Глава 14

—Интересуетесь? — обратилась к Дункану молодая, но невзрачная, как мышка, женщина. — Могу дать нужные справки.

Он вернул тяжелую серебряную вилку в футляр красного дерева, обитый изнутри потертым бархатом, с надписью «Столовый набор на двенадцать персон, конец Викторианской эпохи, примерно 1890 год».

Короткого взгляда хватило, чтобы оценить продавщицу. Синяя юбка до колен, белая блузка, туфли на среднем каблуке, скромный узел волос на затылке, лицо довольно приятное, но до того ординарное, что, глядя на него, хотелось зевнуть. Ей самое место за регистрационным столом библиотеки, и невольно пришло на ум, что, поменяйся они с Алекс местами, доходы антикварного магазина вскоре достигли бы заоблачных высот.

— По правде сказать, меня больше интересует изобразительное искусство, — ответил он с улыбкой и в полный голос, тем более что других покупателей в магазине не наблюдалось.

Как он и надеялся, его громогласное заявление выманило Эрика откуда-то из задней комнаты.

— Я сразу понял, что пришли вы, — заверил бывший родственник Алекс с деланным удовольствием и вполне искренним недоверием в голосе, протянув руку для пожатия. — Впервые у нас в магазине?

— Да.

Он сказал правду лишь отчасти. Дункан еще не заходил сюда в рабочие часы, но как-то ночью наведался и обнаружил солидный промышленный сейф с крупной суммой наличными и целым рядом интересных антикварных предметов, которые, как он сегодня убедился, днем выставлялись на продажу: древние погребальные маски, фамильное столовое серебро и драгоценности.

— У нас нет ничего, что произвело бы впечатление на человека с вашим опытом и эрудицией. — Эрик адресовал Дункану свою фирменную улыбку. — А впрочем… вот, извольте взглянуть! Я выкупил это полотно в одном имении, когда оно шло с молотка. — Они остановились перед небольшим пейзажем. — Что скажете?

Дункан наклонился к пейзажу так, словно видел его в первый раз, что так же мало соответствовало истине, как и указанная цена. Оценить картину по достоинству мешала растущая неприязнь к Эрику.

— Так… Анна Хиллз… по моим скромным предположениям, написано в Калифорнии, в двадцатых годах, в стиле пленэр. Признаюсь, мне нравится. — Пейзаж невелик, тридцать на тридцать пять, но колорит во вкусе Дункана. — Очень, очень неплохо!

— Стоит только пожелать — и он ваш! — воскликнул Эрик и подмигнул серой мышке, своей помощнице, которая топталась рядом.

— Я подумаю, — ответил Дункан. — Если честно, мне больше по душе европейские импрессионисты, чем американские. Если у вас завалялись Моне, Гоген или что-нибудь в таком роде, я первый в очереди.

Он засмеялся, и они вежливо присоединились к нему, показывая, что оценили шутку.

— Ну а уж если имеется припрятанный Ван Гог!..

В самом деле любезная улыбка Эрика застыла на манер акульего оскала или это всего лишь игра его воображения?

— Нет, таким мы похвастаться не можем.

— Кто знает, кто знает… — заметил Дункан легким тоном, но после многозначительной паузы. — Клады обнаруживаются в самых неожиданных местах.

Казалось, все разом затаили дух, и в наступившей тишине постукивание маятника старинных часов показалось очень громким и зловещим. Самый воздух вдруг сгустился, словно вся антикварная пыль разом повалила из мельчайших щелей. Наконец Эрик прокашлялся и заговорил:

— Анна Хиллз будет вас ждать. Заходите в любое время.

— Ловлю вас на слове. — Дункан повернулся к невзрачной помощнице и озарил ее обаятельнейшей из своих улыбок. — Раз уж я здесь, отчего бы не выбрать подарок для женщины, с которой встречаюсь? Будьте добры, покажите что-нибудь поинтереснее из драгоценностей.

На Эрика он не смотрел, но этого и не требовалось. Все нужные намеки он сделал. Если у соперника еще оставались сомнения насчет того, в каких отношениях он находится с Алекс, то они, конечно же, развеялись.

Долго выбирать не пришлось. Дункан уже присмотрел серьги ардеко, платина с ониксами, — совершенно в стиле Алекс, изящные, геометрически правильные, одновременно дерзкие и элегантные. Продавщица (если верить табличке с именем, ее звали Шери — ни к селу ни к городу) отвела его к витрине с драгоценностями, часами и разного рода безделушками.

— Вон те подвески, пожалуйста.

Она отперла витрину. Полюбовавшись немного, он кивнул. Когда наступило время платить, подошел Эрик:

— Позвольте, я сам их упакую.

Судя по удивленному взгляду продавщицы, обычно он не снисходил до подобных услуг клиентам.

— Словно созданы для Алекс, — заметил он, перевязывая коробочку золотистой подарочной лентой. — Хороший выбор. Много лучший, чем, скажем, массивное золотое ожерелье. — Он поднял взгляд на Дункана. — Мы же не хотим скрывать такую чудесную «любовную мушку»?

Трудно сказать, в какие слова он облек бы свою «парфянскую стрелу», не будь рядом помощницы, но в ее присутствии ограничился жестом — коснулся кончиками пальцев правее левого соска, именно там, где у Алекс красовалась родинка.

До сих пор Дункан считал, что ревность не из его спектра чувств, но выпад Эрика (а главное, откровенно плотоядная мина на его лице) взбесил его настолько, что захотелось выбить сразу все его беленые зубы одним хорошим ударом.

Пришлось бороться с собой, пока соперник завязывал бантик и клал сверток в фирменный пакет магазина. Не надо поддаваться на провокацию, уговаривал Дункан новую для него часть своего «я», так неожиданно и странно активизированную. Гнусный тип нарочно его злит.

Тем не менее, выходя за дверь (небрежной походкой, словно кровь тяжелым молотом не била в виски), он думал только о том, что Эрик видел Алекс обнаженной. Иначе, каким образом он выяснил насчет родинки? Она расположена так, что даже самый откровенный бюстгальтер с успехом ее скроет. Выставить ее на обозрение можно только вместе с соском.

Воображение с готовностью нарисовало сплетенные голые тела в постели и загребущие руки Эрика на груди Алекс. Захотелось пинком сбить ближайшую урну.

Двигаясь по тротуару резким шагом рассерженного человека, Дункан взывал к своему здравому смыслу, убеждая себя, что Алекс, насколько он успел ее узнать, просто не может спать с мужем сестры, пусть даже он и бывший. При всех ее откровенных нарядах и еще более откровенном поведении в постели, у Алекс есть принципы, есть мораль.

Зато у Эрика нет ни того, ни другого. Очень может быть, что он видел фотографии сестер в ванне, еще в младенческом возрасте, в каком-нибудь семейном альбоме и не поколебался воспользоваться увиденным к собственной выгоде. В конце концов, что ему остается? Надо отдать должное, он сделал ответный выпад только после пары намеков, не более тонких, чем, скажем, рогожа.

Тем не менее Эрик будет рад, если он поддастся на приманку и на первом же свидании они устроят разборку. Нельзя опускаться до такого. Он и не опустится. Ни словом не обмолвится Алекс о его намеке — и точка.

Сегодня они встречались против обыкновения поздно. Алекс шла на день рождения к кому-то из друзей и не собиралась возвращаться раньше полуночи.

По дороге в гостиницу Дункан купил съестного, за время ужина несколько остыл и решил использовать взбудораженную энергию в мирных целях: достал увеличенные фотографии черно-белой репродукции картины Ван Гога, развесил на стене в жилой комнате и принялся расхаживать перед ними.

Вволю насмотревшись на расплывчатые копии, он вытащил из-за кресла мольберт, кисти и краски и погрузился в работу с пылом, понятным любому, в ком живет художник. Фотографии раздражали своей монотонностью, отсутствием жизни. Ван Гог, вероятно, пришел бы в ярость, узнав, что буйные краски его полотен можно свести к нескольким оттенкам серого. На память Дункану пришла фраза из письма художника к брату Тео: «Всю жизнь я посвятил тому, чтобы писать в красках. Серое, даже если оно гармонично, просто не для меня!»

И вот по иронии судьбы от красочного пейзажа осталась только «гармония в сером». Дункан попробовал представить, как картина выглядела на самом деле. Цветы, вероятно, желтые — той яркой беспощадной желтизны, которую так любил Ван Гог. А дерево на переднем плане, конечно, цвета шалфея, обожженное палящим солнцем…

Зная, что никогда не поднимется в живописи до подлинных высот (у него есть некоторые способности, но никак не искра гения), он все же посвящал живописи много времени и научился копировать шедевры. Какое-то время он даже лелеял мечту жить подделкой, но в конце концов отказался от такой мысли, не желая добавлять к галерее семейных портретов еще одного мошенника. Своим талантом он пользовался в более достойных целях — воссоздавал украденные или потерянные картины по фотографиям, вот как сейчас.

Пейзаж Ван Гога написан в конце лета 1889 года во Франции, а значит, общий фон — насыщенно-золотой…

Работая, он надеялся приобщить к процессу и подсознание. Его задание найти картину из очередного контракта обрело личную окраску, а вызов всегда глубоко задевал Дункана за живое. Только около одиннадцати вечера он сложил кисти и краски, принял душ и переоделся. Настало время проверить, как поживает некий невольный партнер.

Прежде чем набрать номер, Дункан прикинул разницу во времени. Звонок должен соединить его с лондонским предместьем, в котором дома лепятся друг к другу боками, где полным-полно фабрик. Привычное окружение дяди Саймона.

— Привет! — бросил он, когда в трубке послышался знакомый ворчливый голос. — Это Дункан.

— Какого чертова дьявола ты будишь меня, парень?

Он усмехнулся, довольный тем, что так хорошо выбрал время: слишком рано, чтобы старый хрыч разоспался, и слишком поздно, для того чтобы он торчал на скачках или в пивнушке.

— Ах, извини, дядя, я перепутал час! Как самочувствие?

— Спину прострелило так, что не согнешься, подагра замучила, да еще и чертова мигрень разыгралась! Что тебе нужно?

Саймон долгие годы состоял деловым партнером отца. Когда Дункан объявил, что намерен честно зарабатывать деньги, старик пережил тяжелый удар, от которого он так и не оправился. Впрочем, отец тоже: наследственная любовь к антиквариату возродилась в единственном отпрыске в каком-то извращенном виде — вместо того чтобы красть старинные вещи, он возвращал их владельцам.

Со временем, однако, Саймон признал, что Дункан пал не так низко, как он ожидал. Например, он скорее оттяпал бы себе топором ногу, чем сдал полиции отца, дядю или кого-то из их друзей. За такую лояльность грех не поделиться информацией, что они и делали, пусть даже не всегда охотно. Кому-кому, а им информации не занимать. К примеру, Саймон, известный скупщик краденого, имел связи по всему миру.

Его бизнес не мог похвастаться роскошной конторой, он протекал на «блошином рынке» Петтикоут-лейн — в таком печально известном месте, где, лишившись бумажника при входе, можно купить его же при выходе. Там, чисто для проформы, Саймон держал киоск с сувенирами. Основной, не в пример более солидный, источник его доходов составлял краденый антиквариат. Знаток своего дела, он жестоко разочаровался, узнав, что племяннику больше по душе возврат предметов искусства, чем их незаконное присвоение. Смягчился он только тогда, когда выяснилось, что речь идет в основном о ценностях, вывезенных во время войны фашистами (боли в спине остались ему на память о минных полях Германии).

Поскольку Саймон панически боялся, что его арестуют и засудят, приходилось соблюдать конспирацию. Винсент Ван Гог проходил в телефонных разговорах как «Винни».

— Ну что? Есть что-нибудь от нашего друга Винни?

— Нет, парень, со времени последнего письма — ни словечка.

— Я добрался до того адреса, который ты мне дал, но встретил только пару его друзей из Лос-Анджелеса.

— Как же, слыхал. Жаль, что один из них отошел в лучший мир, но что делать, все мы смертны. Да и не такой уж он был хороший друг.

— Так где же может находиться Винни, как ты думаешь? Куда перебрался? Он, случайно, не оставил нового адреса?

— Нет, я знаю только тот, который тебе дал. Тот… ну, не слишком хороший друг… сдается мне, он знал.

— Да, но он же умер! А остальные не в курсе.

— Ты присмотрись, нет ли еще кого из Л.-А. Там ребята толковые, они разыщут Винни, куда бы он ни запропастился. Оставь это им.

Иными словами, брось дело. Дункан не особенно удивился совету. В самом деле, ниточка, за которую он потянул, никуда не вела. Никаких новых слухов не ходило. Никто не намекал, что хочет продать. Даже Мендес как будто потерял след.

— Запиши мой номер, Саймон, ладно? Я тут потолкаюсь пару месяцев, присмотрюсь. Если что услышишь, звони.

— Лучше послушай меня, собирай манатки и возвращайся. Загляни к родным, они тебя заждались. А у меня появился симпатичный офорт Шагала.

— А как его доставили? Через парадную дверь? Тяжкий вздох.

— Как же еще?

— Тогда никому не отдавай, придержи для меня. А возвращаться мне пока нет резона. Речь об одной женщине…

— Ну, само собой! Получишь ты однажды по шее, парень, помяни мое слово.

— Ничего, как-нибудь. Привет папе.

Распрощавшись, Дункан прихватил коробочку с серьгами и отправился к Алекс. С тех пор как они барахтались в постели, прошло без малого шестнадцать часов — целая вечность.

Согласно договору, он оказался перед нужной дверью за пять минут до полуночи. Судя по свету в окнах, Алекс уже вернулась. Слова Эрика снова всплыли в памяти, но Дункан их безжалостно изгнал.

Голос в домофоне показался странным, словно у Алекс перехватило горло. Он и сам чувствовал нечто подобное. Захотелось прокашляться.

— Привет. Что на тебе надето?

— Вечернее платье.

— Плохо.

Холодный ночной ветер, налетев сзади, взъерошил волосы на затылке.

— Почему?

— У меня кое-что с собой. Хотелось бы, чтоб ты это надела, так что придется тебе раздеться. Догола.

Наступила короткая пауза, насыщенная электричеством, как воздух перед грозой. Дункан попытался вообразить себе выражение лица Алекс.

— Если вместо лифта ты поднимешься по лестнице, я как раз успею к твоему приходу.

Он и в самом деле поднялся по лестнице, но прыгал через две ступеньки, немного смущенный собственным нетерпением. До Алекс он имел уйму женщин, но ни к одной из них его не тянуло с такой силой.

Когда он постучал, послышался щелчок замка, однако дверь приоткрылась не более чем на полдюйма.

— Дункан? — шепотом спросили изнутри.

— Надеюсь, ты уже голая? — осведомился он вместо ответа, приблизив губы почти к самой щели.

Дверь распахнулась. Алекс укрылась за ней, высунув голову. Дункан переступил порог, держа подарок за спиной. Квартира, почти полностью погруженная во мрак, скудно освещалась только одной лампой на столе. На сумеречном фоне от Алекс, казалось, исходило сияние.

— Как тебе удается с каждым разом становиться все прекраснее? — поинтересовался Дункан, взглядом окидывая ее лучистую наготу.

Увидев женщину с такими, как у нее, плечами и такими изысканными очертаниями рук, скульптор возликовал бы от радости. Груди, полные и совершенные по форме, с тугими яркими сосками становились мягкими и упругими под его ласковыми ладонями. Еще манила родинка, маленькая «любовная мушка», помещенная там, словно в насмешку над его восхищением. Чтобы оторвать от нее взгляд, потребовалось усилие. Дункан перевел его на ключик с золотой цепочкой, что покоился между грудями.

Дальше дело пошло легче. Взгляд сам собой скользнул вниз к животу, который он так любил поглаживать, к темному треугольнику волос, к потрясающим ногам, к небольшим узким ступням, навевавшим столько воспоминаний.

— Тебе известно, что первыми я увидел твои ноги? Нижнюю их часть. Ступни у тебя — просто чудо.

Сегодня лак на них имел цвет скорее темно-розовый, чем алый, так завороживший его в тот первый день.

— Ты сказал, что принес мне что-то надеть, — напомнила Алекс тоном, полным предвкушения.

— Тогда закрой глаза.

Она прищурилась, потом полностью опустила веки.

Дункан приблизился — медленно, наслаждаясь возможностью вдоволь налюбоваться наготой Алекс и ее доверчивой позой, воображая, как они снова и снова участвуют в маленькой игре: то он, подкравшись на цыпочках, сдергивает с нее какой-нибудь полупрозрачный шарф, а то, беззвучно припав на колено, быстро надевает на палец ноги серебряное колечко.

— Не подглядывай!

— Не буду.

Он скользнул губами по подбородку — легонько, просто в виде приветствия — и разделил густую волну черных волос, открыв ухо. Если на Алекс и были сережки, она их сняла. Осталась только темная точка отверстия. К счастью, купленные подвески имели защелки.

Для начала он как следует прошелся языком по мочке и дунул на влажную кожу. Алекс затрепетала, но глаз не открыла.

Шурша бумагой, Дункан развернул коробочку, достал подвески и осторожно приспособил одну из них на ухо. Прикосновение холодного металла и щипок заставили Алекс вздрогнуть. Сообразив, что происходит, она улыбнулась с закрытыми глазами.

— Так вот твое «что-то надеть»? Клипсы?

— Можешь смотреть, — разрешил он, защелкивая второй замочек.

Алекс бегом бросилась в спальню к большому зеркалу.

— Ох, Дункан! Они великолепны! — С минуту она вертелась перед зеркалом, рассматривая подарок со всех возможных ракурсов. — Как ты догадался, что ар-деко — мой любимый стиль?

— Просто подумал, что они тебе пойдут.

— А ты уверен, что примерять сережки надо непременно голой? — спросила Алекс, и ее серые глаза блеснули оттенком платины.

— Мало ли… вдруг не подошли бы к платью? Весь эффект пропал бы.

— Ну, вряд ли.

— Обнаженное тело — лучший фон, — заметил Дункан, подходя и останавливаясь сзади.

Он поймал в зеркале взгляд Алекс. Удерживая его, быстро сбросил одежду и ногой отодвинул в сторону. Отвел с ее шеи волосы и прижался к ней губами.

Они оба следили затем, как его руки накрыли грудь Алекс. От дразнящих прикосновений соски налились, затвердели и стали ярче, выгодно оттенив родинку.

«Мы же не хотим скрывать такую дивную „любовную мушку“?»

— Твоя родинка сводит меня с ума! — прошептал Дункан, касаясь темного пятнышка кончиком пальца. — И я уверен, не меня одного.

Алекс промолчала. Он снова поцеловал ее в шею, не сводя взгляда с ее лица в зеркале.

— Наверняка каждый, кто ее видел, не может забыть.

— Возможно, — небрежно ответила Алекс, но потом сдвинула брови, озадаченная его тоном.

Дункан позволил руке соскользнуть на живот, прошелся по нему легким круговым движением, как бы ненароком коснувшись треугольника волос, и вернулся к грудям.

«Только не вздумай и дальше муссировать тему о родинке!» — подумал он, но душа после слов Эрика слишком болела.

— А как насчет бывшего зятя? — спросил он тихо. — Он тоже в восторге от твоей «любовной мушки»?

— Как прикажешь понимать твой вопрос? — Алекс высвободилась из объятий Дункана и повернулась к нему лицом. На щеках ее проступил гневный румянец.

— Ты с ним спала?

— Не твое дело! — закричала она. — Если помнишь, наш роман построен на сексе! Постельные игры и удовольствия, но не более того! Никаких обязательств друг перед другом! Твой отъезд поставит точку на всей истории! Сделай одолжение, не забывай этого!

— Так ты спала с Эриком Мунном или нет?

— Иди к черту!!! Ненавижу ревнивых мужиков! Ты не имеешь права устраивать допрос! Разве я хоть раз спросила тебя о твоих бывших женщинах?!

В гневе Алекс выглядела великолепной: глаза метали молнии, злосчастные подвески раскачивались в ушах при каждом резком движении, цепочка, казалось, раскалилась. Хотелось схватить ее в объятия. Дункан благоразумно воздержался. Он вел себя как полный идиот, он сам себя не узнавал, но по какой-то причине не мог остановиться.

— Пожалуйста, спрашивай. Я не утаю ни единой подробности.

— Да плевать мне на подробности! Какая разница, с кем и когда ты спал?! — Алекс прошагала к встроенному шкафу и рванула дверцы в стороны с такой силой, что пазы взвизгнули. — Тебе пора!

Дункан молча подхватил с пола ворох одежды и пошел к двери.

Что-то больно ударилось о ягодицу. Еще раз.

— Ай!

Он повернулся, не зная, что и думать. На ковре валялись клипсы ар-деко.

— Забирай! — отчеканила Алекс.

Он в самом деле ушел бы, не оборачиваясь и громко хлопнув дверью. Но голос ее дрогнул, и он остановился. Дункан медленно повернулся и встал лицом к Алекс, чувствуя себя на редкость нелепо с прижатым к паху ворохом одежды.

Он стоял и думал, что впервые в жизни изменяет себе. В любом дуэте его голос звучал всегда громче и сильнее, он вел главную партию, задавал темп и тон. Уступить — для него означало проиграть.

Подвески поблескивали на полу. Дункан поднял их, поднес на раскрытой ладони к лицу и всмотрелся, как впервые.

— Мне хочется владеть тобой, — признался он. — Такое со мной происходит впервые, понимаешь, и не слишком мне нравится.

— Мне тоже, — угрюмо произнесла Алекс, обнимая себя руками, словно от холода. — Мне тоже.

— Сегодня Эрик сказал одну вещь, которую я все никак не могу выбросить из головы.

Он сделал глубокий вдох и приказал встретить взгляд Алекс. Искусство просить прощения не из тех, в котором он силен.

— Прости! У меня нет никакого права совать нос в твое прошлое.

— Правильно, нет.

Наступило молчание. Дункан решил, что больше ничего не услышит, но чуть погодя Алекс заговорила снова:

— За домом у Эрика и Джилл есть уединенный внутренний дворик — патио. Там мы с ней несколько раз загорали в одних трусах. — Она повозила босой пяткой по ковру, словно решая, продолжать или нет. — В один из таких дней Эрик вернулся домой раньше обычного. Он нас застал, и хотя мы, все трое, сделали вид, что ничего особенного не произошло, с тех пор я уже не загорала у них в патио, даже в купальнике.

Дункан бросил одежду и в два широких шага пересек комнату.

— Прости! Черт, не пойму, что на меня нашло! Обычно я к таким вещам отношусь спокойно, но ты меня просто…

— Свожу с ума?

— Вот именно!

— Ты меня тоже, — ответила Алекс с легкой улыбкой. Он подхватил ее на руки и, даже не подумав о возможном протесте, понес в постель. Они рухнули прямо на покрывало и соединились с неистовством изголодавшихся любовников. После первых безумных минут, когда все кончилось и дыхание выровнялось, они не разжали объятий — наоборот, прильнули друг к другу так, словно не могли вынести возвращения каждый в свой личный мир, к своему «я».

Глава 15

Шесть часов утра никогда не были любимым временем суток Дункана. Вот и сейчас ему пришлось покинуть теплую постель и желанную женщину ради человека, который спал и видел, как бы посадить его за решетку.

Будь за окном чудесный солнечный денек, настроение могло бы улучшиться, но, как назло, небо затянули тяжелые темные тучи. Угрюмо натянув одежду, что так и валялась мятой грудой на полу, и чмокнув Алекс в теплую со сна щеку, Дункан отправился к себе.

За сорок пять минут, что оставались до назначенного часа, он принял душ, наспех проглотил завтрак из порошковой овсянки и растворимого кофе, переоделся для похода в горы и почувствовал себя если не человеком, то человекоподобным — примерно как Перкинс без формы и кобуры.

Для подъема он предпочел бы другую компанию (не того, кто попутно ломает голову, как затянуть петлю у него на шее), но горы есть горы, и хотелось верить, что радость единения с ними перечеркнет все неприятное. К тому же Дункан и сам имел кое-какие скрытые мотивы. Надо, например, выяснить, как много известно ретивому сержанту, ну и заодно посоветовать ему для пользы дела идти по другому следу.

— Я знаю хороший обрыв примерно в часе езды, — объявил Перкинс, тронув машину. — Довольно крутой, малохоженый… ну и живописный, конечно. Начнем с отметки, известной как Адвокат Дьявола. Согласен?

Дункан молча кивнул. Он уже слышал про этот обрыв и решил, что лучшего места не найти для связки из двух, можно сказать, первых встречных, которым еще предстоит проверить друг друга в деле. Подъем трудный, но не чрезмерно.

Машина тем временем вырвалась за границы города и понеслась по мало оживленному шоссе. Лес все гуще смыкался по сторонам. Минут через сорок Перкинс повернул на насыпную дорогу, а еще через четверть часа Дункан впервые заметил над деревьями широкий утес, клыком торчавший вверх. Зрелище заворожило его, заставив нетерпеливо поерзать на сиденье.

Скалолазание сближает людей быстрее, чем любой другой спорт. Трудно не проникнуться доверием к тому, кто фактически держит в руках твою жизнь. Перкинс, хорошо знавший маршрут, карабкался первым, Дункан за ним, оценивая по достоинству мастерство сержанта. Тот шел к цели с бульдожьим упрямством, так отличавшим его в полицейской работе. Здесь оно казалось очень кстати. Хотя о соперничестве речи не шло, Дункан счел за лучшее подстроиться.

В полдень, усталые и мокрые от пота, они устроили привал: утолили жажду, пожевали жесткий, как кожа, альпинистский паек, и позволили напряженным мышцам ненадолго расслабиться.

Поскольку именно Перкинс подал идею вместе пойти в горы, Дункан предоставил ему возможность начать разговор, что он и сделал, откинувшись на шершавый гранит ниши, где они укрывались от ветра.

— У тебя роман с Александрой Форрест, — проговорил он, не спрашивая — скорее констатируя факт.

Дункан усмехнулся:

— Да, а что? Ты притащил меня сюда, чтобы оторвать яйца?

— Спать с ней можешь сколько влезет, — ответил Перкинс и тоже усмехнулся, без злости или угрозы. — Я имел в виду — не обижай ее, иначе точно останешься без яиц.

— Вот оно что… Значит, я тогда не понял, о чем речь. Мне показалось, ты сам не против.

— Насчет Алекс? Можешь быть спокоен. Мы с ней просто хорошие знакомые, даже не друзья. У меня другой вкус.

— Понимаю. Джиллиан? Красивая женщина.

Перкинс вздрогнул так, что чуть не свалился с камня, на котором сидел.

— Как, черт возьми, ты догадался?!

— Перехватил пару твоих взглядов в библиотеке, — пожал плечами Дункан. — Думаю, точно так же и я таращусь на Алекс.

Чтобы не смущать сержанта, он перевел взгляд на лесистую линию гор. Тучи ползли низко, цепляясь за темные верхушки кедров и статных конических «елей Дугласа». Дышалось легко. Интересно, подумалось вдруг, как передал бы такую красоту Ван Гог?

— Все сложнее, чем ты думаешь, — наконец заговорил Перкинс, — поэтому сделай одолжение, не делись ни с кем своими наблюдениями.

— Да ради Бога.

Наступило молчание. Оба сидели так неподвижно, что птичка спланировала с ближайшей скалы к их ногам и начала выклевывать из моховой кочки червячка. Вскинув свою черно-белую головку, он а оглядела людей, словно вопрошая, нет ли съестного. Дункан бросил ей кусочек фруктового брикета. Птичка ухватила его, вспорхнула и исчезла за гранитным выступом.

— По-моему, Джиллиан здорово натерпелась, — заметил он.

— И что из того?

— Не обижай единственную родственницу Алекс, не то останешься без яиц.

Взрыв смеха выгнал птичку из укрытия, и с недовольным писком она взлетела вверх, подальше от непредсказуемых людей. Смех длился недолго, скрепив только что возникшие отношения.

— Может, попробуем склон покруче? — предложил Перкинс, когда они поднялись, готовые идти дальше.

Дункан охотно согласился, зная, что взаимное недоверие осталось в прошлом. На первом этапе они с сержантом успели не один раз поменяться местами. Роль ведущего снова переходила к нему.

Шел не в пример более трудный участок пути, но теперь, когда они в самом деле стали одной командой и сомнения больше не отравляли удовольствия, Дункан наслаждался каждым новым рывком вверх, когда чуткие пальцы нащупывают, за что бы ухватиться, а ноги пружинят, отталкиваясь от едва заметной опоры. Кровь энергично бежала по жилам, легкие расширялись, жадно хватая воздух.

На самом верху он выпрямился, с наслаждением прислушиваясь к тому, как гудят все мышцы, отдаваясь ни с чем не сравнимому моменту победы над холодным гранитом и над самим собой. Чуть позже к нему присоединился Перкинс.

После короткой передышки начался спуск. Дункан снова встал ведущим, но теперь его роль была проще. Основная работа доставалась сержанту. В какой-то момент, пока тот сворачивал свободный конец веревки, Дункан позволил себе расслабиться. Утомленные мышцы гудели. Ветерок дунул в лицо свежестью, откуда-то снизу, из лесистой пропасти, донесся резкий звук, похожий на треск автомобильного выхлопа.

Мимо с жужжанием пронеслась пчела. Дункан праздно удивился тому, что так высоко в горах селятся дикие пчелы, но уже в следующее мгновение что-то с визгом впилось в скалу недалеко от того места, где он, беспомощный, висел в воздухе.

Не пчела. Пуля.

В него стреляли. Долгий опыт подсказывал: не паниковать! Спокойствие, только спокойствие.

И поскорее спуститься. Спуститься настолько, чтобы оказаться вне линии огня.

— Потравливай! — крикнул он Перкинсу.

Тот подчинился, не задавая лишних вопросов. «Быстрее, быстрее!» — мысленно понукал Дункан.

Звук, похожий на выхлоп, раздался снова, но теперь он знал, что в него стреляют, и невольно втянул голову в плечи, ожидая услышать жужжание и визг расщепляемого гранита.

Веревка странно дернулась, заставив вскинуть голову. Оказывается, выстрел повредил ее, подрезав, словно острым ножом. Оставшиеся нейлоновые волокна держали, но их не могло хватить надолго. С тем же успехом он мог висеть на бельевой веревке.