24

ОСТАНОВКА НА ПЯТИКОНЕЧНОЙ УЛИЦЕ

Стриди Крапива внимательно смотрел на табличку с названием улицы, желая убедиться, что надпись на ней осталась той же. Улицам вообще-то несвойственно менять в очередном квартале имена, означенные в предыдущем, но абсолютной уверенности у него не было. Он мало в чем был абсолютно уверен – кроме того, что ему хочется сесть на нужный автобус и попасть домой.

Он даже дышать не мог как следует, так волновался. Стриди впервые оказался один на улице с тех пор, как новые друзья взяли его к себе, – и, хотя гордился немного тем, что ест их хлеб и занимает место под их кровом не даром, чувствовал себя неуютно под серым ненастным небом. Ему поручили очень важное дело – именно так они и сказали. А еще сказали, что только он, и никто другой, способен выполнить это задание. Стриди очень этому удивился, но быть на улице одному все равно тяжело. Почему этот... как же его зовут... Караденус не встретил его, как было условлено?

Иногда ему нужно было остановиться, просто чтобы подумать и вспомнить, что делать дальше, но когда он это делал, прохожие, обходя или облетая его, смотрели очень сердито. Это его пугало. Чего доброго, кто-нибудь ткнет в него пальцем и скажет: «Вот парень, который сбежал с энергостанции!» Тогда его схватят констебли, и он никогда уже больше не увидит своих друзей.

Он откинул волосы с глаз и прищурился, вглядываясь в табличку. На ней, как и раньше, значилось «Пятиконечная» – уже хорошо. Его маленькие друзья говорили ему, что делать – например, идти все время по Пятиконечной. Идти нужно по направлению к Сумеркам, но еще в Вечернем районе Пятиконечная должна пересечься с Простоквашной, и там будет автобусная остановка. Он знал об этом не потому, что утром сошел с автобуса на этой самой остановке вместе с Караденусом, когда ехал в центр, а потому, что друзья снова и снова втолковывали ему, как попасть домой на случай, если он останется один. Они даже карту ему рисовали, но это было слишком трудно понять. Проще выучить слова наизусть, как песню, как его любимый «Броселиандский блюз», – и повторять их, пока они не запомнятся, как собственное имя.

На самом деле он запомнил дорогу домой даже лучше, потому что имя свое порой забывал – иногда он думал о себе не как о Стриди Крапиве, а как о глыбе огня величиной с целое небо, не имеющей никакого имени; это случалось с ним каждый раз при воспоминании о том страшном, блещущем золотом мгновении, когда энергия всей станции прошла сквозь него. В такие моменты он переставал быть долговязым сыном вдовы Крапивы, деревенским парнем из Орешника, и даже новым Стриди с плохо работающей головой, но полным желания помочь своим новым друзьям – он был просто памятью, страшной памятью о том, как свет влился в него, угрожая разорвать на множество белых осколков...

Прохожие с руганью толкали его, спеша мимо. Одна девушка в чепчике горничной, видимо, почувствовала култышки крыльев под его просторной курткой – ее собственные крылья сверкали даже при тусклом свете осеннего дня, – она посмотрела на него как-то странно и пробормотала:

– Везет же некоторым.

Стриди понял, что снова остановился посреди тротуара и загораживает дорогу другим. На него обращали внимание, а друзья всякий раз, объясняя ему, как добраться до дому, добавляли, что внимания к себе привлекать нельзя.

Думать на ходу было очень трудно – не только потому, что думать вообще тяжело, а еще и потому, что он боялся пройти мимо нужного места, пока будет думать. Сегодня ему пришлось столько всего держать в голове! И как попасть в то место, где он побывал днем, и как вернуться к друзьям, и что нельзя останавливаться на улице, и говорить ничего нельзя, чтобы не привлекать внимания. И еще он должен был помнить, что поручили ему друзья, а это труднее всего, особенно без помощи Караденуса. Но он справился – и теперь чувствовал облегчение.

Справился ли? Он снова остановился, всего на секунду, потому что засомневался. Он думал, и боль сжимала грудь, не давая дышать. Вдруг он просто пришел в то место, а сделать то, зачем пришел, позабыл? «Пойдемте со мной, – просил он, – я это все нипочем не упомню». Но они не согласились. «Мы не можем пойти туда с тобой, Стриди, – сказал кто-то, кажется, Щеколда. – Нас возьмут на заметку и выследят. Ты должен пойти сам».

Он вдруг вспомнил про сумку у себя в руке. Точно! Если он не сделал то, чего от него хотели, сумка будет пустая. Он приоткрыл ее совсем немножко и заглянул внутрь. Там лежала груда именных карточек, и он облегченно вздохнул. Он выполнил задание – теперь, когда ему полегчало, он и сам это вспомнил. Да, он хорошо помнил, как вошел туда и сделал все, что ему велели, по порядку, как надо.

Его снова толкнули. Он стоит посреди тротуара, а этого делать нельзя. Надо идти. Прямо по Пятиконечной до Простоквашной улицы. А эта улица точно Пятиконечная? Вдруг он свернул не на ту улицу?

На глаза ему попалась табличка. Правильно, Пятиконечная. Это хорошо. По ней он придет к автобусной остановке.

– Уйди с дороги, чучело! – кричал кто-то, и Стриди наконец отвлекся от мигающего на столбе сиреневого света. Свет как будто мигал и у него в голове – очень странное чувство. Голубые блики падали на все вокруг, даже на большой черный экипаж – он стоял посреди перекрестка, и шофер грозил Стриди кулаком в опущенное окно. – Убирайся к себе в Ольшаник!

– Так я не из...

Светофор продолжал мигать перед глазами, даже когда он не смотрел. Рожок затрубил снова, и Стриди поспешно перешел через улицу. Как она называется? Пятиконечная? Хорошо.

С ним не всегда было так. Он плохо помнил, как было раньше, но знал, что после несчастного случая стал другим. Раньше он не забывал все так быстро, не стоял, выпучив глаза, на одном месте – друзья подобрали его как раз при такой оказии. Мигающие огни не нагоняли на него столбняк, не цокали ему на ухо «клик-клак-клик-клак», прямо как чьи-то ночные шаги по звонким плитам. До несчастного случая он вообще их не замечал, а теперь они горячим холодом перетекали из сияния в темноту, как вода в тазу, да так быстро, что почти никто, кроме него, этого не улавливал. А Стриди видел, во всяком случае – чувствовал. Хорошо, что ему не надо выходить в город ночью. От ночных городских огней голова у него болела даже на расстоянии.

Следующая поперечная улица называлась Простоквашная. На этот раз Стриди, читая табличку, стал поближе к витрине. Эта самая ему и нужна. Перекресток ее и Пятиконечной. Теперь надо найти еще что-то. Стриди нахмурился, но ненадолго. Точно. Автобусную остановку.

Довольный и порядком гордый собой, он оглядел перекресток. На одном углу большой магазин, высоченный дом с ярко светящимися буквами над стеклянной дверью. Там написано «Вербейник», и все выходят оттуда с коробками и пакетами. Но Стриди не магазин нужен. Он помнит, какие они, магазины. Мать возила его в городок Рощица покупать зимнюю куртку, и там тоже был универмаг, гораздо меньше этого под названием «Братья Цинния», а в нем целый этаж игрушек, недостижимая мечта для .маленького Стриди.

Он поморгал. Зайти внутрь, что ли? «Да нет же, Стриди. Тебе остановка нужна!» Он даже рассердился на себя самого.

Он посмотрел немного и обнаружил ее чуть позади на Пятиконечной – он прошел мимо нее. До чего же умны его друзья, велевшие ему искать Простоквашную улицу! Именно здесь, только на другой стороне, он и сошел утром с автобуса. Он узнаёт эти стеклянные стенки и медную зеленую крышу в виде ольхового листа.

Конечной остановкой автобуса должны быть «Руины» – они так сказали. Надо сесть именно на этот, идущий в Руины.

На остановке уже сидели с полдюжины ожидающих, среди них три старушки в одежде черных и серых тонов и две женщины помоложе в форме горничных – одна маленькая, наполовину брауни, вероятно; шестой был мужчина в пальто, скроенном так удачно, что никаких крыльев под ним явно не было, даже таких обожженных и скукоженных, как у Стриди Крапивы. На коленях он держал раскрытый зеркальник и даже глаз не поднял, когда Стриди чуть не налетел на него. Другие посмотрели на Стриди косо, но тут же и отвели глаза. Стриди решил не садиться, хотя ноги у него болели. Еще заснет, как это с ним иногда случается. Стоя заснуть труднее.

Интересно, обращался ли этот мужчина к доктору, чтобы удалить крылья. На станции говорили, что мастер Кизил, управляющий, обращался. Пока Стриди размышлял об этом, маленькая служанка дернула за рукав другую и показала на небо.

– Это что же такое? – В ее голосе не было страха, только удивление.

Стриди посмотрел в ту сторону, и его ошеломили оранжевые и сиреневые огни, уходящие вдаль по улице. Но девушка показывала не на них, а на черную тень, летящую по небу, как подхваченный ветром осенний лист.

– Большое что-то, – сказала другая служанка.

Стриди чуть не засмеялся, потому что тень была не большая, а очень маленькая – он ее рукой мог закрыть. Но она росла прямо на глазах, и Стриди понял, что ошибался, – эта штука просто казалась маленькой, потому что была далеко; он забыл, что так бывает. Потом он разглядел, что это, и уже не мог думать, потому что его прохватило холодом от головы до пяток, как будто он проглотил большущую сосульку.

– Черное железо... – выдохнул кто-то – наверное, мужчина с зеркальником, но Стриди смотрел не на него, а на то, что все росло и росло в небе.

– Быть не может! – закричала одна из старух. – Их давно уже нет!

В это время летучее существо, заслоняя свет, ринулось вниз. Тень накрыла автобусную остановку, и после момента полного штиля по улице пронесся ветер, тучей взметая бумажки, палые листья и пыль. Экипажи налетали друг на друга, и ревел, не умолкая, чей-то клаксон.

Черный дракон, выйдя из пике всего в нескольких футах над крышами самых высоких зданий, раскинул крылья. В их перепонках гудел ветер. Вывески падали со стен, светофоры лопались, излучая ядовитый зеленый свет. В обычных обстоятельствах Стриди от одного этого пустился бы наутек, но сейчас его ноги словно прилипли к тротуару. Во всем квартале вылетели окна, и стекло градом посыпалось вниз, стуча по крыше остановки. Прохожие валились наземь, оглушенные или слишком испуганные, чтобы кричать. Стриди ухватился за шаткую стенку навеса. Тем временем дракон, извернувшись в воздухе, пару раз хлопнул крыльями, снова взмыл вверх и полетел на север, уже не над улицей, а в стороне от нее. Еще немного, и он сбавил скорость, развернув крылья еще шире прежнего, точно лепестки редкостного оранжерейного цветка. Струя яркого пламени ударила из его пасти вниз, в какую-то невидимую Стриди цель. Эта вспышка словно спичкой чиркнула по глазам. Стриди, впервые закричав, отпустил столбик и мешком рухнул на тротуар.

Перед полуослепшими глазами полыхнуло что-то белое, в ушах прокатился гром. Земля дрогнула, точно от удара великанского молота, и Стриди перекатился на живот. Холодный камень под ним и вспышка драконова огня, до сих пор горевшая на изнанке его век, как порез от бритвы, были единственными реальными вещами в свихнувшемся мире.

– Они всех нас убьют! – завопил кто-то. Крик стоял по всей улице, и экипажи разбивались один за другим.

– Это чудовище только что сожгло дом Штокрозы!

– Нам всем конец!

– Это война!

– Мы погибли, погибли, погибли...

Стриди прижался щекой к холодному бетону. Он ничего больше не хотел помнить.

Он шел, не помня, зачем ему это нужно. С неба падал снег, как в Орешнике. Это было неправильно, но белые и серые хлопья продолжали кружиться, забивая глаза и рот. Странный какой-то снег. Над улицей сгустились зимние сумерки, но сквозь черные тучи кое-где проглядывало голубое небо. Стриди не понимал, что творится вокруг.

Автобус так и не пришел. Стриди не помнил, почему так вышло, но все разошлись с остановки еще до него. Вернее сказать, разбежались, а одна женщина даже расправила крылья – но видно было, что это ей непривычно, к тому же она плакала в три ручья. Неуклюже взлетев в снежном вихре, она врезалась в стену, упала и больше не поднялась.

Стриди давно уже не видел, чтобы такие большие феи пробовали летать. Наверное, ее что-то по-настоящему расстроило. Надо бы все-таки вспомнить, что, думал Стриди – похоже, такое не каждый день бывает, – но вспомнить не получалось. И он шел, по-прежнему крепко держа свою сумку. Нельзя подводить друзей. Надо надеяться, что идет он в нужную сторону. Пятиконечная улица – вроде бы правильное название, но Стриди не имел понятия, по ней он идет или уже нет. Он пробовал спрашивать дорогу, но все спешили куда-то сквозь серый снег, прикрывая головы и зажимая рты шарфами или рубашками. На его вопросы никто не желал отвечать. Один маленький феришер в деловом костюме, стоя на углу, говорил в раковину, и Стриди спросил его, где тут останавливается автобус до Руин.

– Руины? – Феришер с кожей цвета охры спрятал раковину в карман и засмеялся, точно заплакал. Лицо и костюм у него были грязнее некуда. Уж он-то должен знать дорогу, подумал Стриди, но феришер его разочаровал. – Да почем я знаю, рухни мои половицы? – Он размазал по лбу пот и серый снег, продолжая смеяться. – Три великих дома погибли за один час – Лилия, Нарцисс и Штокроза! Говорят, что и парламент разрушен. Это война! – Он перестал смеяться и разразился слезами – Стриди так и думал, что этим кончится. Чувствительная, должно быть, натура. – Ничем не могу тебе помочь. Говорят, что к заходу солнца хождение по улицам должно прекратиться. Приказ лорда Дурмана. Он так распорядился – и вел себя очень спокойно.

Имя «Дурман» испугало Стриди, хотя он не помнил почему, и другие слова феришера он тоже не совсем понял.

– К заходу? Так ведь ночь уже!

Феришер вытер глаза рукавом, размазав грязный снег еще больше – теперь казалось, будто он в маске.

– Ступай домой! Ступай к своим детям! – Он рысцой припустил по улице и скрылся в клубах бело-серого снега.

– Нет у меня детей, – сказал Стриди, но феришер уже не слышал его.

Стриди пошел дальше. Ему казалось, что идет он уже много часов. Он забыл, какой улицы надо держаться, не смотрел больше на таблички и не пытался вспомнить. Смотреть вообще было тяжело – глаза жгло и легкие почему-то тоже, как после того несчастного случая. Он постоянно спотыкался и падал, а вставать с каждым разом было все труднее. Но он знал, что друзья ждут его, и крепко держался за сумку.

На какой-то узкой улице, где снег шел не так густо и вверху вместо огненных линий виднелись веревки для сушки белья, он залез на крыльцо и прислонился к двери, в которую была врезана еще одна маленькая круглая дверца. Он не соображал больше, где он, и не знал, чей это дом, но друзья говорили ему что-то о таких вот дверях. Он хлопнул по ней ладонью, вспомнил, что надо сжать кулак, и застучал им. Друзья и стучать его учили. Три раза коротко, один длинно, два коротко и опять все сначала...

Гоблин, который открыл наконец круглую дверцу, ничего не говорил и только смотрел на Стриди широко раскрытыми, испуганными глазами. Внутри спорили о чем-то другие гоблины и слышались знакомые голоса зеркальных дикторов. Дома в Орешнике они встречали Стриди каждый вечер, когда он приходил с поля – еще до того, как его забрали на станцию. Мать любила свой зеркальник. «Он мне вместо компании, – говорила она. – Вместо друга».

Друг. Друзья.

– Помогите мне, – сказал Стриди. Теперь он смотрел на гоблина снизу вверх, потому что лежал, и дышать стало совсем трудно, как будто этот горячий снег окончательно забил ему легкие и жег его изнутри. – Помогите... найти друзей. Они живут... под мостом.

25

МИЛЛИОН ИСКР

Долгие мгновения он ждал, что сейчас начнет гореть.

Слышались далекие крики, и голос хоббани, монотонный, как у ребенка в бреду, докладывал о смертях и разрушениях, но Тео казалось, что он погружен в глубокую, сковывающую тишину.

«Скоро я умру», – зудела единственная связная мысль. Но через некоторое время он понял, что тишина – следствие шока, и на самом деле вокруг очень шумно. После этого самые разные, в основном бессвязные мысли заметались у него в голове, пища и сталкиваясь, как летучие мыши в закупоренной пещере.

«Ты умрешь здесь, в Эльфландии. Вот чего ты дождался. Почему ты не раскусил Пижму раньше? Почему все эльфы были так уверены, что войны не будет? Теперь они все мертвы и чувствуют себя, наверное, довольно глупо». Сквозь все это мельтешение Тео сознавал, что стал участником переломного момента, после которого прошлое будет более ясным. Он мог лишь надеяться – не говоря о том, чтобы верить, – что и будущее со временем прояснится.

Если он доживет.

Пыль стояла кругом, балки трещали, как корабль во время шторма, и Тео постепенно стал понимать, что если он и умрет, то, во всяком случае, не сию минуту. Страшная крылатая тень подожгла не его этаж, а один из верхних. Обломки потолка придавили его ощутимо, но не смертельно – он попробовал пошевелить пальцами ног, и это ему удалось. Долго, однако, ему так тоже не протянуть. Дым уже просачивался из ада, бушевавшего над его головой, – он чувствовал запах чужой, незнакомой гари, не умея распознать, что это горит. Дышать становилось все труднее. Здесь он не выживет, это ясно – остальное туманно и затруднительно.

Тео ничего не видел из-за пыли и не мог распознать на ощупь, что мешает ему шевелиться. Он потер глаза, превратив сухой сор в клейкую от пота кашицу. Пыль, смешиваясь с дымом, висела повсюду. Что-то проползло по его руке, и он с криком отдернул ее, хотя это было смешно – разве может что-то живое сравниться с недавним ужасом расплавленного стекла и едкого, как кислота, пламени? Крик перешел в сухой, надсадный кашель. По нему ползали пыльные жучки, почти идеально круглые – если это, конечно, были жучки. Ножки у них торчали во все стороны. Самые мелкие были величиной с конфетти, самые крупные – с серебряный доллар. Один перелез через другого, и Тео разглядел под пылью золотой блеск.

Лежа на полу, придавленный и беспомощный, он вдруг осознал, что бледный, но совершенно спокойный Чемерица все это время беззвучно вещает у него в голове, словно там видеопленку заклинило, и на лице у лорда застыла бесконечно жестокая улыбка, появившаяся еще до того, как мир исчез в пламени. Призрак Чемерицы. Может быть, призрак и есть чье-то подобие, напрочь лишенное доброты и сострадания? Но этот призрак излучал силу – такую, которая и не снилась бедному покойному Штокрозе. Чемерица и его союзники намеренно и хладнокровно послали эту чудовищную рептилию, чтобы истребить всех, кто собрался на совещание, не считая сотен и тысяч других обитателей дома Нарцисса. И это, возможно, еще не всё. Если Тео хочет жить, надо выбираться отсюда.

Он наконец сообразил, что нижняя часть его тела придавлена к полу не обломками потолка, а тяжелым столом. Сдвинуть его совсем Тео не мог, но постепенно, дыша коротко и хрипло, высвободил из-под него одну ногу. Нога онемела, и Тео какое-то время ждал в густеющей дымной мгле, чтобы воспользоваться ею для освобождения другой ноги, ступню которой зажало под дальним краем стола. Тео лег на бок и дергался, пока не вытащил и ее. Отлежавшись немного, он закашлялся и стал на колени, выплевывая серовато-белую грязь. Потом скинул куртку и рубашкой, на бандитский манер, завязал себе нос и рот – это хоть немного защитило его от дыма. Куртку он хотел было оставить, наплевав на сантименты, но из-за слетевшей сверху огненной «галки» решил иначе и снова натянул на себя тяжелую кожу.

Где же дверь? Комната нагревалась, как растопленная недавно печь. Тео живо представил себе, как спечется и рассыплется в пепел. «Врешь, не поймаешь – я пряничный человечек...» Поиски двери казались невыполнимой задачей – горы обломков рухнувшего потолка громоздились повсюду. Поди разберись, где тут стены и в которой из них дверь.

Тео, кашляя и задыхаясь, пополз и скоро наткнулся на чью-то руку.

Он принялся разгребать пыль и куски штукатурки, следуя от руки к лицу, и тупо уставился на поверженного. Глаза Пижмы за разбитыми очками открылись, и он прошептал:

– Помогите...

«Чемерица не хотел моей смерти, – понял, глядя на него, Тео. – Он послал Пижму вывести меня отсюда, но все вышло не так, как было задумано». Тео исключили из списка жертв, однако сознание этого не утешало его. Возможно, Глушители хотели оставить его в живых, только чтобы пытками вырвать у него какую-то информацию, которой он, по их мнению, обладает.

– Кто здесь? – смаргивая кровь, хрипел Пижма. – Помогите...

– Тревога, – бубнил непонятно откуда идущий голос хоббани. – Тревога...

Тео мотнул головой и пополз дальше.

Пока он мучительно медленно продвигался через комнату, идиотское бормотание хоббани слабело и наконец умолкло совсем. Балки, штукатурка, куски перекрытия угрожающе свисали вниз или высились впереди, как абстрактные скульптуры, но Тео смутно сознавал, что могло быть и хуже. В современном эльфийском интерьере использовались, похоже, очень легкие материалы, благодаря чему преодолеваемые им завалы состояли не из железобетона, а из стекла, дерева и тонкого листового металла. На всем этом густо, как снег, оседала пыль. До двери он, однако, добрался с таким чувством, как будто перекидал несколько сотен кубометров щебенки. Он обливался потом от идущего сверху жара, но при каждом огненном душе поздравлял себя с тем, что не снял куртку.

Пару раз ему мерещилось, что позади стонет Пижма, но не обращать на это внимания оказалось не так уж трудно: даже когда хоббани замолчала, другие голоса продолжали бубнить в голове.

Дверь открыть удалось не сразу. Весь этаж как-то перекосился, и в коридоре тоже обрушился потолок. Пробираясь на четвереньках в облаке дыма, Тео нашел с полдюжины эльфов большого роста, неподвижных и явно мертвых, погребенных внезапным обвалом. Он попытался определить, который конец коридора ближе, но пыль делала это занятие бесполезным. Оставалось ползти наугад, минуя мертвых – из-под балок порой виднелись только их руки или ноги.

Дым сгущался, и голоса в голове галдели свое, не придавая особого значения происходящему, словно сварливые пассажиры застрявшего на обочине автобуса. Кэт обличала его как неудачника, Кочерыжка обзывала мелкой душонкой, Пижма и Нарцисс обливали презрением.

«Все хотят моей смерти, потому что от меня никакой пользы нет». Тео жалел себя, поскольку их желание могло вскоре исполниться. Но ведь так не всегда было. Все думали, что он чего-то добьется в музыке. Он пел, и люди хлопали, слушая его. Даже школьные учителя писали у него в дневнике: «Ваш Тео поет, как ангел»...

Или как эльф. Неужели даже это будет отнято у него? Выходит, что и талант не его заслуга – он просто принадлежал к другому биологическому виду. «Но Поппи мой голос понравился – она сама так сказала, хотя никогда не слышала никого, кроме эльфов...»

Из-за дыма ему стало казаться, будто он заблудился в тумане, плывущем в западе на холмы Сан-Франциско. Или смотрит из окна своей хижины на призрачные силуэты деревьев.

Исключительно ради того, чтобы услышать что-то знакомое, он откашлялся и запел первое, что пришло на ум:

Звуки с трудом пробивались через рубашку, которой он завязал лицо, но Тео упорно продолжал:

Эту самую песню он пел умирающей матери. Теперь его голос звучал из рук вон плохо, и каждый слог царапал горло, как стекловата, но даже такое пение помогало заглушить бубнящий внутри ужас. Переползая через груды мусора, он хриплым шепотом продолжал петь:

Океан. Он охотно утонул бы в чудесной прохладной воде – открыл бы рот и глотал ее, глотал...

Он тупо, как пьяный, поднял глаза, заметив какую-то перемену. Ему стоило такого труда одолеть очередной завал, что дверную ручку он увидел, только уткнувшись в нее носом.

Дверная ручка.

Это видение ослепило его, как Савла на дороге в Дамаск. Ручка – это дверь. Он добрался до конца коридора.

Тео отвалил в сторону большой кусок потолка, кинув его на кучу прочего мусора. Теперь ручка стала видна целиком, пыльная, как древний артефакт, и он обхватил ее пальцами. «Лишь бы только дверь открывалась внутрь! Сделай так, Боже, чтобы она открывалась внутрь. Если я потяну, и она откроется, значит... что же это значит? – Он заставил мысль стоять на месте, опасаясь, как бы она совсем не ушла. – Правильно. Это значит, что за ней будет выход – возможно, лестничная клетка. Но если она открывается наружу, то за ней просто какой-нибудь офис».

Не в силах больше думать об этом, он потянул дверь. Она не открылась.

Сидя на полу, совершенно убитый, он плакал смешанными с пылью слезами. Потом толкнул дверь. Она и на этот раз не поддалась, но в нем зародилась надежда.

Может, это все-таки выход, просто дверь заклинило.

Он уперся ногами, взялся за ручку обеими руками и дернул. Снова ничего не вышло, но он как будто ощутил, что дверь дрогнула, словно готовилась уступить. Самообман. Иллюзия умирающего, вот что это такое. Однако он снова ухватился за ручку и уперся ногой в косяк. Он тянул изо всех сил, чуть не крича от напряжения, – и дверь распахнулась, хрустнув, как сломанная кость, а в голове грянул хор ангелов, перекрывший весь прочий шум.

Пыли, дыма и мусора на лестнице было не меньше, чем наверху, но Тео видел, что сможет спуститься. Сотни, а то и тысячи золотых жучков уже кишели на ней – они выходили из лопнувших труб, строились в неровные колонны и струились через препятствия, гонимые непонятным Тео инстинктом. Их тупое упорство напомнило ему самого себя, и он засмеялся бы, не будь глотка и легкие забиты чем-то похожим на паленую шерсть.

«До земли всего пара этажей, – сказал он себе. – Наше дело еще не потеряно».

Он слез до середины первого пролета, и тут наверху словно бомба грохнула, швырнув его на пол. Пыль поднялась клубами, уши заложило от перепада давления, и в них заныл пронзительный, вызывающий тошноту звук. Тео втянул воздух сквозь свою респираторную повязку, ожидая, что его сейчас расплющит в лепешку, но смерть, занесшая костлявый кулак над его головой, опять его пощадила. Он кое-как поднялся и снова полез вниз.

«Какая нелегкая меня сюда занесла? Я ведь певец, черт меня подери, даже не гитарист...»

Звон в голове наконец затих, и его место снова заняли голоса, бесплотные, как у хоббани, но далеко не столь разумные, – они бормотали и даже пели, создавая настоящую какофонию. Может, ему что-то упало на голову и он получил мозговую травму? Или это магия дома Нарцисса прорвалась и заливает его?

После четырех пролетов, каждый из которых показался ему с милю длиной, он снова очутился перед дверью, и до него дошло, что за ней слышатся настоящие, реальные голоса, до ужаса громкие и грубые. Тео открыл дверь, и его чуть не сшибли с ног три пыльные фигуры в серых полицейских доспехах. Плащи делали их такими громадными, что он в первый момент принял их за огров.

Один сразу сгреб его за руку так, что Тео, потрясенный тем, что есть еще живые на свете, кроме него, не сдержал крика. Из-под капюшона смотрели очки, многогранные, как глаза насекомого. Над плечом констебля парила маленькая фигурка со светящимся шариком в руке, в прозрачном шлеме и скафандре – ни дать ни взять игрушечный инопланетянин. Летунец-спасатель, должно быть. Сородич Кочерыжки.

– Есть там еще кто живой наверху? – прокричал констебль.

– Не знаю. – Рубашка на лице глушила слова, и Тео повторил еще раз, погромче. «Кочерыжка, – стукнуло вдруг ему в голову. – Господи, где же она?»

– Ладно, выходите. – Полицейский бесцеремонно выдернул его за порог. – Прямо по коридору, а потом в вестибюль.

Констебли протиснулись мимо Тео и стали подниматься по лестнице.

Тео, пошатываясь от облегчения, поплелся по коридору. Он будет жить! Мусор здесь отгребли к стенам, расчистив проход. Скоро он выйдет на свежий воздух. Подальше от дыма, пыли, призрачных жалобных голосов, от всего этого ужаса. Выйдет и побежит – все равно куда, лишь бы дышать полной грудью, лишь бы свалиться и уснуть...