Тайнопись плоти

      Я так резко дергаю руль, что подарочный блок кассет Тэмми Уайнетт опрокидывается и сносит башку собачке-болванчику. Гейл блюет на свою блузу.
      - Вся беда с тобой, лапа, - говорит она, утираясь, - что ты хочешь жить по сюжетам романов.
      - Чушь. Я никаких романов не читаю. Разве только русские.
      - Еще хуже! Эт-то тебе не "Война и мир", эт-то тебе Йорк-шир!
      - Ты пьяна!
      - Абс-солютно! Мне пятьдесят три года, и я д-дика, как валлиец с зеленым луком в заднице. Пятьдесят три! Старая развалина Гейл! К-какого черта она сует свой нос в твои дела и срывает с тебя м-муче... муч-ченический венец? Вот что ты думаешь, л-лапа! Конечно, я не похожа на ангела небесного, но не т-только у твоей п-подружки есть кр-рылышки. У м-меня тоже парочка им-меется. - Она похлопала себя подмышками. - Так вот, я тоже малость п-полетала и тоже поднабралась кой-чего! А т-тебе, л-лапа, отдаю задаром! Не беги от женщины, которую любишь! Тем более, что ты думаешь - это, мол, для ее блага! - Тут она икнула так сильно, что заляпала свою куртку полупереваренными устрицами. Пришлось отдать ей свой носовой платок. Под конец она сказала:
      - Лучше теб-бе ее разыскать!
      - Не могу!
      - Х-хто сказал?
      - Я! Я не могу нарушить слово. Даже если это ошибка, сейчас уже слишком поздно что-либо менять. Ты захотела бы видеть человека, оставившего тебя с тем, кого ты презираешь?
      - Д-да! - сказала Гейл и вырубилась.
      На следующее утро я сажусь на лондонский поезд. Солнце жарит сквозь вагонное окно, меня размаривает, и я погружаюсь в легкую дремоту: мне слышится голос Луизы - как будто из-под воды. Она под водой. Мы в Оксфорде, и она плавает в реке, а та отливает на ее теле изумрудным, жемчужным. Потом мы лежим на траве - жухлой от солнца, уже почти на сене, сухом на спекшейся глине, и травинки оставляют на нас красные рубцы. А небо над нами - голубое, как голубоглазый мальчишка: ни тени, ни облачка, открытый прямой взгляд, широкая улыбка. Довоенное небо. До Первой мировой бывали такие дни: просторные английские луга, насекомые жужжат, невинное голубое небо. Рабочие на ферме ворошат вилами сено, женщины в фартуках обносят их лимонадом. Летом жарко, зимой падает снег. Хорошая сказочка.
      Вот и сейчас я создаю собственные воспоминания о счастливых временах. Когда мы были вместе, погода была лучше, дни - длиннее. Даже дождь был теплым. Разве не так? А помнишь, тогда... Я вижу Луизу: фруктовый сад в Оксфорде, вот так она сидела по-турецки, опираясь на ствол сливы. Сливы над волосами ее как змеиные головы. Волосы еще не высохли после купания и путаются в ветвях. Зелень листвы на медных волосах - как патина. Моя медноволосая леди. Луиза из тех женщин, чья красота будет видна и под налетом плесени.
      В тот день она спросила меня, буду ли я хранить ей верность. У меня вырвалось:
      - До самой смерти!
      Но так ли это?
      Ничто не может помешать слиянью
      Двух сродных душ. Любовь не есть любовь,
      Коль поддается чуждому влиянью,
      Коль от разлуки остывает кровь.
      Всей жизни цель, любовь повсюду с нами,
      Ее не сломят бури никогда,
      Она во тьме, над утлыми судами
      Горит как путеводная звезда.*
      ___________
      * У.Шекспир, сонет 116. Перевод С.Ильина.
      В юности мне очень нравился этот сонет. Заблудившийся утлый челн виделся мне потерявшимся щенком, почти как в "Портрете художника в собачьей юности" Дилана Томаса.
      Я - утлый челн, плывущий неведомо куда, но считаю себя достаточно надежной опорой для Луизы. А потом я швыряю ее за борт.
      - Ты любишь меня?
      - Всем сердцем!
      Я притягиваю ее ладошку к своей груди под майкой, чтобы она почувствовала, как оно бьется. Она покручивает пальцами мне сосок.
      - А как насчет тела?
      - Мне больно, Луиза.
      Страсть плохо сочетается с вежливостью. В ответ Луиза больно щиплет меня за грудь. Да, знаю, ей хотелось бы привязать меня к себе прочными веревками, замотать нас в один узел так, чтобы мы лежали лицом к лицу, шевелясь лишь вместе, не ощущали бы ничего, кроме единения наших тел. Она лишила бы нас всех чувств, кроме осязания и обоняния. В этом слепом, глухом, недвижимом мире мы могли бы предаваться своей страсти вечно. Конец означал бы новое начало. Только она, только я. Да, знаю, она была ревнива - но и я тоже. В любви она была груба - но и я тоже. У нас хватило бы терпения пересчитать волосы на головах друг у друга, но никогда не хватало терпения раздеться. Никто из нас не был лучше другого, но раны у нас были одинаковые. Она была моей половинкой - и она потерялась. Считается, что кожа имеет водоотталкивающие свойства, но моя кожа не отталкивала Луизу. Она затопила меня, и вода так и не сошла. А я до сих пор бреду по ее водам, они плещутся в мою дверь и угрожают моему душевному покою. У моих ворот нет гондолы, а вода поднимается все выше. Плыви по ней, не бойся. Но я боюсь.
      Может, такова ее месть?
      - Я тебя никогда не отпущу!
      Сперва я еду к себе на квартиру. Я не рассчитываю найти там Луизу, однако нахожу ее следы: одежду, книги, кофе, который она любила. Принюхавшись к зернам, понимаю, что ее здесь нет уже давно. Кофе выдохся, а Луиза никогда бы такого не допустила. Я беру ее свитер и зарываюсь лицом в пушистую шерсть. Очень слабо - аромат ее духов.
      Странно - попав домой, я чувствую непонятное возбуждение. Почему люди так противоречивы? Здесь место горя, место нашего расставания, уныния и скорби, но с первыми лучами солнца, заглянувшего в окно и осветившего сад с цветущими розами, меня вновь наполняет надежда. Счастливы мы здесь тоже были. Наверное, что-то от прежнего счастья осталось, впиталось в стены, запечатлелось на мебели.
      Я решаю протереть пыль. Я давно знаю, что тупая физическая работа успокаивающе действует на мышиную возню в мозгах. Мне нужно успокоиться, перестать нервничать, на свежую голову составить план действий. Да, нужно успокоиться, но спокойствие всегда давалось мне с трудом.
      Я нечаянно смахиваю щеткой последний выпуск "Мисс Хэвишем" и обнаруживаю под ним письма, которые Луиза получила из больницы, куда она обращалась за дополнительной консультацией. Смысл ответов сводился к тому, что результаты анализов асимптоматичны и лечение пока не требуется. Имеется некоторое увеличение лимфатических узлов, но оно остается без изменений на протяжении полугода. Консультант рекомендовал ей вести нормальную жизнь и регулярно проходить обследование. Судя по датам, эти три письма были отправлены уже после моего отъезда. Там же оказалось впечатляющее послание от Эльджина, где он напоминал Луизе, что занимается ее случаем уже два года, и что, по его скромному мнению ("Хочу напомнить тебе, Луиза, что из нас двоих не мистер Рэнд, а я имею лучшую квалификацию и лучше разбираюсь в трудно диагностируемых случаях."), Луиза нуждается влечении. На письме стоял адрес швейцарской клиники.
      Я звоню туда. Секретарша не пожелала со мной разговаривать. В их клинике нет никаких пациентов. Нет, я не могу поговорить с мистером Розенталем.
      Секретарша, наверное - одна из Ингиных.
      - Могу я поговорить с миссис Розенталь? - Терпеть не могу называть ее так.
      - Миссис Розенталь здесь уже нет.
      - Тогда могу я поговорить с доктором?
      - Мистера Розенталя... - Она подчеркивает мою оговорку. - ...тоже нет.
      - А когда он будет?
      Этого она не может сказать. Я кладу трубку и сажусь на пол.
      Ну, хорошо. Что же делать? Остается только мать Луизы.
      Ее мать и бабушка жили вместе в Челси. Они считали себя австралийской аристократией, иными словами - потомками сосланных туда каторжан. У них был небольшой дом, перестроенный из конюшни. С верхнего этажа можно было видеть флагшток Букингемского дворца. Бабушка проводила все время наверху, отмечая прибытие и отбытие Ее Величества из резиденции. Иногда она отрывалась от этого занятия, чтобы опрокинуть на себя поданную еду. Руки у нее отнюдь не дрожали, но опрокидывать посуду нравилось - это добавляло забот дочери. Луиза бабку, впрочем, любила. Отдавая дань Диккенсу, она именовала старуху Престарелой Горошиной, поскольку горох та просыпала на пол особенно часто. Единственное, что сказала бабка по поводу ухода Луизы от Эльджина: "Получи с него деньги".
      Мать была более многословна и в отнюдь не аристократической манере ахала и вздыхала: что же скажут люди. Когда я называю себя по домофону, она отказывается меня впустить.
      - Не знаю, где она, и вас это не касается!
      - Миссис Фокс, умоляю вас, откройте, пожалуйста!
      В ответ - тишина. Я понимаю, что дом англичанина - его крепость, но вправе ли мы распространять это правило на австралийцев? Я принимаюсь барабанить в дверь кулаком и истошно требовать, чтобы мне открыли. В окнах соседнего дома появляются две аккуратно причесанные головки и прилипают носами к стеклу. Как Панч и Джуди в театре кукол. Парадная дверь распахивается. На пороге не миссис Фокс, а сама Престарелая Горошина.
      - Что у вас тут - сезон охоты на кенгуру?
      - Я ищу Луизу.
      - Не смейте переступать порог моего дома! - Это уже миссис Фокс.
      - Китти, если мы не впустим в дом эту личность, соседи решат, что у нас либо завелись клопы, либо описывают имущество. - Горошина подозрительно оглядывает меня. - Пожалуй, вы больше похожи на сотрудника отдела дезинфекции.
      - Мама, в Англии нет отдела дезинфекции!
      - Нет? Ну, что ж, тогда понятно, почему здесь столько мерзких запахов.
      - Пожалуйста, впустите меня, миссис Фокс, я совсем ненадолго.
      С неохотой миссис Фокс отодвигается, и я вхожу.
      Едва я переступаю порог, она захлопывает за мной дверь и преграждает мне путь. Пластмассовая крышка щели для газет врезается мне в спину.
      - Давайте побыстрее!
      - Я пытаюсь отыскать Луизу. Вы не можете мне сказать, когда видели ее в последний раз?
      - Хо-хо! - произносит Горошина, постукивая клюкой. - Нечего тут вальсы-шмальсы перед нами вытанцовывать, что твоя Матильда! Вам какое дело? Сами бросили ее, вот и валите отсюда.
      Миссис Фокс говорит, поджав губы:
      - Очень рада, что вы больше не знаетесь с моей дочерью. Вы разрушили ее брак.
      - Ну-у, вот против этого я ничего не имею! - вставляет бабка.
      - Мама, ты не можешь немного помолчать? Эльджин - великий человек!
      - С каких это пор? Ты всегда говорила, что он похож на крысенка!
      - Я не говорила, что он похож на крысенка. Я сказала, что он небольшого роста и, к сожалению, у него вид, ну, ох, я сказала, что он...
      - Крыса! - взвизгивает бабка и колотит палкой в дверь точно у меня над головой. Ей бы в цирке ножи метать.
      - Миссис Фокс. Это была ужасная ошибка. Мне нельзя было оставлять Луизу. Мне просто казалось тогда, что так будет лучше для нее, что Эльджин лучше сможет о ней позаботиться. Сейчас я хочу исправить ошибку, найти ее и заботиться о ней.
      - Слишком поздно, - отвечает миссис Фокс. - Луиза сказала мне, что не желает вас больше видеть.
      - Ей пришлось хуже, чем жабе на взлетной полосе, - сообщает старуха.
      - Мама, пойди и отдохни немного, ты переутомилась, - говорит миссис Фокс, опершись на лестничные перила. - Я сама разберусь.
      - Красавица была отсюда до Брисбена, а поглядите, как с нею тут обошлись. Ведь знаете, Луиза - это вылитая я в молодости. У меня была стройная фигурка.
      Трудно поверить, что у Горошины вообще когда-то была фигурка. Сейчас бабушка Луизы больше всего напоминала снежную бабу - два неаккуратных кома, один поверх другого. Я впервые обращаю внимания на ее волосы: серпантин завитков, небрежно колышущаяся масса, выбивающаяся из-под заколок, точь-в-точь, как у Луизы. Луиза ведь рассказывала мне, что в молодости ее бабка была общепризнанной королевой красоты в Западной Австралии. В двадцатые годы получила более сотни предложений руки и сердца от банкиров, бизнесменов, влиятельных лиц, которые разворачивали перед нею карты новой Австралии и говорили: "Дорогуша, все это будет твоим, когда ты станешь моею". Горошина вышла замуж за фермера-овцевода и родила ему шестерых детей. До ближайших соседей - день верхом. Мне вдруг воочию представилась она: платье до пола, руки в боки, грунтовка уходит за горизонт, а вокруг ничего, кроме сухой плоской равнины и небесного свода. Мисс Хелен Луиза, неопалимая купина опаленной земли.
      - На что это вы уставились?
      Я встряхиваю головой.
      - Миссис Фокс, вы не знаете, куда могла уехать Луиза?
      - Знаю, что она уехала из Лондона, вот и все. Наверно, где-нибудь за границей.
      - И врача своего ободрала, как липку. Одних мокриц ему оставила. Хе-хе-хе.
      - Мама, ты прекратишь наконец?.. - Миссис Фокс оборачивается ко мне. Думаю, вам лучше уйти. Я ничем не могу вам помочь.
      Как только миссис Фокс открывает входную дверь, соседи захлопывают свои.
      - Ну, что я вам говорила? - ворчит бабка. - Мы опозорены.
      Она с отвращением поворачивается и ковыляет по коридору, опираясь на палку.
      - Вы ведь знаете, что Эльджину в этом году не удалось попасть в цивильный лист? Все из-за развода с Луизой.
      - Не говорите глупостей. Государственные субсидии от этого не зависят.
      - Тогда почему он в него не попал?
      Она захлопнула дверь и разрыдалась в коридоре. То ли не удалось приблизиться к королевскому двору, то ли - сблизиться с дочерью.
      Вечер. Парочки, потея, прогуливаются рука об руку. Сверху из открытых окон доносится рэгги - играет команда, которой до Ямайки как до неба. Рестораны пропагандируют питание на открытом воздухе, но плетеные стулья на грязной улице с лязгающими автобусами - далеко не Венеция. Среди пицц и графинов рафии ветер несет мусор. Официант с лисьей мордочкой поправляет бабочку на резинке в зеркальце кассирши, хлопает ее по заднице, заправляет красным языком в рот мятную жвачку и подваливает к стайке явно несовершеннолетних девчонок, пьющих кампари с содовой:
      - Мадам не желают чего-нибудь покушать?
      Я сажусь на первый попавшийся автобус. Не все ли равно куда ехать, если это не приблизит меня к Луизе? Город задыхается от жары. Водитель во время езды не открывает двери, и дышать абсолютно нечем. В воздухе висит стойкий запах чипсов и гамбургеров. На переднем сиденье толстая женщина в нейлоновом платье широко расставила ноги и обмахивается туфлей. По лицу ее течет расплывшаяся косметика.
      - ВОДИТЕЛЬ ОТКРОЙТЕ ДВЕРИ ДА ОТКРОЙ ТЫ КОЗЕЛ! - выпаливает она на одном дыхании.
      - От козлихи слышу. - Тот даже не оборачивается. - Ты, что, читать не умеешь? Видишь, что написано?
      За его спиной красуется табличка с надписью: "Не беспокоить водителя во время движения транспорта!" Мы прочно застряли в пробке.
      Становится все жарче, мужчина напротив меня достает мобильный телефон. Как всегда с владельцами мобильников, сказать ему нечего - он просто хочет что-нибудь сказать. Удостоверившись, что все вокруг успели посмотреть в его сторону, он заканчивает: "Ну, тогда покедова, старина". Я очень вежливо прошу у него разрешения воспользоваться телефоном - я заплачу ему фунт. Он не может ни на секунду расстаться с таким важным аппендиксом своего мужского достоинства, но в конце концов соглашается набрать номер и самолично держать трубку у моего уха. После нескольких долгих гудков он удовлетворенно произносит: "Там никого нет", сует в карман мою монету и вешает сокровище себе на шею на цепочку, больше похожую на собачий поводок. Значит, дома у Луизы никто не отвечает. Я решаю съездить туда и посмотреть.
      Я ловлю такси, и мы тащимся по смертельной жаре в сторону луизиного дома. Такси сворачивает на площадь как раз в тот самый момент, когда к тротуару подъезжает "БМВ" Эльджина. Он вылезает из машины и открывает другую дверь, чтобы помочь выйти какой-то женщине. На ней деловой костюмчик, изрядный слой косметики, волосы уложены в прическу, что вечно борется с бурей, но не пошелохнется ни на волосок. Она держит в руках небольшую дорожную сумку, Эльджин - чемодан. Они весело смеются. Он целует ее и нашаривает в кармане ключи.
      - Так вы здесь выходите или нет? - спрашивает меня водитель.
      Надо держать себя в руках. Глубоко дыша, я поднимаюсь по ступенькам и звоню. Спокойно, только спокойно, главное, спокойно.
      Дверь открывает дамочка. Я широко улыбаюсь и, обогнув ее, прохожу в просторный холл. Эльджин стоит ко мне спиной.
      - Дорогой... - начинает она.
      - Привет, Эльджин! - говорю я.
      Он подпрыгивает и молниеносно разворачивается. Мне и в голову никогда не приходило, что такое возможно в реальной жизни - разве что в дешевом гангстерском кино. Эльджин совершил пируэт, достойный Фреда Астэра, и оказался между нами. Даже не знаю, зачем.
      - Дорогая, сходи приготовь чай, а? - говорит он, и она поспешно удаляется.
      - Ты ей платишь за послушание или это любовь?
      - Я сказал тебе - никогда не приходи сюда.
      - Ты много наговорил такого, чего мне не следовало слушать. Где Луиза?
      На секунду Эльджин застывает. На лице его непритворное удивление. Значит, он был уверен, что я все знаю. Я быстро оглядываюсь. В холле появился новый огромный мраморный стол на изогнутых ножках - чудовищная конструкция из клена с медными полосами. Нет сомнений - его приобрели в магазине, где ценники не выставляют на витринах: товар там говорит сам за себя. Вещица в стиле тех, что делают для арабских шейхов. Рядом красуется новый электрокамин. Луизы здесь нет уже давно.
      - Давай я тебя провожу, - отвечает Эльджин.
      Я хватаю его за галстук и толкаю к дверям. У меня нет боксерских навыков, но действуя по наитию, я хватаю его за глотку. Похоже, получилось. Только он, к сожалению, не может сказать ни слова.
      - Ты собираешься объяснить мне, что произошло, или нет?
      Затянуть бы галстук чуть потуже и посмотреть, как эти глаза будут вылезать из орбит.
      Дамочка неожиданно появляется на ступеньках с двумя кружками чая. Кружки. Фи, как безвкусно. Она замирает на мгновение, как актриса в дрянном фильме, а потом издает истошный визг.
      - РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОЕГО ЖЕНИХА!
      От изумления я упускаю инициативу, и Эльджин исхитряется сильно пнуть меня коленом в живот и отбросить к стенке. Я распластываюсь на полу, хрюкая, как тюлень. Он попадает носком ботинка мне в голень, но в тот момент я этого даже не замечаю. Я вижу только начищенные до блеска ботинки и ее модные замшевые туфли. Меня тошнит. Пока я, как массовка на картинах Вермеера, корчусь на черно-беломраморных ромбах пола, Эльджин говорит со всей торжественностью, возможной для полузадушенного человека:
      - Совершенно верно, мы с Луизой развелись.
      Меня выворачивает сэндвичем с яйцом и помидором, но я, как старый алкаш, умудряюсь подняться и, вытерев рот, провожу испачканной рукой по блейзеру Эльджина.
      - Боже, вы отвратительны! - восклицает дамочка. - Боже!
      - Хотите, расскажу вам сказочку на ночь? - спрашиваю я ее. - Про Эльджина и его жену Луизу? Ну, и про меня, конечно?
      - Дорогая, сходи к машине и вызови полицию. - Эльджин открывает дверь и выпроваживает ее на улицу. Даже в таком жалком состоянии меня это поражает:
      - Зачем ей звонить из машины - или это ты так выпендриваешься?
      - Моя невеста должна быть в безопасности.
      - А может быть, ты боишься, что она услышит что-то лишнее?
      Эльджин пытается снисходительно улыбнуться. Ему вообще никогда не удавались улыбки - главным образом, у него получалось лишь криво шевельнуть ртом на лице.
      - Мне кажется, тебе пора.
      Я смотрю на его машину. Дамочка сидит с мобильником в руках, пользовательская инструкция разложена на коленях.
      - Ну, думаю, у нас найдется еще несколько минут. Так где Луиза?
      - Не знаю и знать не хочу.
      - Ты пел мне другую песню на прошлое Рождество!
      - В прошлом году я думал, мне удастся воззвать к ее здравому смыслу. Я ошибся.
      - А это случайно никак не связано с тем цивильным листом, а?
      Поразительно, но он реагирует на эти слова. Вдруг бледнеет, щеки покрываются алыми клоунскими пятнами. Он яростно сталкивает меня со ступенек.
      - Довольно! Вон отсюда!
      Тут в голове у меня что-то щелкает, и на короткий момент я, прямо как Самсон, обретаю былую силу. Я занимаю нижнюю ступеньку с его точки зрения - я ниже ватерлинии его зависти. Мне припомнилось то утро в их кухне, когда он бросил нам вызов. Он хотел, чтобы мы чувствовали себя виноватыми, чтобы наше счастье было разрушено общепринятыми взрослыми правилами приличия. А вместо этого Луиза взяла да и оставила его. Конечно, это был акт эгоизма с ее стороны: женщина поставила себя выше его.
      Меня охватывает сумасшедшая жеребячья радость. Я ликую при мысли о том, что она улизнула от него. Представляю себе, как она укладывала вещи, запирала за собой дверь, уходя отсюда навсегда. Она свободна. Как птица, летит над полями, чувствуя под крылами упругий свежий ветер. Почему, почему у меня не было доверия к тебе? Чем я, в итоге, лучше Эльджина? Ты исчезла, и теперь мы оба оказались в дураках. Ты ускользнула из ловушки, а попались в нее мы.
      Жеребячья радость. Бросила Эльджина. Вот теперь мои чувства прорвутся - не фонтанами благодарности к Луизе, а потоками сернистой лавы - к нему, вот здесь и сейчас.
      Он начинает махать своей дамочке, будто причудливый семафор, - нелепый марионеточный мальчик с игрушечными ключами от шикарной машинки.
      - Эльджин, ты ведь врач? - спрашиваю я. - А ты знаешь, врач может определить размер сердца по размеру кулака. Вот тебе мой!
      У Эльджина на лице вспыхивает изумление, когда мои кулаки, сцепленные, будто в какой-то нечестивой молитве, приношением бьют его снизу в челюсть. Голова его дергается с мерзким хрустом, точно попала в мясорубку. Элджин валится к моим ногам и застывает окровавленным эмбрионом. И при этом похрюкивает, как поросенок у корытца. Странно, что не умер. Если Луиза так легко может умереть, то почему Эльджину так трудно это сделать?
      Мой гнев испаряется вместе с этим ударом. Я выношу из вестибюля диванную подушку и поудобнее устраиваю его голову. Изо рта у него выпадает зуб. Золотой. Очки его оставляю на мраморном столе и спускаюсь по ступенькам к машине. Дамочка - в полуобморочном состоянии и беспрерывно бормочет: "Боже, боже, боже, боже". Как будто монотонное повторение заменяет веру.
      Мобильник болтается на тесемке, как бесполезный маятник у нее на руке. Из нее слышится надтреснутый голос оператора: "Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая помощь вам требуется? Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая..."
      Я аккуратно беру трубку.
      - Скорая помощь. Пожалуйста, Найтингейл-сквер, дом 52.
      Когда мне, наконец, удается добраться до дома, уже стемнело. Правый кулак чудовищно распух, к тому же я хромаю. Засыпав лед в пару целлофановых пакетов, я прикручиваю их к рукам скотчем. Мне не хочется ничего - только лечь и уснуть. Засыпаю я, не раздеваясь, на пропыленных простынях, и сплю около двадцати часов. Проснувшись, вызываю такси и еду в травмпункт, где в приемном покое приходится просидеть столько же. Оказывается, у меня раздроблена кисть.
      В гипсе чуть ли не до самого локтя, я составляю список всех больниц, где есть отделения для раковых больных. Но ни в одной никогда не слыхали ни о Луизе Розенталь, ни о Луизе Фокс. Лечения она нигде не проходила. Наконец, добираюсь до ее консультанта, но он отказывается сообщить мне что-либо, кроме того что Луизу он больше не консультирует. Несколько ее друзей, к которым я захожу, отвечают, что не видели ее с мая. Она как будто испарилась. Иду к адвокату, занимавшемуся разводом. Контактного адреса Луизы у нее нет. После долгих уговоров она соглашается выдать мне тот, по которому Луиза жила, когда шло дело о разводе.
      - Вы понимаете, что это неэтично?
      - А вы понимаете, кто я ей?
      - Да. Только потому и делаю для вас исключение.
      Она исчезает и шелестит папками. У меня пересыхает во рту.
      - Вот: Дрэгон-стрит, 41-а.
      Это адрес моей квартиры.
      Еще шесть недель, до начала октября, я остаюсь в Лондоне. Я морально готовлюсь к тому, что придется отвечать за увечья, нанесенные Эльджину. Но ответа никто не потребовал. Прогулявшись до его дома, я обнаруживаю, что он на замке. По каким-то одному ему ведомым причинам Эльджин решил не возбуждать против меня дело. Странно: ведь мог бы мне отомстить, возможно, даже добиться тюремного заключения. При воспоминании о том, какое бешенство меня тогда обуяло, мне становится плохо. Какая-то ярость во мне бушевала всегда - обычно приступ начинался с пульсации в виске, а потом переходил в безумие, которое удавалось признать, но не удавалось контролировать. Нет - удавалось контролировать. Удавалось много лет, пока мы не встретились с Луизой. Она вскрыла во мне и темные стороны, и светлые. Чем-то приходится рисковать. У меня не было намерения извиняться перед Эльджином - в чем моя вина? Сожаления не было, а стыд был, хотя, может быть, это звучит странно.
      По ночам, в самые черные часы ночи, когда луна висит низко, а до восхода еще далеко, меня терзали кошмары. Снилось, что Луиза уехала умирать - одна. У меня тряслись руки. Нет-нет, только не это. Гораздо лучше - другая реальность, где она вдали от меня и от Эльджина, забыв обо всем, наслаждается жизнью - и, может быть, у нее уже есть кто-нибудь. Эту последнюю часть сна лучше было не досматривать. Но это все равно лучше, чем боль ее смерти. Каким бы ни было мое внутреннее равновесие, оно зависело от того, счастлива ли она. Этот сюжет мне был необходим. Мне нравилось повторять его себе каждый день, а каждую ночь прижимать его к груди. Он утешал меня. Мне нравилось строить для нее дома, сажать цветы в садах. Вот она за границей, греется на южном солнышке. Вот она в Италии и ест мидии. Ее белая вилла отражается в водах красивого озера. Она не больна и не покинута, ей не приходится ютиться в жалкой комнатушке с ветхими занавесками на окнах. С ней все хорошо. У Луизы все в порядке.
      Для лейкемии характерны быстрые спады после ремиссии. Ремиссия может быть вызвана химиотерапией, радиоактивным облучением или наступить сама по себе неизвестно из-за чего. Никакой врач не может в точности предсказать, действительно ли течение болезни приостановилось, и как долго это может продлиться. Это характерно для всех раковых заболеваний. Тело танцует с самим собой.
      Когда стволовые клетки перестают делиться, или скорость размножения сильно уменьшается, болезнь приостанавливается. Пациент может больше не страдать от боли. Если ремиссия наступает на ранних стадиях, до того, как последствия химиотерапии обрушат на тело новые мучения, человек может чувствовать себя хорошо. Однако, к сожалению, выпадение волос, обесцвечивание кожи, хронические поносы, лихорадка и неврологические нарушения - это цена, которую человек платит за несколько лишних месяцев жизни. Или несколько лет. Вот в чем проблема.
      Проблема в метастазах. У рака есть уникальное свойство: он может переноситься с места своего возникновения в далекие ткани. Часто пациенты умирают именно от этого, но биологическая подоплека метастазиса врачам так и не ясна. Врачи не приспособлены для того, чтобы это понять. Медицинское мышление считает тело набором изолированных органов, которые в случае необходимости нуждаются в лечении. Необходимость же воспринимать организм как целое для медиков очень неприятна. Холистическая медицина - она ведь только для знахарей и чокнутых, разве нет? Наплевать - везите тележку с колесами, травите химией, бомбардируйте радиацией. Не помогает? Тогда берите инструменты, скальпели, пилы и иглы. Селезенка размером с футбольный мяч? Безнадежные средства для безнадежной болезни. Особенно, если метастазы пошли прежде, чем пациент обратился к врачам. Они не любят говорить об этом, но если рак уже в такой стадии, излечение отдельного органа - легких, груди, кожи, крови, - не влияет на общий неблагоприятный прогноз.
      Сегодня я иду на кладбище и гуляю среди могил, думая о мертвых. Черепа и скрещенные кости, выгравированные на старых могилах, глядят на меня с неприличной веселостью. Чему они так радуются, эти головы, лишенные всякого человеческого тепла? Тем, кто пришел на кладбище со скорбными лицами, с похоронными букетами, эти гримасы должны быть отвратительны. Ведь здесь место печали, тишины и скорби. Нас, стремящихся укрыться под плащами от любого дождя, серое небо и серые могильные плиты только угнетают. Конечно, все мы здесь будем, но к чему заранее расстраиваться? Пока еще наши тела крепки и могут сопротивляться ветрам и непогоде, не стоит думать о грязной яме или терпеливом плюще, чьи корни неизбежно отыщут нас в земле.
      Шестеро носильщиков в длинных халатах и траурных повязках несут тело к могиле. Правда, могилой это можно назвать только из уважения к сему скорбному месту. В саду, например, такую траншею копают, чтобы посадить спаржу. Наполняют навозом и высаживают растения. Такое себе симпатичное углубление. Но здесь не сад, и это не грядка для спаржи, а место последнего упокоения усопшего.
      Взгляните на гроб. Это вам не фанеровка, а настоящие дубовые доски. Литые бронзовые ручки, не какая-то отлакированная сталь. Покрывало из тонкого шелка, набивка из настоящей морской губки. Шелк гниет так изящно, и труп остается в элегантных лохмотьях. Между прочим, дешевые синтетические ткани не разлагаются вообще. С таким же успехом можете лечь в гроб в нейлоновых носках.
      В похоронном деле методика "сделай сам" не прижилась. Есть нечто зловещее в выборе предметов для собственного погребения. Можно покупать наборы для постройки яхты, строительства дома, сборную дачную мебель - но не комплект "вырой себе могилу". Где заранее пробурены шурфы, вбиты все колышки, чтоб если упокоиться - то наверняка. Разве это не есть проявление вашей заботы о себе возлюбленном?
      На сегодняшних похоронах все вокруг усыпано цветами: бледные лилии, белые розы и ветви плакучей ивы. Да, вначале всегда так, а потом наступает безразличие и на смену свежим цветам приходят пластмассовые в молочных бутылках. Впрочем, альтернативой здесь, наверное, были бы поддельные вазы из веджвудского фарфора, торчащие на могильной плите в жару и слякоть с настоящей зеленой веточкой из "Вулворта".
      Интересно, не упускаю ли я чего? Типа стенаний: ах, отчего цветы мертвы? Может, они умирают, как раз когда их выдергивают из земли. Может, люди считают, что на кладбище все должно быть мертвым. В этом есть некая логика. Возможно, такое место неприлично засорять цветущей летней красотой или роскошью осени. Что до меня, то мне по душе красный барбарис на фоне сливочно-мраморной плиты.