, — ответил он.

Она молчала, пока они не миновали западную гряду холмов. А потом она засмеялась. Буквально закатилась от смеха. И вдруг перестала.

— О, какая я оказалась предусмотрительная. Я все продумала. Я ведь так и рассчитывала, что они схватят Анджело и убьют его, — ведь он тогда запер дверь и мне пришлось лечь на пол у запертой двери, в темноте, и…

— Я не намерен тебя слушать.

— Как я все толково устроила! Обдумала каждую деталь, даже не забыла перерезать телефонный шнур.

На юге взошла луна, и свет её падал на дорогу, белую, точно кость. Он старался слушать только рокот мотора. Но не слышать было нельзя.

— И все сбылось, всё, что я задумала. Это самое страшное, потому что все мои желания исполнялись как в сказке, только в сказке у тебя есть ещё последнее желание, чтобы сделать все опять как было. Сперва я пожелала, чтобы поверили в ложь, поверили, что сделал это Анджело, — и вот моё желание сбылось, ложь стала правдой, а теперь я хочу, чтобы поверили в настоящую правду, но…

— Сядь удобнее, — приказал он, — закрой глаза.

— Я и с закрытыми глазами вижу, что они с ним сделают.

Тем не менее она послушалась и долго лежала расслабившись, запрокинув голову на спинку сиденья, а машина ехала в потоке света, холодного и белого, как фосфор. По обе стороны чернели холмы, и с них к белой, как кость, полосе шоссе стекали чернильно-чёрные массивы леса, так что несущаяся по шоссе машина словно плыла над озёрами тьмы. Руки Кэсси безжизненно свисали. Открытые ладони были обращены кверху. На поворотах её голова медленно покачивалась на спинке сиденья.

Когда Кэсси наконец открыла глаза, он сказал:

— Ты спала.

Она выпрямилась, поглядела на залитую лунным светом дорогу.

— Смотри, луна, — сказала она.

— Вижу.

Пауза.

— Как ты думаешь, он тоже её видит?

— Что?

— Луну, — ответила она. — Как ты думаешь, Анджело тоже видит её из своей камеры?

— Откуда мне знать? — сказал он раздражённо.

Снова молчание.

— Я где-то читала, что им бреют голову. Он ничего не ответил.

— Он не даст обрить себе голову, — сказала она. — Анджело всегда гордился своими волосами. Он их так расчёсывал, что они у него блестели, как чёрный шёлк. Они и на ощупь были как шёлк.

Пауза.

— Ты знаешь, как это делается?

— Да.

— Их туго привязывают ремнями.

— Я знаю, можешь мне об этом не говорить

Она сидела напрягшись, глядя вперёд, прижав локти к бокам и вытянув перед собой руки, словно её привязали к креслу.

— И ноги тоже привязывают, — сказала она, крепко прижав ноги к сиденью. — И такую штуку надевают на голову. И…

— Да замолчи ты!

Но она будто не слышала.

— А потом включают, и электричество врывается в тебя, ударяет в мозг, несётся по позвоночнику, оно горячее, как огонь, и холодное, как лёд, оно сначала дёргает, а потом бросает…

— Заткнись! — крикнул он.

— Вот и его тоже так, ах, лучше бы меня, тогда бы…

Машина шла по инерции, он почти не держался за руль и, повернув голову, смотрел, как она бьёт ногами по полу, сотрясаясь всем телом, запрокидывая голову и истерично крича:

— Нет! Нет! Меня, меня…

Грайндер отпустил руль, наклонился и сильно ударил её левой рукой по щеке.

— Может, хоть теперь замолчишь?!

Минуту спустя он извинился.

— Ты знаешь, — добавил он, — на самом деле это вовсе не так ужасно. Ты не успеешь ничего почувствовать. Просто бац, и все. Это только кажется…

— Лучше бы меня, — повторила она тихим, слабым голосом.

— Замолчи, — устало сказал он. — Чем больше думаешь, тем страшнее все это кажется. Ни к чему мучить себя, вспоминая прошлое. И надо поменьше думать о том, что тебя ожидает. Старайся сосредоточиться на настоящем. Человек может перенести любые страдания, если научится думать только о том, что происходит сейчас, в данную минуту. Забудь обо всём остальном — и оно перестанет существовать.

Он тяжело дышал; потом, переведя дыхание, закончил:

— Если твой даго способен жить одним только настоящим, забыть о прошлом и не ждать ничего от будущего, он вполне справится. Просто его бахнет током.

Проехав с четверть мили, он сказал:

— Нам ещё далеко. Постарайся лучше заснуть. — И добавил: — Прислонись ко мне. Если хочешь.

— Спасибо, — сказала она и прислонилась.

Минут через двадцать она проснулась. Он заметил это, хотя она даже не пошевелилась. Потом он услышал:

— Сай…

— Да?

— Сай, ты думаешь, я сумасшедшая?

Помедлив, он ответил:

— Нет, — и снова помолчав, добавил: — Просто ты не могла этого не сделать.

Кэсси закрыла глаза и, казалось, снова заснула. Проснулась она, когда они уже доехали до дороги, ведущей к Паркертону. По-прежнему не глядя на него, она сказала:

— Ты тогда ушёл из больницы и бросил меня. Вышел, даже не оглянувшись. Даже не посмотрел на меня. Ты тоже не мог этого не сделать?

Сай обернулся к ней. Он слышал её словно откуда-то издалека, словно из далёкого прошлого. Ему даже казалось, что когда-то очень давно она уже задавала ему этот вопрос и он успел забыть о нем, а теперь вспомнил.

— Почём я знаю, — тихо сказал он. — Я живу, как живётся.

На подъезде к дороге на Паркертон Сай заметил огни дорожного ресторанчика.

— Тебе бы надо перекусить, — сказал он и потом добавил с притворным смаком: — Я бы и сам не прочь заморить червячка.

Они подъехали к ресторану, и она послушно вышла из машины. Их кабинет был отделан полированной сосной. Над столом висела тусклая лампочка, оформленная под оплывшую свечку, прикреплённую к стене металлической скобкой. Они сидели, не поднимая глаз, глядя на непокрытый дощатый стол, а у противоположной стены огромного, как амбар, помещения музыкальный автомат играл «Долину Красной реки».

Время от, времени Сай потягивал виски из стакана.

— Тебе бы тоже не мешало выпить. Легче станет, — сказал он.

Она отпила немного из своего стакана.

— Выпей все. Она послушалась.

Официантка принесла котлеты, кетчуп и соусницу с подливкой. Когда официантка ушла, он придвинул подливку к Кэсси.

— Ты все ещё любишь с подливкой?

— Да, — сказала она с едва заметной улыбкой.

— А я по-прежнему с кетчупом.

Но он даже не взял вилку. Держал в руке пустой стакан и смотрел на него. Наконец поставил стакан, разломил булку и намазал её кетчупом.

Они ели молча, медленно.

— Мы с тобой уже были здесь однажды, — сказала она.

— Я не помню.

— Тогда тоже играл автомат, только что-то другое. И здесь танцевали.

— Не помню, — повторил он.

Он подозвал официантку и заказал сладкий пирог и два кофе. Съев несколько кусочков пирога, она отложила вилку в сторону.

— Вкусно. Мне всегда нравился пирог с яблоками, но сейчас я больше не могу. Я просто не в состоянии проглотить кусок.

— А надо бы.

Но она действительно не могла.

— Ну ладно, — уступил он. — Пей кофе.

Она пила кофе медленно, маленькими глотками. Поставила чашку и посмотрела на него.

— Тогда здесь были разноцветные лампочки на потолке, — сказала она. — Они вращались, эти лампочки.

— Я же сказал тебе, что не помню.

Она отхлебнула кофе. Потом улыбнулась:

— Смешно.

— Что?

— Мы сидим здесь вместе, словно ничего не произошло.

— Чего не произошло?

— Словно ты не ушёл тогда из больницы, даже не поглядев на меня. Сидим как ни в чём не бывало. Как будто мы живём в Паркертоне и ты работаешь инженером на электростанции. Как будто ездили в Нэшвилл навещать нашего мальчика в колледже. А на обратном пути проголодались и заехали сюда. Как будто…

— Извини, — прервал он её, так резко поднявшись, что пряжка его ремня зацепилась за край стола.

В туалете он остановился перед зеркалом и увидел тяжёлое, круглое, обветренное лицо на толстой шее, заметил висящую на нитке пуговицу, пристально вгляделся в поблекшие невыразительные глаза в зеркале, смотревшие на него со злобой. Он напомнил себе, что пришёл сюда не в зеркало глядеть. И нечего ему тут стоять.

Но, моя потом руки, он снова увидел в зеркале свои блеклые, опухшие глаза и, услышав, что кто-то подходит к двери, почувствовал, что способен сейчас ни за что ни про что ударить незнакомого человека. Поэтому он быстро зашёл в туалетную кабину, запер дверь и стоял там, слушая, как вошедший справляет нужду, моет руки, а может, и лицо и, наверное, причёсывается — уж очень долго пришлось Саю ждать.

Вот ведь до чего довела его проклятая жизнь. Стой тут, запершись в туалете, дрожа от страха и говоря себе: забудь о прошлом, не думай о будущем, живи только сегодняшним днём, и ты вынесешь все что угодно.

Но человек так не может. Оказывается, человек не может так жить. Сай начал мучительно задыхаться, чувствуя, будто огромная лапа забралась ему под ребра и норовит схватить его сердце и выжать его, как мокрую тряпку, сдавив в жалкий комочек, а потом выдрать это сердце с корнями.

Когда он вернулся, Кэсси за столом не было. Увидев её пальто на вешалке, он решил подождать. Подозвал официантку и расплатился. Прошло ещё пятнадцать минут, он снова позвал официантку и попросил её на всякий случай заглянуть в женский туалет, потому что дама, которая была с ним, не совсем хорошо себя чувствовала и с ней могло что-нибудь случиться.

Официантка вернулась.

— В женском туалете никого нет, — сказала она.

Он встал, сунул руку в карман за ключами. Но вспомнил, что оставил ключи на столике рядом со шляпой. Дурная привычка оставлять ключи где попало. Он поднял шляпу.

Ключей не было.

Даже много лет спустя, даже после того как сбылись его самые сокровенные надежды и осуществились самые смелые планы, Маррей Гилфорт по-прежнему не любил вспоминать свой последний вечер у мисс Эдвины.

Маррей был человек порядка. Его письменный стол являл собой образец аккуратности, кусты вокруг его дома в Дарвуде были всегда ровно подстрижены, а натянутые на колодки туфли в его обувном шкафу стояли ровными шеренгами, точно солдаты. И всякий раз, вспоминая тот вечер у Эдвины Паркер, он больше всего ужасался тому, что все было не так, как следует.

Это было так же неприятно, как если бы картина на стене вдруг сама по себе повисла косо или как если бы прямо у него на глазах из комода медленно выполз ящик, а из него наполовину выскользнуло шелковистое розовое бельё — такие змеи розового шелка, неуместные, неопрятные, отвратительные вечно торчали из ящиков Бесси: она никогда не отличалась аккуратностью.

И надо же было этому случиться именно теперь, когда все уже давно аккуратно списано в архив, когда уже можно было обо всём забыть. Это-то и возмущало! Господи, уж кто-кто, а Эдвина Паркер, кажется, могла бы и сама понять, что за такой неуравновешенной особой, как Кэсси Спотвуд, нужно следить в оба. За что же ещё он мисс Эдвине, извините за грубость, деньги-то платил? Да ещё прежде чем принять их, она каждый раз заставляла его выламываться и делать вид, что речь идёт о чём-то другом, — ведь деньги предмет такой недостойный, что упоминать о них прямо никак нельзя.

Следить за Кэсси? Нет, мисс Эдвина за ней не следила. Мисс Эдвина храпела себе наверху, как ломовая лошадь, весь день, до шести вечера. «Она и ест-то как лошадь», — думал Гилфорт. Его не обманешь изящными манерами — вилочку-то ко рту она подносит манерно и неторопливо, но при этом ест за четверых. Ясное дело — дрыхла весь день, расшнуровав свои замшевые туфли, а вставные челюсти опустив ради пущей элегантности в хрустальный бокал. У неё ещё хватает наглости утверждать, будто она не заглядывала к Кэсси только потому, что не хотела её беспокоить — ведь бедняжка нуждалась в отдыхе.

Как бы не так. В отдыхе нуждалась бедняжка Эдвина Паркер.

Когда в шесть часов Эдвина хватилась Кэсси, та была уже в Нэшвилле. И только в восемь вечера Эдвина сумела разыскать его, Маррея. В оффисе, видите ли, его не было. Во имя всех святых, сколько есть мест в Паркертоне, куда приличный человек может пойти проглотить что-нибудь съестное? Почему бы не позвонить в отель — его бы разыскали в зале и тем сэкономили бы ему два часа.

Нет, сама её позиция была ему отвратительна. Наблюдая за ней исподтишка, он не раз замечал выражение злорадства на её лице. Именно злорадства. Немудрёно, что на какое-то мгновение он потерял самообладание.

«И все же, — сказал он себе, успокоившись, — терять самообладание нельзя». Вся его карьера была построена на постоянном самоконтроле.

Впрочем, события того вечера и святого вывели бы из себя. Когда он позвонил в лечебницу этому факиру с козлиной бородой и спросил, что делать с его пациенткой, когда её поймают, факир даже не удивился и невозмутимо посоветовал дать ей успокоительного. Она за это время могла уже чёрт знает что натворить, а он, видите ли, просто рекомендует дать ей успокоительного. Да, и ещё хорошо бы показать её врачу. Не удивительно, что даже он, Маррей Гилфорт, вышел из себя и потребовал объяснить, ему, как мог серьёзный врач вообще выпустить её в таком состоянии из клиники. В ответ на это бородатый факир так же невозмутимо заявил, что якобы мистер Гилфорт сам просил, чтобы её выпустили, и он, факир, пошёл ради этого на заведомый риск. Да за что тогда Маррей платит этому козлу деньги? Он, видите ли, идёт на заведомый риск, а расплачиваться за него должны другие!

Анализируя происшедшее, Маррей пришёл к выводу, что, обругав мисс Эдвину, он на самом деле просто излил раздражение, которое вызвал у него разговор со Спэрлином. Повесив трубку и войдя в гостиную, он понял, что мисс Эдвина подслушивала. Её надменное лицо сияло злорадством, глаза блестели, как у наркомана, и голосом, полным отвратительно фальшивого сочувствия, а ещё больше — злорадного снисхождения, она спросила, не думает ли он, что ему сейчас было бы полезно выпить чашечку горячего кофе.

— Нет, — бросил он вместо обычного «нет, спасибо», и она так вздрогнула, что у неё чуть не выскочила вставная челюсть. — Нет, — повторил он, кофе не надо, но не будет ли она любезна принести ему виски со льдом, если, конечно, ей не трудно. Поправив челюсть, она-таки принесла ему виски и себе тоже. Виски у неё был цвета сильно потёртого ковбойского седла, однако это не помешало старушке опустошить бокал с проворством заядлого пьяницы — даже лёд не успел растаять. Касательно разговора с доктором Спэрлином Маррей заметил, отхлебнув, что со стороны человека, считающего себя профессиональным психиатром, было по меньшей мере глупо выпустить пациентку из клиники в явно болезненном состоянии.

— Но вы ведь сами хотели, чтобы её выписали, — сказала мисс Эдвина тоном простодушного удивления.

Но насколько искренним было это простодушие? Вот что его вывело из себя. А уж если мисс Эдвина и впрямь настолько простодушна, так она просто идиотка. И он ответил, надо признать, довольно нелюбезным тоном:

— Конечно, я хотел, чтобы её выписали. Я хотел, чтобы её выписали, но здоровой и радостной. Ну посудите сами, — продолжал он с терпением опытного юриста, — ведь когда, скажем, ко мне приходит клиент, я не обещаю ему золотые горы, а трезво разъясняю юридическую сторону дела. Так же и доктор Спэрлин должен был независимо от моих пожеланий подойти к делу трезво и…

— А я-то думала, — все так же простодушно прервала его мисс Эдвина, — я-то думала, вы хотели, чтоб её выписали до того как…

Она замолчала.

— Простите, до чего? — спросил он.

— До того… — Она снова замолчала, потом решилась: — До того как казнят этого человека.

— Это ещё почему? — возмущённо спросил он, слыша свой голос словно откуда-то издалека и испытывая то неприятное ощущение, какое бывает, когда в темноте ошибёшься ступенькой на лестнице.

— Ну, чтобы, — начала она снова, но замолчала, покраснела, потом побледнела и наконец решилась: — чтобы люди не говорили, что вы её держали взаперти, пока не казнили этого человека. Вот вы и выпустили её немного раньше, чтобы никто не сказал, что…

Она опустилась на стул, словно силы внезапно покинули её.

Он сделал шаг к столу и дотронулся рукой до его поверхности; на столе стоял большой стеклянный купол с пёстрыми восковыми птичками, сидящими в якобы случайном порядке на восковой ветке апельсинового дерева. Обратив к мисс Эдвине стекла своих очков, он сказал:

— Уж не думаете ли вы, что меня волнуют деревенские сплетни? Я сделал то, что считал нужным. Я старался защитить эту несчастную женщину, вдову моего убитого друга, от последствий её нервного заболевания. И мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что все мои действия абсолютно законны. О чем свидетельствует и постановление суда.

Он перевёл дух, затем продолжал твёрдым, уверенным тоном, наслаждаясь тем, как быстро он овладел собой:

— Не удивительно поэтому, что меня беспокоит то, что эта несчастная больная женщина бродит ночью неизвестно где, подвергая себя опасности…

— Уж не хотите ли вы, Маррей Гилфорт, обвинить меня в том, что…

— Я никого не обвиняю, — сказал он холодно и надменно. — Я просто подчёркиваю тот факт, что в настоящий момент Кэсси Спотвуд, страдающая манией…

Мисс Эдвина поднялась с места. Казалось, она вновь была полна сил и энергии. Она даже решительно шагнула навстречу Маррею. Их разделял стол, на котором блестел большой стеклянный купол с готовыми вспорхнуть восковыми птичками.

— Манией? — повторила мисс Эдвина, не повышая голоса. И он вдруг увидел, как на её лице появилось выражение постепенно крепнущей уверенности. И шёпотом, полным ужаса, в который повергло мисс Эдвину её открытие, она сказала: — Я… я верю ей.

Словно гулкое эхо отдалось у Маррея в ушах. Он отдёрнул пальцы от полированного стола, как от раскалённой плиты.

— Ну вот, — взорвался он в порыве праведного гнева, — вот вы и признались в том, что потворствовали ей, что сознательно…

Мисс Эдвина снова опустилась на стул. Она, казалось, внезапно лишилась сил, лицо её сразу покрылось морщинами, и даже серьги погасли и безвольно поникли.

— Нет, — сказала она, — я ей не потворствовала. — И она медленно покачала головой.

— В таком случае… — начал он.

Она подняла голову и прервала его:

— Но, возможно, именно это мне и следовало делать. Потворствовать ей. С самого начала.

Он смотрел на неё в безмолвном изумлении и чувствовал, будто все его тело помертвело, как от новокаина, — оно по-прежнему принадлежало ему, но он его не ощущал.

Только слышал тихий-тихий усталый голос:

— Я знала, что вам что-то нужно от меня, Маррей. Вы хотели меня как-то использовать, и я могла бы раньше догадаться. Ведь вы, Маррей, всегда используете людей в своих интересах.

Пожилая женщина, сидевшая перед ним в кресле, была просто обыкновенной старухой в давно уже не новом чёрном шёлковом платье. Но Маррей не мог оторвать от неё глаз, потому что чувствовал, что с ней сейчас происходит какая-то мистическая метаморфоза, будто из этой облачённой в чёрный шёлк куколки вот-вот появится новое сверкающее красками существо. Он не мог отвести от неё глаз.

Но вот она очнулась и, подняв глаза, встретилась с его взглядом.

— Вы знаете, Маррей, — начала она, — я никогда вас не понимала. Я замечала только, что вы умеете отнимать у окружающих то, что вам нужно. Вы высасываете из них соки. Как из моей бедной кузины Бесси.

— Она умерла, — услышал он свой голос и даже расслышал в нём нотки удивления, словно только теперь вдруг поверил в её смерть.

— Да, — сказала эта усталая старуха с посеревшим лицом. — Она умерла. Вы её не убивали. Вы просто сделали так, что ей стало всё равно — жить или умереть. — Мисс Эдвина замолчала, взглянула на свои руки, лежащие на коленях. — Нет, я говорю не о тех женщинах. Вы делали гораздо более страшные вещи. Давно, с самого начала. Я даже не знаю, как это назвать. — Указательным пальцем она стала разглаживать платье у себя на коленях. Потом снова заговорила, следя за несложным движением своей руки: — Бесси не была хорошенькой. Она была худая как палка. Она была худой, а я всегда была полной. «Эдди, — говорила она, бывало, — вот если бы сложить нас вместе и разделить пополам, тогда каждая получилась бы ничего».

Мисс Эдвина опять замолчала.

— Нет, она не была хорошенькой. И спереди у неё не было того, что полагается иметь девушке. Но глаза у неё всегда сияли, и она была такая добродушная. Всем нравилось бывать с ней. С ней было весело. И она… — Снова молчание, палец перестал разглаживать шёлк, и мисс Эдвина взглянула на Маррея с внезапной тревогой в глазах: — она обожала вас. Сначала.

Он почувствовал, что она смотрит на него пристальным, оценивающим взглядом.

— Не понимаю, что она нашла в вас. Я говорила ей об этом.

— Я знаю, — медленно произнёс он, — я знаю, что никогда вам не нравился. — Он снова услышал в своём голосе нотки удивления.

В тишине было слышно тиканье позолоченных часов на камине.

— Верно, — она задумалась, — вы не нравились мне, даже когда были бедны. — И добавила: — А уж тем более сейчас, когда вы богаты.

Она встала, взглянула ему прямо в глаза.

— А что до меня, то я устала, я страшно устала притворяться богатой. Мне надоело жить в этом доме, как в тюрьме, только потому, что его построил старый генерал Паркер. Мне надоело проводить бессонные ночи, думая о деньгах. Надоело…

— Но, послушайте, Эдвина, — воскликнул Маррей тоном, в котором уже снова слышалась задушевность. Он обошёл стол и сделал шаг в сторону мисс Эдвины. Он вдруг почувствовал облегчение, к нему вернулась надежда, что ещё не все потеряно. — Послушайте, Эдвина, если бы я знал, что вы испытываете затруднения, если бы вы хоть намекнули мне об этом, обратились бы ко мне с вашими финансовыми делами, я бы…

Но тут он увидел в её лице такую неприступность, такую решительность, что остановился на полуслове. Никогда прежде он её такой не видел.

— Мне ничего от вас не надо, — сказала она. И, посмотрев на него с затаённой враждебностью, добавила: — Знайте, Маррей Гилфорт, мне очень жаль, что я не потворствовала этой девочке, что я не отвела её к людям и не заставила людей поверить ей. Мне очень жаль, что я не…

Зазвонил телефон. Маррей бросился в библиотеку.

Когда он вернулся, мисс Эдвина все так же пристально смотрела на него.

— Нашли её? — спросила она.

— Нет, — ответил он глухо и устало. — Это звонил Фархилл. Начальник тюрьмы сообщил ему, что в 12.17 итальянец был казнён.

Она внимательно смотрела на него.

— Теперь вы довольны, Маррей Гилфорт? — спросила она негромко, словно разговор у них был секретный.

Он стоял посреди комнаты, охваченный каким-то тяжёлым оцепенением.

— Не знаю, зачем вам это было нужно, — продолжала она, — но теперь вы своего добились. Надеюсь, вы удовлетворены.

Но удовлетворения он не чувствовал.

Он вспоминал, как в то утро, стоя у постели, на которой лежал Сандерленд Спотвуд с ножом в спине, он испытал острую, ослепительную, словно залитый солнцем снежный пик, радость отмщения. В это ослепительное мгновение он сказал себе: «Моя миссия в этом мире исполнена; правосудие свершилось».

А теперь вот и даго мёртв. Маррей почувствовал, как в душе у него медленно вздымается густая и липкая, как тина, волна непонятных ему чувств, вздымается и подползает к горлу. Ему стало трудно дышать. Он болезненно ощутил специфический запах гостиной мисс Эдвины — запах мебельной политуры и затхлости.

Он услышал тиканье часов и понял, что не вынесет сегодняшней ночи в отеле, бесконечной ночи с этим липким, вязким ощущением в груди, которое будет подступать к его горлу, душить его.

И так оно и случилось.

Так он и лежал в темноте, пока не зазвонил телефон.

Позвонили на рассвете. Сообщили, что нашли Кэсси Спотвуд. Около одиннадцати тридцати она тщетно пыталась проникнуть в тюрьму. Из-за множества всяких формальностей, связанных с исполнением приговора, помощнику начальника тюрьмы доложили об этом инциденте только в час дня и лишь после этого сообщили в полицию штата.

Кэсси была в полубессознательном состоянии, когда полицейский патруль нашёл её в кустах возле одной из башен тюремной ограды в двадцати пяти ярдах к югу от главных ворот.

ЭПИЛОГ

В ноябре 1918 года, когда закончилась первая мировая война, Кэсси Килигру было три года; население штата Теннесси составляло тогда 2140624 человека. Сейчас оно возросло до 4049500 человек. В 1918году валовой доход штата составлял 655000000долларов. Сегодня он — 11151252000долларов. Столица штата — Нэшвилл — в 1918году была небольшим, умеренно процветающим торговым городком с населением 155815 человек и кое-какими промышленными предприятиями с банковским капиталом на общую сумму в 4150000 долларов. Там было четыре высших учебных заведения: один университет, где на всех факультетах обучалось в общей сложности 982студента, один педагогический институт и ещё колледж и медицинский институт для негров; все они были основаны филантропами с Севера, и именно из-за этих колледжей и университета город претендовал на право называться «Афинами Юга»; была там, правда, и точная копия Парфенона, на фронтоне которого со временем появилась скульптура Ганимеда, вылепленная с ребёнка, впоследствии ставшего известным американским поэтом. Сейчас в Нэшвилле проживает 469400 человек; его банковский капитал равен 37800000 долларов. А поэт, с которого лепили Ганимеда, умер.

Что касается долины Спотвудов, то в 1918году там жило 192человека. Все шесть ферм долины принадлежали белым; владельцы и их семьи составляли в общей ложности 37человек. Кроме них на каждой из этих ферм проживали негры-арендаторы с семьями, всего 82человека. И ещё 73жителя долины — это семьи доктора Такера, владельца лесопилки, владельца магазина в Корнерсе и обитатели нескольких лачуг в холмах, вроде Грайндеров; там, у верховьев ручья, им удалось расчистить немного земли и на этих крошечных участках посадить кукурузу; вода, впрочем, быстро смывала их участки; эти люди держали свиней, подрабатывали на лесопилке и гнали самогон.

Годовой доход населения долины Спотвудов в 1918году был около 70000 долларов. Из них примерно 45000 долларов приходилось на шесть крупных ферм, включая Спотвудов, Килигру и Гилфортов, и чуть меньше 10000 долларов — на долю негритянских арендаторов; 3285 долларов зарабатывал доктор Такер, 2544 доллара — владелец лесопилки, 1823 доллара — владелец магазина, ну и что-то около 10000 долларов — жители холмов. Доход негров и жителей холмов подсчитан весьма приблизительно.

Сегодня большая часть долины залита водой, поскольку возле Корнерса соорудили плотину. Численность населения долины сейчас 17 человек. Сай Грайндер, его жена и их единственная дочь Глэдис, названная так в честь матери, живут на старом участке Грайндеров, гораздо более благоустроенном, чем во времена старого Баджа — пьянчуги, самогонщика, скандалиста, преступника и вообще тёмного типа. Четырнадцать человек живут на так называемом Причале; это место расположено на опушке леса, за домом Спотвудов, где когда-то было кукурузное поле. Здесь стоят три крошечных стандартных домика, покрашенных в яркие цвета, закусочная, где подают холодные напитки, и киоск, где можно купить рыболовную снасть и наживку и взять напрокат лодку или забронировать причал. Тут кончается новая дорога к озеру Спотвуд. Лес, окружающий озеро, прорежён и очищен от валежника, повсюду установлены просмолённые деревянные столики и сложены плиты для туристов. Весь этот район теперь превращён в парк штата и охотничий заповедник. Сай Грайндер — егерь, начальник лесничих и, когда надо, главный пожарник. Один из его лесничих живёт на Причале, двое других и два плотника поселились на склоне холма, к западу от нового озера, где теперь тоже парк.

Годовой доход обитателей долины — 37000 долларов. Те из них, что живут на Причале, преуспевают и в хороший год зарабатывают около 21000 долларов, включая оклад лесника, получающего 7200 долларов в год и продающего самогон туристам и рыболовам.

Сай Грайндер получает 9500 долларов в год, но сверх этого благодаря своей неукротимой энергии зарабатывает ещё около 7000 долларов, откармливая скотину на продажу. Он давно уже расширил и обработал доставшийся ему от отца участок хорошо орошаемой земли, которая теперь служит пастбищем; кроме того, он засевает кукурузой участок в низине и обеспечивает семью овощами, домашней птицей и мясом как свининой, так и олениной: перестраивая свой старый дом, он оборудовал его вместительным морозильником.

В общем, Сай преуспел. Ему удалось увеличить свой участок, а цены на землю растут. У него больше чем на 65000 долларов сбережений, вложенных в государственные предприятия, и страховка на сумму 25000 долларов. Он обожает свою дочь, старшеклассницу средней школы округа Кардуэлл, девочку милую и грациозную, отлично успевающую в учёбе. Он регулярно откладывает деньги на то, чтобы послать её в хороший колледж. Единственное, что страшит его в жизни, — это как бы с ней чего не случилось. Просыпаясь ночью, он всякий раз непременно идёт в её комнату и смотрит, как она спит.

После суда над Анджело Пассетто Сай Грайндер в общем научился жить в мире с собой. Он подолгу бывал в лесу, совсем один. Он проводил счастливые часы, наблюдая за полётом краснохвостого ястреба, или за оленем, пощипывающим траву, или за бобром, строящим плотину, благо бобры опять появились в этих краях после векового отсутствия. Он был счастлив и в те минуты, когда думал о своей дочери, о том, как она станет взрослой и у него будет маленький внук, которого он поведёт с собой в лес, чтобы научить его лесной тишине и передать ему свой охотничий опыт, приобретённый за многие годы. Ведь кто-то должен перенять это редкое и трудное искусство, пусть даже нынешним горожанам на него наплевать. А пока что он дружил с одним биологом, который работал в службе охраны природы и давал ему книги и брошюры. Грайндер помогал ему в осуществлении ряда программ.

Здоровье Сая не подводило, и, если не считать страхов за судьбу дочери, спать ему ничто не мешало. Он наловчился засыпать, думая о том, что станет делать завтра, чем займётся, куда пойдёт в заповеднике. И о прошлом почти не вспоминал.

Это было серьёзной победой над собой, потому что в течение десяти-двенадцати лет после возвращения в долину неожиданный укол в сердце, бывало, настигал его при взгляде на поворот дороги или лощину за ручьём, когда опадают листья, или на весеннее поле в каком-то памятном ракурсе, или на старую покосившуюся школу — настигал и пронзал его такой болью, что он задыхался, точно в припадке. Иной раз он даже сам доводил себя до такого состояния, потому что именно это давало ему наиболее полное ощущение жизни, без которого он не мог обходиться, как наркоман.

Но со временем он научился безболезненно проходить мимо этих враждебных ему символов прошлого, которыми была полна долина. Дерево стало просто деревом, камень — камнем. И когда заповедник приобрёл новые земли и было объявлено о затоплении долины, у Грайндера родилась уверенность, что и прошлое будет затоплено, уничтожено, и тогда он наконец обретёт покой и удовлетворение будничной жизнью. Ему и в самом деле стало казаться, что какая-то часть его души затоплена водой, и он с холодным удовлетворением думал об этих сумрачных глубинах.

Точно такое же чувство он испытывал, когда в течение нескольких лет ходил в клинику навещать Кэсси Спотвуд.

Она всегда узнавала его. Она была с ним нежна, как с ребёнком или с братом. Порой она даже заговаривала с ним о прошлом, не упоминая только о тех событиях, память о которых она теперь переиначила, перекроила в угоду своему сердцу. Прошло какое-то время, и она победила своё прошлое, и в душе её воцарился безмятежный покой. Сай Грайндер понял, что и его сокровенная внутренняя жизнь возможна лишь благодаря безмятежности Кэсси Спотвуд. Он научился питаться этой безмятежностью, хранить её запасы, надолго растягивая их, ибо довольствовался порциями тихого удовлетворения.

Что касается Маррея Гилфорта, то он теперь большую часть времени проводит не в округе Кардуэлл, а в Нэшвилле, где у него контора, в которой сосредоточены все его дела. Фархилл стал его партнёром. Но Маррей сохранил и свой паркертонский оффис. Там дела его ведёт Сэм Пирси. Сэм, несмотря на своё более чем скромное происхождение — он бывший житель холмов, — весьма преуспел с тех пор, как ему посчастливилось подработать пятьдесят долларов, выступив в роли опекуна Кэсси Спотвуд. Однако прежде чем предложить должность управляющего паркертонским оффи-сом Сэму, Маррей пригласил на неё Лероя Ланкастера.

Маррею казалось, что это блестящая идея. Прежде всего было очевидно, что положение Лероя сильно изменилось — он явно пошёл в гору. Он получил два довольно крупных дела и выиграл их. Согласно городской молве, все объяснялось тем, что Корин наконец родила ему мальчика, — событие не менее удивительное, чем появление на свет Исаака. «Конечно же, Лерой на седьмом небе от счастья», — снисходительно, но с тенью презрения думал Маррей; однако по его расчётам выходило, что чудесное превращение произошло с Лероем раньше, во время процесса Анджело Пассетто. Просто люди забыли, как яростно он сражался за даго, потому что тогда все они были настроены против него. Только позже в округе заметили, как переменился Лерой, и, к своему собственному удивлению, избиратели округа выбрали Лероя на пост прокурора, предпочтя его Фархиллу.

Маррей тоже удивился и почему-то сильно расстроился. Но он скоро понял, в чём дело: Фархилл был типичный горожанин, весьма способный, но холодный и чопорный, лишённый той особой солидности, которую так ценят фермеры. Поэтому Маррей решил отослать Фархилла в Нэшвилл, а Лероя взять в свой паркертонский оффис. Лерой несомненно стоил того. И притом, с удовлетворением думал Маррей, это покажет, что он не держит зла на Лероя за неприятные минуты на суде и что тот со своей стороны на него не в обиде. Работа, мол, есть работа. Вот он и сделал Лерою щедрое предложение стать его партнёром и управляющим.

Только ничего из этого не вышло. Сначала Лерой стал отмазываться, говоря, что он неподходящий для этого человек. Маррей настаивал, утверждая, что Лерой зря скромничает и что Лерой, именно Лерой, ему и нужен. Но тот не поддался на уговоры. Спокойно и просто, так просто, что Маррей буквально не поверил своим ушам, Лерой сказал: «Да на хрена она мне сдалась, эта ваша контора?»

Такое нелегко было простить. Маррей Гилфорт располагал достаточным весом, чтобы на следующих выборах сделать прокурором Сэма Пирси. Да что там! Он сделает этого Пирси окружным судьёй. Сэм с его типичным выговором жителя холмов сумеет заполучить голоса избирателей, о существовании которых Лерой даже и не подозревает. Среди выходцев из глубинки попадаются чертовски смышлёные ребята; что касается Сэма, то он уже отведал пирога и теперь его не остановишь. «Да, — думал Маррей, — этот справится с Лероем Ланкастером».

Гилфорт и в самом деле обладал значительной властью. Многие годы он занимался укреплением своего политического влияния, и усилия его начали приносить плоды. При всей своей сухости он умел сыграть роль гостеприимного хозяина, и если поначалу гости, приезжавшие в Дарвуд на уик-энд поохотиться на перепелов и отведать первоклассного домашнего виски и марочных вин, считали его человеком странным и занудливым, то впоследствии, особенно после процесса, вернее, после того, как его чикагские похождения сделались достоянием публики, на него стали смотреть по-иному. Сам контраст между Марреем — чопорным юристом, членом клуба «Фи Бета Каппа» «Фи Бета Каппа» — клуб, состоящий из выпускников-отличников аристократических университетов США, таких как Гарвард, Йелль и т. д, и Марреем — богачом, предающимся изысканному разврату с дорогостоящими шлюхами из Чикаго, воспалял воображение его сограждан и придавал его облику нечто романтическое. В определённых кругах даже вошло в обычай при встрече хлопать его по спине, восклицая:

— Привет, Маррей, старый бес.

Конечно, окружавшая теперь Гилфорта атмосфера роскоши и разгула не вызывала одобрения наиболее благочестивых граждан такого города, как Паркертон. Но тот же процесс, который предал огласке тёмную сторону жизни Маррея Гилфорта, продемонстрировал и его способность к самопожертвованию ради дружбы. Немногие способны в течение стольких лет тратить такие деньги на уход за безнадёжно больным другом. И ведь как здорово он срезал на суде Лероя Ланкастера, явно пытавшегося подмочить его репутацию! «Если стремление быть преданным другу оказывается поводом для оскорблений и грязных намёков!..»

Да что там говорить, язык у Маррея подвешен неплохо. Причём надо учесть, что это не подготовленная речь, а, так сказать, экспромт, крик души, т. е. слова вполне искренние. Такому человеку можно довериться. Все газеты напечатали тогда крик души Маррея Гилфорта!

Спустя три года после смерти друга Маррей Гилфорт стал генеральным прокурором. Ещё три года спустя он стал членом Верховного суда штата. Он прошёл туда большинством голосов и, посещая конференции Ассоциации юристов, Маррей теперь неизменно встречал то уважение, которого он жаждал.

По крайней мере так считал сам Маррей Гилфорт.

К этому времени, однако, все уже давно перестали говорить о процессе. Улеглись страсти, разыгравшиеся вокруг казни, и стало как-то даже неудобно говорить об этой истории. Ведь если признание сумасшедшей миссис Спотвуд соответствовало действительности, то все окружающие оказались бы как бы соучастниками убийства невинного человека. Не совсем, конечно, невинного — любил же он черномазых, да и сам был почти что черномазый, и притом, кажется, позволил себе кое-какие вольности с белой женщиной. Но всего этого вроде бы недостаточно, чтобы послать человека на электрический стул. За это можно пристрелить, можно линчевать, если страсти действительно накалятся, но электрический стул — дело другое. Тут всё должно быть по закону. Поэтому говорить об Анджело Пассетто было как-то неловко. И чувствовалось, что даже те, кто заговаривал о нем, сами не особенно верили в то, что говорят.

И ещё по одной причине никому не хотелось вспоминать об этой истории: от неё веяло каким-то ужасным одиночеством, какой-то тоской. Как представишь себе, что вот ты мог бы так же лежать без движения, как в гробу, а тебя бы осторожно приподняли и подставили под спину нож, — и такая нападает тоска! Тоскливо было думать и об этом молодом парне, даго, и о его немолодой подруге и представлять себе, как они жили в разваливающемся доме с её парализованным мужем. Тоскливо было думать и о том, как эта сумасшедшая баба — да полно! была ли она действительно сумасшедшей? — как она поехала в Нэшвилл, чтобы встретиться с губернатором, но так и не нашла его. А потом пыталась проникнуть в тюрьму, зная, что вот сейчас, в этот момент, его привязывают к электрическому стулу. Тоска, тоска! Ведь она лежала в кустах, прижавшись к каменной стене, и скребла её ногтями, так что пальцы у неё начали кровоточить, скребла, пытаясь пробиться сквозь стену к своему возлюбленному, если то, что между ними было, можно назвать любовью.

Однако, если подумать, самому даго было ещё тоскливее.

Вот от этой-то тоски людям и становилось не по себе, когда речь заходила о процессе. Но и забыть о нем было невозможно. Возвращаешься домой из магазина или оффиса — и вдруг тебе приходит в голову, что твоя жена стареет, расплывается. Входишь в дом, а она смотрит на тебя и будто не узнает. Или вдруг понимаешь, что и сам ты постарел, и ты пытаешься вообразить, что думает об этом твоя жена. И вдруг на тебя находит такая тоска, будто жизнь твоя прошла и все потеряно, ждать больше нечего, и становится невыразимо горько.

Вот от этой-то тоски, от этой безымянной горечи, от этого неопределённого чувства вины и от потребности её загладить люди и голосовали за Лероя Ланкастера.

Что касается Маррея Гилфорта, то ему тоже хотелось кое-что забыть. Всякий раз, когда нужно было навещать Кэсси Спотвуд, ему становилось не по себе. Его мутило от воспоминаний о процессе и даже о своём успехе. И он перестал ходить к ней. Он ежемесячно платил по счёту и старался забыть о Кэсси и обо всей этой истории.

Но не мог. Он вспоминал о ней в самые неподходящие минуты. Иной раз он входил в комнату, а воспоминание будто поджидало его там. Невидимое, бесплотное, но никуда от него не денешься.

Ярким майским днём, в те времена, когда дамба ещё только строилась, Маррей медленно ехал вдоль ручья к долине Спотвудов. Он не бывал здесь много лет. Остановившись чуть выше Корнерса, он вышел из машины, чтобы посмотреть, как строят дамбу, которая должна создать тут озеро. Он ехал в старый дом Спотвудов — он считал, что в качестве душеприказчика Сандера обязан ещё раз взглянуть на остатки имущества. Быть может, там есть ещё вещи, которые стоит спасти. Он, впрочем, был уверен, что спасать там нечего. Но долг — прежде всего. Надо быть добросовестным. Исполнил же он свой долг, и даже с лихвой, в отношении Эдвины Паркер, несмотря на все причинённые ему неприятности. Сперва он послал ей чек на сумму, которая должна была достойно оплатить её время и заботы, и, когда чек вернулся назад, аккуратно разорванный пополам и без какой-либо записки, послал ей письмо, написанное, как он полагал, разумно, любезно и с достоинством.

В письмо он, конечно, вложил новый чек. Но оно вернулось нераспечатанным. И только несколько месяцев спустя, когда дом мисс Эдвины продавался с молотка, он сумел наконец оказать ей услугу.

Семь лет назад он основал Историческое Общество Западного Теннесси, которое под его скромным руководством мало-помалу превратилось во вполне солидную организацию. Сейчас общество нуждалось в подходящем здании, где можно было бы разместить документы и непрерывно растущую библиотеку; дом старого генерала Паркера, особенно в том случае, если вместе с ним Обществу досталась бы и его великолепная библиотека, подходил для этого как нельзя лучше. Маррей приобрёл его, и Общество получило подарок от лица, «пожелавшего остаться неизвестным». Стоил дом сравнительно недорого и заодно избавил Маррея от некоторой доли налогов.

Итак, о мисс Эдвине он позаботился. Но не остановился на этом, а оказал помощь ещё и этой цветной, Арлите, хотя, видит бог, уж ей-то он ничем не был обязан. Управление заповедника хотело купить у неё её сорок акров земли в долине. Однако, поскольку она давно не платила налогов, управление могло бы дождаться продажи участка в счёт погашения долгов. Но Маррей Гилфорт поручил сыскному агентству отыскать её. Её нашли в Чаттануге. Она работала упаковщицей в универсальном магазине. Это несколько успокоило Маррея: в донесении говорилось, что она аккуратна, энергична, довольно умна, т. е. являет пример того, на что некоторые из цветных способны, когда стараются.

Ему всё равно надо было ехать в Чаттанугу, и он решил, что лично доведёт это дело до конца. И отправился по адресу. Нашёл почти развалившееся старое бунгало с небольшим двориком, в отличие от соседних очень чистым. И внутри тоже было чисто и проветрено. На стене висела картина, изображавшая водопад, бело-голубую воду, зелёный лес и голубые холмы на заднем плане. Такую картину можно купить в любой грошовой лавке, и все же это картина. На потёртой софе лежали две новые подушки в чехлах из ткани, напоминавшей гобелен. На камине стояла фотография в рамке — моментальный снимок девочки трех или четырех лет с большим бантом на голове. «Вероятно, та девчонка, — решил он. — Как её звали? Шарлин».

С Арлитой все прошло гладко. Он старательно объяснил ей, что за акр земли ей платят столько же, сколько и Спотвудам (он знал, что чёрные бывают очень подозрительны, и поэтому имел при себе документы, подтверждающие его слова), и что, если она откажется, государство всё равно имеет право отнять у неё землю, но она сказала: «Я подпишу», и он вышел и привёл шофёра своего такси в качестве свидетеля. Расписавшись, она сказала: «Давно бы надо было все это затопить», и рассмеялась.

— Ну что ж, Арлита, — сказал Маррей скрипучим, надтреснутым голосом, в котором звучала месть, — шесть тысяч долларов — это приличная сумма.

— Да, — сказала она, — вполне приличная.

— Вот ты и добилась своего, — услышал он свой голос, чувствуя, что больше всего на свете ему хочется поскорее уйти и никогда её больше не видеть, — вот ты и добилась своего, Арлита: парень этот, Пассетто, казнён. Ты ведь этого хотела, а?

Арлита резко поднялась. Её гладкое жёлтое лицо вмиг сморщилось и посерело, глаза погасли.

— Велика польза от этих шести тысяч долларов, — сказала она, — или от этой вашей казни!

Она шагнула к двери, что вела в другую комнату, и толкнула её:

— Идите сюда.

Она не сказала «Пожалуйста, сэр», просто: «Идите сюда».

Он повиновался. На полу, в прямоугольнике света, падавшего из наполовину затемнённого окна, лежала туфля. Поперёк стула, касаясь пола, висело зелёное платье. Маррей словно увидел усталый, небрежный жест, которым его бросили туда. На кровати лежал кто-то, закутанный в лоскутное одеяло. Даже сквозь одеяло было видно, что человек этот худ, как скелет.

— Вот она, — сказала Арлита.

Вглядываясь в сумрак комнаты, желая только одного — уйти отсюда поскорее, но чувствуя, что попал в ловушку, Гилфорт выдавил из себя:

— Она больна?

— Нет. Наркотики, — сказала Арлита, не отводя глаз от девушки, лежавшей на кровати. — Как выпустили её, она все сидела дома, никуда не ходила. Только ела да спала. Все ей было безразлично. Потом стала выходить на улицу. Приду домой, а она говорит — гуляла. Ну, думаю, приходит в себя, раз начала гулять. Да вот… — она помолчала. — Наркотик. За ним и ходила. — Арлита так посмотрела на лежавшую на кровати, будто только что обнаружила её. И вдруг взорвалась: — А что я могла сделать? Дома весь день сидеть? А кто бы зарабатывал на жизнь?!

Маррей вернулся в первую комнату.

— На шесть тысяч долларов, — сказала женщина, — можно много наркотиков купить, много.

— Я должен идти, — сказал Гилфорт, чувствуя, что голос его звучит виновато.

Он подошёл к входной двери, взялся за ручку. И вдруг обнаружил, что женщина стоит рядом с ним.

Видно, подошла бесшумно в своих старых теннисных туфлях.

— А «сицилия»-то сожгли, — сказала она.

Он повернул ручку двери.

— Но только, — продолжала она, приблизившись к нему вплотную, — не его надо было жечь-то!

— Послушай, Арлита, — обрезал он сердито, — суд…

Она уставилась на него своими дикими жёлтыми глазами, полными такой откровенной издёвки, что Маррею показалось, будто что-то вспыхнуло в полумраке комнаты. Это было страшнее самого наглого смеха.

— Все вы кобели, — сказала она.

Белый автомобиль с откидным верхом плавно покачивался на неровной дороге между ручьём и землёй Спотвудов. Маррей Гилфорт не вспоминал о том, что произошло в Чаттануге. Точнее, он старался вообще ни о чём не вспоминать. Ещё немного — и вся здешняя земля исчезнет, задохнётся под тёмным покровом воды, а тогда вспоминать вообще будет не о чём.

Он подъехал к дому и вошёл в него.

Дойдя до комнаты, в которой Сандерленд Спотвуд провёл последние годы своей жизни и умер, Маррей закрыл глаза и затаил дыхание, слушая удары своего сердца. У него было такое чувство, будто ничего здесь никогда и не случалось.

В этот момент он услышал, как кто-то позвал его по имени.

Открыв глаза, он увидел невысокого, крепко сложенного мужчину в чёрной фетровой шляпе, красной фланелевой рубашке, вельветовых брюках, заправленных в высокие ботинки, и с маленьким топориком, висящим на поясе.

— Да это и впрямь Маррей Гилфорт, — сказал мужчина. — Но у меня и в мыслях не было пугать вас, мистер Гилфорт. Вы так побледнели, будто у вас разрыв сердца случился. Если не ошибаюсь, — и с этими словами мужчина шагнул в комнату, — вы теперь судья.

— А вы, — отозвался Маррей, — вы Сай Грайндер.

— Точно, — Грайндер приблизился ещё на шаг н, разглядывая Маррея, сказал: — Мне все же кажется, что вам нехорошо, судья. Уж очень вы побледнели.

— Нет, нет. Все в порядке, — сказал Маррей.

— Вы уж простите, если я вас напугал, — сказал Сай. — Все из-за этих ботинок на мягкой подошве. Привык я ходить по лесу бесшумно: как-никак моя работа — следить за порядком. Я был к западу от хребта и увидел вашу машину.

— Конечно, — сказал Маррей.

— Раньше-то сюда масса народу приезжала, — сказал Сай, — вы даже не поверите. Года два-три после суда. Приезжали поглядеть на это место. Мне тогда до них дела не было, я ведь недавно егерем стал. Но я их видел. Приезжали просто поглазеть. Иные парочками.

— Да, я понимаю, — сказал Гилфорт.

Сай приблизился к кровати, на которой умер Сандерленд Спотвуд.

— А здесь ничего и не изменилось, — заметил он. — Столько лет так и стоит все как было, только простыня подгнила. Вот пятно, видите, — и он показал пальцем, — это кровь Сандера Спотвуда, что вытекла из раны. Вы ведь были здесь в то утро?

— Да, — сказал Маррей.

— Значит, вы видели её ещё свежей, — сказал Сай. — Давненько это было, — Сай продолжал изучать пятно. — Теперь все это затопят. — Он неожиданно поднял глаза на Маррея. — Сандер Спотвуд мёртв. Даго поджарили на электрическом стуле. Вы стали судьёй, о вас пишут в газетах. А я вот егерем заделался. — Он шагнул к Маррею и пристально посмотрел ему в лицо: — Это вы велели тамошнему доктору не пускать меня к ней? К Кэсси?

Маррей облизал пересохшие губы.

— Доктор Спэрлин, — начал он и замолчал. Затем сказал: — Я убеждён, что доктор руководствовался медицинскими соображениями.

— Медицинскими, как же, — сказал Сай Грайндер. — Да вы не тревожьтесь, мистер Гилфорт, теперь уж всем наплевать на это дело. Когда вы видели её в последний раз?

— Ну, — начал Маррей, — хоть вас это совсем и не касается, однако…

— Три года назад, — с торжеством объявил Сай. — Это я у сиделки выпытал. Но только, если бы вы сейчас туда съездили, то и сами бы поняли, что понапрасну тревожитесь.

— О чем это вы, мистер Грайндер? — спросил Маррей холодно.

— Она теперь совсем переменилась, — сказал Сай. — Забыла всё, что произошло. Как она под него нож подставляла.

— Послушайте, мистер Грайндер, — прервал его Маррей, — если докторам удалось наконец излечить женщину от её галлюцинаций…

— Галлюцинаций! Как же! Мне-то всё равно — будь она хоть десять раз убийцей, лишь бы ей полегче стало. Если ей полегчало оттого, что она сказала правду, так по мне пускай так и будет. Но только теперь, — он замолчал, и на лице его сверкнула улыбка, точно блеснуло лезвие топора, — теперь её все это уже не волнует. У неё теперь новая идея.

Он усмехнулся.

— Вам бы стоило её проведать, — сказал он. — Хотя, конечно, у судьи на это, может, и времени нет.

И он ушёл, оставив Маррея одного.

Гилфорт клялся себе, что никогда этого не сделает. Не поедет туда. Но вот он сидит в комнате для посетителей, где стены выкрашены в холодный зелёный цвет, а мебель сияет полированным клёном, где лежат кипы старых журналов с яркими обложками. И вот открывается дверь. И появляется Кэсси Спотвуд.

На ней тёмная юбка, серый джемпер, из-под которого виднеется белый воротничок, черно-белые туфли. Она чуть поправилась, но по-прежнему стройна. Её распущенные чёрные волосы, свободно падающие на плечи, ещё не тронуты сединой. На бледном лице ярко блестят тёмные глаза. Она увидела Маррея, сидевшего у противоположной от двери стены, и на лице её неожиданно вспыхнула весёлая улыбка, — так вспыхивает, поворачиваясь на ветру, блестящая жестянка, которую вешают на вишнёвое дерево, чтобы отпугивать птиц.

— А я знаю, кто вы, — сказала она весело.

— Кэсси, — произнёс он, — прости, что я не…

— Вы — Маррей Гилфорт, — торжествующе произнесла она, улыбаясь, как маленькая девочка, которая ждёт похвалы за хорошо прочитанный стишок.

Он подошёл и протянул ей руку. Она вежливо протянула свою, и он пожал её. Ладонь была сухая, прохладная и мягкая. На его рукопожатие рука не ответила, как не ответила бы, скажем, резиновая перчатка, набитая опилками. Отпуская её руку, Маррей даже как будто ожидал, что она упадёт на пол.

— Присядем, — сказал он. Он вдруг почувствовал усталость.

Она послушно села. На её губах играла все та же улыбка, неустойчивая, точно жестянка на ветру. Не сутулясь, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх, как маленькая девочка, подражающая изысканным манерам взрослой дамы, Кэсси сидела на кленовом стуле с прямой спинкой и смотрела на Маррея светлым взглядом, словно ждала от него чего-то.

— Кэсси, — начал он официальным тоном, — я сожалею, что не мог навестить тебя раньше. Но работа — понимаешь, у меня теперь новые обязанности, я сейчас… — Он замолчал и услышал, как его голос, отзвучав, замер в пустой комнате. Маррей и не желал, чтобы его голос произносил официальные слова, и поэтому обрадовался, поняв, что голос его передумал и замолчал. Маррей чувствовал смертельную усталость.

Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться — она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щёлкала малиновка.

— Кэсси, — начал он опять, — я только хотел узнать, как ты тут?

— О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, — ответила она весело.

— Ты всегда называла меня Маррей, — сказал он.

— В самом деле? — удивилась она. Но ни в лице её, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний.

— Ты всегда называла меня так, — настаивал он. — С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. — Он помолчал. — Его лучшим другом.

— Ах да, — произнесла она, будто вспоминая, — бедный Сандер.

— Да, бедный Сандер, — подтвердил он.

Он взглянул на её руки, неподвижно лежащие поверх юбки, — вялые, безвольные и слабые руки, повёрнутые ладонями вверх.

Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дёрнулась в сторону, словно он говорил кому-то «нет», или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь.

— Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, — сказал он.

Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом.

— О да, — согласилась она со светской непринуждённостью, — мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, всё равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? — И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: — А, Маррей?

И поглядела на него так, точно ожидала ответа.

Но ответить ему было нечего.

Тогда она продолжала:

— Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, — сказала она.

Её лежавшие ладонями вверх руки все время дёргались, пальцы совершали едва уловимые движения, будто из невидимой нитки плели колыбель для кошки или тщетно пытались объяснить что-то не поддающееся объяснению.

— Даже если иначе всё равно поступить нельзя, — продолжала она. — Вначале это как удар. Требуется время, чтобы справиться с этим, даже если все получается, как тебе нравится. Это словно… — Она помедлила, прижав руки к груди. — Словно вырываешь своё сердце, — продолжала она, — и выбрасываешь его вон. — Она снова помолчала. — Нет, — сказала она, и по её лицу скользнула тень какой-то мысли. — Нет, не то, не выбрасываешь. Нет, — проговорила она и вдруг вся просияла. Это была уже не улыбка, вспыхивающая и гаснущая, точно жестянка, вращающаяся на ветру. Кэсси медленно поднялась со стула, вся сияя, будто светилась изнутри.

— Скажи, Маррей, — и она окинула его медленным, обволакивающим взглядом, от которого невозможно было уклониться, — ты когда-нибудь любил? — И взгляд её требовал ответа; Маррей понял, что придётся ответить.

— Да, — произнёс он, шевельнув пересохшими губами, но вопрос продолжал звучать у него в ушах и точно эхо отдавался в тёмных коридорах и тайниках его существа.

— Если любил, значит знаешь, как все это бывает, когда выдираешь своё сердце, чтобы отдать его возлюбленному, и находишь в этом величайшую радость. Даже несмотря на боль. Даже если твоё сердце никому и не нужно. Даже если над тобой посмеются, а сердце твоё выбросят, словно какой-нибудь пустяк, да и позабудут о тебе. Но, Маррей, послушай, что я тебе ещё скажу.

Она подошла поближе.

— Ведь это не имеет никакого значения, — сказала она, — потому что оно, твоё сердце, и так уже отдано твоему возлюбленному. И что с того, если его выбросят, а о тебе позабудут? Все равно ты нашла своё счастье. Может, это и ужасно, но счастье все же остаётся с тобой. Послушай, Маррей…

Голос её звучал теперь спокойно и по-деловому.

— Давай я лучше расскажу тебе, как он пришёл. Моросил дождь, когда я увидела его вдалеке. Он шёл прямо по раскисшей дороге. Он был похож на зажжённый факел, он будто горел каким-то белым пламенем. Таким белым, что его трудно было увидеть при дневном свете. Он приближался ко мне сквозь дождь, весь мокрый, и всё равно горел, точно факел.

Она замолчала. Затем нагнулась к Гилфорту и спросила:

— А ты знаешь, что он для меня сделал?

— Нет.

— Заставил меня поверить, что я красивая, — сказала она. — А раньше я в это не верила, я этого не чувствовала. Он называл меня «piccola mia». — Она повторила эти слова очень осторожно, бережно выговаривая каждый слог. — Но всему есть конец, — заключила она.

В наступившей тишине до .слуха Маррея донеслось позвякивание столовых приборов. Накрывали к обеду.

— Неужели ты никого никогда не любил? — спросила Кэсси. — А я любила его, но вдруг поняла, что я стара, и я сказала ему: «Возьми деньги, возьми машину и свою девушку и уходи, уходи куда хочешь, только никогда не обижай её». И знаешь, что он сделал?

Маррей покачал головой.

— Он опустился передо мной на колени и поцеловал мне руку. А потом ушёл, но… — Она уже не глядела на Маррея. Она стояла возле него, высоко подняв голову и устремив взгляд куда-то вдаль. — Он ушёл далеко-далеко, и он счастлив, и я тоже счастлива, оттого что смогла сделать его счастливым. Потому что я его очень любила.

Она подняла руки, словно обнимала, ласкала кого-то; взгляд её был устремлён в пустоту; потом закрыла глаза и подалась вперёд, будто прильнула к кому-то. Маррей глядел на её руки, ласкающие пустоту, и понимал, что для неё это не пустота — она видела в ней лицо Анджело.

— Прекрати! — заорал он, так резко поднявшись на ноги, что стул его опрокинулся.

Она открыла глаза, повернулась. Лицо её горело чистым румянцем, как у только что проснувшегося ребёнка.

— Да знаешь ли ты, где он, этот даго? — спросил он.

И прежде чем она успела ответить, прежде чем с лица её сошло выражение утренней свежести, он шагнул к ней и, глядя на неё в упор, крикнул: — Он на том свете, вот он где!

Когда смысл этих слов дошёл до Кэсси, губы её сложились в снисходительную улыбку.

— Он умер на электрическом стуле, — сказал Маррей. — Осуждён, казнён и знаешь за что?

Она все так же снисходительно улыбалась.

— За убийство Сандерленда Спотвуда! — бросил он, чувствуя такой душевный подъем, что он, казалось, сопровождался почти физическим ощущением полёта и свистом ветра. — Казнён за то, что он зарезал Сандера… — Он замолчал. Затем собрался с силами и сказал: — Но он был невиновен.

Маррей задыхался. Кружилась голова. Он знал, что сейчас произойдёт.

— Сандера убила ты, ты!

Свершилось.

Но она снова покровительственно улыбнулась, покачала головой и сказала:

— Ах, Маррей, Маррей, все-то ты придумал, все до единого словечка.

— Черт подери, это правда. И ты это прекрасно знаешь! Ведь ты…

— Ничего глупее я никогда в жизни не слыхала, — проговорила Кэсси. — Бедный Сандер. Он был болен и…

— Послушай, Кэсси, — произнёс он, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. — Да неужели ты не помнишь?

Но она с жалостью поглядела на него, улыбнулась и сказала:

— Конечно, помню. Анджело… он ушёл. И теперь он счастлив.

Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что она все ещё стоит с ясным, покойным лицом и глядит не ему вслед, а куда-то вдаль и вся светится, будто лампа в полутьме комнаты.

В холле сестра сказала, что доктор Спэрлин хочет с ним поговорить. Гилфорт ответил, что у него нет времени, бросился к выходу и сел в свою машину.

Машина тронулась и заскользила по дороге, в сумерки, уже сгущавшиеся под тёмной прохладной зеленью старых кленов. Высоко над клёнами он увидел небо, ясное, лимонно-бледное.

Он выехал на ещё залитую светом дорогу, увидел просторные поля, далёкие холмы, высокое небо и, яростно разгоняя машину, чувствовал, что ему становится легче. Он бежал от счастливой улыбки, светившейся на лице этой женщины.

Какое право она имела на это счастье? Он ненавидел её за то, что она была счастлива. Ненависть и гнала его теперь прочь, в бесконечную пустоту холмов и полей.

Но мир не был пуст.

Мир наплывал на него, и каждая деталь вставала с какой-то небывалой отчётливостью: домик, стоящий посреди двора — маленького квадратика, отрезанного проволочной изгородью от поля; огромный кедр, одиноко стоящий во дворе; дом, когда-то выкрашенный в белый цвет, а сейчас тусклый; ржавеющая жестяная крыша; полуразрушенный сарай; старый мул, стоящий на участке возле грязного пруда, сияющего в вечернем свете; тонкая струйка дыма, голубая и сонная, поднимающаяся вверх. Мельчайшие детали бросались ему навстречу с какой-то безжалостной ясностью, будто под микроскопом, — пятна ржавчины на потускневшей жестяной крыше, верёвка с бельём во дворе, следы кур на влажной земле у кухонной двери, где вылили грязную воду.

Все его чувства словно сконцентрировались в одно — в зрение, и зрение это с болезненной отчётливостью воспринимало каждый предмет, каждую деталь, словно Маррей Гилфорт превратился в огромный, воспалённый, кровоточащий глаз, которому приходилось видеть решительно все.

Он чувствовал, что мог бы все простить этому миру; но зачем эти двое малышей, повисшие на проволочной изгороди, окликнули его, принялись махать ему руками? Впрочем, он мог бы простить даже это.

И женщина, кормившая во дворе младенца, зачем-то помахала ему.

Какое право она имела улыбаться, эта женщина с младенцем, когда в груди у него назревало что-то мучительное и невыразимое? Он возненавидел эту женщину.

Он ненавидел и мужчину, что вернётся с поля, гремя по полу своими грубыми башмаками, мужчину в синей рубахе, тёмной от ещё не высохшего пота. Ведь она будет улыбаться ему, эта женщина.

Он понёсся ещё быстрее. Свет залил высокое небо. Поля кончались, уходили в сторону и затем разлетались веером, как карты, брошенные на стол. Далеко в поле мужчина вёл жёлтый трактор по чёрной рельефной земле. Стая чёрных дроздов проносилась высоко в небе, перестраиваясь в воздухе, сверкая крыльями на фоне лимонно-жёлтого неба.

А он мчался все дальше.

Но весь ужас был в том, что то, чего он страшился, не. оставалось позади — оно бежало ему навстречу: вот два малыша ловят рыбу в речушке, и, проносясь мимо них по мосту, он увидел их поднятые лица — невинные, чистые детские личики.

А вот старый негр медленно идёт по обочине, в одной руке неся корзину, а другой держа за руку маленькую девочку-негритянку в накрахмаленном красном платьице и с красными ленточками в волосах. Машина приблизилась к ним, и старик широко улыбнулся. Почему он улыбнулся? Он был стар, беден, чёрен и всё-таки улыбался.

Вот влюблённая парочка входит в лес. На девушке жёлтое платье. На мужчине брюки цвета хаки и голубая рубашка. Его рука обвивает её талию. Он много выше её. На фоне жёлтого платья его рука на её талии . кажется огромной.

Старик копается на огороде. Вот он поднял мотыгу, и она сверкнула отполированной сталью. Опершись о мотыгу, старик вытер лысую загорелую голову большим красным платком. Блеснули стекла его очков. Полная седая старуха вышла из дому с подносом в руках. На подносе стоял высокий стакан, наверное, с охлаждённым чаем, в стакане — веточка мяты. Она несла чай старику.

Нет, мир совсем не был пуст.

Не было в нём такого места, куда можно было бы скрыться от воспоминания о счастливом лице Кэсси Спотвуд.

Мир был полон людей.

Он намеревался провести ночь в своей квартире в Нэшвилле, но оказался здесь, в Дарвуде. в доме, который когда-то принадлежал Бесси, но теперь стал его собственностью. Ведь деньги, которые он вложил в эти сочные луга, живые изгороди, сад, полный роз, белые заборы вокруг пастбищ, конюшни, сияющие белизной, десятикратно покрыли стоимость старого поместья Дарлингтонов.

В зале, стоя на ковре винно-красного цвета, он увидел себя в большом зеркале в золотой раме — седеющий мужчина разговаривает с седеющим стариком негром в белой куртке, которую он, по-видимому, только что натянул: воротник был загнут внутрь. Нет, сказал Маррей Гилфорт, ужина не надо, он не голоден, только перекусит что-нибудь лёгкое, и утром лошадь тоже подавать не надо, он будет спешить в Нэшвилл; риходил ли ветеринар осматривать растянутое сухожилие Старлайта?

Он принял ванну, надел серую клетчатую рубашку с мягким воротничком, темно-коричневый пиджак с кожаными накладками на локтях, серые фланелевые брюки, домашние туфли и спустился в кабинет, где Леонид уже приготовил для него виски и лёд. Маррей выпил. Он ни разу не посмотрел на дубовую панель, скрывавшую сейф. Он выпил ещё два стаканчика, и наконец Леонид сообщил, что кушать подано.

Поев, он вернулся в кабинет и выпил бренди, но ни разу не взглянул на сейф. Прослушал девятичасовой выпуск новостей, с горечью подумав, что будь он лет на десять моложе, он бы ещё надеялся стать сенатором. Потом отправился наверх, взяв с собой бокал виски с содовой и льдом.

Тщательно приготовил постель, надел пижаму и лёг, опершись на подушку и положив на колени журнал. Бокал виски стоял нетронутым на столике. Маррей лежал, освещённый конусом света от лампы, чувствуя себя в полной безопасности. Мир вокруг него был погружён в полумрак.

Был уже одиннадцатый час, когда он встал, надел халат и домашние туфли и спустился в кабинет. Плотно закрыл дверь, осмотрел шторы на окнах. Затем подошёл к стене, отодвинув панель и повернул холодную стальную ручку сейфа.

Он сел в кресло, положив на колени коричневый бумажный мешок, а на мешок — то, что из него вынул. Кончиками пальцев он слегка теребил ярко блестевший необожжённый край красного платья.

«Он заставил меня поверить, что я красивая», — вот как она сказала.

Красивая! В этой паршивой красной тряпке. Он прикоснулся к кусочку лакированной кожи, блестевшему на туфельке. Красивая? В этих чёрных туфлях на ужасающих каблуках? Да, одетая во все это, она, верно, стояла посреди кухни и ждала своего даго, и вот он входил, и волосы его блестели ещё ярче, чем лакированная кожа.

Но, черт побери, ведь даго мёртв! Невинный или виновный — какая разница, мёртв, и все тут. Маррей напрягся, словно все его существо сжалось в кулак, готовый нанести удар.

Но было ещё и письмо. Оно ждало Маррея, терпеливо лёжа на своём месте, ждало, чтобы он его снова перечёл, как уже не раз перечитывал его ночами, сидя в кресле, заперев дверь и наглухо задёрнув шторы. Он возьмёт его в руки, и оно заговорит:

Маррей Гилфорт продолжал смотреть на письмо из камеры смертников, написанное химическим карандашом на сероватом листке в синюю линейку, вырванном из школьной тетрадки. В тех местах, где даго задумывался и сосал карандаш, следующее слово было ярче других.

Письмо было послано в оффис Лероя Ланкастера, тот переслал его в лечебницу, а доктор Спэрлин отдал его Маррею. Кэсси Спотвуд так и не видела этого письма: доктор опасался рецидива.

Ну, а что бы изменилось, если бы она и прочла его?

И Маррей вдруг снова увидел спокойное, ясное лицо Кэсси, светившееся от счастья.

«Любовь», — подумал он, и это слово гулким эхом отдалось у него в ушах. Он резко встал, подошёл к сейфу, швырнул в него всё, что лежало у него на коленях, захлопнул дверцу, защёлкнул замок.

Он вышел из кабинета, прошёл в зал. Стоя в темноте, он почти физически ощущал, как сдвигаются стены, как угрожающе навис над его головой безжалостный, блестящий потолок. Дом был тюрьмой.

Он подумал об Анджело Пассегто: как ему дышалось там, в камере, по ночам?

Маррею и самому было тяжело дышать. Стало ещё темнее. А стены все надвигались. Нет, не дом, а сам Маррей Гилфорт был своей собственной тюрьмой. И всегда стремился освободиться от неё, избавиться от необходимости быть самим собой. Пытался стать Сандерлендом Спотвудом и научиться скакать галопом на сером жеребце по красной, как кровь, глине. Пытался стать Алфредом Милбэнком, повторял его слова, брошенные тогда в чикагском баре: «Не пройдёт и часа, как я отдам сто долларов за сочный кусок иллюзии в юбке и со всем, что полагается!» Пытался заставить людей уважать его и для этого пробивался в Верховный суд штата. Хотел бы даже стать Анджело Пассетто в том старом, тёмном доме.

Но если он сам себе был тюрьмой, то кто же тогда тот Маррей Гилфорт, который пытался вырваться из этой тюрьмы?

Ум его медленно осваивал эту мысль. Наверное, так несмышлёный ребёнок рассматривает незнакомый предмет, неуклюже вертя его в своих руках. Он стоял под ледяной тяжестью люстры и боялся шевельнуть головой, боялся заглянуть в большое зеркало во всю стену, потому что знал, что мерцающая тёмная глубина, возможно и не отразит Маррея Гилфорта. Он бросился вверх по лестнице и вдруг ясно и отчётливо, как днём, увидел светящееся от счастья лицо Кэсси Спотвуд. И снова услышал её вопрос: «А ты когда-нибудь любил, Маррей Гилфорт?» На мгновение он застыл на лестнице в темноте, а потом едва не закричал: «Да! Тебя!» Но знал, что это было бы неправдой.

Он стоял там, на лестнице, и с удивлением говорил себе, что никогда толком и не знал её. А как можно любить женщину, которую ты не знаешь? Однажды, много лет назад, открылась дверь старого дома, принадлежавшего Сандерленду Спотвуду, и навстречу Маррею выплыло из темноты бледное лицо девушки; вот и всё, что он знал о ней. Это была мечта. Мечта, навязанная ему судьбой.

Он поднялся к себе в спальню.

Около кровати горела невыключенная лампа. Он увидел освещённый ею большой портрет Бесси, покоившийся на подставке в толстой серебряной раме. Медленно подошёл к нему.

Это была фотография, сделанная незадолго до их свадьбы, — фотография молодой девушки с тонким худым лицом и смеющимися озорными глазами. Маррей всматривался в это лицо, пытаясь вспомнить, каким оно было в жизни. Глаза голубые — да, и волосы каштановые, душистые, с приятным запахом. Бело-розовая кожа; люди называли цвет её лица старомодным. Он вспомнил, что даже от самых лёгких ушибов у неё появлялись синяки — большие чёрные пятна с крохотными лучиками.

Мисс Эдвина сказала: «Люди любили бывать с ней, она была весёлая».

Он попытался вспомнить, так ли это было на самом деле. Было ли ему с ней весело? Он изо всех сил старался вспомнить и не мог.

Он глядел на фотографию, а лицо Бесси продолжало улыбаться ему все с тем же дурацким, непонятным озорством.

Да разве она не знала наперёд, каково ей будет с ним жить? Ему захотелось взять её за плечи и трясти, пока не посыплются у неё изо рта мелкие белые зубки и не сползёт с лица эта глупая улыбка. Рассказать бы этой улыбающейся Бесси, как она будет умирать!

Бесси умирала в этой комнате, на этой кровати, на промокших от пота простынях. Однажды вечером, незадолго до её смерти, когда над ней стояли с одной стороны доктор, а с другой сестра, которая меняла простыни, он вошёл и стал в ногах кровати, глядя на жену с уже привычной бесчувственностью. И вдруг что-то заставило его отвернуться от неё и подойти к этой фотографии, стоявшей и тогда на камине. Он не просто глядел на неё, он впился взглядом в тонкое асимметричное лицо, храбро улыбающееся в своём неведении будущего. Это было невыносимо. Он повернулся и бросился вон из комнаты и больше никогда не рассматривал эту фотографию.

А теперь вот посмотрел и, глядя на неё, вспомнил, как мисс Эдвина сказала: «Она любила вас». И вдруг понял то, что в глубине души знал всегда, знал, но не осмеливался даже себе в этом признаться.

Понял, что если Бесси и любила его, то только потому, что она не пользовалась популярностью у парней; послушать, как она болтает да хихикает, охотники находились, но она была такой тощей! И танцевала плохо, дёргалась, будто скелет на проволочке. Но она была хитра и лукава, она знала его слабости и понимала, что в конце концов он обязательно женится на ней. Из-за её дома, из-за её денег, из-за её друзей, из-за её имени.

И она его любила.

Ну, а если она любила его — Гилфорт потрогал краешек этой мысли, как трогают острое лезвие ножа, — эта любовь была лишь доказательством её несостоятельности.

«И моей, — подумал он, отчаянно сопротивляясь этой мысли и все же чувствуя, что отступать уже поздно, — и моей несостоятельности тоже».

Он понял, что ненавидит её.

«Она любила вас», — сказала мисс Эдвина.

«Любовь, — подумал он, — так вот она какая. Тешить себя дурацкими грёзами, как эта дура Бесси Гилфорт, или дурацкой ложью, как эта дура Кэсси Спотвуд, да ещё при этом называть ложь правдой». И он подумал о бесчисленных людях, идущих сейчас по улицам, стоящих в дверях, лежащих в темноте своих спален, — миллионы людей, и все в чудовищном мире иллюзий. Он смахнул портрет с камина и отвернулся.

Он не видел, как портрет упал, только слышал звон стекла, разбившегося о каминную решётку. Он стоял посреди комнаты, в углах которой уютно лежали тени, и смеялся.

Но смех его звучал лишь одно мгновение.

Потому что его поразила мысль, возникшая не сразу, а как бы нарастая, точно гулкий удар колокола: грёзы — ложь, но грезить — вот в чём правда жизни.

Он стоял в оцепенении, пытаясь осмыслить значение этого открытия. Он не понимал его, но чувствовал, что если миллионы людей живут, не задумываясь об этом, стало быть, они-то все понимают и тогда открытие его хоть что-нибудь да значит.

И он с болью воскликнул: «Почему же мне никто не объяснил, никто не сказал!»

Всю его жизнь какие-то люди проходили мимо, встречались на его пути, иногда улыбались или даже приветливо махали ему. Та женщина, что сидела под кедром, она ведь махала ему и улыбалась. Те мальчишки, что рыбачили там, они тоже смотрели на него, у них были ясные, чистые лица. А теперь вот он стоит тут, содрогаясь от невыносимой мысли: как же он раньше-то, раньше не знал?!

Он медленно снял халат.

Он всех ненавидел.

Сначала он лёг и уставился в потолок. Потом, приподнявшись на локте, нашарил в ящике стола коробку, достал из неё таблетку и не глядя быстро сунул её в рот, словно за ним подсматривали.

Сейчас он уснёт.

Но он не лёг на подушку. Он принял ещё одну таблетку. Проглотил её. Когда во рту собралось немного слюны, он проглотил третью, за ней четвёртую.

И как бы глядя на себя со стороны, удивлённо подумал: «Что это со мной происходит?»

Он сидел, опершись на локоть, и ждал, чтобы во рту собралось достаточно слюны. Нет, он не знал, что с ним происходит. Он просто ждал, пока наберётся слюна во рту. Когда коробка опустела, он лёг.

Спустя немного, он протянул руку, не глядя нащупал выключатель и погасил лампу.

На какой-то миг ему показалось, что он смотрит в иллюминатор самолёта и, убаюканный рёвом моторов, видит, как пушистое, серо-голубое облако обволакивает все вокруг и розовеет от пламени, вырывающегося из турбин самолёта.

А потом он был уже не в самолёте. Он падал, нет, он парил в восхитительном свободном падении, совсем один в светящемся розовом облаке.

Вдруг что-то изменилось. На какой-то миг, словно погрузившись в ледяную воду, он осознал, что с ним происходит. Понял, что он натворил. И ему захотелось все исправить, потому что он должен был вернуться в мир, ходить по земле, ибо одного этого уже достаточно для счастья, это уже само по себе счастье — просто ходить среди других людей, каждый из которых погружён в свои собственные грёзы, и люди эти будут глядеть на тебя и улыбаться и, может, даже помашут тебе. Он с невероятным трудом приподнялся, потянулся к лампе, попытался встать, крикнуть. Позвать Леонида.

Маррей ничего не слышал — ни как рухнула лампа, ни как упал стол.

Перед самым концом Маррей Гилфорт ещё раз на мгновение пришёл в сознание. Ему показалось, что он увидел руку, тянущуюся в темноту сейфа, где точно гнилушки светились холодным светом красное платье, туфелька и письмо. И он с ужасом подумал о том, что теперь раскроется его тайна — они найдут, поймут, узнают.

Но чувство страха проходило по мере того, как он погружался в забытьё, нет, погружался в себя самого, в своё истинное я, потому что теперь ведь он знал о себе всю правду. И нашёл в ней наконец своё счастье.

В тот вечер Сай Грайндер поздно не ложился спать. Он знал, что всё равно не уснёт. И сегодня, как бывало в те времена, когда его мучила бессонница, он отослал Глэдис, а сам остался в гостиной смотреть телевизор. Гостиная была большая, уютная; единственное, что осталось здесь от дома старого Баджа, — это большой камин; стены были обшиты деревянными панелями, сработанными из засохших на территории заповедника каштанов. На одной стене, блестя смазанной сталью и полированным орехом, висели ружья, около них на крюках — два лука, а рядом — колчан со стрелами. На полу возле камина была расстелена медвежья шкура, с другой стороны стоял низкий столик, на котором лежал почти готовый пятифунтовый лук, уже отшлифованный, а возле него — кусочки стекла и наждачной бумаги, моток сыромятной кожи и банка клея.

На каминной полке стоял ящик с ружейными патронами, ваза зелёного стекла, полная скрученных кусочков бумаги, чтобы раскуривать трубку, жестяная коробка с табаком, почти порожняя бутылка хорошего виски, два охотничьих ножа, револьвер, несколько бананов.

Огня в камине не было. На стене, у двери, ведущей в коридор, горела лампочка да светился экран телевизора. Звук был настолько уменьшен, что слышно было, как мягко и печально ударяются о сетку в окне мотыльки, а иногда с гулом летят из темноты какие-то жуки.

Сай Грайндер сидел в кресле перед телевизором, но мысли его были далеко. Его трубка давно погасла, спичек в кармане не было, но он продолжал сжимать трубку в зубах. Он будет сидеть так до последнего выпуска новостей из Нэшвилла, потом пойдёт в спальню и попробует уснуть.

Подошло время новостей. Сай видел диктора с красивым, энергичным, хотя и несколько помятым, лицом, в хорошо сшитом костюме, с тщательно причёсанными тёмными волосами. Он видел, как шевелятся губы диктора, но слова звучали чуть слышно; они едва доносились из того мира, который был для Сая чужим. Сай тяжело откинулся на спинку кресла. Мир, окружавший его сейчас, он создал своими руками.

Вдруг в шёпоте телевизора, который едва перекрывал шелест первой ещё бледной листвы за окном, Сай услышал знакомое имя. Вздрогнув, он наклонился вперёд.

«…в больницу в Паркертоне. Сообщается, что продолжаются попытки реанимировать пациента, однако представитель клиники заявил, что шансов на успех мало. Мистер Гилфорт давно известен как замечательный адвокат, с недавнего времени — член Верховного суда штата. В последние годы он был выдающимся…»

Сай Грайндер поднялся и выключил телевизор.

Он прошёл на кухню, с минуту постоял там, неторопливо подошёл к раковине и наполнил стакан водой из-под крана. На стене над раковиной сияло пятно лунного света. Сай отступил из этой светлой полосы и медленно выпил воду. Потом постоял немного с пустым стаканом в руке.

— Вот черт, — громко произнёс он наконец, — взял да и отравился, а?! — Голос его звучал сухо и хрипло.

Он удивлённо осмотрелся вокруг. Это была его кухня, но все в ней казалось ему незнакомым. Его вдруг охватила ужасная тоска.

Ну что тут делать, если приходишь ночью в пустую кухню, стоишь в лунном свете с пустым стаканом в руке и вдруг чувствуешь, как в горле пересохло, хотя только что пил воду, и как ужасная тоска наваливается на тебя, хотя ты один из тех немногих людей, кто любит одиночество. Что тут делать?

Он медленно поставил пустой стакан на стол и вышел в коридор. Нагнулся, снял туфли и, осторожно держа их в руке, тихонько открыл дверь в комнату дочери и на цыпочках подошёл к её кровати. Штора на окне была задёрнута, и лицо девочки тонуло в темноте. Но Саю и не нужен был свет — он отлично помнил лицо своей дочери. И он долго стоял возле кровати, вглядываясь в её смутно белевшие черты.

Потом вернулся в коридор и прошёл в спальню. Поставив туфли на пол рядом с креслом, он посмотрел на спящую жену. Оконная занавеска была задёрнута неплотно, и свет проникал в комнату, падая на подушку.

Сай на цыпочках пересёк комнату и остановился возле кровати, неторопливо и печально изучая лицо Глэдис. Только теперь он заметил, как похоже оно на лицо девочки, спящей в соседней комнате. Наконец он отвернулся и стал раздеваться.

Раздевшись, постоял посреди комнаты, освещённый лунным светом, соображая, что же следует из этого наблюдения. Его ночная рубашка висела на стуле, там, где её оставила жена. Старомодная фланелевая рубашка, которую не так-то легко натянуть. Сай подошёл к кровати и осторожно залез под простыню. Он знал, что не заснёт. Но лежал тихо, стараясь не шевелиться.

А потом он представил себе, что придёт время и маленькая девочка, спящая сейчас в соседней комнате, располнеет, станет шаркать, сопеть. И она тоже будет спать в комнате, залитой лунным светом, рядом с каким-нибудь неизвестным ему мужчиной, который будет вот так же глядеть на неё, не зная и не желая знать, что творится у неё в душе.

Мысль эта была ужасна, нестерпима. Сай приподнялся на локте, снова пристально посмотрел в лицо жены, омытое лунным светом, и почувствовал, что жизнь вообще ужасна, невыносима.

Он встал.

Снял с вешалки старый махровый халат и босиком прошёл по коридору на заднее крыльцо. Спустился с него и стал под большим дубом, белым от лунного света, и оглядел свой мир, тоже белый и водянистый под луной. Дерево только начало покрываться листьями, но Саю так хотелось спрятаться, что даже это прозрачное укрытие показалось ему недостаточно надёжным: он стоял под дубом, стараясь не дышать, и ждал чего-то.

Он взглянул в долину, на далёкие верхушки деревьев, залитые водянистым светом. Ветер утих, но в воздухе сладко пахло приближающимся дождём. Сай слышал, как мелодично журчит ручеёк, стекавший с верхнего пастбища вдоль изгороди и убегавший в темноту, туда, где скоро разольётся озеро. Небо над долиной было затянуто молочной дымкой.

Он знал, что, когда настанет время выйти из тени под деревом, полная луна будет висеть высоко в небе, в смутно-радужных кольцах тумана, и с этой высоты перламутровое сияние будет струиться вниз, в необъятный мир. Сай босой стоял под дубом, покрывающимся молодыми листочками, чувствовал, как холодна земля, уже поросшая свежей травой, и в душе у него что-то медленно цепенело — так цепенеет ушибленное место сразу после удара, когда ещё не чувствуешь боли. Он опустил голову, прижав подбородок к груди, закрыл глаза и приказал себе ни о чём не думать. Совсем ни о чём.

Но не прошло и нескольких секунд, как перед глазами его снова всплыло лицо женщины, спавшей в его постели, спавшей в ней уже много лет. Да, она была похожа на его девочку. И как он раньше этого не замечал? Все ещё отчётливо видя лицо жены, Сай стал спрашивать себя: «А о чём она думает? Что чувствует?» И поначалу самая мысль об этом казалась ему странной. А о чём вообще она думала всю жизнь? Что чувствовала? Он вдруг понял, что его это никогда не интересовало.

Поняв это, он ощутил мучительную боль. Но он понимал также, что боль эта неизбежна. Потому-то он и стоит здесь.

А когда пришло время, он вышел из-под дерева. Поднял голову. Луна заливала светом все небо и весь мир.

1

Стихи в переводе В. Рогова