День начался нескладно уже за завтраком, а если говорить точно – все пошло вкривь и вкось еще раньше: когда Хорн, просунув голову в узкий «кабинет», служивший Элфинстоун спальней два жарких месяца, август и сентябрь, крикнула ей: «Поздравляю с десятым августа!», потом убрала голову и с треском захлопнула дверь, разогнав ее сон, мучительно-чуткий, такой чуткий, что его и сном не всегда можно было назвать.
      А суть была вот в чем: по давнему соглашению между двумя дамами собственно спальню с кондиционером август и сентябрь занимала Хорн, а остальные месяцы – Элфинстоун. С первого взгляда могло показаться, что в отношении Элфинстоун сделка эта более чем справедлива. Женщины договорились обо всем вполне дружески десять лет тому назад, когда въезжали в квартиру, но за столь долгий срок соглашение, достигнутое вполне дружески, может стать обременительным для одной из сторон, и теперь, возвращаясь мыслью к этой их договоренности, Элфинстоун не могла избавиться от подозрения, что Хорн, коренной жительнице Нью-Йорка, заранее было ясно: у нее-то спальня с кондиционером будет в самые-самые жаркие месяцы. Элфинстоун припомнилось даже – если только память не изменяет ей, – что Хорн тогда откровенно призналась: на Манхэттене август обычно самый жаркий месяц да и сентябрь редко когда выдается прохладный, но при этом добавила, что ведь Элфинстоун в любое время может поехать к своей матери, в загородный дом «Тенистая поляна», и вообще у Элфинстоун нет необходимости изо дня в день, летом ли, зимой ли, рано вставать – ведь она, так сказать, лицо свободной профессии (Элфинстоун была консультантом по вопросам генеалогии, причем узкой ее специальностью были семейства первых поселенцев Вирджинии), а вот ей, Хорн, надо являться на работу к определенному времени, минута в минуту.
      Размышляя обо всем этом, Элфинстоун встала, умылась в ванной и теперь могла выйти с мрачным, но, как ей казалось, исполненным достоинства видом в гостиную их тесной квартирки на пятом этаже доходного дома по Шестьдесят первой Восточной улице. Элфинстоун успела бросить на себя взгляд в зеркало, и потому знала, что выглядит неважно. В это лето к ней пришла старость, и не то, чтобы крадучись, неслышной поступью, нет, старость набросилась на нее решительно и беспощадно – вот как сейчас Хорн с этим своим выкриком: «Поздравляю с десятым августа!»
      – А чем оно, собственно, знаменательно, это десятое августа? – деланно небрежным тоном спросила Элфинстоун, входя в гостиную, чтобы выпить кофе.
      Хорн хмыкнула:
      – Просто десятое августа, только и всего.
      – Но зачем тогда было будить меня в такую рань?
      – А затем, что вчера вечером вы сами просили разбудить вас, как только я встану – док Шрайбер переменил вам время, сегодня он хочет принять вас в девять, посмотреть, какое у вас душевное состояние по утрам.
      – Да, много сегодня по мне увидишь, после трех бессонных ночей кряду.
      – А вам не кажется, что ему надо посмотреть вас именно утром, когда вы в таком жутко угнетенном состоянии?
      – Но это угнетенное состояние бывает у меня по утрам только из-за длительной бессонницы, оно не связано с теми трудностями, которые помогает мне одолеть Шрайбер, и вообще, очень мне надо платить ему доллар в минуту лишь за то, чтоб полежать у него на кушетке, – я так измочалена, у меня язык не ворочается, я и говорить с ним не в силах.
      – А может, вам удастся вздремнуть на этой самой кушетке, – беззаботно бросила Хорн. – И знаете, Элфинстоун, я все больше и больше убеждаюсь: ваша постоянная раздражительность – а этим летом она очень усилилась – не что иное, как бессознательная реакция на методы Фрейда, чем-то они вас задевают. Вы родились под знаком Овна, а людям Овна, особенно когда наступает пора Козерога, может помочь только Юнг. Нет, это точно: для людей Овна единственная надежда – Юнг.
      Элфинстоун почувствовала, что вся закипает и вот-вот взорвется, но была до того обессилена, что почла за лучшее подавить ярость и перевести разговор на панамского попугая по кличке Лорита – ей как раз бросилось в глаза, что птичья клетка почему-то пуста.
      – Куда вы девали Лориту? – спросила она так свирепо, словно заподозрила, что приятельница свернула попугаю шею и выбросила его в мусорный контейнер.
      – Лорита прогуливается, – бодро ответствовала Хорн.
      – Вовсе незачем ей прогуливаться, пока вы не ушли на работу, – буркнула Элфинстоун. – Утром вы так носитесь по дому, что можете ее попросту затоптать.
      – Бегаю я быстро, моя дорогая, но под ноги все-таки смотрю; а вообще-то Лорита в своем летнем дворце.
      «Летним дворцом» именовалась очень просторная, причудливо изукрашенная клетка, выставленная на балкончик за двойною стеклянной дверью, и Лорита действительно была там.
      – В один прекрасный день, – мрачно изрекла Элфинстоун, – этот попугай вдруг обнаружит, что умеет летать, и тогда – прости-прощай, Лорита!
      – Что-то сегодня из вас так и сыплются мрачные пророчества. Держу пари: док Шрайбер наслушается их вдоволь.
      Они пили кофе, сидя на уютном «диванчике для влюбленных», обитом кремовым атласом. Этот диванчик на двоих стоял перед телевизором, за которым виднелся балкон, а за балконом – задние фасады доходных домов из бурого песчаника. Вид был приятный – на Манхэттене редко где увидишь столько зелени, разве что в парке. Телевизор был включен. Официальный представитель системы здравоохранения сообщал, что этим летом в Нью-Йорке участились случаи заболевания полиомиелитом.
      – Когда вы наконец сделаете себе прививку? – спросила Хорн.
      Но Элфинстоун ответила, что делать прививку не собирается.
      – Это что, помрачение ума? – спросила Хорн.
      – Нет, возраст: мне уже за сорок.
      – При чем тут возраст?
      – А при том, что я уже вне опасности, – горделиво ответила Элфинстоун.
      – Но теория эта уже лопнула. Вот же человек только что сказал – сейчас для полиомиелита возрастных ограничений, в сущности, нет.
      – Хорн, вы готовы делать все прививки, глотать все таблетки, какие есть на свете – по довольно странной причине: не потому, что действительно боитесь заболеть и умереть, а потому, что бессознательно жаждете смерти; вот почему вас постоянно гложет чувство вины и вы стремитесь себя уверить, будто делаете решительно все, чтобы укрепить свое здоровье и продлить себе жизнь.
      Разговаривали они внешне спокойно, но друг на друга не смотрели. А это уже само по себе не сулило ничего доброго на десятое августа и не предвещало пышного цветения их дружбы на дальнейшее.
      – Да, причина и впрямь очень странная, ничего не скажешь, очень странная. С чего бы мне жаждать смерти?
      Теперь обе говорили глуховатыми, срывающимися голосами.
      – Вчера вечером, Хорн, вы посмотрели на город с балкона и сказали: «Бог ты мой, что за скопище исполинских надгробий, какой-то некрополь, весь в ярких огнях. Величайшие надгробья в величайшем некрополе мира». Я передала эти ваши слова доктору Шрайберу и призналась, что они ужасно меня расстроили, а он говорит: «Вы живете под одной крышей с очень больным человеком. Если замечательная архитектура прекрасного города наводит на мысль о надгробьях и некрополе – это симптом глубоких психических сдвигов, куда более глубоких, чем у вас, и, хотя я знаю, как вы цените это соседство, мой долг вас предупредить: именно сейчас, когда сами вы всеми силами стараетесь выйти из депрессии, постоянное воздействие такого нигилизма, такого влечения к смерти для вас прямо-таки пагубно. Жить вместе и впредь вы можете, на мой взгляд, лишь в одном случае: если та больная, ваша приятельница, тоже станет лечиться психотерапией. А это вряд ли придется ей по душе – ведь она не желает выкарабкиваться из такого состояния, напротив: ее тянет погружаться в него все глубже и глубже. Это вполне явствует из того, добавил он, что вы рассказываете о людях, с которыми она сейчас общается».
      Они помолчали, потом Хорн спросила:
      – Вы и в самом деле считаете меня помехой для вашего лечения у психоаналитика? Если так, то могу вас заверить: помеха готова самоустраниться, притом с радостью.
      – Ваши новые друзья вызывают у Шрайбера опасения, главным образом вот почему: он считает, что у них агрессивные инстинкты.
      – Ах, вон оно что, – сказала Хорн. – Но ведь он ни разу в жизни их не видел, а мне кажется, судить о людях столь разных, да к тому же ни разу не пообщавшись ни с кем из них лично – значит чертовски много брать на себя. Правда, я понятия не имею, какими россказнями о моих друзьях вы потчевали дока Шрайбера.
      – Да нет же, нет, я ему почти ничего…
      – Тогда откуда он вообще о них узнал? Он что, ясновидящий, что ли?
      – Когда подвергаешься глубинному анализу, – важно проговорила Элфинстоун, – нельзя ничего утаивать от врача.
      – Но ведь то, что вы, по вашим словам, не считаете возможным от него утаивать – вовсе не обязательно правда, так? У, дерьмачество, значит, все это просто болтовня – эти ваши разговоры, будто вы понимаете, как для меня важно иметь свою небольшую компанию, раз уж ваша со мною знаться не желает.
      – Нет у меня никакой компании, – печально отозвалась Элфинстоун. – Просто несколько однокурсниц из колледжа Сары Лоуренс, с которыми я вынуждена раз в месяц обедать вместе и изредка принимать их здесь – бридж и ужин а-ля фуршет; кстати, в таких случаях я всегда приглашаю вас, да что там, чуть ли не силой тащу, но вы упорно отказываетесь, всего один раз и пришли.
      – Вот как, – подхватила Хорн. – А на днях вы говорили, что каждой из нас надо иметь свою небольшую компанию, и ничего тут, мол, нет дурного: наоборот, это благотворно повлияет на нас обеих – в смысле психологическом. Вы говорили – если дадите себе труд припомнить собственные слова,– что каждой из нас надо иметь свой узкий круг знакомых, и тогда мы сможем лучше ладить друг с другом; ну, а коль скоро моя компания настроена к вам враждебно, мне остается только сказать вам…
      – Да, что же именно?
      – Что это выне пожелала общаться с моими друзьями, и в тот единственный раз, когда вы почтили их своим присутствием, в тот единственный вечер, когда вы снизошли до встречи с ними, а не удрали на какое-то скучнейшее сборище выпускниц колледжа Сары Лоуренс, вы то и дело ощетинивались, как еж.
      Опять наступило молчание. Обе негромко откашливались, маленькими глотками пили кофе и не смотрели друг на друга; горячий воздух между ними так и вибрировал. Даже попугай, по-видимому, ощутил, что атмосфера в доме сгустилась: сидя в своем летнем дворце, он тихонечко клекотал и мелодично посвистывал, словно стремясь успокоить расстроенных женщин.
      – Так вы утверждаете, что у меня влечение к смерти, – прервала молчание Хорн. – Право же, дорогая, обвинение не по адресу. Я-то как раз стремлюсь к жизни, стараюсь расширять и обогащать связи с внешним миром, а вот вы полностью фиксированы на медленном угасании вашей матери, вы словно завидуете ей. Мои друзья, «хиппи из Гринич-Вилледжа», как вы их окрестили, внушают вам ненависть – а все потому, что они богаты духовно, по-настоящему живы, жаждут жизни, жизненные силы в них так и бурлят – и тут,и вот тут,и вот тут.(При этих последних словах она коснулась рукой сперва лба, потом сердца, потом живота.)
      – И что же, все эти многообразные жизненные силы будут снова бурлить нынче вечером у нас в квартире, а, Хорн?
      – Да уж, здесь, думаю, будет повеселей, чем в доме у вашей мамули; и то сказать, нуднее, чем в «Тенистой поляне», бывает только на сборищах этих ваших сокурсниц по колледжу Сары Лоуренс. Элфинстоун, а что, если вам в этот раз не поехать на субботу и воскресенье к матери? Посидели бы с нами, в нашей маленькой компании – но только приходите не в таком настроении, как прошлый раз; нет, будьте милой, естественной, приветливой, не надо этой враждебности, подозрительности, и тогда – я уверена – они поймут вас немного лучше, да и выпоймете, почему мне доставляет такую радость общение с людьми, у которых есть своя особая духовная жизнь и…
      – Вы хотите сказать, что выпускницы нашего колледжа сплошь слабоумные?
      – Да я вовсе не о выпускницах вашего колледжа. Что они мне и что я им? Но, на мой взгляд, – тут голос ее зазвенел, – на мой взгляд, просто смехотворно, когда люди делают культ из того, что учились в дерьмовом сверхреспектабельном заведении для снобов, разводят вокруг этого какую-то вонючую мистику.
      – Так вот, Хорн, если хотите знать, кое-кого из дам коробит от вашей лаллокропии.
      – Моей чего?
      – Лаллокропии, это такой термин в психиатрии – тяга к сквернословию, даже в самых неподходящих обстоятельствах.
      – У, дерьмо, если этих дамочек коробит…
      Фраза осталась неоконченной: Хорн вскочила так стремительно, что немного кофе из ее чашки пролилось на кремовый атлас диванчика.
      Увидев это, Хорн дико вскрикнула, давая выход раздражению и досаде, копившимся в ней по самым разнообразным причинам все это тягостное утро, и криком ее словно выбросило из комнаты. Пулей ворвалась она в кухню, схватила посудное полотенце, намочила под краном; потом кинулась назад в гостиную и стала оттирать кофейное пятно с элегантного диванчика.
      – Ах, вон оно что, – проговорила Элфинстоун, и в голосе ее была даже не злоба, а огорчение. – Теперь я понимаю, почему диванчик испорчен. Значит, вы трете мокрым полотенцем атласную обивку – а она сделана из подвенечного платья моей бабушки, – трете всякий раз, как чем-нибудь обольете диванчик, а обливать его вы умудряетесь на удивление часто, и все из враждебности к…
      – Ну да, сперва мокрым полотенцем, – ответила Хорн, расслышав лишь первые слова этого скорбного обличения. – А потом я, конечно, оттираю его пятновыводителем «Чудо».
      – Что ото еще за «Чудо?»
      – «Чудо» – это… Ну… пятновыводитель, – прерывисто ответила Хорн – она никак не могла выровнять дыхание, до того ее взволновала эта перепалка, закончившаяся взрывом. – Действует замечательно. Джонни Карсон рекламирует его в передаче «Сегодня вечером».
      – Нет, вы просто спятили, – сказала Элфинстоун. – Ладно, отошлю диванчик к обойщику, пусть покроет его мешковиной кофейного цвета. Ну, фарфор и стекло мне, конечно, не уберечь в том бедламе, который здесь предвидится ce soir . Пусть себе разбивают мой «веджвуд» и «хэвиленд» – это такая мизерная плата за культурное возрождение, которое вы переживаете вот уже несколько месяцев, если только можно сказать так о целом полугодии: «несколько месяцев!» Я, конечно, не прорицательница, но будь я не я, если в квартире не перевернут все вверх дном. – И не далее как…
      – Сдали бы свой растреклятый «веджвуд» и «хэвиленд» на хранение, что ли! Кому они нужны, какой от них прок, от этих ваших растреклятых…
      – Хорн! – Голос у Элфинстоун угрожающе завибрировал.
      Хорн ответила весьма неаппетитным словцом, которым в последнее время обильно уснащала свою речь, и Элфинстоун снова воззвала к ней, с еще большим нажимом повторив ее фамилию.
      – Черт подери, Элфинстоун, я ведь совершенно серьезно. Снимаем крошечную квартирку вместе, а она чуть не вся забита вашими семейными реликвиями – вашим фарфором, и хрусталем, и серебром с монограммой вашей мамули; да и вообще, кругом – все вещи вашей мамули, либо мамули вашей мамули, либо мамули ее мамули, и я чувствую себя так, словно вторглась в ваш фамильный склеп. Ну, а книги у нас на полках – бог ты мой, что за книги! Вы только себе представьте, как мне неловко, когда доктор филологии или философии подходит к полкам, видит одну только генеалогическую муру и думает, будто это я так подбираю себе книги для чтения: «Выдающиеся семейства Юга», том первый, «Выдающиеся семейства Юга», том второй, «Выдающееся дерьмо собачье», и так сверху донизу, от потолка до вашего обюссоновского ковра, все полки, и полки, и…
      – Хорн, вам, кажется, известно, что я консультант по вопросам генеалогии, это моя профессия, а работать я вынуждена тут, в этой комнате, и справочники должны быть у меня под рукой!
      – Мура собачья, по-моему, вы все это уже давным-давно вызубрили наизусть: и кто трахнул губернатора Динуидди в кустиках клюквы на берегу Потомака, и какое индейское племя – чероки или чоктоу – оскальпировало миссис Элфинстоун при…
      – Знаете, Хорн, если у человека предки были из первых поселенцев, ничего зазорного в этом нет.
      – Так вот, Элфинстоун, из-за этих ваших предков – первых поселенцев, из-за ваших семейных реликвий квартира мне просто обрыдла! Переберусь-ка я на субботу и воскресенье в отель «Челси», а потом дам вам знать, где и когда вы сможете в очередной раз получить от меня половину денег, которые мы вместе платим за право содержать в этой квартире семейный музей Элфинстоунов!
      Хорн выбежала из гостиной в спальню, с треском захлопнула дверь. И, судя по всему, развила там бешеную деятельность. Элфинстоун обратилась в слух: минут десять, до самого ухода Хорн на службу, в спальне что-то звякало, брякало, а когда дезертирка ушла, Элфинстоун встала с загубленного диванчика и отправилась в спальню на рекогносцировку. Полученные данные несколько ее успокоили: оказалось, что, заталкивая второпях кое-какие свои пожитки в пластиковый мешок, Хорн сломала молнию, а умывальных принадлежностей, включая зубную щетку, вообще не взяла и поэтому Элфинстоун с полным основанием предположила, что возня с мешком, который так и остался наполовину пустым, всего-навсего очередная ребяческая выходка Хорн.
      В полдень все того же десятого августа Элфинстоун позвонила в научный отдел «Национального журнала общественных проблем», где работала Хорн, и попросила ее к телефону.
      У обеих голоса были грустные, приглушенные – до того приглушенные, что во время долгого разговора, прерывавшегося нерешительным молчанием, им не раз приходилось переспрашивать друг у друга то одно, то другое. Разговор велся в мягких, чуть ли не элегических тонах. Из всех тем, вызвавших между ними разногласия, была затронута только одна – прививка против полиомиелита.
      – Дорогая, – сказала Элфинстоун, – если вам от этого станет легче, я схожу и сделаю прививку.
      Последовало короткое молчание.
      – Дорогая, – выговорила наконец Хорн с дрожью в голосе, – вы же знаете, я панически боюсь полиомиелита с тех пор, как им заболел мой двоюродный брат Элфи. Он и по сей день лежит в аппарате искусственного дыхания, только голова торчит наружу, и до того иссох – череп какой-то, на смерть похож; и знаете, дорогая, глаза у него такие потерянные, и, боже мой, как он смотрит этими голубыми глазами и силится мне улыбнуться, боже ты мой, как смотрит!
      Тут они обе расплакались и едва-едва смогли сколько-нибудь внятно сказать друг другу «До свидания»…
      Но в четыре часа все того же жаркого августовского дня настроение у Элфинстоун вдруг переменилось. Она пошла на прием к психоаналитику и тут, лежа на кушетке и прижимая к носу бумажную салфеточку, с неимоверной обстоятельностью воспроизвела весь свой утренний разговор с Хорн.
      – Когда вы усвоите: если мы с вами уже обсудили какую-нибудь проблему, то возвращаться к ней больше не следует? – укоризненно проговорил доктор Шрайбер и поднялся со своего стула за изголовьем кушетки, давая тем самым понять, что сеанс окончен, а ведь Элфинстоун пробыла у него всего двадцать пять минут – половину оплаченного ею времени, – и, значит, он просто смошенничал.
      С мрачным видом он распахнул перед ней дверь, и, громко всхлипывая, она вышла на раскаленную улицу. Небо было хмурое но все вокруг дышало зноем.
      « Ничего,ну просто совсем ничего!»– подумала она. Это означало: ничего не поделаешь, надо смириться. Однако, вернувшись домой, Элфинстоун неожиданно ощутила прилив воинственности: она зашла в спальню с кондиционером и докончила начатое Хорн дело – упаковала все ее пожитки очень быстро, очень тщательно и аккуратно. Потом свалила весь багаж – четыре места – у самой двери. Затем пошла к себе в комнату, уложила в дорожную сумку вещи, какие обычно брала с собой, уезжая на субботу и воскресенье, и отправилась на Центральный вокзал, а оттуда поездом до «Тенистой поляны», решив отсиживаться там до тех пор, пока Хорн не поймет весьма прозрачного намека и не покинет навсегда квартиру на Шестьдесят первой Восточной улице.
      Когда Элфинстоун добралась до места, оказалось, что у мамочки снова острый приступ кардиальной астмы – в ее спальне хлопотала присланная врачом сиделка. Зрелище это не вызвало у Элфинстоун никаких чувств – лишь обычную вереницу постыдных мыслей о мамочкином завещании: кому достанется б о льшая часть имущества – замужней сестре с тремя детьми или же мамочка все-таки поняла, что по справедливости материальную поддержку на будущее надо оказать именно ей, Элфинстоун; а может быть (о, господи!), все отойдет к Церкви поборников знания – деятельность ее миссионеров в Новой Зеландии была в последние годы предметом особенно пылкого интереса мамочки. Этих низменных мыслей, таившихся где-то на самом дне души, Элфинстоун стыдилась до боли, и, когда у мамочки прошел приступ астмы и она, встав с постели, вновь пустилась в рассуждения о вере, исповедуемой «Поборниками знания», у Элфинстоун словно гора свалилась с плеч, и она вдруг объявила мамочке, что ей, Элфинстоун, пожалуй, лучше вернуться в Нью-Йорк, ведь она не предупредила Хорн о своем отъезде, а Хорн – женщина нервная, с ней так нельзя.
      – От тебя только и слышишь: «Хорн то, Хорн это», – жалобно проговорила мамочка. – Да кто она, черт побери, такая, эта твоя Хорн? Вот уже десять лет ты только о ней и говоришь. Почему ты зовешь ее по фамилии, что у нее, имени нет? Боже мой, тут что-то не так, меня это всегда тревожило. Как все это понимать? Не знаю, что и думать!
      – Ой, мамочка, да тут вовсе не над чем думать,– сказала Элфинстоун. – Мы с ней обе – незамужние женщины интеллигентных профессий, а незамужние женщины интеллигентных профессий называют друг друга по фамилии. Так принято на Манхэттене, вот тебе, мамочка, в весь секрет.
      – Хм…хм… – проговорила мамочка, – ну, не знаю. Может быть…
      Она метнула на дочь острый взгляд, но о Хорн говорить перестала, а вместо этого попросила сиделку помочь ей сесть на горшок.
      Ну что ж, мамочка еще раз выкарабкалась из очень тяжелого приступа астмы и теперь собиралась потешить себя: пусть за ней поухаживают немножко, а потом она прямо в постели полакомится вкусным суфле из сыра, которое Элфинстоун приготовила им обеим на ужин.
      Еще больше мамочку утешило и ободрило то, что врач разрешил сиделке уйти.
      – Значит, доктор считает, что мне лучше, – объявила она дочери.
      – Конечно, мамочка, – ответила Элфинстоун. – Когда я приехала, лицо у тебя было какое-то синее, а теперь – почти нормального цвета.
      – Синее?– переспросила мамочка.
      – Да, мамочка, даже багровое. Это называется – цианоз.
      – Боже мой, боже мой, – заахала мамочка. – «Цина»… Как,ты сказала, это называется?
      Увидев, что употребление мудреных медицинских терминов снова вывело мамочку из равновесия, Элфинстоун заговорила с нею попроще: до чего же мамочке идет розовая ночная кофта – теперь, когда цвет лица у мамочки опять нормальный, это особенно заметно, и ведь это она, Элфинстоун, подарила мамочке кофту ко дню ее восьмидесятипятилетия, а еще – вязаные башмачки и вышитый чехол для мамочкиной грелки.
      Она помолчала немного, а потом не удержалась, напомнила мамочке, что вот другая, замужняя дочь, Вайолет, не сочла нужным хотя бы поздравить мамочку с днем рождения, так же, к слову говоря, как и мамочкины внуки – Чарли, Клем и Юнис.
      Но мамочка уже не слушала. На нее начало действовать снотворное; огромная расползшаяся старческая грудь медленно и плавно поднималась и опускалась, и Элфинстоун подумалось, что так вздымаются и опадают воды океана, успокаиваясь после неистовств тайфуна. «Поразительное дело, как упорно она всякий раз отгоняет Черную даму», – мелькнуло у Элфинстоун в голове (Черной дамой она мысленно именовала костлявую) .
      – Лейси, – обратилась Элфинстоун к мамочкиной экономке, – скажите, в последнее время к мамочке не заходил ее адвокат?
 
      Старуха-экономка подала Элфинстоун приготовленный из маслянистого рома пунш и расписание утренних поездов на Манхэттен.
      Потягивая пунш, Элфинстоун постепенно утверждалась в мысли, что опасаться старухи-экономки нечего. Порою она подозревала Лейси в коварном намерении пережить мамочку и заполучить кое-что из ее имущества, но сейчас, в полночь, ей стало вдруг совершенно ясно, что дряхлой экономке, безусловно, не дотянуть до мамочкиной кончины. У нее тоже астма, а в придачу – ревматоидный полиартрит и отложения солей в позвоночнике, согнувшие ее в дугу; Элфинстоун подумалось даже, что здоровье у Лейси куда хуже, чем у мамочки, и все-таки она, Лейси, крутится целый день по дому; все дело тут в том, что Лейси держится за жизнь с чисто звериной цепкостью, и Элфинстоун сама не могла бы сказать, нравится ли ей это свойство, будь то в мамочке или в дряхлой мамочкиной экономке.
      – Ну, она тоже не вечна, – пробормотала Элфинстоун, не замечая, что думает вслух.
      – Вы чего это, барышня? – переспросила экономка.
      – Я говорю, мамочка по-прежнему помешана на Церкви поборников знания, хоть вероучение это так и не распространилось дальше Новой Зеландии; да и возникло оно там всего за год до мамочкиного обращения, а случилось это в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда они с папочкой ездили в Окленд; он был тогда уже плох: так и не оправился после удаления предстательной железы.
      – Чего?
      – Ничего, – ответила Элфинстоун едва слышно. Потом повысила голос: – Пожалуйста, вызовите мне такси, прямо сейчас.
      – Чего?
      – Такси! Вызовите! Прямо сейчас!
       –А …
      – Да, я решила не дожидаться утреннего поезда на Манхэттен, поеду на такси. Дорого, конечно, зато…
      Фраза так и осталась неоконченной, но смысл ее, если бы Элфинстоун договорила до конца, был бы такой: то-то Хорн поразится, если она, Элфинстоун, нагрянет сейчас домой, в самый разгар вавилонского столпотворения, которое устроили там Хорн и вся эта шатия из Нью-Йоркского университета; она даже придумала, что скажет тому рыжебородому профессору философии. «Вы ведь ратуете за женскую эмансипацию в чисто личных интересах?» – спросит она его.
      И пока она спускалась по лестнице в холл мамочкиного летнего рая, на лице у нее медленно возникала улыбка.
      – Так-так, – сказала она себе.
      При мысли о блестящем стратегическом маневре, который она сейчас осуществит, настроение у нее так поднялось, что у дверей она сунула долларовую бумажку в скрюченную, по-лягушачьи холодную руку Лейси.
      Такси уже дожидалось ее.
      Узнав, что проезд до Манхэттена обойдется долларов в восемьдесят, Элфинстоун сердито отпустила водителя, но, прежде чем он успел выехать с подъездной дорожки на шоссе, громовым голосом велела ему возвратиться. Ее вдруг осенило: восемьдесят долларов – это куда меньше того, что она выкладывает за два сеанса доктору Шрайберу, но зато не далее как ранним утром одиннадцатого августа ей почти наверняка удастся навсегда изгнать из своей квартирки и демонологию, и все прочие напасти, которые она вынуждена терпеть не только от этой шатии из Нью-Йоркского университета, но и от…