— Вернись, Сеоман Снежная Прядь, — сказала она. — Это Роща Танцев Года. Туда нельзя.

— Так останови меня, — прорычал он. Может, она пустит ему в спину стрелу. Он уже имел случай наблюдать устрашающую ловкость, с которой Адиту пускала стрелы всего несколько дней назад. Сестра Джирики выпустила четыре стрелы в ствол дерева с пятидесяти шагов, и они вонзились почти в одну точку. У него не было сомнения, что и другие ее соплеменницы не менее искусны, но сейчас ему было все равно. — Убей меня, если хочешь, — добавил он, но подумал, не искушает ли он судьбу.

Слегка ссутулившись, он широким шагом направился вниз по склону к белоствольным березам. Никакой стрелы не было, и он рискнул обернуться: та, которую звали Майесу, все еще стояла там, где он ее оставил. Ее тонкое лицо выглядело озадаченным.

Он побежал вниз мимо рядов берез. Через мгновение он почувствовал, что склон выравнивается, и вдруг понял, что снова бежит наверх. Он остановился, потом прошел вперед, чтобы найти место, с которого ему будет видно, где он находится. Вся огромная чаша долины снова лежала внизу перед ним, а он опять очутился на ее краю, только на некотором расстоянии от того места, где стояла, наблюдая за ним, ситхи.

Яростно ругаясь, он снова припустил вниз по склону, вновь почувствовал, как выпрямляется под ногами земля, и — снова подъем! Он так и не приблизился ко дну долины больше, чем на треть расстояния, насколько он мог судить.

Ветер вздыхал в ветвях, шелестела листва берез, а у Саймона было такое чувство, что он, как это бывает во сне, делает безнадежные попытки одолеть этот спуск.

Наконец, охваченный отчаянием, он зажмурился и ринулся вниз. Сначала было жутко, потом миг пьянящего возбуждения, когда земля стала уходить из-под ног. Ветви деревьев хлестали его по лицу, только чудом он не врезался в один из многочисленных стволов, но когда он остановился и огляделся, то увидел, что опять стоит наверху, а перед ним Майесу в своей легонькой юбочке, развевающейся на ветру.

— Я же сказала тебе, что нельзя входить в Рощу Танцев Года, — сказала она, как будто объясняла горькую истину ребенку. — А ты думал, что можно? — Вытянув свою изящную шейку, она покачала головой. Глаза ее были расширены от любопытства. — Странное создание.

Она повернулась и начала спускаться по склону в сторону Джао э-Тинукай. Саймон постоял немного и пошел за ней. Опустив голову и упершись взглядом в собственные сапоги, уныло загребающие высокую траву, он вскоре оказался перед домом Джирики. Наступил вечер, и у пруда стрекотали цикады.

— Превосходно, Сеоман! — сказала ему на следующий день Адиту. Она внимательно изучала на доске для шента расположение фигур, довольно кивая головой. — Ложный путь! Идти в противоположную сторону от Того, чего хочешь достичь. Ты делаешь успехи.

— Это не всегда получается, — мрачно сообщил он. Глаза ее заблестели.

— Нет. Иногда нужна более глубокая стратегия. Но начало положено.

Бинабик и Слудиг недалеко углубились в лес, лишь настолько, чтобы защитить свой лагерь от резкого ветра, носившегося над равниной, ветра, чей голос перешел в непрерывный вой. Лошади нервно переступали с ноги на ногу, и даже Кантака проявляла беспокойство. Она только что возвратилась из своего третьего похода в лес и теперь сидела, насторожив уши, будто прислушиваясь к какому-то ожидаемому, но тем не менее страшному предупреждению. В глазах ее отражалось пламя костра.

— Ты думаешь, мы здесь в большей безопасности, человечек? — спросил Слудиг, затачивая свой меч. — Я бы предпочел оказаться на равнине, а не в лесу.

Бинабик нахмурился.

— С вероятностью. Но в таком случае ты оказываешь предпочтение для встречи с этими волосатыми великанами, которых мы видывали.

Белый путь, дорога, соединяющая северные пределы Альдхорта, поворачивала наконец на самой западной оконечности леса и вела их к югу, впервые после спуска со старой Туметайской дороги, где они были с Саймоном много дней назад. Вскоре после поворота к югу они заметили группу белых фигур, движущихся на каком-то расстоянии позади — фигур, которыми, как они оба поняли, могли быть только гюны. Великаны, которые когда-то не хотели покидать своих охотничьих угодий у подножия Пика Бурь, теперь, казалось, распространились по всей северной земле. Помня урон, нанесенный бандой этих чудовищ их большому отряду, ни тролль, ни риммерсман не питали ложных иллюзий насчет того, что им вдвоем удастся выжить после встречи с этими лохматыми великанами.

— Почему ты думаешь, что безопаснее углубиться в лес? — настаивал Слудиг.

— Не могу говаривать с определенностью, — признался Бинабик. — Но я имею знание, что очень маленькие буккены не преуспевают в прерывании тоннелей под Альдхортом. Мы имеем вероятность, что гюны тоже питают очень большое отвращение к лесу.

Слудиг фыркнул, и лезвие громко шаркнуло по точильному камню.

— А тот гюн, которого Джошуа убил у Наглимунда, когда мы обнаружили Саймона? Он-то был в лесу.

— Упоминаемого тобой великана туда загоняли, — сказал Бинабик раздраженно. Он зарыл в угли вторую птицу, обернутую листьями. — Жизнь не дает обещание, Слудиг, но не будет ли более правильным пользоваться небольшим количеством возможностей, которые нам повстречаются?

После некоторого молчания риммерсман заговорил:

— Ты правильно рассуждаешь, тролль. Просто я устал. Хорошо бы уже добраться до того места, куда мы идем, до этой самой Скалы прощания! Я бы хотел отдать Джошуа этот проклятый меч и отоспаться с недельку. В постели.

Бинабик улыбнулся.

— Это-то обязательно. Но Торн не является мечом Джошуа. Я даже не имею уверенности, что он предназначается ему. — Он встал и взял в руки длинный сверток, прислоненный к дереву. — Я вообще не имею знания, для чего он предназначен, — Бинабик развернул клинок, обнажив его темную поверхность. — Видишь? — спросил он, поднимая сверток. — Сейчас Торн полагает, что его может понести даже маленький тролль.

— Не говори о нем, как о живом, — заметил Слудиг, быстро осенив себя знаком древа. — Это противно природе.

Бинабик посмотрел на него.

— Он, с очевидностью, не полон такой жизнью, как медведь, птица или человек, но в нем имеется нечто, превышающее металл. И ты имеешь известность об этом, Слудиг.

— Может быть, это и так. — Риммерсман нахмурился. — Да нет, же, проклятие, я знаю, что это так. Вот почему я не люблю об этом говорить. Мне снятся сны о пещере, где мы его нашли.

— В этом нет большого удивления для меня, — тихо промолвил тролль. — Это было страшное место.

— Но дело даже не в месте, даже не в черве или в смерти Гримрика. Мне снится этот проклятый меч, человечек. Он там лежал среди костей, как будто поджидал нас. Холодный-холодный, как змея в своей норе…

Слудиг замолк. Бинабик внимательно смотрел на него, но ничего не говорил.

Риммерсман вздохнул:

— Мне все равно непонятно, какой прок от него Джошуа.

— Я вместе с тобой не имею такого знания, но этот меч обладает очень великой силой. И мы имеем должность сохранять это в памяти. Смотри на него, Слудиг. Мы слишком очень много размышляли о своих трудностях и потерях, и почти забывали о Торне. А ведь он — персонаж легендарности! Имеется вероятность, что это самое великое оружие, когда-либо созданное в Светлом Арде, и могущественность его сильнее власти копья Ойндут, принадлежавшего Эрну, или пращи Чукку.

— Может, он и могущественный, — проворчал Слудиг, — но у меня сомнения насчет того, приносит ли он удачу. Сира Камариса он не спас.

Бинабик как-то таинственно улыбнулся:

— Когда рыцарь сваливался в залив Ферракоса, меч не плавал с ним. Все это мы слышали в рассказе шуга Таузера. В этом заключается причина, почему мы обнаружили его на Драконьей горе. Иначе он лежал бы на океанском дне вместе с сиром Камарисом.

Ветер пронзительно выл, сотрясая ветви над их головами. Слудиг переждал какое-то время, потом придвинулся поближе к уютному костру.

— Как мог такой великий рыцарь свалиться за борт? Дай Бог мне умереть более достойным образом, в разгаре битвы. Это еще раз доказывает, хоть у меня и так нет сомнений, что судно — вещь крайне ненадежная.

Улыбка Бинабика стала шире:

— Неужели я слышу слова потомка величайших в мире мореплавателей? — Выражение его лица стало серьезным. — Однако следует сказать, что некоторые питают сомнения в этом, что его смыло волной. Некоторые утверждают, что он сам потоплял себя.

— Что? Именем Узириса, с чего это вдруг он мог сделать такое? — Слудиг в негодовании ткнул палкой в костре.

Тролль пожал плечами:

— Это просто разговоры, но я всегда стараюсь обратить свое внимание к этим вещам. Кинкипа! Большая жалость, что я не имел времени читать их еще немного снова! Вот, например, он повествует в истории Престера Джона, что сир Камарис во многом имел одинаковость с нашим принцем Джошуа. Он был человек меланхолический. Он также питал восхищение к королеве Джона Эбеке. Король Престер Джон сделал Камариса ее особым защитником. Когда Роза Эрнисадарка, как ее многие именовывали, умерла, рождая Джошуа, Камарис, говорят, получил сильное огорчение. Он имел странное поведение, начал обвинять вашего Бога и небеса, оставил меч и доспехи, как человек, решивший служить Господу, или как некто, решивший расстаться с жизнью. Он направлялся в свой дом в Винитте после посещения в качестве паломника Санкеллана Эйдонитиса. Во время бури его проглотил океан у острова Хач.

Бинабик наклонился и достал обернутых листьями птиц из огня, стараясь не обжечь свои короткие пальцы. Огонь трещал, а ветер выл, не умолкая.

— Да, — произнес Слудиг наконец, — то, что ты рассказал, только укрепило меня в решении избегать по возможности сильных мира сего. Кроме герцога Изгримнура, у которого трезвая голова на плечах, остальные все с заскоками и глупы, как гуси. Твой принц Джошуа, прости меня, среди них первый.

Бинабик снова улыбнулся:

— Он не есть мой принц Джошуа, во-первых; во-вторых, он и вправду с заскоками, как ты выразился. Но он неглуп. Совсем неглуп. И он — имеется такая вероятность, — наша последняя надежда остановить надвигающуюся бурю. — Затронув неприятную тему, тролль занялся ужином. Он протянул одну из дымящихся птиц риммерсману. — На, поешь. Может быть, гюнам нравится холод, и они оставят нас в покое. Тогда нам удастся выспаться.

— Это нам просто необходимо. Предстоит еще долгий путь, прежде чем мы отдадим этот чертов меч.

— Мы имеем обязательность это сделать в память о тех, кто погиб, — сказал Бинабик, вглядываясь в чащу, — мы не можем позволять себе не выполнять задания.

Пока они ели, Кантака встала и прошлась по лагерю, внимательно прислушиваясь к завыванию ветра.

По всей Белой пустыне яростно бушевала метель. Снег, гонимый воющим ветром, был готов сорвать кору с деревьев вдоль потрепанной северной опушки Альдхортского леса. Огромная гончая, совершенно не обращая внимания на такую недружелюбную погоду, легко скакала навстречу слепящим порывам ветра и снега, ее каменные мускулы играли под гладкой шкурой. Когда собака поравнялась с Ингеном, Королевский Охотник полез за пазуху и достал кусок обгрызенного высохшего мяса, на конце которого было что-то, подозрительно напоминающее ноготь. Белая гончая расправилась с ним в секунду, затем остановилась, вглядываясь в темноту, ее затуманенные глазки горели желанием снова пуститься в путь. Инген почесал у нее за ушами, его рука в рукавице скользнула по крутым мышцам челюстей, способных раздробить камень.

— Да, Никуа, — шепнул охотник, голос глухо отдавался в его шлеме. Глаза его были так же полны нетерпения, как и у гончей. — Ты взяла след, ты чуешь, а? Как будет гордиться нами Королева! Имя мое будет восславляться, пока солнце не сгниет и не почернеет, скатившись с неба.

Он приподнял забрало и подставил лицо резкому ветру. Он был так же уверен в том, что добыча ждет его впереди и что он неумолимо приближается к ней, как в том, что где-то вверху, за этой тьмой, сверкают холодные звезды. В тот миг он не чувствовал себя крепким неутомимым гончим псом, который был его знаком и чья оскаленная морда украшала его шлем. Нет, он был более изощренным, по-кошачьи хитрым хищником, созданием, исполненным свирепости, но способным действовать неслышно, крадучись. Он чувствовал на лице своем леденящую ночь и твердо знал: ничто в подлунном мире не может укрыться от него надолго.

Инген Джеггер вытряхнул из рукава хрустальный кинжал и пристально посмотрел на него, как в зеркало, способное дать его отражение, отражение того Ингена, который когда-то страшился смерти и неизвестности. Уловив дерзкий луч звезды или луны, мерцающий клинок вспыхнул холодным голубым пламенем, резьба на нем зазмеилась под пальцами. Он достиг всего, о чем мечтал, и даже большего. Королева в серебряной маске поставила перед ним задачу, которая была достойна легенды. Он близок к свершению — эта уверенность заставила его содрогнуться, и Инген снова упрятал кинжал в рукав.

— Вперед, Никуа, — шепнул он, словно невидимые звезды, подслушав, могли выдать его. — Пора настигнуть добычу. Быстрей вперед! — Инген вскочил в седло. Его застоявшийся конь встрепенулся, пробуждаясь.

Снег метался в пустынной ночи, там, где за миг до того стояли конь, человек и собака.

День угасал, полупрозрачные стены дома Джирики постепенно темнели. Адиту принесла ужин из фруктов и теплого хлеба в комнату Саймона — добрый жест, который он оценил бы еще более, если бы она сама не осталась, вызывая тем его раздражение. Не то чтобы Саймону не нравилось ее общество или его не восхищала ее экзотическая красота: пожалуй, именно красота и неосознанное бесстыдство девушки волновали его, не давая сосредоточиться на таком повседневном занятии, как еда.

Адиту снова провела пальчиком по его позвоночнику. Саймон чуть не поперхнулся.

— Не делай этого!

Ситхи с интересом взглянула на него.

— Почему? Тебе больно?

— Нет! Конечно, нет. Щекотно, — он отвернулся, сердясь на себя за дурные манеры, но не слишком. Как обычно в присутствии Адиту, он чувствовал ужасное смущение. Рядом с Джирики, несмотря на всю его необычность, Саймон никогда не ощущал себя неуклюжим смертным; около Адиту он чувствовал, что вылеплен из грязи.

Сегодня на ней было всего лишь немного перышек, драгоценных бус и несколько полосок ткани. Тело ее блестело от благовонных масел.

— Щекотно? Разве это неприятно? — спросила она. — Я не хочу причинять тебе боль или неудобство, Сеоман, но просто ты такой, — она попыталась подобрать нужное слово, — такой необычный. Я никогда таких не видела вблизи. — Ей, кажется, нравилось его смятение. — Ты здесь такой широкий… — Она провела пальцем от одного его плеча до другого, вздохнув, когда он снова заскрежетал зубами. — Совершенно очевидно, что ты не похож на нас.

Саймон, снова уклонившийся от ее прикосновения, издал глухой звук недовольства. Ему было с ней неловко, — это было совершенно ясно. В ее присутствии он ощущал какую-то проклятую чесотку, а наедине с самим собой то ждал ее прихода, то боялся его. Каждый раз, когда он украдкой взглядывал на ее тело, обнаженное с нескромностью, которая все еще потрясала его до глубины души, он вспоминал гневные проповеди отца Дреозана. Саймон, к своему огромному удивлению, обнаружил, что священник, которого он считал круглым дураком, оказался, в конце концов, прав: дьявол и вправду расставляет ловушки для плоти. Простое наблюдение за движениями Адиту, исполненными кошачьей грации, рождало в нем сознание греха. Это было тем более ужасно, что он знал: сестра Джирики даже не принадлежит к роду человеческому.

Как учил его священник, он держал перед собой светлый образ Элисии, Матери Божией, когда ощущал зов плот. В Хейхолте этот образ встречался на каждом шагу — на картинах и в скульптуре во множестве часовен, освещенных свечами, — но сейчас его беспокоило предательское поведение собственной памяти. В его воспоминаниях лицо Святой Матери Узириса казалось более легкомысленным и более… кошачьим… чем пристало святому образу.

Несмотря на это постоянное смятение духа, он был благодарен Адиту за старания скрасить его одиночество, какими бы несерьезными ни казались они ему порой и как бы ни задевали его чувств ее насмешки. Он был к тому же благодарен ей за то, что она кормила его. Джирики редко бывал дома, а Саймон никогда не знал точно, какие овощи, фрукты или иные, менее знакомые растения, которых так много в саду принца, можно есть без опаски. И не было никого, кроме его сестры, кому бы он мог довериться. Даже в первом семействе, у Корня и Ветки, как называл их Джирики, не было ничего похожего на прислугу. Каждый сам себя обслуживал, как и пристало ситхи, привыкшим к одиночеству. Саймон знал, что ситхи держат животных, вернее, что долина полна животных, которые приходят, когда их зовут. Козы и овцы позволяли доить себя, так как среди пищи, которую приносила Адиту, были нежнейшие сыры, но ситхи, видимо, никогда не ели мяса. Саймон иногда с тоской думал обо всех этих доверчивых животных, которые бродят по тропинкам Джао э-Тинукай. Он знал, что никогда не причинит им вред, но — Эйдон! — как было бы славно съесть баранью ножку!

Адиту снова коснулась его. Саймон мужественно сделал вид, что не обращает на это внимания. Она встала и прошла мимо мягкого гнездышка из одеял, служившего Саймону постелью, остановившись у надутой парусом голубой стены. Сначала, когда Джирики впервые привел его в комнату, стена была алой, но гостеприимный хозяин как-то изменил ее цвет на более спокойный небесный. Когда Адиту провела по ней своими пальчиками с длинным ногтями, ткань скользнула вбок, как занавес, открыв позади другую, большую по размеру комнату.

— Давай вернемся к нашей игре, — сказала она. — Ты слишком серьезен, дитя человеческое.

— Мне никогда не научиться, — пробормотал Саймон.

— Ты не стараешься. Джирики утверждает, что у тебя хорошая голова, хотя мой брат, бывало, заблуждался и раньше. — Адиту достала из складки в стене кристаллический шар, который начал светиться от ее прикосновения. Она поместила его на деревянную треногу, и его свет наполнил комнату. Затем она вынула резной ящичек из-под доски для шента и достала из него полированные камешки, которые служили фишками в игре. — Кажется, я только что обзавелась Лесными Жаворонками. Иди сюда, Сеоман, перестань дуться и давай играть. Прошлый раз у тебя была превосходная идея: бежать от того, что действительно ищешь. — Она погладила его по руке, отчего по его спине побежали мурашки, и улыбнулась одной из своих странных ситхских улыбок, полных непостижимого значения.

— У Сеомана на сегодня другие игры. — В дверях стоял Джирики, одетый в церемониальное платье — богато вышитое одеяние, в котором переплетались различные оттенки желтого и синего. На нем были мягкие серые сапоги, у пояса меч Индрейу в таких же серых ножнах, три длинных пера серой цапли вплетены в его локоны. — Он получил вызов.

Адиту тщательно расставила фигуры на доске.

— Придется мне играть одной, если, конечно, ты не останешься, Ивовая Ветвь. — Она взглянула на него из-под полуопущенных век.

Джирики покачал головой.

— Нет, сестричка, я должен сопровождать Сеомана.

— Куда я иду? — спросил Саймон. — Кто меня вызывает?

— Праматерь, — Джирики поднял руку и сделал какой-то краткий торжественный знак. — Амерасу Рожденная на Борту хочет видеть тебя.

Пока он в молчании шел под звездами, Саймон думал обо всем, что он видел с того момента, как оставил Хейхолт. Подумать только, что когда-то он опасался, что так и умрет слугой в замке! Неужели ему так и придется все время посещать странные места и встречаться со странными людьми? Амерасу может помочь ему, но все равно он уже устал от всего необычного. К тому же, осознал он, содрогнувшись от панического страха, если Амерасу или кто-то другой не придет ему на выручку, прекрасные, но ограниченные просторы Джао э-Тинукай — это все, что ему предстоит видеть до конца дней своих.

Но самым странным, неожиданно подумал он, было то, что куда бы он ни шел, что бы он ни видел, он все равно оставался тем же Саймоном, может быть, меньшим простаком, но не сильно отличавшимся от кухонного мальчишки, который жил в Хейхолте. Те давние мирные дни, казалось, ушли безвозвратно, исчезли безнадежно, но Саймон, их проживший, все еще очень зримо присутствует на земле. Моргенс велел ему соорудить себе дом в своей голове, и тогда никто не сможет его отнять. Может быть, старый доктор это и имел в виду? Оставаться самим собой, независимо от того, где находишься, от того безумия, что творится вокруг? Но что-то здесь все-таки не так.

— Не стану обременять тебя наставлениями, — сказал неожиданно Джирики, испугав его. — Существует специальный ритуал, который следует выполнять перед посещением Праматери, но тебе он неизвестен, да ты и не смог бы его выполнить целиком, если бы я тебе о нем рассказал. Поэтому, я думаю, не стоит и беспокоиться. Мне кажется, что Амерасу хочет видеть тебя ради тебя самого, а не для того, чтобы выслушать, как ты исполняешь Шесть Песен Почтительной Просьбы.

— Шесть чего?

— Это неважно. Запомни одно: хотя Праматерь того же рода, что и мы с Адиту, мы оба — Дети Последних Дней. Амерасу Рожденная на Борту была в числе первых говорящих существ, которые ступили на территорию Светлого Арда. Я не собираюсь тебя пугать, — добавил он поспешно, увидев встревоженное выражение освещенного луной лица Саймона — но только хочу предупредить, что она отличается даже от моих родителей.

Они снова погрузились в молчание, пока Саймон обдумывал сказанное. Неужели эта красивая женщина с печальным лицом, которую он тогда видел, — действительно одно из старейших живых существ на свете? Он не сомневался в правдивости Джирики, но даже в самом буйном воображении не мог представить себе того, о чем услышал.

Извилистая тропинка привела их к каменному мосту. За рекой они оказались в более густо поросшей лесом местности. Саймон пытался запомнить тропинки, по которым они шли, но заметил, что память не держит их, как невозможно удержать бесплотный свет звезды. Он запомнил лишь, что они перешли через несколько потоков, каждый из которых звучал более мелодично, чем предыдущий, пока, наконец, не вошли в ту часть леса, что показалась совсем тихой. Среди этих суковатых деревьев даже песни цикад звучали приглушенно. Ветви качались, но ветер был безмолвен.

Когда они наконец-то остановились, Саймон с удивлением понял, что они стоят перед гигантским, затянутым паутиной деревом, которое он обнаружил при первой попытке бегства. Бледный свет проникал через путаницу шелковых нитей, словно на огромное дерево был накинут светящийся плащ.

— Я уже был здесь, — медленно проговорил Саймон. От теплого неподвижного воздуха ему захотелось спать, и в то же время он почувствовал оживление.

Принц взглянул на него, но ничего не сказал, просто повел его к дубу. Джирики положил руку на поросшую мхом дверь, так глубоко ушедшую в кору, что, казалось, дерево выросло вокруг нее.

— У нас есть разрешение, — сказал он тихо. Дверь бесшумно отворилась внутрь.

За дверью было невероятное: узкий вестибюль тянулся перед ними, так же опутанный шелками, как дерево снаружи. Крошечные огоньки, не больше светлячков, горели среди спутанных нитей, наполняя коридор своим трепетным светом. Саймон, который мог с чистой совестью поклясться на святом древе, что за этим дубом ничего не было, кроме других деревьев, не мог понять, откуда взялся этот бесконечный коридор. Он шагнул назад к дверям, чтобы понять, как этот возможно и не идут ли они под землю, но Джирики взял его за локоть и мягко заставил снова перешагнуть порог. Дверь за ними захлопнулась.

Их со всех сторон окружали огоньки и шелковая паутина, как будто они двигались среди облаков и звезд. Странная сонливость все еще не покидала Саймона: все детали были четкими и ясными, но он не имел представления, сколько времени они продвигались по сверкающему коридору. Наконец они пришли к более открытому пространству — покою, который был полон запаха кедра и цветущей сливы, а также других трудно определимых ароматов. Крошечные мерцающие огоньки не были здесь так многочисленным, и комната была полна длинных дрожащих теней. Время от времени стены поскрипывали, как будто Саймон и Джирики стояли в трюме корабля или в дупле дерева, размеры которого были невероятны. Он услыхал как бы звук падающей воды, словно последние капли прошедшей грозы стекали с ветвей в лужу. Неясные силуэты обрамляли стены, они были подобно человеческим фигурам — возможно, статуи, потому что были абсолютно неподвижны.

Саймон внимательно огляделся вокруг. Глаза его еще не привыкли к полумраку. Вдруг что-то коснулось его ноги. Он подскочил и вскрикнул, но тут же мигающие огоньки позволили ему рассмотреть, что это хвост, который мог принадлежать только кошке; она быстро исчезла в потемках возле стены.

Саймон затаил дыхание.

Каким бы странным ни было это место, решил он, в нем нет ничего страшного. Комната, погруженная в полумрак, была исполнена атмосферы тепла и спокойствия, чего он до сих пор не наблюдал нигде в Джао э-Тинукай. Юдит, пышнотелая хозяйка хейхолтской кухни, пожалуй, назвала бы ее уютной.

— Приветствую тебя в моем доме, — раздался голос из мрака. Огоньки разгорелись ярче вокруг одного на силуэтов, осветив беловолосую голову и спинку высокого кресла. — Подойди, дитя человеческое. Я тебя отсюда вижу, но сомневаюсь, чтобы ты мог видеть меня.

— У Праматери очень острое зрение, — сказал Джирики; Саймону показалось, что в голосе ситхи были нотки удовольствия. Он ступил вперед. В золотом свете возникло древнее и одновременно юное лицо, которое он видел в зеркале Джирики.

— Ты находишься перед Амерасу И'Сендиту но-э-са'Онсерей, Рожденной на Борту, — возвестил Джирики, стоя позади него. — Прояви уважение. Снежная Прядь.

Саймон не замедлил последовать его словам. Он опустился на дрожащие колени и склонил перед ней голову.

— Встань, смертный юноша, — сказала она тихо. Голос ее был глубоким и ровным. Он задел память Саймона. Неужели их краткое общение с помощью зеркала так глубоко врезалось в память?

— Ммм, — пробормотала она. — Ты даже выше, чем мой юный Ивовый Прутик. Найди, пожалуйста, табурет для этого юноши, Джирики, чтобы мне не приходилось смотреть на него снизу вверх. Возьми и себе стул.

Когда Саймон уселся рядом с Джирики, Амерасу внимательно рассмотрела его. Саймон вдруг страшно смутился, но любопытство взяло верх, и он тоже исподтишка рассматривал ее, пытаясь лишь избегать ее пугающе глубоких глаз.

Она была такой, какой он ее запомнил: блестящие белые волосы, кожа обтягивает красивую лепку лица. Кроме безмерной глубины ее взгляда, единственным указанием на ее древний возраст, о котором рассказал Джирики, была та осторожная нарочитость, с которой она двигалась, как будто костяк ее был хрупким, как высохший пергамент. Тем не менее она была чрезвычайно красива. Пойманный в паутину ее взгляда, Саймон подумал, что на заре жизни Амерасу, очевидно, была такой же потрясающе, ослепительно великолепной, как солнечный лик.

— Ну что? — промолвила она наконец. — Ты как рыбка, вынутая из воды.

Саймон кивнул.

— Тебе нравится в Джао э-Тинукай? Ты один из первых представителей рода человеческого в этих краях.

Джирики выпрямился, удивленный:

— Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?

Она не обратила на него внимания, не спуская глаз с Саймона. Он ощущал ее притяжение, мягкое, но неотступное, — так тянут трепещущую рыбешку из глубины на поверхность.

— Говори, дитя человеческое. Что ты об этом думаешь?

— Я… для меня честь быть здесь гостем, — проговорил он, наконец, и проглотил ком в горле, которое вдруг совсем пересохло. — Это почетно, но… я не хочу оставаться в этой долине. Во всяком случае, не навсегда.

Амерасу откинулась на спинку стула. Он почувствовал, что притяжение слегка ослабло, хотя ее присутствие оказывало на него сильное воздействие.

— Меня это не удивляет. — Она глубоко вздохнула и грустно улыбнулась. — Но для того, чтобы устать от этой жизни так, как я, нужно пробыть в заточении здесь очень долго.

— Мне уйти. Праматерь? — забеспокоился Джирики.

Его вопрос несколько испугал Саймона. Он ощущал огромную доброту и огромную боль ситхи, но в ней было столько силы! Он знал, что захоти она, он останется здесь навсегда, она может удержать его одной лишь силой своего голоса и призывом глаз, похожих на бесконечные лабиринты.

— Мне уйти? — повторил Джирики.

— Я понимаю, что тебе больно, когда я так говорю. Ивовый Прутик, — сказала Амерасу, — но ты самый дорогой из моих младших, и ты силен. Ты можешь выслушать правду. — Она медленно пошевелилась в кресле, ее рука с длинными пальцами легла на грудь. — Ты, дитя человеческое, тоже познал утраты. Это видно по твоему лицу. Но хоть каждая потеря трагична, жизнь и утраты среди смертных возникают и угасают так быстро, как листья на ветру при смене времен года. Я не хочу показаться жестокой. Но я не хочу и жалости. Ни ты и никто иной из смертных не видели, как проходят мимо сухие столетия, голодные тысячелетия, не видели, как высасывается самый свет и цвет из твоего мира и остается выхолощенная память. — Странно, но когда она говорила, лицо ее вдруг помолодело, как будто печаль была самой живой ее частицей. Теперь Саймон смог узреть гораздо больше, чем просто намек на ее былое великолепие. Он опустил голову, не в силах произнести ни слова.

— Конечно нет, — сказала она с какой-то дрожью в голосе. — Я это видела, вот почему я сейчас здесь, в темноте. Не потому, что я боюсь солнца или недостаточно сильна, чтобы выдержать яркий дневной свет. — Она рассмеялась, звук этот был похож на печальный зов ночной птицы. — Нет, это оттого, что в темноте мне лучше видны былые времена и лица.

Саймон поднял голову.

— У вас было два сына, — молвил он тихо. Он понял, почему ее голос кажется таким знакомым. — Один из них ушел.

Лицо Амерасу стало жестче:

— Они оба ушли. Что ты рассказывал ему, Джирики? Эти рассказы не для маленьких сердец смертных.