Хроноклазм

Мое знакомство с Тавией началось, можно сказать, издалека. Как-то утром на плайтонской Хай-стрит ко мне подошел незнакомый пожилой джентльмен. Он приподнял шляпу, отвесил поклон, скорее на иностранный манер, и вежливо представился: — Меня зовут Доналд Гоби, доктор Гоби. Я буду весьма признателен вам, сэр Джералд, если вы уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени. Очень прошу простить за беспокойство, но дело весьма важное и не терпит отлагательств.

Я внимательно посмотрел на него.

— Видимо, здесь какое-то недоразумение. Я не титулован — я даже не дворянин.

Он выглядел озадаченным.

— Неужели! Простите великодушно! Такое сходство… Я был совершенно уверен, что вы сэр Джералд Лэттери.

Настал мой черед удивиться.

— Я и есть Джералд Лэттери, но мистер, а не сэр.

— О боже! — смутился он. — Конечно! Как глупо с моей стороны. Есть здесь… — он посмотрел вокруг -…есть здесь местечко, где мы могли бы побеседовать без помех?

Я заколебался лишь на миг. Бесспорно, передо мной был образованный, культурный джентльмен. Может быть, юрист. И уж конечно, не попрошайка или кто-нибудь в таком роде. Мы находились рядом с «Быком», и я пригласил его туда. Гостиная была свободна и предоставлена к нашим услугам. Он отклонил мое предложение выпить, и мы сели.

— Ну, так в чем же дело, доктор Гоби? — спросил я.

Он не сразу решился заговорить, но все же собрался с духом и сказал: — Это касается Тавии, сэр Джералд… э-э, мистер Лэттери. Вы, вероятно, не представляете истинного масштаба возможных осложнений. Вы понимаете, я говорю не о себе лично, хотя мне это грозит серьезными неприятностями, — речь идет о последствиях, предвидеть которые невозможно.

Поверьте, она должна вернуться, прежде чем случится непоправимое. Должна, мистер Лэттери!

Я наблюдал за ним. Несомненно, он был по-настоящему чем-то расстроен.

— Но, доктор Гоби… — начал я.

— Я понимаю, что это значит для вас, сэр, но все же я умоляю вас на нее воздействовать. Не ради меня, не ради ее семьи, но ради общего блага.

Нужна величайшая осторожность, иначе последствия непредсказуемы. Порядок, гармония совершенно обязательны. Сдвиньте с места одно зернышко — и, кто знает, чем это кончится? Поэтому заклинаю вас убедить ее…

Я перебил его, но мягко, так как, о чем бы там ни шла речь, его это дело очень тревожило.

— Одну минуту, доктор Гоби! Боюсь, это все же ошибка. Я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите.

Он с явным недоверием поглядел на меня.

— Как?… Уж не хотите ли вы сказать, что еще не встречались с Тавией?

— Насколько мне известно, не встречался. Я даже имени такого никогда не слышал, — заверил я.

У него был такой растерянный вид, что я снова предложил выпить. Он отрицательно покачал головой и понемногу пришел в себя.

— Мне так неловко. И впрямь вышла ошибка. Прошу вас принять мои извинения, мистер Лэттери. Боюсь, я показался вам не совсем нормальным.

Все это так трудно объяснить. Забудьте, пожалуйста, наш разговор. Очень вас прошу, забудьте его.

Он удалился с потерянным видом. А я, хоть и несколько озадаченный, через день-другой выполнил его последнюю просьбу — забыл о этом разговоре.

По крайней мере думал, что забыл.

Тавию я впервые увидел года два спустя и, конечно, не знал в то время, что это она.

Я только что вышел из «Быка». На Хай-стрит было людно, и все же, берясь за ручку машины, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд с противоположной стороны улицы. Я обернулся, и наши глаза встретились. У нее они были карие.

Высокая, стройная, красивая — нет, не хорошенькая, больше чем хорошенькая, — она была в обычной твидовой юбке и темно-зеленом вязаном джемпере. Однако туфли ее выглядели несколько странно: на низком каблуке, но слишком нарядные, не гармонировавшие со стилем одежды. И еще что-то во внешности девушки обращало на себя внимание, хотя я и не сразу понял, что именно. Только потом до меня дошло, что прическа, отнюдь ее не портившая, была — как бы это сказать — неожиданной что ли. Вы можете мне возразить, что волосы — всегда волосы и парикмахеры причесывают их на бесчисленное множество ладов, но это неверно. Моды меняются, и каждому времени присущ свой определенный стиль; да вы взгляните на фотографию тридцатилетней давности, и сразу это заметите. Так вот, прическа девушки, как и туфли, нарушали впечатление цельности.

Несколько секунд она смотрела на меня, смотрела пристально, без улыбки. Затем, двигаясь как во сне, шагнула на мостовую. В этот момент стали бить часы на здании рынка. Она взглянула на них и, охваченная внезапной тревогой, бросилась бежать, как Золушка, догоняющая последний автобус.

Не представляя, с кем она меня спутала, я сел в свою машину. Я был совершенно уверен, что никогда не видел этой девушки.

На следующий день, подавая мне мою обычную кружку пива, бармен «Быка» сказал: — Вчера о вас справлялась молодая особа, мистер Лэттери. Нашла она вас? Я дал ей ваш адрес.

Я покачал головой.

— Кто такая?

— Она не назвала себя, но… — и он описал мне вчерашнюю незнакомку.

— Я видел ее через дорогу, но не знал, кто это, — сказал я.

— А она вроде бы знает вас хорошо. «Это мистер Лэттери вышел от вас?» — спрашивает она. Я говорю, что да, вы здесь были. «Он ведь живет в Бэгфорд-хаусе, не так ли?» — спрашивает она. «Нет, — говорю, — мисс, то дом майора Флэкена. Мистер Лэттери живет в Чэтком-коттедже». Тогда она спрашивает, где это. Надеюсь, ничего, что я объяснил ей? По-моему, она вполне достойная молодая леди.

Я успокоил его: — Мой адрес узнать нетрудно. Странно, однако, что она упомянула о Бэгфорд-хаусе: именно этот дом я хотел бы купить, если у меня когда-нибудь будут деньги.

— Тогда поторопитесь раздобыть их, сэр. Старый майор сильно сдает последнее время. Боюсь, он недолго протянет.

На этом тогда дело и кончилось. Зачем бы девушке ни понадобился мой адрес, она им не воспользовалась, я же со своей стороны и думать об этом забыл.

Снова я увидел ее примерно месяц спустя. У меня вошло в привычку раза два в неделю ездить верхом с девушкой по имени Марджори Крэншоу, а потом отвозить ее домой. Дорога шла узкими улочками, на которых едва могли разъехаться две машины. Завернув за угол, я вынужден был затормозить и рвануть в сторону, потому что встречная машина, пропуская пешехода, остановилась прямо посреди улицы. Когда эта машина наконец проехала, я глянул на пешехода и увидел прежнюю незнакомку. Она узнала меня в ту же минуту и, поколебавшись, сделала несколько шагов навстречу с явным намерением начать разговор. Но потом, заметив сидевшую рядом со мной Марджори, очень неумело сделала вид, что вовсе не собиралась ко мне обращаться. Я дал газ.

— О! — многозначительно произнесла Марджори. — Кто это?

Я сказал, что не знаю.

— Она определенно знает вас, — недоверчиво сказала Марджори.

Мне ее тон не понравился. Кто бы это ни был, ее это, во всяком случае, не касалось. Я не ответил. Но она не отставала: — Я раньше не встречала ее.

— Должно быть, курортница, — сказал я. — Здесь их много.

— Звучит не слишком убедительно, если принять во внимание, как она смотрела на вас.

— Мне не нравится, когда меня считают лгуном.

— О, по-моему, я задала самый обычный вопрос. Конечно, если вас он смущает…

— И такого рода намеки мне тоже не нравятся. Полагаю, вам лучше пройти пешком остаток дороги. Здесь уже недалеко.

— Понимаю. Извините, что помешала. Жаль, что здесь невозможно развернуться, — сказала она, выходя из машины. — Всего хорошего, мистер Лэттери.

Подав машину назад, к воротам, развернуться можно было, но девушка уже скрылась, о чем я готов был пожалеть, так как Марджори пробудила у меня интерес к ней. А кроме того, даже не зная, кто она такая, я чувствовал, что должен быть благодарен ей. Возможно, вам знакомо это чувство освобождения от груза, о наличии которого вы до сих пор не отдавали себе отчета?

Наша третья встреча произошла на совершенно ином уровне.

Мой коттедж в Девоншире стоял в маленькой долине, прежде поросшей лесом. Здесь было еще несколько коттеджей, но мой находился в стороне от других, в ложбине, в самой нижней ее части, у самого конца дороги. С обеих сторон отвесно поднимались поросшие вереском холмы. По берегам ручья тянулись узкие пастбища. А то, что осталось от прежнего леса, образовало теперь несколько небольших кустарников и рощиц.

Однажды, когда я после полудня в ближайшей рощице осматривал участок, на котором, по моим расчетам, должны были уже дать всходы посаженные мною бобы, я услышал, как под чьими-то ногами затрещали ветки. С первого же взгляда я узнал, кому принадлежат эти светлые волосы. Какое-то мгновенье мы, как и в прошлые разы, смотрели друг на друга.

— Э-э… привет, — наконец, сказал я.

Она ответила не сразу, продолжая смотреть на меня. А затем спросила: — Есть здесь кто-нибудь в поле зрения?

Я поглядел на дорогу, затем на холмы.

— Не вижу никого.

Она раздвинула кусты и осторожно вышла, оглядываясь по сторонам.

Одета она была, как и при нашей первой встрече, только волосы растрепались от соприкосновения с ветками. На голой земле ее туфли выглядели еще более неуместно.

— Я… — начала она, делая несколько шагов вперед.

В этот момент в верхнем конце ложбины послышался мужской голос, а затем другой, отвечавший ему. Девушка в испуге замерла.

— Они идут. Спрячьте меня куда-нибудь побыстрее, пожалуйста.

— Э-э… — невразумительно произнес я.

— О, быстро, быстро! Они идут, — настойчиво сказала она.

Вид у нее был очень встревоженный.

— Лучше пройдемте в дом, — сказал я, направляясь к коттеджу.

Она торопливо последовала за мной и, войдя, закрыла дверь на засов.

— Не позволяйте им схватить меня! Не позволяйте! — взмолилась она.

— Послушайте, что все это значит? Кто такие «они»?

Она не ответила; глаза ее, обежав комнату, остановились на телефоне.

— Вызовите полицию. Вызовите полицию, быстро!

Я колебался.

— Разве у вас нет полиции?

— Конечно, у нас есть полиция, но…

— В таком случае позвоните, пожалуйста!

— Но послушайте… — начал я.

Она стиснула руки.

— Вы должны позвонить в полицию, пожалуйста! Быстро!

Она была очень испугана.

— Хорошо. Я позвоню. Но разговаривать будете вы, — сказал я, снимая трубку.

Я привык к тому, что в наших краях нескоро получишь соединение, и терпеливо ждал. Но девушка в отчаянии ломала пальцы. Наконец меня соединили.

— Алло, — сказал я, — полиция Плайтона?

— Полиция Плайтона… — отозвались на другом конце провода. И тут я услышал торопливые шаги по покрытой гравием дорожке, а затем настойчивый стук в дверь. Отдав девушке трубку, я подошел к двери.

— Не впускайте их! — сказала она и начала говорить в трубку.

Я колебался. В дверь продолжали все настойчивее стучать. Невозможно не отвечать на стук. К тому же, на что это похоже: быстренько завести в свой коттедж незнакомую молодую девушку и тут же запереть дверь, никого больше не впуская?… На третий стук я открыл.

При виде стоявшего на крыльце мужчины я оторопел. Нет, лицо у него было вполне подходящее — лицо молодого человека лет двадцати пяти, но одежда… Непривычно увидеть нечто вроде очень обуженного лыжного костюма в сочетании с широкой курткой до бедер со стеклянными пуговицами да еще в Дартмуре в конце летнего сезона. Однако я взял себя в руки и справился, что ему угодно. Не обращая на меня внимания, он через мое плечо смотрел на девушку.

— Тавия, — сказал он, — поди сюда!

Она продолжала торопливо говорить по телефону. Молодой человек сделал шаг вперед.

— Стоп! — сказал я. — Прежде всего я хотел бы знать, что здесь происходит.

Он посмотрел мне прямо в лицо.

— Вы не поймете, — и попытался отстранить меня рукой.

Ну, скажу вам со всей откровенностью, я терпеть не могу, чтобы мне говорили, будто я чего-то не пойму, и пытались оттолкнуть меня от моего собственного порога. Я двинул его в подреберье и, когда он сложился пополам, выбросил его за дверь и запер ее.

— Они сейчас приедут, — раздался за моей спиной голос девушки, — я имею в виду полицейских.

— Если бы вы все же объяснили мне, — начал я.

Но она показала на окно.

— Смотрите!

Еще один человек, одетый так же, как и тот, чей стон отчетливо слышался из-за двери, появился на дорожке. Я снял со стены мое ружье 12-го калибра, быстренько зарядил его и, став лицом к двери, сказал девушке: — Откройте и отойдите в сторонку.

Она неуверенно повиновалась.

За дверью второй незнакомец заботливо склонился над первым. На тропинке показался третий человек. Они увидели ружье, и разговор у нас был короткий.

— Эй вы, — сказал я. — Либо вы сию же минуту уберетесь отсюда, либо подождите полицию и будете объясняться с ними. Ну, как?

— Но вы не понимаете. Это очень важно… — начал один.

— Отлично. Тогда оставайтесь и расскажите полиции, насколько это важно, — сказал я и подал девушке знак закрыть дверь.

Через окно мы видели, как двое помогают третьему — ушибленному — идти.

Полицейские держались неприветливо. Неохотно записав мои показания о незнакомцах, они холодно удалились. А девушка осталась.

Полиции она сообщила лишь самое необходимое: просто, что трое странным образом одетых мужчин гнались за ней и она обратилась ко мне за помощью. Предложение подбросить ее в Плайтон на полицейской машине она отклонила и вот осталась здесь.

— Ну, а теперь, — предложил я, — может быть, вы все же объясните мне, что все это значит?

Она посмотрела на меня долгим взглядом, в котором читалось что-то — печаль? разочарование? — ну, во всяком случае, определенное недовольство.

На миг мне показалось, что она собирается заплакать, но затем она тихо сказала: — Я получила ваше письмо… и вот сожгла свои корабли.

Я пошарил в кармане и, найдя сигареты, закурил.

— Вы… э-э… получили мое письмо и… э-э… сожгли свои корабли? — повторил я.

— Да. — Она обвела взглядом комнату, в которой не на что было особенно смотреть, и добавила — А теперь вы даже знать меня не хотите. — И тут она действительно расплакалась.

С полминуты я беспомощно смотрел на нее. Затем решил сходить на кухню и поставить чайник, чтобы дать ей время прийти в себя. Все мои родственницы всегда считали чай панацеей, так что назад я вернулся с чайником и чашками.

Девушку я застал уже успокоившейся. Она не сводила глаз с камина, который не топился. Я зажег спичку. Огонь в камине вспыхнул. Девушка наблюдала за ним с выражением ребенка, получившего подарок.

— Прелесть, — сказала она так, точно огонь был для нее новостью.

Затем снова окинула комнату взглядом и повторила — Прелесть!

— Хотите разлить чай? — Но она покачала головой и только внимательно следила, как я это делаю.

— Чай, — произнесла она. — У камина!

Что в общем соответствовало действительности, но едва ли представляло интерес.

— Я полагаю, нам пора познакомиться, — сказал я. — Меня зовут Джералд Лэттери.

— Конечно, — кивнула она. Ответ был не совсем тот, которого я ждал, но она тут же добавила — А я Октавия Лэттери, обычно меня зовут просто Тавией.

Тавия?… Это было что-то знакомое, но я не мог ухватить ниточку.

— Мы что, в родстве? — спросил я.

— Да… в очень отдаленном, — она как-то странно посмотрела на меня.

— О боже! Это так трудно, — она, похоже, снова собиралась заплакать.

— Тавия?… — повторил я, напрягая память. — Что-то… — И вдруг мне вспомнился смущенный пожилой джентльмен. — Ну, конечно! Как же его звали?

Доктор… доктор Боги или…

Она застыла.

— Не… не доктор Гоби?

— Да, точно. Он спрашивал меня о какой-то Тавии. Это вы?

— Его нет здесь? — Она посмотрела так, точно он мог где-то прятаться.

Я сказал, что это было два года назад. Она успокоилась.

— Глупый старый дядя Доналд! Так на него похоже! И конечно, вы понятия не имели, о чем он толкует?

— Я и сейчас примерно в том же положении. Хотя я могу понять, что даже дядя способен расстроиться, потеряв вас.

— Да. Боюсь, он расстроится… очень.

— Расстроился: это было два года назад, — поправил ее я.

— О, конечно, вы ведь не понимаете, да?

— Послушайте, — сказал я. — Все, как сговорившись, твердят мне, что я не понимаю. Мне это уже известно… пожалуй, это единственное, что я хорошо понял.

— Ладно. Попробую объяснить. О Боже, с чего начать?

Я не ответил, и она продолжала: — Вы верите в предопределение?

— Пожалуй, нет.

— О, я не так выразилась. Скорее… не предопределение, а тяга, склонность… Видите ли, сколько я себя помню, я думала об этой эпохе как о самой волнующей и чудесной… И потом, в это время жил единственный знаменитый представитель нашего рода. В общем, мне оно казалось изумительным. У вас это, кажется, называют романтизмом.

— Смотря, какую эпоху вы имеете в виду… — начал я, но она не обратила внимания на мои слова.

— Я представляла себе огромные флотилии смешных маленьких самолетиков, которые так храбро воевали. Я восхищалась ими, как Давидом, вступающим в поединок с Голиафом. И большие, неповоротливые корабли, которые плыли так медленно, но все же приплывали к своей цели, и никого не беспокоило, что они так медлительны. И странные черно-белые фильмы; и лошадей на улицах; и старомодные двигатели внутреннего сгорания; и камины, которые топят углем; и поезда, идущие по рельсам; и телефоны с проводами; и великое множество разных других вещей! И все, что можно было сделать!

Подумайте только, сходить в настоящий театр на премьеру новой пьесы Шоу или Ноэля Кауорда! Или получить только что вышедший из печати новый томик Т.С.Элиота! Или посмотреть, как королева отправляется на открытие парламента! Чудесное, замечательное время!

— Приятно слышать, что кто-то так думает. Мой собственный взгляд на эту эпоху не совсем…

— Но это вполне естественно. Вы видите ее вблизи, у вас отсутствует перспектива. Вам бы пожить хоть немного в нашу эпоху, тогда вы знали бы, что такое монотонность и серость, и однообразие — и какая во всем этом смертельная скука!

Я немного испугался.

— Кажется, я не совсем… э-э… Как вы сказали, пожить в вашу…

что?

— Ну, в нашем веке. В двадцать втором. О, конечно, вы ведь не знаете.

Как глупо с моей стороны.

Я сосредоточился на повторном разливании чая.

— О Боже! Я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Ведь трудно, как вы считаете?

Я сказал, что, по-моему, трудно. Она решительно продолжала: — Ну, понимаете, оттого я и занялась историей. Я имею в виду, мне нетрудно было представить себя в эту эпоху. А потом, получив в день рождения ваше письмо, я уже само собой решила взять темой дипломной работы именно середину двадцатого века, и, конечно, в дальнейшем это стало предметом моего научного исследования.

— Э… э, и все это результат моего письма?

— Но ведь это был единственный способ, не так ли? То есть, я хочу сказать, как иначе могла бы я подойти близко к исторической машине? Для этого надо было попасть в историческую лабораторию. Впрочем, сомневаюсь, что даже при таком условии мне удалось бы воспользоваться машиной, не будь это лаборатория дяди Доналда.

— Историческая машина, — уцепился я за соломинку в этой неразберихе.

— Что такое историческая машина?

Она поглядела на меня с изумлением.

— Это… ну, историческая машина. Чтобы изучать историю.

— Не слишком понятно. С тем же успехом вы могли бы сказать: чтобы делать историю.

— Нет-нет. Это запрещено. Это очень тяжкое преступление.

— В самом деле! — Я снова попробовал сначала — Насчет этого письма…

— Ну, мне пришлось упомянуть о нем, чтобы объяснить всю историю. Но, конечно, вы его еще не написали, так что все это может казаться вам несколько запутанным.

— Запутанным не то слово. Не могли бы мы зацепиться за что-нибудь конкретное? К примеру, за это письмо, которое мне якобы предстоит написать. О чем оно, собственно?

Она посмотрела на меня строго и затем отвернулась, покраснев вдруг до корней волос. Все же она заставила себя взглянуть на меня вторично. Я видел, как вспыхнули и почти сразу погасли ее глаза. Она закрыла лицо руками и разрыдалась: — О, вы не любите меня, не любите! Лучше бы я никогда сюда не являлась! Лучше бы мне умереть!

— Она прямо-таки фыркала на меня, — сказала Тавия.

— Ну, она уже ушла, а с ней и моя репутация, — сказал я. — Превосходная работница, наша миссис Тумбс, но строгих правил. Она способна отказаться от места.

— Из-за того, что я здесь? Какая чушь!

— Вероятно, у вас иные правила.

— Но куда еще мне было идти? У меня всего несколько шиллингов ваших денег, и я никого здесь не знаю.

— Едва ли миссис Тумбс об этом догадывается.

— Но мы ведь не… Я хочу сказать, ничего такого не…

— Мужчина и женщина, вдвоем, ночью — при наших правилах этого более чем достаточно. Фактически достаточно даже просто цифры два. Вспомните, животные просто ходят парами, и никого их эмоции не интересуют. Их двое — и всем все ясно.

— Ну да, я помню, что тогда… то есть, теперь нет испытательного срока. У вас застывшая система, непоправимая, как в лотерее: не повезло — все равно терпи!

— Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.

— Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. — Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. — Вы… — начала она.

— Вы, — напомнил я, — обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.

— Вы мне не поверили.

— Все это было слишком неожиданно, — признал я, — но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.

Она недовольно сдвинула брови.

— Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века.

Это моя специальность.

— Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой-нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.

Она удивленно посмотрела не меня.

— Но, конечно, они так и делают — я имею в виду дипломированных историков. А иначе как могли бы они завершить работу?

— У вас слишком много таких «конечно». Может, начнем все же сначала?

Хотя бы с этого моего письма… нет, оставим письмо, — поспешно добавил я, заметив выражение ее лица. — Значит, вы работали в лаборатории вашего дядюшки с чем-то, что вы называете исторической машиной. Это что — вроде магнитофона?

— Господи, нет! Это такой стенной шкаф, откуда вы можете перенестись в разные эпохи и места.

— Вы… вы хотите сказать, что можете войти туда в две тысячи сто каком-то году, а выйти в тысяча девятьсот каком-то?

— Или в любом другом прошедшем времени, — подтвердила она. — Но, конечно, не каждый может сделать это. Надо иметь определенную квалификацию и разрешение, и все такое. Существует всего шесть машин для Англии и всего около сотни для всего мира, и допуск к ним очень ограничен. Когда машины только еще сконструировали, никто не представлял, к каким осложнениям они могут привести. Но со временем историки стали сверять результаты и обнаружили удивительные вещи. Оказалось, например, что еще до нашей эры один греческий ученый по имени Герон Александрийский демонстрировал простейшую модель паровой турбины; Архимед использовал зажигательную смесь вроде напалма при осаде Сиракуз; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда неоткуда было еще прыгать с ними; Лейв Счастливый открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон интересовался подводными лодками. Есть множество других подозрительных фактов. В общем стало ясно, что кое-кто очень легкомысленно использовал машину и вызывал хроноклазмы.

— Что вызывал?

— Хроноклазмы, то есть обстоятельства, не соответствующие данной эпохе и возникающие от того, что кто-то действовал необдуманно. Ну, насколько нам известно, к серьезным бедствиям это не привело, хотя возможно, что естественный ход истории несколько раз нарушался, а люди пишут теперь разные очень умные труды, объясняя, как это произошло, но каждому ясно, какими серьезными опасностями это может быть чревато.

Представьте, к примеру, что кто-то неосторожно подал Наполеону идею о двигателе внутреннего сгорания в дополнение к идее подводной лодки. Кто знает, к чему это могло бы привести! Так вот, чтобы пресечь новое вмешательство в события прошлого, пользование историческими машинами взято под строжайший контроль Исторического Совета. — Погодите минутку! — взмолился я. — То, что свершилось, — свершилось. Я хочу сказать, что вот, например, я здесь. И этого нельзя изменить, даже если бы кто-то, вернувшись в прошлое, убил моего дедушку, когда тот был еще мальчиком.

— Но, если бы это случилось, вы ведь не могли бы быть здесь, а? Нет, можно было сколько угодно повторять софизм, что прошлого не вернуть, пока не существовало способа менять это прошлое. Однако, раз уже доказано, что это всего лишь софизм, нам приходится быть чрезвычайно осторожными. Именно данное обстоятельство и беспокоит историков; другой вопрос — как это возможно — пусть решают математики. Короче, чтобы вас допустили к исторической машине, вы должны пройти специальное обучение, иметь нужную подготовку, сдать экзамен, обеспечить надежные гарантии и несколько лет находиться на испытании, прежде чем получить права и заняться самостоятельной практикой. Только тогда вам разрешат посетить определенный исторический период, причем исключительно в качестве наблюдателя. Правила здесь очень-очень строгие.

Я поразмыслил над ее словами.

— Вы не обидитесь, если я спрошу, не нарушаете ли вы сейчас эти самые правила?

— Нарушаю. Поэтому они и явились за мной.

— И если бы вас поймали, то лишили бы прав?

— Господи! Мне бы их вообще получить. Я отправлялась сюда без всяких прав. Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Поскольку лаборатория принадлежит дяде Доналду, у меня была такая возможность. Пока меня не застукали у самой машины, я всегда могла сделать вид, будто выполняю что-то лично для дяди. Не имея права на помощь специальных костюмеров, я скопировала образцы одежды в музее — ну как, успешно?

— Весьма, и очень идет вам, хотя с обувью не совсем ладно.

Она поглядела на свои ноги.

— Я этого боялась. Я не смогла разыскать ничего, что относилось бы точно к данному периоду… Ну вот, — продолжала она затем, — мне удалось несколько раз ненадолго наведаться сюда. Недолгими мои визиты должны были быть потому, что время течет с постоянной скоростью, то есть один час здесь равен одному часу там, и я не могла особенно занимать машину. Но вот вчера один человек вошел в лабораторию, как раз когда я возвращалась. По моему костюму он тут же все понял, и мне ничего другого не оставалось, как прыгнуть назад в машину — иначе у меня уже никогда не было бы такой возможности. А они бросились за мной, не успев соответствующим образом одеться.

— Вы думаете, они вернуться?

— Полагаю, что да. Только одеты они уже будут как надо.

— Способны они пойти на крайние меры? Открыть стрельбу или еще что-то в таком роде?

Она покачала головой.

— Ну нет. Это был бы страшный хроноклазм, особенно если бы они случайно кого-то застрелили.

— Но ведь ваше пребывание здесь неизбежно вызовет серию хроноклазмов.

Что из этого хуже?

— О, мои действия предусмотрены. Я все проверила, — туманно заверила она. — Они будут меньше тревожиться насчет меня, когда сами додумаются поинтересоваться этим.

После короткой паузы она вдруг круто перевела разговор на совершенно иную тему: — В ваше время ведь принято специально наряжаться, вступая в брак, верно?

Похоже, эта проблема особенно ее волновала.

— М-м, — пробормотала Тавия. — Пожалуй, в двадцатом веке брак довольно приятная штука.

— Мое мнение о нем весьма изменилось, и в лучшую сторону, дорогая, — признал я.

Действительно, я и сам не ожидал, что он может так вырасти в моих глазах за какой-нибудь месяц.

— Что, в двадцатом веке муж и жена всегда спали в одной большой кровати, дорогой? — полюбопытствовала она.

— Только так, дорогая, — твердо ответил я.

— Забавно. Не очень гигиенично, разумеется, но все-таки совсем неплохо.

Мы некоторое время размышляли над этим.

— Дорогой, — спросила она, — ты заметил, что она перестала на меня фыркать?

— Мы всегда перестаем фыркать, если предмет получает официальное признание, — объяснил я.

Некоторое время разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую преимущественно личного характера. Затем я сказал: — Похоже, нам незачем больше волноваться насчет твоих преследователей, дорогая. Они уже давно бы вернулись, если бы их действительно так беспокоил твой побег, как ты думала.

Она покачала головой.

— Мы должны и дальше соблюдать осторожность, хотя это странно.

Вероятнее всего, дядя Доналд что-то напутал. Он не силен в технике, бедняжка. Впрочем, ты и сам ведь видел, как он ошибся, установив машину на два года вперед, когда явился побеседовать с тобой. Однако от нас ничего не зависит. Нам остается только ждать и соблюдать осторожность.

Я еще помолчал, размышляя, а потом сказал: — Мне придется скоро начать работать. Это затруднить возможность наблюдения за ними.

— Работать? — спросила она.

— Что бы там люди ни говорили, но на самом деле двое не могут прожить на те же деньги, что один. И женам хочется не отставать от определенных стандартов, на что они — в разумных пределах, разумеется, — вправе рассчитывать. Моих скромных средств на это не хватит.

— Об этом можешь не тревожиться, дорогой, — успокоила меня Тавия. — Ты можешь просто что-нибудь изобрести.