Очень робкие люди не хотят даже занимать пространство, которое физически занимает их тело, а очень экспансивные – наоборот, хотят занять столько пространства, сколько возможно. До появления средств массовой информации существовал физический лимит на то, сколько пространства человек может занять сам по себе. Люди, по-моему, – единственные создания, которые умеют занимать больше пространства, чем то, где они на самом деле находятся; ведь благодаря средствам массовой информации ты можешь отдыхать и в то же время наполнять пространство собой с помощью пластинок, кинофильмов, в меньшей степени – по телефону, и в наибольшей степени – по телевизору.

Некоторые, наверное, с ума сходят, когда понимают, сколько пространства им удалось занять.

Если бы вы были звездой самого крупного телешоу и прогулялись по средней американской улице как-нибудь вечером, когда вы в эфире, посмотрели в окна и увидели себя на телеэкране в каждой гостиной, где вы занимаете некоторое пространство, представляете, как вы бы себя почувствовали?

Не думаю, что кто-либо, как бы знаменит он ни был в других областях, может чувствовать себя так необычно, как телезвезда. Даже крупнейшая рок-звезда, чьи записи слышатся из всех звуковоспроизводящих устройств, повсюду куда ни пойдешь, не чувствует себя так странно, как человек, который знает, что все его регулярно смотрят по телевидению. Как бы мал он ни был, ему принадлежит все пространство, которое можно только пожелать.

Поддерживать контакт с самыми близкими друзьями надо посредством самого интимного и эксклюзивного средства связи – телефона.

У меня всегда был внутренний конфликт, потому что я робкий и в то же время люблю занимать много личного пространства. Мама всегда говорила: «Не будь настырным, но пусть все знают, что ты здесь». Мне хотелось занимать больше пространства, чем я занимал, но потом я понял, что слишком робок и поэтому не знаю, что делать с тем вниманием, которое мне удается получить.

Вот почему я так люблю телевидение. Вот почему я чувствую, что телевидение – тот вид СМИ, в котором мне больше всего нравится блистать. Я на самом деле завидую всем, у кого есть собственное телевизионное шоу.

Как я уже сказал, я хочу собственное шоу под названием «Ничего особенного».

Большое впечатление на меня производят люди, умеющие создавать новые пространства с помощью слов. Я знаю только один язык, и иногда в середине фразы я вдруг чувствую себя как иностранец, который пытается на нем говорить, потому что у меня случаются спазмы, когда мне вдруг кажется, что какие-то части слов звучат странно, и в середине слова я думаю: «Нет, это, наверное, неправильно – это звучит очень странно, не знаю, стоит ли мне попытаться закончить это слово или переделать его во что-нибудь еще, потому что если оно прозвучит нормально, это будет хорошо, а если плохо, меня сочтут умственно отсталым», и в середине слов, которые превышают один слог, меня иногда охватывает растерянность, и я стараюсь привить к ним другие слова. Иногда получается складно, и когда меня цитируют, слово хорошо выглядит в печати, а иногда – нет. Нельзя предугадать, что получится, когда слова, которые говоришь, начинают казаться странными, и ты начинаешь вставлять другие.

Я очень люблю английский язык – так же, как я люблю все американское, – просто я не настолько хорошо умею с ним обращаться. Мой парикмахер всегда говорит мне, что изучать иностранные языки хорошо для бизнеса (он знает пять иностранных языков, но европейские дети хихикают, когда он говорит, поэтому не знаю, насколько хорошо он их знает на самом деле), и он говорит мне, что я должен выучить хотя бы один, но я просто не могу. Я едва могу разговаривать на языке, на котором уже говорю, так что не хочу разбрасываться.

Но я восхищаюсь людьми, которые умеют обращаться со словами, и я подумал, что Трумэн Капоте так хорошо наполняет пространство словами, что, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, я начал писать ему короткие восхищенные письма и звонить по телефону каждый день, пока его мама не сказала мне, чтобы я это прекратил.

Я много думаю о «плодовитых писателях» – тех писателях, которым платят в зависимости от того, сколько они напишут. Я всегда думаю, что количество – лучшее мерило всего (потому что ты всегда делаешь одно и то же, даже если кажется, что ты делаешь что-нибудь другое), поэтому я вознамерился стать «плодовитым художником». Когда Пикассо умер, я прочитал в журнале, что он сделал четыре тысячи шедевров за свою жизнь, и подумал: «Смотри-ка, я могу сделать столько за один день». И я начал. А потом я обнаружил: «Смотри-ка, чтобы сделать четыре тысячи картин, одного дня не хватит». Понимаете, учитывая то, как я их делаю в своей технике, я действительно подумал, что могу сделать четыре тысячи картин за день. И все они будут шедеврами, потому что это будет одна и та же картина. А потом я начал, дошел до пятисот и остановился. Но это заняло больше одного дня, я думаю, это заняло месяц. Значит, со скоростью пятьсот картин в месяц, мне бы понадобилось примерно восемь месяцев, чтобы сделать четыре тысячи шедевров – чтобы быть «плодовитым художником» и заполнять пространства, которые, по моему же убеждению, вообще не стоит заполнять. Это было разочарованием для меня – понять, что это займет у меня столько времени.

Мне нравится писать на квадратной плоскости, потому что не нужно решать, какой стороной ее повернуть – это просто квадрат. Мне всегда хотелось делать картины только одного размера, но кто-то обязательно подходит и говорит: «Вы должны сделать ее немного больше» или «немного меньше». Понимаете, я думаю, все картины должны быть одного размера и одного цвета, чтобы они были взаимозаменяемы, и никто не думал, что у него картина лучше или хуже. И если одна «основная картина» хорошая, то все они хорошие. Кроме того, даже если сюжеты разные, все всегда рисуют одну и ту же картину.

Когда мне приходится думать о картине, я уже знаю, что она не такая как надо. А выбирать размер – тоже значит думать, и подбирать цвета – тоже. Мой инстинкт в том, что касается живописи, говорит: «Если ты не думаешь об этом, это правильно». Как только тебе приходится решать или выбирать, это уже не то. И чем больше решений надо принимать, тем более это не то. Некоторые пишут абстрактные картины, и поэтому сидят и думают о них, потому что процесс мышления дает им ощущение того, что они что-то делают. Но мое мышление никогда не дает мне ощущения, что я что-то делаю.

Леонардо да Винчи всегда убеждал своих покровителей, что время, которое требуется ему на раздумья, чего-то стоит – даже больше стоит, чем время, когда он пишет, – и может быть, для него это было правдой, но я точно знаю, что время, в течение которого я думаю, ничего не стоит. Я ожидаю платы только за мое «рабочее» время.

Когда я пишу…

Я смотрю на холст, стараясь решить его пространство и думаю: «Ну, вот здесь, в этом углу эта краска выглядит вроде как на своем месте», и говорю: «Да, здесь ей и место, правильно». Потом я смотрю снова и говорю: «Вот здесь, в этом углу, нужно немного синего», и я кладу там синюю краску, а потом я смотрю чуть дальше и там тоже просится синий, и я беру кисть и закрашиваю синим и это место тоже. А потом оказывается, что этого мало, и я опять беру синюю краску и закрашиваю нужное место, а затем беру зеленую краску и добавляю зеленый цвет, отхожу назад и смотрю, все ли правильно. И если неправильно – я беру краски, делаю еще несколько мазков зеленым в нужном месте, и наконец, если нет сомнений, я оставляю все как есть.

Обычно все, что мне надо, – это калька и хорошее освещение. Не понимаю, почему я никогда не работал как абстрактный экспрессионист, ведь при том, как у меня трясется рука, это было бы естественно.

Пару раз я несколько углубился в технологию. И как-то даже решил, что исчерпал себя. Я подумал, что это конец моей карьеры и хотел красиво отметить его. Я сделал серебристые подушки, в которые нужно было просто вложить воздушные шарики, чтобы они улетели. Я сделал их для представления Балетной труппы Мерси Каннингем. Но подушки не взлетели, они остались со мной; так я догадался, что еще не пропал для искусства. Я действительно объявил, что ухожу из него, но серебряные подушки не улетели, и моя карьера тоже. Кстати, я всегда говорил, что серебряный – мой любимый цвет, потому что он напоминает мне о пространстве, но теперь это, кажется, прошло.

Еще один способ занимать побольше места – духи.

Я обожаю пользоваться духами.

Я не настолько сноб, чтобы придираться к тому, в каком пузырьке одеколон, но красивая упаковка производит на меня хорошее впечатление. Когда выбираешь красивый пузырек, у тебя прибавляется уверенности в себе.

Мне говорили, что чем светлее кожа, тем более легкие духи нужны. И наоборот. Но я не могу ограничиться одним диапазоном. (Кроме того, я уверен, что гормоны сильно влияют на то, как духи пахнут на коже – я уверен, что определенные гормоны могут заставить «Шанель № 5» пахнуть очень мужественно.)

Я всегда меняю духи. Если я использовал духи три месяца, я заставляю себя отказаться от них, даже если мне еще хочется ими попользоваться, чтобы каждый раз, когда я их буду нюхать в будущем, они должны напоминать мне эти три месяца. Я больше никогда не возвращаюсь к ним: они становятся частью моей постоянной коллекции запахов.

Иногда на вечеринках я пробираюсь в ванную, только чтобы посмотреть, какие у хозяев одеколоны. Ни на что другое я не смотрю – я не шпионю, – но я не могу не проверить, нет ли каких-нибудь неизвестных духов, которые я еще не пробовал, или наоборот, старых любимых, которые я давно не нюхал. Если я вижу что-нибудь интересное, я не могу удержаться от того, чтобы ни воспользоваться этими духами. Но тогда весь остаток вечера я жутко боюсь, что хозяин или хозяйка принюхаются ко мне и заметят, что я пахну как некто-им-знакомый.

Из пяти чувств обоняние ближе всего к полной власти прошлого. Запах действительно перемещает во времени. Зрение, слух, осязание и вкус определенно не обладают такой властью, как обоняние, если хочешь, чтобы все твое существо на секунду вернулось к какому-нибудь воспоминанию. Обычно я этого не хочу, но поскольку у меня есть запертые в пузырьках запахи, я могу контролировать ситуацию и нюхать только те из них, которые хочу и когда хочу, чтобы вызвать те воспоминания, которые соответствуют моему настроению. Только на секунду. В обонятельной памяти хорошо то, что возвращение в прошлое прекращается, как только ты перестаешь нюхать, поэтому нет печальных последствий. Это прямой способ оживить воспоминания. У меня теперь набралась очень большая коллекция наполовину использованных одеколонов, хотя я начал душиться только в начале 60-х. До этого в моей жизни присутствовали только те запахи, которые достигали моего носа случайно. Но позже я понял, что мне нужно что-то вроде музея запахов, чтобы определенные запахи не потерялись навсегда. Я любил запах, который когда-то был в фойе Театра Парамаунт на Бродвее. Я закрывал глаза и глубоко вдыхал каждый раз, как там оказывался. А потом театр снесли. Я могу сколько угодно смотреть на фотографию его фойе. Ну и что? Я никогда не смогу его понюхать. Иногда я представляю себе книгу по ботанике из далекого будущего, в которой будет говориться что-нибудь вроде: «Сирень в настоящее время вы­мерла. Считается, что ее запах похож на ..?», а дальше что они скажут? Может, им удастся передать запах химической формулой. А может, это уже сделано.

Раньше я боялся, что в конце концов перепробую все хорошие одеколоны, и не останется ничего кроме таких как «Грейпфрут» или «Мускус». Но теперь, когда я побывал в рrо-fumeria в Европе и увидел, сколько у них там одеколонов и духов, я больше не волнуюсь.

Меня возбуждает реклама духов в модных журналах 30-х и 40-х годов. Я пытаюсь представить себе по их названиям, как они пахли, и схожу с ума, потому что так сильно хочу их понюхать: Герлен (Guerlain's): «Под ветром» (Sous le Vent) Люсьен Ле Лонг (Lucien Le Long's): «Жабо» (Jabot), «Гардения» (Gardenia), «Мой образ» (Mon Image), «Премьера» (Opening Night) Принц Мачабелли (Prince Matchabelli's): «Принцесса Уэльская в память Александры» (Princess of Wales in memory of Alexandra) Сиро (Ciro's): «Капитуляция» (Surrender), «Размышления» (Reflexions) Лентерик (Lentheric's): «До скорого» (A Bientot), «Шанхай» (Shanghai), «Гардения Таити» (Gardenia de Tahiti) Уорт (Worth's): «Неосторожность» (Imprudence) Марсель Роша (Marcel Rochas'): «Авеню Матиньон» (Avenue Matignon), «Дуновенье юности» (Air Jeune) Д'Орсей (D'Orsay's): «Трофей» (Trophee), «Денди» (Le Dandy), «Всегда верна» (Toujours Fidele), «Дневная красавица» (Belle de jour) Коти (Coty's): «А Сума» (A Suma), «Папоротник в сумерках» (La Fougeraie au Crepuscule) Кордей (Corday's): «Цыганка» (Tzigane), «Обладание» (Possession), «Голубая орхидея» (Orchidee Bleue), «Поездка в Париж» (Voyage a Paris) Шанель (Chanel's): резкая «Русская кожа» (Cuir de Russie), романтическое «Очарование» (Glamour), тающий «Жасмин» (Jasmine), нежная «Гардения» (Gardenia) Молинелль (Molinelle's): «Приходите посмотреть» (Venez Voir) Убиган (Houbigant's): «Кантри-клуб» (Countryclub), «Полусвет» (Demi-Jour) Бонуит Теллер (Bonwit Teller's): «721» Елена Рубинштейн (Helena Rubinstein's): «Город» (Town), «Деревня» (Country) Уэйл (Weil's): одеколон «Шипучка» (Eau de Cologne 'Carbonique') Катлин Мери Квинлен (Kathleen Mary Quinlan's): Ритм» (Rhythm) Леньел (Lengyel's): «Русский империал» (Imperiale Russe) Шевалье Гард (Chevalier Garde's): «H.R.R.», «Персидский цвeток»(FleurdePerse), «Король Рима» (Roi de Rome) Саравель (Saravel's): «Белое Рождество» (White Christmas).

Когда я хожу по Нью-Йорку, я всегда замечаю запахи вокруг. Резиновые коврики в зданиях офисов; обивка кресел в кинотеатрах; пицца; апельсиновый напиток Orange Julius; эспрес-со-чеснок-орегано; гамбургеры; высохшие хлопковые футболки; бакалейные магазины по соседству; шикарные бакалейные магазины; тележки с хот-догами и кислой капустой; запах магазина скобяных изделий; запах канцелярского магазина; сувлаки; кожа и ковры в «Данхилле», «Марк Кросс», «Гуччи»; марокканская дубленая кожа на уличных прилавках; новые журналы, старые журналы; магазины пишущих машинок; китайские магазины (запах плесени с грузового судна); индийские магазины; японские магазины; магазины аудиозаписей; магазины здоровой пищи; аптеки-закусочные с фонтаном содовой; аптеки-закусочные со сниженными ценами; парикмахерские; салоны красоты; деликатесные лавки; лесные склады; деревянные стулья и столы в Нью-Йоркской Публичной библиотеке; пончики, крендельки, жевательная резинка и виноградный лимонад в метро; магазины бытовых приборов; фотолаборатории; обувные магазины; магазины велосипедов; бумага и типографские чернила в магазинах «Скриб-нер», «Брентано», «Даблдей», «Риццоли», «Марборо», «Бук-мастерс», «Барнс и Нобл»; будки чистильщиков обуви; фритюр; брильянтин; вкусный дешевый конфетный запах перед «Вулвортом» и запах галантерейных товаров за ним; лошади отеля «Плаза»; выхлопные газы автобусов и грузовиков; архитектурные проекты; тмин, фенхель, соевый соус, корица; жареные бананы; рельсы на Центральном вокзале; банановый запах химчисток; пар из прачечной многоквартирного дома; бары Ист-Сайда (кремы); бары Вест-сайда (пот); газетные киоски; магазины аудиозаписей; фруктовые прилавки в разные времена года – клубника, арбузы, сливы, персики, киви, вишня, виноград «конкорд», мандарины, маркот, ананасы, яблоки – и мне нравится, как запах каждого фрукта проникает в грубое дерево ящиков и тонкую оберточную бумагу.

Я по опыту знаю, что предпочитаю городское пространство сельскому. Мне очень нравится мысль о жизни на природе, но когда я добираюсь туда, я снова осознаю, что:

Я люблю гулять, но не могу

Я люблю плавать, но не могу

Я люблю сидеть на солнце, но не могу

Я люблю нюхать цветы, но не могу

Я люблю играть в теннис, но не могу

Я люблю кататься на водных лыжах, но не могу

Этот список можно было бы продолжить, но главная мысль ясна, и «я не могу» просто по той причине, что это не мой стиль. Просто нельзя делать то, что не в твоем стиле. Можно говорить о вещах, которые не в твоем стиле, но нельзя делать то, что не в твоем стиле. Это плохая идея. А еще я люблю смотреть телевизор, а за городом программы обычно принимаются слишком плохо.

(Кстати, люди часто пытаются убедить тебя сделать что-нибудь, говоря, что не имеет значения, что это не твой стиль, или что это мог бы быть твой стиль, если бы ты захотел, но не надо поддаваться и пытаться делать что-либо, что не в твоем стиле, потому что только ты сам знаешь свой стиль, и никто другой, кроме тебя.)

Я – городской парень. Большие города устроены так, что можно пойти в парк и почувствовать себя на природе, но разве где-нибудь на природе можно почувствовать себя как в большом городе, так что я начинаю страдать от тоски по родине.

Другая причина, по которой мне город нравится больше, в городе все приспособлено для работы. Природа – для отдыха. Работать мне нравится больше, чем отдыхать. В городе даже деревья в парках работают изо всех сил, потому что число людей, которых они должны обеспечивать кислородом, ошеломляюще. Если бы вы жили в Канаде, у вас мог бы быть миллион деревьев, которые вырабатывали бы кислород только для вас, а значит, каждое из этих деревьев не работало бы так напряженно. Зато дерево в кадке на Таймс-сквер должно вырабатывать кислород для миллиона людей. В Нью-Йорке людям действительно приходится туго, и деревья это тоже зна­ют – только посмотрите на них. На днях я шел по 57-й стрит и смотрел на новое здание архитектора Солоу на другой стороне улицы, и налетел прямо на кадку с деревом. Я был смущен, потому что не смог с достоинством выйти из положения. Я просто упал, налетев на дерево в западной части 57-й стрит, потому что не ожидал его там увидеть.

Почему-то жизнь так устроена, что люди в конце концов оказываются либо в переполненных метро и лифтах, либо в больших комнатах наедине с собой. У каждого человека должна быть большая комната, где он может уединиться, и в тоже время каждый должен ездить в переполненном метро.

Обычно люди очень устают, когда едут в метро, и поэтому не могут петь или танцевать, но я думаю, если бы они могли петь и танцевать в метро, им бы это очень понравилось. Ребята, которые по ночам покрывают граффити вагоны метро, освоили оптимальное использование городского пространства. Они заходят посреди ночи в депо, когда поезда пусты, и поют и танцуют там. По ночам метро как дворец, где все пространство только для тебя. Атмосфера гетто не подходит для Америки. Люди одного типа не должны все время жить вместе. Люди не должны жить одинаково и питаться одной и той же пищей. В Америке нужно смешиваться и сплавляться. На месте президента я бы заставил людей больше смешиваться и сплавляться. Но дело в том, что Америка – свободная страна, и заставить я никого бы не смог.

Я считаю, что нужно жить в одной комнате. В одной пустой комнате, где есть только кровать, поднос и чемодан. Ты можешь делать все что угодно в кровати – есть, спать, думать, заниматься гимнастикой, курить, а ванная и телефон будут прямо рядом с кроватью.

В любом случае, все становится более утонченным, если ты делаешь это в постели. Даже чистка картофеля.

Пространство чемодана очень целесообразно. Вот чемодан, полный всем, что нужно для человека:

Одна ложка

Одна вилка

Одна тарелка

Одна чашка

Одна рубашка

Одна пара белья

Один носок

Один ботинок

Один чемодан и одна пустая комната.

Замечательно. Лучше не бывает.

Живя в одной комнате, удается избегать многих предлогов для беспокойства. Но основные причины для беспокойства, к сожалению, остаются:

Включен свет или выключен?

Закрыт ли кран?

Не кончились ли сигареты?

Закрыта ли задняя дверь?

Работает ли лифт?

Есть ли кто-то в коридоре?

Кто сидит у меня на коленях?

В последнее время многие люди спят в пирамидальном пространстве, потому что считают, что это сохранит их молодость и жизненные силы и останавливает процесс старения. Я не беспокоюсь об этом, потому что у меня есть мои крылышки. Однако мой идеал – тоже пирамида, потому что в этом случае не приходится беспокоиться о потолке. Вам нужна крыша над головой – так почему не сделать так, чтобы ваши стены были также и потолком, одной проблемой меньше – меньше одной поверхностью, на которую надо смотреть, которую надо содержать в чистоте и красить. Индейцам, живущим в вигваме, пришла правильная идея. Конус был бы хорош, если бы окружности не исключали углы и если бы можно было найти правильный угол наклона, но я предпочитаю пространство в форме равносторонней треугольной пирамиды, потому что благодаря треугольному основанию, еще об одной стене можно не думать и еще в одном углу можно не вытирать пыль.

Моим идеальным городом была бы одна длинная Главная улица без перекрестков и переулков, тормозящих движение. Только одна длинная улица с односторонним движением. С одним высоким вертикальным зданием, где все бы жили и чтобы в этом здании были:

Один лифт

Один портье

Один почтовый ящик

Одна стиральная машина

Один мусорный контейнер

Одно дерево перед фасадом

Один кинотеатр рядом с домом

Главная улица была бы очень широкой, и чтобы сделать человеку приятное, достаточно было бы сказать: «Я видел вас сегодня на Главной улице».

И вы наполните бензобак и переедете через улицу.

Мой идеальный город был бы совершенно новым. Никакой старины. Все здания были бы новыми.

Старые здания – неестественное пространство. Здания должны строиться так, чтобы стоять недолго. И если они старше десяти лет, от них, по-моему, надо избавляться. Я бы строил новые здания каждые четырнадцать лет. Строительство и снос занимали бы народ, а в воде не было бы ржавчины от старых труб.

Рим, что в Италии, – пример того, что случается, если здания в городе стоят слишком долго.

Рим называют «Вечным городом», потому что там все такое старое и все еще стоит на своем месте. Всегда говорят: «Рим не за один день строился». Ну, по-моему, лучше бы его построили за один день, потому что чем быстрее строишь здание, тем быстрее оно приходит в негодность, а чем быстрее оно приходит в негодность, тем скорее люди снова получат работу, когда понадобится строить новое. Замена необходимых вещей поддерживает занятость. Необходимые вещи, как всегда говорится, – это пища, жилище и одежда. Сейчас в Италии производят огромное количество еды и одежды, но еда и одежда – только две трети необходимых вещей, а другая треть – это жилье, а жилья там не строят, потому что все уже давно построено. И вот что случилось в Риме: женщины оказались на кухнях, где они готовят всю еду, и на фабриках, где они шьют всю одежду, а мужчины ничего не делают, потому что здания уже построены и не разваливаются! Их здания с самого начала были построены слишком хорошо, и они даже не попытались исправить положение. Вот почему можно увидеть столько мужчин на улицах Рима, в Италии, в любое время дня и ночи.

Самый лучший, самый недолговечный способ построить здание, о котором я когда-либо слышал, – построить его светом. Фашисты много занимались такой «световой архитектурой». С помощью прожекторов зданию можно придать любую форму, а потом, когда станет не нужным, выключить свет, и оно исчезнет. Гитлеру для его выступлений всегда срочно нужны были подобные иллюзорные сооружения, охватывающие огромные пространства. Я думаю, голограммы будут интересны. В конце концов, с помощью голограмм можно выбрать для себя атмосферу, какую хочется. Например, по телевизору показывают вечеринку, тебе захочется там оказаться, и с помощью голограмм ты действительно там окажешься. Ты сможешь устроить вечеринку в трех измерениях у себя дома, ты сможешь сделать вид, что ты тоже там, и войти вместе с людьми. Можно будет даже арендовать вечеринку. Так, что все знаменитости, которых тебе захочется видеть, будут сидеть рядом с тобой.

Я люблю быть подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве. Но когда ты достигаешь одного из этих состояний, люди тебя не замечают, или плюют на тебя, или плохо пишут о тебе в прессе, или бьют тебя, или грабят, или говорят, что ты карьерист. Но обычно быть подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве – дело стоящее, потому что всегда происходит что-нибудь забавное. Уж поверьте мне, потому что я сделал карьеру благодаря тому, что был подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве. Это то, в чем я действительно разбираюсь.

Когда вокруг людей безмятежная, спокойная атмосфера, они обычно находятся на расстоянии от остальных. У них особенные глаза, и они сидят тихо и никому не мешают. Некоторые такие от природы, из-за соответствующей химии их организма, а другие – из-за наркотиков. Они думают, что думают о чем-то.

Энергия помогает тебе занять больше места, но если бы у меня было больше энергии, чем обычно, я бы, вероятно, не захотел занимать больше места – я бы остался у себя в комнате и занимался уборкой. Я выступаю в пользу таблеток для похудания: они ограничивают твои мысли, а когда мыслишь ограниченно, то постоянно занимаешься уборкой. Настоящая энергия заставляет тебя бегать по пляжу и ходить колесом, даже если ты этого не умеешь. Но энергия от таблеток для похудания помогает занимать меньше места, потому что от нее хочется переписывать телефонные книжки, пока ты целый час говоришь о том, как будешь бегать по пляжу и делать колесо. От таблеток для похудания хочется стирать пыль и выкидывать ненужные вещи.

В Нью-Йорке приходится слишком часто заниматься уборкой, и когда закончишь, становится не­грязно. В Европе люди очень много убирают, но когда они заканчивают, становится не просто не­грязно, а чисто. А еще, по-моему, в Европе гораздо легче принимать гостей, чем в Нью-Йорке. Про­сто распахиваешь двери в сад и обедаешь на открытом воздухе, а вокруг цветы и деревья. Хотя в Нью-Йорке и весело, но чаще всего все как-то не складывается. В Европе даже чай во внутреннем дворике может быть чудесным. Но в Нью-Йорке все сложно – если ресторан симпатичный, еда может быть плохой, а если еда хорошая, освещение может быть плохим, а если освещение хорошее, то плохая вентиляция.

И еще, в последнее время в нью-йоркских ресторанах появилось кое-что новое – они продают не еду, а атмосферу. Они говорят: «Как вы смеете говорить, что у нас невкусная еда, мы ведь никогда не говорили, что у нас хорошая еда. У нас хорошая атмосфера». Они пронюхали, что людям на самом деле нужно переменить обстановку на пару часов. Вот почему они могут позволить себе продавать только обстановку с минимумом настоящей еды. Скоро, когда цены на еду вырастут, они будут продавать только атмосферу. Если люди действительно голодны, они могут приносить еду с собой, когда идут поужинать, а иначе вместо того чтобы «пойти поужинать», они «пойдут сменить обстановку».

Моей любимой ресторанной атмосферой всегда была атмосфера старой доброй американской закусочной или даже старой доброй американской буфетной стойки. Старомодные «Шрафт» и «Шоколад с орешками» – единственные места в мире, по которым я тоскую от всего сердца. Какие беззаботные были дни в 1940-50-е годы, когда я мог зайти в «Шоколад», купить мой любимый сандвич – творожную массу, намазанную на хлеб, с орехами и финиками, – и ни о чем не беспокоиться. Независимо от того, что меняется и насколько быстро, единственное, в чем мы все всегда нуждаемся, – это по-настоящему хорошая еда, чтобы мы могли знать, что изменяется и насколько быстро происходят изменения. Прогресс очень важен и интересен во всем, кроме пищи. Когда ты говоришь, что хочешь апельсин, тебе не нужно, чтобы тебя спрашивали «Что-что апельсиновое?» Мне очень нравится есть в одиночестве. Я хотел бы открыть сеть ресторанов под названием «Друзья Энди» – для других людей, похожих на меня – «Ресторан для одинокого человека». Ты получаешь еду, а потом забираешь свой поднос в отдельную кабинку и смотришь телевизор. Сейчас моя любимая атмосфера – атмосфера аэропорта. Если бы не приходилось думать о том, что самолеты поднимаются в воздух и летят, это была бы самая лучшая для меня атмосфера. В самолетах и аэропортах моя любимая пища, мои любимые туалеты, мои любимые мятные круглые леденцы Life Savers, мои любимые развлечения, моя любимая микрофонная система обращения к пассажирам, мои любимые ремни безопасности, мои любимые графика и цвета, лучший контроль безопасности, лучшие виды, лучшие парфюмерные магазины, лучший персонал и наилучшее состояние оптимизма. Мне ужасно нравится, что необязательно думать, куда летишь, кто-то другой этим занимается, но я просто не могу преодолеть сумасшедшего чувства, которое возникает у меня, когда я смотрю в окно иллюминатора, вижу облака и знаю, что я действительно наверху. Обстановка замечательная, но я ставлю под вопрос саму идею полета. Наверное, я не самолетный человек, но у меня самолетный распорядок, и поэтому мне приходится жить самолетной жизнью. Меня смущает, что я не люблю летать, потому что обожаю быть современным; но я компенсирую это тем, что так люблю аэропорты и самолеты. Лучшая атмосфера, которая мне приходит на ум, – это кинофильм, потому что он в трех измерениях физически и в двух измерениях эмоционально.