В одном углу карточки был вытиснен адрес, в другом – телефон, но день шел за днем, а миссис Стоун все не звонила и не упоминала его имени в разговорах с графиней, с которой в ту пору виделась постоянно. В конце концов графиня признала, что обычная тактика здесь не годится и первый шаг придется сделать ему самому. «Эта женщина до сих пор сохранила всю свою гордость, – сказала графиня, – она еще не примирилась с тем, что стареет». Когда Паоло впервые позвонил миссис Стоун, графиня сидела рядом и всячески его подстегивала – делала знаки, шепотом давала советы. Однако звонок этот не имел никаких ощутимых последствий. Миссис Стоун говорила с Паоло дружелюбно, была приветлива и ровна. Вспомнила его сразу. И даже упомянула о визитной карточке, которую он оставил на камине. Но, вопреки ожиданиям Паоло и его советчицы-графини, не пригласила ни на коктейль, ни на обед. Пришлось ему самому пригласить ее обедать. И выложить деньги за обед из своего кармана. Миссис Стоун не скрывала, что его общество ей приятно, но проявлять инициативу по-прежнему предоставляла ему. И только недавно пошла на уступку: позвонила Паоло по телефону. То было единственное проявление активности с ее стороны, и оно пока не давало ему никакого перевеса. А между тем Паоло, без всяких на то оснований, успел намекнуть своим друзьям на виа Венето, что миссис Стоун его любовница. Он и вправду читал в ее глазах желание, однако там оно и пребывало, словно бы за окном или в Зазеркалье. И не выскакивало оттуда: она не клевала на самые хитроумные его приманки. Ни томные взоры, ни соблазнительные позы одалиски, которые он принимал, – ничто на нее не действовало. Тогда он пустил в ход приманку попроще. Как-то вечером схватил ее унизанную перстнями руку и прижал к своему колену. Сперва прижимал крепко, потом послабее, но пальцы ее задержались у него на колене минуту-другую, не больше. Затем миссис Стоун осторожно высвободила руку и положила на прежнее место – к себе на колени. При этом она отнюдь не выглядела потрясенной.

Для Паоло это был конфуз, почти что непереносимый, ибо он жил быстротекущим временем, а время работало против него. Сумма, вырученная за рубиновые запонки, которые подарила ему в Марракеше миссис Джемисон-Уокер, обеспечила Паоло роскошную жизнь на один сезон. Но этот сезон истек. И если ему не выпадет другой такой случай, если фортуна не улыбнется ему еще раз, притом в самом скором времени, он вынужден будет пойти на отступление, на серьезную уступку, а ведь это нередко влечет за собою провал всего дела.

– Я знаю, я нужен ей! – кричал Паоло графине. – Почему же она ничего не говорит, ничего не предпринимает?

– Терпение, – отвечала графиня. – Рим не один день строился.

– Я римлянин, а не Рим, – возражал Паоло. – И если она в ближайшее время не сдвинется с места, околачиваться мне в Галерее!

– Только посмей, – встрепенулась графиня, – и мы пропали. Ведь в Галерее особый запах, он въедается не только в одежду, но и в кожу, он будет чувствоваться в твоем дыхании! Даже если тебе придется голодать так же часто, как мне, имей мужество пойти на риск: все или ничего.

Таково было положение дел в конце апреля, когда Паоло и Ренато увидели из окна парикмахерской миссис Стоун. Она вышла из своего «кадиллака» с откидным верхом так близко к ним, что они не могли не заметить тревожного, чуть испуганного выражения ее голубых глаз – оно появлялось, когда она была уверена, что на нее никто не смотрит.

– Господи, неужели она идет сюда? – удивленно прошептал Паоло.

– Вон та дама? Но она не наша клиентка, – ответил Ренато.

– Да вы что, ее не знаете? Это же синьора Стоун! – воскликнул Паоло.

И тотчас по парикмахерской, из конца в конец, пробежал пронзительный громкий шепот. Остывали горячие полотенца, сохло мыло на бритвенных кисточках, а вся компания – клиенты, парикмахеры, маникюрша и мальчишка-ученик – впилась глазами в даму, нерешительным шагом проходившую мимо окна.

Осталось в ее осанке нечто от былого величия, и на какие-то считанные мгновения это заставило их молчать, удержало от язвительных шуточек, предметом которых делала ее пустая похвальба Паоло.

– А я и не знал, что она такая важная дама! – проговорил Ренато, словно оправдываясь.

Паоло и сам был под большим впечатлением, не столько от миссис Стоун, с которой он, единственный из всех присутствующих, был знаком, сколько от того впечатления, которое она произвела на других. Но держать в руке камень и не запустить им в намеченную жертву было не в обычаях Паоло; поэтому, быстро оправившись, он тут же объявил всей компании, что не такая уж она важная дама: как миленькая вместе со всеми кинется к насосу, если загорится дом.

Минутное почтение – дань, которую они вынуждены были отдать миссис Стоун, – рухнуло под залпами хохота, ибо Паоло просто обыграл уличное словцо, очень похабное. Для него это была сладостная месть за то двусмысленное положение, на которое миссис Стоун обрекала его своей сдержанностью. Ведь он уже успел намекнуть в парикмахерской на некие обстоятельства и потому поклялся себе, что так оно и будет. Эта ее сдержанность затрещит по всем швам, да что там, уже дала трещину. Вчера миссис Стоун звонила ему дважды, причем во время второго разговора он зевнул прямо в трубку и под каким-то предлогом отказался от заранее назначенной встречи. Может, она и сейчас думает о нем, даже ищет его здесь, на обсаженной деревьями виа Венето. Эти крашеные светлые волосы – он уже ощущал, как они натягиваются в его пальцах, и ее горячее дыхание, и как она ищет губами его губы, пока он валит ее навзничь, извиваясь, имитируя страсть. Это в его силах, и так будет, да, он готов голову дать на отсечение: будет. Ибо, несмотря на все актерское искусство миссис Стоун, фиалковые глаза выдают ее. Из них глядит хищная птица, и в его власти эту птицу выпустить, причем отнюдь не в облака…

Словно услышав поднявшийся в парикмахерской хохот, словно поняв, что смеются над нею, миссис Стоун рукою в перчатке заслонила лицо и, круто повернувшись, зашагала в обратную сторону; она пробиралась между столиками, расставленными на тротуаре перед соседним рестораном, и делала вид, будто старательно ищет кого-то. Не успела она миновать окно парикмахерской, как за нею двинулся молодой человек, вот уже около часа стоявший на ближайшем углу. Он поднял воротник пальто, просто чтоб скрыть, что на нем нет рубашки, и пошел за нею следом, держась на некотором, точно рассчитанном, расстоянии. Заметив это, Ренато рассмеялся, и торжество Паоло разом померкло. Молодой человек, преследующий миссис Стоун, – да ведь картина эта воспроизводит, словно в кривом зеркале, его, Паоло, отношения с нею! Он выпрямился в кресле, свел колени, резко отдернув бедро от бедра смеющегося молодого парикмахера.

– Subilo, subito[6], – буркнул он. – У меня назначена встреча.

В ослепительном свете весенних римских улиц миссис Стоун совсем растерялась. Витрины и окна сверкали таким немыслимым блеском, что за ними почти ничего не было видно. Когда не знаешь, куда пойти, где свернуть, чувствуешь себя глупо. Должно быть, прохожие принимают ее за пьяную. Ведь человек, слоняющийся без дели, все равно что пьяный. В Нью-Йорке одна заранее назначенная встреча следовала за другой, она всегда знала точно, что должна быть в таком-то месте, в такое-то время, в Риме же – никогда! Она могла часами бродить по городу, сама не ведая, куда идет. Встречалась только с Паоло, а Паоло имел обыкновение договариваться о встречах как-то уж очень неопределенно. «Позвоню вам утром», – говорил он. Или: «Заеду за вами, и мы где-нибудь выпьем коктейль». Точное время он назначал крайне редко. А иногда и вовсе не появлялся. Вот и сегодня он не зашел к ней, не позвонил, и тут она поняла, что ее жизнь в Риме держится на встречах с Паоло, как держится тент на центральном столбике – убери его, и материя безвольно обвиснет…

Миссис Стоун открыла сумочку, поискала в ней дымчатые очки, но не нашла их. Поразительно, до чего часто в последнее время вещи деваются неизвестно куда. Думать ей сейчас, в сущности, не о чем, собственно говоря, она только и думает что о Паоло, а голова у нее забита больше, чем, бывало, в самые напряженные дни перед премьерой. Она снова остановилась прямо посередине тротуара, так что сновавшие в обоих направлениях пешеходы вынуждены были ее обходить. Растерянно поморгав, она скользнула взглядом по витринам, приспустила широкие поля шляпы. Глаза ее увлажнились. Не хватает еще, чтобы от нестерпимого света они начали слезиться, тогда с ресниц потечет тушь. Она пошла быстрым шагом и на первом же углу свернула с залитой солнцем магистрали в боковую улочку потемнее. Здесь, в тени, ей стало немного легче, но смятение не проходило. Надо где-то передохнуть, собраться с мыслями. Это просто идиотизм! Зачем было выходить из машины и отпускать шофера? Куда же она велела ему подъехать и в какое время? Она даже этого не помнит. И что она вообще тут делает? Ищет Паоло на улице, словно брошенная собака, что нюхает тротуар, стараясь взять след хозяина? Пока до такого, безусловно, не дошло, а если дело к тому идет, надо где-то присесть, собраться с мыслями и принять разумное решение. Если поддаться этому наваждению, позволить ему взять верх над рассудком, недолго и с ума сойти.

Миссис Стоун снова остановилась, на сей раз – перед большой витриной, но, хоть она и прикидывалась, будто усердно рассматривает ее, на самом деле понятия не имела, что там лежит, за стеклом. Просто стояла – надо же унять расходившиеся нервы и как-то сориентироваться; но время шло, а в голове по-прежнему было пусто. За стеклом витрины проступили контуры разложенных там товаров – изящные кожаные изделия. Глаза ее безразлично скользили по ним, но вдруг она испугалась: из темной глубины магазина на нее кто-то смотрел. Магазин был закрыт – обычный для Рима длинный послеполуденный перерыв, – и его освещал лишь свет затененной деревьями улицы. Как следует рассмотреть человека, стоявшего в магазине, она не могла, но он до того был похож на Паоло, что сердце у нее дернулось от волнения. Через секунду она сообразила, что человек этот вовсе не там, внутри. Что она видит его отражение, а стоит он у другого конца витрины, снаружи, как и она сама. То был юноша ростом чуть выше Паоло, но одного с ним типа. Она и глазом не повела в его сторону. Позднее, дома, она попыталась разобраться, что же именно насторожило ее в ту минуту, но не смогла. Значит, все-таки что-то насторожило. Что-то не позволяло ей взглянуть на него, и она не глядела. По-прежнему делала вид, будто рассматривает кожаные вещицы в витрине, и напряженно ждала, когда он уйдет. Но и он почему-то не уходил, медлил. Услышав, как потекла струйка, миссис Стоун не сразу поняла, что звук этот имеет какое-то отношение к тому, другому, стоящему, как и она, у витрины. В Риме повсюду слышишь плеск струй, то ближний, то отдаленный, то громкий, то едва различимый; плеск струй и каменные ступени – факсимиле этого города, так же как кремовые купола на фоне синего неба; и потом, не так-то просто поверить, что человек, стоящий почти рядом, у другого конца витрины, вдруг вздумал на нее помочиться. Лишь когда звук этот стал утихать, миссис Стоун поняла, что он означает. И была до того потрясена, что ахнула, негромко, но явственно. Резко повернувшись, она зашагала в другую сторону, торопясь изо всех сил, и, когда очутилась у входа в маленькую гостиницу, бросилась туда: надо прийти в себя, оправиться от испуга. Сам по себе случай этот был вовсе не так ужасен. Ужаснуло и остро встревожило ее другое. Ведь человек этот не впервые попадается ей на глаза, притом нарочно. Стоит ей пойти в город, и он почему-то оказывается на ее пути, да так часто, что это не объяснишь простою случайностью, и неизменно старается привлечь ее внимание, хоть и не столь отталкивающим способом, как сейчас, но всякий раз словно бы подает ей некий тайный знак…

За один год в жизни миссис Стоун произошли три чрезвычайных события, очень на нее повлиявших: уход со сцены, смерть мужа и наступление климакса. Каждое из них само по себе было для нее страшным потрясением, а уж после всех трех, вместе взятых, ей стало казаться, что она влачит существование почти что загробное. А в качестве места, наиболее подходящего для подобного существования, она выбрала Рим – может быть, потому, что в городе этом так много от прошлого. Поначалу она поселилась в отеле «Эксцельсиор», но в послевоенные годы он был наводнен американскими туристами и киношниками, среди них было много знакомых, и это очень ее изматывало. То один, то другой встречался ей в коридоре и, прежде чем она успевала надеть дымчатые очки, бросался к ней с приветственным воплем, в котором отчетливо слышался невысказанный ужас – ведь она так изменилась: эти седые волосы (она больше не красилась), и лицо, и фигура; словом, то, что она отошла от светской жизни, было так же явственно ощутимо, так же бросалось в глаза, как и то, что имя ее исчезло с театральных фасадов, залитых светом рекламных огней. И чтоб оградить себя от этих встреч, миссис Стоун сняла свои нынешние апартаменты, которые высились над крышами города, как одинокое гнездо хищной птицы. Пока тело ее медленно примирялось с новым своим состоянием, а сама миссис Стоун – с этой тройной утратой, совершенно ее обессилившей, она довольствовалась двумя служанками и примерно таким же числом знакомых в городе. Но постепенно она оправилась от потрясения, и в один прекрасный день вновь стала блондинкой, потом выбрала себе лошадь в конюшне близ парка виллы Боргезе и стала каждое утро ездить верхом, чтобы вернуть телу былую упругость. А вскоре разыскала записную книжку и позвонила по телефону некой престарелой графине, с которой они с мужем познакомились еще до войны, во время одного из своих наездов в Рим.

Когда миссис Стоун назвала себя, голос у графини так и запрыгал от волнения. Взбудоражила ее вовсе не мысль о видном положении миссис Стоун в театральном мире; нет, она вспомнила прежде всего об огромном состоянии мистера Стоуна, которое теперь перешло к его вдове-американке. Графиня до того разволновалась, что у нее перехватило дыхание: пришлось ненадолго положить трубку – под тем предлогом, что к ней вот сию секунду кто-то приехал с визитом. Она подошла к окну, сделала несколько глубоких вдохов и лишь после этого, овладев своим голосом и собравшись с мыслями, смогла продолжать разговор.

Слова ее, в которых было столько тепла, притворного, но щедро изливаемого, проникли прямо в одинокое сердце миссис Стоун. Она сразу же приняла незамедлительно последовавшее со стороны графини приглашение на завтрак. Так миссис Стоун была условно допущена в совершенно особую сферу римского общества.

Произошло это два с лишним года тому назад.

С этим юношей, Паоло, миссис Стоун познакомилась сравнительно недавно, все через ту же престарелую графиню. Паоло был не первый из молодых римлян, которых графиня ей представила. У него было трое предшественников, и знакомство с каждым из них обошлось миссис Стоун довольно дорого, хотя они всего-навсего служили ей эскортом, не более того. Каждый из них, пожалуй, готов был на услуги более интимного свойства, но ничего такого миссис Стоун от них не требовала. Кончалось это всякий раз тем, что очередной юный красавец обращался к ней с просьбой ссудить его на время изрядною суммой (предлоги у всех троих были, в общем, довольно однообразные, причем каждый давал понять, что, получив заем, он тем самым полностью предоставляет себя в ее распоряжение), и миссис Стоун выходила из игры. Без всякого высокомерия, с глубокой печалью она давала им деньги (объясняя при этом, что встречается с ними лишь из острой потребности в общении, и что они ее поняли превратно), после чего от дальнейших встреч отказывалась. Но миссис Стоун не было ведомо, что деньги они просили по наущению графини, и, получив заем, отдавали старухе ее долю. Поначалу она об этом не знала, потом заподозрила неладное: стоило ей отвадить одного молодого человека, и старая дама тотчас же приводила другого; так торговец выкладывает на прилавок один товар за другим, чтобы потрафить привередливому покупателю. Такая услужливость графини вызвала у миссис Стоун подозрение. И хотя открытие это причинило ей боль, хотя она почувствовала себя разочарованной и даже униженной, встречаться с графиней не перестала. Ибо были у величественной ведьмуги и бесспорная стойкость, и мужество, а качества эти, несмотря на художества графини, внушали миссис Стоун уважение к ней. Миссис Стоун очень скоро обнаружила, что эта дама, так пекущаяся о ее светских связях, сама из-за своей бедности и старости попала в категорию людей, занимающих в фешенебельном аристократическом обществе Рима положение совершенно особое, а уразумев это, тут же решила, что та сфера, где подвизается графиня, – самая подходящая для женщины, которая больше не дает себе труда притворяться и вообще не желает делать над собою каких бы то ни было усилий. Ибо, избавившись от иллюзий, миссис Стоун оказалась в сравнительно безопасной позиции: отныне она знала не только, чего хочет сейчас, но и что ее, вероятней всего, ожидает в будущем. Теперь миссис Стоун, пожалуй, не побоялась бы взглянуть в лицо любой истине, будь то о себе самой или о жизни. За два года, прошедшие после смерти мужа и ухода со сцены, в сознании ее один за другим беззвучно и незримо рухнули многие барьеры, свежий ветер ворвался в него, и отныне она могла откровенно признаться себе в таких вещах, над которыми раньше не смела задумываться; однако признания эти вовсе незачем писать крупными буквами на стенах ее комнат. Ведь все эти истины можно знать и не говоря о себе: да, я это знаю. Ее несет в пустоте, хоть и без цели, но в совершенно определенном направлении, а ведь порою направление, в котором мы движемся, – единственное, что нам известно о цели самого движения…

Отношения между миссис Стоун и юным Паоло не вполне удовлетворяли графиню. Дама эта решила, что Паоло хочет ее надуть: вот уже три месяца он почти безотлучно находится при миссис Стоун и все еще не добился чего-либо посущественней галстуков и обедов. Но всякий раз, как она заявлялась к Паоло и начинала донимать его своим брюзжанием, он отделывался ее же излюбленной поговоркой: «Рим не один день строился. Потерпите, пожалуйста».

Графиня просто не понимает, твердил Паоло, что миссис Стоун не какая-нибудь там заурядная женщина. Она настоящая дама, дама из высшего общества. С такой нельзя обходиться, как, скажем, со старухой Кугэн, которую он обхамил прошлым летом на Капри.

Но на графиню эти доводы нисколько не действовали. Прежде всего, выражение «дама из высшего общества» к американкам вообще неприменимо, утверждала она. Сами эти слова «американка» и «дама из высшего общества» несовместимы. В стране, чья история не насчитывает и двух столетий, «дам из высшего общества» попросту быть не может. И вообще, заявляла она, миссис Стоун не только arrivista[7] в смысле светском, она и актрисой была посредственной. Ну, что верно, то верно, она пользовалась широкой известностью, но люди, видевшие миссис Стоун на сценах Нью-Йорка и Лондона, ее, графиню, заверяли, что она брала скорее яркой индивидуальностью, нежели актерским талантом. Когда-то миссис Стоун была необыкновенно хороша собой, это правда; остатки былой красоты сохранились у нее и сейчас; и потом, даже на улице она до сих пор держится, словно на сцене. Да, она все еще красива и по-прежнему импозантна. Но лишь наивного юнца, сравнительно мало вращавшегося в высшем обществе, может ввести в заблуждение этот эффектный фасад. Ибо по сути своей, объявила графиня, миссис Стоун всего-навсего потаскуха, которая некогда напала на золотую жилу и теперь сама может щедро тратить деньги на то, за что прежде их получала, и, подобно большинству женщин этого типа, очутившись в таких обстоятельствах, может позволить себе все, что ей заблагорассудится. Нет у нее ни подлинного достоинства, ни подлинной гордости, все это сплошное кривлянье, довольно обычное для такой вот женщины, которая заняла видное положение только благодаря своей пробивной силе и подкупам. Эта самая «дама из высшего общества», объявила графиня в заключение, все больше становится «tipo cattivo»[8], а имя ее – нарицательным. Все те, кому я имела глупость ее представить, вот-вот откажут ей от дома, но это ее не остановит. Когда будут исчерпаны все возможности в Риме, она перекинется в Танжер; если женщина катится в пропасть с такой быстротой, ей вовек не достичь дна!

– А, по-моему, в вас говорит просто злость, – отвечал Паоло. – Женщина одинока, немолода, головокружительная карьера ее уже позади. Но я знаю твердо: чувство ее ко мне – романтическое, да-да, романтическое! Она не кидается на меня, словно волчица. Не старается затащить в постель. Ни разу даже не поцеловала меня. Прощаемся мы с нею внизу, у двери. Все это, могу вам точно сказать, совсем непохоже на то, что со мной вытворяли синьора Кугэн, баронесса Вальдхейм и даже эта важная персона, миссис Джемисон-Уокер. Те чуть не с первой встречи бросались на меня, будто волки, да, стая волков, вот они кто; мне приходилось делать уколы, чтобы как-то держаться на ногах.

– Ха, – воскликнула графиня, – сплошное вранье! Всем известно, что синьоре Кугэн ты так и не поддался. А что до бедняжки барона, так ты его чуть с ума не свел, хоть он и заваливал тебя подарками. Миссис Джемисон-Уокер увезла тебя в Марракеш и подарила там рубиновые запонки, они стоили целое состояние, а ты мне наврал, будто это стекляшки! Знаешь, что я думаю? Я думаю, что миссис Стоун просто вскружила тебе голову, она – одна из многих, с кем ты спишь, да-да, спишь постоянно, все время. Все ты врешь, просто врешь, придумываешь разные увертки! А сам потихоньку набиваешь себе карманы. Ну, а я как же? Вчера вечером мне стало дурно от голода. Да, да, в самом прямом смысле слова, дурно, я проходила мимо «Розати», и мне в нос ударил запах еды. А я была с американцами – из тех, что подают нищему на улице столько, что я могла бы этим кормиться неделю. Но разве по мне было видно, что я голодна? Нет, у меня есть гордость, я заказала рюмку коньяка и открыла сумочку, будто хочу заплатить за себя сама! А ты в это время обедал с миссис Стоун в «Квиринале»! Набивал себе брюхо, обжора этакий! И еще уверяешь меня, что ничего от нее не имеешь, что я просто из злости говорю, будто она тебя покупает…

– Aspet', aspet'un momento![9] – выкрикнул Паоло. – Вы что, считаете, что я просто marchetta?[10].

– Figlio mio![11] Да кто же ты еще после этого?

– Я из рода ди Лео! – изрек Паоло.

– Ну да, – ответствовала графиня, – а я родилась среди черни.

– Davvero![12] – воскликнул Паоло. – И подохнете на черном рынке.

Тут старуха стала хватать воздух ртом. Паоло отпрянул, а так как она была небольшого роста, то влепить ему пощечину ей не удалось. Тогда она сжала кулак и изо всех сил ударила его туда, куда смогла дотянуться.

Паоло устроил целый театр: скрючился на диване в три погибели и разразился воплями.

– Ecco! Ecco![13] – злорадно бросила старая дама. – Надеюсь, на эту ночь ты выбыл из строя!

Как только графиня снова встретилась с миссис Стоун – дело было на пригородной вилле, куда их обеих пригласил к завтраку голливудский продюсер, снимавший фильм в Риме, она отозвала ее в сторонку для доверительного разговора.

– Насколько мне известно, – начала графиня, – в последнее время вы частенько встречаетесь с юным Паоло, а ведь в Риме я самая давняя ваша приятельница и потому считаю необходимым рассказать вам о нем поподробней. Вы находите его очаровательным, да? Не только вы – все. Самый очаровательный юноша в Риме, а значит, и во всем мире; видимо, так. Но ведь должен же человек обладать качествами поважней обаяния.

– Какими же именно? – спросила миссис Стоун с искренним недоумением.

– Качествами истинного римлянина, – отвечала графиня. – А ими-то Паоло как раз и не обладает! Он из обедневшей, но вполне достойной семьи. Ну, правда, титул носит не он, а его дядя, да и дарован этот титул папой всего лет семьдесят пять тому назад. Но вот что вам нужно иметь в виду: Паоло, он, как бы это выразиться, немножко – marchetta.

– Кто-кто?

– Так мы называем молодого человека, который нигде не работает и не имеет средств, но прекрасно обходится и без них. Что вы думаете о личностях подобного рода?

Миссис Стоун не смогла удержать улыбку.

– Я ничего против них не имею, – ответила она.

– Ладно, ладно! – бросила старая дама. – Теперь вы знаете, чего ждать, и, значит, уже не в такой опасности. А все-таки, cara[14], смотрите, чтобы ваши расходы окупились. По-моему, синьору Кугэн попросту обвели вокруг пальца.

– Синьору Кугэн?

– Как, вы не знаете синьору Кугэн? Ведь она тоже из Америки. Прошлым летом она повезла Паоло на Капри, и, говорят, он крутил там романы со всеми ее гостьями, обошел только ее одну, и бедняжка так переживала, что на нервной почве у нее началась экзема. Ее всю обсыпало, это было до того безобразно, что она удрала в Африку и скрылась в джунглях. Но есть у Паоло одно хорошее качество, редкое для такого рода юнцов. Ну, тех, кого мы называем «marchetta». Чтобы он позарился на чужое, такого не бывало. Синьора Кугэн и та не может сказать, чтобы он взял хоть что-нибудь из ее драгоценностей – ну, кроме тех, какие она ему подарила, а ведь, знаете, у синьоры Кугэн есть очень дорогие украшения. Мне говорили, она оставляет их на всю ночь в мыльнице. Ну, я считаю и думаю, вы со мной согласитесь, что, если взрослая женщина, светская дама, способна оставить на сто пятьдесят тысяч долларов изумрудов и бриллиантов в мыльнице, притом не то что за запертой дверью, в своей личной ванной, нет, в общей ванной между ее собственной спальней и еще одной, выходящей на веранду, так вот, дать в руки такой женщине огромные деньги – все равно что бросить их обезьяне; да, синьоре Кугэн самое место в джунглях Африки!

Почему-то (в тот миг миссис Стоун и сама не знала почему) этот забавный рассказ про синьору Кугэн и Паоло не насмешил ее, а встревожил. Она посмотрела в другой конец комнаты, на юношу, о котором только что говорила графиня. Он танцевал под радиолу с женой продюсера, и миссис Стоун подумалось, что такая красота, бесспорно, – целый мир в себе, и пусть он не признает никаких законов: у него на то божье соизволение. Ведь некогда и она обладала такою красотой и, пользуясь теми же привилегиями, тоже не признавала законов; но время ее ушло, а с ним и соизволение божье. Теперь она живет в мире, на который распространяются общепринятые нормы поведения. Может быть, ей и не уготован такой позор, как синьоре Кугэн, которую нервная экзема загнала в джунгли Африки. Может, такое ее минует, но ясно одно: глупо надеяться на то, что нежность, которую внушает ей этот темноволосый юноша и его броская красота, добавит хоть малую толику к тем скудным радостям, что остались на ее долю теперь, когда ночи ее проходят под лунным знаком климакса…

Графиня говорила еще что-то, но прошло несколько секунд, прежде чем миссис Стоун оторвалась от своих дум и услышала ее голос.

– К какой церкви вы принадлежите? – спрашивала графиня, казалось бы, без всякой связи с предыдущим.

– Вообще-то ни к какой. По рождению – к методистской. А что?

– Вот как, – сказала графиня. – Тогда он, пожалуй, наплетет вам целую историю про своего приятеля и некоего зловредного католического священника, который орудует на черном рынке.

– Что это за история? И зачем ему это все плести?

– Он непременно станет вам рассказывать, как зловредный священник гнусно обманул его друга, выудив у того десять миллионов лир для какой-то махинации на черном рынке, и уж постарается так все расписать, чтобы вы непременно растрогались и выложили ему эти деньги – для спасения его друга.

– Ну, вряд ли я растрогаюсь до такой степени, – возразила миссис Стоун. – То есть растрогать меня можно, но не на десять же миллионов лир! Видите ли, американцы вовсе не так сентиментальны, как их фильмы.

– И очень жаль! – искренне сказала графиня.

Несколько часов спустя, уже под вечер, миссис Стоун и Паоло сидели у нее на террасе; Паоло вдруг принял удрученный вид – как он объяснил, из-за головной боли. Миссис Стоун положила ему ладонь на лоб, и он тяжко вздохнул. Потом закинул ногу на бортик парусиновой скамьи-качелей.

– Может быть, выпьете негрони? – предложила она.

– Нет, не хочу я напиваться. А то еще расплачусь.

– Из-за чего, Паоло?

– С моим другом стряслась ужасная беда.

– А-а?..

– Он спекулировал на черном рынке. Я вам расскажу, как было дело. Приходит к нему этот священник, из очень высоких кругов Ватикана, и говорит ему, ну, этот священник, что знает один концерн, и у этого концерна пропасть всяких английских и американских товаров, остались от военных поставок после оккупации, и их можно с большой прибылью продать на черном рынке. И тогда он дает священнику десять миллионов лир, чтобы тот закупил побольше этих товаров, а священник взял да и прикарманил денежки, и мой друг остался ни с чем, а потом выясняется: тот священник нюхает кокаин и все десять миллионов промотал – на кокаин и на женщину. Тогда Фабио – это мой друг – пошел к кому-то там, в еще более высоких кругах Ватикана, и говорит: «Сейчас же верните мне десять миллионов, что я дал тому проходимцу-священнику, а не то пойду к коммунистам, разоблачу все это дело, поднимется жуткий скандал, и весной на выборах христианским демократам будет крышка. В Ватикане перепугались до смерти, говорят ему: „Не ходи к коммунистам, не ходи, не ходи!“ На коленях его умоляют, а мой друг очень религиозный, вот он и обещал им, что не пойдет, а они говорят: „Покажи расписку, которую тебе дал тот священник“. Он дает им расписку. Один из этих самых главных исчез куда-то с распиской, а другие остались с Фабио, пьют вино, молятся. Напоили его вдрызг, а он говорит: „Где расписка, где деньги?“ А они говорят: „Нет у тебя никакой расписки“. „Где расписка, отдайте ее мне!“ – говорит Фабио. А они: „Что-что тебе отдать? Мы никакой расписки в глаза не видели“.