Витька Борзёнков поехал на базар в районный город, продал сала на сто пятьдесят рублей (он собирался жениться, позарез нужны были деньги) и пошел в винный ларек «смазать» стакан-другой красного. Подошла молодая девушка, попросила: «Разреши прикурить». «С по­хмелья?» – прямо спросил Витька. «Ну», – тоже просто ответила девушка. «И похмелиться не на что, да?» – «А у тебя есть?» Витька купил еще. Выпили. Обоим стало хорошо. «Может, еще?» – спросил Витька. «Только не здесь. Можно ко мне пойти». В груди у Витьки нечто такое – сладостно-скользкое – вильнуло хвостом. Домик де­вушки оказался чистеньким – занавесочки, скатерочки на столах. Подружка появилась. Разлили вино. Витька прямо за столом целовал девушку, а та вроде отталкивала, а сама льнула, обнимала за шею. Что было потом, Витька не помнит – как отрезало. Очнулся поздно вече­ром под каким-то забором. Голова гудела, во рту пересохло. Обшарил карманы – денег не было. И пока дошел он до автобусной станции, столько злобы накопил на городских прохиндеев, так их возненави­дел, что даже боль в голове поунялась. На автобусной станции Витька купил еще бутылку, выпил ее всю прямо из горлышка и отшвырнул в скверик. «Там же люди могут сидеть», – сказали ему. Витька достал свой флотский ремень, намотал на руку, оставив свободной тяжелую бляху. «Разве в этом вшивом городишке есть люди?» И началась драка. Прибежала милиция, Витька сдуру ударил бляхой одного по голове. Милиционер упал... И его отвезли в КПЗ.
      Мать Витькина узнала о несчастье на другой день от участкового. Витька был ее пятым сыном, выходила его из последних сил, получив с войны похоронку на мужа, и он крепкий вырос, ладный собой, доб­рый. Одна беда: как выпьет – дурак дураком становится. «Что же ему теперь за это?» – «Тюрьма. Лет пять могут дать». Мать кинулась в район. Переступив порог милиции, упала мать на колени, запричи­тала: «Ангелы вы мои милые, да разумные ваши головушки!.. Прости­те его, окаянного!» «Ты встань, встань, здесь не церква, – сказали ей. – Ты погляди на ремень твоего сына – таким ведь и убить можно. Сын твой троих человек в больницу отправил. Не имеем мы права таких отпускать». – «А к кому же мне теперь идти?» – «Иди к прокурору». Прокурор разговор начал с нею ласково: «Много вас, детей, в семье у отца росло?» «Шестнадцать, батюшка». – «Вот! И слушались отца. А почему? Никому не спускал, и все видели, что шкодить нельзя. Так и в обществе – одному спустим с рук, другие начнут». Мать поняла только, что и этот невзлюбил ее сына. «Батюш­ка, а выше тебя есть кто?» – «Есть. И много. Только обращаться к ним бесполезно. Никто суд не отменит». – «Разреши хоть свиданку с сыном». – «Это можно».
      С бумагой, выписанной прокурором, мать снова отправилась в милицию. В глазах ее все туманилось и плыло, она молча плакала, вы­тирая слезы концами платка, но шла привычно скоро. «Ну что проку­рор?» – спросили ее в милиции. «Велел в краевые организации ехать, – слукавила мать. – А вот – на свиданку». Она подала бума­гу. Начальник милиции немного удивился, и мать, заметив это, поду­мала: «А-а». Ей стало полегче. За ночь Витька осунулся, оброс – больно смотреть. И мать вдруг перестала понимать, что есть на свете милиция, суд, прокурор, тюрьма... Рядом сидел ее ребенок, винова­тый, беспомощный. Мудрым сердцем своим поняла она, какое отчая­ние гнетет душу сына. «Все прахом! Вся жизнь пошла кувырком!» – «Тебя как вроде уже осудили! – сказала мать с укором. – Сразу уж – жизнь кувырком. Какие-то слабые вы... Ты хоть сперва спро­сил бы: где я была, чего достигла?» – «Где была?» – «У прокурора... Пусть, говорит, пока не переживает, пусть всякие мысли выкинет из головы... Мы, дескать, сами тут сделать ничего не можем, потому что не имеем права. А ты, мол, не теряй времени, а садись и езжай в краевые организации... Счас я, значит, доеду до дому, характеристику на тебя возьму. А ты возьми да в уме помолись. Ничего, ты – кре­щеный. Со всех сторон будем заходить. Ты, главное, не задумывайся, что все теперь кувырком».
      Мать встала с нар, мелко перекрестила сына и одними губами прошептала: «Спаси тебя Христос», Шла она по коридору и опять ничего не видела от слез. Жутко становилось. Но мать – действовала. Мыслями она была уже в деревне, прикидывала, что ей нужно сделать до отъезда, какие бумаги взять. Знала она, что останавливаться, впадать в отчаяние – это гибель. Поздним вечером она села в поезд и поехала. «Ничего, добрые люди помогут». Она верила, что помогут.

      К старухе Агафье Журавлевой приехал сын Константин Иванович. С женой и дочкой. Попроведать, отдохнуть. Подкатил на такси, и они всей семьей долго вытаскивали чемоданы из багажника. К вечеру в деревне узнали подробности: сам он – кандидат, жена тоже канди­дат, дочь – школьница.
      Вечером же у Глеба Капустина на крыльце собрались мужики. Как-то так получилось, что из их деревни много вышло знатных людей – полковник, два летчика, врач, корреспондент. И так пове­лось, что, когда знатные приезжали в деревню и в избе набивался ве­чером народ, приходил Глеб Капустин и с р е з а л знатного гостя. И вот теперь приехал кандидат Журавлев...
      Глеб вышел к мужикам на крыльцо, спросил: «Гости к бабке Ага­фье приехали?» «Кандидаты!» – «Кандидаты? – удивился Глеб. – Ну пошли проведаем кандидатов». Получалось, что мужики ведут Глеба, как опытного кулачного бойца.
      Кандидат Константин Иванович встретил гостей радостно, захло­потал вокруг стола. Расселись. Разговор пошел дружнее, стали уж за­бывать про Глеба Капустина... И тут он попер на кандидата. «В какой области выявляете себя? Философия?» – «Можно и так сказать». – «И как сейчас философия определяет понятие невесомости?» – «По­чему – сейчас?» – «Но ведь явление открыто недавно. Натурфило­софия определит это так, стратегическая философия – совершенно иначе...» – «Да нет такой философии – стратегической, – заволно­вался кандидат. – Вы о чем вообще-то?» – «Да, но есть диалектика природы, – спокойно, при общем внимании продолжал Глеб. – А природу определяет философия. Поэтому я и спрашиваю, нет ли рас­терянности среди философов?» Кандидат искренне засмеялся. Но за­смеялся один и почувствовал неловкость. Позвал жену: «Валя, тут у нас какой-то странный разговор!» «Хорошо, – продолжал Глеб, – а
      как вы относитесь к проблеме шаманизма?» – «Да нет такой про­блемы!» – опять сплеча рубанул кандидат. Теперь засмеялся Глеб: «Ну на нет и суда нет. Проблемы нет, а эти... танцуют, звенят бубен­чиками. Да? Но при же-ла-нии их как бы и нет. Верно... Еще один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело рук разума. Что на ней есть разумные существа». – «Ну и что?» – спросил кан­дидат. «А где ваши расчеты естественных траекторий? Как вообще ваша космическая наука сюда может быть приложена?» – «Вы кого спрашиваете?» – «Вас, мыслителей. Мы-то ведь не мыслители, у нас зарплата не та. Но если вам интересно, могу поделиться. Я предло­жил бы начертить на песке схему нашей Солнечной системы, пока­зать, где мы. А потом показать, по каким законам, скажем, я развивался». – «Интересно, по каким же?» – с иронией спросил кандидат и значительно посмотрел на жену. Вот это он сделал зря, потому что значительный взгляд был перехвачен. Глеб взмыл ввысь и оттуда ударил по кандидату: «Приглашаете жену посмеяться. Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать. Кандидатам это тоже бывает полезно...» – «Послушайте!» – «Да нет уж, послу­шали. Имели, так сказать, удовольствие. Поэтому позвольте вам заме­тить, господин кандидат, что кандидатство – это не костюм, который купил – и раз и навсегда. И даже костюм время от време­ни надо чистить. А уж кандидатство-то тем более... поддерживать надо».
      На кандидата было неловко смотреть, он явно растерялся. Мужи­ки отводили глаза. «Нас, конечно, можно удивить, подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов... Но... если приез­жаете в этот народ, то подготовленней надо быть. Собранней. Скром­нее». – «Да в чем же наша нескромность?» – не выдержала жена кандидата. «А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. До свидания. Приятно провести отпуск... среди народа!» Глеб усмехнулся и не торопясь вышел из избы.
      Он не слышал, как потом мужики, расходясь от кандидата, гово­рили: «Оттянул он его!.. Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то знает?.. Срезал». В голосе мужиков даже как бы жалость к кандида­там, сочувствие. Глеб же Капустин по-прежнему удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви тут не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще.

      Как-то в одной библиотеке вечером заговорили-заспорили персонажи русской литературы об Иване-дураке. «Мне стыдно, – сказала Бед­ная Лиза, – что он находится вместе с нами». – «Мне тоже нелов­ко рядом с ним стоять, – сказал Обломов. – От него портянками воняет». – «Пускай справку достанет, что он умный», – предложи­ла Бедная Лиза. «Где же он достанет?» – возразил Илья Муромец. «У Мудреца. И пусть успеет это сделать до третьих петухов». Долго спорили, и наконец Илья Муромец сказал: «Иди, Ванька. Надо. Вишь, какие они все... ученые. Иди и помни, в огне тебе не гореть, в воде не тонуть... За остальное не ручаюсь». Иван поклонился всем по­ясным поклоном: «Не поминайте лихом, если пропаду». И пошел. Шел-шел, видит – огонек светится. Стоит избушка на курьих нож­ках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие. Вышла на крыльцо Баба Яга: «Кто такой?» «Иван-дурак. Иду за справкой к Мудрецу». – «А ты правда дурак или только простодушный?» – «К чему ты, Баба Яга, клонишь?» – «Да я как тебя увидела, сразу поду­мала: ох и талантливый парень! Ты строить умеешь?» – «С отцом терема рубил. А тебе зачем?» – «Коттеджик построить хочу. Возь­мешься?» – «Некогда мне. За справкой иду». – «А-а, – зловеще протянула Баба Яга, – теперь я поняла, с кем имею дело. Симулянт! Проходимец! Последний раз спрашиваю: будешь строить?» – «Нет». – «В печь его!» – закричала Баба Яга. Четыре стражника сгребли Ивана и в печь затолкали. А тут на дворе зазвенели бубенцы. «Дочка едет, – обрадовалась Баба Яга. – С женихом, Змеем Горынычем». Вошла в избушку дочь, тоже страшная и тоже с усами. «Фу-фу-фу, – сказала она. – Русским духом пахнет». – «А это я Ивана жарю». Дочка заглянула в печь, а оттуда – то ли плач, то ли смех. «Ой, не могу, – стонет Иван. – Не от огня помру – от смеха». – «Чего это ты?» – «Да над усами твоими смеюсь. Как же с мужем жить будешь? Он в темноте и не сообразит, с кем это он – с бабой или мужиком. Разлюбит. А может, осерчав, и голову откусить. Я этих Горынычей знаю». – «А можешь усы вывести?» – «Могу». – «Вы­лезай». И тут как раз в окна просунулись три головы Горыныча и на Ивана уставились. «Это племянник мой, – объяснила Баба Яга. – Гостит». Горыныч так внимательно и так долго рассматривал Ивана, что тот не выдержал, занервничал: «Ну что? Племянник я, племян­ник. Тебе же сказали. Или что – гостей жрать будешь? А?!» Головы Горыныча удивились. «По-моему, он хамит», – сказала одна. Вторая, подумав, добавила: «Дурак, а нервный». Третья высказалась вовсе кратко: «Лангет». – «Я счас тебе такой лангет покажу! – взорвался Иван со страха. – Я счас такое устрою! Головы надоело носить?!» – «Нет, ну он же вовсю хамит», – чуть не плача сказала первая голова. «Хватит тянуть», – сказала вторая голова. «Да, хватит тянуть», – ду­рашливо поддакнул Иван и запел: «Эх брил я тебя / На завалинке / Подарила ты мене / Чулки-валенки...» Тихо стало. «А романсы уме­ешь? – спросил Горыныч. – Ну-ка спой. А то руку откушу. И вы пойте», – приказал он Бабе Яге с дочкой.
      И запел Иван про «Хасбулата удалого», а потом, хоть и упирался, пришлось еще и станцевать перед Змеем. «Ну вот теперь ты поум­нел», – сказал Горыныч и выбросил Ивана из избы в темный лес Идет Иван, а навстречу ему – медведь. «Ухожу, – пожаловался он Ивану, – от стыда и срама. Монастырь, возле которого я всегда жил, черти обложили. Музыку заводят, пьют, безобразничают, монахов до­нимают. Убегать отсюда надо, а то и пить научат, или в цирк запро­шусь. Тебе, Иван, не надо туда. Эти пострашнее Змея Горыныча». – «А про Мудреца они знают?» – спросил Иван. «Они про все знают». – «Тогда придется», – вздохнул Иван и пошел к монасты­рю. А там вокруг стен монастырских черти гуляют – кто чечетку ко­пытцем выбивает, кто журнал с картинками листает, кто коньяк распивает. А возле неуступчивого монастырского стражника у ворот три музыканта и девица «Очи черные» исполняют. Иван чертей сразу же на горло стал брать: «Я князь такой, что от вас клочья полетят. По кочкам разнесу!» Черти изумились. Один полез было на Ивана, но свои оттащили его в сторону. И возник перед Иваном некто изящ­ный в очках: «В чем дело, дружок? Что надо?» – «Справку надо», – ответил Иван. «Поможем, но и ты нам помоги».
      Отвели Ивана в сторону и стали с ним совещаться, как выкурить из монастыря монахов. Иван и дал совет – запеть родную для стражника песню. Грянули черти хором «По диким степям Забайка­лья». Грозный стражник загрустил, подошел к чертям, рядом сел, чарку предложенную выпил, а в пустые ворота монастыря двинули черти. Тут черт приказал Ивану: «Пляши камаринскую!» – «Пошел к дьяволу, – обозлился Иван. – Ведь договаривались же: я помогу вам, вы – мне». – «А ну пляши, или к Мудрецу не поведем». При­шлось Ивану пойти в пляс, и тут же очутился он вместе с чертом у маленького, беленького старичка – Мудреца. Но и тот просто так справку не дает: «Рассмешишь Несмеяну – дам справку». Пошел Иван с Мудрецом к Несмеяне. А та от скуки звереет. Друзья ее лежат среди фикусов под кварцевыми лампами для загара и тоже скучают. «Пой для них», – приказал Мудрец. Запел Иван частушку. «О-о... – застонали молодые. – Не надо, Ваня. Ну, пожалуйс­та...» – «Ваня, пляши!» – распорядился снова Мудрец. «Пошел к черту!» – рассердился Иван. «А справка? – зловеще спросил стари­чок. – Вот ответь мне на несколько вопросов, докажи, что умный. Тогда и выдам справку». – «А можно, я спрошу?» – сказал Иван. «Пусть, пусть Иван спросит», – закапризничала Несмеяна. «Почему у тебя лишнее ребро?» – спросил Иван у Мудреца. «Это любопыт­но, – заинтересовались молодые люди, окружили старика. – Ну-ка, покажи ребро». И с гоготом начали раздевать и щупать Мудреца.
      А Иван вытащил из кармана Мудреца печать и отправился домой. Проходил мимо монастыря – там с песнями и плясками хозяйнича­ли черти. Встретил медведя, а тот уже условиями работы в цирке ин­тересуется и выпить вместе предлагает. А когда мимо избы Бабы Яги проходил, то голос услышал: «Иванушка, освободи. Змей Горыныч меня в сортир под замок посадил в наказание». Освободил Иван дочь Бабы Яги, а она спрашивает: «Хочешь стать моим любовником?» – «Пошли», – решился Иван. «А ребеночка сделаешь мне?» – спро­сила дочь Бабы Яги. «С детьми умеешь обращаться?» – «Пеленать умею», – похвасталась та и туго запеленала Ивана в простыни. А тут как раз Змей Горыныч нагрянул: «Что? Страсти разыгрались? Игры затеяли? Хавать вас буду!» И только изготовился проглотить Ивана, как вихрем влетел в избушку донской атаман, посланный из библио­теки на выручку Ивана. «Пошли на полянку, – сказал он Горынычу. – Враз все головы тебе отхвачу». Долго длился бой. Одолел атаман Змея. «Боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала», – заго­ворила ласково дочь Бабы Яги, атаман заулыбался, ус начал крутить, да Иван одернул его: пора нам возвращаться.
      В библиотеке Ивана и атамана встретили радостно: «Слава богу, живы-здоровы. Иван, добыл справку?» «Целую печать добыл», – от­ветил Иван. Но что с ней делать, никто не знал. «Зачем же человека в такую даль посылали?» – сердито спросил Илья. «А ты, Ванька, са­дись на свое место – скоро петухи пропоют». – «Нам бы не сидеть, Илья, не рассиживаться!» – «Экий ты вернулся...» – «Какой? – не унимался Иван. – Такой и пришел – кругом виноватый. Посиди тут!..» – «Вот и посиди и подумай», – спокойно сказал Илья Муро­мец. И запели третьи петухи, тут и сказке конец. Будет, может, и другая ночь... Но это будет другая сказка.

Такая война – Рассказ (1960)

Привычное дело – Повесть (1966)