Синетрис быстро опустил в воду весла и подал назад, так что Изгримнуру пришлось поспешно поставить вторую ногу на перекладину лестницы.
      - Вот как вы, монахи, обращаетесь с Синетрисом за всю его службу?! сказал разгневанный лодочник, надув свою хилую грудь, как воркующий голубь. Неудивительно, что у церкви такая дурная слава! Ты... бородатый варвар! - И он заработал веслами, удаляясь в темный канал.
      Изгримнур хрипло рассмеялся и потопал наверх в таверну.
      После нескольких тревожных ночей, проведенных на берегу, когда он должен был следить, чтобы от него не улизнул коварный Синетрис, который несколько раз делал такие попытки, бросая Изгримнура на холодном и пустынном ветреном побережье Ферракоса, герцог Элвритсхолла наконец-то как следует отоспался. Он оставался в постели до тех пор, пока солнце не поднялось высоко в небе, затем позавтракал солидной порцией хлеба с медом, который запил кружкой эля. Был уже почти полдень, когда ему рассказали, как добраться до "Чаши Пепиппы", и он снова оказался под дождем на одном из каналов. На этот раз его лодочником был вранн, на котором, несмотря на страшный холод, была только набедренная повязка и широкополая шляпа с красным намокшим пером, уныло свисавшим с полей. Его угрюмое молчание явилось приятной переменой после бесконечного нытья Синетриса. Изгримнур сидел, поглаживая свою отраставшую бороду и наслаждаясь видами промокшего Кванитупула - города, в котором он давно не был.
      Буря, очевидно, приостановила торговлю в городе. Если только со времени его последнего визита не произошло больших изменений, в полдень на воде должны быть лодки, а на пешеходных помостах - люди. Те немногие, которых он заметип, спешили куца-то. Даже привычные крики приветствии и вызова на соревнование среди лодочников звучали приглушенно. Жители казались замороженными почти до неподвижности, подобно насекомым зимой. Снег, который таял на деревянных настилах, и мокрый снег, который приносил в их город ветер, щипал их за обнаженные руки и ноги и покрывал воду в каналах круговой рябью.
      Там и сям среди реденькой толпы Изгримнур видел небольшие группы огненных танцовщиков - религиозных маньяков, которые заработали свою дурную славу актами самосожжения. Они уже примелькались герцогу за время его путешествия в Наббан. Эти кликуши с выпученными тазами, которым безразличен холод, стояли на берегах каналов, на их перекрестках и громко возносили хвалу своему темному хозяину - Королю Бурь. Изгримнуру хотелось узнать, откуда они взяли это имя. Он никогда раньше не слышал, чтобы оно звучало южнее Фростмарша даже в детских сказках. Он знал, что это не случайность, но не мог избавиться от мысли, что эти сумасшедшие в белых одеяниях являются пособниками кого-нибудь, вроде Прейратса, а не настоящими провидцами. Если, однако, справедливо было последнее, то их предвидение вполне могло исполниться.
      Изгримнур вздрогнул от этой мысли и осенил себя знаком древа. Да, настали черные времена. Несмотря на свои выкрики, огненные танцоры вроде бы не пускали в ход свой обычный трюк самосожжения. Герцог горько усмехнулся: возможно, для этого сегодня несколько сыровато.
      Наконец, лодочник остановился перед каким-то невзрачным строением в районе складов, далеко от торгового центра. Когда Изгримнур расплатился, маленький темнокожий человечек с помощью крюка опустил с пристани веревочную лестницу. Герцог поднялся по ней почти наполовину, когда лодочник повернул и направил лодку в боковой канал.
      Пыхтя и проклиная свое толстое пузо, Изгримнур в конце концов добрался до более надежного причала. Он постучал в обшарпанную дверь, долго ждал, стоя под потоками холодного дождя, и здорово разозлился. Наконец, дверь отворилась, представив взору недовольную физиономию пожилой женщины.
      - Не знаю, где этот придурок, - сообщила она Изгримнуру, как будто он ее спросил. - Мало того, что все дела по дому и так на мне, так я еще должна и дверь отворять.
      Поначалу герцог был так ошарашен, что чуть не начал извиняться. Но он поборол в себе этот порыв.
      - Мне нужна комната, - сказал он.
      - Ну, тогда входите, - сказала женщина с сомнением, открывая дверь пошире. За нею был убогий лодочный сарай, вонявший смолой и рыбой. Пара баркасов была выставлена на обозрение, напоминая собой военные трофеи. В углу из кучи одеял торчала смуглая рука. На миг Изгримнуру показалось, что это труп, небрежно заброшенный сюда с улицы, но когдарука шевельнулась, натягивая одеяло, он понял, что там просто кто-то спит. У него возникло предчувствие, что он не найдет здесь достойного помещения, но он постарался не поддаваться дурному настроению.
      Что-то ты к старости становишься разборчив, упрекнул он себя. На бранном поле ты спал и в грязи, и в крови, и среди злых кусачих мух.
      Он напомнил себе о своем задании. Его собственные удобства не так важны.
      - Кстати, - крикнул он вслед хозяйке гостиницы, которая промчалась уже почти через весь двор. - Я кое-кого разыскиваю. - Он не мог сразу вспомнить имя, которое назвал ему Диниван. Он помолчал, перебирая свою молодую бородку, потом вспомнил. - Тиамак. Мне нужен Тиамак.
      Когда женщина обернулась, на ее унылом лице появилось выражение жадного удовольствия.
      - Вы? - сказала она. - Вы тот самый, у которого золото? - Она распахнула объятия, как будто готовая заключить его в них. Несмотря на значительное расстояние, разделявшее их, герцог отшатнулся. Куча одеял в углу зашевелилась, как выводок поросят, затем одеяла откинулись. Маленький и очень тощий вранн сел, не совсем оправившись от сна.
      - Я Тиамак, - сказал он, стараясь подавить зевок. Когда он разглядел Изгримнура, лицо жителя болот выразило разочарование, как будто он ожидал чего-то лучшего. Герцог почувствовал, как его раздражение возвращается. Они все, что, сумасшедшие? Кто он такой, по их мнению, или кого они ожидали увидеть?
      - Я принес известия для вас, - сухо сказал Изгримнур, не решив, как ему держаться. - Но мы должны поговорить наедине.
      - Я вас провожу в вашу комнату, - поспешно сказала женщина, - в лучшую комнату в доме, а маленький смуглый господин может там присоединиться к вам, как почетный гость.
      Изгримнур только отвернулся от Тиамака, который, казалось, неуклюже пытался одеться под одеялами, когда внутренняя дверь таверны распахнулась, и ватага детей вырвалась из нее, издавая боевой клич тритингов. За ними гнался высокий седой старик, улыбаясь во весь рот и делая вид, что ловит их. Они убегали от него с воплями восторга и с шумом вылетели в наружную дверь. Прежде чем старик проследовал за ними, хозяйка оказалась прямо перед ним, уперев кулаки в бока.
      - Чертов осел! Ты здесь, чтобы дверь отворять, Чеалио! - Старик, хоть и выше ростом, сжался перед ней, .как будто ожидая удара. - Я знаю, что с башкой у тебя не в порядке, но ты же не. глухой! Ты что, не слышал, как стучат?
      Старик замычал в ответ. Хозяйка возмущенно отвернулась от него.
      - Глуп, как камень, - начала она, потом замолкла, уставившись на Изгримнура, который бросился на колени.
      Герцог почувствовал, что мир покачнулся, словно поднятый вверх гигантскими руками. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он смог заговорить, мгновений, в которые хозяйка, маленький вранн и старик-привратник смотрели на него с изумлением. Когца Изгримнур заговорил, он обращался к старику.
      - Сир Камарис, - сказал он, и почувствовал, как перехватило дыхание. Мир действительно сошел с ума: теперь ожили мертвецы. - Милостивая Элисия! Камарис, неужели ты не помнишь меня? Я же Изгримнур! Мы же вместе сражались за Престера Джона - мы же дружили! О Боже! Ты жив! Как же это?
      Он протянул руку старику. Тот взял ее, как ребенок берет что-то блестящее или яркое, что ему предлагает незнакомец. Ладонь старика была мозолистой, огромная сила чувствовалась в руке, которая безвольно лежала в руке Изгримнура. На его красивом лице была только непонимающая улыбка.
      - Что это вы говорите такое? - сердито спросила хозяйка. - Это старый Чеалио, привратник. Он здесь уже много лет. Он дурачок.
      - Камарис... - нежно сказал Изгримнур, прижимая руку старика к своей щеке и орошая ее слезами. Он едва мог говорить. - Господи, ты жив.
      11 ИСКРЫ
      Несмотря на непреходящую красоту Джао э-Тинукай, а может быть, как раз из-за нее, Саймону было скучно. Он был также безмерно одинок. Его заточение было странным: ситхи не препятствовали ему ни в чем, но и никто из них, кроме Джирики и Адиту, не проявлял к нему никакого интереса. Как королевскую болонку, его кормили, о нем заботились, позволяли везде бродить, но лишь потому, что внешний мир был ему недоступен. Он забавлял своих хозяев как редкий зверек, но всерьез его не принимали. Когда он обращался к ним, они вежливо отвечали ему на его родном вестерлинге. Его ушей лишь иногда достигали отдельные понятные слова, а так вокруг него бурлил поток чужой речи. Его приводило в ярость подозрение, что они вообще не считают его достойным предметом разговора. Но было кое-что похуже: он чувствовал себя бесплотным, как привидение.
      После его разговора с Амерасу дни стали лететь еще быстрее. Однажды ночью, лежа на своих одеялах, он вдруг понял, что не может точно сказать, сколько времени он пробыл среди ситхи. Когда он спросил Адиту, она заявила, что не помнит. Саймон задал тот же вопрос Джирики, который устремил на него взгляд, исполненный жалости, и спросил, действительно ли ему так хочется считать дни. Хоть он и понял, что имелось в виду, он потребовал правды. Джирики сказал, что прошло немногим более месяца.
      Это было несколько дней назад.
      Особенно тяжело бывало по ночам. Лежа в своем гнезде из мягких одеял в доме Джирики или бродя по мягкой влажной траве под незнакомыми звездами, Саймон терзался несбыточными планами побега, планами, которые, как он прекрасно понимал, были неосуществимы настолько же, насколько они были отчаянными. Он становился все мрачнее. Он знал, что Джирики беспокоится о нем, и даже переливчатый смех Адиту казался неискренним. Саймон сознавал, что все время говорит о том, как он несчастен, но он не мог этого скрывать, более того - он не хотел этого скрывать. По чьей вине он здесь застрял?
      Они спасли ему жизнь, это несомненно. Неужели действительно было бы лучше замерзнуть насмерть или медленно погибнуть от голода, упрекал он себя, чем жить в неге и холе в качестве гостя, пусть и не совсем свободного, в самом прекрасном городе Светлого Арда? Но даже понимая, что подобная неблагодарность постыдна, он не мог смириться с этой блаженной тюрьмой.
      Один день был похож на другой. Он бродил один по лесу или бросал камешки в бесчисленные ручьи и речки и думал о своих друзьях. Под защитой тинукайского лета было трудно представить себе, как все они там страдают от ужасной зимы. Где Бинабик? Мириамель? Принц Джошуа? Живы ли они? Неужели они пали под натиском черной бури или все еще борются?
      Совсем отчаявшись, он стал просить Джирики снова устроить ему встречу с Амерасу, чтобы умолить ее выпустить его, но Джирики отказался.
      - Я не смею наставлять Праматерь. Она сама решит все, когда ей нужно, когда она тщательно все обдумает. Сожалею, Сеоман, но это все слишком важно, чтобы торопиться.
      - Торопиться! - негодовал Саймон. - К тому времени, когда кто-нибудь что-нибудь предпримет здесь, я уже умру!
      Но Джирики, хоть и заметно опечаленный, оставался непреклонным.
      Из-за постоянных отказов со всех сторон беспокойство Саймона переросло в гнев. Сдержанные ситхи стали казаться невыносимо самодовольными и уверенными в своей непогрешимости. Когда друзья Саймона борются и умирают, вовлеченные в ужасную безнадежную битву с Королем Бурь, да еще и с Элиасом впридачу, эти глупые создания бродят по своему солнечному лесу, напевая и созерцая деревья. Да и сам-то Король Бурь не кто иной, как ситхи. Не удивительно, что его собратья держат Саймона в плену, в то время как внешний мир корчится от ледяного гнева Инелуки.
      Так проносились дни, каждый все более похожий на предыдущий, каждый увеличивающий страдания Саймона. Он перестал ужинать с Джирики, предпочитая наслаждаться пение цикад и соловьев в одиночестве. Его раздражала игривость Адиту, и он стал избегать ее. Ему осточертело быть объектом насмешек и ласк. Он значит для нее не больше, чем болонка для королевы, он это знал. С него хватит. Если он пленник, так и вести себя будет подобающим образом.
      Джирики нашел его в рощице. Он сидел под лиственницами, надутый и колючий, как еж. Пчелы жужжали в клевере, солнце струилось сквозь ветви, рисуя на земле светлый клетчатый узор. Саймон жевал кусок коры.
      - Сеоман, можно с тобой поговорить? - спросил принц. Саймон нахмурился. Он знал, что ситхи, в отличие от смертных, уйдут, если не получат разрешения. Народ Джирики глубоко уважал право на уединение.
      - Думаю, можешь, - сказал, наконец, Саймон.
      - Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Мы идем в Ясиру.
      В Саймоне шевельнулась надежда, но это ощущение было болезненным.
      - Зачем?
      - Не знаю. Знаю только, что нас всех просят прийти, всех, кто живет в Джао э-Тинукай. Так как ты теперь тоже здесь живешь, думаю, тебе следует пойти.
      Надежды Саймона рухнули.
      - Меня не звали. - На миг он представил, как это должно было быть: Шима'Онари и Ликимейя извиняются за свою ошибку, посылают его назад к своим да еще с подарками и с мудрыми советами, как помочь Джошуа и остальным. Еще одна пустая мечта - неужели ему от них никогда не избавиться? - Не хочу я идти, сказал он, наконец.
      Джирики присел около него на корточки, изящно, как птица на ветку.
      - Мне кажется, тебе стоит пойти, Сеоман, - сказал он. - Я не могу заставить тебя и не стану умалять, но там будет Амерасу. Она очень редко испрашивает возможности обратиться к остальным, только в День Танца Года.
      Саймон оживился. Может быть, Амерасу станет просить за него, велит им его отпустить! Но если дело в этом, почему его не пригласили?
      Он притворился безразличным. Как бы то ни было, он кое-чему научился у ситхи.
      - Вот ты снова говоришь о Танце Года, Джирики, - сказал он. - Но ты мне так и не рассказал, что это такое. Я ведь видел Рощу Танца Года, ты знаешь.
      Казалось, Джирики сдерживает улыбку.
      - Не слишком близко, думаю. Ну, пошли, Сеоман, хватит играть. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об обязанностях нашей семьи, а теперь я должен идти. Ты тоже, если намерен идти со мной.
      Саймон бросил через плечо обгрызанную кору.
      - Пойду, если смогу сесть у двери и если мне не нужно будет говорить.
      - Можешь сидеть где угодно, Снежная Прядь. Ты если и пленник, то почетный. Мы стараемся сделать твое пребывание здесь терпимым для тебя. Что же касается второго, я не знаю, о чем тебя могут попросить. Держись, ты же уже почти мужчина, дитя человеческое. Не бойся постоять за себя.
      Саймон нахмурился, раздумывая.
      - Ну, веди тогда, - сказал он.
      Они остановились перед входом в огромный живой шатер. Бабочки были возбуждены, махали своими сверкающими крыльями, так что по лицу Ясиры пробегали разноцветные тени, как ветер по пшеничному полю. Бумажный шелест их нежного трения друг о друга заполнял всю поляну. Саймону вдруг расхотелось входить, и он отпрянул от двери, стряхнув с себя дружескую руку Джирики.
      - Я не хочу слышать ничего плохого, - сказал он. Внизу живота он ощутил холодную тяжесть, какую он обычно чувствовал, когда ждал наказания от Рейчел или старший по кухне. - Я не хочу, чтобы на меня кричали.
      Джирики удивленно посмотрел на него.
      - Никто не будет кричать, Сеоман. Мы, зидайя, так не поступаем. Может быть, к тебе это вообще не будет иметь отношения.
      Саймон в смущении потряс головой.
      - Прости. Конечно, - он глубоко набрал в грудь воздуха, нервно передернулся, потом подождал, когда Джирики снова нежно возьмет его под локоть и проведет к увитой розами двери Ясиры. Крылья тысяч бабочек прошелестели, подобно сухому ветру, когда Саймон и его товарищ вступили в огромную чашу, полную многоцветного света.
      Ликимейя и Шима'Онари, как и раньше, сидели в центре комнаты на низких скамьях около торчащего из земли каменного пальца. Амерасу сидела между ними на более высокой скамье, капюшон ее просторного серого одеяния был откинут. Ее белоснежные волосы мягким облаком свободно лежали на плечах. На ней был пояс из ярко-синего материала, обвивавший тонкую талию, и никаких украшений или драгоценностей.
      Пока Саймон смотрел на нее, ее взгляд скользнул по нему. Он надеялся на улыбку, в которой была бы поддержка или на подбадривающий кивок головы, но его ждало разочарование: ее взгляд соскользнул с него, словно он был просто одним из многих деревьев в огромном лесу. Сердце его упало. Если и были какие-то надежды на то, что Амерасу небезразлична судьба простака Саймона, то можно, решил он, о них забыть.
      Рядом с Амерасу на пьедестале из серого камня стоял любопытный предмет: диск из какого-то бледного, похожего на лед, материала. Он был водружен на широкую подставку из темного и блестящего ведьминого дерева, изрезанного замысловатой ситхской резьбой. Саймон принял его за настольное зеркало - он слышал, что такие бывают у важных дам - но, странно, это зеркало не давало отражения. Края диска были острыми, как у леденца, обсосанного почти до прозрачного состояния. Цвет его был белым цветом зимней луны, но в нем, казалось, сонно переливаются другие оттенки. Широкая плоская чаша из какого-то полупрозрачного материала лежала перед диском, помещенным в резную подставку.
      Саймон не мог слишком долго смотреть на этот предмет. Меняющиеся цвета вызывали в нем беспокойство: каким-то странным образом изменчивый камень напомнил ему серый меч Скорбь, а это воспоминание ему не хотелось трогать. Он отвернулся и обвел глазами великолепный зал.
      Как и обещал Джирики, все обитатели Джао э-Тинукай собрались в Ясире в этот день. Одетые в своей подчеркнуто яркой манере, расцвеченные, как редкие птицы, златоглазые ситхи все же казались необычайно сдержанными, даже для таких замкнутых особ, которыми обычно являлись. Многие таза обратились на Саймона и Джирики, когда те вошли, но ни один взгляд не задержался надолго: внимание собравшихся, казалось, было сосредоточено на трех фигурах в середине огромного древесного шатра. Обрадованный тем, что его никак не выделяют, Саймон выбрал место с краю, где они с Джирики и уселись. Он нигде не видел Адиту, но понимал, что ее трудно будет выделить из такого пестрого и многочисленного сборища.
      Долгое время не было ни движения, ни разговора, хотя у Саймона создалось ощущение, что какие-то скрытые токи движутся вне поля его сознания, что все присутствующие обращаются на недоступном ему уровне. Но он не был настолько бесчувственным, чтобы не уловить напряжение притихших ситхи, ясное ощущение неловкого ожидания. В воздухе было какое-то предгрозовое напряжение.
      Он уже стал думать, не собираются ли они таким образом провести весь остаток дня, подобно соперникам-котам, которые собираются на стене и пытаются переглядеть друг друга, как внезапно Шима'Онари встал и начал говорить. На этот раз правитель Джао э-Тинукай не утруждал себя выступлением на вестерлинге ради Саймона, а прибег к музыкальному языку ситхи. Он говорил довольно долго, сопровождая речь плавными движениями рук, рукава его бледно-желтого одеяния трепыхались, когда он подчеркивал свои слова. Для Саймона это было нагромождением непонятных жестов на невразумительную речь.
      - Мой отец говорит об Амерасу и просит прислушаться к ней, - шепотом перевел Джирики. Саймон усомнился. Шима'Онари говорил слишком громко и долго, чтобы сказать так мало. Он оглядел серьезные, похожие на кошачьи, лица сидящих. Что бы там ни говорил отец Джирики, он пользовался нераздельным и даже до страшного полным вниманием своего народа.
      Когда Шима'Онари закончил, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она тоже долго говорила на языке зидайя.
      - Она говорит, что Амерасу очень мудрая, - объяснил Джирики. Саймон нахмурился.
      . Когда Ликимейя закончила, пронесся общий легкий вздох, как будто все собравшиеся разом перевели дыхание. Саймон тоже тихо выдохнул, его вздох был вздохом облегчения: по мере того как непостижимые звуки ситхской речи наполняли шатер, Саймону все труднее было сосредоточиться. Даже бабочки над ним беспокойно ерзали, а солнечные зайчики, проникая через их крылья, плавали по огромному залу.
      Наконец поднялась сама Амерасу. Здесь она казалась не такой хрупкой, как в собственном доме. Саймон тогда подумал о ней, как о святой великомученице, но сейчас он заметил в ней что-то от ангела - силу, которая таится глубоко, но может вырваться наружу чистым белым светом. Ее длинные волосы развевались на легком ветерке, который создавали тысячи крылышек.
      - Я вижу здесь смертное дитя, - сказала она, - а посему буду говорить так, чтобы ему было понятно, так как многое из того, что я скажу, исходит от него. Он вправе это слышать.
      Несколько ситхи повернули головы и посмотрели на Саймона. Саймон, которого ее слова застали врасплох, опустил голову и смотрел вниз, пока они не отвернулись.
      - В сущности, - продолжала Амерасу, - как ни странно, вполне возможно, что то, что я собираюсь сказать, лучше подходит для языка судходайя. Смертные постоянно жили под какими-то тенями, не одной, так другой. Это одна из причин, по которой мы назвали их Дети Заката, когда впервые пришли в Светлый Ард. Она помолчала. - Дети людей, смертные, имеют множество представлений о том, что с ними будет после смерти, и они все спорят, кто прав, а кто нет. Эти разногласия часто приводили к кровопролитию, как будто они стремились послать гонцов, чтобы выяснить, кто из них прав. Подобные гонцы, насколько мне известна философия смертных, никогда не возвращаются, чтобы сообщить своим собратьям ту истину, которой они жаждут.
      Но среди смертных есть рассказы о тех, кто возвращается как бестелесный дух, хотя они и не приносят с собой ответов. Эти духи, эти привидения являются молчаливым напоминанием о смерти. Те, кому встретились подобные духи, называются одержимыми. - Амерасу передохнула; было впечатление, что ее чрезвычайная способность владеть собой изменяет ей. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. - Это слово, которого у нас, зидайя, нет, но, может быть, нам следовало бы его иметь.
      Тишина была абсолютной, если не считать тихого шелеста тончайших крыльев.
      - Мы спаслись бегством с Дальнего Востока, думая, что сможем избежать Небытия, которое царило в нашей стране - Стране Сада. Это известно всем, кроме смертного мальчика: даже наши дети, рожденные после Бегства из Асу'а, впитывают это с материнским молоком - посему я не стану сейчас повторять это здесь.
      Достигнув этой новой земли, мы думали, что спасены от той тени. Но часть ее последовала за нами. Это пятно, эта тень - в нас самих. Так же, как у людей Светлого Арда, которые живут под тенью неминуемой смерти.
      Мы древний народ. Мы не боремся с непобедимым. Поэтому мы и сбежали из Венига Досай-э, чтобы не быть уничтоженными в бесполезной борьбе. Но проклятие нашей расы не в том, что мы отказываемся отдавать жизнь, бросая бессмысленный вызов великой тени, но в том, что мы вместо этого прижимаем к себе эту тень и держим ее крепко, радуясь, словно прижимаем к себе любимое дитя.
      Мы принесли с собой эту тень. Возможно, ни один живущий и мыслящий не в состоянии обходиться без этой тени, но мы, зидайя, несмотря на свою долгую жизнь, в сравнении с которой жизнь смертных кажется кратким мгновением, как у светлячка, мы тоже не можем не замечать этой тени, которая есть смерть. Мы не можем делать вид, что ничего не знаем о Небытии. Мы носим его в себе, как мрачную тайну.
      Смертные смертны, и это их страшит. Мы, когда-то населявшие землю Сада, тоже должны умереть, хотя срок нашей жизни гораздо больше. Каждый из нас при рождении уже заключает в себе смерть, которая становится частью нашего естества. На протяжении веков мы ждем, когда она нас заключит в свои объятия, в то время как смертные плодятся и умирают, как мыши. Мы создаем из собственной смерти оболочку для нашего существования, превращаем ее в нашего заветного личного друга, позволяя жизни вращаться вокруг нас и наслаждаясь мрачным обществом Небытия.
      Мы не откроем Детям Заката секрета нашего почти бессмертия, хотя мы ветви одного дерева. Мы отказали в вечной жизни Детям Руйана, тинукедайя, и прижимали смерть все теснее к своей груди. Мы тоже одержимы, дети мои. Единственным правильным миром является мир смертных. А мы - одержимые.
      Он не понял большей части того, что сказала Праматерь, но голос Амерасу действовал на Саймона, как упреки любящих родителей. Он чувствовал себя маленьким и незначительным, но успокаивало то, что голос рядом и что он обращен к нему. Ситхи вокруг него сохраняли свою привычную невозмутимость.
      - Потом явились мореходы, - сказала Амерасу, голос ее стал мощнее, - и им показалось мало жить и умирать в пределах Светлого Арда, как смертным мышам, которые населяли его до этого. Им было мало кусков, которые мы им бросали. Мы, зидайя, могли бы остановить их вторжение, прежде чем они обрели свое величие, но мы предпочли оплакивать утрату красоты, втайне предаваясь радости. Грядет наша смерть! - славный безвозвратный конец, который превратит наши тени в реальность. Мой муж, Ий'Унигато, был одним из таких ситхи. Его нежное поэтическое сердце любило смерть больше, чем он когда-либо любил свою жену или сыновей, порожденных его чреслами.
      Впервые среди собравшихся пронесся тихий шепот - неясное бормотание, едва ли более громкое, чем шелест крыльев над головами. Амерасу грустно улыбнулась.
      - Это тяжело выслушивать, - сказала она, - пришло время говорить правду. Изо всех зидайя лишь один не жаждал тихого забытья. Это был сын мой Инелуки, и он горел. Я не имею в виду то, как он умер - это можно рассматривать, как злую иронию или как фатальную обреченность. Нет, Инелуки горел жизнью, его свет разгонял тени - по крайней мере, некоторые из них.
      Всем известно, что произошло. Всем известно, что Инелуки убил своего нежного отца, что тогда с ним покончили, вызвав разрушение Асу'а, когда он боролся, чтобы спасти себя от смерти, а весь свой народ - от забвения. Но его горение было так сильно, что он не смог мирно уйти в тень, которая следует за жизнью. Я проклинаю его за то, что он сотворил с моим мужем, своим народом и самим собой, но мое материнское сердце все-таки исполнено гордости. Клянусь Кораблями, привезшими нас, он горел тогда, и он до сих пор горит. Инелуки не умрет!
      Амерасу подняла руку, когда новая волна шепота прокатилась по Ясире.
      - Спокойствие, дети, спокойствие! - крикнула она. - Праматерь не заключила в свои объятия эту тень. Я не одобряю его за то, каким он стал сейчас, я только говорю о том страстном духе, которого никто не проявил, когда только подобный дух один и мог спасти нас от нас самих. И он нас действительно спас, потому что его сопротивление и даже само безумие его породило в других желание бежать сюда - в этот дом изгнания. - Она опустила руку. - Нет, мой сын исполнился ненависти. Она не позволила ему по-настоящему умереть, но превратилась в пламя, более горячее, чем его собственное, и оно поглотило его. И ничего не осталось от того яркого пламени, которое было моим сыном, - глаза ее затуманились. - Почти ничего.
      Когда она замолкла на время, Шима'Онари поднялся, направился было к ней, говоря что-то тихо на ситхском наречии. Амерасу покачала головой.
      - Нет, внук мой, позволь мне договорить. - В голосе ее послышались гневные нотки. - Это все, что мне осталось. Если меня не выслушают, опустится тьма, не похожая на ту желанную смерть, о которой мы грезим во сне. Это будет хуже Небытия, которое изгнало нас из нашего Сада за морем.
      Шима'Онари, потрясенный, опустился рядом с Ликимейей, лицо которой казалось окаменевшим.
      - Инелуки изменился, - подвела итог Амерасу. - Он стал таким, каких еще не видел свет - дымящимся угольком отчаяния и ненависти, живущим лишь для того, чтобы переделать то, что когда-то было несправедливым, ошибочным и трагически недооценивалось, но теперь является просто фактами жизни. Подобно нам, Инелуки все еще пребывает в царстве прошлого. Но в отличии от своих живых собратьев, ему недостаточно копаться в воспоминаниях. Он живет или существует - вот тут язык смертных недостаточно точен, - чтобы увидеть, как уничтожается все ныне сущее в мире, исправляется несправедливость; но он не видит иного пути, кроме пути ярости. Его справедливость будет жестока, а способы ее насаждения - еще ужаснее.
      Она придвинулась к предмету на каменном пьедестале, положив свои тонкие пальцы на край диска. Саймон испугался, что она порежется, и его обуял ужас при мысли, что он увидит кровь на тонкой золотистой коже Амерасу.
      - Я давно знала, что Инелуки вернулся, как и все вы. Но в отличие от некоторых я не отгоняла от себя эту мысль и не перемалывала ее ради удовольствия испытать боль от нее, как иногда притрагиваются к синяку или ране. Я думала, я сомневалась, и я говорила с теми немногими, кто в состоянии мне помочь, пытаясь понять, что может зреть в темном мозгу моего сына. Последним, кто принес мне эти известия, был этот мальчик Сеоман, хотя он сам того не подозревал и до сих пор не знает половины того, что мне удалось получить от него.
      Саймон снова почувствовал на себе взгляды, но его собственные глаза были устремлены на излучающее свет лицо Амерасу, обрамленное белым облаком волос.
      - Это и к лучшему, - сказала она. - это дитя человеческое получало удары судьбы, и удача выпадала ему в самых удивительных обстоятельствах, но он не чародей и не герой. Он великолепно выполнил свои обязанности, нельзя возлагать на его юные плечи большую ношу. То, что я от него узнала, кажется, дало мне возможность определить истинные намерения Инелуки. - Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. - Он ужасен, могу вам это сказать, хотя слова слишком слабы. Я старейшая среди вас, я, Амерасу, Рожденная на Борту. Но среди вас найдутся такие, которые втайне усомнятся, которые по-прежнему будут отворачиваться от грядущего ужаса. Многие из вас предпочли бы жить с красивыми воображаемыми тенями, а не с уродливой черной тенью - тенью, которую простирает над нами мой сын.
      Поэтому я покажу вам то, что я увидела, тогда и вы тоже поймете. Если мы все еще сможем отворачивать лица свои, во всяком случае мы больше не сможем притворяться. Мы можем какое-то время удерживать зиму, но в конце концов она поглотит и нас. - Голос ее вдруг набрал мощь, хотя в нем слышалась печаль. Если мы с радостью бросаемся в объятия смерти, давайте хотя бы признаем, что мы именно это и делаем! Давайте хоть раз посмотрим на себя честно, пусть и в конце пути.