Отклонение от нормы

Ей никто не ответил.

– Что ж, я все поняла, – тихо сказала Харриет. – Я… пойду.

Но не такой человек был мой отец, чтобы дать ей просто так уйти. Не мог он упустить случая высказать свое отношение к подобным происшествиям.

– У меня не укладывается в голове, – начал он медленно, постепенно накаляя себя, – как ты могла прийти сюда, в дом, где чтут и почитают Господа, с такой просьбой! Но мало того! Я не вижу на лице стыда! Тебе и впрямь не стыдно?!

– Чего же я должна стыдиться? – неожиданно спокойно спросила в свою очередь тетя Харриет. – Я не совершила ничего постыдного. Нет, мне не стыдно – мне больно. Очень больно, но не стыдно.

– Чего стыдиться? – угрожающе переспросил отец. – Не стыдиться того, что ты произвела на свет кощунство?! Не стыдиться того, что ты пыталась вовлечь свою родную сестру в преступление, сделать ее сообщницей? – он перевел дыхание и разразился длинной проповедью – Слуги дьявола среди нас, рядом с нами. Они только и ждут случая, чтобы сбить нас с пути истинного. Нет предела их стараниям исказить представление об истинном образе и подобии Творца, и через наши слабые души они стремятся разрушить и осквернить чистоту расы. Ты согрешила, женщина! Загляни себе в душу, и ты поймешь, как тяжело ты согрешила! Твой грех позорным пятном ложится на нас всех! Ты забыла, что всякое отклонение от образа и подобия Божьего есть богохульство! То, что ты произвела на свет, оскверняет…

– Оскверняет? Богохульство? – прошептал Харриет. – Одна несчастная крошка?

– Крошка, которая, случись все так, как ты замыслила, стала бы взрослой и порождала себе подобных. Порождала бы их из поколения в поколение, пока вдруг среди нас не стали бы кишмя кишеть мутанты – поганые и омерзительные! Так случалось в местах, где ослабевала вера людская, но здесь так никогда не случится! Стыдись, женщина!… Теперь иди, и да восторжествует в твоей душе покорность, а не гордыня! Заяви об этом властям, как того требует закон, и молись, молись, дабы снизошло на тебя очищение!

Послышались два легких шага. Ребенок захныкал, когда Харриет взял его на руки. Тетя подошла с малышкой к двери, отодвинула щеколду и внезапно остановилась на пороге.

– Я буду молиться! – с силой сказала она. – Да, я буду молить Господа, чтобы он ниспослал милосердие в этот кошмарный мир! Чтобы он ниспослал сострадание к слабому и любовь к несчастным, которым просто не повезло! И я спрошу его: неужто это и впрямь его воля, чтобы ребенок страдал, а душа его была навеки проклята из-за крохотного изъяна на его тельце?! И еще я буду молить его о том, чтобы разорвалось сердце… сердца у таких вот праведников!…

Хлопнула дверь, и я услышал, как тетя прошла по коридору. Я осторожно подошел к окну и увидел, как она вышла из дому, подошла к двуколке и бережно опустила белый сверсток на повозку. Несколько секунд она стояла, пристально глядя в одну точку, потом отвязала лошадь от изгороди, взобралась на сиденье и положила сверток к себе на колени, одной рукой держась за вожжи, а другой бережно прижимая ребенка к груди.

Она обернулась, и картина эта навсегда осталась в моей памяти: малыш, прижатый к ее груди, расстегнутая накидка, открывающая шею, невидящие глаза на застывшем, как маска, лице…

Она тронула вожжи, и двуколка покатилась.

Из соседней комнаты доносился голос отца.

– Ересь! Самая настоящая и неприкрытая ересь! – никак не мог успокоиться он. – Попытку подлога еще можно как-то понять – в такой период женщине могут прийти в голову самые идиотские идеи. Но ересь – это дело другое! Она не только бесстыдная, но и опасная женщина! Никогда бы не заподозрил столь явную ересь в твоей родной сестре… И как она могла подумать, что ты пойдешь на это? Ведь она знала, что ты сама дважды была вынуждена… Ну, ты понимаешь, о чем я… М-да, так открыто произносить еретические речи в моем… моем доме! Ну нет, это ей даром не пройдет!

– Может, она просто не соображала, что говорит? – робко попыталась возразить мать.

– Ну теперь-то ей придется сообразить! И наш долг проследить за этим, – твердо сказал Джозеф Строрм, мой отец.

Мать пыталась сказать еще что-то, но неожиданно расплакалась. Никогда до сих пор я не слышал, чтобы она плакала, никогда не видел ее слез. Отец, не обращая на нее никакого внимания, продолжал разглагольствовать о твердости веры, чистоте помыслов и особой важности этой чистоты для женщин… Все это я слышал уже не раз и не два, и никакой охоты слушать дальше у меня не было. Никем не замеченный, я прокрался по коридору и вышел из дома.

Честно говоря, мне тогда очень хотелось узнать, что же это была за «малость» у дочки тети Харриет. Может быть, думал я, это был лишний палец на ножке, как у Софи? Но мне так и не довелось узнать, что это было…

Когда на следующий день до нас дошел слух, что тело тети Харриет нашли в реке, никто и словом не обмолвился о ребенке, будто его и не было вовсе…

ГЛАВА 8

Несколько ночей подряд мне снилась Харриет, лежащая на дне реки, прижимающая белый сверток к груди… Глаза у нее были широко раскрыты, волосы струились по течению, лицо белое, как мрамор… Я был очень напуган всем этим. Ведь все случилось оттого что ребенок был чуть-чуть не такой, как все. У него было что-то лишнее или, наоборот, чего-то не хватало, и это не соответствовало Определению Человека. Была какая-то «малость», которая делала его…

Отец назвал его мутантом… Мутант! Я вспомнил обрывки текстов, которые мне приходилось заучивать в школе. Вспомнил обращение пришедшего к нам как-то раз по какому-то делу священника – ненависть и ярость были в его голосе, когда он произносил: «Будь прокляты мутанты!»

Мутант – значит проклятый… Мутант – исчадие дьявола, постоянно пытающееся разрушить порядок на земле и ввергнуть нас в пучину хаоса. Превратить всю землю в Джунгли, где нет закона, совсем как на юге, в тех землях, про которые мне рассказывал дядя Аксель…

Я молился горячо и усердно много ночей подряд.

– Господи, – шептал я, – сделай меня таким, как все. Я не хочу быть другим, не хочу ничем отличаться от остальных! Сделай так, чтобы завтра я проснулся таким же, как все! Сделай это, ведь тебе же ничего не стоит!…

Но каждое утро я по-прежнему находил Розалинду или еще кого-нибудь из наших и убеждался в том, что мои ночные молитвы опять ничего не дали. Я просыпался точно таким, каким засыпал, и шел на кухню, и ел свой завтрак, уставившись на испещренную надписями стену, которая теперь перестала быть для меня частью домашней утвари, а превратилась в постоянный укор мне: «Мутант проклят Богом и людьми!». Я был очень напуган…

Дней пять спустя Аксель остановил меня как-то раз после завтрака и попросил помочь ему почистить лемех от плуга. Несколько часов мы работали молча, а потом он предложил передохнуть, и мы уселись на крыльце дома, прислонившись спинами к стене. Он угостил меня пирогом, и когда мы дожевывали последние куски, сказал:

– Ну, Дэви, выкладывай.

– Что выкладывать? – вздрогнул я.

– Что на тебя нашло в последние дни? Я прекрасно вижу, что ты будто потерял кого-то и никак не можешь найти, – спокойно и неторопливо ответил он. – Говори, говори, не бойся. Может, кто-то узнал?

Я рассказал ему про тетю Харриет и ее ребенка.

– Ее лицо… когда она уезжала… – бормотал я, всхлипывая. – Я никогда раньше не видел такого… такого лица. Я и сейчас его вижу… там… в воде!

Я поднял глаза на дядю. Выражение его лица было мрачным. Углы губ опущены. Таким я его еще никогда не видел.

– Вот оно что… – процедил он сквозь зубы.

– Все это случилось, потому что ребенок был не такой, как все, понимаешь? И так же было с… с Софи!… Тогда я не понимал… Но теперь я… Я боюсь!… Что они сделают со мной, если узнают?

– Никто никогда не узнает! – сказал Аксель, положив руку мне на плечо. – Никто и никогда! – твердо повторил он.

– Был же среди нас один, который вдруг исчез, – напомнил я ему. – Может, про него узнали?

Он отрицательно мотнул головой.

– Тебе не стоит тревожиться о нем, Дэви. Я узнал, что один парень неподалеку отсюда как раз в то время, о котором ты говорил, погиб… Случайно… Его звали Уолтер, Уолтер Брент, лет девять ему было. Не повезло парнишке: слонялся возле лесорубов, ну, его и придавило деревом ненароком.

– А где это было? – спросил я.

– Милях в десяти от нас. На соседней ферме.

Я задумался. Вроде все сходилось, и это мог быть как раз тот случай, когда один из наших неожиданно замолк. Не желая зла этому неведомому Уолтеру, в глубине души я страстно хотел, чтобы погибшим оказался именно он – один из наших.

Аксель помолчал, наблюдая за мной. Потом сказал.

– Вовсе не обязательно, чтобы кто-то узнал про вас. Ведь это не видно… Ну, снаружи не видно… Узнать могут только, если ты сам себя выдашь. Поэтому ты должен быть очень осторожен, Дэви!

– Что они сделали с Софи? – спросил я его, точь-в-точь как в первый наш разговор, но, как и прежде, он пропустил этот вопрос мимо ушей и заговорил о другом.

– Запомни то, что я тебе сейчас скажу, Дэви. Все думают, что они созданы по образу и подобию, но никто не знает наверняка. Я твердил тебе это в прошлый раз, но ты… тебя тогда интересовало другое. Пойми, даже если Древние были такие, как я и все мне подобные, что с того? Ну да, я знаю все эти сказки про них: какие они были могущественные, как был велик и прекрасен их мир, и как однажды когда-нибудь мы вернем себе все, что когда-то утратили. Во всем этом, конечно, полным-полно чепухи. Но даже если в этом есть и немало правды, подумай, Дэви, что хорошего в том, чтобы слепо повторять их путь – идти за ними след в след? Подумай, где теперь этот их прекрасный мир?

– Их постигла Кара, – машинально повторил я слова многих проповедей.

– Ну да, ты запомнил то, что говорил священник. Так написано и в церковных книгах, и это легко повторять, но совсем не просто понять, особенно если ты кое-что повидал своими глазами. Кара не просто буря или там пожар, наводнения вроде тех, что описаны в Библии. Это как будто все, вместе взятое, и в то же время… гораздо худшее. Гораздо более страшное. От этого возникли и руины, светящиеся по ночам, и Черные Берега и Плохие Земли… Чего я не понимаю сам, так это странных вещей, которые это сделали с оставшимися в живых…

– Но ведь Кара… – начал было я.

– Пустое слово, – нетерпеливо отмахнулся Аксель. – Пустой звук, который ни черта не объясняет. Слово это, конечно, очень удобно для священников: ведь если не объяснить все чудом, многие начнут думать. Они могут спросить себя: «Что мы делаем? Чему молимся? Кто на самом деле были эти Древние? Что такого ухитрились они сделать? Чем навлекли на мир такую напасть? И, главное, не случится ли так, что построив в конце концов мир таким, каким он был, мы навлечем на себя, точь-в-точь как Древние, то же самое?»

– Но, дядя, – подумав, сказал я, – если мы не станем стараться быть похожими на Древних и создавать то, что они утратили, что же нам тогда вообще остается делать?

– Стараться быть такими, какими мы родились. Создавать наш мир, а не утраченный кем-то когда-то, – ответил он. – Наш, понимаешь, Дэви?

– Не очень, – честно признался я. – Ты хочешь сказать, что не стоит придавать значения отклонениям и… вообще Чистоте Расы?

– Не совсем так, – подумав, ответил он. – Одну ересь ты уже выслушал от своей тетки, ну так выслушай же еще одну и от дяди… Как ты думаешь, Дэви, что делает человека человеком?

Я автоматически начал перечислять определения. Он оборвал меня, не дав произнести и пяти слов.

– Не то, Дэви, совсем не то. Можно слепить восковую фигурку, у которой все будет в точности таким, как ты сейчас сказал. Но ведь она останется всего лишь фигуркой из воска, не так ли?

– Так, – вынужден был согласиться я.

– Нет, – сухо ответил он. – Ты опять повторяешь чужие слова – слова священников и… разных там… Словом, дело совсем не в этом. Постарайся понять и услышать меня: чем лучше работают у человека мозги, тем большую ценность он представляет как человек. Тем большего он стоит. Понял?

– Нет, – сознался я.

– Ладно, попробую иначе. Видишь ли, Дэви, человек обрел свой внешний облик задолго до того, как он узнал, что он человек. Это внутри у него что-то случилось, что сделало его человеком. Он нашел в себе то, чего нет у остальных тварей, живущих на земле, – разум. Разум поднял его надо всеми, как бы… на другую ступеньку, что ли… И вот теперь, как мне кажется, так или иначе, но ты, Розалинда и все ваши обрели новое свойство, новое… качество разума. И просить Бога, чтобы он отобрал у тебя это свойство, все равно, что просить его сделать тебя слепым или глухим. Я знаю примерно, что у тебя сейчас вертится на языке, Дэви, но жить в страхе, все время бояться – невозможно. Да и не нужно. Конечно, все не так просто и даже… немного опасно. Но ты должен трезво взглянуть на вещи, мальчик, и должен сам для себя определить: какую пользу для себя и остальных ты можешь извлечь из своего… свойства. Соблюдая при этом, конечно, осторожность.

Разумеется, я не все понял из того, что он мне сказал. Но кое о чем я задумался, а многое стало понятно мне позже, когда Мишель (первый из нас) начал ходить в школу.

Вечером, после разговора с Акселем, я рассказал остальным нашим про Уолтера Брента. Всем нам было жаль его, но мы испытали огромное облегчение, узнав, что это был только несчастный случай – нелепое и случайное происшествие. Кстати, позже я узнал о довольно странном совпадении: этот Уолтер приходился мне дальним родственником – фамилия моей бабки по материнской линии была Брент.

После истории с Уолтером мы решили назвать друг другу наши имена, чтобы больше никогда уже не мучиться неизвестностью.

Теперь нас было всего восемь. Впрочем, восемь тех, кто мог свободно разговаривать. Были и другие, которых мы иногда улавливали, но их попытки были столь слабыми и неумелыми, что в расчет мы их не принимали. Они были… как бы и зрячими, но лишь настолько, чтобы отличить день от ночи.

Кроме меня и Розалинды были еще: Мишель, живший милях в трех к северу от нас, Салли и Кэтрин, жившие в милях двух от него, и уже почти на самой границе с прилегающим округом – Марк; Анна и Рэйчел – две сестры – жили на большой ферме, отстоявшей от нашей всего на милю-полторы. Анна была самая старшая среди нас – ей недавно исполнилось тринадцать. Погибший Уолтер был самым младшим.

Узнав, как кого зовут, мы совершили второй шаг на пути, ведущим нас к сознанию своей обособленности. Этот наш поступок в какой-то мере ослабил боязнь: каждый перестал так сильно ощущать свое одиночество и мог теперь рассчитывать на поддержку остальных. Шло время, и надписи на стенах в нашем доме, обличающие и проклинающие мутантов, перестали вызывать у меня мучительный страх. Они опять превратились в необходимую, хотя и не слишком приятную, часть нашего домашнего обихода. Правда, воспоминания о Софи и тете Харриет не исчезали, но и они перестали быть такими болезненными, как раньше. А вскоре в моей жизни наступили такие перемены, что у меня уже просто не было времени предаваться тревожным воспоминаниям, бередящим душу.

В нашей школе, как я уже говорил, мы в основном выписывали и заучивали наизусть тексты из Библии и «Откровений», которые даже не всегда понимали. Очень немного времени уделялось арифметике. Так что знаний в школе мы получали очень мало. Родителей Мишеля это не устраивало, и они отправили сына в другую школу, в Кентак. Там он начал узнавать о таких вещах, о которых наши старушки, учившие нас простейшим арифметическим правилам, даже не слыхивали. Естественно, ему хотелось поделиться с нами всем, что он узнавал сам. Поначалу это получалось у нас неважно – расстояние между нами теперь было гораздо большим, чем то, к которому мы привыкли, и голос его сперва был слышен неясно. Но недели через две все как-то наладилось, и он уже мог подробно рассказывать нам все, что знал сам. Даже кое-что из того, чего он сам не вполне понимал и усваивал, становилось яснее и понятнее, когда мы начинали размышлять все вместе.

Это было жутко здорово – узнавать все новые и новые вещи. Я начинал понимать многое из того, что пытался втолковать мне Аксель, но что раньше было для меня почти пустым звуком. Но все это еще в большей степени вынуждало нас таиться и быть постоянно начеку – я чувствовал, что от этого ощущения мне уже не избавиться никогда. Было очень трудно все время помнить, что можно говорить, а что нет. Стоило огромного труда промолчать, слушая безграмотные разглагольствования старших, выслушивая нелепейшие объяснения самых простых и очевидных вещей, делать те или иные вычисления, зная, что есть другой способ добиться того же результата, гораздо более легкий и удобный…

Случалось, мы бывали неосторожны: порой чьи-то соседские брови недоуменно хмурились, когда у кого-то из нас вырывалась непроизвольная реплика, словцо… Но подобных ошибок с нашей стороны становилось все меньше и меньше, потому что чувствительность к опасности росла в нас с каждым днем. И так вот, находясь в постоянном напряжении, всегда начеку, мы прожили шесть лет, не вызвав ни у кого прямых подозрений. Может быть, так продолжалось бы и дальше, если бы в один прекрасный день мы не обнаружили, что нас уже не восемь, а девять.

ГЛАВА 9

Самое странное для нас было то, что девятой оказалась моя маленькая сестренка – Петра. Она была такой обычной, такой нормальной, что никому и в голову не могло прийти, что она – одна из нас. Прелестная, жизнерадостная девчушка с золотистыми локонами… Я и теперь легко могу представить ее себе такой: чистенькая, всегда нарядная, ни секунды не сидящая на месте, носящаяся по двору и таскающая за собой косоглазую куклу – самую свою любимую, хотя и довольно уродливую игрушку. Она и сама была, как игрушка, чудная, забавная игрушка, как и все дети, немного капризная, с мгновенными переходами от слез к смеху, от обид к радости. Я очень любил ее, да и все, даже отец, готовы были в любой момент оторваться от дел, чтобы приласкать ее. И никогда бы мне в голову не пришла мысль о какой-то ее необычности, если бы однажды…

Нам всем тогда очень хотелось пить. Мы косили траву вшестером – я и пятеро работников с нашей фермы. Я остановился передохнуть и протянул свою косу соседу, желая поменяться с ним, как вдруг меня ударило… Никогда мне не доводилось испытывать ничего похожего. Всего секунду назад я, не торопясь, выпустил из рук косу и с удовольствием потянулся, а в следующий момент что-то физически ударило меня, словно внутри головы что-то взорвалось. Я буквально пошатнулся от этого удара. Потом пришла боль – сильная боль, неудержимо, помимо моей воли толкающая меня вперед, причем в первые несколько мгновений я даже не думал, идти мне или нет – я просто подчинился этой, зовущей и толкающей меня вперед, боли. Под удивленными взглядами всех, кто был со мной рядом, я стремительно пересек поле и побежал. Я не отдавал себе отчета в том, почему я бегу именно в этом направлении – через овраг, вдоль забора, вниз к пастбищу и к реке…

Продираясь сквозь заросли, краем глаза я видел поле, примыкающее к реке, поле Ангуса Мортона с тропинкой, рассекающей его посередине, которая вела к мостику… По этой тропинке неслась, как сумасшедшая, Розалинда. Я спустился к реке и побежал вниз по течению – туда, где было много глубоких омутов. Что-то по-прежнему неудержимо толкало меня вперед, хотя сознание мое отказывалось понимать, куда и зачем я бегу. Река в этом месте дважды образовывала небольшие заводи. Я подбежал ко второй и с разбегу нырнул в нее. Через секунду я оказался лицом к лицу с Петрой, которая бултыхалась в воде, уцепившись за растущий на берегу возле самого краешка реки куст. Куст еле-еле держался на земле остатками корней, еще минута – и он сорвался бы в воду. Сделав несколько взмахов руками, я подплыл к Петре и обхватил ее под мышками.

Боль, не покидавшая меня все это время и толкавшая сюда, сразу прошла. Я вытащил Петру из воды и усадил на берегу. Только тогда я оглянулся и увидел рядом с собой Розалинду. Лицо ее выражало сильнейшую тревогу, и она глядела на меня с немым вопросом.

– Кто это был? – выговорила она наконец дрожащим голосом и приложила трясущуюся руку ко лбу. – Кто мог так сделать?

Я коротко объяснил, как было дело.

– Петра? – недоверчиво переспросила она.

Я уложил сестренку на траву. Она была почти без сознания, но дышала уже ровно. Ничего страшного с ней как будто не случилось. Розалинда подошла к нам и тоже наклонилась над Петрой. Мы молча глядели на вымокшее платье девчушки и потемневшие от воды кудряшки. Потом мы отвели глаза от Петры и поглядели друг на друга.

– Я и понятия не имел, – сказал я, – никогда бы не подумал, что она одна из нас.

Розалинда прижала ладони к лицу и неуверенно провела кончиками пальцев по лбу. Потом она покачала головой и посмотрела на меня очень внимательно: в глазах ее еще отражалась боль от испытанного только что удара.

– Она не одна из нас, – прошептала Розалинда. – Она… что-то вроде нас, но… не такая. Никто из нас не сумел бы так приказать. Она… Она что-то большее, чем мы…

В это время к нам уже подбегали люди, кто-то заметил, как я сломя голову мчался по полю, кто-то видел Розалинду, выскочившую из дому, как на пожар. Я взял Петру на руки, чтобы отнести домой. Один из наших работников, с которым я был на косовице, озадаченно смотрел на меня, пытаясь что-то сообразить.

– Как это ты узнал, что она здесь? – наконец проговорил он. – Я не слышал ни звука, а ведь был рядом с тобой.

Розалинда мгновенно обернулась к нему. На лице у нее было написано крайнее изумление.

– Не слышали ни звука? – самым естественным тоном переспросила она. – Да она же орала, как будто ее режут! Ее и глухой бы услыхал миль за десять!

Работник с сомнением покачал головой, но мы с Розалиндой уверенно твердили свое, и нам как будто поверили. Я не стал продолжать этот разговор и постарался как можно скорее уйти.

Той же ночью впервые за многие годы, я вновь увидел свой старый сон – Очищение. Только на этот раз, когда нож сверкнул в правой руке отца, левой рукой он держал не теленка, не Софи, а… Петру! Я проснулся в холодном поту…

На следующий день я пытался поговорить с Петрой – поговорить мысленно. Я ужасно хотел объяснить ей, как важно, чтобы она держала свое умение передавать мысли в секрете и ничем себя не выдала. Я старался долго, но у меня ничего не выходило: никакого контакта у нас с ней не возникало. Ко мне присоединились все наши, старались терпеливо, но безрезультатно. Я хотел было предупредить Петру обычными словами, просто поговорить с ней, но Розалинда была против.

– Скорее всего она сумела это сделать, потому что здорово испугалась, – сказала Розалинда. – Если она сейчас не отвечает нам и вообще никак не реагирует, то, по-моему, она просто не понимает, что с ней произошло… И не помнит. Поймите, в этом случае ее нельзя посвящать в нашу тайну! Не надо! Ей всего шесть лет, и подвергать ребенка такому риску просто нечестно!

В конце концов мы все согласились с этим. Мы знали, как трудно следить за каждым своим словом, даже когда ты уже привык к этому. Мы решили отложить разговор с Петрой, пока какой-нибудь случай не сделает этот разговор неизбежным или пока она не подрастет настолько, чтобы понять, о чем мы хотим ее предупредить. Пока же мы решили время от времени пробовать говорить с ней, и если нам так и не удастся установить с ней контакт, пусть все идет своим чередом.

За последние годы мы многое узнали о людях, живущих рядом с нами, о том, чем и как они живут. То, что раньше казалось забавной игрой, пусть немного опасной, но все же игрой, превратилось для нас в хождение по краю пропасти. Мы твердо знали: для того, чтобы выжить, мы должны ничем не отличаться от остальных – есть, пить, разговаривать и вообще жить точь-в-точь, как они. Мы были наделены особым чувством, которое, как говорил Мишель, можно было бы назвать счастливым даром, но для нас, в мире, где мы родились, оно было скорее проклятием. Самый тупой и ограниченный человек в округе был счастливее нас – ведь он был таким, как все. Мы же были другими и поэтому были обречены на вечное молчание, скрытность, ложь. Бесперспективность такого существования, невозможность делать то, что было назначено нам природой, вынужденное молчание, когда мы могли бы сказать гораздо больше, чем другие, – все это особенно сильно действовало на Мишеля.

Его более развитое, чем у нас, воображение заставляло его видеть всю бессмысленность такой жизни, всю невозможность какого бы то ни было выхода, и поэтому ему было гораздо тяжелее, чем нам. Что касается меня, то нынешнее положение дел меня вполне устраивало. Я лишь изредка начинал ощущать всю нелепость нашего прозябания, но когда эти мысли приходили мне в голову, их тут же гасило обостренное чувство опасности, которое с возрастом стало частью моей натуры. В особенности это чувство обострилось после одного самого обычного летнего дня, примерно за год до истории с Петрой.

Это было скверное лето. Так же, как и Мортоны, мы лишились трех полей, всего же в районе выжгли в тот сезон около тридцати пяти. За последние двадцать пять лет никто не помнил такого количества отклонений у злаков. Каждую неделю кого-то тащили в суд за умышленное сокрытие урожая с отклонениями или за недонесение о преступлении среди скота. В довершение ко всему нам пришлось трижды отбиваться от нападений из Джунглей.

Как раз после третьего рейда я обратил внимание на старого Джейкоба, выкорчевывавшего что-то у себя в саду.

– Что это? – спросил я, остановившись возле его изгороди.

Он воткнул мотыгу в землю и облокотился на нее. Сколько я его помнил, он все время что-то полол и выкорчевывал в огороде и саду, и представить его себе за каким-нибудь другим занятием было просто невозможно. Он повернул ко мне свое морщинистое лицо, обрамленное седыми космами волос, сливающимися с такими же седыми бакенбардами.

– Бобы, – кратко сказал он. – Теперь эти чертовы бобы у меня неправильные. Сперва картошка, потом помидоры, теперь вот эти чертовы бобы. В жизни еще не видел такого лета! Ну картошка, помидоры – это еще куда ни шло. Но где, черт возьми, видано, чтобы и бобы стали неправильными?!

– А вы уверены, что они неправильные? – спросил я его.

– Уверен? – возмущенно фыркнул он. – Что ж я, по-твоему, в мои-то годы не знаю, какими должны быть настоящие бобы? – он злобно покосился на свой огород.

– Да, лето действительно неважное, – поспешил согласиться я.

– Неважное! – передразнил он меня. – Да это же черт знает что такое! Недели работы – кошке под хвост! Свиньи, овцы, коровы жрут за милую душу все, что для них заготовили, и все затем, чтобы породить на свет проклятую Богом нечисть. Люди слоняются без дела, того и гляди что-нибудь стащат, и приходится следить за своими же работниками вместо того, чтобы заниматься делом. Даже мой сад – мой – и тот полон отклонений. Что и говорить, худое лето. Но то ли еще будет, помяни мое слово! – выкрикнул он с мрачным злорадством. – То ли еще будет!

– Почему? – спросил я.

– Это неспроста! – твердо выговорил он. – Это Кара, и они это заслужили! Ты только глянь – кругом одна распущенность! Взять хоть молодого Теда Норбета: отделался небольшим штрафом за то, что скрыл приплод у овцы – десять ублюдков. Да еще успел сожрать их всех, кроме двух, прежде чем на него донесли. Если бы только его отец увидел такое! Да он бы из гроба встал! Знаешь, что бы он получил за то же самое? Ну, он-то, конечно, никогда такого бы себе не позволил, даже в мыслях – это я тебе так, к примеру… Не знаешь?! Так я тебе скажу: его публично бы прокляли в неделю покаяний и отобрали бы десятую часть всего имущества! Вот так-то… Поэтому в мое время таких вещей не случалось. А теперь… – он махнул рукой. – Что им какой-то штраф! И вот так повсюду – распущенность, попустительство, никаких устоев… Но с Богом шутки плохи! Нам грозит новая Кара, помяни мое слово, и это лето – только лишь начало! Ты знаешь, я рад, что уже стар, и даст Бог, умру своей смертью. Но Кара грядет – она уже не за горами, помяни мое слово!… А все горе в том, – продолжал он, переведя дух, – что все правительственные регламенты пишутся слабодушными балаболками там, на востоке. Все эти политиканы с востока никогда не жили в таких местах, как наши. Что ж они там могут знать? Они и мутанта-то в глаза не видали, вот и сидят и пишут черт те что! Не-ет, такой сезон, как нынешний, – он неспроста! Это предупреждение всем нам, помяни мое слово! – он опять махнул со злобой рукой и, отдышавшись, вновь разразился тирадой.

– Как, по-твоему, добились мы того, что юго-запад стал богоугодным местом? Как мы справились с мутантами здесь? Как сохранили веру? Не знаешь? Ну так я тебе скажу: уж, во всяком случае, не какими-то штрафами… Не-ет! Это делалось по-другому! Твердой рукой искоренялся грех, и если уж кого наказывали, то его наказывали, да так, чтоб другим неповадно было. Когда мой отец был юнцом, женщину, произведшую на свет мутанта, били кнутом. Если же она трижды была повинна в этом, у нее отбирали Метрику, объявляли вне закона и продавали в рабство. Только так можно добиться Твердости Веры и Чистоты Расы. Отец мне говорил: в его время было гораздо меньше всякой нечисти, а все потому, что если попадалась такая дрянь, то ее сжигали, как сейчас сжигают отклонения!

– Сжигали?! – ошеломленно воскликнул я.

– А разве не так очищаем мы землю от разной нечисти? – сощурившись, спросил он меня.

– Ну да, – пробормотал я. – Но ведь это землю… То есть, я хочу сказать… Разные там растения или животные, а… тут ведь другое…

– Это «другое» еще хуже! – выкрикнул он. – Это же сам дьявол смеется над образом и подобием Господа! Их надо сжигать, как это делалось раньше! Но ка-ак же? – он издевательски растянул рот до ушей. – Ведь эти слюнтяи в Риго, которые… Словом, они ведь говорят, что, мол, хоть и не люди, но выглядят почти как люди, и поэтому их уничтожение будет вроде убийства.