- Люди, мои и Эолера, пребывают в страшной нужде, сир. В первый раз со дня начала правления Джона Пресвитера Холодный путь вновь стал непроходимым, бураны на севере, разбойники на юге. Королевская Северная дорога через Вальдхельм немногим лучше. Королевству необходимо, чтобы эти дороги оставались открытыми. - Изгримнур отвернулся и сплюнул на. пол. Сир Флурен моргнул. Многие из кланов-деревень, судя по последнему письму моего сына Изорна, страдают от голода. Мы не можем продать наши товары, связь с более отдаленными селениями утеряна.
      Гутвульф, ковырявший кинжалом край стола, демонстративно зевнул. Хеаферт и Годвел, два барона помоложе, носящие рельефные зеленые кушаки, тихонько хихикали.
      - Конечно, герцог, - протянул Гутвульф, как согревшаяся на солнце кошка откинувшийся в кресле, - вы не обвиняете нас в этом? Разве королевская власть нашего господина ничем не отличается от власти Господа Бога, чтобы останавливать бури мановением руки?
      - Я не говорил ничего похожего, - рявкнул Изгримнур.
      - Может быть, - сказал Прейратс, сидящий во главе стола, широко улыбаясь, - вы осмелитесь обвинить короля в исчезновении его брата? До нас дошли такие слухи.
      - Никогда! - Изгримнур был искренне поражен. Эолер рядом с ним опустил глаза, как бы увидев нечто неожиданное. - Никогда! - повторил герцог, беспомощно глядя на Элиаса.
      - Нет, милорды, я знаю, что Изгримнуру в голову не может прийти такое! сказал король, взмахнув вялой рукой. - Да старый дядюшка Медвежья Шкура нас обоих на руках качал! Я надеюсь, что с Джошуа ничего не случилось, - то, что он в течение всего этого длительного времени не появился в Наглимунде, очень тревожно. Но если затевается что-то грязное - не моя совесть нуждается в колыбельной. - Закончив, Элиас показался на мгновение усталым и озабоченным, как бы углубленным в неприятные воспоминания.
      - Позвольте мне вернуться к моей речи, мой лорд, - сказал Изгримнур. Северные дороги небезопасны. Слой верных мне крестьян слишком тонок. Нам нужны еще люди - сильные мужчины. Фростмарш полон разбойников, беглых преступников и, как говорят, кое-чего похуже.
      Прейратс заинтересованно подался вперед, подперев подбородок руками с переплетенными длинными пальцами, как ребенок, который смотрит в окно. В темных прудах его глаз отражались факелы.
      - Что-что, благородный Изгримнур?
      - Это неважно. Люди говорят... кое-что, и все тут. Вы же знаете пограничных жителей. - Риммерсман замялся и сделал глоток вина.
      Эолер встал.
      - Если герцог не скажет ничего о том, что мы слышим на рынках и среди слуг, то это придется сделать мне. Вокруг происходят вещи, которые нельзя объяснить погодой и плохим урожаем. В моей стране нет нужды говорить об ангелах или дьяволах. Мы, эрнистири с запада, знаем, что по земле разгуливает кто-то двуногий, и это не человек. Мы знаем, как к этому относиться. Мы, эрнистири, знали ситхи, когда они еще жили в наших краях, когда им принадлежали высокие горы и широкие поля Эркинланда. - Факелы догорали, и высокий лоб и щеки Эолера порозовели. - Мы не забыли, - сказал он тихо, - но его голос донесся даже до спящего Годвига, который поднял пьяную голову, как собака, услышавшая отдаленный зов, - мы, эрнистири, помним дни гигантов, дни северного проклятия и белых лисиц, так что теперь мы говорим открыто: этой зимой в Светлый Ард пришло зло. Люди севера боятся...
      - "Мы, эрнистири", - издевательский голос Прейратса прервал молчание, ослабив потусторонние чары. - "Мы, эрнистири!" Наш благородный языческий друг требует, чтобы мы называли вещи своими именами. - Прейратс начертал гротескное древо на груди своего неподобающе красного облачения. Выражение лица Элиаса стало хитровато-добродушным. - Прекрасно! - продолжал священник. - Он рассказал нам превосходную сказку. Гиганты и эльфы! - Прейратс всплеснул руками, и ветер, поднятый рукавами чуть не сдул со стола посуду. - Как будто у его величества короля мало других забот - его брат исчез, его подданные голодны и испуганы как будто даже великому сердцу короля легко это выдержать! А вы, Эолер, преподносите ему языческие россказни о призраках, из тех, что передают друг другу старухи.
      - Он язычник, да, - зарычал Изгримнур, - но в Эолере больше эйдонитской доброй воли, чем во всех ленивых щенках, которые болтаются по замку, вместе взятых! - Барон Хеаферт заржал, заимствуя пьяный смех у Годвига. - Болтаются без дела, когда люди вокруг живут скудной надеждой и еще более скудным урожаем!
      - Все в порядке, Изгримнур, - устало сказал Эолер.
      - Мои лорды! - замахал руками сир Флурен.
      - Я не желаю слышать, как тебя оскорбляют только за то, что ты честен с ними! - загрохотал Изгримнур на Эолера. Он поднял кулак, собираясь снова стукнуть им по столу, но передумал и вместо этого поднес руку к груди и взялся за деревянное древо. - Прости мою горячность, мой король, но, беспочвенны эти страхи или нет, люди действительно боятся.
      - А чего они боятся, добрый старый дядюшка Медвежья Шкура? - спросил Элиас, передавая Гутвульфу кубок, чтобы он наполнил его.
      - Они боятся темноты, - сказал старик с достоинством. - Зимней тьмы. И они боятся, что скоро мир станет еще темнее.
      Эолер перевернул пустой кубок вверх дном.
      - На эрчестерском рынке несколько купцов, осмелившихся совершить путешествие на юг и обратно, рассказывают людям о странном видении. Я слышал эту историю столько раз, что не сомневаюсь в том, что она известна всему городу. - Эолер замолчал и вопросительно посмотрел на риммерсмана. Тот кивнул, мрачно поглаживая свою тронутую сединой бороду.
      - Итак? - нетерпеливо сказал Элиас.
      - В самых пустынных уголках Фростмарша видели удивительную вещь - карету, черную карету, запряженную белыми лошадьми...
      - Ну и ну! - фыркнул Гутвульф, но Прейратс и Элиас внезапно переглянулись. Король поднял бровь, переведя глаза на эрнистирийца.
      - Продолжай.
      - Те, кто видел ее, говорят, что она появилась вскоре после Дня всех дураков. Они говорят, что в этой карете гроб, а одетые в черное монахи идут следом.
      - Какому же чуду приписывают крестьяне это видение? - Элиас медленно откинулся в кресле и посмотрел на эрнистирийца.
      - Они говорят, мой король, что это погребальная карета вашего отца примите мои извинения, сир, - и что пока страна страдает, он не будет спокойно спать в своей могиле.
      После паузы король заговорил. Голос его едва перекрывал шипение факелов:
      - Что ж, раз так, - сказал он, - мы должны убедиться в том, что мой отец отдыхает спокойно, как он того заслужил.
      Посмотрите-ка на них, думал старый Таузер, волоча свою согнутую ногу и иссохшее тело через тронный зал. Все они торчат без дела и вечно ухмыляются. Это больше похоже на сборище вождей тритингов, чем на благородных рыцарей Эркинланда.
      Придворные Элиаса свистели и улюлюкали, пока шут, прихрамывая, проходил мимо них, словно он был цепной обезьяной из Нарракса. Даже король и его советник граф Гутвульф, чье кресло стояло рядом с троном, присоединились к грубым шуткам; Элиас сидел на троне из костей дракона боком, закинув ноги на ручку, как деревенский парень на воротах. Только юная дочь короля Мириамель сидела молча, лицо ее было строгим и печальным, плечи отведены назад, как будто она ждала, что ее сейчас ударят. Длинные волосы медового цвета, не похожие ни на темную шевелюру ее отца, ни на кудри ее матери цвета воронова крыла, как занавески, закрывали ее лицо.
      Она выглядит так, как будто хочет спрятаться за своими волосами, думал Таузер. Какой позор! Говорят, что эта веснушчатая прелесть упряма и капризна, но по-моему, она просто боится всего этого. Девочка достойна лучшего, чем эти хвастливые волки, которые бродят нынче по нашему замку, но ее отец уже, кажется, обещал ее руку этому, будь он проклят, упрямому задире графу Фенгбальду.
      Он не очень быстро продвигался вперед, его движению мешали протянутые к нему руки, стремящиеся погладить или похлопать его - говорили, что прикосновение к карлику приносит удачу. Таузер не был карликом, но он был стар, очень стар и сгорблен, а придворные веселились, обращаясь с ним так, словно он был карликом.
      Наконец он достиг трона Элиаса. Глаза короля были красны, то ли от слишком обильных возлияний, то ли от регулярного недосыпания, а вернее всего от того и другого.
      Элиас опустил взгляд своих зеленых глаз на маленького человека.
      - Итак, мой дорогой Таузер, - сказал он, - ты удостоил нас своим присутствием.
      Шут заметил, что белая рубашка короля расстегнута, а на прекрасных перчатках из кожи оленухи следы подливки.
      - Да, сир, я пришел, - Таузер попытался поклониться, но негнущаяся нога сильно затрудняла движения. Разряженные лорды и леди весело зашушукались.
      - Прежде чем ты начнешь развлекать нас, старый шут, - сказал Элиас, скинув ногу с ручки трона и обратив к старику самый искренний взгляд, - мне хотелось бы попросить тебя о маленьком одолжении. Я давно мечтаю задать тебе один вопрос.
      - Конечно, мой король.
      - Тогда скажи мне, престарелый Таузер, как случилось, что тебе дали собачье имя? - Элиас поднял брови в притворном смущении вопросительно повернулся сперва к смеющемуся
      Гутвульфу, а потом к Мириамели, которая смотрела в сторону. Остальные придворные смеялись и перешептывались, прикрываясь руками.
      - Мне никто не давал собачьего имени, - тихо сказал Таузер. - Я выбрал его сам.
      - Что? - спросил Элиас, снова поворачиваясь к старику. - Похоже, я тебя не совсем расслышал.
      - Я сам дал себе собачье имя, сир. Ваш покойный отец, бывало, дразнил меня за мою преданность: видите ли, я все время ходил за ним, не отставая ни на шаг. В шутку он назвал одну из своих собак Круин, а это как раз и было мое настоящее имя. - Старик слегка повернулся, чтобы обращаться к большей аудитории. - И тогда я сказал: "Если собаке дано по воле Джона мое имя, то я возьму взамен имя собаки". С тех пор я никогда не отзывался ни на какое имя, кроме Таузера, и никогда отзываться не буду.
      Элиасу как будто не больно понравился ответ шута, но тем не менее он резко засмеялся и хлопнул себя по колену.
      - Дерзкий карлик, а? - спросил он, оглядев собравшихся. Окружающие, силясь угадать настроение короля, вежливо засмеялись, все, кроме Мириамели, которая молча смотрела на Таузера со своего кресла с высокой спинкой. На лице ее было сложное выражение, значения которого он не мог угадать.
      - Ну ладно, - сказал Элиас, - если бы я не был воистину добрым королем, каким я являюсь, а был бы я, например, языческим королем, как эрнистирийский Луг, - я, пожалуй, отрубил бы твою ничтожную сморщенную голову за то, что ты так непочтительно говоришь о моем покойном отце. Но, конечно, я не такой король.
      - Конечно нет, сир, - сказал Таузер.
      - Ну, так ты пришел спеть нам? Или кувыркаться? Надеюсь, не для этого, потому что ты выглядишь слишком дряхлым для таких шалостей. Или еще для чего-нибудь? Скажи же! - Элиас откинулся на спинку трона и хлопнул в ладоши, потребовав еще вина.
      - Петь, ваше величество, - сказал шут. Он снял с плеча лютню и принялся подкручивать колки, настраивая ее. Пока юный паж наполнял кубок своего повелителя, Таузер поднял глаза и смотрел на знамена рыцарей и знати Светлого Арда, висевшие перед маленькими окнами, забрызганными дождем. Пыли и паутины больше не было, но Таузеру краски знамен казались фальшивыми - слишком яркими, подобно коже старой проститутки, которая красится, надеясь вернуть свои юные дни и уничтожая тем самым то, что еще сохранилось.
      Когда испуганный паж кончил наполнять кубки Гутвульфа, Фенгбальда и остальных, Элиас махнул рукой Таузеру.
      - Мой лорд, - шут поклонился, - я спою вам о другом добром короле, но это был, однако, несчастливый и грустный монарх.
      - Я не люблю грустные песни! - заявил Фенгбальд, бывший уже сильно навеселе, что, впрочем, можно было предвидеть. Гутвульф продолжал глупо ухмыляться.
      - Тише! - Король как бы подтолкнул локтем своего товарища. - Если мы придем к выводу, что это была плохая мелодия, когда он кончит, тогда мы сможем заставить карлика скакать.
      Таузер прочистил горло, взял несколько аккордов и запел тонким приятным голосом:
      Король Орех немолод.
      Он стар, он сед, он строг.
      Уже могильный холод
      Он чувствует у ног.
      - Пусть мчатся, слов не тратя,
      Ко мне, - промолвил он,
      - Мой старший сын, принц Ясень,
      Мой младший сын, принц Клен.
      И как-то утром рано
      Вернулись в отчий дом
      Принц Ясень на буланом,
      Принц Клен на вороном.
      - Был путь мой чист и ясен,
      Зачем проделан он?
      - Спросил отца принц Ясень,
      Но промолчал принц Клен.
      - Умру я очень скоро.
      Скажу вам не тая,
      Я не хотел бы ссоры
      Меж вами, сыновья!
      - Не скажу, что мне особенно нравится эта песня, - зарычал Гутвульф, карлик просто издевается!
      Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.
      - Мне трон не нужен, право,
      И в ножнах мой кинжал,
      - Принц Клен ответил браво
      Принц Ясень промолчал.
      Король расцеловал их,
      И мчат, покинув дом,
      Принц Ясень на буланом,
      Принц Клен на вороном.
      Слепит глаза корона,
      Брильянтовая пыль,
      И речи принца Клена
      Принц Ясень не забыл.
      Под сладкими словами
      Наверно скрыта ложь!
      Опасны шутки с львами,
      О брат мой, ты умрешь!
      Так принцу в сердце брата
      Мерещится обман.
      И вот уж перстень с ядом
      Кладет он в свой карман.
      Так, мстителен и страшен,
      Принц яд кидает в мед.
      Отравленную чашу...
      - Довольно! Это измена! - вскричал Гутвульф, вскакивая. Он отшвырнул кресло прямо в окаменевших придворных и со свистом выхватил из ножен свой длинный меч. Если бы одурманенный вином Фенгбальд, вскакивая, не толкнул случайно его руку, Гутвульф разрубил бы испуганного Таузера пополам.
      Элиас тоже вскочил.
      - Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! - заорал он. - Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! - Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.
      - Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! - зарычал он. - Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, - но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками. Убирайся с глаз моих!
      - Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, - начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. - Но это не...
      - Убирайся вон! - выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами. Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.
      11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
      Последний день прелия. Полдень. Сумеречный конюшенный сеновал. Саймон зарылся в мягкое душистое сено, выставив только голову. Легкая пыль мерцала на фоне единственного окна. Тихо. Только его размеренное дыхание.
      Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце - это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще. он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп. Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи:
      Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.
      Может быть, он задремал - он не был в этом уверен, - но следующее, что услышал Саймон, был резкий звук голосов внизу, под ним.
      Их было трое: конюх Шем, Рубен Медведь и маленький человечек, который, как показалось Саймону, мог быть Таузером, старым королевским шутом. Впрочем, он не был в этом уверен, потому что человечек не был одет в шутовской костюм, а напротив, был в шляпе, закрывавшей большую часть его лица. Они вошли в распахнутые двери конюшни, как тройка клоунов.
      Рубен Медведь размахивал кувшином. Таузер, если, конечно, это был он, пел старую песенку:
      Влив полпинты в глотку,
      Прихватив красотку,
      Пой себе и пей,
      Пей, но вместе с ней!
      Рубен протянул кувшин маленькому человечку. Тяжесть кувшина нарушила его и без того хрупкое равновесие. Он сделал еще один неуверенный шаг и упал. Шляпа его слетела. Конечно же, это был Таузер. Саймон увидел, как его морщинистое, с плотно сжатыми губами лицо начало еще больше морщиться у глаз. Казалось, он вот-вот заплачет, как младенец. Но вместо этого он засмеялся, облокотившись на стенку и зажав кувшин в коленях. Два его спутника медленно, неуверенно, но аккуратно присоединились к нему. И уселись рядком, как сороки на заборе.
      Саймон колебался, стоит ли ему объявляться. Конечно, он плохо знал Таузера, но зато был в дружеских отношениях с Шемом и Рубеном. В конце концов он решил, что не стоит. Гораздо веселее наблюдать за ними, оставаясь незамеченным. Вдруг ему в голову придет какая-нибудь шутка! И он устроился поудобнее, безмолвный и незаметный на своем высоком сеновале.
      - Во имя Святого Муирфата и архангела, - со вздохом сказал Таузер спустя несколько мгновений пьяного блаженства. - Мне это было так необходимо! - Он провел пальцем по стенке кувшина, а потом с причмокиванием облизал его.
      Шем-конюх протянул руку над необъятным животом кузнеца и забрал кувшин себе. Сделав глоток, он аккуратно вытер губы тыльной стороной руки.
      - Так стало быть, уезжаешь? - спросил он шута. Таузер печально вздохнул. И вся пьяная компания замолкла, мрачно уставившись в пол.
      - У меня есть родственники, дальние родственники, в Гренсфоде, у самого устья реки. Может быть, я подамся к ним. Хотя вряд ли они придут в восторг от лишнего едока. А может быть, я отправлюсь на север, в Наглимунд.
      - Но Джошуа-то пропал, - Рубен икнул и выругался.
      - Да, уехал, - добавил Шем.
      Таузер закрыл глаза и откинул голову, ударившись о косяк.
      - Но люди Джошуа еще удерживают Наглимунд. И мне кажется, они с симпатией должны отнестись к человеку, изгнанному из своего дома негодяями Элиаса. Особенно теперь, поскольку люди поговаривают, что Элиас-таки убил беднягу Джошуа.
      - А другие считают, что Джошуа оказался предателем, - сказал Шем, нежно потирая свой подбородок.
      Вместо ответа маленький шут смачно плюнул. Саймон, лежавший наверху, чувствовал, как на него наваливается дремотная, ленивая тяжесть теплого весеннего дня. Это придавало разговору внизу какой-то оттенок несерьезности. Убийство и предательство казались просто словами, а не настоящим убийством и предательством. В течение долгой паузы, возникшей за этими словами, Саймон почувствовал, что его глаза начинают слипаться...
      - Может, это было не так уж и умно, братец Таузер, - это говорил Шем, тощий, старый Шем, такой обожженный и обветренный, как будто долго висел в коптильне, - поддразнивать короля. Тебе что, позарез понадобилось петь именно эту песню?
      - Ха! - Таузер деловито почесал нос. - Мои западные предки, а они были настоящими бардами, а не хромыми, старыми акробатами, как я, они бы спели ему такую песенку, что у него уши бы отсохли! Говорят, что поэт Эоин Клуас однажды сложил балладу такой силы, что золотые пчелы Граинспога накинулись на вождя клана Громбату и зажалили его насмерть! Вот это была песня! - старый шут снова откинул голову к косяку. - Король! Я слышать не могу, когда его так называют. Я был рядом с его святым отцом всю мою жизнь, с детства до старости. Вот где был король, которого можно было называть королем. А этот хуже бандита... даже на мизинец не тот человек, каким был... его отец Джон.
      Голос Таузера убаюкивал. И голова Шема-конюха медленно опустилась на грудь. Глаза Рубена были открыты, но сонно-неподвижны.
      - Рассказывал ли я вам, - неожиданно вновь заговорил Таузер, - рассказывал ли я вам про меч короля? Меч короля Джона Сверкающий Гвоздь? Знаете ли вы, что он дал его мне и при этом сказал: Таузер! Только ты можешь передать это моему сыну Элиасу. Только ты... - слеза выкатилась на морщинистую щеку. - Отведи моего сына в тронный зал и вручи ему мой Сверкающий Гвоздь, сказал он мне. И так я и сделал! Я принес его в ту самую ночь, когда умер его дорогой отец... И он уронил его! Уронил его! - голос Таузера яростно дребезжал. - Меч, который его отец пронес через такое множество сражений! Больше, чем блох у гончей! Я не мог поверить своим глазам... Я не мог поверить такому... неуважению... Вы слушаете меня? Шем? Рубен?
      Кузнец что-то пробурчал.
      - Я ужаснулся. Я поднял меч, вытер его тканью, в которую он был завернут, и снова подал ему. На этот раз он взял его двумя руками. "Он вывернулся", сказал мне этот идиот. И вот тогда, когда Элиас крепко держал меч, у него на лице появилось странное выражение, как... как... - Шут замолчал, и Саймон даже испугался, что он заснул, но оказалось, что маленький человек просто искал слово. - Выражение его лица, - продолжал Таузер, - было как у напакостившего ребенка, которого поймали за его занятием. Вот точно таким. Точно! Он весь побелел, его рот приоткрылся, и он вернул меч мне! "Похорони это с моим отцом, - сказал он. - Это его меч. Он должен быть с ним". - "Но он хотел, чтоб меч был передан вам, мой лорд", - сказал я, но он и слушать не стал. "Это новое время, старик, - сказал он мне, - и нам уже незачем трястись над этими реликвиями прошлого". Можете себе представить, какова наглость этого человека!?
      Таузер пошарил вокруг себя, потом взял кувшин у Шема и сделал долгий глоток. Оба его компаньона теперь сидели с закрытыми глазами, но маленький старик не обращал на это никакого внимания. Он весь погрузился в прошлое.
      - А потом Он даже не отдал последнего долга своему бедному отцу. Он не опустил его в могилу своими руками. Не пожелал... не пожелал даже прикоснуться к нему. Предоставил это своему младшему брату. Предоставил Джошуа... - лысая голова Таузера качалась из стороны в сторону. - Можно было подумать... он жжет его.. видеть, как он отдает его обратно... так быстро... проклятый щенок. Голова Таузера еще раз покачнулась, затем упала ему на грудь и больше уже не поднималась.
      Когда Саймон осторожно спускался с сеновала по лестнице, все трое уже крепко спали, как старые собаки у огня. Он прокрался мимо них на цыпочках, на мгновение задержавшись, чтобы оказать любезность: поднять кувшин, который кто-то из них опрокинул во сне. После этого он вышел на залитый солнцем хозяйственный двор.
      Так много странного произошло в этом году, думал он, бросая камешки в колодец. Засуха, болезни, исчезнувший принц, сожженные и убитые люди в Фальшире...
      Но почему-то все это было недостаточно серьезно. Потому что все, что происходит, подумал Саймон полурадуясь, полусожалея, происходит с другими. С незнакомыми.
      Она удобно устроилась на подоконнике, глядя вниз через искусно гравированные стекла. Она не обернулась, когда он вошел, хотя стук его сапог по каменным плитам сообщил ей о его появлении. Он немного постоял в дверях, сложив руки на груди. Подождал. Она не оборачивалась. Тогда он подошел поближе и заглянул ей через плечо.
      Ничего не было видно на хозяйственном дворе, кроме кухонного мальчишки, сидевшего на краю каменного колодца. Длинноногий, длинноволосый юнец в грязной одежде. В остальном двор был пуст, если не считать овец - грязных тюков шерсти, обследующих темную землю в надежде найти всходы молодой травки.
      - В чем дело? - спросил он, кладя ей на плечо свою широкую руку. - Ты теперь так ненавидишь меня, что исчезаешь совершенно незаметно, не сказав мне ни слова.
      Она покачала головой, и солнечный луч сверкнул в ее волосах. Ее длинные пальцы сжали его ладонь.
      - Нет, - сказала она, все еще глядя на пустынный двор внизу. - Не тебя, а все, что я вижу вокруг.
      Он нагнулся вперед, но она быстро отняла у него руку и поднесла ее к глазам, как бы закрывая их от слепящего солнца.
      - Что ты ненавидишь? - спросил он, и нотки раздражения появились в его голосе. - Ты предпочла бы вернуться в Меремунд и жить в этом промозглом застенке, который определил мне отец? Где запах тухлой рыбы отравляет воздух даже на самых высоких балконах?
      - Да, - сказала она и оттолкнула его руку. Сейчас она смотрела ему прямо в глаза. - Да, предпочла бы. Там по крайней мере я могла вдыхать свежий ветер с океана.
      - О Боже, девочка, океан! Ты, хозяйка всего известного нам мира, плачешь оттого, что не можешь видеть эту проклятую воду! Смотри же! Смотри туда! - Он указал за стены Хейхолта. - Что же такое тогда Кинслаг?
      Она презрительно улыбнулась.
      - Это залив. Королевский залив, который покорно ждет, чтобы король соизволил по нему покататься или искупаться в нем. Но никакой король не владеет океаном!
      - А! - он почти упал на ее подушечку для ног. - А за всем этим, по-видимому, скрывается мысль, что здесь для тебя тоже тюрьма! Какая ерунда! Я ведь знаю, почему ты расстроена.
      Она отвернулась от окна и внимательно смотрела на него.
      - Знаешь? - под презрительным тоном теплилась крошечная надежда. - Тогда скажи. Элиас засмеялся.
      - Потому что ты скоро выйдешь замуж. Ах, Мири, тут нечего бояться. Фенгбальд хвастун, но он еще молод и поэтому глуп. Я уверен, что терпеливая женская рука живо обучит его настоящим манерам. А если нет, так что ж, это будет означать только, что он неисправимый идиот.
      Безнадежная маска покорности застыла на лице Мириамели.
      - Нет, ты не понимаешь, - ее голос был бесцветным, как у сборщика налогов. - Фенгбальд волнует меня не больше, чем камень на дороге. Я беспокоюсь о тебе. Это у тебя есть что-то, чего ты боишься. Почему ты выставляешься перед всеми этими... И почему ты издеваешься над старым человеком?
      - Издеваюсь? Я? - на мгновение лицо Элиаса искривилось. - Этот старый сукин сын поет мне песню, в которой обвиняет меня в том, что я - ни много, ни мало - прикончил своего собственного брата! А ты заявляешь мне, что это я издеваюсь над ним! - Король внезапно вскочил на ноги, с силой пнув подушечку так, что она отлетела в угол комнаты. - Чего мне бояться?
      - Если этого не знаешь ты, отец, ты, который столько времени проводишь с этой красной змеей Прейратсом и его дьявольщиной, если ты не чувствуешь, что происходит...
      - Что, во имя Эйдона, ты несешь? - вскричал король. - Что ты можешь знать об этом? - Он с силой ударил себя ладонью по бедру. - Прейратс - мой лучший слуга. Он делает для меня то, чего не может никто другой!
      - Он монстр и некроман, - крикнула принцесса. - Ты становишься слепым орудием в его руках! Отец! Что с тобой происходит? Неужели ты не видишь, как ты переменился! - Мириамель пыталась спрятать лицо в длинной голубой вуали. Потом она вскочила и кинулась в спальню. Еще мгновение, и девушка захлопнула за собой тяжелую дверь.
      - Будь все это проклято! - выругался Элиас. - Девочка! - крикнул он, подходя к ее двери. - Ты ничего не понимаешь! Ты не знаешь ничего о том, что обязан делать король! И ты не имеешь права быть непослушной! У меня нет сына! У меня нет наследника! Вокруг меня честолюбивая свора, и мне необходим Фенгбальд.
      Он долго стоял и ждал ответа. Но ответа не было. Тоща он с силой ударил кулаком в дверь, так что доски заходили ходуном.
      - Мириамель! Открой сейчас же! Никакого ответа.
      - Девочка, - сказал он наконец, уткнувшись головой в дверь. - Ты только принеси мне внука, и я отдам тебе Меремунд. Я прослежу, чтобы Фенгбальд не стоял у тебя на пути. Ты сможешь всю остальную жизнь смотреть на свой океан. Он поднял руку и вытер что-то со щеки. - Я ненавижу океан... он заставляет меня думать... о твоей матери.
      Он еще раз ударил в дверь. Эхо удара прокатилось и затихло.
      - Я люблю тебя. Мири, - сказал король.
      Башенка на углу восточной стены осветилась послеполуденным солнцем. Еще один камешек полетел в водоем вслед за сотней своих предшественников.
      Я проголодался, внезапно понял Саймон.
      А ведь это очень неплохая идея - пробраться в кладовую и выпросить у Юдит чего-нибудь поесть. К вечерней трапезе позовут не раньше, чем через час, а Саймон вдруг вспомнил, что с самого утра у него во рту не было ни крошки. Единственной сложностью было то, что Рейчел и ее команда как раз сейчас убирали длинный коридор трапезной и комнаты вдоль обеденного зала - последний оплот беспорядка в весенней кампании Рейчел. Было бы значительно приятнее избежать и Рейчел, и всего, что она скажет по поводу выпрашивания еды в неурочное время.
      Всесторонне рассмотрев эту проблему, в то время как камешки продолжали методично падать в колодец, Саймон решил, что безопаснее будет пробраться под Драконом, чем мимо него. Конечно, можно было бы пройти и поверху, вдоль морской стены центрального здания замка. Но это заняло бы слишком много времени: подняться, пройти мимо канцелярии, а затем спуститься, чтобы попасть на кухню. Нет. Наилучшим путем были продуктовые склады.
      Итак, он решился на рискованный быстрый рывок с хозяйственного дворика через западную галерею трапезной. Запах мыльной воды и отдаленное пошлепывание намотанных на швабры тряпок заставило его чуть ускорить шаги. Нырнув наконец в темноту помещения, где хранились продукты, занимавшего большую часть площади под трапезной, Саймон вздохнул с облегчением.
      Поскольку этот этаж был на добрых шесть или даже семь аллей ниже стен Внутреннего двора, только слабые отблески отраженного света проникали сюда через маленькие окна. Полутьма успокоила Саймона. Сюда запрещали приносить факелы, и у него было мало шансов быть обнаруженным.