— Нет, только не это! — содрогнулся Рейн. Он направился к шатру, и Талиазин пошел рядом с ним. Бог знает, в какой раз Рейн спросил себя, что заставило его взять этого парня в оруженосцы. Должно быть, он был тогда не в себе! Это был прирожденный поэт, но никак не прирожденный воин, а зачем, ради Бога и всех святых, нужен поэт в походах и битвах? Рейн даже не мог сказать точно, откуда Талиазин взялся. Просто в один не самый удачный день оруженосец, пять лет подряд сопровождавший его в походах, был убит шальной стрелой. На следующий день Талиазин уже ехал рядом с ним. Он был рядом и теперь, два года спустя, и притом в прекрасной форме, хотя не было дня, чтобы Рейн не грозил избить его до полусмерти.

Недалеко от входа в шатер дымился на костре котелок с бобовой похлебкой. Рейн зачерпнул полный половник варева и начал рассеянно отхлебывать. Другой рукой он дергал застежку перевязи, к которой крепились ножны меча. Талиазин с привычной легкостью помог ему освободиться от тяжелых, стесняющих движение лат. Когда он осторожно раскладывал на траве части доспехов, они мелодично позвякивали, словно предвкушая предстоящую ванну из винного уксуса и хорошую чистку. Без такой обработки железные доспехи ржавели буквально на глазах.

Там, где кольчуга всю ночь врезалась в шею и запястья, остались припухшие красные рубцы. Рейн начал растирать их привычными, неосознанными движениями. Как всегда после похода, рубаха была в темных разводах от соприкосновения с металлом, в пятнах пота, брызгах грязи и крови. Он с вожделением подумал о горячей ванне — и вздохнул, понимая, что может рассчитывать только на омовение в холодной воде реки.

Подняв из груды железа ножны с мечом, Рейн сделал шаг к шатру, но его остановило ощущение настойчивого взгляда оруженосца.

— Что еще? — спросил он нетерпеливо.

— Командир... — начал Талиазин, нежные щеки которого покрылись румянцем смущения, — ...есть кое-что, о чем вам стоит...

— Нет, не стоит! — отмахнулся Рейн. — Я не знаю и знать не хочу, что ты натворил на этот раз. Я хочу просто напиться и затащить в постель девчонку погорячее.

Он не заметил тревогу в глазах оруженосца, от которой они стали даже больше, чем обычно. Его воображение рисовало в этот момент заманчивые картины. То, например, как он зарывается обеими руками в волны волос цвета корицы. Или то, как эти волосы рассыпаются по его бедрам. Он так устал, что на первый раз предпочел бы, чтобы она просто взяла в рот..."

Он протянул руку к пологу шатра.

— Постойте! — с этим криком Талиазин нырнул между Рейном и входом, раскинув руки, как распятый великомученик. — Постойте, милорд. Не ходите туда... пока не ходите.

Тот молча посмотрел на него, вопросительно приподняв бровь.

— Дело в том, что... э-э... у вас совсем не тот настрой. Простите мою смелость, конечно.

Рейн подумал: «Интересно знать, приговаривают ли к повешению рыцаря, который убил своего оруженосца?»

— Если мой настрой кажется тебе не самым лучшим, можешь успокоиться: вино, женщина и долгий сон быстро приведут меня в норму.

Он был уверен, что после такого заверения Талиазин уберется с дороги. И ошибся.

Терпение Рейн имел необычайное, закаленное долгими годами нелегкой жизни, но если уж он терял его, последствия оказывались ужасны. Надо сказать, он не часто бывал так близок к припадку бешенства. Голос его стал неестественно спокойным, взгляд — обманчиво сонным.

— Мальчик мой, у тебя есть ровно три секунды, чтобы оказаться в другом конце лагеря...

Талиазин отскочил, словно его прижгли сзади каленым железом. Впрочем, он и не подумал спасаться бегством, просто отошел на пару шагов от шатра и смотрел пристально, встревоженно на входной полог, опустившийся за Рейном. Его гладкий белый лоб избороздили морщинки, он сильно прикусил нижнюю губу.

***

Рейн постоял у входа, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, потом взялся за рукоять меча, намереваясь почистить его и смазать. Лезвие все еще было в крови и могло заржаветь, если не...

Из глубины шатра — оттуда, где был брошен тюфяк, заменяющий ему кровать, — донеслось негромкое шуршание. Рука Рейна бессознательно сжалась на рукояти меча. Быстрым движением он рванул оружие из ножен и устремился вперед... чтобы встретиться взглядом с зелеными глазами, полными ужаса.

— Ты! — выдохнул он, разом ослабев от пережитого напряжения. — Ради всех святых, что ты здесь?..

Он не договорил и в три быстрых шага оказался у входа, рванув полог так, что парусина затрещала.

— Талиазин!

Само собой, парня и след простыл. Не убирая оружия в ножны, Рейн подошел к постели.

Девушка лежала на боку, глядя на него расширенными глазами. Рот ее был завязан куском холста и, должно быть, забит кляпом, потому что она не издавала ни звука. Руки и ноги были ловко связаны вместе так, что она не могла двигаться. Кроме взгляда, единственным признаком жизни в ней была пульсирующая на шее жилка. Темные волосы рассыпались по подушке, напоминая небрежно брошенную на постель мантию из соболиного меха.

Рейну приходилось слышать рассказы о свирепых обитательницах лесной глуши, которые преследовали заблудившихся путников, пугая их до полусмерти одним своим видом: бледные лица, развеваемые ветром волосы, лохмотья одежды. В Уэльсе их называли фуриями. «Похоже, мне попалась одна из них», — подумал Рейн мрачно.

Девушка с яростью смотрела на него. Одежда на ней не была рваной, но было видно, что она долго билась, стараясь освободиться: платье перекрутилось, туго натянулось на груди и бедрах. Груди у нее были небольшие, но крепкие, частое затрудненное дыхание высоко поднимало их. Заметив, куда устремлен его взгляд, девушка залилась краской, стремительно разлившейся по лицу и даже по горлу. Рейн оскалил белые зубы в волчьей усмешке. Зеленые глаза расширились сильнее, маленькие груди стали вздыматься еще чаще.

Помимо прочих интересных деталей, он обнаружил, что платье задралось выше колен. Ноги, голые и стройные, были со знанием дела прикручены к путам, стягивающим запястья. Приняв намеренно задумчивый вид, Рейн подцепил кончиком меча подол платья и нижнюю сорочку и приподнял до самой развилки ног. Не выше, хотя темная тень между ними вызвала его живой интерес (он подумал, что ее волосы и там темные, как соболиный мех). Спрятанного кинжала он не обнаружил, зато заметил, что кожа на ее бедрах белая, как взбитые сливки. Пока он смотрел, по этой белоснежной коже пробегала нежнейшая рябь, как по воде озера, потревоженной ветерком.

Рейн позволил подолу платья скользнуть вниз и поднял меч так, что кончик его коснулся горла девушки. Она конвульсивно глотнула под тряпкой, стягивающей рот. Он слегка нажал, так что острие вдавилось в кожу, угрожая ее проткнуть. И так он держал меч до тех пор, пока зеленые глаза не потеряли свой блеск и на лбу не выступила крупная испарина.

Тогда он опустил оружие, медленно и как бы неохотно, бросил его на крышку видавшего виды походного сундука.

Ему было интересно, как девушка отреагирует на это. Он увидел, что веки ее опустились, а туго натянутые на шее сухожилия расслабились от облегчения. Тонкие ноздри на мгновение раздулись, грудь поднялась особенно высоко — и, наконец, она притихла.

— Я развяжу тебе рот и вытащу кляп, но только при условии, что ты не станешь осыпать меня проклятиями, — сказал он на уэльском наречии.

Ярость вновь вспыхнула в глазах девушки. Она вскинула голову резким возмущенным рывком.

— В таком случае... — Рейн пожал плечами и отвернулся.

Ей удалось выдавить из себя невнятный полузадушенный звук. Когда Рейн снова посмотрел на нее, она энергично кивала.

Он присел на борт прямоугольного деревянного ящика, внутрь которого был вложен тюфяк. В непосредственной близости от девушки было заметно, что со времени их последней встречи она успела привести себя в порядок. Во всяком случае, теперь от нее пахло не коровником, а морем... впрочем, ее настроение от этого ничуть не улучшилось. Рейн осторожно просунул лезвие кинжала под тряпку, уродующую рот девушки, и рассек прочный лен.

Не без усилия ей удалось вытолкнуть кляп. Освободив рот, она какое-то время двигала челюстями, стараясь глотнуть. У нее был настоящий рот, а не ротик: с губами такими полными, что они казались припухшими. Рейн следил за девушкой, мысленно ведя счет. Ему удалось досчитать только до трех.

— Ах ты, грязный, вонючий сучий потрох!

Он немедленно сунул кляп обратно и взялся за тряпку, заметив:

— А ты — жалкая лгунья.

Девушка опять резко покраснела и отвернулась, ио Рейн успел заметить блеск слез в ее глазах.

— Как насчет второй попытки? — поинтересовался он, усмехаясь с едкой иронией.

Она кивнула едва заметно, продолжая зарываться лицом в туго набитый соломой бок тюфяка. Поскольку Рейн вставил кляп на совесть и не торопился вынуть его, пару минут спустя девушка подняла голову и посмотрела на него.

Он снова ошибся... В ее глазах не было и намека на слезы. Возможно, она вообще не умела плакать.

Снова он освободил ее рот от кляпа. Она продолжала смотреть в упор, и он почти что слышал мысли, которыми была полна темноволосая голова. Девушка хотела проклинать его. Она хотела осыпать его оскорблениями и изнемогала от этого желания. Она была теперь даже не красной, а бурой от усилия удержать рвущиеся наружу ругательства.

— Вот так-то лучше, — заметил он. — Нарушить данное слово — проступок прискорбный. Я бы даже сказал, это тяжкий грех.

Пока он говорил, девушка терлась своим выразительным ртом о платье на плече. Однако губы ее не настолько онемели, чтобы она тут же не отрезала в ответ:

— У нас в Уэльсе есть поговорка: «Врагу дают обещание только для того, чтобы его нарушить»!

Что ж, Рейн готов был признать за ней бойкость языка, но считал, что это качество не для шлюхи. Женщины такого рода не стали бы хуже, даже если бы Бог набил их головы не мозгами, а соломой. С них было довольно белокурой шевелюры и аппетитных форм... ну и постельной готовности, пусть даже притворной. У девчонки не было ни одного из этих трех достоинств. Рейн задался вопросом, уж не укусила ли его оруженосца вошь, зараженная слабоумием. Иначе с чего бы Талиазину пришло в голову тащить в его шатер это злополучное создание?

— Если ты намерена промышлять своим ремеслом в Англии, — заметил он, — то учти, что мы здесь предпочитаем шлюх другого рода. Замешенных на меду, а не на горчице с перцем.

— Я не шлюха! — вырвалось у девушки.

— Да ну? Тогда объясни, что ты делаешь в моем шатре... — Рейн усмехнулся и добавил: — И в моей постели.

— О Господи! — воскликнула она с досадой. — По-твоему, похоже, что я оказалась здесь по своей воле?

Рейн не удержался от смеха, хотя и находил глупым вид оскорбленной невинности, который она напускала на себя. Очевидно, что-то было у нее на уме. Или она набивала себе цену перед ним как перед возможным покровителем, или искала случая всадить кинжал ему в спину. Ни та, ни другая перспектива его не устраивала.

Он встал и начал рыться в сундуке в поисках фляжки с вином, одновременно отыскивая ногой стул. У него по-прежнему ныло все тело, и он чувствовал, что сразу задремлет, как только обопрется обо что-нибудь спиной, поэтому просто подтянул стул и поставил на него ногу, облокотившись о колено. Зубами вытянув пробку, он сделал несколько жадных глотков и протянул фляжку девушке с недвусмысленным кивком.

— Я не столько выпью, сколько пролью, если ты не побеспокоишься развязать мне руки.

— Это верно, — согласился Рейн, мысленно пообещав себе, что не развяжет ее, пока она об этом не попросит очень вежливо, даже униженно. — Кстати, чего ради ты позволила моему оруженосцу проделать такую штуку? Намеренно? Хотела вызвать во мне жалость? Если так, это не сработало. И не возбудило меня, если такова была твоя цель. Я не признаю в постели всяких ремней и веревок...

— Так, значит, он твой оруженосец! — перебила девушка. — Этот мерзкий, подлый предатель... он назвал себя бардом! Только бы мне добраться до него! Уж я бы выпотрошила его и кишки скормила собакам! Да как он смел опозорить звание барда... впрочем, он, конечно, соврал... точно так же, как и о том, что он родом из Уэльса. Ни один кимреянин не опозорит себя, служа тебе подобным!

— Не слишком ли возвышенно все это звучит в устах женщины, которая отдается первому попавшемуся мужчине за глоток эля?

Челюсти у нее были на редкость крепкие для представительницы слабого пола, и она стиснула их так, что на щеках вздулись желваки.

— Я-не-шлю-ха!

Рейн промолчал, продолжая потягивать из фляжки вино. Его не удивило, что даже один вид женщины, пусть даже такой сварливой, заставляет его мужскую плоть подрагивать, удлиняться и утолщаться: он слишком долго был без женщины, кроме того, хорошее сражение всегда заводило его сильнее, чем призывное покачивание бедер. Он начал всерьез настраивать себя на то, чтобы взять девушку, даже если потребуется оставить ее связанной, а в рот снова сунуть кляп.

Пока он размышлял, она вела себя тихо, сохраняя на лице довольно бесстрастное выражение. Наконец она сделала глубокий вдох и обратилась к нему:

— Не мог бы ты... у меня совсем онемели руки от веревок... — На этом ее рот сжался в тонкую упрямую линию. Рейн подождал, но вскоре понял, что так и не услышит униженной просьбы.

— Очень возможно, что я развязал бы тебя, вот только боюсь, ты первым делом вцепишься мне в лицо.

— Обещаю, что не сделаю этого.

По ее глазам было видно, что это ложь. К тому же Рейн успел хорошо узнать уэльсцев. Они могли скорее умереть, чем нарушить слово, данное родственнику или другу, но даже самая страшная клятва, данная врагу, мало что значила для них. Считая Бога уэльсцем по происхождению, они верили в то, что он простит им этот грех. Более того, они считали делом чести лгать и изворачиваться перед врагом.

— Не стоит без толку утруждать язык, — сказал Рейн пренебрежительно. — У нас в Нормандии есть поговорка: «Слово уэльсца стоит не дороже мочи прокаженного».

Девушка дернулась, словно ужаленная, и ухитрилась вскинуть голову движением, достойным принцессы крови.

— Да как ты смеешь — ты, который... как ты смеешь затрагивать честь моего народа? Когда ты узнаешь, кто я!..

— Ну и кто же ты? — поощрил он.

— Никто.

Рейн вдруг почувствовал, что устал от этой игры, и отвернулся.

— Постой! Прошу тебя!

Он неохотно покосился через плечо.

— Клянусь кровью Христовой, что не с делаю тебе ничего плохого! — Наконец-то, к его удивлению, она взмолилась по-настоящему. — Если хочешь, я поклянусь на святых мощах твоего меча!

В рукоятке каждого рыцарского меча были непременно заключены святые мощи. Так, меч Рейна нес в себе зуб святого Петра (по крайней мере, так ему было сказано). Зуб этот был такого размера, что мог скорее принадлежать охотничьей собаке, питающей пристрастие к особо твердым костям. Но независимо от того, был это зуб святого или животного, Рейн не собирался подпускать девушку к мечу даже на расстояние самого длинного плевка.

Он постарался не обнаружить того, что догадался о ее уловке. Наоборот, он заткнул фляжку и бросил в сундук, а сам с торжественным видом прошел к кровати и снова присел на край деревянной рамы. Девушка неуклюже перекатилась на другой бок, чтобы дать ему возможность добраться до пут. При этом платье ее задралось еще выше, сбившись на талии и открывая начало округлых ягодиц. Рейн не удержался и провел кончиком пальца по складочке под одной из них. Девушка резко обернулась и оскалила зубы, как кошка, которую погладили против шерсти.

— Ты, убл...

— Подумай, прежде чем ругаться, — сказал он, поднимая кляп.

Она сжала губы, но если бы взгляд мог убивать, то не прошло бы и пары секунд, как Рейн плясал в аду в обнимку с дьяволом.

Кожа ее там, где он дотронулся, была нежнее чем пух только что вылупившегося цыпленка. Рейн испытал сильнейшее желание провести ладонями по ее лодыжкам, коленям, бедрам... между бедрами...

Он быстро рассек кожаные путы и еще быстрее вскочил, чтобы между ним и этим непредсказуемым созданием было расстояние. Его раздражало, что тело живо реагирует на нее, в то время как сознание настаивает, что надо поскорее от нее избавиться.

Первым делом девушка схватилась за подол и одернула платье, насколько это было возможно. Выпрямляясь, она не удержалась от болезненной гримасы. Вскоре она сидела, с силой растирая натертые ремнями запястья. Должно быть, боль была адской, пока в руках восстанавливалось кровообращение, но девушка не издала ни звука.

Рейн между тем незаметно отступал, пока не коснулся центрального шеста шатра. Там он остался, привалившись спиной и скрестив руки на груди. Девушка подняла голову, и взгляды их встретились. Рейн заметил, что она несколько раз глотнула с трудом.

— И что же... что же ты собираешься со мной делать?

— Ничего. Отпустить — и все.

— Как это? — вырвалось у нее. — Ты хочешь сказать, что не собираешься...

Она запнулась, и Рейна против воли позабавил густой румянец смущения, разлившийся по ее щекам. Как если бы она изо дня в день не произносила все слова, которые означали то, что она предлагала! Он решил назвать некоторые из них.

— Завалить тебя? Вставить тебе? Трахнуть тебя? Кинуть палку? Нет, птенчик мой, как ни называй, а этого не будет.

Он позволил взгляду странствовать по ее телу, делая вид, что оценивает ее достоинства и находит их невысокими. При этом он старался подавить нарастающее возбуждение, жар и стеснение в паху, которые угрожали выдать его притворство.

— Нет, ты не в моем вкусе, — наконец заявил он презрительно.

За время этой маленькой комедии лицо девушки из алого стало белым как мел, потом вспыхнуло снова.

— Да сколько же раз мне повторять одно и то же! — крикнула она. — Я не шлюха, черт бы тебя побрал!

Рейн уставился на нее, сбитый с толку. Они как будто играли в сложную и утомительную игру, причем она притворялась лучше, и ему все не удавалось поймать ее на вранье. Он чувствовал, что не на шутку устал от этого. Внезапно он кивнул в сторону выхода.

— Уходи. Ну же, давай! Убирайся отсюда!

Девушка облизнула губы, как бы подыскивая еще какие-то доводы, чтобы заставить его передумать. Однако она не сказала ничего, просто свесила ноги с его походной кровати, посидела немного и осторожно встала. С видом настороженным и даже испуганным она обошла Рейна подальше, при этом приблизившись вплотную к баулу с одеждой и сундуку. Он понял ее намерение на долю секунды раньше, чем она осуществила его.

В мгновение ока меч оказался в ее руках. Лезвие замелькало если не стремительно, то с силой, описывая широкую дугу. Рейн едва успел уклониться, как раздался звук «чанк!», с каким топор плотника врубается в балку. «Если бы не быстрота реакции, — подумал Рейн ошеломленно, — я уже лишился бы половины потрохов».

Тяжело дыша, девушка рывками пыталась освободить глубоко вонзившееся лезвие, но дерево было слишком крепким и не выпускало добычу. Рейн воспользовался случаем, чтобы схватить ее за бедра, оттащить подальше и швырнуть на пол. Он рухнул на нее, пригвоздив к земле тяжестью своего тела и крепко держа обе вырывающиеся руки. Искаженное лицо девушки — лицо фурии — было совсем близко, и такая же бешеная ярость заставляла ее сердце буквально сотрясать грудную клетку.

Она выгнулась дугой в отчаянной попытке сбросить его, но обмякла, когда это не удалось. Впервые за все время их странного знакомства Рейн заметил в ее глазах что-то похожее на страх. Тем не менее, девушка прошипела:

— Убийца! Ненавижу тебя! Ты убил моего...

Мало интересуясь, кем приходился ей убитый, Рейн заглушил остаток обвинительной речи поцелуем.

Он превратил поцелуй в наказание, сделав его грубым и болезненным, а когда девушка попробовала отвернуть лицо, сильно сжал его ладонями. Теперь он буквально вдавился в ее рот: не только губами, но и зубами, насильно открыв его и погрузив язык так глубоко, как сумел. На мгновение девушка окаменела, перестав даже дышать. Потом внезапно и резко бедра ее приподнялись, двигаясь кругами по его каменной от возбуждения плоти. Рейн отстранился, чтобы увидеть выражение ее лица, и с силой прижался к ее промежности.

Щеки ее не раскраснелись, как он ожидал, а были очень бледны, бурые отпечатки пальцев выделялись на нежной коже. Мышцы на шее напряглись и натянулись, влажные яркие губы с пятнами синяков полуоткрылись и трепетали, глаза впились в его лицо, такие густо-зеленые сейчас, что казались почти черными.

Рейн поддел пальцами ворот ее платья и дернул, заставляя шнуровку разойтись. Девушку это как бы вывело из состояния оцепенения, и она заговорила торопливо и неразборчиво, перемежая слова быстрым хрипловатым дыханием:

— Ох, ради Бога... ради Бога... не надо!..

— Поздно, девочка моя, — сказал Рейн, усмехнувшись одной стороной рта. — Я решил, что ты все-таки в моем вкусе.

— Командир! Вот уж не думал, что вы способны на такое!

Солнечный свет хлынул внутрь шатра, заставив Рейна зажмуриться. Талиазин стоял, придерживая полог, и смотрел на происходящее с осуждающим выражением на лице.

— Черт возьми, парень, разве ты не видишь, что я сейчас занят? — рявкнул Рейн, поднимая голову и отчаянно щурясь.

— О, матерь Божья... все происходит совсем не так, как должно бы! Командир, ну почему вы совершенно не способны держать свое вожделение в узде?

— Талиазин! Убирайся отсюда!

— Ни за что! — И оруженосец сделал шаг внутрь шатра. — Командир, умоляю вас, не доводите меня до того, о чем мы оба будем потом сожалеть! Клянусь, я не позволю вам обесчестить эту девушку!

Плечи Рейна медленно расслабились. Он опустил голову и прикрыл глаза, прилагая усилия, чтобы справиться с собой. Потом, все так же медленно, он посмотрел на Талиазина, выпрямившегося в струнку у входа.

— Тогда какого дьявола ты притащил ее в мой шатер?

— Вам полагалось... э-э... почувствовать к ней влечение, но не удовлетворять его.

— Ну, так ты будешь разочарован. Меня нисколько не влечет к ней, понятно? И даже если бы влекло, дело кончилось бы в точности так же: я сверху, а она...

«Подо мной» хотел он сказать, и это было бы верно. Пусть даже Рейна не влекло к девчонке, ему понравилось ощущение ее тела под ним. У нее были стройные бедра и длинные ноги, а рот, который он успел попробовать, был самым нежным из всех, что ему приходилось целовать. Рейн посмотрел на этот рот еще раз, пока он был так близок и доступен для обозрения. Припухшие яркие губы вздрагивали при каждом глубоком, шумном вдохе. Глаза, по-прежнему очень темные, были влажны. Пока Рейн наблюдал, единственная слезинка скатилась по щеке.

— Пожалуйста, командир! — воскликнул Талиазин, поиходя в неистовство, совершенно ему не свойственное. — Вы ведете себя недостойно! Вам бы следовало сначала поухаживать за ней...

Рейн мысленно произнес витиеватое ругательство. Замеченная им единственная слезинка каким-то образом резко остудила его пыл.

— За такими, как она, не ухаживают — ими пользуются! — отрезал он и поднялся, одним движением подняв девушку на ноги. Он толкнул ее Талиазину с такой силой, что она почти упала на оруженосца. — В следующий раз, когда тебе взбредет в голову привести ко мне шлюху, сначала убедись, что она в своем уме!

Рейну и в голову не могло прийти, что за сюрприз ожидает его в следующую секунду.

Девушка сжала руку в кулак, размахнулась и больно ударила его прямо по носу. Ощущение было совершенно такое, как будто камень из катапульты попал прямо в голову. Боль буквально взорвала его лицо изнутри. Кровь хлынула потоком, сразу залив весь перед его рубашки, перехлестнула через ладонь, которую Рейн прижимал к пульсирующей ране посередине лица. Сквозь красный туман (боли или бешенства?) он слышал, как девушка кричит ему:

— Чтоб ты сгнил в аду! Чтоб первым отгнил твой язык, мерзкая ты, надутая жаба! Я не шлюха!

Всю жизнь Рейн по праву гордился своим завидными самообладанием. Чувства, считал он, приносят только проблемы и страдания, порой даже убивают в буквальном смысле. Не то чтобы у него было какое-то правило на этот счет, но он не забывал случаев, когда его пронзали кинжалом и мечом, оглушали дубинкой и даже поджигали, как случилось однажды. И каждый раз он сносил это хладно— кровно, с достоинством... потому, быть может, что никому, ни единой живой душе, до сих пор не удавалось в кровь разбить ему нос! Он был в ярости и не мог справиться с собой. Ему хотелось убить проклятую сучонку!

Оруженосец окаменел у входа, крепко сжимая руку девушки повыше локтя. Рейн крадущимся шагом двинулся к ним, не обращая внимания на кровь, которая стекала по подбородку. Не отпуская девушку, Талиазин прикрыл ее собой и вцепился свободной рукой в занесенную руку своего командира.

— Не может быть, чтобы вы запятнали себя убийством женщины!

— Очень даже может! — злобно ответил Рейн.

Однако красный туман у него в глазах постепенно рассеивался.

Кровью, казалось, был забрызган весь шатер. Рейн попробовал запрокинуть голову, но горячие струйки потекли в уши и под волосы. Тогда он решил остановить кровотечение, прижав к носу рукав рубахи. Идея оказалась не самой лучшей, так как тонкий льняной материал сразу промок насквозь, причем кровь все равно продолжала течь с таким упорством, словно Рейн был забитым на бойне животным. Рубаха уже окрасилась в красный цвет до самого пояса.

— Избавь меня от нее, — сказал он оруженосцу безжизненным голосом. — И на этот раз сделай так, чтобы она точно не вернулась.

Талиазин открыл рот, но промолчал, встретив ледяной взгляд командира.

— Если ты не знаешь, куда ее деть, могу кое-что предложить. Например, сунь ее в мешок, добавь штук пять камней потяжелее и утопи, как котенка. А еще лучше, продай ее в сарацинский бордель.

— Это невозможно! — ахнул Талиазин.

— Вот тут ты, пожалуй, прав. Даже неверные не заслуживают такого наказания! Что ж, тогда... тогда закопай ее где-нибудь... нет! Найди самую гнилую лодку, которая течет, как решето, и отправь это создание поплавать в открытое море. Короче говоря, что бы ты ни сделал с ней, сделай это на совесть. Я хочу, чтобы наши дороги никогда более не пересеклись. — Тут Рейн сплюнул кровью. — Господи, откуда ее столько?

— Надеюсь, ты истечешь кровью насмерть! — сказала девушка со смехом.

Рейн снова запрокинул голову и произнес очень спокойно и внятно:

— Талиазин, почему она все еще здесь?

— Милорд, прежде чем я уйду, вам следует кое-что узнать об этой девушке. Дело в том, что она...

— Я ничего не желаю знать о ней.

— Она — дочь Оуэна, князя Гуинедда.

— Господи Иисусе!

Рейн снова осторожно опустил голову и убедился, к своему великому облегчению, что кровотечение наконец прекратилось. Теперь он посмотрел на девушку совершенно иным взглядом, заметив то, что до сих пор ускользало от его внимания: изысканность черт лица, отличающую благородную кровь; деликатную белизну рук, не знавших работы на ветру и горячем солнце; высокомерный наклон головы, который обычно бывает у тех, кто привык отдавать приказы, а не повиноваться. Он и раньше считал, что девчонка на редкость привлекательна для шлюхи, теперь же решил, что она прекрасна. Впрочем, прекрасным выглядит каждый, чья цена составляет три его веса в серебряных (или даже золотых!) монетах.

— Дочь Оуэна...

— Я же сказала, что я не шлюха. — Девушка надменно вскинула подбородок, на что Рейн не обратил никакого внимания.

— Ты уверен?.. — протянул он, переводя взгляд с нее на Талиазина.

— Уверен, командир. Мне кажется, я понимаю ход ваших мыслей, и он мне очень не нравится.

— Нет, это ж надо... уму непостижимо! За эту чертовку можно получить выкуп в целое состояние! — воскликнул Рейн, когда до него наконец дошло, какие возможности сулит присутствие девушки в его шатре.

— Ты, нормандское отродье прыщавой шлюхи! — отчеканила та, еще выше вскидывая подбородок. — Теперь, когда ты знаешь, кто я такая, изволь обращаться со мной с подобающим уважением!

Рейн выразил свое отношение к этому требованию, рассмеявшись ей в лицо.

— Как ты думаешь, Талиазин, сколько я смогу потребовать за нее?

— Матерь Божья, спаси и сохрани... — пробормотал тот, весьма недовольный огоньком алчности, разгорающимся в глазах хозяина.

Рейн оставил его недовольство без внимания. Чего-чего, а денег ему всегда катастрофически не хватало. Победы в войнах и междоусобицах приносили ему немало, но рыцарь обязан был жить на широкую ногу, как то предписывал кодекс чести: щедро подавать милостыню и одаривать своих подчиненных, много тратить на женщин и развлечения, роскошно одеваться, не отказывать себе в изысканных дорогих мелочах. Таким образом, деньги утекали из его рук, как вода, едва успев появиться.

Золото было бы очень кстати сейчас. Если король соблаговолит даровать ему Руддлан, то выкуп за высокородную стерву пойдет на то, чтобы обустроить замок.

Взволнованный голос заставил Рейна оторвать завороженный взгляд от девушки. Паж сэра Одо стоял снаружи, подпрыгивая от того, насколько важное известие он принес.

***

— Милорд, осмелюсь доложить: его величество король требует, чтобы вы явились к нему немедленно! Он сейчас в аббатстве, совершает омовение в священном источнике.

Рейн усмотрел в этом перст судьбы. Поспешно стянув окровавленную рубаху, он пинком опрокинул походный сундук и вывалил содержимое, подыскивая, во что бы переодеться.

— Смотри, не спускай с нее глаз, — бросил он оруженосцу через плечо.

— Да, но...

— Клянусь святым распятием, если ты упустишь ее, Талиазин, я повешу тебя... сам знаешь, за что.

— Но, командир, минуту назад вы приказали мне посадить ее в дырявую лодку и отправить в открытое море.

— Минуту назад она была никчемной шлюхой, а теперь она — девица благородных кровей, которая принесет мне богатство. Так что, парень, если ты ее упустишь, то я утоплю тебя в омуте, а камень на шею привяжу твоими же кишками.

— Я не упущу ее, командир, — заверил оруженосец с невыразимо тяжелым вздохом. — И все-таки постарайтесь на минуту отвлечься от истории с выкупом. Тогда, я уверен, вы поймете...