Но почему бы нам не пойти прямо через Нок? — удивлялся Саймон. Похоже, что Бинабик не хочет идти по открытому месту, не хочет быть… на виду.

Тролль действительно выбрал северо-восточную дорогу, чтобы идти под защитой Альдхорта.

А что он имел в виду, говоря, что в том месте никто ни о чем не спрашивает?.. Что это значит?.. Может быть, он тоже прячется?

— Подожди, Бинабик! — крикнул он. Временами в траве возникал белый мех Кантаки, напоминая чаек, низко летавших над неспокойными водами Кинслага.

— Подожди! — еще раз крикнул Саймон и заторопился. Ветер подхватил его слова и унес их прочь, вверх, на лесистый склон.

Когда Саймон наконец поравнялся с Бинабиком, солнце освещало их спины.

Бинабик потянулся и погладил его локоть.

— Очень раньше я был резок и груб с тобой. Это было не мое дело. Приношу мои извинения. — Он покосился на юношу и перевел глаза вперед, туда, где над травой развивался хвост Кантаки, словно знамя маленькой, но могучей армии.

— Здесь ничего… — начал Саймон, но Бинабик перебил его.

— Пожалуйста, пожалуйста, друг Саймон, это было не мое дело. Больше ничего не говори. — В его голосе ясно слышалось смущение. Он поднял руки к ушам и помахал ими. — Лучше позволь мне рассказать для тебя, куда мы идем. Это про Святого Ходерунда из Нока.

— Что это такое?

— Это место, в котором мы будем останавливаться. Много раз я был здесь совсем один. Это место для уединения, «монастырь», как говорят эйдониты. Они очень хорошие к путешественникам.

Этого было вполне достаточно для Саймона. Его немедленно посетили видения длинных высоких залов, чистых тарелок и жареного мяса. Он пошел быстрее, почти что перейдя на легкую рысцу.

— Бежать не необходимо, — сказал Бинабик. — Он будет невозмутимо ждать на своем месте. — Он взглянул на солнце, которому все еще оставалось несколько часов добираться до его прибежища за западным горизонтом. — Ты хочешь услышать увлекательный рассказ о Святом Ходерунде? Или это уже известно тебе?

— Расскажи, — ответил Саймон. — Я слышал о таких местах. Один знакомый как-то останавливался в Стенширском аббатстве.

— Это аббатство очень немного особенное. Оно имеет историю.

Саймон поднял брови, приготовившись слушать.

— Есть песня, — сказал Бинабик, — с названием «Леди святого Ходерувда». Она имеет очень большую популярность на юге, чем на севере — под севером я говорю о Риммергарде, не об Йикануке, моей родине — и причина очевидна. Ты имел что-нибудь о битве при Ач Самрате?

— Это когда северяне, риммерсманы, победили эрнистирийцев и ситхи.

— Охо? Значит, ты все-таки очень немного учился образованию? Да, Саймон-друг, это видал Ач Самрат, как в битве упали ситхи и эрнистиры, в битве с Фингилом Красноруким. Но было и другое, прежде, и одна битва разразилась здесь. — Он обвел рукой огромное поле. — Тогда это место именовывали иначе. Ситхи знали лучше это место, я думаю, и они именовывали его Эреб Иригу — это значит Западные ворота.

— А почему теперь говорят Нок? Это очень смешное имя.

— Я не знаю с определенностью. Имею предположение, что этимологически было риммерское название битвы. Они именовывали это место Да Ноккегард — кладбище костей.

Саймон посмотрел на стройные травы, кланявшиеся бегущему по ним ветру.

— Кладбище костей? — спросил он, и холодок предчувствия побежал у него по спине.

Здесь бродит только ветер, думал он. Неустанно, как будто ищет что-то давно потерянное.

— Кладбище костей, да. Многое было упущено защитниками и нападавшими в этой битве. Эта трава покрывает могилы тысяч очень многих людей.

Тысячи могил. Еще один город мертвых, растоптанных ногами живущих. Они знают? — внезапно подумал он. Слышат ли они нас, ненавидят ли за… за то, что мы видим солнце? Или они только счастливы, оттого что покончили с этим?

Он помнил, как Шем и Рубен прикончили старого Рима, рабочую лошадь. За секунду до того, как меч Рубена Медведя опустился, Рим посмотрел прямо на Саймона. Глаза его были кроткими, но знающими, думал он. Знающими, но безразличными.

Интересно, король Джон чувствовал то же самое? Он был таким старым… Он тоже был готов ко сну, как и старый Рим?

— И это такая песня, которую поет каждый арфист, немного очень южнее Холодного пути, — сказал Бинабик. Саймон тряхнул головой, чтобы прийти в себя, но пение травы и приглушенный шепот ветра все еще звенели у него в ушах. — Я не буду петь сейчас к твоей большой благодарности, — продолжал Бинабик, — но о Святом Ходерунде расскажу тебе, потому что мы передвигаемся к его дому.

Юноша, тролль и волк достигли восточной окраины Нока и снова повернули, так что солнце светило им теперь в левый бок. Пока они пробирались через высокую траву, Бинабик стянул с себя кожаную куртку и завязал рукава вокруг талии. Под курткой была белая шерстяная рубашка, свободная и мешковатая.

— Ходерунд, — начал он, — был риммером и после многих затруднительных событий обратился в эйдонитской религии. И в конце он получил от вашей церкви сан священника.

Как это говорят, ни один стежок не очень важный, пока не разваливается плащ. Нам бы абсолютно не было интересно, что еще делал Ходерунд, если бы Фингил Краснорукий и друзья Фингила Краснорукого не перешли реку Гринвуд и не вступили тогда на землю ситхи первый раз.

Это тоже и все другие важные события слишком долгий рассказ для часа ходьбы. Я не буду объяснять и произнесу результат: северяне убивали все там, где шли, и одержали ряд битв, пока шли на юг. Эрнистирийцы с предводителем принцем Синнахом решили повстречать их здесь. — Бинабик снова махнул рукой в сторону залитой солнцем степи. — Чтобы один раз и навсегда положить конец невероятному вторжению.

Тогда все люди и все ситхи убежали из Нока, чтобы не попасть между двух армий — все они убежали, но Ходерунд оставался. Он пошел прямо к Фингилу Краснорукому нижайше молить его, чтобы армия повернулась обратно и тысячи людей бывали живущими. Он вразумлял Фингила в своей — если я могу сказать — глупости и отважности, и сказал ему о словах Узириса Эйдона, что врага надо прижимать к груди и назвать братом.

Фингил, с несомненностью, говорил, что он сумасшедший, и он не был очень доволен слушать такие слова от такого же риммерсмана… Охо, что это? Дым?

Резкая смена темы ошеломила Саймона, которого монотонный рассказ поверг в дурманящий сон наяву. Тролль указывал на дальний край Нока. Действительно, из-за скопления небольших холмов, самый дальний из которых носил на себе следы деятельности человеческих рук, поднималась тонкая струйка дыма.

— Ужин, я думаю, — улыбнулся Бинабик. От нетерпеливого предвкушения Саймон приоткрыл рот. На этот раз даже тролль ускорил шаг. Они упорно следовали темному изгибу леса, и теперь солнце снова освещало их спины.

— Как я уже говорил, — продолжал Бинабик, — Фингил думал, что новые эйдонитские идеи Ходерунда очень оскорбительные. Он тогда приказывал казнить священника, но солдат был очень милосердный и вместо этого отпустил его.

Но Ходерунд не уходил. Он пришел на битву, когда обе армии стояли одна против другой, побежал между ними, размахивал его древом и призывал ко всем умиротворением. Зажатый между двух разъяренных армий, он быстро оказался убитым совершенно насмерть.

— Так, — Бинабик взмахнул посохом, сбивая особенно высокий куст травы, — история, философия которой затруднительна, хмммм? По крайней мере, для кануков, потому что они очень больше любят быть, как вы это называете, язычниками, и как я это называю, живыми. Но Ликтор, в Наббане, он назвал того Ходерунда мучеником, и в ранние дни Эркинланда называл это место Церковью и Аббатством ордена Ходерундиан.

— Это была ужасная битва? — спросил Саймон.

— Люди Риммера назвали это место кладбищем костей. Битва при Ач Самрате была, возможно, более кровавой, но там была измена, а здесь, в Ноке, они сталкивались грудь в грудь, меч в меч, и крови было столько, сколько бывает воды в первую оттепель.

Солнце, уже приблизившись к горизонту, светило теперь прямо им в лица.

Вечерний ветер усиливался с каждой минутой, заставляя склоняться перед ним высокие травы, подбрасывая многочисленных насекомых, так что они танцевали в воздухе крошечными вспышками золотистого сияния. Кантака вернулась с поля, проверить, все ли в порядке, и громким топотом заглушила поскрипывающую музыку стеблей трав, трущихся друг о друга. Путники начали взбираться по длинному склону, и она металась вокруг, покачивая широкой головой и возбужденно поскуливая. Саймон прикрыл глаза рукой, чтобы не мешало солнце, но ничего не смог рассмотреть за подъемом, ничего, кроме вершин далеких деревьев. Он обернулся, чтобы спросить Бинабика, далеко ли еще, но тролль шел, уставившись себе под ноги, сосредоточенно сдвинув брови, и не обращал внимания ни на Саймона, ни на прыгающего волка.

Некоторое время прошло в полном молчании, нарушенным только шелестом травы и возбужденным лаем Кантаки. Пустой желудок Саймона настойчиво напоминал о себе, но только Саймон открыл рот, чтобы задать интересующий желудок вопрос, как Бинабик остановил его высоким пронзительным пением:

Саймону, который пыхтя взбирался по пропитанному весенним солнцем холму, эти слова и этот странный мотив показались птичьим криком, отчаянным зовом из пустынных и безжалостных небесных просторов.

— Песня ситхи. — Бинабик застенчиво посмотрел на Саймона. — Я не пою ее очень хорошо. Вот это такое место, где первый ситхи один раз умирал на руках у человека, гае один раз пролилась кровь из-за несдержанности человека на землях ситхи. — Кончив говорить, он похлопал по спине Кантаку, которая ткнулась ему носом в ногу. — Хиник айа, — сказал он ей. — Она теперь чувствует людей и пищу, которая приготовляется, — пробормотал он извиняющимся тоном.

— Что говорится в этой песне? — спросил Саймон. — Я имею в виду слова. — Он все еще чувствовал странный холодок, вспоминая песню тролля, но в то же время думал о том, как огромен мир на самом деле, как мало он еще видел даже в суетливом Хейхолте. Он казался себе сейчас маленьким-маленьким, меньше даже, чем этот маленький тролль, идущий рядом с ним.

— У меня имеется сомнение, Саймон, что песни ситхи можно говорить на языках смертных — потому что мы не можем очень правильно понять их мысли, понимаешь? Еще очень хуже, что я и ты говорим не на моем языке, но я могу предпринять отчаянную акцию.

Еще некоторое время они молчали. Потом Кантака видимо устала или решила, что вряд ли стоит делить волчьи радости с такими флегматичными людьми, и умчалась прочь.

— Это мне кажется похожим, — сказал наконец Бинабик, после чего скорее проговорил, чем спел:

Бинабик застенчиво засмеялся.

— Видишь ли, в грубых лапах тролля песнь воздуха делается словами грубого камня.

— Нет, — сказал Саймон. — Я не совсем понимаю ее… но это заставляет меня чувствовать что-то…

— Тогда это очень хорошо, — ответил Бинабик. — Но никакие мои слова нельзя сравнивать с собственными песнями ситхи. И в особенности с вот этой. Она одна из самых очень длинных, так говорили мне, и самая очень грустная. Говорили также, что король-эрл Ий'Унигато сам складывал ее в последние часы, когда был умерщвлен… умерщвлен… Ах! Смотри, мы уже пришли на самый верх!

Саймон поднял глаза; действительно, они подходили к концу длинного склона.

Под ними простиралось бесконечное море Альдхорта.

Но он замолчал не из-за этого, подумал Саймон. Я думаю, он почти сказал что-то, чего говорить не хотел.

— Где ты научился петь песни ситхи, Бинабик? — спросил он, когда они наконец остановились, чтобы перевести дух, на самой вершине горы.

— Мы будем говорить об этом, друг Саймон, — ответил тролль, оглядываясь. — Но теперь посмотри! Вот это дорога вниз, к гостеприимству святого Ходерунда.

На расстоянии броска камня от них, цепляясь за пологую сторону холма, как мох, покрывающий древнее дерево, вились ряды и ряды тщательно ухоженных виноградников. Они отделялись друг от друга горизонтальными террасами, края которых закруглялись, как будто земля была возделана давным-давно. Дорожка бежала, извиваясь, между рядами виноградников вниз по склону. В долине, с одной стороны защищенной этим меньшим кузеном Вальдхельмских гор, а с другой стороны огороженной каймой леса, виднелись фермерские участки, расчерченные с дотошной симметрией ученой гравюры. Дальше за уступом горы можно было разглядеть небольшие служебные помещения аббатства, ухоженная и опрятная коллекция деревянных сараев и загонов, в которых не было сейчас ни коров, ни овец.

Единственной частью, выбивавшейся из этого огромного неподвижного гобелена, были старые рассохшиеся ворота, которые медленно качались на скрипучих петлях.

— Держись там, где тропинки, Саймон, и я думаю, что скоро мы будем иметь возможность есть, а может быть даже и усваивать живительную влагу — я говорю о монастырском вине. — Бинабик торопливо спускался по склону. Несколько минут они пробирались через виноградники, а Кантака, огорченная медлительностью своих спутников, устремилась вперед, на бегу перескакивая через лозы. Ее тяжелые лапы не сломали ни одной загородки и не повредили ни одного растения.

Саймон, который спускался вниз, внимательно глядя себе под ноги и чувствуя, как при каждом неосторожном движении скользят подошвы, внезапно скорее ощутил, чем увидел чье-то присутствие. Думая, что это тролль остановился, чтобы подождать его, он поднял глаза и кислой улыбкой, собираясь сказать что-то о необходимости проявления жалости к тем, кто не вырос в горах.

Вместо Бинабика он увидел огромную, кошмарную фигуру, закричал, поскользнулся и плюхнулся на дорогу.

Бинабик услышал крик, повернулся и побежал вверх по холму, где обнаружил Саймона, сидевшего в грязи, прямо перед большим пугалом, наряженным в лохмотья.

Маленький человек посмотрел на пугало, на его грубо раскрашенное лицо, почти полностью смытое дождями и ветром, и на Саймона, мрачно сосавшего разбитые пальцы. Он боролся со смехом до тех пор, пока не помог Саймону подняться, схватив его сильными руками за локоть и поставив на ноги. Но больше сдерживаться он не мог. Он повернулся и пошел вниз, а Саймон мог только сердито хмуриться, когда до него долетали звуки бурного веселья маленького тролля.

Саймон с горечью отряхнул штаны и проверил, не повреждены ли закрепленные у пояса пакеты — стрела и манускрипт. Понятно, что Бинабик не знал ничего о повешенном воришке, но он был, когда ситхи бился в ловушке лесника. Почему же ему так смешно, что Саймон немного удивился этому пугалу?

Чувствуя себя последним простаком, он посмотрел на пугало и снова ощутил леденящий холодок предчувствия. Тогда он протянул руку, схватил пустую тыкву головы пугала, которая оказалась грубой и холодной на ощупь, и запихнул ее в бесформенный рваный плащ, хлопающий разошедшимися полами у плеч пугала, чтобы спрятать невидящие грязные глаза. И пусть тролль смеется.

Уже успокоившийся Бинабик ждал его поодаль. Он не стал извиняться, но погладил Саймона по руке и улыбнулся. Саймон вернул улыбку, но она была не такой широкой.

— Когда я бывал здесь три луны назад, — сказал Бинабик, — на моей дороге, передвигаясь к югу, я ел совершенно достопримечательную оленину. Братья имеют позволение бить очень мало оленей для подкрепления странников — и себя также, это абсолютно. Хо, вот оно… И дым поднимается.

Они повернули в последний раз. Прямо перед ними тоскливо скрипели ворота.

По всему склону были разбросаны скученные камышовые крыши аббатства. Дым действительно поднимался великолепным плюмажем, развеянным ветром на вершине холма. Он шел не из трубы и не из дымового отверстия.

— Бинабик, — проговорил Саймон, удивление которого еще не вполне перешло в тревогу.

— Сгорело, — прошептал Бинабик. — Или горит… Дочь гор! — ворота с шумом захлопнулись и снова начали открываться. — Это был чудовищный гость — тот, который приходил в Дом святого Ходерунда.

Саймону, никогда прежде не видевшему аббатства, дымящиеся развалины показались ожившей историей Кладбища костей. Как и в полубезумные часы, проведенные в подземелье замка, он чувствовал, что ревнивые когти прошлого смыкаются, утаскивая настоящее в тьму сожалений и страхов.

Церковь, здание монастыря и большинство служебных построек превратились в дымящиеся руины. Обугленные балки сгоревших крыш лежали под насмешливым весенним небом, как почерневшие ребра после трапезы голодного божества. Вокруг, словно разбросанные кости в игре того же божества, лежали не менее двух десятков человек. Все они были такими же безразличными и безжизненными, как пугало на горе.

— Камни Чукку… — выдохнул Бинабик, не отводя глаз от ужасного зрелища, и легонько похлопал себя ладонью по груди. Потом он побежал вперед, на ходу стягивая с плеча мешок. Обрадованная Кантака лаяла и весело прыгала.

— Подожди, — шепотом сказал Саймон. — Подожди! — закричал он и бросился следом. — Вернись! Что ты делаешь? Тебя убьют!

— Этому уже много часов, — ответил Бинабик, не поворачиваясь. Саймон увидел, как он наклонился над первым телом до которого добежал, потом выпрямился и не задерживаясь пошел дальше.

Задыхаясь от страха несмотря на очевидную справедливость слов маленького человека, Саймон, проходя мимо, посмотрел на то же тело. Это был человек в черной рясе, видимо монах. Лица его не было видно, он лежал ничком. Из шеи его торчала глубоко вонзившаяся стрела. Мухи изящно кружились над запекшейся кровью.

Пройдя несколько шагов, Саймон споткнулся и упал, ободрав ладони о каменную дорожку. Когда он понял, обо что он споткнулся, и увидел мух, ползающих по обращенным к небу глазам, его жестоко, мучительно вырвало.

Бинабик нашел его в тени орешника. Голова юноши безвольно поникла, после того как тролль, как нежная и умелая мать, вытер ему подбородок пучком травы.

Над аббатством повис острый запах разложения.

— Плохо все это. Очень плохо, — сказал Бинабик и коснулся плеча юноши, как бы убеждаясь, что он никуда не исчез. Потом он сел на корточки и сощурился на красные угли догорающего заката. — Я не могу найти никого живущих. Те все с определенностью монахи, в рясах аббатства, но есть и другие.

— Другие?.. — еле слышно отозвался Саймон. — Люди, одетые, как путешественники… Может случаться, из Фростмарш, которые останавливались здесь на ночь. Но их тут неоднократно. Некоторые имеют бороды и очень похожи на риммеров. Это загадочность.

— Где Кантака? — слабо спросил Саймон. Он почему-то беспокоился о волчице, хотя, по всей вероятности, она меньше всех подвергалась опасности.

— Кантака везде. Бегает. Нюхает. Она испытывает большое возбуждение. — Саймон заметил, что Бинабик разделил свой посох и заткнул за пояс нож. — Я мыслю, — сказал тролль, когда Саймон наконец сел. — Что могло вызывать все это? Разбойники? Какая-то битва из-за религии — я слушал, что это бывает среди эйдонитов — или что? Очень довольно любопытно…

— Бинабик… — Саймон откашлялся и сплюнул. Ощущение, что он лизал сапоги свинаря. — Я испуган. — Где-то вдалеке лаяла Кантака, неожиданно высоким голосом.

— Испуган… — улыбка Бинабика теперь напоминала шнурок. — Испуганным ты и должен быть. — Лицо его было ясным и беззаботным, но в глубине глаз таилась какая-то приглушенная беззащитность. Это испугало Саймона больше, чем все, виденное им до сих пор. И еще кое-что — странная покорность, как будто он мог ждать чего-то в этом роде.

— Я мыслю, — начал Бинабик, и в этот момент лай Кантаки перешел в злобное рычание. — Она что-то нашла, — сказал он и с силой потянул за запястье потрясенного Саймона. — Или что-то находит ее.. — Бинабик бросился на рык.

Саймон бежал за ним, пошатываясь, в голове его, словно летучие мыши,. метались страх и желание немедленно убежать. Тролль приостановился на мгновение и сунул палец в духовую трубку. Саймон знал — и знание было тяжелым и отталкивающим — что эта стрела будет с темным концом. Они бежали через развалины аббатства и фруктовый сад, на тревожный лай Кантаки. Снежная буря из лепестков яблонь бушевала над ними; ветер поднял ее и погнал краем леса.

Пробежав по лесу не больше десяти шагов, они увидел Кантаку. Серая шерсть стояла дыбом, рычание было таким глубоким, что отзывалось где-то в глубине живота Саймона. Она поймала монаха и загнала его на верхушку тополя. Несчастный высоко поднял свое нательное древо, как бы призывая кару божью на возмутительную тварь. Несмотря на героизм этой позы, болезненная бледность его лица и дрожащие руки указывали на то, что вряд ли он ожидает помощи небес. Его вытаращенные глаза не отрываясь глядели на Кантаку. Он еще не видел прибежавших.

— Эйдонис Файелис экстуланин меи! — его толстые губы подрагивали, по розовой лысине прыгали тени листьев.

— Кантака! — крикнул Бинабик. — Соса! — Кантака все еще рычала, но все-таки насторожила уши. — Соса айа! — Тролль похлопал себя по бедру пустой трубкой. Удар отозвался эхом. Кантака рыкнула в последний раз и, опустив голову, затрусила к Бинабику. Монах уставился на Саймона и тролля, как будто они были не менее устрашающими, чем волк, покачнулся и опрокинулся на землю.

Потом он медленно сел, с обиженным лицом ребенка, который ушибся, но еще не понял, что хочет заплакать.

— Милостивый Узирис, — прошептал он, когда путешественники направились к нему. — Узирис милостивый, милостивый… — Его выпученные глаза стали совсем дикими. — Оставьте меня в покое, вы, языческие чудовища! — закричал он и попытался подняться на ноги. — Убийцы! Ублюдки! Языческие ублюдки! — ноги снова отказали служить ему, и он сел. — Тролль, тролль-убийца! — Монах несколько порозовевший, глубоко вдохнул и, кажется, наконец собрался заплакать.

Бинабик остановился. Придерживая Кантаку за шею, он жестом послал Саймона вперед.

— Помоги ему, — сказал тролль.

Саймон медленно походил к монаху, стараясь изобразить на лице нечто, соответствующее улыбке друга, спешащего на помощь. Сердце его барабанило по ребрам, как дятел.

— Теперь все будет хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Монах закрыл лицо рукавом.

— Всех убили, хотите и меня тоже, да? — в его приглушенном голосе было больше жалости к себе, чем страха.

— Это риммерсман, — сказал Бинабик, — если ты еще не понимал сам, слушая как он дезавуирует кануков. Пфа! — тролль возмущенно хмыкнул. — Дай ему помощь встать, Саймон-друг, выводи его на свет.

Саймон взял одетого в черное человека за костлявый локоть и с трудом поднял на ноги. Когда он попытался подвести его к Бинабику, человек вырвался.

— Что ты делаешь? — завопил он, ощупывая грудь в поисках древа. — Заставляешь меня предать остальных? Никогда этого не будет, слышишь? Изыди!

— Других? — Саймон вопросительно обернулся к Бинабику. Тролль пожал плечами и почесал Кантаку за ухом. Она, казалось, улыбалась, как будто ее забавлял этот спектакль.

— Где-то есть еще кто-то живой? — мягко спросил юноша. — Мы поможем и тебе, и им, если это будет в наших силах. Я Саймон, а это мой друг Бинабик. — Монах подозрительно смотрел на него.

— С Кантакой, кажется, ты уже знаком, — добавил Саймон и тотчас же устыдился неуместной шутки. — Ну, кто ты и где остальные?

Монах, к которому постепенно возвращалось самообладание, окинул его долгим, недоверчивым взглядом, отвернулся и быстро глянул на тролля и волка.

Когда он снова повернулся к Саймону, лицо его стало гораздо дружелюбнее.

— Если ты и в самом деле… добрый эйдонит, действующий из милосердия, то я прошу прощения. — Тон его был принужденным, как у человека, не привыкшего извиняться. — Я брат Хенгфиск. А этот волк… — он отвел взгляд в сторону, — этот волк сопровождает вас?

— Да, — сухо сказал Бинабик, прежде чем Саймон успел вымолвить хоть слово. — Очень жаль, что она испугала тебя, риммерсман, но ты и сам можешь заметить, что она не причинила тебе никакого вреда.

Хенгфиск не ответил.

— Я слишком долго не видел моих подопечных, — сказал он, обращаясь к Саймону. — Мне пора идти к ним.

— Мы пойдем с тобой, — ответил Саймон. — Может быть, Бинабик поможет им.

Он очень хорошо разбирается в травах и всяких таких вещах.

Риммерсман высоко поднял брови, отчего глаза его стали еще больше, и горько улыбнулся.

— Это добрая мысль, мальчик, но боюсь, что брату Лангриану и брату Дочиасу не помогут никакие… лесные припарки. — Он повернулся на каблуках, и, не очень твердо держась на ногах, пошел в глубь леса.

— Подожди же! — крикнул Саймон. — Что случилось с аббатством?

— Я не знаю, — не оборачиваясь, отвечал Хенгфиск. — Меня здесь не было.

Саймон посмотрел на тролля в поисках поддержки, но тот даже не попытался догнать монаха. Вместо этого Бинабик заорал ему вслед:

— Эй, брат Мерзкий Сыск!

Монах немедленно повернулся, совершенно разъяренный:

— Мое имя Хенгфиск, тролль! — Саймон заметил, что краска бросилась ему в лицо.

— Я очень немного делал перевод своему другу, — Бинабик улыбнулся желтой улыбкой. — Потому что он не разговаривает на языке риммеров. Ты говоришь, что не можешь знать, что случалось. Так где же ты был, когда твои собратья были умерщвляемы с неоправданной жестокостью?

Монах, казалось, собирался выплюнуть что-то оскорбительное, но вместо этого из всей силы сжал древо у себя на груди. Потом он сказал:

— Если хочешь, иди за мной и посмотри. У меня нет секретов ни от тебя, ни от моего Бога, тролль.

— Зачем ты разозлил его, Бинабик? — шепнул Саймон. — По-моему, случилось уже достаточно дурного.

Глаза Бинабика превратились в щелки, он не потерял улыбки.

— Может быть, я очень немного жестокий, Саймон, но ты мог слушать, как он говорил. Ты мог видеть его глаза. Не вводись в заблуждение монашеской одеждой. Мы, кануки, слишком часто могли просыпаться ночью и видеть вот такие глаза, как имеет этот Хенгфиск, и факелы, и топоры. Ваш Узирис Эйдон оказался несостоятельным выжечь эту ненависть из его северного сердца.

Чмокнув Кантаке, чтобы она не отставала, Бинабик пошел за гордо выпрямившимся священником.

— Посмотри на себя! — сказал Саймон, удерживая взгляд Бинабика. — Ты полон такой же ненависти.

— Ах! — тролль поднял палец вверх, лицо его было лишено всякого выражения. — Но я никогда не говорю, что верю в вашего этого — прости за выражение — Милосердного Бога.

Саймон набрал в грудь воздуха, чтобы ответить ему, но потом передумал.

Брат Хенгфиск обернулся только один раз и молча принял во внимание их присутствие. Еще некоторое время он не произносил больше ни слова. Свет заходящего солнца едва проникал сквозь густую листву, и вскоре черная фигура монаха превратилась в туманную движущуюся тень. Саймон был поражен, когда он вдруг обернулся и сказал: «Здесь». Он провел их вокруг поваленного дерева, чьи огромные обнаженные корни напоминали чудовищную метлу, метлу, которая могла бы вызвать Рейчел Дракона на героические, легендарные подвиги подметания.

Неожиданное воспоминание о Рейчел, наложившееся на страшные дневные события, вызвало такой удар тоски по дому, что Саймон споткнулся и вынужден был ухватиться за корявый ствол. Хенгфиск, стоя на коленях, подбрасывал ветки в костер, разожженный в неглубокой яме. По обе стороны костра лежали люди.

— Это Лангриан, — сказал брат Хенгфиск, указывая на лежащего справа человека, чье лицо почти полностью скрывала окровавленная повязка из мешковины. — Он единственный, оставшийся в живых, из всего аббатства. Когда я вернулся, я нашел его там. Я думаю, милостивый Эйдон скоро заберет его к себе.

Даже в меркнущем свете Саймон видел, какой белой и восковой была кожа умирающего. Хенгфиск подбросил в огонь еще веток, а Бинабик, ни разу не взглянув на риммерсмана, опустился на колени рядом с раненым и начал осторожный осмотр.

— Это Дочиас, — сказал Хенгфиск, указывая на второго человека. Тот лежал так же неподвижно, как и Лангриан, но никаких ран не было видно. — Я пошел искать его, когда он не вернулся после обычного бдения. Когда я принес Дочиаса обратно в аббатство — на руках, — с горькой гордостью добавил он, — я нашел всех… нашел всех уже мертвыми. — Он сотворил на груди знак древа. — Всех, кроме Лангриана.

Саймон подошел поближе к брату Дочиасу, молодому, тонкому, длинноносому эрнистирийцу с давно не бритым подбородком.

— Что случилось? Что с ним?

— Я не знаю, мальчик, — ответил Хенгфиск. — Он безумен. Он подхватил какую-то болезнь мозга. — Монах отвернулся, чтобы поискать немного хвороста.

Саймон некоторое время наблюдал за Дочиасом. Вскоре он заметил, что дыхание больного стало тяжелее, а тонкие веки задрожали. Когда юноша отвернулся посмотреть на Бинабика, который осторожно разматывал повязку Лангриана, из-под черной рясы Дочиаса как змея выскользнула белая рука и с ужасающей силой вцепилась в рубашку Саймона.

Дочиас, так и не открывая глаз, напрягся, спина его выгнулась, голова билась о землю.

— Бинабик! — в ужасе закричал Саймон. — Он… он…

— Ааахххх! — голос, вырвавшийся из напряженного горла Дочиаса, был хриплым от боли. — Черная карета! Она едет за мной! — Он снова забился, как рыба, вытащенная из воды. Его слова бросили Саймона в бездну проснувшегося ужаса.

Вершина холма… Я помню что-то… и скрипят черные колеса… О Моргенс, что я здесь делаю?

Мгновением позже, пока изумленные Бинабик и Хенгфиск смотрели на все это через костер, Дочиас притянул Саймона к себе, так что лицо юноши почти касалось обескровленных губ эрнистирийца.

— Они увозят меня обратно, — шипел монах, — обратно… обратно в… это ужасное место! — неожиданно его глаза распахнулись и слепо уставились на Саймона. Юноша никак не мог ослабить хватку монаха, несмотря на то, что Бинабик был уже тут и пытался помочь ему освободиться.

— Ты знаешь! — стонал монах. — Ты знаешь, кто это! Ты был отмечен! Отмечен, как и я! Я видел их, видел, это были белые лисицы! Они были во сне! Белые лисицы! Они были посланы Хозяином, чтобы он положил лед в наши сердца и чтобы они увезли наши души в их черной, черной карете!