Тут в голову Ренделла пришла одна чисто логическая проблема, и он решил высказать ее:

— Карл, ведь после нашей акции буквально через пару-тройку недель миллионы людей станут требовать для себя издания Международного Нового Завета. Если вы и другие печатники готовите различные издания для публики, как вы сможете обеспечить их громадными тиражами, когда потребность столь высока?

— Ах, ну конечно, вам же не говорили, — сказал Хенниг. — Для популярных стандартных изданий нам придется делать новый набор на четырех языках. До вашего заявления мы этого сделать не можем. В противном случае, безопасность гарантировать невозможно. Поэтому набор популярных изданий начнется в день вашего заявления. Теперь, если мы будем производить набор так же, как это делалось для ограниченного издания, обычным путем, используя линотипы и людей-наборщиков, это бы заняло месяц, а то и два. Только вот, популярные издания будут изготавливаться путем электронного набора, методом катодной трубки, феноменальным по своей скорости. С его помощью мы можем набрать всю Библию, весь Ветхий и Новый Завет, за семь с половиной часов. Поскольку Новый Завет представляет собой всего лишь одну четвертую объема всей Библии, электронный набор позволит нам произвести набор за девяносто минут — минут, заметьте себе, а не один или два месяца. В течение одного вечера мы сможем направить их на станки, и за месяц до Рождества уже отпечатаем несколько миллионов дешевых стандартных изданий, чтобы распространить их по всему миру. А теперь пошли, я хочу показать вам и другие типографские операции, другую половину моего производства, где мы уже не печатаем Библии, а занимаемся обычными коммерческими изданиями.

Спустившись с антресолей, они пошли по меньшим цехам, проходя по коридорам, ведущим в различные типографские помещения. По ходу Ренделл постепенно начал замечать странное и необъяснимое чувство отстраненности — чуть ли не враждебности — повисшее в воздухе. Когда Хенниг здоровался со своими молодыми служащими, ответы нельзя было назвать сердечными, в них не хватало улыбки. Когда же Хенниг пытался вовлечь типографских рабочих в беседу, те, намеренно, поворачивались к нему спиной или же притворялись, что слишком заняты своим делом; в лучшем случае — отделывались каким-то междометиями. Отходя от одной из групп рабочих, Ренделлу показалось, будто он заметил, как двое из них делают за спиной Хеннига неприличные жесты. Он услышал, как один из них пробурчал себе под нос: “Lausiger Kapitalist. Knauseriger Hundstott.” Ренделл понятия не имел, что эти выражения означают, но подозревал, что они характеризуют Хеннига не с лучшей стороны.

Когда они уже были в коридоре, ведущем к выходу из здания, Хеннига встретил чем-то обеспокоенный охранник и начал докладывать ему, понизив голос.

— Простите меня, — обратился Хенниг к Ренделлу. — Небольшая проблема. Я скоро вернусь.

Ренделл воспользовался этим временем, чтобы найти мужской туалет. Внутри было два писсуара, один из которых был занят местным клерком. Ренделл присоединился к нему, чтобы воспользоваться незанятым писсуаром. И тут он увидал грубую карикатуру на Хеннига, нарисованную на белой стене прямо над писсуарами. Карикатура представляла голого Хеннига с пенисом вместо головы; в руках он держал два мешка с золотом, а башмаком давил голову рабочего. Под карикатурой был нацарапан явно сердитый лозунг: “Hennig ist ein schmutziger Ausbeuter der Armen und der Arbeiter!”

Ренделл поглядел на стоящего рядом с ним служащего, уже застегивавшего свою ширинку.

— Вы говорите по-английски? — спросил у него Ренделл.

— Немного.

— Что здесь написано? — указал Ренделл на подпись.

Служащий, казалось, замялся.

— Это не очень-то вежливо…

— И тем не менее…

— Здесь сказано: “Хенниг — грязный эксплуататор бедняков и рабочих”.

Обеспокоенный Ренделл вышел из туалета и пошел по коридору в поисках своего гостеприимного хозяина. Он нашел его за углом, мрачного Хеннига, с руками на бедрах, наблюдавшего за маляром, заносившим свою кисть над карикатурой и подписью, весьма похожей на те, что Ренделл видел в мужском туалете.

Хенниг встретил Ренделла без какого-либо смущения.

— Считаете, будто что-то не так, а? — спросил он.

— Я только что видел такой же рисунок и такие же слова в мужской уборной.

— И вы же видели, что творят у меня за спиной молодые работники?

— Боюсь, Карл, что видел. И еще я кое-что слышал.

— Что вы слышали? Вы слышали “lausiger Kapitalist”, правильно? Вы слышали “knauseriger Hundstott”, так? Все верно, меня называют вшивым капиталистом и дерьмовым скрягой. Если бы вы провели в типографии еще какое-то время, то наверняка услышали бы “Geizhals” — сквалыга, и “umbarmherziger Schweinehund” — бессердечная сволочь. И вы бы тогда подумали, что Карл Хенниг это чудовище, так?

— Я ничего не думаю, — ответил на это Ренделл. — Просто я ничего не понимаю.

— Я вам объясню. — грубо ответил тот. — Пошли уже. Я заказал ленч в ресторане отеля “Майнцер Хоф” и не хочу опаздывать. Кое-кто там будет ждать нас.

Как только они вышли из здания, Хенниг остановился.

— Тут всего шесть кварталов. Если же вы устали, можно вызвать машину.

— Можем пройтись.

— Это лучше, поскольку мне следует объяснить то, что вы видели. Но только между нами. И в первую очередь заткните этот чертов магнитофон.

Ренделл специально поднял диктофон и нажал на кнопку остановки, после чего пошел рядом с немецким печатником. Молча, они прошли где-то с половину квартала. Хенниг вытащил из кармана громадный носовой платок, высморкался в него, сложил платок и сунул обратно в карман.

— Ладно, я все объясню, — мрачно заявил он. — Я всегда был, по-своему — и не скрываю этого — строгим руководителем. Чтобы выжить в послевоенной Германии, это было необходимым условием. Война нас совершенно вымотала и обескровила. Так что после этого выживали лишь самые соответствующие. Выживание разговаривает на языке денег, больших, огромных денег. Я пришел на рынок торговли Библиями только лишь затем, что Библии хорошо продавались. Здесь, на этом рынке имелись деньги, большие деньги. Выгоднее всего были дорогие Библии. Именно таким путем я и создал себе репутацию качественного печатника религиозной литературы. А потом кое-что случилось.

На какое-то время он потерял нить разговора и продолжал идти молча.

— А случилось то, что в Германии интерес к религии и к церкви стал уменьшаться, — продолжил он. — Не так давно все бедняки, отверженные и верящие в науку люди заявили, что Бог уже умер. Интерес к религии падает, а вместе с ним падает и уровень продаж Библий. Для собственного же выживания я понял, что для уменьшения личных убытков я обязан снизить производство и продажу Библий. Я не мог складывать все свои яйца в одну только церковную корзинку. Поэтому, сначала постепенно, а затем все чаще и больше, я начал заключать контракты на производство и продажу популярной литературы, романчиков и порнографии. Да, да, в Германии спрос на жесткую порнографию очень высок, и я был готов печатать ее, лишь бы только сохранить поступление денег. Я хотел денег, много денег, всегда хотел. Я не мог позволить себе стать снова бедным, а следовательно — беспомощным. И еще, признаюсь, я содержал многих девиц, весьма дорогих девиц, а потом появилась Хельга Гоффман, на которую также шли большие деньги. Вы уже понимаете?

— Боюсь, что нет, — ответил на это Ренделл.

— Ну конечно же — нет. Вы не знаете германского менталитета. В этих драматических обстоятельствах я поменял Библию на порнографию и вступил в конфликт со своими работниками и их профсоюзами. Молодые рабочие, равно как и их родители, имеют долголетнюю семейную традицию в художественной печати, они гордятся собственным умением, своей профессией, выходящей из под их рук продукцией, им уже не так важны личные доходы. Их семьи все время работали на издателей религиозной литературы, качественной литературы, так что они были горды тем, что занимались этим же и для меня. Теперь же, когда я практически забросил Библии, религиозные издания и перешел на печатание дешевых книжонок, эти работники были обескуражены. Им показалось, что испытываемое ими чувство морального падения вызвано теми книжками, которые они печатают. Они подумали и кое-что еще другое. Они считают, что я должен отказаться от всей этой новой массовой продукции. Они учли и тот факт, что я давлю на них, заставляя работать все больше и больше. Потихоньку-понемножку, они начали бунтовать, и даже поговаривать о забастовке. До сих пор у меня еще забастовок не бывало, у большинства моих лучших работников никогда и не было причин бастовать. Но теперь, даже те, кто боится остаться совсем без работы, готовятся к забастовке. И действительно, Зольнер — председатель профсоюза изготовителей бумажной продукции и типографских рабочих уже назначил дату. Это было несколько месяцев назад. Мы, конечно же, вели переговоры, только они ни к чему не привели. Я не собирался сдаваться. Зольнер со своими людьми — тоже. Мы очутились в патовой ситуации. И неделю назад мне сообщили о дате начала забастовки. Если бы я только мог объяснить им…

— Но, Карл, — перебил его Ренделл, — должен же быть какой-то способ дать им знать, что они печатают самую замечательную Библию в истории.

— Нет, никакого такого пути нет, — стал объяснять Хенниг. — Я еще подойду к этому. Поначалу, когда д-р Дейчхардт связался со мной, он не проинформировал меня о содержании новой Библии, которую собрался печатать. Он сказал лишь то, что она будет совершенно новой, отличающейся от всех предыдущих, крайне важной. После того, как он вкратце описал проект, я отказался от него. Я поступил так потому, что он был для меня малоприбыльным. Я отказался оставить ради него выгодные заказы, мне было плевать на престиж. Тем не менее, д-р Дейчхардт настаивал на том, чтобы именно я взялся за это дело, из-за моих прошлых достижений. И знаете, что он сделал?

Ренделл только покачал головой и продолжал слушать.

— Он взял с меня обещание сохранять тайну, — сказал Хенниг, — и устроил мне личную встречу во Франкфурте с доктором Траутманном. Я был весьма заинтригован. Доктор Траутманн — это один из наших ведущих теологов. Именно доктор Траутманн и передал мне рукопись. Он же предложил мне прочитать ее в его присутствии. То, что я взял тогда и впервые прочитал, было переводом на немецкий язык Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. — Хенниг глянул на Ренделла. — Вы читали их?

— Совсем недавно.

— И они потрясли вас так же, как потрясли меня?

— Я был глубоко тронут.

— А для меня это стало духовным пробуждением, — признал Хенниг. — Я никогда не мог поверить, что подобное преображение могло бы произойти со мной, бизнесменом, торгашом, гонящимся за прибылью. Тем не менее, это случилось. Эти страницы полностью перевернули мои отношения к вечным ценностям. Ах, это был вечер очищения души. Теперь у меня уже не было вопросов, что делать. Я взялся за напечатание Расширенного издания для священников. Хотя это означало отказ от некоторых весьма выгодных, хотя и грязноватых предложений. Это означало значительное уменьшение доходов. Это означало, что мне следует забыть Хельгу.

— Ладно, разве это не удовлетворило ваших работников? — спросил Ренделл.

— Нет. Поскольку большинство из них об этом и не знало, им не сообщили о моей новой добропорядочной работе. Сюда из Амстердама прилетел инспектор Хелдеринг и обеспечил самые строгие меры безопасности. Только ограниченному количеству моих самых доверенных работников доверили это дело и позволили знать, что они печатают. Это те, кого отделили от всех остальных, они же были обязаны держать в секрете свое задание. Что же касается большинства остальных моих рабочих, то им никто ничего не сообщил, они понятия не имели, что я вернулся к традиции и искусству ремесла, что отказался от части собственных доходов, что я стану важной частью исторического события в истории религии.

— Так что они собираются бастовать на следующей неделе?

— Не знаю, с неожиданной улыбкой на лице признался Хенниг. — Я узнаю об этом буквально через несколько минут. Мы уже дошли до “Майнцер Гоф”. Давайте перейдем Людвигштрассе и поднимемся на верхний этаж, в ресторан, где нас будет ждать ответ.

Заинтригованный, Ренделл последовал за печатником в гостиницу, лифт поднял их на восьмой этаж.

Ресторан был очень приятный. Через огромное стекло перед Ренделлом открылся чудный вид на Рейн. Метрдотель приветствовал Хеннига и Ренделла низким поклоном и сразу же провел их между рядами белых столов и стульев с высокими, обитыми дорогой тканью спинками, к окну, где за столом сидел плотный мужчина с непокорными рыжими волосами и подслеповато вглядывался в юридического вида бумаги.

— Herr Zoellner, mein Freund! — воскликнул Хенниг. — Ich will schon hoffen dass Sie noch immer mein Freund sind? Ja, ich bin da, ich erwarte ihr Urteil.

Полный мужчина вскочил с места.

— Es freut mich Sie wieder sehen zu kцnnen, Herr Hennig.

— Но вначале, герр Зольнер, познакомьтесь с американцем из Амстердама, который будет вести для меня рекламную кампанию по моей особенной книге. Это герр Ренделл — герр Зольнер, наш der erste Vorsitzende, первый председатель Industrie Geverkschaft Druk und Papier, нашего национального профсоюза печатников. — Хенниг обратился к Ренделлу. — Я приветствовал его как собственного друга, и сказал ему, что я здесь, готовый выслушать его вердикт.

Хенниг жестом пригласил Зольнера садиться и тут же потянул Ренделла занять место рядом с собой. После этого он устремил свой взгляд на профсоюзного деятеля.

— Ну что, герр Зольнер, каким будет ваш приговор: жизнь или смерть Карлу Хеннигу?

Серьезное лицо Зольнера расплылось в улыбке.

— Herr Hennig, es bedeutet das Leben, — неожиданно глубоким басом проурчал он. — Вы живете, мы все живем, благодаря вам. Это очень добрые вести. — При этом он поднял листок бумаги и заявил возбужденно:

— Ваши предложения, сделанные нашему профсоюзу, это самые лучшие, которые когда-либо были сделаны на моей памяти. Прибыли, повышение заработной платы, оплата больничных, пенсионный фонд, новые спортивные сооружения — герр Хенниг, я рад сообщить вам, что совет все это одобрил и уже на следующей неделе сообщит всем остальным членам профсоюза, а те, естественно, согласятся с этим как один.

— Очень рад, очень, — проскрипел Хенниг. — Ich bin entzьckt, wirklich entzьckt. Но мы забыли про забастовку. Мы вместе?

— Ja, ja, конечно же, вместе, — вторил басом Зольнер. Он уважительно склонил голову. Через день вы станете героем. Возможно, уже не столь богатым, но героем. Что заставило вас изменить собственное мнение?

Карл Хенниг улыбнулся.

— Я прочитал новую книгу. Вот и все. — Он повернулся к Ренделлу. — Понимаете, Стив? Ведь я уже чуть ли не сошел с ума. И, представьте, преобразился из Сатаны в святого Хеннига чуть ли не за день. Только неожиданно мне захотелось поделиться со всеми. Я глупец, но глупец счастливый.

— И когда же вы надумали все это сделать? — хотелось узнать Ренделлу.

— Наверное все это началось в тот самый вечер, когда я прочитал некий манускрипт. Но перемены потребовали времени. По-настоящему все это началось, наверное, на прошлой неделе, когда кризис на моем производстве достиг предела, и тогда я сел и перечитал несколько страниц гранок той самой книги, которую мы напечатали. И то, что я прочитал, меня успокоило, дало мне точку опоры и заставило принять решение, что лучше уж мне быть вторым Гутенбергом, чем еще одни Крезом или же Казановой. Ну, мир, это же прекрасно. Мы должны отпраздновать это. — Он постучал вилкой по бутылке, чтобы привлечь внимание метрдотеля. — Мы поднимем бокалы с “Окфенер Бокштейн” 1959 года из Саара. Это прохладное сухое белое вино, в котором всего восемь процентов алкоголя. Этого будет достаточно, раз уж мы все тут такие взволнованные.

Чудесный обед в “Майнцер Хоф” продолжался два часа. После того, как Цольнер распрощался, Карл Хенниг позвонил своему шоферу, и настоял на том, что отвезет Ренделла назад во Франкфурт на своем “Порше”.

Во время поездки Хенниг, улыбаясь, говорил про крытый, олимпийских размеров, бассейн, который он намеревался построить для своих рабочих. Со страстью он рассказывал о своей влюбленности к актрисе Хельге. Говоря о своей общественной жизни, он упомянул ложу, которую абонировал в местной опере. Еще он попросил взглянуть на виноградник, на котором производилось знаменитое майнцское вино. Еще через какое-то время, когда они проезжали через спокойную старинную деревню — кирпичные ограды, узкие, извилистые улочки, давно выстроенные дома, увенчанная шпилем церковь, малюсенькая площадь, охраняемая потрескавшимся святым с букетом свежих цветов в каменных руках — Хенниг назвал эту местность Хокхеймом, в которой до сих пор проживали некоторые из его родственников. Потом они выехали на шоссе, автомобиль прибавил скорости, а издатель погрузился в молчание.

И, как показалось, совершенно внезапно, хотя прошло около сорока пяти минут, они очутились в карусели Франкфурта. Полицейские, стоявшие на специальных тумбах в своих рубашках с коротким рукавом, управляли уличным движением. Улицы были забиты трамваями, грузовиками, «фольксвагенами», людьми, делающими необходимые покупки перед тем, как вернуться домой с работы. Под красными с белым зонтами уличных кафе, клиенты наслаждались традиционным вечерним чаем.

Хенниг “выплыл” из своих мыслей.

— Стив, вы собирались ехать в гостиницу?

— Да, чтобы расплатиться. Потом сразу же лечу в Амстердам.

Хенниг по-немецки приказал шоферу ехать в гостиницу.

Когда они уже добрались до Кайзерплатц, издатель сообщил:

— Если вам понадобится дополнительная информация, то вскоре я буду в Амстердаме.

— А не знает точно, когда?

— Как только первая Библия будет в обложке. Вероятнее всего, где-то за неделю до нашего заявления.

Когда автомобиль остановился перед подъездом “Франкфуртер Хоф”, Ренделл пожал издателю руку.

— Я очень рад нашему сотрудничеству, Карл, — сказал он. — Но наверное вам не следовало провожать меня.

— Не о чем говорить, начал возражать тот. — К тому же мне необходимо кое-куда заскочить. Жалею, что у нас нет времени выпить по стаканчику. У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Ну ладно, auf Wiedesehen.

Ренделл подождал, пока «порш» не отъедет, и только потом направился в вестибюль своей гостиницы. Совсем уж было собравшись идти к стойке администратора, чтобы узнать, не было ли для него каких-либо сообщений, он внезапно застыл на месте.

К той же стойке направлялся высокий мужчина, уж слишком заботящийся своей похожестью на Ван Дейка.

Седрик Пламмер, здесь.

В Майнце, именно сейчас.

Ренделлу вспомнилась старинная сказка, описанная Моэмом.

Говорит слуга некоего багдадского купца: “Хозяин, только что, когда я был на рынке, в толпе меня зацепила какая-то женщина; когда же я повернулся, чтобы увидать, кто это ко мне цепляется, то увидал, что это Смерть. Она поглядела на меня и сделала угрожающий жест… так что теперь, дайте мне на время свою лошадь… я уеду в Самарру, и там Смерть меня не отыщет.”

Чуть попозже, тем же днем купец встретил Смерть на рынке и спросил ее, зачем она угрожала его слуге, Смерть ответила ему: “Это вовсе не был угрожающий жест, а только признак удивления. Странно было встретить его в Багдаде, потому что я собиралась увидеться с ним сегодня вечером в Самарре”.

Понятно, что воспоминание этой притчи было абсолютной бессмыслицей, но не совсем.

Ренделл подался назад, не отрывая взгляда от мужчины.

Седрик Пламмер уже добрался до стойки и теперь указывал пальцем на сидящего за ней портье.

Ренделл поспешил пройти за спиной у Пламмера, держась к нему задом, отвернув лицо, и тут же чуть ли не побежал к лифту. Тем не менее, пытаясь избежать того, чтобы британский журналист мог заметить его, он не мог избавиться от того, чтобы не слышать высокомерный, хотя и писклявый голос Пламмера.

— Guter Herr, — заявил журналист. — Я — Седрик Пламмер…

— Да, конечно, мистер Пламмер.

— … и если мне кто-нибудь будет звонить, то знайте, что я вернусь через час. У меня на пять вечера назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Если какой-то из звонков будет срочным, то вы сможете найти меня там.

Холодный пот мрачного предчувствия выступил у Ренделла на лбу. Он продолжил свой путь к лифту. Подойдя к кабине, он остановился и глянул через плечо. Пламмера нигде не было видно.

Войдя в кабину лифта, Ренделл начал подбивать итоги

Карл Хенниг сказал ему: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.

Седрик Пламмер сообщил клерку: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.

Прибавим одно к другому: совпадение.

Прибавим еще раз: заговор.

Вспомним слова Хеннига, сказанные им в Майнце: “Я отказался встречаться с ним. Я не пущу сукина сына на порог”.

Прибавим снова. Что-то не клеится.

На какое-то мгновение Ренделл решил оставить проблему нерешенной, как есть. Сегодня вечером он возвратится в Амстердам, а потом — никакой работы вечером, он увидит Анжелу; ему до боли хотелось увидеть ее — так что завтра, потом у него появится кто-нибудь, кто проследит хорошенько за Карлом Хеннигом.

И “МЕРСЕДЕС-БЕНЦ”, и Тео уже ожидали, когда Ренделл прибыл в амстердамский аэропорт Шипхол после краткого перелета из Франкфурта.

Он приехал в гостиницу “Амстель”, обнаружил там полное надежд сообщение от Анжелы Монти, в котором говорилось, что она прибыла в Амстердам и поселилась в отеле “Виктория”, и что сегодня же собирается встретиться с ним.

Он быстренько принял душ, переоделся и совершенно выбросил Хеннига с Пламмером из мыслей. Спустившись вниз, он приказал Тео отвезти его в “Викторию”. Там он позвонил в номер Анжелы на втором этаже и стал ожидать ее появления у самого подножия покрытой зеленым ковром изгибающейся лестницы.

Когда та наконец-то спустилась по лестнице, Ренделл не мог пошевелиться, совершенно очарованный. До этого он видел ее всего лишь раз, днем, в ее родной стране, а потом расстался с нею, зная, что уже много лет никакая иная женщина не привлекала его в такой степени. В течение всей прошлой недели он носил в себе впечатление от этого прелестного существа. Но вот сейчас, в этот второй раз, Ренделл был буквально потрясен ее присутствием. Теперь назвать эту женщину просто красивой означало оскорбить ее. Анжела была самой головокружительной и желанной молодой женщиной, из тех, кого Стивен видел в своей жизни. И здесь, в вестибюле, когда она спустилась так естественно и уютно в его объятия, а ее мягкие губы тепло прижались к его собственным, он сразу понял, что эта женщина всегда была частью его самого.

Тео отвез их в “Бали”, модный ресторан на Лейдсестраат. Отпустив своего голландского водителя, уверяя его при этом, что он будет в полнейшей безопасности, поскольку сегодня с ним нет никаких документов, Ренделл взял Анжелу под руку и повел ее через вращающуюся дверь наверх, через два пролета лестницы, в центральный зал ресторана. Смуглый официант в тюрбане провел их оттуда в одно из трех помещений, расположенных сзади.

Там они уселись за столик у стены и заказали Rijsttafel — рисовое меню, или по-индонезийски, smorgasbord — при этом они даже представить не могли, какое множество блюд поставили перед ними: sajor soto или суп, говядину в яванском соусе, смешанные соевые бобы, гигантские креветки, жареные кокосы. Они ели и практически не разговаривали, выпили бутылку сухого мозельского, занимаясь любовью глазами и прикосновениями пальцев.

Покинув “Бали” и не отпуская рук друг друга, они бродили, наслаждаясь прохладной летней ночью. Вдвоем они прошли по Лейдсеплейн, остановившись, чтобы послушать, как трое приятных молодых ребят перебирают струны своих гитар. С моста на Присеграахт, все так же держась за руки, они глядели на канал и на отдаленный мост, сотни огней которого напоминали светящиеся жемчужины в темноте. Затем они прошли к широкому мосту на Сингель, а под ними проплывали ярко освещенные лодки, нагруженные цветами.

Теперь, в поздние часы несущей покой ночи, они все еще оставались на этом мосту, а вокруг них было практически безлюдно.

Анжела сообщила, что Наоми уже нашла для нее комнату на тот же этаже, где работал и Ренделл, причем, очень близко, почти что рядышком.

— Ну да, — сказал он ей. — Я так и устроил.

Анжела замялась.

— Ты хочешь, чтобы я была так близко каждый день?

— И хотел, и хочу.

— А ты не боишься, что тем самым совершаешь ошибку, Стив? Ведь ты почти не знаешь меня.

— Я был с тобой всю неделю, каждый день, каждую ночь. О, я знаю тебя, очень хорошо знаю, Анжела.

— Я чувствовала то же самое, — спокойно сказала та.

Ренделл снова глянул на канал, а когда повернулся к Анжеле, то увидал, что ее глаза закрыты, ладони сложены, а губы шевелятся. Открыв глаза, она улыбнулась ему.

— Что ты делаешь? — спросил он. — Молишься?

Та кивнула.

— Теперь я чувствую себя лучше, — ответила она.

— О чем ты просишь Господа, Анжела?

— О том, что собираюсь сделать. — Улыбка все так же оставалась на ее губах. — Стив, возьми меня в отель.

— В какой?

— В свой. Хочу увидеть твой номер.

— Ты действительно хочешь увидать мой номер?

Ее ладонь выскользнула из его.

— Нет, тебя. Я хочу быть с тобой.

ОНИ ЛЕЖАЛИ ОБНАЖЕННЫМИ на его кровати, бок о бок, повернув головы друг к другу, целуясь, подразнивая друг друга кончиками своих языков, ее рука бродила по его бедру и животу, его рука ласкала ее лоно.

С того момента, как они легли вместе, не прозвучало ни слова; единственное, что они могли слышать, было их ускоренное дыхание и спешащее сердцебиение.

Его рука скользила вверх и вниз по треугольнику ее мягких лонных волос, затем пальцы нашли и коснулись обещающего бутона клитора, после чего очень нежно и медленно стали его массировать. И тут же ее бедра начали свое бессознательное вращение; он слышал, как она вдохнула воздух и выдохнула его со вздохом наслаждения. Ее свободная рука покинула его живот, упала вниз и нашла его напряженный пенис, кончики ее пальцев касались его, потирали его, любили его до тех пор, пока тот не потянулся за ними, готовый извергнуться.

А затем внутри нее родился низкий, настойчивый стон, словно далекий плач, тоскующий о полноте любовного ощущения. Ее руки покинули его тело, она перекатилась на спину, заложив руки под подушку; глаза закрыты, зато рот открыт…

В приглушенном свете лампы в дальнем конце комнаты он видел лежащую под ним обнаженную Анжелу, ту девушку, которую он так хотел познать, сделаться с нею одним целым, полностью овладеть ею. А она уже была готова к этому, разметав свои иссиня-черные волосы по белой подушке, прикрыв веками глаза, раскрыв губы, дыша все глубже и глубже, два холма ее грудей вздымались и опадали, окружия возле сделавшихся твердыми алых сосков стали темными, ямка пупка углубилась, широкие бедра и ягодицы подрагивали.

Она была готова к любви.

И он тоже был готов к ней.

Ее колени поднялись и разделились, округлые бедра разошлись, и он упал на нее сверху, лег меж ее ногами, и его пенис тут же нашел себе дорожку к влагалищу с его атласной, манящей и уже влажной плотью. А когда его пенис медленно вошел в нее, горячие стенки ее влагалища стиснулись вокруг пришельца, втягивая в себя все глубже и плотнее, не выпуская назад.

Тот пробивался изнутри нее, ласкал ее изнутри, он пытался выскочить назад и тут же погружался еще глубже до тех пор, пока они оба не начали стонать от совместной сладкой боли и наслаждения; ее ноги оторвались от постели и сомкнулись на его спине, ее же руки вцепились ему в плечи. Он неутомимо, но с огромной любовью начал объезжать ее, а она уворачивалась и взбрыкивала, в то время как он все более и более овладевал ее пылающей жаром плотью, сам охваченный страстью, до сих пор неизведанной.

Она вцепилась в его волосы, затем начала бить кулачками в его грудную клетку, ее ягодицы отрывались и падали на простыни в ответ на его действия. И все время ее влагалище, ее таз, все охваченное любовным экстазом тело двигались все быстрее и быстрее, а он подстраивался под ритм ее движений, его пенис все время находил жаждущий его сосуд.

— Господи… Господи… — шептала она, — о мой Бог…

Их совместное движение, их соединение совпало по ритму, делаясь все более интенсивным, углубленным и делавшим их невесомыми…

Ее кулаки барабанили по его покрытой потом спине; он же, ничего не соображая, крепко, очень крепко стиснул ее.

— Дорогой, милый… — горячечно шептала она, — я кончаю…

И когда ее таз высоко приподнялся над смятой постелью, когда ее бедра крепко сомкнулись, сжимая его бедра, она простонала и содрогнулась в финальных конвульсиях полнейшего оргазма, он также растворился в ней, полностью, наполняя ее своей спермой, что все истекала и истекала внутри нее…

— Я люблю тебя, — шептал он ей на ухо. — Я люблю тебя, я люблю…

— О, Стив, никогда не покидай меня, никогда.

Опустошенные и одновременно переполненные они лежали, заключив друг друга в собственных объятиях.

А потом она чуть ли не сразу заснула, спрятав свое покрытое испариной лицо, такое милое в своем покое, у него на груди.

Преодолевая головокружение, он пытался мыслить, хотя до сих пор чувствовал в себе ее жар и отдающуюся плоть. До того женщин у него было много, но ни одна из них не могла сравниться с этой. И не Барбара, тем более не Барбара, которую сейчас он вспоминал с теплотой и нежностью, понимая теперь, что ее неумение заниматься сексом было ошибкой как с ее, так и с его собственной стороны. И не Дарлена, равно как и все Дарлены, что были до Дарлены, с их бездушным вместилищем псевдострастей, отпрактикованной акробатикой гейш. И не Наоми, равно как все остальные Наоми, что были у него до Наоми, с их ограниченными возможностями, их спазмами, выученными во время занятий мастурбацией.