Таким ответом некоторое время я должен был довольствоваться. Но он лишь заставил меня решить, что истинной причиной была очередная неудача, нечто, заставившее ее бежать. Мне пришло в голову, что у всех у нас было на удивление мало положительных побудительных мотивов, и тут я вспомнил свое прежнее соображение, что в обществе свободны только неудачники.

Так получилось, что до одного прекрасного вечера, когда мы плыли где-то посреди Тихого океана, я почти не разговаривал с Камиллой, если не считать обмена вежливыми репликами при встрече. А в тот вечер все разошлись по каютам, оставив нас под тентом на носу судна каждого за своим одиноким занятием. Я читал книгу, а Камилла в раздумьях смотрела на океан, по крайней мере некоторое время она была погружена в его созерцанье, но когда я поднял голову, переворачивая страницу, то обнаружил, что Камилла перенесла свое внимание на мою особу. Выражение ее лица было уже вполне посюсторонним по сравнению с ее обычным отсутствующим видом, поэтому я осведомился: — Чем могу быть полезен?

Она покачала головой, но передумала.

— Да, вы можете мне помочь. Не возражаете, если я задам вам несколько вопросов? — И не дожидаясь утвердительного ответа, продолжила: — Знаете, я все удивляюсь, как такой человек, как вы, оказался замешанным во все это дело?

— На это нетрудно ответить, — сказал я. — В основном из-за того, что я считал все это дело достойным осуществления.

Она неторопливо наклонила голову, не спуская глаз с моего лица.

— Вы считали так прежде или и теперь так считаете? — проницательно спросила она.

— Я не собираюсь дезертировать до начала битвы, — ответил я. — А вы?

На этот вопрос она не ответила, а вместо этого спросила: — Чего я не понимаю, это, как бы деликатнее сказать, — дилетантства всего предприятия. Похоже, за всем этим стоят немалые деньги.

— Было несколько путей потратить деньги, — объяснил я. — Одно время лорд Ф. серьезно обдумывал план строительства нового города — своего рода Бразилия в миниатюре, — который смог бы принять избранных. Но расходы были весьма значительны, и даже если бы он мог пойти на них, то ничего не осталось бы для основания фонда, а без фонда внушительных размеров город было бы некому заселять. Он мог бы подрядить какую-нибудь фирму для строительства на Танакуатуа под руководством первопоселенцев. Это было более выполнимо, хотя и дорого, но такой вариант не прошел из-за необходимости ввоза рабочей силы, что породило бы нежелательные жизненные нормы и привычки, от которых потом нелегко было бы избавиться. Поэтому, чтобы не сделать неверного первого шага, он решил начать с небольшой группы поселенцев-пионеров, чтобы не только создать на острове условия для жизни, но и заложить основы общества с высокими ее нормами.

Так и делали прежде. Первые поселенцы прибывали в Америку на суднах много меньше нашего, и они добились успеха — по крайней мере материального. Беды им принесли огромные размеры нового континента, потребовавшие для освоения много рабочей силы, и тогда никому не было дела до убеждений людей, представляющих собой такую силу. Нам не надо начинать с топора, ручной пилы и лопаты — поэтому нам должно повезти больше…

Кроме того, — продолжал я, — построение общества самой общиной поселенцев ценно в психологическом отношении. Такое общество будет лучше спаяно, станет жить по собственным законам и порядкам, гордиться достигнутым и обретет то чувство истинной общности и монолитности, которое даст ему силы противостоять внешним влияниям.

Камилла немного поразмыслила над сказанным.

— Да, я вижу, это теоретически обоснованно, но вряд ли учитывает — ну, нас, не так ли?

— Не знаю. Большинство из нас действительно не того калибра, который лорд Ф. имел в виду, — признал я, — но нелегко убедить самых подходящих и способных людей, даже если они с симпатией относятся к идее как таковой, оставить свои дела, продать дом и наудачу пуститься в туманное предприятие на другой конец света. Когда наш Проект встанет на ноги и его можно будет смело показать всему миру, вполне возможно, он начнет притягивать к себе многих.

— Когда я объявила отцу, что еду, он отпустил этому проекту три года, — заметила она.

— Если вы согласны с ним, то зачем поехали?

— Потому что хотела уехать и считаю, что смогу там найти кое-что интересное для себя. А почему вы поехали?

Я рассказал ей. Она задумчиво поглядела на меня.

— Вы все еще романтик, — сказала она с удивлением в голосе. — Вы все еще можете мечтать.

— А вы, в ваши-то двадцать шесть лет, уже стары и разочарованы?

— Да, — сказала она. И помолчав, добавила: — Я не хочу снова верить.

Меня уже достаточно за это наказали. Но надеяться не обязательно всей душой. Можно надеяться только кожей. Тем более радостно будет, если надежда осуществится — и менее больно, если пропадет.

— Значит, вы просто доброжелатель? — высказал я предположение.

— И добрый работник, надеюсь. Но верить… Нет, я не собираюсь снова класть свою веру на наковальню. «Люди как боги» — слишком заманчивая цель для оппозиции.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Если подумать, работу можно исполнять и без веры, хотя в этом случае она мало вознаграждает за труд.

Из наших последующих бесед я узнал о ней больше. Она была доктором биологии. После защиты работала в лаборатории, занималась паразитологией.

Позже переключилась на полевые работы. Побывала в Западной Африке, на острове Чагос в Индийском океане, затем провела год на родине, дома, но о последнем периоде она ничего не сказала. А теперь, как я догадывался, она с нетерпением ждала высадки на необитаемый остров, где надеялась обнаружить новых интересных паразитов, развивавшихся за двадцать лет без помех со стороны человека.

Когда Камилла говорила о своем любимом предмете — ее отсутствующего вида, как не бывало, и в ее познаниях и способностях сомневаться не приходилось.

Последним портом захода был Уияньи — столица и единственный порт Полуденных островов. Мы стояли там два дня и, взяв на борт около двадцати островитян для выгрузки нашего оборудования и припасов, отплыли на Танакуатуа.

Камилла была удивлена, что эти люди пожелали ехать с нами. Пока мы стояли в Уияньи, она сходила на берег и попыталась побольше разузнать о Танакуатуа. Это ей дало богатую пищу для размышлений.

— Судя по тому, что я узнала, на нашем острове лежит поистине всеобъемлющее проклятие, — рассказала она мне. — Всякий туземец, пожелавший подвергнуть себя риску высадиться на остров, должен быть либо слишком хитроумен, либо абсолютно уверен в надежном способе защиты.

— Или не верить ни во что? — предположил я.

— Я включила такую возможность в определение «хитроумный». Интересно будет посмотреть, до какой степени они преодолели первобытные предрассудки.

Через два дня мы были на месте.

С первого взгляда Танакуатуа показался мне материализованной картинкой рекламного туристского буклета. По фотографиям я представлял себе очертания острова, но не ощущал цвета. Цвета слепили. Голубизна неба, подчеркнутая разбросанными тут и там белыми облачками, отражалась в текучей синеве и бирюзе моря. Остров рассекал эту голубизну пополам. Белая линия пляжа, яркая полоса зелени над ним, а выше — полузнакомая линия двуглавой вершины, зеленой на две трети и на треть синевато-коричневой.

Моим первым чувством было недоумение — как такая драгоценность могла быть кем-то брошена? А вторым — предчувствием неладного: все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Мы прошли рифы без приключений и медленно заскользили по лагуне.

Затем дали задний ход. И наконец якорная цепь заскользила по клюзу, разрушив тишину, осколки которой гулким эхом разлетелись по лагуне.

Несколько птиц поднялись с маленьких островков рифового кольца, с громкими криками они закружили над судном.

Камилла, стоявшая у перил возле меня, посмотрела на них, а потом снова перевела взгляд на берег. Нахмурившись, она пробормотала, скорее про себя, чем обращаясь ко мне: — Странно, так мало птиц… Я думала тут их тысячи…

Началась выгрузка.

Вскоре после выхода из Уияньи краном начали поднимать из трюма на палубу соединенные по нескольку штук контейнеры. Теперь надо было разъединить их, укрепить на каждом водонепроницаемую крышку и сбросить за борт. Там островитяне ловко, будто всю жизнь провели в воде, подгоняли контейнеры друг к другу и соединяли зажимами, видневшимися по бокам. В результате на удивление быстро получился большой составной вполне плавучий плот.

Идея такой выгрузки целиком принадлежит Уолтеру; в противном случае бесчисленные ящики, коробки, тюки, мешки, узлы, сплошным потоком выталкиваемые трюмами, пришлось бы целую вечность перевозить на берег маленькими партиями на лодках, а несколько самых больших ящиков вообще невозможно было бы так переправить.

Часа через два нагруженный плот, который буксовала легкая фиберглассовая лодка с мощным подвесным мотором, начал медленно отходить от борта корабля. Те из нас, кто остался пока на судне, нестройно закричали «ура!» и замахали руками отплывавшим на плоту.

Около получаса плот величаво продвигался к берегу, но, как только коснулся дна на мелководье, случилось непредвиденное. Все туземцы, сгрудившиеся на «носу» плота, спрыгнули в воду, выскочили на берег и помчались к зарослям. Мы различали, как Уолтер и Чарлз, оставшиеся в одиночестве, махали им вслед, чтобы те вернулись, но беглецы не обращали на эти знаки никакого внимания. Они все бежали, пока не достигли линии деревьев, где один из вырвавшихся вперед остановился и поднял руку.

Остальные полукругом встали возле него.

Предводитель заговорил, потом сделал рукой какой-то жест. Все опустились на колени и воздели руки кверху, а по следующему знаку простерлись ниц и застыли в такой позе покорности, уткнувшись лицами в песок. Затем предводитель встал, поднял руки вверх и так замер. Он стоял лицом к зарослям, мы видели только его спину, и нельзя было сказать, обращается ли он снова к своим соплеменникам или молчит.

В бинокль было видно, что Уолтер и Чарлз, все еще находясь на плоту, о чем-то спорят. Уолтер явно хотел пуститься вдогонку за беглецами, а Чарлз удерживал его за руку. Уолтер пожал плечами и перестал рваться на берег.

Сын Чарлза Питер, стоявший неподалеку от меня, спросил Дженнифер Дидз: — Зачем они это делают?

— Не знаю, — призналась она. — Везде свои обычаи. Может быть, они считают, что так следует поступать каждому вежливому человеку по прибытии на остров. — Помолчав немного, она добавила: — Скорее, это напоминает какую-то церемонию умилостивления.

— Как это — умилст?… — спросил Питер.

— Ах да. Понимаешь, необразованные люди думают, что мир населен еще и множеством духов, — объяснила она. — И возможно, они боятся, что здешним духам не понравится, что мы прибыли на их остров непрошенными.

Несколько раз вся компания на берегу поднималась на колени и снова падала ниц. Церемония, каков бы ни был ее смысл, длилась около двадцати минут. Беглецы медленно подошли к воде и как ни в чем не бывало начали разгружать плот.

Чарлз Бринкли командовал выгрузкой, как заправский комендант, наблюдая за сооружением и планировкой складов. Миссис Бринкли тоже показала себя способным организатором и уверенно руководила устройством полевой кухни. Джейми Макингоу заведовал разбивкой склада техники и строительных материалов. Он вывел из контейнера, освободив от упаковки, трактор, чтобы использовать его при передвижке крупных ящиков. Мы все работали, не покладая рук, до самой темноты. Потом на плоту вернулись ночевать на «Сюзанну Дингли».

После ужина я вышел на палубу, где встретил Камиллу, которая в свете восходящей луны разглядывала темный массив острова.

— Ну, как он вам? — спросила она, указав кивком на остров. — Похоже на то, что вы ожидали увидеть?

— Он прекрасен, — сказал я. — Но и пугающ. Столько зелени, такая мощь. Все эти растения сражаются за место под солнцем, а нам придется сражаться с ними.

— Природа оказалась более дикой, чем вы предполагали ее найти?

— Да, наверно, — если я вообще думал о том, как это может выглядеть.

Правду говоря, я больше представлял себе, как остров преобразится.

Она взглянула на меня.

— Ну, конечно. Своего рода Аркадия. Открытый холмистый пейзаж с деревцами там и сям и стадами мирно пасущихся на изумрудной травке овец, за которыми присматривают играющие на свирелях пастушки, а среди холмов прячутся безупречных линий белоснежные городки.

— Зачем же так, — сказал я, — мой романтизм все же образца нашего столетия.

— Я в этом не очень уверена, — ответила она. — А если говорить о нашем столетии, то тревожит склонность людей смотреть на Природу свысока.

Может, такой взгляд и лучше, чем благостная сказка минувшего века, но, увы, так же далек от жизни. Но временами и полезно сталкиваться с неприкрытой природой — это по меньшей мере помогает не забывать о борьбе за существование, и позволяет понять, что для сотворения «богов» из людей недостаточно просто помахать толстой чековой книжкой.

Я не намерен был вступать в спор на тему «люди как боги».

— А как он вам показался? — спросил я. — Соответствует ли вашим ожиданиям?

— Думаю, да. Но позвольте напомнить, что я пока не отходила дальше нескольких метров от места высадки. Подлесок, может быть, против ожиданий немного гуще, но в целом все так, как я и предполагала. Только вот птицы… Здесь должны были быть миллионы птиц… — Подумав, она добавила: — И цветов здесь вроде бы меньше, но на то могут быть свои причины.

Скажем, местная особенность.

— А если абстрагироваться от этих деталей, то вы считаете, что все здесь обстоит так, как и должно быть в этом уголке мира, где человек не нарушает естественный баланс? — предположил я.

Она помедлила с ответом, а потом сказала: — Если бы я прибегала к подобным выражениям, то ни на что не годилась бы в своей области.

На секунду я удивился, но потом понял, что она скорее всего имела в виду.

— «Естественный баланс»? Но ведь это достаточно общепринятое выражение. Разве нет?

— Да, вполне общепринятое, как вы сказали, но и вредное.

— Не понимаю, почему. Мы же столько раз нарушали этот баланс, что за последние двадцать-сорок лет изменилась половина мира.

Она стала терпеливо объяснять: — Это выражение вредно потому, что непродуманно и вводит в заблуждение. Прежде всего, представление, что человек в состоянии нарушить то, что вы называете «естественным балансом», свидетельствует о человеческой самонадеянности. Оно подразумевает, что сам человек стоит над природными процессами — снова все те же «люди как боги». Человек — продукт природы, может, наиболее совершенный и активный, но развивался он благодаря ее эволюции. Он — часть этого эволюционного процесса. Что бы он ни делал — это заложено в его природе, иначе он оказался бы неспособен это исполнить. Неестественным он не является и не может быть. Он со всеми его способностями такой же продукт природы, как и динозавры с их способностями. Он — орудие естественных процессов.

Во— вторых, «естественного баланса» как такового не существует. И никогда не было. Это фикция, миф. Попытка свести весь мир к аккуратной статичной картинке, которая вполне понятна и предсказуема. Это часть концепции священного порядка вещей, где всему было предписано свое место и назначение, -а каждому человеку предназначено определенное от рождения место и цель в обществе. Представление о естественном балансе восходит прямо к магическим первоосновам: левое балансирует правое, черное — белое, добро — зло, силы небесные — воинство Сатаны. Попытки привести видимый хаос мира в некий порядок с помощью понятия сбалансированных начал возникали с незапамятных времен и не прекращаются и по сей день. Наш ум ищет разумных объяснений, потому что рациональность и сбалансированность создают у нас иллюзию стабильности, а мысль о лежащем в основе постоянно успокаивает. Поиски постоянства самые непреходящие — и самые бесплодные из всех.

Я был ошеломлен. Ясно, что мне удалось наступить на любимую мозоль или, по крайней мере, подвести к ней ее любимого конька. Я не возражал против ее поучающей манеры говорить, хотя и годился ей в отцы, но она еще не закончила: — Природа — это процесс, а не состояние, непрерывное движение.

Стремление остаться в живых. Ни у одного вида нет права на существование; просто есть способности для выживания, либо, если таких способностей нет, вид исчезает. Происходит беспрерывное соревнование между плодовитостью вида и силами, угрожающими ему исчезновением. Может показаться, что на какое-то время вид стабилизировался, достиг динамического равновесия, но это не так. Все время происходят перемены: меняются конкуренты, окружающая среда, происходят эволюционные изменения, — и все виды раньше или позже перестают занимать главенствующее положение, их превосходят другие.

После миллионов лет господства рептилий в роли хозяев мира их сменили млекопитающие. А млекопитающих сравнительно недавно превзошло супермлекопитающее — человек. И все же люди продолжают болтать о «сохранении естественного баланса». Он невозможен.

— Да, но, — воспользовался я возможностью вставить хоть слово, — ведь теперь обращение к этому вопросу вызвано усовершенствованием разрушительного вмешательства в природу — применением инсектицидов и подобных им веществ — и неспособностью определить возможные побочные эффекты от использования новых препаратов. Разве дело тут не в сногсшибательной скорости нашего времени, когда за какие-то год-два можно уничтожить целый вид и осознать опасность побочных эффектов, когда уже станет слишком поздно? Я думаю, так скорее всего можно создать пустыню.

— Вполне возможно, — согласилась она. — Но осторожность в применении новых средств должна быть вызвана разумными причинами, а не сантиментами.

За всеми этими разговорами о «балансе» я различаю старую песню: «матушка природа лучше знает, как все должно быть». Оставьте все как есть, не вмешивайтесь, и она сама позаботится о нас. Что, разумеется, абсолютная ерунда. Такое представление могло возникнуть лишь в благополучном обществе сытых людей, позабывших о борьбе за существование. Природа не питает ни к кому материнских чувств, ее зубы и когти окровавлены, она голодна и не имеет любимчиков. Пока мы не испытываем особой нужды ни в чем, но так будет продолжаться недолго. Те же законы, которые довлеют над остальными видами, переросшими свои запасы пищи, остаются в силе и для человека.

Когда станет ощутимой их неумолимая сила, прекратятся все эти разговоры о Матери Природе. Если бы мы не знали, как ею управлять, то все население земного шара уже теперь начинало бы испытывать голод, а то и вообще сильно сократилось бы. Мы отличаемся от остальных видов только лучшими способами охоты и средствами принудить Природу выполнить что-либо ради нашей выгоды.

В остальном — подчинены тем же законам. Нет совершенно никакого основания считать, что человек может «сохранить естественный баланс», удобно устроиться посередине между двумя чашами весов — а именно в этом суть данного оборота речи.

Мы посмотрели через лагуну на темный силуэт острова.

— Ну, — сказал я, — если вдаваться в такие детали, то существование, вполне возможно, вообще покажется напрасным. Планета рождается сама, охлаждается, порождает жизнь и умирает. Ну и что?

— Действительно, ну и что? — сказала она в ответ. — Существует только жизненная сила, патриотизм вида. Эта сила слепа. Ею наделены и высшие организмы и самые низшие… но никто ее не понимает…

— А каким вы, как биолог, видите будущее человека?

— Мне не дано видеть сквозь стену. Жизнь наша полна самых невероятных неожиданностей. Казалось бы, с эволюционной точки зрения, человек достиг своего предела. Но его силы отнюдь не иссякли. Как знать? Он в состоянии породить новый тип и даже позволить ему выжить. Может почти без следа уничтожить себя самого, причем не однажды, — и, возрождаясь, каждый раз меняться, перерождаться. Или его могут превзойти… просто выкинуть на свалку как продукт еще одного неудачного эксперимента Природы. Если же принять во внимание и теперешнее поведение человека, то остается мало надежды на будущее для него.

— Да, никакого уподобления богам. И перспектив на удачу этого Проекта.

— Ну, я не знаю. Вы говорили, все теперь несется с такой скоростью, так быстро меняется, а я говорила, что всегда есть непредугадываемые повороты — поэтому в ближайшие две-три тысячи лет остается достаточно времени, чтобы сделать несколько неожиданных открытий. Хотелось только подчеркнуть, что при современном положении вещей и состоянии науки, скорее всего, человека не ожидает ничего особенно хорошего. Но даже одно новое открытие — скажем, в области управления наследственностью — может изменить весь прогноз.

— Хорошо, — сказал я, — будем надеяться. Более того, давайте надеяться, что Проект лорда Ф. станет развертываться успешно и что именно здесь когда-нибудь и будет сделано это открытие.

— Ведь вы сами верите в это, не так ли? — заметила она.

— Я верю в возможность этого. Все начинается с малого. Национальные рамки становятся слишком узкими, слишком давящими. Передовые люди начинают ощущать необходимость найти такое место, где без помех и ограничений можно будет жить, работать и обмениваться мыслями. Когда-нибудь им придется создать для себя такое место — своего рода электростанцию мысли, говоря словами лорда Ф. И если обустроиться здесь, то через некоторое время таким местом может стать наш остров. Почему бы нет?

Несколько секунд она смотрела на очертания острова, а потом сказала: — Признаю — это прекрасное видение, но оно преждевременно. Не могу себе представить, как современный мир вытерпит существование где-то на планете подобного места.

— Может, вы и правы. Но я все же считаю, что стоит попытаться. Своего рода мировой университет, мекка для всех одаренных. А если на этот раз неудача, то на нашем провале можно будет по крайней мере кое-чему научиться и добиться успеха в следующий раз или через раз. Допускаю, что его светлость — человек тщеславный, даже и не очень умный, но его замысел более величествен, чем он предполагает. А если удастся его осуществить и здесь когда-нибудь сосредоточится цвет науки, то замысел наберет реальную силу, с которой будут считаться. Объединяя людей, он может оказаться действенным там, где потерпела неудачу Лига Наций и не очень успешно работает Организация Объединенных Наций.

— Вы поистине романтик, — сказала она.

— Пусть так, — согласился я, — но человечество должно стать единым, в противном случае оно канет в небытие. Буржуазная демократия не работает; теперь не ООН удерживает мир на грани разрушения, а равновесие сил. Может быть, автократия — автократия знания — окажется более действенной…

Так мы беседовали еще около часа. Растущая луна поднялась выше, посеребрила океан и придала силуэту острова мерцающий ореол, так что он, казалось, куда-то плывет. Я позабыл, что он незаселен, заброшен и зарос непроходимыми джунглями. Перед моим внутренним взором он был уже преображенным: широкие дороги рассекали поля и сады, тут и там стояли прекрасные здания, где совершались невиданные открытия. Жаль, что это было лишь чудное видение…