5. Слава

Б: Чего хотели эти звукооператоры?

А: Сократить запись, а мой голос растянуть так, будто я пою.

Б: Я обожаю твой телевизионный ролик «Дейли Ньюс». Я видел его пятнадцать раз.

Недавно одна компания заинтересовалась приобретением моей «ауры». Мои произведения им были не нужны. Они только говорили: «Нам нужна ваша аура». Я так и не понял, чего они хотели.

Но они были готовы заплатить большие деньги. Тогда я подумал, что если люди готовы столько за «это» заплатить, надо бы мне постараться выяснить, что это такое.

Я думаю, «аура» – это то, что видно только другим людям, и они видят столько ауры, сколько захотят. Она создана глазами других людей. Ауру можно увидеть только у тех людей, с которыми ты почти или совсем не знаком. Недавно я ужинал с ребятами, которые работают у меня в мастерской. Все они обращаются со мной запанибрата, потому что знают меня и видят каждый день. Но кто-то привел с собой симпатичного приятеля, и этот парень едва мог поверить, что ужинает со мной! Все остальные видели меня, а он видел мою «ауру».

Когда просто видишь человека на улице, у него вполне может быть аура. Но стоит ему открыть рот, ауры как ни бывало. Должно быть, «аура» существует, пока человек молчит.

Самая громкая слава у тех, чьи имена красуются на больших магазинах. Я действительно завидую людям, чьими именами названы крупные магазины. Например, Маршаллу Филду.

Но быть знаменитым – не так уж важно. Если бы я не был знаменит, в меня бы не стреляли за то, что я – Энди Уорхол. Может быть, в меня стреляли бы, когда я служил в армии. Или, может быть, я был бы толстым школьным учителем. Как знать заранее?

Хотя есть хорошая причина, чтобы быть знаменитым, – ты можешь читать все толстые журналы и знать всех, о ком там пишут. Страница за страницей идут твои знакомые. Я обожаю такое чтение – ради этого и стоит быть знаменитым.

Не знаю точно, кому принадлежит авторство новостей. У меня в голове засела мысль, что если твое имя упоминается в новостях, то программа новостей должна тебе заплатить. Потому что это твои новости, а они берут их и продают как свою собственную продукцию. Но потом всегда говорят, что помогают тебе, и в этом есть своя правда, но все равно, если бы люди не хотели делиться своими новостями, а сохраняли бы их про себя, в программе новостей не было бы ни одной новости. Так что, думаю, обеим сторонам надо платить друг другу.

Хотя я пока не представляю себе, как это может быть.

Самый плохой, самый жестокий репортаж, который я когда-либо читал о себе, был репортаж журнала «Тайм» о том, как в меня стреляли.

Я обнаружил, что почти все интервью написаны заранее. Журналисты знают, что хотят написать о тебе, и знают, что думают о тебе еще до того, как поговорят с тобой, так что они просто подыскивают слова и детали, чтобы подтвердить то, что они уже решили сказать. Если идешь на интервью вслепую, совершенно нельзя предположить, какую статью напишет человек, с которым ты разговариваешь. Самые приятные, улыбчивые люди могут писать подлейшие статьи, а те, кто, кажется, тебя ненавидит, могут написать забавные, милые материалы. Журналистов еще труднее раскусить, чем политиков.

Когда журналист пишет действительно подлую статью, я всегда пропускаю ее мимо ушей; кто я такой, чтобы сказать, что это неправда?

Обычно говорили, что я пытаюсь «ввести в заблуждение» средства массовой информации, когда одной газете я давал одну автобиографию, а другой – другую. Мне нравилось давать разную информацию разным изданиям – так я мог проследить, откуда люди берут информацию. Таким образом, когда я знакомился с людьми, я всегда мог определить, какие газеты и журналы они читают, по моим же собственным высказываниям, которые они мне повторяли. Иногда забавная информация возвращается годы спустя, когда интервьюер говорит: «Вы как-то сказали, что Лефрак Сити – самое красивое место в мире», и тогда я понимаю, что он читал интервью, которое я как-то давал журналу «Аркитекчурал Форум».

Своевременная статья, напечатанная в нужном месте, действительно может прославить тебя на целые месяцы и даже годы. Я двенадцать лет жил рядом с бакалейным магазином «Гристедс», и каждый день заходил туда и гулял вдоль полок, выбирая то, что мне нужно, – от этого ритуала я получаю большое удовольствие. Двенадцать лет я делал это почти каждый день. Потом в один прекрасный день на обложке «Нью-Йорк пост» появилась цветная фотография Моники Ван Ворен, Рудольфа Нуриева и меня, и когда я после этого зашел в магазин, все служащие завопили: «Вот он!» и «Я же тебе говорил, это он!» Мне не захотелось туда больше приходить. А после того, как моя фотография появилась в «Тайм», я неделю не мог выгуливать собаку в парке, потому что люди показывали на меня пальцем.

Вплоть до прошлого года я был никем в Италии. Я был кем-то, может быть, в Германии и Англии, поэтому я больше не езжу в эти страны, но в Италии даже не знали, как пишется мое имя. Потом в журнале «Л'Уомо Вог» все же узнали, как оно пишется, от одной из наших суперзвезд, которая сблизилась с их фотографом, – постельные разговоры, как я подозреваю, – во-всяком случае, от него просочилось правильное написание моего имени, так же как и названия моих фильмов и фотографии моих картин, и теперь на мне в Италии помешаны. Недавно я был в крохотном городишке, который называется Боиссано, на другой стороне Ривьеры, и пил аперитив на террасе местного газетного киоска, и молодой парень, студент колледжа, подошел ко мне и сказал:

«Привет, Энди, как там Холли Вудлон?» Я был шокирован. Он знал около пяти английских слов, четыре из которых были МЯСО, МУСОР, ЖАРА и ДАЛЛЕСАНДРО, причем последнее, как итальянское, не считается.

Мне всегда были интересны ведущие ток-шоу. Один мой знакомый сказал, что стоит ему только посмотреть на таких ведущих, увидеть гостей передачи и услышать их вопросы гостям, как он сразу же знает, откуда они, где учились, какую религию исповедуют. Мне бы очень хотелось быть способным узнавать о человеке все, только лишь увидев его по телевидению, определять, какая у него проблема. Вообразите, вы смотрите ток-шоу и сразу же узнаете, например, что: проблема этого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ КРАСИВЫМ; проблема этого: ОН НЕНАВИДИТ БОГАТЫХ; проблема того: У НЕГО НЕ ВСТАЕТ; проблема другого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТНЫМ; проблема третьего: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ УМНЫМ.

И может быть, вы также смогли бы понять – Почему у Дины Шор НЕТ НИ ОДНОЙ ПРОБЛЕМЫ. А еще мне ужасно хочется, посмотрев на человека, уметь распознавать цвет его глаз, цветное телевидение в этом пока еще не очень-то помогает.

Некоторые люди подвержены действию телевизионной магии: они совершенно теряют лицо, когда не в кадре, но полностью собираются, когда их снимают. Они трясутся и потеют перед передачей, трясутся и потеют во время рекламы, трясутся и потеют, когда передача заканчивается; но пока камера их снимает, они спокойны и выглядят уверенно. Камера их включает и выключает. Я никогда не теряюсь, потому что мне никогда не удается собраться. Я просто сижу и говорю: «Я сейчас упаду в обморок. Сейчас упаду в обморок. Я знаю, я упаду в обморок. Я еще не потерял сознание? Я сейчас потеряю сознание». Когда я участвую в телевизионной передаче, я не могу думать о вопросах, которые мне сейчас зададут, я не могу думать о том, что сорвется у меня с языка – все, о чем я могу думать, это: «Это прямая трансляция? Правда прямая? Тогда ничего не выйдет, я упаду в обморок. Я жду обморока». Вот таков мой поток сознания в прямом эфире. В записи все по-другому.

И я всегда думал, что ведущие ток-шоу и другие известные телеперсоны не знают, что значит так нервничать, но потом понял, что некоторые из них по-своему знакомы с той же проблемой – может, они каждую минуту думают: «Я сейчас все завалю, сейчас я все завалю… пропал летний домик в Ист Хэмптоне… пропала квартира на Парк авеню… пропала сауна…». Разница в том, что пока они прокручивают в уме свою версию «я сейчас упаду в обморок», они каким-то образом – благодаря телевизионной магии – собираются и продолжают произносить нужные реплики и текст.

Есть люди, которые начинают играть свою роль только тогда, когда «включаются». «Включаются» разные люди по-разному. Как-то я смотрел по телевизору, как один молодой актер получает премию «Эмми»: он поднялся на сцену, сразу «включился» и вошел в роль: «Я хочу сказать спасибо, спасибо моей жене»… Он наслаждался. Я начал думать, что вручение награды – это просто фантастический момент для человека, который может «включиться» только перед скоплением публики. Если именно это его заводит, то, получая этот шанс, он, наверняка, чувствует себя там, на сцене, великолепно и думает: «Я могу сделать, что угодно, все что угодно, ВСЕ!» Так вот, я думаю, у каждого есть свое время и место для того, чтобы «включиться». Где я включаюсь?

Я включаюсь, когда отключаюсь и иду спать. Это тот великий момент, которого я всегда жду.

«Хорошие» исполнители, по-моему, это универсальные записывающие устройства, потому что они могут воспроизводить и эмоции, и речь, и вид, и обстановку, – они более универсальны, чем магнитофоны, видеокамеры или книги. «Хорошим» исполнителям каким-то образом удается полностью записать переживания, поведение людей и ситуации, и они включают эти записи, когда требуется. Они могут повторить реплику точно так, как она должна звучать, и сами выглядеть точно так, как они должны выглядеть, произнося ее, потому что уже где-то видели эту сцену раньше и зафиксировали ее в памяти. Так что они знают, какие реплики и как они должны быть произнесены. Или не произнесены.

Мне понятны либо актеры-любители, либо очень плохие исполнители, поскольку что бы они ни делали, у них никогда это не получается как следует, а значит, и не может быть фальшивым. Но я никогда не смогу понять «хороших профессиональных» исполнителей.

Все профессионалы, которых я видел, всегда делают одно и то же в определенный момент каждого шоу. Они знают, когда зрители рассмеются, а когда им станет интересно. А мне нравится то, что каждый раз меняется. Вот почему мне нравятся актеры-любители и плохие исполнители – никогда не угадаешь, что они выкинут.

Джеки Кертис в свое время писал пьесы и ставил их на Второй авеню, и пьеса менялась каждый вечер – реплики и даже сюжет. Неизменным оставалось только название пьесы.

Если два человека смотрели пьесу в разные дни и начинали ее обсуждать, они обнаруживали, что в двух представлениях не было ничего общего. Эти представления были «эволюционными», поскольку пьеса все время менялась.

Я знаю, что «профессионалы» работают быстро и хорошо, они все успевают, производят хорошее впечатление, они все делают правильно, не сбиваются с тона, исполняют свои номера, и проблем не бывает. Смотрите, как они играют, и они выглядят так естественно, что просто не можешь поверить, что они не импровизируют, – когда они говорят что-то смешное, кажется, это только что пришло им в голову. Но потом приходишь на следующее представление, и та же самая смешная реплика приходит им в голову вновь и вновь.

Если мне когда-нибудь пришлось бы подбирать актера на роль, я бы искал «неподходящего» человека. Я никогда не мог представить в какой бы то ни было роли «подходящего» человека. Подходящий актер для подходящей роли – это было бы слишком. Кроме того, никто никогда полностью не подходит ни на какую роль, потому что роль – выдумана, так что если нельзя найти никого, кто абсолютно подходит, лучше найти кого-нибудь, кто совершенно не подходит. Зато тогда уж знаешь, что роль получится.

Неподходящие люди всегда кажутся мне весьма подходящими. Когда перед тобой множество людей и все они «хорошие», трудно выбрать, и самое простое – это выбрать действительно плохого. А я всегда стремлюсь к самому легкому, потому что легкий для меня – это обычно самый лучший.

На днях я записывал рекламу какой-то аудиоаппаратуры, и я мог бы сделать вид, что говорю все слова, которые они мне дали и которые я сам бы никогда не произнес, но я просто не мог это сделать.

Когда я играл служащего аэропорта в кинофильме с Элизабет Тейлор, мне дали реплику типа: «Пойдемте. У меня важная встреча», но с языка у меня все время слетало: «Пошли, девочки». В Италии звук всегда записывают после съемок, поэтому что бы ты ни пропустил, ты все равно это скажешь.

Однажды я снимался в рекламном ролике авиалинии с Сонни Листоном: «Если у тебя что-то есть, выставляй это на показ!» Мне понравилось это говорить, однако потом они продублировали мой голос, хотя его – нет.

Некоторые считают, что знаменитости производят впечатление, если только ты знал о них с детства или задолго до того, как с ними познакомился. Они же говорят, что если ты никогда не слышал о человеке и вдруг знакомишься с ним, а потом кто-нибудь подходит и говорит тебе, например, что ты только что познакомился с самым богатым, самым знаменитым человеком в Германии, на тебя это знакомство не произведет особого впечатления, потому что раньше ты и представления не имел, насколько этот человек знаменит. Однако я воспринимаю все наоборот: на меня не производят впечатления все эти смешные люди, которых все считают знаменитостями, потому что мне всегда кажется, что с ними легче всего познакомиться. Больше всего я бываю поражен, когда знакомлюсь с кем-нибудь, с кем совсем не ожидал познакомиться, – я и мечтать не мог, что когда-нибудь буду с ними разговаривать. С такими людьми, как Кейт Смит, мать Пало-мы Пикассо Лесси, Никсон, «мамуля» Эйзенхауэр, Тэб Хантер, Чарли Чаплин. Когда я был маленьким, я слушал по радио «Поющую Леди» все время, пока лежал в кровати и раскрашивал картинки. Потом в 1972 году я был на вечеринке в Нью-Йорке и меня представили какой-то женщине со словами: «Она была „Поющей Леди" на радио». Я был изумлен. Я едва мог поверить, что действительно с ней познакомился, потому что никогда и не мечтал об этом. Я просто считал, что нет никакой возможности. Когда знакомишься с кем-нибудь, с кем никогда не мечтал познакомиться, оказываешься захваченным врасплох, у тебя нет никаких нафантазированных представлений о человеке, и ты не чувствуешь себя обманутым. Некоторые проводят всю жизнь в мыслях об одном знаменитом человеке. Они выбирают кого-нибудь, кто знаменит, и вцепляются в него или в нее. Они всего себя посвящают мыслям об этом человеке, с которым они даже никогда не встречались, или, возможно, виделись один раз. Если спросить у любого знаменитого человека, какую почту он получает, узнаешь, что почти у каждого есть постоянный корреспондент, который помешан на нем и пишет постоянно. Так странно думать, что кто-то проводит всю жизнь, думая о тебе.

Психи всегда мне пишут. Я думаю, моя фамилия включена у психов в какой-нибудь список для рассылки их корреспонденции.

Меня всегда беспокоит то, что когда сумасшедшие что-нибудь делают, они повторяют это вновь через несколько лет, даже не помня, что уже делали это раньше, они уверены, что это что-то – совершенно новое. В меня стреляли в 1968 году, это была версия – 1968. И меня неотвязно преследует мысль: «Вдруг кто-нибудь захочет сделать римейк покушения на меня в 70-е годы?» Таков еще один вид фанатов.

В ранний период развития кинематографа фанаты обожествляли свою звезду целиком – они выбирали себе звезду и любили в ней все. Теперь существуют фанаты разных уровней. Сейчас фанаты обожествляют кинозвезд по частям. Сегодня могут превозносить звезду в одной области жизни и совершенно забывать о ней в другой. Большая рок-звезда может продать миллионы и миллионы записей, но если снимет плохой фильм и об этом пойдут слухи, о ней можно забыть.

Звездами сейчас становятся новые категории людей. Спортсмены выбиваются в весьма значительные новые звезды. (Когда я смотрю что-нибудь вроде Олимпийских игр, я думаю примерно так: «Когда же хоть кто-нибудь не побьет рекорд?» Если кто-нибудь пробежит за 2,2, значит ли это, что потом смогут пробежать за 2,1, 2,0, 1,9 и так далее, пока они не уложатся в 0,0?

На каком результате спортсмены остановятся и не побьют рекорд? Придется ли им изменить время или изменить рекорд?)

В наше время даже если ты мошенник, с тобой все равно будут считаться. Ты можешь писать книги, выступать по телевидению, давать интервью – ты большая знаменитость, и никто не смотрит на тебя свысока за то, что ты мошенник. Ты все равно наверху. Это потому, что люди больше, чем в чем-либо еще, нуждаются в звездах.

Хороший запах тела означает хороший «кассовый сбор». Его можно учуять за милю. Чем больше об этом говоришь, тем сильнее запах, а чем сильнее запах, тем больше твой «к. с».

Работа за большие деньги может изменить твое представление о себе. Когда я рисовал модели обуви для журналов, я получал определенную сумму за каждую модель и потом подсчитывал число нарисованных туфель, чтобы прикинуть, сколько я получу. Я жил по числу рисунков, пересчитывал их и знал, сколько у меня денег.

Фотомодели иногда бывают очень грубы. Они получают почасовую оплату и работают по восемь часов в день, а уходя домой, считают, что им все равно должны платить. Кинозвезды получают миллионы долларов можно сказать ни за что, поэтому, когда кто-то просит их сделать что-нибудь бесплатно, они выходят из себя – они думают, что если заговорят с кем-нибудь в бакалейном магазине, то должны за это тут же получить пятьдесят долларов в час.

Так что у тебя всегда должен быть какой-то продукт, помимо «тебя самого». Актрисе следует подсчитывать пьесы и фильмы, фотомодели – фотографии, писателю – слова, а художнику – картины, чтобы всегда точно знать, чего ты стоишь, а не зацикливаться на мысли, что твой продукт – это ты сам, твоя слава и твоя аура.

6. Работа

Б: Больницы – это что-то невообразимое.

А: Когда я был при смерти, мне пришлось подписывать чек.

До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью – я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается, то ничего не чувствуешь – как будто смотришь телевизор.

В тот момент, как в меня стреляли, и после этого, у меня было такое чувство, будто я смотрю телевизор. Каналы меняются, но все равно это телевидение. Так бывает, когда ты чем-то увлечен или с тобой что-то происходит. Тогда, как правило, ты забываешь себя и начинаешь фантазировать по поводу совсем других вещей. Когда я очнулся – я не знал, что это больница и что в Боба Кеннеди стреляли на другой день после меня, – я услышал сквозь свои фантазии слова о тысячах людей, молящихся в соборе Св.Патрика, а потом я услышал слово «Кеннеди», и это вернуло меня к телевизионному миру и я понял: я здесь и мне больно.

Так вот, в меня стреляли на моем рабочем месте – в мастерских «Энди Уорхол Энтерпрайзес». В то время, в 1968 году, предприятие Энди Уорхола состояло из нескольких людей, которые регулярно работали для меня, множество так называемых «свободных художников», которые помогали выполнять отдельные проекты, и много «суперзвезд» или «гиперзвезд» или как там еще можно назвать тех, кто очень талантлив, но чей талант трудно определить и еще труднее продать.

Таков был «штат „Энди Уорхол Энтерпрайзес"» в те дни. Один интервьюер задал мне кучу вопросов насчет того, как я управляю своим офисом, и я попытался объяснить, что не я управляю офисом, а он мной. Я употребил много таких выражений, как «приносить домой бэкон» («зарабатывать на жизнь»), так что не думаю, что он понял, о чем я говорю.

Все время, пока я находился в больнице, мой «штат» продолжал заниматься делами, и я понял, что у меня получился кинетический бизнес, потому что он продолжал функционировать без меня.

Мне это понравилось, к тому времени я решил, что «бизнес» – лучшее искусство.

Бизнес – это следующая ступень после Искусства. Я начинал как коммерческий художник и хочу закончить как бизнес-художник. После того, как я занимался тем, что называется «искусством», я подался в бизнес-искусство. Я хочу быть Бизнесменом Искусства или Бизнес-Художником. Успех в бизнесе – самый притягательный вид искусства. В эпоху хиппи все принижали идею бизнеса, говорили: «Деньги – это плохо» или «Работать – плохо», но зарабатывание денег – это искусство и работа – это искусство, а хороший бизнес – лучшее искусство.

В начале на «Энди Уорхол Энтерпрайзес» не все было хорошо организовано. Мы перешли от искусства прямо к бизнесу, когда заключили договор на предоставление одному из кинотеатров одного кинофильма в неделю. Это придало нашим киносъемкам коммерческий характер, и таким образом мы перешли от короткометражных фильмов к полнометражным и игровым. Мы кое-что узнали о дистрибуции и вскоре стали пытаться распространять наши фильмы самостоятельно, но поняли, что это слишком трудно. Я и не предполагал, что кино, которое мы снимаем, будет коммерческим. Искусство вышло в коммерческое русло, в реальный мир. Это просто опьяняло – возможность увидеть наше кино там, в реальном мире, в зрительных залах, а не только в мире искусства. Бизнес-искусство. Арт-бизнес. Бизнес арт-бизнеса.

Мне всегда нравится работать над отходами, делать вещи из отходов. Я всегда считал, что у выброшенных вещей, вещей, которые по общему мнению никуда не годятся, огромный потенциал – из них можно сделать что-то очень смешное. Это как работа по переработке отходов. Я всегда думал, что в отходах масса юмора. Когда я вижу старый фильм Эстер Уильямс, где сто девушек спрыгивают с качелей, я думаю о том, как проходили предварительные просмотры и про все дубли, в которых у какой-нибудь девушки не хватило храбрости спрыгнуть в нужный момент. В монтажной такой дубль становился «отходом» – его вырезали, и девушка, вероятно, тоже превращалась в «отходы» – ее, наверняка, увольняли. А ведь эта сцена была гораздо забавнее, чем настоящая, где все прошло нормально, и девушка, которая не прыгнула вовремя, была звездой вырезанных кадров.

Я не утверждаю, что общепринятые вкусы – плохи и то, что они отсеивают – хорошо; я лишь говорю, что отходы, вероятно, плохи, но если ты превратишь их во что-то хорошее или хотя бы интересное, то не так много пропадет зря. Ты утилизируешь работу людей и организуешь свой бизнес как побочный продукт другого бизнеса. Собственно говоря, бизнеса – твоего непосредственного конкурента. Так что это очень экономичный способ организации производства. И еще это самый смешной способ организации производства, потому что, как я уже сказал, отходы – в принципе забавны.

У людей, живущих в Нью-Йорке, есть настоящие стимулы хотеть того, чего никто другой не хочет – хотеть всевозможных отходов. Здесь столько людей, с которыми приходится конкурировать, что изменить свои вкусы и хотеть того, чего не хотят другие, – это единственная надежда чего-либо добиться. Например, в чудесные солнечные дни в Нью-Йорке на улице такая толпа, что за всеми этими телами не видно Центрального парка. Но ранним-ранним воскресным утром в ужасно дождливую погоду, когда никто не хочет вставать, а те, кто уже встал, все равно не хотят выходить из дома, можно выйти и побродить повсюду, и все улицы будут твои, и это прекрасно.

Когда у нас не было денег на художественные фильмы с тысячами вырезок и дублей и так далее, я попытался упростить процедуру съемок и стал снимать фильмы, в которых мы использовали каждый фут отснятой пленки, потому что это было дешевле, легче и смешнее. Благодаря этому у нас не оставалось никаких отходов. Потом, в 1969 году, мы начали монтировать наши фильмы, но даже в наших собственных фильмах они мне нравятся больше всего. Вырезанные кадры – превосходны. Я их тщательно храню.

Я отхожу от своей философии использования отходов только в двух случаях: (1) моя собака и (2) еда.

Я знаю, мне надо было бы пойти за собакой в приют, но вместо этого я купил пса. Так получилось. Я увидел его – и полюбил, и купил его. Здесь эмоции заставили меня отступить от моего принципа.

Также надо признаться, что я не выношу объедки. Еда – это моя самая большая экстравагантность. Я действительно балую себя, но потом стараюсь компенсировать это – собираю все остатки и приношу их в мастерскую или оставляю на улице для утилизации. Совесть мне не позволяет ничего выбрасывать, даже если мне самому это не нужно. Как я уже сказал, я здорово балую себя в отношении пищи, так что и остатки моих трапез зачастую роскошны – кошка моей парикмахерши ест паштет из гусиной печенки, по крайней мере, два раза в неделю. Чаще всего остается мясо, потому что я покупаю огромный кусок мяса, готовлю его на ужин, а по­том, за минуту до того, как оно готово, не выдерживаю и ем то, что мне с самого начала хотелось, – хлеб с джемом. Я обманываю себя, когда осуществляю процедуру приготовления белков: на самом деле я хочу только сахара. Все остальное – одна видимость, ведь нельзя же пригласить на ужин принцессу, а на закуску заказать печенье, как бы тебе ни хотелось. Все считают, что надо есть белки, и ты так и делаешь, чтобы о тебе не сплетничали. (Если ты заупрямишься и закажешь печенье, тебе придется рассказывать о том, почему ты его заказал, о своей философии, согласно которой надо есть на ужин печенье.