Тем не менее дома она не питала таких иллюзий. Там все было ясно. Она любила мать – Джорджи казалось, что об этом и говорить нечего, – но ей приходилось часто повторять это себе, потому что с очень раннего возраста она поняла, что никогда не сможет ее порадовать. В какой-то момент она решила бросить вызов своему старику – это для нее было как воздух и вода, – но то, что мать разочаровалась в ней, всегда было для Джорджи источником несчастья.

Она была старшей из четырех сестер. Джорджи, Энн, Джудит и Маргарет – девочки Ютленд. Джорджи чувствовала, что ее по-своему любят, но никогда не могла понять, откуда берется то невероятное удовлетворение, которое она видела на лице матери, наблюдающей за тем, как ее сестры превращаются из младенцев в девочек. Их невероятная способность доставлять радость раздражала Джорджи. Даже их зубы и волосы доставляли матери радость. Энтузиазм, с которым они носили свои платья и фартучки, их страстное желание носить ее одежду и мазаться ее косметикой вызывало у Джорджи тошноту. Они были настоящие леди. Девочки. То, что в Джорджи было от девчонки-сорванца, инстинктивным и бессознательным, к десятилетнему возрасту превратилось в горько-целенаправленное сопротивление девчачести. Она начала упорствовать. Несмотря на воспитание и манеры, единственной страстью матери было хождение за покупками. Именно эти походы окончательно отрезали Джорджи от женщин Ютленд. Это каким-то образом сплачивало сестер и не давало им удалиться от матери. Дважды в неделю они шли на штурм модных лавок.

Раз в несколько лет, скривив рот и из чувства долга, она заставляла себя пойти с ними, но эти бесконечные вылазки были неотличимы от походов в детстве, когда она с опущенными веками маршировала за матерью и зависала в дверях, задыхаясь от соревнующихся ароматов, утомленная и скучающая до невозможности. Полет тканей, щелканье ногтей по кнопкам кассовой машины, вешалки, ярлычки и выгодные покупки – от всего этого ей хотелось лечь на пол и уснуть. Мать обижало это отсутствие восхищения, и сестры уже давно решили, что отказ Джорджи ходить за покупками – это отрицание семейных устоев, которое невозможно простить.

Она рано ушла из дома, вылетела из медицинского, прошла сестринские курсы, и оказалось, что она плохой пример семейству, тот самый, над которым остальные, по замыслу, должны были подняться.

Джорджи была в Саудовской Аравии, когда ее отец, Уорвик Ютленд, КС[14], бросил мать.

Так что ее не было дома, чтобы поплакать и поспорить, чтобы подержаться за руки, и это тоже свидетельствовало не в ее пользу. Через неделю после развода старик женился на женщине, которая была всего на девять дней старше Джорджи. Грета – нервная, приличная женщина, красивая такой красотой, которая, должно быть, напоминала отцу о матери Джорджи. Джорджи все не могла понять, что нашла Грета в нем. В детстве Джорджи восхищалась отцом, его энергичностью и чувством юмора. Они вместе ходили в речные регаты и в разговорах про мореплавание были наравне. И все же настал день, когда она разуверилась в нем. Она думала, что отцу приятно ее общество, что она ему нравится. Но довольно неожиданно в доке яхт-клуба одним субботним вечером, где были все эти хлопающие тебя по спине наследники, горделиво спрыгивающие со своих яхт, она увидела, что ее демонстрируют, что она становится кусочком его успеха. Отважная морячка-дочь, которой судьбой уготовано стать первой женщиной-врачом в клане. Это был кусочек удачи, блеск, добавленный балу Ютлендов. Она повернулась против.

И теперь Джорджи припарковала грузовичок Вивера на сияющем газоне позади его «Ягуара», оттягивая момент. Примостившийся рядом с «Саабом» и двумя «Бимерами» «Холден» выглядел как нечто из ряда вон выходящее – раньше бы она не осмелилась на такое. Она подумала, что было бы лучше забросить его к Фоксу по пути сюда.

Ночь была благоуханна. Еще до эры кондиционеров, когда она была девочкой, в такие ночи можно было услышать реку, а не просто почуять ее запах.

Дверь открыл, напустив на себя печальный семейный вид, муж Энн, Дерек, и Джорджи услышала свой вздох. Дерек был высок и немного сутуловат, и искренность не была его коньком. В речных пригородах Перта он считался выскочкой. Даже если бы он не был дерматологом, на ум все равно приходило бы определение «шелудивый». Он приветствовал Джорджи, заключив ее в утешительные объятия, от которых получил больше, чем дал.

– Они там, на террасе, – сказал он. – Выпьешь?

– Нет. Да. Водка с мартини.

Она подумала: «Моя мать мертва».

На ковре в гостиной было длинное мокрое пятно, и электрический вентилятор гнал на него воздух. Пятно пахло средством для чистки ковров с еловым запахом и очень слабо, несмотря на все меры, мочой.

– Инсульт, – сказал Дерек, протягивая ей стакан. – По крайней мере, сразу.

– И сколько она так пролежала? – спросила она, осознавая, что он смешал в одном стакане водку и вермут.

– Двенадцать–восемнадцать часов.

– Господи!

– Парень, который следит за бассейном, нашел ее в обед. Увидел через стеклянную дверь.

– Где тело?

– Его нет.

– Ох, – сказала она со странным облегчением.

– Мы не могли тебя достать. Джим сказал, что у тебя сейчас что-то…

– Мне бы хотелось увидеть ее.

– Чтобы усомниться в диагнозе, конечно же, – сказал он, ухмыльнувшись.

Ей захотелось швырнуть стакан ему в рожу.

– Это свойственно человеку, Дерек. Тебе не понять.

– Завтра будет прощание.

– Конечно.

– Ну, я побуду снаружи, с остальными.

Джорджи стояла и думала о том, как мать ходила по этому большому дому совсем одна, на высоких каблуках. Она почувствовала вину за то, что ее не было здесь. Снова. Снова дала этому случиться. Мать пролежала здесь всю ночь и половину дня, и ее обнаружил какой-то незнакомец.

Джуд нашла ее плачущей. Она отобрала у Джорджи стакан, обняла, погладила по спине. Не надо иметь любимиц, но Джуд была ее любимой сестрой. Джорджи прижалась лицом к мягкому выступу подплечника сестры. Льняной пиджак пах лавандой – ароматом, который повсюду сопровождал мать.

– Как ты, сестренка?

– Одеться не успела, – сказала она, заметив, что на Джуд костюм от Диора, а на ней – походные шорты. – Где малышка Хлоя?

– Мы наняли няньку. И не такая уж она и малышка. Дети Энн спят наверху.

– Как она?

– Нормально. А вот Маргарет не в себе.

– Все еще нянька.

– Господи, да ей на прошлой неделе исполнилось тридцать два.

– Ой, я и забыла про ее день рождения. Отдай мне стакан.

– Ну, выпивка, разумеется, тебя подбадривает.

– Надо же кому-то подавать дурной пример.

– О Господи, Джорджи, – сказала Джуд, падая духом. – Ее и правда больше нет.

Они снова постояли, сцепившись, пока муж Джуд – Боб не вошел и не положил этому конец, ловко выведя их наружу. Джорджи смотрела, как он ловко правит Джуд своей ладонью, положенной между ее лопатками.

Двор был чередой террас, спускавшихся к реке. Фонарики на деревьях выглядели до странности празднично. Бассейн был изумрудным. Она подумала: «Я выросла здесь».

– Джорджи? – крикнула Энн, уже раздраженная. – На что ты уставилась?

– На двор, – сказала она. – Он кажется больше. Я была здесь на Пасху, но уже забыла. Какой он большой!

– Ты еще со своими провалами в памяти, – сказала Энн. – Иди и познакомься с новым парнем Марджи.

Джорджи позволила, чтобы ее провели от одного обмена любезностями к другому. Ни одной из сестер мужчины не принесли большого счастья. Энн, казалось, терпела Дерека из-за денег, а Джудит, которая снова подсела на валиум, была глубоко несчастна с Бобом, но боялась бросить его, потому что опасалась потерять дочь. Бывший приятель Маргарет сидел за мошенничество с налогами. Маргарет, младшая, специализировалась в том сорте обидчивой нуждаемости, которая отлично служила ей с младенчества, но Джорджи, которая все еще помнила, как ей приходилось менять Мардж пеленки, в конце концов привыкла к этому. Ее новая симпатия носила феску и шелковые тапочки. Кто это он, интересно, бюрократ от искусства?

Во время каждого разговора Джорджи ощущала присутствие самого КС, который рыскал возле бассейна, ожидая нравоучительного момента.

И разговор… Господи, да что это такое? Это был разговор о приготовлениях, но не о Вере Ютленд. И что мы можем сказать, – думала Джорджи. Уступчивая, пусть и брошенная жена. Умелая и отстраненная мать. Женственная. Хорошая кожа, отличные манеры. И все же как именно она определяла себя? Какие истории можно тут рассказать? Это было ужасно. И ощущение того, что ее у тебя больше нет, – гораздо хуже, чем незнание того, как быть с нею.

В конце концов старик зажал ее в угол у бассейна.

– Джорджиана.

– Высокоученый адвокат.

Она клюнула его в кирпичную щеку. Под вонью его сигары можно было учуять «Булгари», аромат Греты. На нем были носки в шотландскую клеточку под смокинг. Он пришел с какого-то мероприятия, сразу после того, как услышал. Грета из уважения к приличиям осталась.

– Боже милосердный! – сказал он. – Ты только посмотри на свой загар.

– Жизнь рыбацкой женки. Ты и сам цветешь цветом, – сказала она, протягивая стакан по направлению к его цветущему лицу.

– А-а, загар из Типперери, – сказал он. – Каждая порция алкоголя, которую ты выпиваешь, решает поселиться у тебя на носу. И все-таки некоторые участки еще имеют шанс оказаться солнечными ожогами. Мы плаваем в Роттнест почти каждые выходные. Ты все еще выходишь в море?

Джорджи покачала головой:

– Кажется, мои морские дни давно позади. Мне исполнилось сорок, знаешь ли.

– Да, – сказал он. Это прозвучало так, будто он помнит. – Я знаю. Жаль, что твоя мать этого никогда не любила. Плавать, я имею в виду.

– Ну.

– Но ты была настоящий морской дьявол. Хотелось бы мне снова увидеть тебя в море. Господи, девочка, да ты же ходила в Индонезию.

– И это плавание меня вылечило, – сказала она с лживым смешком.

– Но все-таки.

Джорджи чувствовала, что оно приближается, его последнее заявление по поводу ее матери. Оно висело в воздухе, как южняк на горизонте.

– Ты довольно ничего себе выглядишь, – сказала она, увиливая от этого.

– Грета посадила меня на тренажеры.

– Тогда Грет для тебя хороша.

– Грех? – Он ужаснулся.

Джорджи рассмеялась:

– Посмотри на себя. Грех? Я имела в виду Грету, ты, кукушка.

– Ах вот как!

– Мама умерла, папа. Не надо ничего говорить.

Тогда он улыбнулся, и на его лице отчетливо проглянуло героическое снисхождение.

– Я понимаю.

Джорджи вздохнула. Теперь у него на щеках были настоящие слезы.

– Господи, я как будто вижу ее на заливе Фрешвотер, в пятьдесят седьмом. Какая-то университетская гулянка. Розовато-лиловый кашемировый свитер, разлетающиеся волосы. Такая свежая и прекрасная. Могла бы быть Одри Хепберн.

– Ну, теперь тебе придется утешаться Кристин Скотт Томас.

– Кем?

– Я просто не хочу больше этого слышать, пап. Неужели не видишь?

– У меня тоже есть воспоминания, знаешь ли. Что ты делаешь?

– Раздеваюсь, – сказала она, сбрасывая туфли и вытряхиваясь из шортов.

– Господи Боже Всемогущий! – взревел он, когда она сбросила нижнее белье и безрукавку. – Ты вообще потеряла всякое представление о приличиях?

Джорджи упала в бассейн и легла на прохладное, гладкое дно, вне звука его голоса, всех их голосов.

Джорджи было едва-едва двадцать один, и она еще была трепещущей практиканткой, когда ей впервые пришлось столкнуться с мертвым телом. Дежурная сестра позвала ее и объяснила порядок оказания последних услуг, обмывания покойного. «Думай об этом, – сказала она тогда, – как об уборке». Джорджи знала пациента, старину Теда Бенсона, за которым она ухаживала неделями. Его смерть была вполне ожидаема, но Джорджи все равно была потрясена. От нее требовалось обмыть его, заделать отверстия на теле и перевязать конечности, перед тем как отвезти тело вниз, в морг. Вскоре после того, как Джорджи приступила к делу, дежурную сестру куда-то позвали, и Джорджи осталась с телом наедине. Оно было уже холодным, и она начала быстро обрабатывать его губкой, как будто купол живота – это крыша «Фольксвагена»; но, занимаясь своим делом, она вспоминала Теда, который никогда не жаловался, его мягкий голос, его джентльменскую почтительность, и это воспоминание немного устыдило Джорджи – и успокоило. Она начала относиться к его останкам по-другому. Она ополоснула лицо и вытерла так аккуратно, будто он был все еще жив. Она поняла, что успокаивающе шепчет ему что-то, как будто он – пациент, положившийся на ее заботу. Больше Джорджи не сожалела о том, что ей досталась такая работа; она жалела только, что не сумела спасти его. «Ты мне нравился, Тед, – сказала она. – Я восхищалась твоим самообладанием, ты же знаешь. Я уже скучаю по тебе». Она обтерла его тампоном, нежно обвязала его лодыжки и челюсть, и когда закончила, то уже знала, что нашла самую чистую часть себя. На комнату снизошла святость.

…К удивлению и ужасу остальных, Джорджи отказалась от всех предложений приютить ее на ночь и, когда все уехали, осталась в доме матери. Место казалось заброшенным и покинутым. Там были только Джорджи и пятно, оставшееся от матери. Утром Джорджи посетило настойчивое желание еще разок поплавать голой в бассейне. Для начала она сделала несколько ленивых гребков, чтобы как следует прочувствовать все, чтобы ощутить чистый рой пузырьков на животе. Потом она втянулась в более четкий ритм и стала грести энергичнее, и от этого мышцы начали гореть, пока она не поняла, что плывет в состоянии ярости. Это было то чудовищное влажное пятно на ковре. Знак того, что последняя возможность исчезла. Никто из них не понял бы, но она смогла бы по-настоящему оценить полчаса наедине с матерью до того, как придут могильщики. Раздеть ее, да, и обмыть, смыть корку косметики, которая всю жизнь скрывала ее лицо, всю эту помаду, тон и румяна, карандаш и тени. Нежно. С суеверным почтением. Не злобясь и не торжествуя, но отдавая дочерний долг. Чтобы они обе освободились от груза. Ты всегда хотела показать ей то, что делаешь лучше всего, – чтобы она поняла кое-что о тебе. И доказать, что ты могла любить ее. В тихой комнате, одна. До того, как уйдет ее суть. До того, как твое сердце съежится до размеров сушеной фиги.

Плавая, Джорджи услышала, как кто-то окликает ее. Рука появилась в пятнистой голубой мути.

– Джорджиана!

Это была Энн. Она стояла на коленях у края бассейна и полоскала рукой в воде, как дрессировщик дельфинов.

– Ради всего святого, Джорджи.

Джорджи стояла, уцепившись одной рукой за перила, и пыталась дышать. В тени сестры ей было жарко и хотелось упасть в обморок. Ее тело чувствовало отраву внутри. Ее начало трясти.

– Тебе мало прошлого вечера? – закричала Энн. – Дети здесь. Сегодня суббота, день похорон твоей матери, а ты голышом купаешься в бассейне, как девчонка!

Джорджи посмотрела вверх на Энн в костюме от Шанель.

– И вытри нос! Господи, они идут.

– Привет, тетя Джорджи! – крикнула Блейк со ступенек.

Лицо девочки пожелтело от желтого платья. Совсем недавно сменившиеся зубы казались слишком большими для рта. Рядом с ней ухмылялся юный Джаред.

– Ты нудистка.

– Всем нудистам нудистка, Джаред.

Дети прикрыли рты руками и искоса посмотрели на мать, будто бы спрашивая разрешения рассмеяться.

– Джим звонил, Джорджи.

– Вот как.

– Он подъедет?

– Нет.

– Я просто предположила.

– О Боже!

– Я тебя не понимаю, – сказала Энн. – Уже полдень. Вылезай.

Джорджи взобралась по лесенке и минуту поискала полотенце, которое, как оказалось, просто позабыла захватить. Потом она заметила глаза детей, широко раскрытые, как анемоны, и как раз поворачивалась к Энн, когда сестра заключила ее в стыдливые объятия, которые на секунду показались Джорджи похожими на любовь, но, как она почти сразу поняла, были просто выражением стыда.

Позже Джорджи сидела в пропекающемся на солнце черном лимузине, пока остальные роем шли взглянуть на тело. Никто не разговаривал, когда родня наконец присоединилась к ней в катафалке.

Сама служба была образцом утонченности и вкуса. Присутствие Уорвика Ютленда, КС, повергло викария в раболепное волнение, и Джорджи показалось, что отец был восхвален не меньше, чем покойная мать. Когда она произносила слова холодноватых, многословных гимнов, знакомых со школы, удивлялась, с чего это Дереку взбрело говорить об их матери. Во время службы на нее снизошло понимание того, что у нее на заднице ужасный солнечный ожог, и чем дольше шла служба, тем жестче становилась кожа, – до тех пор, пока уже почти в самом конце Джорджи не начала ощущать, что ее задница раздулась так, что, наверное, стала в два раза больше, чем обычно.

Потом, в крематории, который был оформлен как холл трехзвездочного отеля и наполнен соответствующим духом, на обитой скамье рядом с Джорджи появились Джим и мальчики – будто бы по предварительной договоренности. Костюм Джима отлично на нем сидел, но ему все равно как-то удавалось выглядеть так, будто костюм ему безнадежно мал. Мальчики, казалось, были потрясены. Джорджи подумала, были ли они на похоронах собственной матери или нет. Разговоры на эту тему по молчаливому согласию всегда считались неподобающими. Когда гроб спускался под мраморный пол, на коленях Джорджи появился носовой платок; она в изумлении подняла глаза и увидела, как Джош садится обратно рядом с отцом. Этот платок был ей знаком – в свое время она прогладила его утюгом, свернув в маленький квадратик, – но она никогда не видела, чтобы он покидал шкафчик Джоша. Она уставилась на него, а крематорий тем временем наполнился мелодией песни Барбры Стрейзанд.

Поминки были у Дерека и Энн. Джуд лежала на кровати и всхлипывала. Потом Джим отвез Джорджи обратно к матери, и мальчики сидели внизу и смотрели телевизор, когда они с Джимом пошли в спальню поговорить. Она чувствовала оцепенение. Она не понимала ни того, почему он здесь, ни того, почему она согласилась, чтобы он отвез ее. Джорджи казалось, что против нее что-то замышляют, и у нее болела задница.

– Ты говорил с Энн, – сказала она, встав у окна, а он сидел на ее узкой постели с жутко розовым покрывалом.

– Трудно было бы не говорить, – пробормотал он. – Похороны и все такое.

Она вздохнула. Отсюда была видна река, сияющая между эвкалиптами с ароматом лимона. Красный рододендрон был в два раза больше, чем она помнила.

– Я и не знал, что ты держишь здесь свои вещи, – сказал он.

Когда она обернулась, он обозревал горы одежды, которые годами пылились здесь. Он был прав. В тех редких случаях, когда она приезжала сюда за последние несколько лет, все эти вещи выглядели как мебель, попавшая к ней по случаю. Весь этот хлам, сросшийся с нею, она едва воспринимала. Комната казалась гораздо меньше, но теперь она видела, что ее изменило не время, а горы мусора. Чемодан со шрамами от наклеек, рюкзак, корзинки сувениров и безделушек. Тубы с плакатами, коробки с пластинками, стереопроигрыватель. На маленьком рабочем столе кипы фотографий и кинжал джамбия – Джим вытащил его из кучи и торжественно осмотрел лезвие, как могут только мужчины. Она отвернулась и увидела полки с рядами учебников. «Варианты развития шока», «Ключ к психиатрии», «Онкология для медсестер и медиков-профессионалов» (в двух томах), «Руководство по сестринскому делу Липпинкотта». Они были толстые и твердые, как больничные матрасы, и наверняка давно устарели. На стене – фотографии в рамках, которые повесила здесь мать. Джорджи в школьной форме с прической «ангелы Чарли», которая была у нее, пока она не обрезала волосы и не покрасила их в лиловый цвет. Она же где-то в Саудовской пустыне с верблюдами, с глазами как щелочки почтовых ящиков на солнце. И она же в мини-юбке и темных очках на капоте машины без верха в Мексике.

– Здесь вся твоя жизнь, – сказал он.

– Я здесь не живу с восемнадцати лет.

– Но ты держишь здесь все вещи.

Она пожала плечами.

– Что станется с домом?

– Кто знает! Наверное, будет завещание.

– Потянет прилично.

– Да уж наверное.

– Джорджи…

– Мальчики отлично себя вели.

– Да. Слушай, я хочу поговорить о браконьере.

– Я не могу.

– Это по-честному. Но когда-нибудь.

– Может быть.

– Ты вернешься?

– Мне надо подумать.

– Правильно.

Он поднялся с кровати. Она посмотрела на «Эксминстер» и увидела, что на нем все еще морщины от утюга. Присутствие матери.

– Я пошел, – сказал он. – Чтобы до темноты. Не собираюсь объезжать каждого кенгуру в округе.

– Спасибо, что приехал, – сказала она.

Она для приличия спустилась, чтобы проводить мальчиков. Она стояла на краю аккуратного газона и махала, как настоящая родственница. Еще до того, как они завернули за угол, она обернулась и пошла к дому, но на нее из засады напал распрыскиватель.

Около восьми в тот вечер она сидела у бассейна с высоким стаканом минеральной воды и несколькими цитронелловыми свечами, когда вниз по ступенькам процокала на каблуках Энн. Ночь была удушающе жаркой, и сад был тяжел от аромата храмовых деревьев и хлорной вони.

– Вот ты где.

– Вот я где.

– Бобу пришлось вызвать доктора. Джуд не в себе. Дал ей транквилизаторы.

– Бедная Джуд.

– Я почти была уверена, что ты уехала. Господи, как жарко!

– Поплавай.

– Нет.

Они сели у стола, их ноги были освещены бассейном, а лица – свечами, мрачный лимонный запах которых поднимался от стола и смешивался с более сладкими запахами в вышине.

– Я не могу вынести мысли о том, что ее больше нет, – сказала Энн.

– Я знаю.

– Но ты не пошла с нами прощаться. Я просто не понимаю тебя, Джорджи. Мы хотели пойти все вместе. Как сестры. А ты делаешь такое – как маленький сорванец, ведешь себя так, как будто это всего-навсего небольшое неудобство.

– Я не хотела видеть ее такой, – сказала Джорджи, понимая, что это невозможно объяснить.

Если даже Джуд не поняла, то у Энн нет никаких шансов.

– Ты медсестра! Даже Маргарет и та смогла.

– Извини, Энн.

– Это водка? – спросила Энн, указывая на стакан с водой.

– Да, – солгала Джорджи.

– У тебя проблемы?

– Есть кое-какие, как у всех.

– Джим знает?

– Джим знает все, ты уж мне поверь.

– Я видела, как ты разговаривала с папой.

– В чем дело, Энн? Похоже, ты пришла сюда с какой-то целью. Если честно, ссориться я не хочу.

– Так почему ты осталась?

– Мне надо кое в чем разобраться, сестренка. Мне просто нужен передых на одну ночь.

– Ты видела завещание, так?

– О чем ты?..

– Это меня просто бесит. Это твое холодное отношение. Ты вдруг начинаешь околачиваться возле дома нашей матери.

– Энн?

– И это так… нагло. Сидеть здесь возле бассейна, как будто он уже тебе принадлежит.

Колготки Энн затрещали от статического электричества, когда она перекинула ногу на ногу.

– Ты просто устала, сестренка.

– У некоторых из нас есть обязанности.

– Я знаю, милая.

– Нет, не знаешь. Ты не знаешь, каково это – оказаться в ловушке.

– В браке, ты имеешь в виду?

– Нет, Джорджи. В финансовом плане.

– У вас с Дереком проблемы с деньгами? – спросила Джорджи в совершенном изумлении, которое для Энн, наверное, прозвучало как веселое недоверие.

– Только у меня.

– Долги?

– Попытайся говорить так, чтобы не чувствовалось твое потрясающее превосходство.

– Как это случилось?

– Я затеяла дела с Маргарет. Ну, я была негласным партнером.

– О нет.

– Ты хочешь, чтобы мы умоляли тебя?

– И поэтому ты пришла посидеть со мной сегодня вечером?

– Ты почти не знала нашу мать. А нам нужны деньги.

– Ну и забирай эти деньги.

Энн начала всхлипывать.

Джорджи почувствовала, что не в состоянии утешить сестру, но, что любопытно, и не хочет ее утешать.

– Я уеду утром, – сказала она.

Со всеми симптомами похмелья, которого она не заслужила, Джорджи собрала все, что хотела забрать из своей старой спальни, погрузила в грузовичок Бивера и поехала через кольца пригородов к реке у Кроули, где на минуту притормозила, чтобы поглядеть, как старик ныряет с пристани и плывет по сверкающей воде джентльменским ползком. Суда в доках яхт-клуба были похожи на сцену из воскресной картины, а их мачты были как серебряно-белые заросли.

Она вспомнила о «Миррорах» и «Мотах», на которых плавала. «Австралы», «Робертсы» и «Фары», на которых гоняли друзья отца. «Сворбрик»[15], который был у них одно время. Встречи в сумерках. То, как они пропахивали море по дороге из Роттнеста.

Когда она въехала обратно на дорогу, она окинула взглядом арки и овалы университета и подумала, были ли те два года, которые проваландалась на медицинском, саботажем, как она представляла это отцу, или настоящей неудачей, которую она втайне подозревала.

Она ехала по Маунтс-Бей-роуд и смотрела на реку между финиковыми пальмами. У старого здания пивоваренного завода протестующие аборигены, похоже, собрали пожитки и ушли обратно в свои лагеря. За поворотом гудел торговый район. В этом городе для нее ничего не оставалось. Ей не стоило возвращаться из-за границы. Она никогда больше не будет здесь жить.

Был полдень, когда она съехала с шоссе у старого фруктового киоска, и ее настроение начало улетучиваться, когда она подумала о Лютере Фоксе и обо всех своих вещах в его доме. Им не надо больше возвращаться в Уайт-Пойнт. Они могут раз в неделю делать покупки в городе и ездить на пляж короткой дорогой. И там была река. Умиротворяющая тишина. И музыка. И дом, полный книг. Ей не надо спасать его; она просто будет вместе с ним. Они будут сажать деревья, и он снова сможет выращивать арбузы. Это настоящий шанс, ведь так?

Куры выпорхнули из-под дома, когда она вышла из машины. «Мы сравним, у кого солнечные ожоги больше», – подумала она, остро ощущая свою задницу. Куры бросились к ее ногам с такой готовностью, что это ее даже удивило. Она увидела, что задняя дверь закрыта. Она на секунду задержала дыхание и подошла. Дверь была заперта. Она обошла дом кругом, и кровь стучала у нее в горле, и она поняла, что и передняя дверь заперта на засов. Еще не начав стучать или звать, она уже знала, что его нет.

На столике на веранде, в трухе, которая осталась от столпотворения москитов вокруг лампы, лежали два речных камня. Вороны с расстановкой каркали из зарослей казуарин. Джорджи эти звуки показались насмешкой. А чем еще это могло показаться?

Она подняла камень и бросила его в бахчи, а потом бросила и второй следом. Они ударились в грязь с глухим стуком. Даже скорее не со стуком, а с хлопком. Тихие насмешливые аплодисменты. Она стояла, вцепившись в перила, и какое-то время даже не плакала.

Ей не хватило гордости, чтобы удержаться и не обойти сараи и излучину реки. Она дошла и до холма над карьером, хотя была уверена: там его нет. Она твердила сама себе, что он мог уехать на время. Но куда на пару дней может уехать человек, у которого нет машины? Не по магазинам же он собрался прошвырнуться, ради всего святого. Она знала, что он дал деру. Оставил ее на съедение волкам.

Последняя судорожная надежда исчезла, когда она въехала во двор Бивера. Джорджи еще казалось, что он вполне мог заглянуть туда в поисках машины, а может, даже ждет ее там. Но Бивер не сказал ни слова. Похоже, он был не в настроении. Она поехала к Джиму, потому что больше идти ей было некуда. У нее была машина, набитая мусором, а чистой одежды не было. Она не могла думать.

Дом был пуст, но, как всегда, не заперт. Она увидела, что жалкие остатки ночи, проведенной ею в свободной комнате, уже убраны. Между велотренажером и креслом-качалкой, которое давно пора было перетянуть, кровать была аккуратно заправлена, и в изножье стояла картонная коробка, которую она упаковала много дней назад. Она спустилась и разгрузила машину.

Через два часа вернулся Джим. Он бросил на раковину что-то в пластиковом пакете и заметил на диване Джорджи.

– Мальчики ловят на блесну карпа.

– Удачно?

– Да.

– Где они?

– На пристани. Жарко, как в аду.

– Я приготовлю что-нибудь, – сказала она.

– Как хочешь. Я их разделаю.

– Да.

– Ты в порядке?

Джорджи пожала плечами.

– Хочешь выпить?

– Нет.

– Как там твои сестры?

– Дерутся из-за денег.

– Уже? Вот черт!

– Кто сегодня был шкипером? Кто выводил «Налетчика»?

– Борис.

– Вот как!

– Я, если честно, не ожидал тебя увидеть, – сказал он.

– Ты хочешь, чтобы я уехала?

– Вовсе не обязательно тебе уезжать.

Джорджи смотрела, как суда подходят к стоянкам – бронзовые силуэты на фоне закатного солнца.

– Хотя, я думаю, у меня есть полное право не просить тебя, – сказал он.

– Просить?

– Ты можешь оставаться на своих условиях. Правда. Мне все равно.

Джорджи смотрела на сухую, белую кожу у себя на коленях.

– Я и мальчики, – пробормотал он, – мы очень ценим то, что ты сделала для нас.

– Кажется, у вас здесь была настоящая сходка.

– Вроде того, – сказал он, отворачиваясь, чтобы вымыть руки. – Джошу кажется, что он доставил тебе много неприятностей, и ему от этого плохо.

– Потому что моя мама умерла?

Джим сполоснул руки и вытер их. Даже с того места, где она сидела, было видно, какие они огромные и коричневые, как изрезаны шрамами.