Джорджи покачала головой в приступе вины и разлила чай.

– Вчера вечером, – сказала Рэчел, – я к нему заходила, хотела взять посмотреть кино, и у бензоколонки стоял туристский автобус. Ты знаешь такие. Полный япошек, которым нужна машина. Знаешь, как это бывает. Целый день шатаются по дюнам, думая, что здесь у нас дикие края.

– Бедные засранцы, – сказала Джорджи. – Хотят живого лангуста, которого им обещали в туристском проспекте.

– В любом случае я на велике. А водитель подкачивает шины, и я вижу этих трех ребят, местных, лет по двенадцать, во дворе у Бивера. И они выписывают кренделя. Ну, в смысле, кружат вокруг автобуса. И я подъезжаю поближе и вижу эти лица в окнах, эти широкие глаза. И на стеклах куски окалины, и никто не выходит из автобуса, а водитель просто качает себе и качает, как будто ничего не происходит. Они видят меня, эти ребята, две девочки и мальчик, и просто смотрят на меня, и все. С вызовом. А в конторе – Бивер и Лоис. Выглядывают. Дети уезжают. И я подхожу к двери, а Бивер мне говорит, что закрыто. Вот так. Даже не стал со мной разговаривать.

Джорджи все это очень ясно себе представила, вплоть до лиц детей, до потрескавшихся под солнцем губ, и знала, как все будет. Одетые, как белая рвань, в модные фасончики, с крысиными хвостиками, и на огромных «Би-Эм-Эксах»[24], заржавевших от того, что они ездят на них по приплеску. Гордый продукт общества.

– Почему он не выпроводил их? – спросила Джорджи в смятении. – Бивер же здоров, как шкаф.

Рэчел посмотрела на нее. Джорджи почувствовала, что ее проверяют.

– Джорджи, он боится. Проснись. Он не может и пальцем тронуть этих ребят. Подумай только, чьи они. И положение Бивера.

– Что это за положение такое?

– Джим тебе никогда не говорил?

– Не говорил мне чего?

– В полиции на него досье длиной отсюда до Бразилии. Вооруженные ограбления, в основном с нанесением тяжких.

– Никто мне не говорил. Никто.

– Вот я и вижу.

– Так что там за история, Рэчел?

– Банда байкеров, – сказала та. – Он стал свидетелем обвинения. Групповое изнасилование. Но дело развалилось. И теперь у кучи народу есть кое-что против него.

– Никто об этом вслух не разговаривает, – сказала Джорджи.

– Не все знают. Но важные люди знают. Они знают.

– Рэчел, а откуда знаешь ты?

– Я встречала его в тюрьме, – сказала она. – Та моя другая карьера, помнишь? Я была – предположительно – социальным работником в управлении исправления преступников. Но никто из нас не признает собственного прошлого.

– Господи, почему же он тогда живет здесь? Разве ты бы на его месте не похоронила себя в каком-нибудь городе? Здесь он на открытом месте.

– Его отец в шестидесятых рыбачил здесь. Может быть, здесь емууютно. И просто догадка образованного человека, но, кажется, Бивер помнит кое-что из старых времен. В этом городишке куча мерзких секретов, Джорджи. Знать кое-что по мелочи о горожанах – это как вклад в банке, так? Это объясняет, почему он чувствует себя в безопасности.

– Ну, как я понимаю, ты много об этом думала.

– Да уж, время у меня было.

– Старые добрые времена, – горько пробормотала Джорджи.

– Не думаю, что он томится по ним. По своим старым временам или по чьим-то еще. Думаю, что он просто хочет новой жизни, тихой жизни. Все равно что-то я сомневаюсь, что старые добрые дни остались так уж далеко в прошлом, как может показаться. Господи, только посмотри на этот вид. Джим, наверное, должен чувствовать себя королем всего, что он видит.

После ухода Рэчел Джорджи была встревожена и подавлена. Было что-то колючее в Рэчел, что-то бо?льшее, чем левацкая паранойя, в которой Джорджи ее подозревала. Все время Джорджи чувствовала, как в Рэчел поднимается раздражение. Утро не удалось.

Она пошла к лагуне искупаться. Воздух был сух и горяч, а вода роскошна.

Когда она вернулась домой, на автоответчике было сообщение от Энн. Джудит в больнице. Была сцена. Боб рассудительно отвез ее куда-то в благоразумное место. Джорджи это место знала.

Сначала она позвонила Джиму, а потом Рэчел, которая согласилась забрать мальчиков из школы в три. Потом она позвонила сестрам, но натыкалась только на секретарей или автоответчики. Она чувствовала неестественное спокойствие, и это ее волновало.

Бивер, наполняя канареечного цвета «Мазду» неэтилированным, был очень краток. Она хотела спросить о вчерашних событиях, но его угрюмого взгляда оказалось достаточно, чтобы она сдерживалась, пока он не захлопнул крышку бака и не вернул ей ключи.

– Бивер, Рэчел рассказала мне о прошлом вечере и тех ребятах.

– Уже лучше, – сказал он. – Она сдристнула.

– Лоис? Нет!

– Знать бы мне. Так жену не стоит заводить. Это недостойно.

– Эти маленькие ублюдки.

– Вернулась к миссис Палмер и ее пятерым дочерям.

– Она была хорошая, Бивер. Она мне нравилась.

– Вот и мне тоже, – горько сказал он.

– Это так ужасно.

– Не волнуйся, – сказал он. – Переживешь.

Джорджи отъехала, глотая слезы. Ее недавнее спокойствие исчезло. Она уже скучала по нему.

Больница была недалеко от реки и, как сказала Энн, очень благоразумная. Это было учреждение, которое члены семей пертского истеблишмента использовали для избирательных процедур и частных недель просыхания. После сумасшедших, нефункционирующих учебных госпиталей, где Джорджи проходила подготовку, атмосфера этого места показалась ей до удивительности вялой. На сестринском посту, по крайней мере, не было никого, кто рыдал бы сестре в плечико, это уж точно.

Когда Джорджи наконец позволили зайти к Джуд, она поняла, что сестра выглядит очень утомленной. Ее кожа приобрела восковой оттенок, губы потрескались. Когда они обнялись, Джорджи показалось, что Джуд стало меньше, чем было.

– Выкачали меня, – хрипло сказала Джуд.

– Что? – спросила Джорджи, отстраняясь, чтобы посмотреть ей в лицо.

Джуд смотрела на свои руки.

– Выкачали мне все внутренности, – захрипела Джуд.

– Ты что-то выпила?

– Все. Горло болит.

– Господи, Джуд, когда?

– Во вторник? Вчера.

Джорджи снова обняла ее. Она оцепенела от шока, от самой мысли.

– Вот оно. Я официально признана сбрендившей.

– Нет, ты просто несчастная.

– Слабая.

– Нет.

– Слабая.

– Джуд.

– Это ты сильная.

Джорджи выдернула пару салфеток из коробочки на тумбочке.

– Я сегодня думала о маме, – сказала Джуд. – Вспоминала тот вечер, когда они оба были одеты для торжественного ужина, помнишь? Мама в этом облегающем розовом платье с декольте, помнишь? И мы, в наших платьицах, смотрим, как она спускается с лестницы, такая красивая. И папа говорит, поясничая, углом рта: «Полный свет, никого дома нет». Но такой красивый свет. Джорджи, мне же не померещилось?

Джорджи покачала головой, прижала влажные салфетки к ее рту.

– Видишь, – сказала Джуд. – Я вышла замуж за отца.

Внизу, в холле, спустя полчаса Джорджи палила очередью обозленных звонков. Почему ей раньше не сказали? Что это за секретность, ради всего святого? И как они думали с этим справляться? Но, даже гавкая и бесполезно жестикулируя, она думала о себе, о своем собственном невнимании, о неспособности прочитать яснейший из знаков.

Перед отъездом она позвонила отцу; это была почти запоздалая мысль. Его секретарь сказал, что тот во Фремантле, что через сорок минут он отплывает на остров Роттнест и что Джорджи может поймать его по мобильному. Отвечая на ее звонок, старик не лукавил. У него был такой обеспокоенный голос. Могут ли они встретиться?

Джорджи понадобилось полчаса, чтобы добраться до пристани для яхт. Отец и Грета были на причале в роскошных костюмах для яхтенного спорта. Грета была так накрашена, что Джорджи решила, что косметика для нее – все равно что солнцезащитный крем. Белые ноги старика шелушились. Они трое неловко поцеловались.

Не успела Джорджи приступить к разговору, который, конечно же, должен был касаться непосредственного будущего Джуд, старик сунул ей в руки кипу бумаг. Это были регистрационные и страховые документы на судно под названием «Последний адрес». Бумаги были уже на ее имя. Джорджи посмотрела на отца. Лицо у него все перекосилось от удовольствия.

– Покатай нас как-нибудь, – сказал он, ступая на палубу большого белого «Бертрама», моторы которого, как она сообразила, все это время уже работали.

Грета клюнула ее в щеку и, лучась эмоциями, о которых Джорджи могла только догадываться, отдала швартовы и ступила на палубу. Мачеха. Грета помахала, все еще сияя, и, когда яхта отвалила от причала и повернулась, Джорджи увидела пышно написанное на корме название: «Итоговое дело». Господи. Почему уж не «Расчетные часы»?

Глядя, как они скользят от пристани, Джорджи пришлось признать, что он любит ее. Она видела это в его ухмылке. Кроме мужской спеси, там была любовь. Но такая, что сбивала ее с толку. За этими годами раненых взглядов было задиристое неподчинение; и все же никогда это не было очень личным или даже просто личным. Его преданность была неестественно стратегической. Последние несколько недель он пытался этим подарком выказать свою привязанность, а Джорджи ее отвергала. Она чувствовала, что отец очень старается что-то сделать; она почти ощущала себя виноватой. Но вот она, холодная суть: даже при полном напряжении ему нужно было что-то замышлять, ухищряться и затем выигрывать. Джорджи знала, что ей оказали услугу. Дар был вручен так, будто это была повестка в суд или иск. Хитрая западня. Даже в отцовской любви – великая игра. Служить, угрожая. Вот его представление об услуге. Это была любовь.

У яхт-клуба Джорджи направили к доку; направлял бойкий молодой матросик, который все не отводил взгляда от ее ног. «Последний адрес» стоял на клиньях и раме, его киль был отдраен до блеска.

– «Жанно», – сказал паренек. – Отличное судно.

Это был «Сан Одиссей»[25]; Джорджи знала дизайн.

Сорок футов сияющего кевлара чудных обводов, со стройной, низкой крышей рубки. Кокпит был просторен, несмотря на разделенную рубку и двойные рули. Мачта, лини, сталь – все сияло. Это была настоящая мечта; на этой яхте можно было плыть куда хочешь.

– Почти и не плавала, – сказал паренек. – Цимес. Интересуетесь судами?

– Только моими собственными.

– А у вас есть?

– Да, – сказала она, указывая на яхту.

– Е-мое, – сказал он.

Это прозвучало как приглашение.

Джорджи прошла по бетонированной площадке к конторе, нашла брокера и через двадцать минут уже продала судно.

Когда Джорджи снова увидела ее – не прошло и часа, – Джуд была в замешательстве. Ее прежняя чистая грусть исчезла. Казалось, она медленно всплывает из какой-то счастливой мечтательности, когда Джорджи подошла к ней, но уже через несколько секунд Джуд овладело возбуждение. Уже приступив к делу, Джорджи знала, что это вызовет неловкость, но она чувствовала настоятельную необходимость положить чек на покрывало рядом с рукой сестры. Несмотря на поспешность продажи, это все равно были большие деньги.

– Ты можешь уйти от него, Джуд. На эти деньги ты можешь купить себе дом где-нибудь подальше от него. Найди адвоката, все, что понадобится. Ты не застряла в этой ситуации, поняла? Когда тебе полегчает, ты можешь уйти. Бери Хлою. Живи своей жизнью.

– Но это воровство, – сказала ее сестра, потрясенная. – На нем твое имя.

– Я с этим разберусь, сестренка. Господи, да проще простого.

– Нас поймают.

– Джуд, я принесу тебе другой чек. Забудь, что видела этот.

– Я не могу забыть! – заорала Джуд.

Надушенная медсестра появилась в дверях.

– Пожалуйста, – взмолилась Джуд, обращаясь к сестре. – Скажите ей, что я не могу забыть.

Джорджи свернула оскорбительный чек и ушла, не дожидаясь приглашения.

Два раза за ту неделю Джорджи ездила в город повидать сестру. Она уезжала в девять, когда мальчики уходили в школу, и возвращалась каждый раз задолго до трех часов. Джуд была похожа на безумную; у Джорджи разрывалось сердце, когда она смотрела на сестру.

В субботу она взяла с собой Брэда и Джоша. Им нужна была обувь. К их ужасу, сначала она отвела их в научный музей, а потом оставила ждать в холле больницы, пока навещала Джуд. Это были угрюмые, унылые полчаса. Она не поднимала денежного вопроса – отношение Джуд иррациональным образом испортилось за прошедшие дни, и чек теперь завис на банковском счете Джорджи непонятной суммой.

Возвращаясь домой – день был длинный и сонный, – она обернулась, проезжая мимо фруктового киоска. Над деревьями за поворотом поднимались клубы дыма. Мальчики заволновались, показывая пальцами.

Это была пыль, а не дым.

Повернув, они увидели ребенка, который бежал вдоль дороги, спотыкаясь на голеньких ножках. В кювете была машина.

Джорджи затормозила и остановилась.

– Я знаю, кто это, – сказал Брэд.

– Оставайся здесь, – сказала Джорджи. – Не выходи из машины. У вас будет чем заняться через минуту, ты меня понял? Когда я приведу ее, вы будете держать эту девочку, говорить с ней и не давать ей вылезти из машины.

– Жарко, – сказал Джош.

– Это Шарлотта, – сказал Брэд.

Джорджи щелчком врубила аварийные фары и побежала за всхлипывающей девочкой вдоль по дороге, пока не ухватила ее за руку и не отвела обратно. Рука и одежда девочки были в крови, но, скорее всего, не в ее собственной. Она выглядела лет на девять; она вся похолодела от шока. У мальчиков были белые лица, когда Джорджи открыла дверцу «Мазды».

– Привет, Шарлотта, – робко сказал Джош.

Девочка икнула. Она неподвижно сидела между мальчиками, которые смотрели на нее, не отводя глаз. Джорджи закрыла дверь и перевела дух.

Машина на той стороне дороги перевернулась и снова встала на колеса. Она застряла в известняковой крошке в кювете, и кузов весь погнулся. Вся передняя дверца со стороны шофера была залита кровью. Голова с черными кудрями свешивалась из раскрытого окна.

Джорджи подергала дверцу со стороны пассажира, но она помялась, и открыть ее было невозможно. Стекло было опущено; Джорджи просунула голову внутрь; ее тошнило от ужаса.

– Эй? – сказала женщина за рулем.

Джорджи втиснулась в окно, пролезла через стекло и камни на сиденье и ухватилась за стойку, чтобы успокоиться. Лицо женщины было покрыто запекшейся кровью, и его не было видно, потому что подбородок был прижат к плечу. И волосы. Кожа была поднята со лба настолько, что эти черные кудри казались не на своем месте. Глаза женщины были закрыты и покрыты коричневой коркой, и кровь стекала в ложбину, образовавшуюся между грудью и коленями. Блузка поблескивала от крови.

Она прошептала что-то, чего Джорджи не смогла разобрать.

– Что вы сказали? Машина? Черт с ней, с машиной!

– Шина, – сказала женщина. – Пропорола шину.

Джорджи подобралась ближе, думая, что все не так страшно, просто слишком много крови, и тут увидела руку женщины. Правая рука. Из нее торчала кость. Мышца превратилась в извитой кусок мяса и сухожилий. Кажется, когда все произошло, ее локоть лежал на окне; весь вес машины прокатился по этой руке. Она уже стала красновато-коричневого цвета. Плохо.

– Шарлотта? – спросила женщина.

– Она в моей машине. С ней все в порядке. С ней все хорошо. Был еще кто-нибудь?

– Нет.

– Вы отлично держитесь, – сказала Джорджи, пытаясь овладеть собой, пытаясь обрести обычную уверенность, которую она раньше могла излучать по девять часов на дню. Она в ужасе смотрела на руку, замечая, как с нее постепенно уходит цвет. Сосудов, из которых хлестала бы кровь, не было видно. Джорджи осмотрелась вокруг, пытаясь найти в этом беспорядке хоть что-нибудь, что могло бы послужить жгутом. Застряв в окне, Джорджи выпуталась из лифчика под майкой и завязала его над локтем, где плоть собралась в складки, как дутый рукав. Женщина взвизгнула, но не потеряла сознания, и, когда она сменила позу, с ковшеобразного сиденья послышалось жуткое хлюпанье натекшей крови.

Кажется, подъехала и остановилась машина. «Господи, – подумала Джорджи, – пусть это окажется кто-нибудь, кто знает, что надо делать! Пусть они возьмут все на себя, пусть они со всем разберутся».

Успокаивая раненую женщину, обещая, что вернется через секунду, она вылезла наружу.

Рядом остановилась женщина в серебристом «Паджеро». Она была то ли потрясена, то ли слишком осторожна, потому что окно опустила только через несколько секунд.

– О Господи! – сказала она. – Вы в порядке?

Со всем спокойствием, которое только смогла из себя выжать, Джорджи велела женщине вызвать по сотовому «скорую», спросить «скорую» из Уайт-Пойнта, потому что он ближе, развернуться и ехать назад в Уайт-Пойнт, забрав детей, которые сидят в той машине через дорогу. Они покажут ей, куда их отвезти.

– К придорожной пивной, да, станция техобслуживания. И езжайте, езжайте быстро!

Забравшись обратно в окно, Джорджи увидела, что женщина за рулем все еще в сознании, но трясется и ее рука посерела. Она подсчитала, что «скорая» приедет через полчаса в лучшем случае или через сорок пять минут, если все пойдет наперекосяк, – пока там разыщут дежурных добровольцев. Отсюда девяносто минут до ближайшей городской больницы. Рука уже стала историей. Единственное, на что Джорджи оставалось надеяться, так это на то, чтобы она не умерла, чтобы они довезли пациентку до города живой.

«Паджеро» отъехал в грохоте переключаемых передач.

Джорджи подумала о том, чтобы вытащить женщину наружу и пересадить в веселенькую машинку. Это займет полчаса, и эти полчаса ей не надо будет тупо ждать. Но все правила запрещали это. Джорджи знала, что кровотечение начнется вновь в ту же секунду, как только женщина пошевелится, и что она, возможно, впадет в клиническую смерть еще до того, как Джорджи затащит ее в «Мазду».

Она перегнулась через рычаг передач и склонилась, чтобы снова взглянуть на руку. Как раз под плечом, на суставе, сочилась кровь. Рана, которую она раньше не заметила. На ране лежала одна грудь женщины. Та навалилась на дверь всем весом. Отсюда-то и была вся кровь. У женщины открылся магистральный сосуд, и она упала на руку; Джорджи похолодела. За кюветом, в зарослях акации, трещали цикады.

– Я пишу левой рукой, – сказала женщина.

– Ну, это знак того, что нам сопутствует удача, – сказала Джорджи, думая, не удастся ли перетянуть сосуд шнурком от ботинок. Джорджи придется найти сосуд и перевязать его, если женщина начнет терять сознание. Шансов ничтожно мало.

– Мальчики с вами?

– Простите?

– Джоши учится в одном классе с Шарлоттой.

– С ней все в порядке, – сказала Джорджи рассеянно. – Правда, с ней все хорошо.

– Не дайте мне умереть, Джорджи.

– Вы не умрете. Ребята приедут с минуты на минуту.

– Эта дорога – канава.

– Любая дорога – канава, когда сидишь вверх тормашками в машине, – сказала Джорджи.

«Продолжай с ней говорить», – подумала она.

– Она несчастливая, эта дорога. Эта семья. Эти люди.

– Шарлотта, – сказала Джорджи вслух, пытаясь вспомнить одноклассницу Джоши.

В обезображенном и покрытом кровью лице этой женщины не было ничего знакомого.

– Пес.

– Все хорошо.

– Он не должен был этого делать. Мне очень жаль.

– Все в порядке. Помощь скоро приедет.

Женщина задышала глубже. «О Господи, – подумала Джорджи, – вот оно, она сейчас умрет». Но у женщины, кажется, прояснилось сознание.

– После смерти Дебби, – прошептала она, – Джим потерял всякую гордость, знаете ли… Мой Гевин всегда смотрел на него и его отца с уважением. О, Большой Билл, вот он был… Есть стандарты, Джорджи.

– Извините, разве мы знакомы?

– Я Эвис.

– Эвис? Макдугалл?

– Стандарты.

Джорджи подтянулась и села на сиденье наискосок от раненой женщины. Господи, как же ей, наверное, больно! Это была Эвис Макдугалл, но ее черты были неузнаваемы. Она подумала о несчастьях, которых желала всем этим людям.

– Только подумайте о наших детях, которым не найти работы, когда вся эта страна так… азиатирована. Вот что я имею в виду… И нет чести, Джорджи. Так раньше не было.

Джорджи сидела. Она будет это слушать. Какую бы мерзкую чушь ни порола Эвис, она не остановит ее. Какой смысл спорить и какое право есть у тебя вправлять кому-то мозги, когда этот кто-то умирает?

– Эти Фоксы. Они были вульгарны. И воры. И наркоманы.

– Эвис…

– Но с собакой получилось неправильно… Тебе не надо было быть с ним, Джорджи. Ты осрамила Джима Бакриджа.

Джорджи подумала о ночи, когда она возвращалась от Лю. Белая машина, выруливающая из двора Джима. Это та самая машина. Это Эвис прибежала к Джиму.

– Кажется, вы следили за мной, Эвис.

– Моя совесть чиста.

– За исключением собаки.

– Да, – сказала женщина, и из-под кровяной маски послышались всхлипывания. – За исключением собаки.

Джорджи сидела и смотрела, как плачет Эвис Макдугалл. Она держала ее за здоровую руку. Рука была холодна. Джорджи молилась, чтобы эта женщина не умерла. Она молилась ради себя самой.

– Прости, – прошептала она. Эвис. Кому угодно.

Вой сирены раскатился по бахчам.

В тот вечер Джорджи была слишком потрясена, чтобы готовить. Телефон беспрерывно звонил. Она оставила звонки на откуп Джиму. Мальчики были взволнованы дневными событиями; она послала их купить пиццу, и они вчетвером ели на террасе, пока солнце садилось в море.

– Я тут слышал, что ты сегодня отлично справилась, – сказал Джим, когда мальчики утянулись смотреть телевизор.

Было похоже, что он по-настоящему впечатлен, но в то же время он, очевидно, забавлялся. Эвис Макдугалл выжила, и ходили слухи, что и руку тоже удастся спасти.

– Добавила блеска моей репутации, – сказала Джорджи.

– Да, особенно хорошо смотрелся эпизод с лифчиком.

– Я наложила жгут не в том месте.

– Ты спасла ей жизнь.

– Людей вроде Эвис так просто не убьешь, – сказала она без убежденности.

– У тебя усталый вид. Эта фигня с Джуд. Ты себя так в могилу вгонишь.

– Это не фигня.

– И ты взаправду продала яхту?

Джорджи кивнула. Небо со стороны моря горело, как лесной пожар на горизонте; еще один закат, потерянный день.

– Ты, должно быть, ненавидишь отца, – пробормотал он.

– Нет, – сказала она. – Я его люблю.

– Понимаю.

– Расскажи мне о своем отце.

– Как-нибудь в другой раз.

– За три года этого раза ни разу не случилось, Джим. Знаешь, первый год я думала, что это горе. А потом я поняла, что мне ты не хочешь рассказывать.

– Пусть его, Джорджи. У тебя был трудный день.

– Я ничего о тебе не знаю.

– Я тут думал о том, чтобы съездить куда-нибудь в конце сезона, – сказал он. – Я расстался с идеей поехать на Мальдивы. Индонезия – это чертова свалка. На Фиджи постоянно идет война. Я подумал о Бруме. Поудить там в море. Я хочу поймать эту сорокафунтовую барамунди, пока я еще не слишком стар, чтобы забросить удочку.

Джорджи посидела некоторое время, пока слово не отпечаталось у нее в мозгу. Она лихорадочно подсчитывала расстояние между ними, это неизменное молчание. Брум?

– Почему Брум? – спросила она.

– Ну, я же сказал. Барамунди. Знаешь, июль на севере и все такое. В это время там не очень влажно. Сиди себе на Кейбл-Бич и пей дайкири.

– Ты же не пьешь дайкири.

– Кроме того, можешь познакомиться с моими двоюродными.

– В Бруме?

– Они ныряльщики за жемчугом в основном. Половина семьи оттуда.

– Но ты никогда…

– Так вот теперь и сказал.

– С чего это ты вдруг?

– Тут на днях позвонил брательник. Просто идея.

Джорджи пошла к Биверу. Он закрыл заправку и сидел на задах своей свалки. Его глаза и жестянка пива блестели в свете, идущем из задней двери, но лицо было в тени.

– Эй, где это ты научилась так лихо обращаться с лифчиком? Смотрела «MASH»[26]?

Джорджи ощупью добралась до него. Он сидел на погнутой дверце «Камри» Эвис Макдугалл. В жаре можно было учуять запах крови.

– Шовер хочет, чтобы эту штуку взяли на экспертизу. Он подозревает заговор. Саботаж.

– Чушь, – сказала она со смехом.

– Такие ходят слухи. Хочешь пива?

Джорджи отказалась. Она не могла заставить себя усесться на «Камри», так что ей пришлось опереться спиной на другую глыбу, почти не видную во мраке.

– Я ни черта ни о ком не знаю, потому что я такая эгоистка и совершенно не любопытная, Бивер, или потому, что никто мне ничего не рассказывает?

Смех Бивера был хриплым.

– Хочешь мое честное мнение или поцелуй в задницу от личного поставщика?

– Правду.

– Правда в том, что и так, и эдак.

– Вон чего!

– Никто не ожидал, что ты останешься. Что трепаться с проезжим? И потом, ты всегда держалась в сторонке. И, признайся сама себе, ты из другого мира.

Джорджи подумала, но решила с ним это не обсуждать.

– Эвис считает, что Джим помягчал. Что он изменился после смерти Дебби. Правда?

– Это теория.

– Как он изменился? Она говорит об этом так, будто он помудрел.

– Так говорят.

Джорджи решила помолчать несколько минут. Она закидывала удочку, а Бивер не заглатывал наживку.

– У всех нас есть свои сожаления, – пробормотала она.

Бивер смял жестянку.

– Да, – сказал он. – Хотелось бы мне быть великим. Я никогда, черт побери, с этим не смирюсь.

– Я серьезно, Бивер.

– Нет, не серьезно. Для таких, как ты, прошлое – просто такое место, в котором странно бывать. Вот какие там сожаления. Некоторые люди… ты представить себе не можешь, Джорджи.

– Потому что я ходила в частную школу? С серебряной ложкой во рту?

– И потому, что ты женщина.

– Это все чушь, и ты это знаешь.

– Некоторые мужчины, – зашипел он, – некоторых не раздражает, что? они делали раньше. Они не мучаются своим прошлым. Они, черт побери, в ужасе от того, чем они были. И они боятся, что могут оказаться тем же человеком, которым были когда-то.

– Ты… так ты говоришь о себе?

Бивер горько рассмеялся и отшвырнул жестянку. Она упала в темноту.

– На самом деле, – сказал он, – я говорю о Джиме Бакридже. Иди домой, Джорджи, у меня от тебя голова болит. Я только что пережил первый день в качестве покинутого мужа. И не собираюсь я сидеть здесь всю ночь и разбираться с твоими маленькими проблемками. Думал, ты пришла подбодрить парня.

– Ты думаешь, он изменился?

– Боже, дай мне сил!

– Ладно-ладно, ухожу.

– Соображаешь!

Но Джорджи не могла уйти.

– Нет, – сказала она. – Я должна знать.

– Черт! Спроси себя саму – могут люди меняться?

– Просто скажи мне, изменился он или нет.

– Ну, – наконец сказал Бивер, – что-то с ним случилось. Как ты там сказала – люди сожалеют.

– И это твой ответ? – закричала она.

– Господи, Джорджи. Почему ты не уходишь? Почему?

– Потому же, почему и ты, думаю я. Думала, что это тихая жизнь. Я решила, пусть у меня будет что-то вместо ничего.

– Не сравнивай себя со мной, девочка, – горячо сказал он. – Ты-то можешь ехать куда захочешь. Вот, например, прямо сейчас я не против, чтобы ты пошла домой и оставила меня в покое.

– Извини.

– Вот они, снова твои чудовищные сожаления.

В ту ночь Джорджи никак не могла успокоиться. Вид сестры, испытание на обочине дороги, сдерживаемая ярость Бивера не давали ей уснуть, и она подумала о сердитых понуканиях Рэчел за день до того и об этом ползучем сомнении, в котором она застряла. Она была утомлена, но не могла так оставаться и знала, что несколько порций водки не окажут желаемого эффекта, пока она лежит так в темноте. В конце концов от отчаяния она сдалась и приняла слабое успокоительное.

Когда она проснулась на следующее утро, Джима уже давно не было.

Было воскресенье. Она пила кофе, пока мальчики готовили ялик к поездке за крабами. Они, кажется, почти не расстроились, что Джорджи не поедет с ними. Когда они без приключений выбрались в лагуну, она пошла в кабинет Джима и начала искать.

Это была крохотная, душная комната. Окно, выходящее на город и крутые белые дюны, никогда не открывалось. Хотя кабинет примыкал к их спальне, Джорджи редко заходила туда – только чтобы прибраться. Она знала, что раньше в этой комнате шила Дебби. До приезда Джорджи в Уайт-Пойнт Джим работал за столом в гостиной, но потом переместился сюда. Здесь был сосновый стол, шкаф с бумагами, розетка для ноутбука и несколько низких книжных шкафов. Стены были голые. Это мало походило на логово, в котором имел обыкновение прятаться ее собственный отец. По контрасту это было совершенно утилитарное место. В комнате не было ничего, что могло бы взбудоражить любопытство Джорджи. Она уселась в бежевое вертящееся кресло и посмотрела на шкафы. Тома по кораблестроению, управлению рыбными ресурсами, метеорологии. Альманахи, справочники по приливам, несколько романов вроде «Вердикта», «Костров амбиций», «К востоку от Эдема». Какие-то военные мемуары Рэя Паркина. Какая-то штука под названием «Рыцари бусидо». «Восставшие мертвецы».

Она чувствовала себя неуютно, просматривая бумаги. Ей было тревожно даже просто находиться здесь. Бумаги были самые обычные – страховые и банковские свидетельства, переписка с Ассоциацией рыболовов. Ничего интересного. Но она удивилась, когда поняла, что ящик стола заперт. Джорджи поискала ключ под подоконником и под притолокой, но ничего не нашла. Она пошла в спальню и открыла тумбочку возле кровати Джима. Ее поразило то, что? она делает. Какую же благоразумную, обособленную жизнь они ведут! Похоже было, что для них обоих Джорджи оставалась в этом доме гостьей.