Эолер ехал по гребню, наблюдая, как похожие на муравьев фигурки кишат в низинах под горой. Звук молотов, бьющих по клиньям, разносился по заснеженным горам.

Сначала он не понимал, зачем Скали нужно строить такое количество жилищ: хоть армия завоевателя и имела внушительные размеры, она была не настолько большой, чтобы не разместиться в покинутых эрнистирийцами домах. Только взглянув на низкое северное небо, Эолер понял, что происходит.

Очевидно все население страны Скали, все риммеры, старые и молодые, женщины и дети, должны переселиться сюда. Он посмотрел на маленькие упорно работающие фигурки.

— Если уж в Эрнистире в конце месяца тьягара идет снег, то на севере, в Наарведе и Скогги, наверное, просто ледяной ад. Клянусь Багбой! Вот так идея! Скали загнал нас в пещеры. Теперь он переселит свой народ на захваченные у нас земли.

Несмотря на все, что его народ уже претерпел от рук воинов Скали Острого Носа, несмотря на то, что король Ллут погиб, принц Гвитин был изувечен и замучен, а сотни жителей его собственного графства погибли под серыми небесами западных лугов, граф, к своему удивлению, обнаружил, что в нем еще остались скрытые доселе запасы злости и первобытной ненависти. То, что наездники Скали патрулируют дороги Эрнистира, было само по себе достаточно плохо, но то, что они собираются доставить сюда своих жен и детей, наполнило Эолера даже большей яростью, чем та, что он испытал, видя гибель первых эрнистирийцев при Иннискрике. Ощущая здесь, наверху, свою полную беспомощность, он проклинал захватчиков и пообещал себе, что еще увидит, как шакалы Скали побегут назад к себе под ударами хлыстов — те из них, которым не доведется умереть на узурпированных землях.

Внезапно граф Над Муллаха затосковал по настоящей честной битве. Войска эрнистирийцев были так зверски разгромлены под Иннискриком, что они в дальнейшем могли вести лишь арьергардные бои. А теперь их загнали в Грианспог, и они могли только изредка тревожить захватчиков. Боже, как славно было бы помахать мечом на просторе, выстроиться в ряды плечо к плечу, выставив вперед сверкающие щиты и слушая боевые трубы! Граф знал, что глупо испытывать подобные желания, знал, что будучи разумным человеком, он всегда предпочитал трезвые речи звону мечей, но сейчас ему хотелось простых и открытых действий. Открытые военные, действия, несмотря на бессмысленное насилие и ужас, казались прекрасным безумием, в которое можно было броситься, как в объятия любимой.

И зов этой притягательной, но опасной возлюбленной становился все сильнее. Целые народы вдруг двинулись в путь, все, включая погоду, перевернулось вверх ногами, правителями стали безумцы, а страшные легенды стали явью — так вдруг захотелось чего-то простого!

Но желая этого бездумного освобождения накопившихся эмоций, Эолер прекрасно сознавал, как он возненавидит его приход: плоды насилия не всегда достаются достойным и мудрым.

Эолер обогнул самые дальние сторожевые посты и кружным путем объехал лагеря риммерсманов Скали, которые простирались далеко в поля вокруг столицы Эрнистира. Он проехал по холмистой местности, называемой Диллати, которая была как бы береговой защитной линией для Эрнистира, предупреждающей от нападения с моря. И вправду, Диллати явилась бы непреодолимой преградой для возможного захватчика, но вторжение, сломившее Эрнистир, пришло с совершенно противоположной стороны.

Жители этих мест были народом подозрительным, но за время войны они уже привыкли к разного рода беженцам, поэтому Эолеру удалось найти приют в нескольких домах. Те, кто пускал его в дом, гораздо больше интересовались новостями, чем тем фактом, что перед ними был граф Над Муллаха. В эти дни самой расхожей монетой были слухи.

Далеко от больших городов никто толком не знал ничего о принце Джошуа вообще, не говоря уже о том, что его борьба с Верховным королем может быть как-то связана с судьбой Эрнистира. Никто в этих краях не ведал, жив ли принц Джошуа, и уж конечно, не представлял, где он может быть. Но эти горные жители слышали о смертельной ране, полученной их собственным королем Лугом, от проходивших мимо солдат, которым удалось выжить в битве при Иннискрике. Поэтому хозяева домов были рады узнать от Эолера, что дочь их короля жива и что все еще существует королевский двор, хоть и в изгнании. До войны им было довольно безразлично, что говорит или делает их король в Тайге, но он все же был частью их жизни. Эолер понял, что они находят утешение в мысли, что осталась хотя бы тень бывшего королевства, как будто семья Луга могла быть гарантией того, что рано или поздно риммерсманы будут изгнаны с их земли:

Спустившись с Диллати, Эолер объехал стороной Краннир с его высокими городскими стенами, этот самый странный и изолированный город Эрнистира. Он направил лошадь к Абенгейту в устье реки Баралейна. Он не удивился, что здешние эрнистирийцы умудряются жить под тяжелой рукой как Элиаса, так и Скали: абенгейтцы славились своей гибкостью. В стране часто шутили на их счет, называя город северным Пирруином за их большую любовь к доходам и нелюбовь к политике, во всяком случае, той политике, которая мешала торговле. Именно здесь Эолеру удалось получить первые сведения о месте пребывания Джошуа, причем произошло это совершенно по-абенгейтски.

Эолер ужинал вместе со священником из Наббана в таверне на набережной. На улице завывал ветер и хлестал дождь, стуча в окна и барабаня по крыше. Под самым носом бородатых риммерсманов и высокомерных эркинландцев — новых завоевателей Эрнистира — этот святой отец, который, возможно, хлебнул лишнего, рассказал Эолеру, может быть, и не очень связную, но крайне занимательную историю. Он только что прибыл из Санкеллана Эвдонитиса и поклялся, что ему рассказал там некто, кого он назвал «самым важным священником в Санкеллане», что Джошуа Безрукий не погиб в Наглимунде. Принц и семеро других проследовали на восток через степи и находятся в безопасности. Эти сведения, как сказал священник, были ему сообщены только в обмен на клятву о полном молчании.

Сразу после этого сообщения сотрапезник Эолера, исполненный пьяного раскаяния, умолял его о молчании, точно так же, был уверен граф, как он умолял до этого многих, кому точно так же доверил этот секрет. Эолер согласился с совершенно серьезным видом.

В этом повествовании его заинтересовало несколько подробностей. Точное число выживших могло служить подтверждением его достоверности, хотя все это было похоже на зарождение легенды Однорукий принц и его отважная семерка. К тому же угрызения святого отца в отношении разглашения тайны казались искренними. Он не рассказал этого, чтобы возвысить себя в глазах собеседника, он скорее был похож на человека, не способного удержать секрета, даже чтобы спасти душу от адского пламени.

Тут, конечно, были и вопросы: зачем человеку, занимающему высокий церковный пост, каковым, казалось, является источник информации, доверять такие важные сведения простаку, на глупом лице которого совершенно ясно написано, что на него нельзя полагаться. Совершенно очевидно, что такой жизнерадостный пропойца не удержится от рассказа, тем более о таком предмете, который живо интересует раздираемый войной Север. Эолер был озадачен, но и заинтригован. Над Фростмаршем гремел гром, а граф Над Муллаха обдумывал поездку в степные края за Эркинландом.

Позже этой ночью, возвращаясь из конюшни, ибо Эолер никогда не доверял посторонним заботу о своем коне — привычка, которая всегда оказывалась выгодной, — он остановился у дверей таверны. Вдоль улицы дул резкий ветер, неся снежные заряды; громыхали ставни, за причалами беспокойно бормотало море. Было впечатление, что все жители Абенгейта исчезли. Полуночный город казался призрачным кораблем, плывущим под луной без капитана.

Странный свет переливался в северном небе: желтый и синий, лиловатый, как след молнии в грозовом небе. Горизонт пульсировал трепещущими лучащимися полосами, не похожими на что-либо ранее виденное Эолером — это сияние было одновременно леденящим и исполненным жизни. По сравнению с замерзшим Абенгейтом север казался необычайно оживленным, и на какой-то миг Эолеру показалось, что вообще не стоит бороться дальше. Мир, который он знал, исчез и не вернется никогда. Может быть, лучше с этим смириться…

Он хлопнул руками в перчатках. Хлопок прозвучал глухо и замер. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от свинцовой тяжести мыслей. Да, это свечение обладало притягательной силой.

И куда теперь направиться? До луговых краев, о которых говорил священник, несколько недель пути. Эолер знал, что можно двигаться вдоль моря, через Меремунд и Вентмуг, но это означало одинокий путь через Эркинланд, который провозгласил свою полную преданность Верховному королю. Или следовать в направлении северного сияния — на север, к своему дому в Над Муллахе. Его замок в руках наместников Скали, но те из его людей, что остались живы в сельской местности, приютят его, сообщат новости, а также снабдят провизией на дорогу. Там он сможет повернуть на восток и проехать мимо Эрчестера под покровом огромного леса. Раздумывая, он наблюдал яркое зрелище на небе. Свет с севера был поистине очень холодным.

Вокруг корабля громоздились волны, на небе носились растрепанные грозовые тучи. Потемневший горизонт прорезал зигзаг молнии.

Кадрах ухватился за поручни и застонал, когда «Облако Эдны» взмыло вверх, а затем снова нырнуло в ложбинку между волнами. Над их головами паруса хлопали на сильном ветру, издавая звуки, похожие на удары хлыста.

— О, Бриниох Небесный! — молил монах. — Дай нам перенести эту бурю!

— Да это вовсе и не буря, — сказала Мириамель с презрением. — Ты вообще еще не видел настоящего шторма.

Кадрах застонал:

— Да я и не хочу!

— Кроме того, ты же молишься языческим богам! Я-то думала, ты эйдонитский монах.

— Я целый день молил Узириса вмешаться, — сказал Кадрах. Лицо его было белым, как рыбье мясо. — Вот я и подумал, что пора попробовать что-то другое. — Он привстал на цыпочки и перегнулся за борт. Мириамель отвернулась. Через мгновение монах занял прежнее положение, вытирая пот рукавом. По палубе прокапал дождь.

— А вас, леди, — спросил он, — ничего не беспокоит?

Она удержалась от язвительного ответа. Вид его действительно был жалок: редкие пряди волос прилипли ко лбу, под глазами круги.

— Многое, но только не пребывание на корабле в открытом море.

— Считайте, что вам здорово повезло, — пробормотал он и снова повис на поручнях. Но вдруг глаза его расширились. Он завопил и откинулся назад, плюхнувшись на палубу.

— Мощи Анаксоса! — завопил он. — Спасите нас! Что это?

Мириамель приблизилась к поручням и увидела серую голову, подпрыгивающую на волнах. Она была похожа на человеческую, хотя без волос, но и без чешуи, гладкая как у дельфина. В ротовом отверстии, обведенном красным, не было зубов, а глаза были похожи на гнилую ежевику. Подвижный рот округлился, как бы собираясь петь. Он издал странное булькающее гудение, затем исчез в волнах; мелькнули перепончатые ноги с длинными пальцами. Через мгновение голова снова возникла над водой, на этот раз ближе к кораблю. Она за ними наблюдала.

Мириамель почувствовала спазмы в желудке.

— Килпа, — прошептала она.

— Это ужасно, — произнес Кадрах, все еще скорчившись на палубе. — У нее лицо проклятой души.

Пустые черные глаза следили за Мириамелью, когда она сделала несколько шагов вдоль борта. Она прекрасно поняла монаха. Килпа была гораздо страшнее любого животного, каким бы свирепым оно ни было, потому что она была так сильно похожа на человека и при этом лишена даже малейшего подобия человеческого понимания или чувства.

— Я уже несколько лет ни одной не видела. И, кажется, ни одной не видела так близко.

Мысли ее обратились к детству, к поездке, которую она совершила со своей матерью Илиссой из Наббана на остров Винитту. Килпы скользили вверх и вниз в кормовой волне, и тогда они казались Мириамели существами почти красивыми, вроде дельфинов или летучих рыб. Увидев одну из них так близко, она поняла теперь, почему в тот раз мать поспешно оттащила ее от поручней. Она содрогнулась.

— Вы сказали, что видели их прежде, моя леди? — спросил голос. Она обернулась и увидела позади Аспитиса, который держал руку на плече сидящего на корточках Кадраха. Монаху явно было очень плохо.

— Во время очень давней поездки в… Вентмут, — поспешно сказала она. — Они ужасны, правда?

Аспитис медленно кивнул, глядя на Мириамель, а не на скользкое серое существо, подпрыгивающее на волнах за бортом.

— Я не знал, что килпы заплывают в холодные северные воды, — сказал он.

— А Ган Итаи разве не может удерживать их подальше от корабля, — спросила она, пытаясь переменить тему. — Почему эта подплыла так близко?

— Потому что ниски утомилась и отправилась немного вздремнуть, а также потому, что килпы очень осмелели. — Аспитис нагнулся и, подняв с палубы гвоздь с квадратной шляпкой, швырнул его в безмолвного наблюдателя. Гвоздь с плеском упал в воду в футе от безносой и безухой головы килпы. Черные глаза даже не моргнули. — Они стали очень активны последнее время, как никогда раньше, — сказал граф. — Они потопили несколько маленьких суденышек и были случаи нападения на большие. — Он поспешно поднял руку, сверкнув золотыми перстнями. — Но не бойтесь, леди Мария. Лучшей певицы, чем моя Ган Итаи, нет во всем мире.

— Это жуткие твари, а я совсем болен, — застонал Кадрах. — Мне нужно пойти лечь, — не обращая внимания на протянутую графом руку, он с трудом поднялся и нетвердой походкой пошел прочь.

Граф повернулся и прокричал указания членам экипажа, которые возились с непокорными снастями.

— Надо закрепить такелаж, — объяснил он. — Надвигается ужасный шторм, и нам придется убрать паруса. — Как бы в подтверждение его словам на северном горизонте снова сверкнула молния. — Не согласитесь ли вы разделить со мной вечернюю трапезу? — Над волнами пронесся раскат грома, и их обдало дождевыми брызгами. — Ваш попечитель сможет, таким образом, преодолевать свой недуг наедине с самим собой, а вы не останетесь в одиночестве, если шторм и вправду разыграется. — Он улыбнулся, обнажив свои ровные зубы.

.Мириамель это показалось соблазнительным, но она проявляла осторожность. В Аспитисе чувствовалась скрытая сила, как будто в нем таилось что-то опасное. Это в какой-то степени напомнило ей старого герцога Изгримнура, который обращался с женщинами с нарочитой почтительностью, как бы опасаясь, что его грубость и неотесанность могут в любой момент вырваться наружу, шокировать и оскорбить. Аспитис тоже, казалось, должен был что-то сдерживать, и ее это страшно интриговало.

— Спасибо, ваша светлость, — произнесла она наконец. — Я почту это за честь, но вы должны будете извинить меня, если мне придется отлучаться время от времени, чтобы узнать, как себя чувствует брат Кадрах и не нуждается ли он в помощи и поддержке.

— Если бы вы этого не делали, — сказал он, нежно беря ее под руку, — вы не были бы той доброй и заботливой леди, которую я вижу перед собой. Насколько я могу судить, вы как одна семья: вы уважаете Кадраха, как родного дядюшку.

Мириамель не могла удержаться и оглянулась на волны, когда граф уводил ее: килпа все еще плавала в зеленых волнах, не спуская с них глаз. Рот ее казался круглой черной дырой.

Слуга графа, хмурый и худой, с зеленовато-бледным лицом, руководил двумя пажами, которые уставляли стол фруктами, хлебом и белым сыром. Турес, самый маленький из них, сгибался под тяжестью блюда с холодной говядиной. Он остался помочь слуге, подавая ему приборы, когда тот с нетерпением истинного артиста взмахивал рукой. Маленький паж казался очень догадливым: его темные глаза следили за малейшим знаком бледнолицего слуги, но тот все же нашел несколько раз причину придраться и поддать ему за медлительность.

— Вы на редкость хорошо переносите морское путешествие, леди Мария, — сказал Аспитис, с улыбкой наполняя бокал из прекрасного медного кувшина. Он послал ей этот бокал с другим пажом. — Вы и раньше бывали на море? Путь от Келлодшира до той точки в Наббане, что мы называем Веир Майнис. Великая Зеленая долина, далек.

Мириамель про себя чертыхнулась. Может быть. Кадрах прав. Нужно было придумать историю попроще.

— Да. То есть, нет. Не бывала. Почти не бывала, — она медленно тянула вино из бокала, заставив себя улыбнуться графу, несмотря на кислый вкус напитка. — Мы несколько раз спускались на корабле по Гленивенту. Я бывала и на Кинслаге, — она снова надолго приложилась к бокалу, обнаружила, что выпила все вино, и в смущении поставило его на стоя. Что этот человек подумает о ней?

— Кто это мы?

— Простите? — она виновато отставила бокал, но Аспитис принял это за знак и наполнил его снова, пододвинув к рей с понимающей улыбкой. Каюта кренилась от качки, вино грозило вылиться через край, Мириамель подхватила бокал и держала его очень осторожно.

— Я спросил, кто это «мы», леди Мария, если позволите. Вы и ваш опекун? Вы и ваша семья? Вы упомянули своего отца, барона… барона… — он нахмурился. — Тысяча извинений, но я запамятовал его имя.

Мириамель тоже забыла. Она скрыла свою панику, снова отхлебнув из бокала; глоток получился долгим. Наконец, имя всплыло в памяти.

— Барон Сеоман.

— Ну конечно же, барон Сеоман. Это он возил вас по Гленивенту?

Она кивнула в надежде, что больше не попадет впросак.

— А ваша матушка?

— Умерла.

— Аа-а, — золотистое лицо Аспитиса помрачнело, как солнце, когда на него набегают облака. — Простите, я задаю так много вопросов. Мне очень печально слышать это.

На Мириамель снизошло вдохновение.

— Она умерла от чумы в прошлом году.

Граф кивнул:

— Так много народу умерло. Скажите мне, леди Мария, если вы позволите мне задать вам последний очень откровенный вопрос: есть ли кто-нибудь, кому вы обещали свою руку?

— Нет, — поспешила она с ответом, и тут же подумала, не следовало ли ей дать более взвешенный и менее поспешный ответ, не грозивший лишними осложнениями. Она глубоко вздохнула под пристальным взглядом графа. Сильный запах благовоний наполнял каюту. — Нет, — повторила она. Он все-таки был очень хорош.

— А-а, — Аспитис серьезно кивнул. Со своим юным лицом и блестящими кудрями он казался ребенком, играющим роль взрослого. — Но вы ничего не едите, леди. Вам не нравится?

— О нет, граф Аспитис! — сказала она взволнованно, выбирая, куда бы поставить бокал, чтобы взяться за нож. Она заметила, что бокал пуст. Аспитис проследил за ее взглядом и наклонил кувшин.

Пока она копалась в еде, Аспитис говорил. Как бы извиняясь за допрос, которому он ее подверг до этого, он вел беседу, легкую, как пух, повествуя в основном о странных или тупых происшествиях при дворе Наббана. Послушать его, так это был просто блестящий двор. Рассказчик он был превосходный, и вскоре она смеялась его историям. Из-за всей этой качки и тесноты каюты, которая, казалось, сжимала ее, у нее возникло опасение, что она слишком много смеется. Все это было похоже на сон. Ей было трудно удерживать взгляд на улыбающемся лице Аспитиса.

Когда она вдруг поняла, что вообще не видит графа, она почувствовала легкое прикосновение руки к своему плечу: Аспитис стоял позади нее, все еще болтая о придворных дамах. Сквозь винные пары, наполнившие ее голову, она чувствовала его прикосновение, горячее и властное.

— …но их красота, конечно, довольно… искусственная, если вы меня понимаете, Мария. Я не хочу сказать ничего неподобающего, но когда на герцогиню Нессаланту дунет ветерок, пудра летит с ее щек, как снег с горной вершины! — Рука Аспитиса нежно сжала ее плечо, затем передвинулась на другое, когда он переменил позу. Попутно пальцы его нежно пробежали по ее затылку. Она вздрогнула. — Не поймите меня неправильно, — сказал он. — Я буду до гроба защищать честь и красоту любой из придворных дам Наббана, но ничто не может сравниться с непорочной красотой деревенской девушки. — Его рука опять скользнула на ее шею, и прикосновение было нежным, как крыло пташки. — Вы именно такая красавица, леди Мария. Я счастлив, что судьба свела нас. Я уже забыл, как выглядит лицо, которое не нуждается в украшении…

Комната вдруг завертелась. Мириамель выпрямилась, задев бокал и пролив вино. Несколько капель, похожих на кровь, попали на ее салфетку.

— Мне нужно на воздух, — сказала она.

— Моя леди, — голос Аспитиса выражал озабоченность, — вам плохо? Я надеюсь, мой убогий стол не пошел вразрез с вашим нежным строением?

Она взмахнула рукой, пытаясь успокоить его и стремясь лишь выбраться из этой жаркой, душной, благоухающей каюты и слепящего света лампы на свежий воздух.

— Нет, нет, я просто хочу побыть на воздухе.

— Но там же буря, моя леди. Вы промокнете насквозь. Я не могу этого допустить.

Она проковыляла к двери:

— Прошу вас. Мне плохо.

Граф беспомощно пожал плечами.

— Позвольте мне, по крайней мере, дать вам теплый плащ, чтобы защитить вас от сырости. — Он хлопнул в ладони, призывая пажей, которые вынуждены были сидеть в крохотном помещении, служившем одновременно и кладовой и кухней. Один из пажей стал рыться в большом сундуке в поисках подходящей одежды, а несчастная Мириамель стояла рядом. Наконец ее укутали в пахучий плащ с капюшоном, отдающий сыростью; Аспитис, одетый подобным же образом, взял ее под локоть и проводил на палубу.

Ветер набирал силу. Потоки дождя обрушивались вниз, превращаясь в каскады золотых искр, когда пролетали через пространство, освещенное фонарем, и снова исчезали в темноте. Грохотал гром.

— Пойдемте хотя бы под навес, леди Мария, — кричал Аспитис, — или мы оба схватим какую-нибудь ужасную болезнь! — Он провел ее вперед, где была натянута полосатая парусина, гудящая на сильном ветре. Рулевой в развевающемся плаще поклонился, когда они нырнули под навес, но крепко держал штурвал. Они уселись на куче подмокших ковров.

— Спасибо, — сказала Мириамель. — Вы очень добры. Так глупо с моей стороны доставлять вам столько беспокойства.

— Меня беспокоит лишь одно: не оказалось бы лекарство страшнее самой болезни, — заметил Аспитис. — Если бы мой врач узнал об этом, он тут же приставил бы мне пиявок от мозговой горячки.

Мириамель рассмеялась и тут же вздрогнула. Несмотря на холод, от резкого морского воздуха ей сразу стало лучше. Она больше не чувствовала, что вот-вот упадет в обморок; более того, она настолько взбодрилась, что даже не возразила, когда граф Эдны и Дрины обвил ее плечи заботливой рукой.

— Вы странная, но очень интересная молодая женщина, леди Мария, — прошептал граф Аспитис, едва слышно за ревом волны. Его теплое дыхание приятно щекотало ее холодное ухо. — Я чувствую в вас какую-то тайну. Неужели все селянки так полны притягательной силы?

Мириамель совершенно растерялась от трепета, наполнившего все ее существо: страх и возбуждение опасно смешивались в ней.

— Не надо, — произнесла она наконец.

— Не надо чего, Мария? — Шторм бушевал и ревел, а прикосновение Аспитиса было таким волнующим.

Перед ней возникали беспорядочные образы, которые приносил этот бурный ветер: холодное, отчужденное лицо отца, криво улыбающийся юный Саймон, берега Эльфевента, мелькание света и тени… Кровь горячо стучала в ушах.

— Нет, — сказала она, высвобождаясь из объятий графа. Она выбралась из-под тента и смогла, наконец, выпрямиться. Мокрый ветер хлестал ее по лицу.

— Но, Мария…

— Спасибо за прекрасный ужин, граф Аспитис. Я вам доставила массу хлопот и прошу за это прощения.

— Вам совершенно не за что извиняться, леди.

— Тогда я желаю вам спокойной ночи, — она постояла на сильном ветру, потом двинулась нетвердыми шагами по раскачивающейся палубе, затем, держась за стену каюты — к трапу, ведущему вниз, в узкий коридор. Она ступила через дверь в каюту, которую делила с Кадрахом. Мириамель стояла в темноте, прислушиваясь к ровному шумному дыханию монаха и радовалась, что он не проснулся. Через несколько мгновений она услышала стук сапог Аспитиса по трапу, дверь его каюты отворилась и закрылась за ним.

Мириамель долго стояла, прислонившись к двери. Сердце ее билось так, будто она пряталась ради спасения жизни.

Это любовь? Страх? Какими чарами околдовал ее этот златовласый граф, что она чувствует себя диким загнанным зверем?

Мысль о том, чтобы лечь в постель и попытаться заснуть, когда Кадрах храпит на полу, была невыносимой. Она слегка приоткрыла дверь и прислушалась, затем выскользнула в коридор и снова на палубу. Несмотря на хлещущий дождь, шторм, казалось, немного улегся. Палуба по-прежнему ныряла так, что ей пришлось держаться за ванты, хотя море стало значительно спокойнее.

Ее привлекла тревожная, но все же притягательная мелодия. Песня свивалась и развивалась, прошивая бурную ночь, как серебряно-зеленая нить. Она была то мягкой и нежной, то пронзительно громкой, но эти перемены были так плавны, что невозможно было уловить, что происходило за миг до этого, или понять, как может происходить или даже существовать что-то иное, нежели то, что происходит сейчас.

Ган Итаи сидела, скрестив ноги, на полубаке, голова была откинута так, что капюшон свободно лежал на плечах, а белые волосы трепал ветер. Глаза ее были закрыты. Она раскачивалась, как будто ее песня была быстрой рекой, отнимавшей все ее силы.

Мириамель натянула свой капюшон и устроилась у стены каюты, чтобы послушать.

Песня ниски продолжалась, наверное, час, плавно меняя тона, размеры. Порой ее льющиеся в ночь слова казались стрелами, пущенными вперед, чтобы сверкать и жалить, порой — собранием драгоценных камней, ослепляющих своими жгучими красками. Через все это проходила мелодия, более глубокая и постоянно присутствующая, — мелодия, которая рассказывает о мирных зеленых глубинах, о сне и о наступлении тяжелой, успокоительной тишины.

Мириамель очнулась, как будто ее встряхнули. Когда она подняла голову, то увидела перед собой Ган Итаи, которая с любопытством смотрела на нее со своего поста. Теперь, когда ниски кончила петь, рев океана казался монотонным и бесцветным.

— Что ты здесь делаешь, дитя?

Мириамели стало как-то неловко. Она никогда раньше не бывала так близко к поющей ниски. У нее было чувство, что она подсмотрела что-то интимное.

— Я вышла на палубу подышать. Я ужинала с графом Аспитисом, и мне стало плохо. — Она набрала побольше воздуха, чтобы подавить дрожь в голосе. — Ты так чудно поешь.

Ган Итаи хитро улыбнулась:

— Это так, иначе «Облако Эдны» не могло бы совершить столько благополучных рейсов. Иди сюда, посиди и поговори со мной. Я могу пока не петь, а поздние вахты так одиноки. Мириамель вскарабкалась наверх и уселась рядом с ниски.

— Ты устаешь от пения? — спросила она.

Ган Итаи тихо рассмеялась:

— Мать устает, когда растит детей? Конечно, но это как раз то, чем я занимаюсь.

Мириамель украдкой взглянула на морщинистое лицо Ган Итаи. Глаза ниски пристально смотрели из-под белых бровей на водяные брызги и вздымающиеся валы.

— Почему Кадрах называет вас тинук… — она старалась вспомнить слово.

— Тинукедайя. Потому что это мы и есть — Дети Океана. Твой опекун — образованный человек.

— Но что это значит?

— Это значит, что мы всегда жили на океане. Даже в далеком Саду мы всегда обитали на краю земли. Только прибыв сюда, некоторые дети мореходов изменились. Некоторые совсем покинули море, что мне не дано понять. Это все равно, что перестать дышать и утверждать, что так жить очень хорошо, — она покачала головой и поджала тонкие губы.

— А откуда вы происходите?

— Мы издалека. В Светлом Арде мы недавно.

Мириамель посидела, задумавшись.

— Ниски всегда казались мне похожими на враннов. Вы на них очень похожи.

Смех Ган Итаи был шелестящим.

— Я слышала, — сказала она, — что несмотря на различие, некоторые звери становятся похожими друг на друга, потому что у них одинаковый образ жизни. Возможно, вранны, как и тинукедайя, слишком долго склоняли головы, — она снова рассмеялась, но этот смех не показался Мириамели счастливым. — А ты, дитя, — спросила ниски, — теперь твоя очередь отвечать на вопросы. Что привело тебя сюда?

Мириамель взглянула на нее, не готовая к такому вопросу.

— Почему ты здесь? Я обдумала сказанное тобой и не готова тебе поверить.

— А граф Аспитис поверил, — сказала Мириамель с некоторым вызовом.

— Может, это и так, но я совсем другая, чем он. — Ган Итаи устремила на Мириамель ясный взгляд. Даже в тусклом свеет фонаря глаза ниски сверкали, как антрацит. — Доверься мне.

Мириамель покачала головой и попыталась отстраниться, но сильная тонкая рука удержала ее.

— Прости, — сказала Ган Итаи. — Я тебя испугала. Позволь тебя успокоить. Я поняла, что от тебя не исходит никакой опасности, по крайней мере для «Облака Эдны», а это то, что меня заботит. Мои сородичи считают меня не такой, как все, потому что я быстро делаю выводы. Когда мне что-то или кто-то нравится, то они мне нравятся. — Она сухо рассмеялась. — Я решила, что ты мне нравишься, Мария, если это действительно твое имя. Если ты хочешь, так оно и будет. Но не нужно меня бояться, меня, старую Ган Итаи.

Оглушенная этой ночью, вином и последними необычными впечатлениями, Мириамель вдруг заплакала.

— Ну, дитя мое, но… — мягкая рука с тонкими сильными пальцами похлопала ее по спине.

— У меня нет дома, — Мириамель пыталась остановить слезы. Она почувствовала, что готова сказать то, что говорить не следует, как бы ей ни хотелось излить душу. — Я… изгнанница.

— Кто же тебя преследует?

Мириамель покачала головой. Брызги взлетели высоко над ними, когда нос корабля снова нырнул во впадину между волнами.

— Я не могу рассказывать об этом, но я в страшной опасности. Вот почему мне пришлось скрываться на вашем корабле.

— А монах? Твой ученый опекун? Он что, тоже в опасности?

Мириамель озадачил вопрос Ган Итаи. У нее не было времени обдумать еще многое.