1

Труднее всего мне бывает ответить на вопрос, который рано или поздно всегда задают, когда о том заходит речь, и который звучит примерно так: «А как вас-то угораздило впутаться в такое безумное предприятие?» Я не обижаюсь. Отчасти, наверно, потому, что сам вопрос подразумевает отношение ко мне, как к человеку здравомыслящему. Но тем не менее дать на него достаточно здравый ответ я затрудняюсь.

Правдоподобнее всего получается, когда я объясняю, что когда-то был несколько выведен из равновесия. Возможно, сказалось запоздалое воздействие шока, едва заметное даже для меня самого, но достаточно глубокое, чтобы сбить меня с толку, притупить восприятие и способность правильно оценивать происходящее.

Я действительно думаю, что причина могла быть именно в этом.

Почти за год до нашей встречи с Тирри, после чего я оказался «впутанным», произошел несчастный случай.

Мы ехали (точнее, за рулем была моя дочь Мэри, я сидел рядом с ней, а жена сзади) по шоссе А272 недалеко от Этчингема. Думая, наша скорость не превышала тридцати пяти миль, когда нас обогнал грузовик, несущийся на всех пятидесяти. Я едва успел заметить, как занесло его задний мост и как потом над нами нависла оползающая тяжесть груза…

Очнулся я через неделю, в постели. Прошли еще две недели, прежде чем мне сказали, что ни жены, ни Мэри больше нет в живых.

В больнице я пролежал два месяца. Вышел излеченным, как мне казалось, но оцепеневшим, потерявшим вкус к жизни, утратив всякую цель. Я оставил работу. Теперь-то я понимаю, что именно этого и не следовало делать — работа скорее чем все остальное помогла бы мне придти в себя, но тогда мне казалось напрасным и требовало больше сил, чем я мог найти их в себе.

Поэтому я все бросил, жил в доме сестры неподалеку от Тонбриджа, бесцельно и почти бездумно влача там свои дни.

Я не привык к бесцельному существованию. Похоже, если цели нет, — образовавшийся вакуум рано или поздно чем-то надо заполнить, безразлично чем, что подвернется под руку. Только так я могу объяснить свой безраздельный энтузиазм, поглотивший здравый смысл, тот подъем безрассудного идеализма, который отмел прочь трудности практической жизни и, казалось, открыл наконец настоящую цель и оправдал мое существование, как только я впервые услышал о проекте лорда Фоксфилда.

Жаль, что я ошибся. Хотелось бы передать во всей яркости сияние надежд, открывшихся мне тогда. Именно из этой ткани скроены мечты. Но передать это я не в состоянии, все исчезло, потускнело под пеленой цинизма. Себя я вижу бредущим в полусне… и все же… и все же порой я ощущаю отблеск мысли, рожденной идеалом, который мог бы возжечь пламя — если бы судьба оказалась к нам благосклонной хоть однажды.

Первоначальная идея или зародыш идеи, выросшей в Проект Фоксфилда, похоже, одновременно пришла в две головы — его светлости и Уолтера Тирри.

Первый публично заявил о своем приоритете, но известно, что второй в неофициальной обстановке признавался, что именно он дал воодушевленный импульс. Возможно также, что искру мысли высекла их совместная беседа, и оба загорелись идеей, которую принялись неустанно разжигать.

По профессии Уолтер был архитектором, но, вероятно, больше его знали как страстного и неутомимого борца за справедливость, часто выступавшего на страницах нескольких еженедельников. И сложилось так, что он стал довольно известным лицом, высказывающим свое мнение по самым различным поводам. Поэтому, вполне возможно, в его утверждении, что именно он подбросил лорду Фоксфилду ту идею, есть доля истины, и если кто возьмет на себя труд посмотреть его «Письма в редакцию» за несколько лет, то ему, вероятно, удастся обнаружить не только туманные наметки будущего плана, но и ощутить, что Тирри считал себя человеком, призванным его осуществить, исполнителем «милостью Божией», хотя может показаться, что только после встреч с его светлостью несвязные обрывки мыслей приобрели форму.

А так случилось, может быть, потому, что его светлость мог даровать плану больше, чем форму, — мог дать ему возможность осуществиться, подкрепить деньгами, своим положением в обществе, пустить в дело связи.

Почему он был готов пойти на все это?

Ну, всякие хитроумные замыслы и сомнительные намерения. Причина была совсем незамысловата и бесхитростна: он попросту искал способа оставить по себе память.

В среде богатых людей, достигших преклонных лет, подобное желание возникает не так уж редко. Поистине, для многих из них наступает такой день прозрения, когда при взгляде на длинные ряды цифр в своих банковских счетах они вдруг до боли ясно осознают, что не смогут унести их все с собой, и тогда ими овладевает нестерпимое желание обратить множество пустых нолей в ощутимый и по возможности помеченный их именами символ успеха.

Во все века к богачам приходило такое желание, но теперь его стало гораздо труднее осуществить — вернее, претворить в жизнь с требуемым оттенком благодетельности; даже во времена первых миллионеров было легче.

Государство, теперь ставшее столь вездесущим, жаждет узурпировать и место благодетеля. Область просвещения — и та уже не годится как сфера благодеяний: образование общедоступно. Жилье прежних неимущих (ныне — «лиц с низким уровнем доходов») худо-бедно оплачивает муниципалитет. Стадионы строят на деньги налогоплательщиков. Публичные, и даже передвижные, библиотеки содержатся за счет комитетов графств. Рабочий (называемый теперь «человеком физического труда») клубам и институтам предпочитает сверхурочные и телевизор.

Верно, можно еще субсидировать факультет-другой в каком-нибудь университете, но не каждому потенциальному благодетелю придется по душе такое приложение капитала: с одной стороны, если в факультете такого профиля есть нужда, его уже обязательно кто-то будет финансировать, а с другой — в наши дни, когда государство во все вмешивается, ни одно благородное начинание нельзя считать застрахованным. По решению министерства предполагаемое сосредоточие высшей учености может в мгновение ока превратиться еще в один трамплин для технологов чьих-то фирм. Сегодня поле деятельности для желающего увековечить себя, к прискорбию, так сузилось, что лорд Фоксфилд, воспылав таким желанием, целых два года не мог отыскать достойный приложения сил и средств благотворительный проект, который не нашел бы поддержки ни со стороны министерства, ни со стороны корпорации, за который бы не взялись никакие комитеты, организации или общества.

Для его секретаря то были трудные дни. Распространилась весть, как это часто бывает, что его светлость готов поддаться умелому нажиму, и поэтому требовалась продуманная система защиты. Чтобы преодолеть все барьеры и добиться аудиенции, претендент должен был предложить нечто весьма достойное и убедительное, либо заручиться рекомендацией очень влиятельного общества.

— Я поражался, что в наш век сохранились такие запасы желания сотворить добро, — передают его слова, — но слишком большая часть этих предложений была беспомощной и расплывчатой. Оказывается, у людей чрезвычайно развито чувство долга по отношению к своим предкам — более девяноста процентов предложений, с которыми ко мне обращаются, порождены желанием сохранить что-либо, причем сбережение и сохранение сами по себе почитаются достойным делом, и ощущение долга по отношению к будущему, похоже, заключается для них просто в сохранении прошлого.

Вызывает беспокойство и их неравнодушие к животным. И я бы нисколько не удивился, если бы кто-нибудь завтра обратился ко мне с проникнутым искренней заботой о ближнем проектом реконструкции по всей стране придорожных колод, из которых поят лошадей.

Однако может показаться, что его светлость сам себе воздвиг серьезное препятствие на пути к осуществлению мечты из собственного тщеславия. Ибо лорд Фоксфилд был индивидуалистом. Он достиг всего в жизни, следуя исключительно собственному разумению, и ему сопутствовал такой успех, что все его существо восставало против гипотетической возможности ассоциировать его имя с неким благотворительным обществом. Действительно, порой он любил повторять, что, не будь у некоторых общественных начинаний единоличных покровителей, таких как Карнеги, Пибоди, Форд, Наффилд, Нобель, Галбенкян, они не имели бы своего лица и того веса, который имеют теперь. И совершенно ясна была непреодолимая притягательность для лорда Фоксфилда таких примеров — в поступках этих известных личностей он видел вызов себе, который не мог не принять, поэтому искал средства — обязательно заметного средства — для выражения своего желания облагодетельствовать человечество.

Никаких сведений о том, как он познакомился с Уолтером Тирри, не сохранилось. Возможно, лорд Фоксфилд сам его отыскал. Уолтер постоянно вел чернильную вендетту с остальными авторами писем в редакцию по поводу различных социальных недостатков, и, вполне вероятно, что, когда на глаза его светлости попался один из таких обменов ударами, он захотел повидать автора. Во всяком случае, определенно можно сказать, что Уолтера в очереди претендентов на финансовую помощь для своих уже готовых проектов не было.

Скорее, как я уже говорил, идея, рожденная в их беседе, постепенно росла, развивалась в их умах, пока не превратилась в Проект.

А с этого момента все шансы на осуществление остальных планов и предложений упали до нуля — поживиться за счет лорда Фоксфилда уже не было дано ни организациям, ни отдельным лицам. Его светлость полностью потерял склонность спускать свои деньги в чужие дренажные системы: он изобрел свою, вполне оригинальную.

Само намерение, хотя и честолюбивое, было по существу простым и даже не новым. А отличало его то, что оно было твердым, а твердость ему обеспечивала способность его осуществить, претворить в жизнь.

Это было намерение основать свободную, политически независимую общину, наделенную силами и средствами, чтобы создать новый образ жизни, новый жизненный климат.

— Для начала — и это будет идеальным началом — на чистой доске надо начертить два слова: «Знание» и «Разум», — так, говорят, провозгласил лорд Ф. — Но, к сожалению, для дела в этом пользы будет мало. Лучшее, что можно сделать, — это дать новой общине место, где люди будут свободно подвергать сомнению все аксиомы, предрассудки, традиции, верность привычкам, словом, все, заложенное в нас еще до рождения, усвоенное прежде, чем в голове зашевелилась первая мысль, и что превращает нас в обитателей того мира, какой он есть, вместо того, каким он мог стать. Наша цель — порвать цепь, которую мы вынуждены влачить за собой всю жизнь, цепь, сковывающую нас с бесконечными поколениями наших предков, вплоть до первобытных людей, скинуть груз унаследованных представлений.

Большая часть противоречий на свете отражает противоречие, возникающее в нашем сознании, когда мы пытаемся продвинуться вперед, а тормоза ложных доктрин, предрассудков, устаревших норм и стремлений к неверным целям постоянно нас сдерживают. Они прочно заделаны в глубине нашей психики, и самим от них нам не освободиться, но мы можем немного отпустить тормоза для других. Если создать правильные условия и оградиться по мере возможности от риска повторного заражения предрассудками, то есть надежда, что через одно-два поколения они совсем ослабнут.

Так говорил он, рисуя картину растущей и развивающейся общины, которую все большее число одаренных людей всего мира будет почитать спокойной гаванью, где можно думать и работать, прибежищем от финансового, политического и прочего давления в рамках закона. Тогда возникнет новая культура, освещенная светом современного ей знания, в которой не останется темных углов с затаившимися цепкими призраками иррационального прошлого, державшими разум в узде. В свежей атмосфере новых «альпийских лугов» просвещения разум сможет беспрепятственно развиваться в самом подходящем для него климате и расцвести в полную силу.

Скромное поселение вырастет в город, затем, в свой черед, в Просвещенное Государство. Те мужчины и женщины, которые осознали пагубность для мира движения вперед наобум, без должного плана и поняли, что с прежним образом мыслей необходимо порвать, пока не поздно, обратятся с надеждой к новому государству. И чтобы использовать свободу думать и работать, туда со всех сторон станут съезжаться будущие Эйнштейны, Ньютоны, Кюри, Флеминги, Резерфорды и Оппенгеймеры. И, кто знает, может, и станет оно мозговым центром всего мира.

А на его фундаменте будет, конечно же, высечено имя Фредерика, первого барона Фоксфилда…

Но, тем не менее, на ранних стадиях подготовки по многим причинам Проект с именем лорда Фоксфилда открыто не связывался. Его светлость предпочитал использовать в качестве вывески имя Уолтера Тирри. Поэтому я открыл для себя Проект через Уолтера.

Нас познакомили мои друзья, думаю, из добрых побуждений. Они знали, что я ничем не занят и ничем не интересуюсь и, встревоженные моим состоянием, зазвали меня к себе на обед, одновременно пригласив Уолтера.

Тогда Уолтер уже непосредственно приступил к делам по претворению плана в жизнь. Не меньшей его заботой было завербовать подходящих людей — правду сказать, вообще каких-нибудь людей — для будущей общины. Поместив в своих обычных колонках переписки изложение общих принципов плана и адресовав тех, кто заинтересуется, к авторам проекта, он был разочарован отсутствием откликов. Теперь, оглядываясь назад, я не удивляюсь этому.

Предложения должны были неминуемо казаться нереалистичными, и, без сомнения, попадись они мне на глаза в газете обычным образом, я и не глянул бы на них во второй раз, посчитав предложение сумасшедшим. Но когда я услышал, как Уолтер, проникнутый уверенностью в осуществимости дела, говорит о своем детище, то испытал совсем иное чувство. Как я уже объяснял, меня тогда нетрудно было убедить, и очень скоро его энтузиазм разжег во мне искру интереса. Ночью этот интерес разгорелся еще сильнее. И под утро мне уже являлись видения будущего Просвещенного Государства. К сожалению, сейчас я не могу припомнить их деталей. Все, что осталось, — образ залитого золотистым сиянием места, где все живут дружно, проникнутые духом надежды и товарищества. (Знаю, эта картина напоминает русские плакаты о будущем осваиваемых земель, но, может быть, русские как раз и испытывают те чувства, которые захлестнули меня тогда). Мне как будто явилось откровение, будто прежде я брел в полумраке и вдруг узрел простирающийся предо мной путь, залитый ярким светом. И не верилось, что я был так слеп прежде, и я поражался слепоте остальных. Путь был так прям и очевиден. Немедленно встряхнуть с себя все липкие предрассудки, привязчивые привычки и на чистом новом месте начать строить основание чистого нового мира. Есть ли более достойный способ потратить свою жизнь?…

На следующий день я позвонил Уолтеру, и мы договорились о новой встрече. С этого момента для меня все было решено.

В скором времени я поднялся из рядовых участников Проекта до некоторого привилегированного положения. Я знал, что за Проектом стоит лорд Фоксфилд, и Уолтер устроил мне встречу с ним.

Особого впечатления он не производил… Нет, так сказать будет неверно. У него была черта, надеваемая, как деловой костюм, дабы произвести впечатление: уверенная, немного высокомерная: слегка нетерпеливая манера разговаривать с людьми, но только в официальной обстановке. В свободное, так сказать, от работы время он не боялся показать или, может быть, неосознанно выказывал странную наивность. К этой перемене «костюмов» я так и не привык.

Приветствуя меня, он облачился в официальную манеру. С фасада лорд Ф.

показался человеком, на лету хватающим мысли собеседника и моментально несколько свысока оценивающим сказанное. Как только мы заговорили о Проекте, он отбросил манеру «для приемов» и дал волю искренним чувствам.

— Уолтер, должно быть, познакомил вас с нашими планами в общих чертах, мистер Делгранж, — сказал он, указывая на Тирри, — поэтому вы представляете, что мы думаем начать с группы первопереселенцев, к которым потом смогут присоединиться остальные добровольцы. Я считаю в высшей степени важным правильно начать, чтобы наша первая группа заложила верное направление мыслей. Если сразу закрепятся ошибочные наблюдения, неверные отношения между людьми и представления о будущем, это значительно осложнит наше намерение создать то общество, о котором мы мечтаем, ибо выкорчевать их будет уже не просто. И потому я дал себе труд разузнать поподробнее о вас, мистер Делгранж. Я представляю себе круг ваших взглядов. Знаю, что вы довольно известны и занимаетесь историей обществ, с интересом прочитал две ваших книги. Вы хорошо схватываете направление намечающихся социальных тенденций, и я пришел к выводу, как и Уолтер, что ваш опыт профессионала оказался бы для нас неоценимым, по крайней мере на первом этапе нашего предприятия, в определении наилучших форм будущего общественного устройства и в отыскании кратчайших путей к их достижению.

Он еще долго развивал эту тему, а, придя домой после беседы, я в некоторой растерянности осознал, что мне поручили набросать и представить на утверждение его светлости основы конституции Просвещенного Государства — а потом и претворить их в жизнь.

Несколько месяцев я только этим и занимался.

Сейчас не стоит вдаваться в детали подготовки первой группы поселенцев. Да я и не знаю подробностей. Только я ощущал, что Уолтера огорчала вялая реакция на его призыв, но мне его надежды и тогда казались чересчур стремительными. Его, похоже, удивляло, что откликнулось так мало интеллектуалов и претенденты не завалили его грудами писем.

Со своей стороны, я предпринимал все усилия, чтобы убедить хоть кого-нибудь из своих друзей присоединиться к нам, но каждый раз убеждался в тщетности своих попыток. Тогда я был слишком поглощен самим Проектом, чтобы понять, что их гораздо больше беспокоило мое состояние, чем судьба Проекта; даже их попытки разубедить меня не открыли мне глаза. Так или иначе, вербовкой занимался Уолтер, а он не особенно посвящал нас в свои дела.

Какое-то время спустя после нашей встречи с лордом Фоксфилдом Уолтер исчез на два месяца, отправившись на поиски подходящего для осуществления Проекта места. По возвращению Уолтер был не очень разговорчив, но дал мне понять, что причины тому сугубо политические. Ничего он не говорил и о координатах найденного им места, только с удовольствием отметил, что он идеально подходит по всем параметрам. Предстояли деликатные переговоры о покупке земли, и поэтому для пользы дела не стоило посвящать в это лишних людей. Сим мне и пришлось довольствоваться.

И все же сомнений не было, что дело движется. Уолтер уже набрал себе штат помощников, которые, когда ни позвони, непрестанно были чем-то заняты, и приобрел манеры уверенного делового человека.

За девять месяцев я несколько раз встречался с лордом Фоксфилдом.

Иметь с ним дело оказалось проще, чем я предполагал, он не настаивал на непогрешимости своих предложений. Приятно было убедиться, что его представление об осуществимой и действенной модели демократического общества не противоречило моему. Вызывал он к себе в основном для уточнения отдельных положений, и разногласий почти не возникало, а если мы в чем-то и расходились, то не по существу, поэтому постепенно я уверился, что его светлость хотел скорее быть в курсе всех дел, чем по-настоящему ими руководить. Он желал еще и еще раз удостовериться, что развитие Проекта пойдет в правильном направлении. А когда мы все-таки в чем-то с ним расходились, то он заканчивал спор словами: «Ну, хорошо. Попытайтесь сделать так. Но не теряйте при этом гибкости. Гибкость необходима. Мы живем в меняющемся мире. Не желательно отягощать Проект застывшими догмами, подобными записанным в американской конституции. Требуется разработать конституцию гуманистическую, способную работать без специально издаваемых по разным поводам законов». Полный энтузиазма, я соглашался с ним: все казалось таким простым и разумным.

И в один прекрасный день он сказал мне: — Переговоры завершены. Теперь у нас есть место под солнцем. Сегодня сделка заключена.

Подняв бокалы, мы выпили за долгую и успешную жизнь нашего Проекта.

— Ну, теперь-то наконец могу я узнать, где это место? — спросил я.

— Это остров Танакуатуа, — ответил лорд Фоксфилд.

Тогда я впервые услышал это название.

— Да? — довольно невыразительно откликнулся я. — Я где это?

— К юго-востоку от Полуденных островов, — пояснил он.

Это мне почти ни о чем не говорило, я только понял, что это где-то в другом полушарии.

С того дня план обрел большую весомость. Подготовка ускорилась. Мне пришлось помогать Уолтеру, даже присутствовать на собеседованиях с некоторыми из кандидатов в поселенцы.

Не скажу, что я был в восторге от являвшихся претендентов, но я утешал себя мыслью, что они составят только первую группу. Когда все устроится и Проект станет видимой миру реальностью, желающих принять в нем участие станет не в пример больше.

Без сомнения, Уолтер, как и все мы, недооценивал трудности формирования человеческого ядра для такого предприятия. Ведь как ни крути, подходящие люди уже устроены, свободны только неудачники. Вполне понятно, что нелегко отыскать одаренного человека, который согласится оставить завоеванное им благодаря своим способностям место в обществе ради идеалистической причуды. Поэтому большинство претендентов вполне подходили под определение «неудачник», и даже слишком. Для решения пионерских задач они не подходили, да и для совместной жизни в будущей общине тоже мало годились. Уолтера не могло не угнетать такое положение, тем более, что прежде почти со всеми претендентами беседовал сам, но теперь, слишком погруженный в иные вопросы, Уолтер особенно не задумывался над прискорбным положением с вербовкой. Он задумал набрать пятьдесят человек, но был готов довольствоваться и сорока пятью.

Тем временем, после окончательной покупки Танакуатуа, лорд Фоксфилд открыто объявил о своей поддержке Проекта.

В какой-то мере признание покровительства было вынужденным — с целью возбудить общественное мнение.

У парламентской оппозиции есть один избитый прием, который, тем не менее, она неустанно применяет. Выбирается верный повод для общественного негодования, и делу придается нужный оппозиционной партии уклон. Во время относительного затишья кто-нибудь привлекает к избранной теме внимание крупной газеты. Если материал представляется небезинтересным, а с другой, более броский, его не перебивает, редакция принимает его в качестве очередной сенсации и с шумом выпускает на свои страницы. Тогда оппозиционная партия дает санкции одному из своих депутатов внести парламентский вопрос и привести газетные публикации в качестве свидетельства обеспокоенности избирателей последним правительственным предприятием. Таким образом газета доказывает свою верность сторожевой собаки общественных интересов; партия, предпринявшая свой традиционный ход, — поддерживает репутацию активного защитника этих интересов, и, если все сложится так, как задумано, правительство очередной раз окажется посрамленным.

В случае с покупкой Танакуатуа, избранном для маневра оппозицией, имелась одна зацепка. Подходящим поводом взбаламутить общественное мнение послужил лозунг: «Тайная продажа британской территории частным лицам», а газету «Дейли тайдингз» долго упрашивать не пришлось. Редактор уже обдумывал, в какой форме лучше подать материал, когда ему стало известно, что, во-первых, Тирри, купивший Танакуатуа, действовал от лица Фоксфилда, во-вторых, между лордом Ф. и владельцем «Тандингз», сэром Н., были давние дружеские отношения, и, в-третьих, что сам сэр Н. в прошлом при сходных обстоятельствах приобрел остров в Карибском море. И по вполне понятным причинам интерес «Тайдингз» к вопросу Танакуатуа угас. Более того, до сведения остальных издателей было доведено, что сэр Н. будет рассматривать любую вариацию на эту тему как враждебную акцию по отношению к нему лично.

Поэтому оппозиция занялась более свежими поводами для скандалов, и переход Танакуатуа в руки новых владельцев остался почти незамеченным.

Однако заинтересованность лорда Фоксфилда в этом деле открылась, и он публично признал, что стоял у истоков всего предприятия.

Но пресса все же по обыкновению отыгралась, поместив информацию о Проекте в стиле «что бы это значило?» Писали о нем, как о причуде выжившего из ума старика, а об участниках экспедиции, как о безответственных людях, которых не устраивает жизнь в приличном обществе.

Мы пережили трудные дни, пятеро добровольцев отказались ехать, и осталось только сорок желающих, но вскоре тема потеряла новизну, газеты утратили к нам интерес, слегка оживившийся, лишь когда настало время отправки.

Перед самым отъездом мы собрались в одном из отелей Блумсбери.

Большинство из нас никогда не видели друг друга, и теперь все присматривались к будущим сотоварищам с опаской, а то и с недоверием. Даже я со своим энтузиазмом испытал некоторые сомнения. Представляя кандидатов друг другу, мы с Уолтером всячески пытались вселить в них дух товарищества, но это было нелегко. Собравшиеся больше походили на стадо сбитых с толку овец, чем на группу отважных пионеров, готовых ринуться на освоение новой территории. Но все же мы пытались успокоить себя мыслью о равной неуместности веселья — ведь нам предстояло выполнить серьезную миссию…

А мною владели, насколько я помню, двойственные чувства. Периоды депрессии сменялись минутами крайнего возбуждения. Возвращаясь в памяти к тем дням, я даже вижу во взгляде некоторых своих тогдашних собеседников удивление — мой энтузиазм явно вызывал тревогу у них.

Напитки и отменная еда несколько сняли напряжение, так что к концу обеда, когда лорд Фоксфилд поднялся с места и приготовился напутствовать нас, уже начали проявляться признаки формирующегося духа общности.

Думаю, стоит привести речь лорда Ф. дословно. Может быть, так лучше, чем в моем пересказе, удастся передать тот образ будущего, который вставал перед его умственным взором.

— Господь Бог, — начал лорд Фоксфилд, что для него было несколько необычно, — Господь Бог, как нас уверяют, создал человека по образу и подобию своему. Давайте поразмыслим, что значит «по образу». — Он некоторое время развивал возможные линии толкования этой библейской фразы, и в результате пришел к выводу, что это означало «по истинному образу». И продолжил: — И не во власти человека использовать или отвергнуть по своей воле ту или иную сторону этого образа. Ибо, если человек был волен в выборе, это бы означало, что либо Бог наделил этими способностями его по ошибке, либо, что человек лучше Господа Бога знает, какую из них стоит ему развивать, — а такая линия рассуждений выводит нас на очень скользкий путь. Потому что, без сомнения, если Бог не хотел, чтобы та или иная способность использовалась, то наделить ею человека он мог только по ошибке или для искушения — полагаю, последнее не многие хотят принять. И тогда нам следует заключить, что, заложив в человека определенные способности, Бог, конечно же, предписал ему не обсуждать целесообразность обладания такими дарами, а по мере сил применять их все. Отсюда следует, что, если образ человека — это образ Бога, то, должно быть, Бог желал, чтобы человек стал подобен Богу.

Для чего же еще было создавать человека по образу своему? Ведь он использовал множество иных образов для своих менее способных творений: следовательно, избрав в качестве модели собственный образ, он по-видимому (если только не хотел намеренно подделать сей образ), возложил на человека обязанность стремиться также походить на него по существу, как и внешне.

Такие соображения, конечно, не новы. Многие правители с древнейших времен до наших дней угадывали это, а затем осознали свою божественную сущность и публично провозглашали о своем обожествлении и священных правах. Но так как они были неприкрытыми индивидуалистами, то уподобление Богу отождествляли с отрывом от других людей и воцарением над ними. К сожалению, они так же имели склонность брать для себя за образец придирчивого Бога из Ветхого Завета, что несло горе их братьям.

Ошибки тут не было. Их неведение или невидение, если так можно выразиться, заключалось в неспособности понять логику происходящего и увидеть, что уж если род людской был создан по образу Божию, то предназначение и долг походить на Бога не могут касаться только избранных, а касаются непременно всех, кто носит в себе образ Бога, то есть всего человечества.

Мы давно убедились, что человек — самый могучий из созданных на земле видов, а несколько последних веков, особенно в новейшее время, стали свидетелями того, как сильно возросли возможности человека. Уже сейчас он повелевает большей частью своего окружения, а возможности будущего развития трудно предугадать.

Может, он в чем-то даже превзошел божественные предначертания, ибо если о способностях Бога к самоуничтожению теологи спорят до сих пор, то человек, вне всякого сомнения, уже вполне способен уничтожить себя, а заодно и весь мир.

Одной этой способности должно быть достаточно, чтобы уяснить, что пришло наконец время, когда больше нельзя вести себя подобно безответственным сорванцам, пускающим фейерверк в переполненном зале. Это всегда было неумно, а теперь стало слишком опасно.

И мы обладаем уже знаниями и средствами, чтобы создать общество, не зараженное безумием, с продуманным общественным устройством. Мы можем приспосабливать большую часть природы к нашим нуждам, а если это потребуется, и сами способны органично вписаться в окружающую среду.

Теперь мы умеем, если того захотим, жить, не разрушая природу, не вступая с ней в конфликт, не пожирая ее, подобно паразиту, а находясь в созвучии с ней, вступая в симбиоз с ее могучими силами: управлять ими, причем не только отбирая часть этих сил, но и наделяя их долей своих. Настало время, когда мы можем — должны, если надеемся выжить, — отказаться от существования с беспечностью животных и взять свою судьбу в собственные руки. Если же мы убоимся стать подобными богам, то погибнем…

Вот в чем заключается цель нашей экспедиции. Мы не собираемся бежать от действительности, как пыталась повернуть дело пресса. Мы отправляемся в путь не для того, чтобы найти страну забвения, обрести рай на земле или отыскать свою Утопию. Наша экспедиция — крохотное семя великого начинания.

И вам выпало на долю высадить в землю его в почву прекрасного нового мира.