В ловушке

Но если не предаваться грустным фантазиям, то не так уж и плохи фарфоровые куклы: у них живые глаза, лица и ладно, по-настоящему сшитая одежда. Это ведь целое искусство – фарфоровые куклы. Никогда не знаешь, что у них внутри. Там может оказаться механизм, с помощью которого она говорит, пустота или вата. Но это все не главное. А главное, чтобы были большие глаза и красивая одежда.

Розовая и большая. Неимоверно высокая девушка с белыми волосами, собранными в тугой хвост. В ярко-розовом костюмчике. В руке у нее маленький серебряный чемоданчик, она плавно, в ритме походки покачивает им туда-сюда. Ее длинные крепкие ноги в белых туфлях на высоком каблуке. И вся аж светится чистотой. Я шла и поглядывала на нее с восхищением и опаской, как, должно быть, поглядывают кошки на тигриц и пантер. Пусть она будет подобна чуду – появилась из другого мира и идет бесцельно, просто так, в никуда.

Кому нужна сломанная, некрасивая кукла? Ее обычно мучают, делают служанкой принцессы – новенькой куклы в нарядном платье. Ее стригут наголо, ее туфельки дарят другим, отрывают у нее руки и ногу, откручивают ей голову, вынимают глаза и делают из них бусины.

Кому нужна больная кукла?

Она сидела, слегка сутулясь, девочка лет пятнадцати с огромными голубыми глазами. Тонкие русые волосы убраны в два торчащих в разные стороны коротеньких хвостика. На ней короткое черное платье, к груди она прижимала черный кожаный рюкзачок. Она сидела и смотрела по сторонам удивленными глазами. Когда доктор вызвал, она скромно положила рюкзачок на кушетку, села, открыла рот, яркий луч света осветил ее нижнюю губу и глубокую, покрытую серым налетом, сифилитическую язву, похожую на клок выдранного мяса. Два молодых ассистента тяжело молчали, потом одновременно бормотали что-то, а она встала, сутулясь, пошла прочь, почему-то сразу стали отчетливо различимы рытвины и прыщики на ее лице и большие, тяжелые, будто наполненные водой шары, груди.

Старые куклы вызывают совсем другие чувства. В них играло не одно поколение детей. Они потрепанные и блеклые, но это не уменьшает их прелести. Какое-то очарование остается, ладошки ребенка тянутся к ним. Вокруг них неуловимое пряное облачко, тихая ностальгия и грусть. Все куклы напряженно ждут и хотят понравиться, оттого их стеклянные глаза смотрят в одну точку. А старые куклы – особенно.

Старушка в красном берете с черным кожаным кантом, на коленях дерматиновая сумка, в ней – маленькая серая собачка. Соседнее место освободилось, я села, раскрыла книгу, читала о древней Греции, а старушка признавалась, что не может оставить собачку одну дома и возит ее везде с собой, даже в санаторий. Когда она говорит, вдруг, начинается судорога, губы выворачиваются наизнанку, брызжет слюна, слегка высунутый от заикания язык дрожит. В Древней Греции сельское хозяйство имело ряд обусловленных географическим положением особенностей, собачка любит картофель и старушка толчет его с мясом. Собачка очень добрая, она спит, положив на подушку голову и лапы. А в древней Греции культивировали оливы, делали из них масло, оказывается, перед обжигом на глину будущего кувшина накладывали палочкой рисунок, обжигали, обводили черной эмалью, а после накладывали тонкие линии белой краской – черты лица. Старушка вспоминает, что внуки, когда приезжают погостить, ругаются из-за того, кто будет спать с собачкой... А вдруг она всю жизнь так и ездит в метро, прячась от одиночества за сумкой с серой полусонной зверушкой. Собачка заскулила, старушка погладила ее по головке и прошептала «ведь все понимает». Потом была их остановка, старушка поспешно затолкала собачку в сумку, застегнула молнию, вышла, даже не попрощавшись, сразу же позабыв обо мне.

Куклы многое могут, особенно если в них имеется скрытый механизм и есть заводящий ключик. Кукла может жевать, ходить, петь, баюкать ребенка. Говорят, некоторые даже стирают белье, моют посуду, и, наверняка, могут строить глазки.

Шла впереди по тротуару. Ножки, затянутые в черные капроновые чулочки. Рыжие волосы кокетливо перетекают через правое плечо на грудь. Уверенные сбитые шажки. Тук-тук-тук. Короткий терракотовый плащик, придающий сходство с маленькой глиняной статуэткой. Мелькает серая подошва туфель на высоком каблучке. При соприкосновении с асфальтом они издают звуки, похожие на погремушку. Будто внутри каблуков – бисер.

Интересно проследить историю появления кукол. Может быть, это глиняные статуэтки богинь, в которых когда-то верили, а потом переставали. Став бессмысленными, они валялись в пыли, хранились в сараях и на чердаках, с ними играли дети. Может быть, именно так и появились куклы. Из забытых, утративших свою силу богинь.

Села напротив. Ничего особенного. Глазищи на полстраницы. И знает, что на полстраницы. Сидит вся в своих мыслях, то опускает глаза, то поднимает – даже у меня мурашки по коже забегали. Синий костюмчик в полоску, кружевная рубашка – миленькая юная леди. Пышечка. Сейчас приедет домой, переоденется. Что станет делать? Смотреть телевизор. Звонить подруге. Чистить картошку. А, вдруг, она очень одинока. Мне захотелось с ней познакомиться. Но она не вышла на моей станции. Я представляю ее реакцию «девушка, а можно с вами познакомиться». Наверняка, измерила бы меня глазищами, подумала бы обо мне Бог знает чего, а я ведь только хотела узнать, какая она, кто она и как живет.

Лица их всегда приятны, непроницаемы, невозмутимы. Фарфор не дает свободы мимике. Даже если в помещении холодно, пусто, за окном дождь и слякоть, а в доме напротив – взрыв, кукла спокойно смотрит в одну точку стеклянными глазами.

Две глухонемые девушки, вокруг них фейерверк, от них струится музыка «Queen». Высокая блондинка в длинном обтягивающем пальто, в черных брюках, только ботинки-штиблеты – с белыми шнурками. Подруга – овечка, кудрявая брюнетка, в красной ветровке, в черных брюках. Они стояли у черных дверей вагона, мимо которых проносились тьма и трубы туннеля. Они болтали что-то очень эмоциональное на своем языке жестов. Сколько в этом первобытного: другая система изречений. Первая жестикулировала второй, та открыла рюкзак, вынула флакон духов, подушилась. Никакой неловкости, легко и свободно. Как будто только они и есть, а вокруг – никого. Такие яркие, счастливые куклы, живущие в тишине.

Куклам совершенно не важно, кому они принадлежат, кто их хозяин, кто их заберет. Зато как же они умеют ждать.

Седая, с короткой стрижкой-ежиком. В квадратных очках. На ней интересный наряд. Плед с бахромой, кремово-коричневый, в котором посредине проделана горловина и обшита кожей. Сумка из синего с красным шарфа, тоже с бахромой. А вместо шарфа – холщовая скатерть с орнаментами. В руках у нее – кочан вместо букета. А какое чувство собственного достоинства. Вымирающая интеллигенция не сдается.

Сидел напротив меня мужчина в модном плаще из палаточной ткани. Все высчитывал чего-то на счетной машинке. Руки, держащие ручку, явно умеют считать деньги, два пальца – большой и указательный – крепкие, хваткие.

Куклы несут на себе расовые признаки. Черты их лиц выдают национальность. Бывают куклы-негритянки. И куклы-цыганки. Как их ни стриги, как ни одевай, этого не скрыть.

Сидит за столиком и тонкими пальчиками ломает песочное пирожное. Разговаривает с бледным молодым человеком.

– Ты принесешь мне Бартока и Шнитке?

– Да, конечно, завтра.

– А у меня есть диск Глинки.

– Нет, Глинку пока не надо.

У нее черное каре, черные глаза, черные брови, черные волоски над верхней губой. Молодая еврейская девушка. Ее девственная кожа и румяные округлые щечки. Спокойствие и уверенность. Новенькая серая кофточка. Настоящая пианистка. Я так же могу ее представить в оркестровой яме театра за виолончелью. Нет, скорее за арфой или со скрипкой. В маленьком классе детской музыкальной школы. Жаль только, что спокойствие уйдет, вокруг глаз образуются темные круги, рассеется и румянец, со временем она превратится в старую еврейку, будет заставлять внуков сидеть по три часа в день за старым черным пианино, царапины на котором напомнят седину. Но сейчас она еще молода, даже если ее нарядить в какой-нибудь синтетический костюмчик или в платье семнадцатого века, ее прелесть не убудет. И ее никогда не примут за негритянку, датчанку, а также за кассиршу.

Любимую куклу мне не покупали. Приехал мужчина с большой коробкой, которую он положил на тумбочку, а взамен ему отдали мою детскую деревянную кроватку, такую маленькую, что не понятно, как я умещалась в нее когда-то, била рукой погремушки со слониками, спала, уложив руки под подушку. Через высокий деревянный забор узкой кроватки смотрела на комнату.

В коробке лежала кукла, фарфоровая. У нее было мягкие белые волосы и серые глаза. Похожая на скандинавку худая девушка в длинном платье с мелкими цветочками и оборками. В тот же вечер я раздела ее. Сняла носочки и туфельки, она была совсем не похожа на кукол-пупсов, длинные ноги, такая изящная. Ночью я впервые спала на диване, как взрослая. А кукла сидела в кресле. Мне нравилось просыпаться и видеть ее, тихо ждущей утра. Через некоторое время я слегка подстригла ей волосы. Немного криво, ну и что… Куда она потом делась, я не знаю.

Потолок нависает и давит, задыхаюсь. Как страшно – проснуться в коробке. Только и останется – лежать, вытянув руки и ноги, учащенно дышать. Тесно, невозможно смахнуть со лба волосы... Только бы уснуть.

Из щели между штор потолок прочерчивался лучом света. Луч толстый, как алюминиевая балка, хочется схватиться за него обеими руками и выползти в окно. Хочется выбраться из этой ловушки. Я лежу с открытыми глазами. Вдруг, вспомнила, что я фея. Значит, могу себя оживить. Попробовала беззаботно потянуться. Замерзла, накинула свитер. Пошла на кухню, поставила чай, выбрала из пакетика с травами мяту. Пока чай заваривался, стояла и смотрела в ночное окно на фонари (было шесть часов). Я снова вспомнила, что все не совсем так, как нам кажется, как мы хотим, а иначе, едва уловимо, подобно неслышному звуку. Надо только справиться со всем этим, вспомнить себя, оторваться от земли на пару сантиметров. В голове у меня заиграл «Вальс цветов», я плавно пританцовывала на линолеуме кухонного пола. Как здорово, что я вспомнила себя, что я снова фея, значит, теперь все пойдет, как надо.

Небо светлело. «Эх, хоть бы раз в жизни увидеть летающую тарелку, что-нибудь из ряда вон выходящее, как печать иного мира, который рядом, но незрим». Небо стало густо-синим, прямо перед моими глазами образовался надрыв, трещина белого, указывающая на то, что солнце всходит. Летающей тарелки нигде не было. Только бледное, уползающее за тучи пятно луны. Я отвернулась, налила мятный чай в черную чашку. За спиной – неслышный звук, небо быстро посветлело, тайна уснула, неуловимые ощущения скрылись куда-то. Родился новый день. Прошла в комнату, села в кресло и замерла, как некогда моя голубоглазая кукла.

Глава 6

Камень и капли

Капли точат камень не силой, а частотой падения. Месяц назад по телефону подруга, как между прочим, бросила: «Знаешь, мы ведь теперь работаем с твоим Сашей в одном отделе. Он оказался таким хорошим, мы нежно дружим. Вчера вместе пили кофе и обсуждали дальнейшую работу. О тебе не говорили».

Я слушала, становясь легкой и призрачной; сейчас оторвусь от пола и буду безостановочно лететь, сама не зная, куда. Мы говорили друг другу какие-то ватные, пустые слова, слова-декорации, а можно было повесить трубку и дать пощечину пустоте.

Комната уменьшается, стены давят, становится беспокойно, хочется бежать из этой ловушки в панике, только бы спастись. Спустя несколько дней, слегка придя в себя, я нечаянно включила радио, в это время песня подошла к концу и голос дикторши сказал: «Эту композицию Аля Маркова просила передать Саше, которого она очень любит и просит, чтобы он на нее ни за что не обижался». Я застыла и удивленно, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, уставилась на радиоприемник. После этого я перестала слушать радио, оно стало моим врагом. Оно тоже против меня.

У меня есть потрясающая коробка, черная с красными цветами на крышке, изнутри обитая красным сукном, да, достаточно траурная, напоминает гробик. Туда обычно складываются театральные и музейные билеты, открытки, фотографии и письма. Это память. Недавно вывалила содержимое коробки на пол: «Может, вышвырнуть это все в помойное ведро?» Я кладу сюда нечто, связанное с каким-нибудь человеком, и вскоре он покидает меня, безвозвратно уходит из моей жизни. Остается испачканная чернилами бумага, которую можно сжечь, превратив воспоминания с черную ленту пепла, а прошлое – в ничто. Решилась, было выкинуть все это, но остановилась – а что изменится? Ты загнан в ловушку, в свою коробку и никогда не выберешься, если не суждено, если у тебя на это не хватает сил. Отложила все, связанное с ней: счет из бара «Би-Би Кинг», куда мы ходили вместе год назад; открытки, которые она привезла мне из Португалии; программки спектаклей; пустой флакон. Сложила все это в пакет. Долго рассматривала его фотографию и розу, некогда алую, теперь сухую, пропахшую пылью, по цвету напоминающую запекшуюся кровь. Его фотографию у меня не хватило духу выбросить, а роза была отправлена в мусорный пакет. На фотографии он такой, как когда мы встречались, «а еще я очень редкий, у меня глаза синие»: большие синие глаза, вьющиеся волосы, тонкие губы, что, как говорят, выдает скрытность характера. Обычный приятный мужчина за рулем своего синего «Форда» для прохожих, спешащих по улице мимо пробки машин. Или сливающееся со всеми прочими лицо в окне кафе, руки, держащие чашечку кофе – мгновение и забыл. А для меня – один из немногих, единственный, с кем хотелось бы жить в одной квартире, просыпаться каждое утро, гладить эти кудрявые волосы, завтракать, ждать с работы, печь ему пиццу, родить ему ребенка.

Не может же боль длиться всю жизнь. Раньше, когда читала трагедии, удивлялась. Как же они будут жить дальше, мирясь с потерей, утратой и несправедливостью? Смогут ли они смириться с ощущением собственного бессилия, чувством разочарования в себе, в друзьях, в родных? Как я могу ходить по тому же осеннему городу, делать пересадки на тех же станциях метро? Повернуться, найти ту себя, что, кажется, осталась где-то рядом, за спиной, и тот город, где даже зимой в тонкой меховой куртке было тепло и все воодушевляло.

Но бессмысленно выть и биться о стены. Боль вскоре попятится, отойдет на цыпочках куда-то на задний план, уступив место будничным мелочам. Я буду ходить по этим переходам, всматриваться в лица людей, покупать бусы, все еще надеясь на чудо, на счастье.

Звонила ей, просто так. Вместо ее тихого, манерного «алло», услышала и узнала его голос. Он спокойно сказал: «Алло, вас слушают, говорите». Повесила трубку, как девочка-подросток, воровато дрожа. Стала бояться города, станций метро и магазинов, где я могу встретить их вдвоем, счастливых и влюбленных, почувствовать себя маленькой, ничтожной, потухшей.

Утро, снова не сплю. Выбрасываю из ящиков одежду, книги, фотографии. Складываю старую одежду в пакет, туда же кидаю старую помаду, использованный лосьон, целый ворох бумаги, туда же – морскую звезду из серванта, которую она привезла из Италии два года назад и осенью, в трамвае, к моему необыкновенному восторгу протянула со словами «я же знаю, как ты их любишь». В мусорный пакет летят два кольца – медное с черным ониксовым сердечком, что купила себе, не понятно зачем, в каком-то дешевеньком универмаге, и другое, серебряное – две руки, между которыми янтарный шар, – его подарок на прошлый день рождения. Летят его книги, старая юбка, кассеты, которые я слушала, пока встречалась с ним, и музыка на которых воскрешает то время.

Переставляю мебель, стираю пыль, мою пол, главное, поскорее все изменить и сбежать без оглядки, сбежать из этой ловушки. Капли моей собственной желчи настигают меня где угодно, невзирая на судорожный бег, жажду скрыться и спастись. Роюсь в себе, безжалостно препарирую себя, разлагая каждый день прошлого на множество составляющих его минут, жестов, действий. Невидимая грань. Взрыв. Я становлюсь другой.

Глава 7

Параллели

Иду по серой улице в районе метро «Новокузнецкая», рассеянно оглядываю прохожих. Вдруг чувствую необыкновенное желание проехаться на стареньком трамвае, уютно прижавшись к стеклу, наблюдая за проплывающей желто-серой картинкой со старомосковскими двух– и трехэтажными особнячками. Вот и трамвай едет посередине улицы. Красный. Одно за другим мелькают мутные окна, сквозь которые виднеются пассажиры. Рельсы на каменной мостовой – блестящие на солнце параллельные линии металла, черные провода, как штопка, прошивающие небо двойным джинсовым швом.

Тот вечер. Темные переулки, огоньки машин. Я и он, взявшись за руки, быстро бежим на трамвай, он обнял меня за талию, но я все равно почему-то ужасно боюсь поскользнуться на замерзших зеркальцах луж, боюсь упасть на колени и долго по инерции катиться, царапая колени в кровь о наждак асфальта.

* * *

Он и я сидим на полу, на паласе, тихо разговариваем, смотрим друг другу в глаза. Рассказывает, что Комарова Нина, женщина, с которой он некоторое время встречался до меня, теперь беременна. Ее новый ухажер – архитектор, они думают, оставить ли ребенка, если оставят, назовут Васей. «Я тоже хотел бы иметь сына. Чтобы он родился в 2002 году, второго февраля, люблю цифру два, назову его Семен».

«Семен – мое любимое имя», – как-то сказала она.

* * *

Есть у некоторых людей неуловимая способность вбирать в себя окружающих. На грани реальности и мистики, непостижимо и непонятно.

Иногда я начинала замечать в нем незначительные перемены. Купил очки в роговой оправе и длинное черное пальто. Стал читать журнал «Итоги» и проводить вечера за игрой в бильярд. Купил тренажер-греблю и сделал прическу «ежик». Когда знакомилась с его друзьями, вдруг, поняла, что он – слепок каждого из них. У друга К. прическа «ежик» и год как тренажер-гребля, а приятель Сева работает в журнале «Итоги» и с детства играет в бильярд. А знакомый, не расслышала имя – мы встретили его как-то вечером на Суворовском бульваре, тот, с кем они вместе работали не так давно, носит длинное черное пальто, точно такое же, той же фирмы. Из них, как из кирпичиков он строил себя, словно разукрашивал себя цветами каждого. Из-за этого я ощущала едва уловимый неподдающийся объяснению стыд за него.

* * *

У нее не было близких подруг. Были знакомые по работе, с которыми она общалась довольно длительные промежутки времени. Появлялись новые, некоторые из старых терялись, забывались, кто-то оставался, например, я. Она любила собирать большие вечеринки, приглашать множество народа на два-три дня. Казалось, она дружелюбна и обожает большие компании. Как-то она обмолвилась, что любит наблюдать за людьми.

Она сделала прическу под Джульетт Бинош из фильма «Английский пациент», ее знакомая Катя, которой она была очарована в это время, тоже носила такую; небрежно, под Катю, одевалась, так же манерно, a la радиожурналисты, рассуждала. Как-то раз, год спустя, я нечаянно встретила Катю в метро, ее черные волосы были прилизаны, и вся она – какая-то маленькая, хрупкая, потухшая. Выпитая.

Появилась веселая Лиля с грудным смехом, которая рисовала по шелку, шила длинные юбки с большим разрезом сбоку. Подруга училась у нее рисовать по шелку и шить юбки с большим разрезом. Потом я нечаянно встретила в метро грустную Лилю. Она остригла свои густые длинные волосы и говорила тихо, почти шептала. С потухшими глазами сказала, что по шелку больше не рисует, юбки теперь покупает в центральных магазинах. И собирается навсегда уехать из страны.

Конечно, это совпадения и фантазии. Но я смутно боялась ее, она всегда требовала к себе внимания и тепла, но ничего не отдавала взамен. Она звонила всегда только по делу. Узнать, как лечат ангину. Я рассказывала, что надо пить, как полоскать горло. А на следующий день заболевала сама, теряла голос, лежала в температуре, не в состоянии пошевелить ни ногой, ни рукой. Она забывала обо мне надолго, потом находила, как ни в чем не бывало, мы ходили в театры, встречались на вечеринках. Помню, как-то мы сидим в одном кресле и едим пирожные из одной тарелки. При этом я смотрю в окно, а она внимательно всматривается в лица шумящих вокруг людей.

* * *

У меня умерла тетя. Я металась по квартире, плакала, вспоминала. Позвонил он. Я расплакалась, а он тихим голосом пробормотал, что надо быть сильнее. «Извини, я, кажется, не во время». И пропал на неделю.

Тверской пассаж: мрамор, похожий на кусочки торта-бизе, золото поручней, витрины. Мы с ним пили чай, я раскладывала его визитки в новенький органайзер. «Зачем тебе столько, ты же не общаешься со всеми этими людьми». «Не выбрасывай, пусть будут, так солидней». Он ел салат и протягивал через стол шампиньоны на вилке, а я – пай девочка – ела и улыбалась.

Она никогда не откровенничала со мной и не говорила о том, что ее по-настоящему волнует. Был налет блесток и смешинок, за которым скрывалось все остальное.

Он учил меня жить красиво, не разговаривать с бедно одетыми людьми в метро, покупать вещи только в дорогих магазинах, «ты же должна быть лучше всех».

«Мне кажется, что ты – женщина за мужчиной, тебе нужна спина, за которой ты скроешься от проблем. Я другая. Я буду вести человека по жизни», – с гордостью не раз говорила она.

* * *

В прошлом году я и он ехали в трамвае. У него на коленях лежала большая видеокамера, а у меня – его сумки и микрофон. Мы молчали, потому что перед этим долго спорили на остановке, а сейчас остывали. Я смотрела в черное окно трамвая, он скользил взглядом по грязному полу, залитому жижей талого снега. «Ваш билетик», – неожиданно сказал голос. Саша застыл. Пытаясь спасти положение, я показала проездной на метро. Это взбесило контролера. «Еще обманывать вздумали. Быстро, платите штраф или пойдем в отделение». Саша огрызнулся, сказал, что штраф платить никто не будет, мы без денег. Трамвай стоял. Над нами грозно возвышался контролер, серый русский парень, мы сидели, как ни в чем не бывало, я продолжала смотреть в окно, он – в пол. Заволновались пассажиры. «Платите, ехать пора, нечего время тянуть, все с работы, устали, хотят домой». Раздались более грубые выкрики. Он нервно встал, бросил мне: «Выходим». Я, он и контролер вышли. Был темный зимний вечер, мы втроем стояли в сугробе, Саша препирался с контролером, который настаивал, чтобы мы заплатили штраф или прошли в отделение. Так продолжалось довольно долго, Саша не думал платить, а контролер не собирался нас отпускать. Я так промерзла, что уже не чувствовала ног. Порылась в карманах, обнаружила мелочь, протянула контролеру. Нас отпустили. Мы шли с Сашей бок о бок по снегу, он ругал меня за то, что я показала проездной на метро, за то, что я сломалась и заплатила деньги, за то, что попыталась вставить что-то в их разговор. Я молчала и мерзла.

* * *

Лето. Мы с подругой идем по Гоголевскому бульвару от «Арбатской», мимо нас пыхтит троллейбус, мы уже бежим, врываемся на ходу в щелочку закрывающихся дверей. Остановка. Мне вдруг становится очень неуютно ехать зайцем. Она спокойно садится, уверяя, что все обойдется. «Ваш билетик», – раздается голос, мы начинаем тянуть время, судорожно роемся в карманах в поисках несуществующих билетов. «Ведь были же, но куда они подевались?» «Девушки, выйдемте», – вежливо предлагает нам контролер. «Но у нас были билеты, были только что!». «Неправда, они ничего не пробивали», – заголосила женщина в сером платье с лиловыми цветами. «Выйдемте». «Давайте, выходите, нечего людей задерживать». «Не задерживайте отправления транспорта», – крикнул водитель. Двери открылись, мы вышли, оказались на небольшой площади в районе Парка Культуры, у церквушки. Контролер выписал квитанцию. «У меня денег нет», – гордо заявила подруга. Я запустила руку во внутренний карман пиджака. Там лежали смятые бумажки старых денег – две голубые по три рубля и еще одна десятка. Штраф был десять рублей. Я сказала, что у меня с собой только шесть. И надо было наугад вынуть из кармана две трешки. Я ухватила две бумажки пальцами, вынула – ура! – получилось, две трешки. Протянула их контролеру, даже осталось еще немного денег, мне и ей на кофе.

Глава 8

Good-evening, New-York!

Марионетка, наконец, вырвалась на свободу, порвала все нитки и, беспомощная, испугалась. Куда теперь, к кому? Все то же неизменное метро. Вагон переполнен. Вдруг, кто-то вскочил и выбежал. Место освободилось, но его никто не хотел занимать. Я села. От соседа несло перегаром. Он – молодой человек с глубокими морщинами на лбу. В кожаной косухе, грязных черных джинсах и пыльных кожаных ботинках.

Наверное, не терпелось поговорить, сказал, что у меня сильный характер, потому что маленькие ногти и тонкие пальцы. Интересно собирать свой портрет, состоящий из мнений разных посторонних людей. Итак, у меня сильный характер. А что у него? Он просит прощения, что пьян. Его голубые глаза мутные, и во всем облике есть что-то от больного тощего пса, у которого свалялась от грязи шерсть, несколько лишаев, и до крови разодран бок собаками из соседнего двора. Руки в шрамах, из-под коротких брюк проглядывает белесая кожа со ссадинами. Сегодня напился с горя. Открывает черный, потрепанный женский портфель – там лежит свернутая телефонная трубка, какие-то бумаги, он вылавливает свернутый листок и протягивает мне. На листке надписано:

«Свидетельство о разводе. Елены Борисовны Автаевой, 1972 года рождения и Петра Николаевича Автаева, 1968 года рождения…»

– Прожили десять лет счастливо, а потом сглазил кто-то. Все в момент. Теща во всем виновата, хотела квартиру у меня отнять.

– Разве такое возможно – развод от сглаза?

– Я считаю, возможно. Жили, как по маслу. Не скрою, не в том возрасте, пил. Два года пил, положила она меня в больницу, год не пил. Потом снова, здрасьте, пожалуйста. Ребенок есть, скоро четыре месяца сыну будет.

– И неужели развелись?

– Она мне все равно звонит. Может, побесится и станет все снова как раньше. Мы уже десять лет вместе, понимаете, барышня, в Институте Связи учились, не скрою, не в том возрасте, два года до этого жили просто так. Она аборт сделала, такая отчаянная, поехала в пятьдесят третью больницу и сделала. И с разводом так же. Сказали прийти к трем, я прихожу к трем, думал, все обойдется, а они мне свидетельство протягивают, оказывается, она пришла заранее и обо всем сама распорядилась.

Его глаза с воспаленными веками напоминают очи тяжелобольного сенбернара. В них столько глубокой боли, тоски, отчаяния, но незлобные. Японцы голубоглазых дразнят «бычьи глаза». Глаза жертвы.

– А что это у вас за перстень? – Он указывает пальцем на перстень с моего мизинца.

– Да так, купила в переходе на Тверской.

– А это не с мертвецов ли? Я просто занимаюсь немного. Вы не подумайте, барышня, не хочу вас пугать. Наши ребята иногда снимают такие... с не совсем живых. Вы не волнуйтесь, я, наверное, ошибся…

Может, все на самом деле просто и незамысловато, виноват перстень, его надо снять, кинуть в реку и тогда жизнь сразу же изменится к лучшему.

– Нет, это ручная работа, конечно, ошибся, я пьян, – продолжал нетрезвый собеседник. – Начальника нашего зарезали. Завтра похороны. Молодой парень, ему тридцать семь всего было, сидел во дворе, на виду, все равно зарезали, столько, говорят, ран нанесли, завтра похороны. Опять буду пить. Придет человек двести, все мужики, все будут пить. А ведь среди них есть верующие. Вы что, думаете, у начальника отделения связи останкинского района верующих друзей нет, он и сам верующий был, и все равно никуда не деться, придется им пить завтра за него.

Сейчас поезд вынырнет из туннеля и полетит по мосту над рекой. Я смотрела на свое отражение в оконном стекле на фоне вечерней Москвы. Да, сижу и разговариваю с этим человеком.

– Вот, сейчас будет мое любимое место. Присмотритесь. Набережная. Дома лесенкой. Утром, когда солнце всходит, все розовое, свежее. Одно слово – Нью-Йорк, красота, сразу представляю Гудзонский залив, статую Свободы вдали. Утром, когда здесь еду, всегда говорю «good-morning, New-York». На набережной, часто «скорая» стоит. Как-то, лет в пятнадцать, гуляли мы с мальчишками, а там сидят мужики. Один из них прыгнул. Затылок из воды торчит. Мы думали, нырнул, ноги поджал, шутит, «вылезай» кричим, пиво откупорили. А он уже мертвый.

Поезд вырывается из туннеля в вечер. Сизое небо, в темноте – пруд, ржавые изгороди, бетонные заборы, черные трубы завода ЗИЛ, темные провода и деревья.

– Мрачное место.

За окном показалась река, а на той стороне – дома ступеньками, в огнях.

– Good-evening, New-York! Здесь с парнем на память надо фотографироваться. Никто не поверит, что такая красота может быть в Москве. А утром вон там шпиль виднеется, как статуя свободы. Эх, все равно плохо мне здесь. Не выбираешь, где родиться. Я б уехал в Европу, знаю английский. И американцев, и англичан речь понимаю. Но не выпустят, посмотрят военный билет, скажут – сиди тут. А там бы у меня все было по-другому, лучше.

– А, может, вам просто стоит бросить пить.

– А как тут бросишь? Все говорят надо, а как тут бросишь? Уж тридцать один год.

Он роется в сумке, протягивает паспорт. Фотография: молодой человек в белой рубашке и тонком черном галстуке. Волосы аккуратно зачесаны. Торжественно шел фотографироваться на удостоверение личности. Выдано тогда-то, таким-то отделением милиции, паспорт, серия, номер. Так трогательны эти старые фотографии в паспортах. Трогательны и печальны. Чем старше человек, тем, почему-то печальнее.

– Видите, я был большим и сильным, а стал маленьким и слабым. Что творится, не понимаю. Все же, от добра добро не ищут. Вот начальник: две жены, три ребенка, иномарка, квартира… как же жены его теперь все это поделят?

Печать об отрицательном резус-факторе и о военной службе, в графе «семейное положение» две печати. Женился, 1991, и вторая, свеженькая, о разводе, 1999.

– Фамилию мою она оставила, хорошая у меня фамилия – Автаев. Теперь квартиру делить придется, мы живем – я, мама, сестра с мужем. Будем разменивать. Но я все равно думаю, она побесится и еще вернется.

– Красивая?