Он ногой подкинул сук к Саймону и поднял свое оружие. Саймон медленно закружился, держа перед собой сук. Риммер был прав: покрытая снегом земля коварна. Прежде чем даже замахнуться на учителя, он потерял опору и опрокинулся назад. И остался сидеть, сердито нахмурившись.

— Не смущайся, — сказал Слудиг, шагнув вперед и приставив конец своей дубины к груди Саймона. — Когда падаешь, а люди спотыкаются во время стычки, непременно держи клинок перед собой, а то можешь уже не подняться для ее продолжения.

Осознавая смысл сказанного, Саймон заворчал и отвел палку риммера, прежде чем встать на колени. Потом он поднялся и возобновил свое вращение, напоминавшее движения краба.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Слудиг. — Почему не наносишь мне удар?

— Потому что ты быстрее меня.

— Хорошо. Правильно, — заканчивая реплику, Слудиг выбросил вперед свою дубину и нанес сильный удар под ребра Саймону. — Но все время нужно сохранять равновесие. Я тебя застиг в тот момент, когда одна нога была перед другой.

Он замахнулся еще раз, но Саймон на этот раз сумел увернуться и произвести выпад, который Слудиг отбил вниз.

— Вот ты уже кое-чему научился, воин Саймон! — воскликнул Бинабик. Он сидел у разгорающегося огня, почесывая шею Кантаки и наблюдая за игрой дубинок. Неизвестно, то ли от ласки, то ли от того, что ей приятно было смотреть как колотят Саймона, волчица испытывала явное удовольствие: язык ее свисал из раскрытой в улыбке пасти, а хвост трепетал от наслаждения.

Саймон и риммер работали около часа. Саймон не нанес ни единого удара, попавшего в цель, но получил их немало. Когда он наконец плюхнулся на плоский камень подле костра, он был не прочь глотнуть раз-другой канканга из фляги Бинабика. Он бы сделал и третий глоток, но Бинабик отобрал флягу.

— Я бы не оказал тебе дружеской услуги, если бы дал напиться, Саймон, — твердо сказал тролль.

— Это просто потому, что у меня ребра болят.

— Ты молод, и это быстро пройдет, — ответил Бинабик. — Я имею определенную ответственность за тебя.

Саймон сделал гримасу, но не стал спорить. Приятно, когда о тебе заботятся, решил он, даже когда форма заботы тебе не слишком нравится.

Еще два дня езды по холодной погоде вдоль отрогов Тролльфельса и два вечера упражнений, которые Саймон про себя называл «поркой судомоя», не добавили радости в картину мира, какой она ему виделась. Много раз за время обучения, когда он сидел на мокрой земле и ощущал, как еще одна часть тела заявляет о себе криком боли, он порывался сказать Слудигу, что уже расхотел заниматься, но каждый раз воспоминание о бледном лице Хейстена, завернутого в просторный плащ, заставляло его вскочить на ноги и продолжать бой. Стражник хотел, чтобы Саймон овладел этим искусством и мог защитить себя и других. Хейстен не сумел до конца объяснить своих чувств — он не привык к многословным рассуждениям — но часто повторял, что «когда сильный задирает слабого — это неправильно».

Саймон думал о Фенгбальде, союзнике Элиаса, о том, как он возглавил закованных в доспехи людей и сжег часть своего собственного графства, не стесняясь убивать своею собственной рукой только за то, что гильдия ткачей отказалась выполнить его волю. Саймону стало тошно, когда он вспомнил, как восхищался Фенгбальдом и его прекрасными доспехами. Бандиты — вот подходящее название для графа Фальшира и ему подобных. И для Прейратса тоже, хотя красный священник был бандитом похитрее и пострашнее. Саймон догадывался, что Прейратс не испытывает наслаждения, разделываясь с теми, кто выступает против него, как герцог Фенгбальд и ему подобные, он скорее пользуется своей силой с какой-то бездумной жестокостью, не замечая никаких препятствий между собою и своей целью. Но одно другого стоило, — и то и другое было бандитизмом.

Часто одного воспоминания о безволосом попе было достаточно, чтобы Саймон вскочил и начал яростно размахивать мечом. Слудиг отступал, сосредоточенно прищурившись, пока ему не удавалось усмирить ярость ученика и вернуть его к уроку.

Мысль о Прейратсе напоминала Саймону, зачем он должен научиться драться: конечно, искусное владение клинком не способно помочь в борьбе с алхимиком, но оно даст ему возможность продержаться, пока он снова не доберется до Прейратса. У этого священника достаточно грехов, за которые ему предстоит ответить, но Саймону хватало смерти доктора Моргенса и его собственного изгнания, чтобы вновь и вновь скрещивать деревянные мечи со Слудигом в снегах Пустынной равнины.

Вскоре после рассвета на четвертый день пути от Озера голубой глины. Саймон проснулся, дрожа от холода под хлипким прикрытием набросанных сверху ветвей, под которым проводила ночь четверка. Кантака, согревавшая ему ноги, ушла к Бинабику. Потеря меховой (редки была достаточной причиной, чтобы окунуть Саймона в хрустальное утро. Зубы его стучали от холода, пока он выбирал из волос хвойные иголки.

Слудига не было видно, а Бинабик сидел у остатков вчерашнего костра и смотрел на восточный край неба, как бы обдумывая появление солнца. Саймон проследил за его взглядом, но не увидел ничего, кроме бледного светила, которое крадучись появлялось из-за дальних вершин Тролльфельса.

Кантака у ног тролля подняла голову, когда Саймон со скрипом приблизился к ним по снегу, и снова положила ее на лапы.

— Бинабик! Ты не заболел? — спросил Саймон.

Казалось, тролль сначала не услышал его, потом он медленно повернулся, легкая улыбка играла на его лице.

— Доброе утро тебе, друг Саймон, — промолвил он. — Я вполне здоров.

— А-а. Я просто… Ты так пристально смотрел.

— Смотри, — Бинабик протянул вперед руку по направлению к востоку.

Саймон повернулся, чтобы снова взглянуть туда, прикрыв рукой глаза от солнечных лучей.

— Я ничего не вижу.

— Посмотри очень получше. Посмотри на последнюю вершину справа. Вон там, — он указал на ледяной склон, накрытый тенью от встающего за ним солнца.

Саймон вглядывался некоторое время, не желая признаться в неудаче. Почти отчаявшись, он вдруг различил что-то: темные линии на стеклянной поверхности горы, похожие на грани драгоценного камня. Он прищурился, пытаясь разглядеть детали.

— Ты об этих тенях? — спросил он наконец. Бинабик восторженно кивнул. — Ну? И что это такое?

— Это больше, чем просто тени, — тихо проговорил Бинабик. — То, что ты видишь, это башни утраченного города Тумет'ай…

— Башни внутри горы? А что это за Тумет'ай?

Бинабик притворно нахмурился:

— Саймон, ты с неоднократностью слышал это название. Каких же учеников брал доктор Моргенс? Ты разве не помнишь, как мы с Джирики говаривали об «Уа'киза Тумет'ай ней-Рианис»?

— Вроде бы, — сказал Саймон смущенно. — Но что это?

— Песня о падении города Тумет'ай, одного из девяти городов ситхи. Эта было рассказывание о том, как покидывали Тумет'ай. Тени, которые ты видишь, — это его башни, стоящие среди льда уже многие тысячи лет.

— Правда? — Саймон вглядывался в темные вертикальные полосы под молочно-белым покровом льда. Он безуспешно пытался увидеть в них башни. — Почему его покинули? — спросил он.

Бинабик провел рукой по шерсти Кантаки.

— Имеется ряд причин, Саймон. Если пожелаешь, я расскажу тебе об этом очень позже, когда будем ехать. Это будет помогать ускорить время.

— Зачем вообще они построили город на ледяной горе? — спросил Саймон. — Это глупо.

Бинабик сердито взглянул на него:

— Ты имеешь беседу, Саймон, с тем, кто родился в горах — это ты, есть вероятность, способен помнить. Мужчина имеет необходимость обдумать слова, прежде чем произнести их.

— Извини, — Саймон попытался подавить усмешку. — Я не знал, что троллям и вправду нравится жить там, где они живут.

— Саймон, — строго сказал Бинабик, — я думаю, тебе очень лучше пойти подготовить лошадей.

— Ну, Бинабик, — сказал наконец Саймон, — что это за девять городов?

Они ехали уже час, наконец оторвавшись от горы и погрузившись в белое море Пустынной равнины, следуя тому, что Бинабик назвал Старой туметайской дорогой — широким трактом, который когда-то связывал обледеневший город с его братьями на юге. Теперь дороги почти не было видно, лишь несколько больших камней все еще стояли по обеим сторонам пути, и порой можно было наткнуться на кусок, мощеный булыжником, сохранившийся под снегом.

Саймон задал этот вопрос совсем не из желания узнать еще немного из истории: его голова и без того была так забита странными именами и названиями, что в нее уже не помещались мысли, — но безотрадное пространство вокруг, бесконечные снега, редкие купы деревьев вызвали в нем желание послушать рассказ.

Бинабик, ехавший немного впереди, что-то шепнул Кантаке. Выпуская из пасти клубы пара, волчица приостановила свой размашистый бег и позволила Саймону поравняться с ней. Кобыла Саймона испугалась и отскочила. Кантака мирно затрусила рядом, а Саймон похлопал лошадь по шее, тихонько ободряя ее ласковыми словами. Несколько шагов она прошла, нервно крутя головой, а затем продолжала путь, лишь изредка тревожно фыркая. Волчица, со своей стороны, не обращала на лошадь никакого внимания, нагнув голову и принюхиваясь к снегу.

— Молодец, Домой, молодец, — Саймон погладил лошадь но плечу и почувствовал, как под рукой движутся ее мощные мускулы. Он дал ей имя, и она теперь подчиняется ему. Его наполнила тихая радость. Она теперь его собственная.

Бинабик улыбнулся, заметив гордость на лице Саймона.

— Ты проявляешь уважение к ней. Это хорошо, — заметил он. — Слишком часто люди видят в стремлении услужить неполноценность или слабость. — Он усмехнулся. — Те, кто так думает, должны выбирать скакуна вроде Кантаки, которая может их при желании съесть. Тогда они испытают почтительность и смирение. — Он почесал загривок Кантаки. Волчица на миг замедлила бег, чтобы показать, как она ценит внимание, потом снова пустилась бежать по снегу.

Слудиг, ехавший прямо перед ними, обернулся.

— Ха! Ты будешь еще и наездником, не только бойцом, а? Наш Снежная Прядь станет самым храбрым кухонным мальчиком в мире!

Саймон смущенно нахмурился и почувствовал, как кожа напряглась возле шрама на щеке.

— Меня не так зовут.

Слудига рассмешило его смущение:

— А что плохого в имени Саймон Снежная Прядь? Это же настоящее имя, честно заслуженное.

— Если тебе это оказывает тебе неприятность, друг Саймон, — сказал Бинабик, — мы будем именовать тебя иначе. Но Слуциг имеет справедливость: ты получал такое имя за заслуги, его давал тебе Джирики — принц царствующего дома ситхи. Ситхи имеют больше проницательности, чем смертные, по крайней мере иногда. Имя, которое они давали, нельзя отбрасывать с небрежностью, как и прочие их подарки. Имеешь в памяти, как ругал Белую стрелу над рекой ситхи?

Саймону не нужно было напрягать память. Тот момент, когда он свалился в Эльфевент, несмотря на последовавшие странные приключения, оставался черным пятном в его памяти. Это случилось конечно из-за его идиотской гордыни — оборотной стороны его мечтательного характера. Он пытался продемонстрировать Мириамели, как легко он воспринимает дары ситхи. Даже мысль о его тогдашней глупости была болезненна. Каким он был ослом! Как он может рассчитывать на симпатию Мириамели после этого?

— Я помню, — вот все, что он сказал, но радость исчезла. Каждый может ездить верхом, даже мечтатель-простак. Зачем раздуваться от гордости просто из-за того, что можешь удержать уже и без того закаленную в боях кобылу? — Ты собирался рассказать о девяти городах, Бинабик, — сказал он без энтузиазма.

Тролль поднял бровь, уловив печальную нотку в голосе Саймона, но не стал заострять на этом внимания, а остановил Кантаку.

— Обернитесь на минутку, — сказал тролль, обращаясь к Саймону и Слудигу.

Солнце вырвалось из объятий гор. Его скользящие лучи теперь озаряли самый восточный склон, зажигая пламенем его ледяную щеку и погружая в глубокую тень расщелины. Заключенные в лед башни, которые были лишь темными штрихами на рассвете, теперь горели теплым красноватым светом, как будто кровь бежала по холодным горным артериям.

— Смотрите очень лучше, — сказал Бинабик. — Есть возможность, что никто из нас больше не увидит этого зрелища. Тумет'ай был местом высшей магии, как и все великие города ситхи. Ничего подобного свет уже не будет видеть никогда. — Тролль глубоко вздохнул, а потом неожиданно, к изумлению товарищей, запел:

Те'энней мезу и'иру,

Икудо Саю'ра,

О до'ми хе'хум.

Тумет'ай! Зи'му асу'на!

Шемис'айу, нун'ай темуй'я…

Голос Бинабика раздавался в безветренном утреннем воздухе, исчезая без эха.

— Это начинание песни о падении Тумет'ая, — сказал он торжественно. — Очень старая песня. Я имею в памяти только несколько строф. Вот что означивает та, которую я спел:

Башни ало-серебристые,

Возглашающие приход утренней звезды,

Вы погрузились в холодные тени.

Тумет'ай! Зал рассвета!

О тебе, о первом, мы скорбим,

Тебя последним мы забудем…

Тролль покачал головой:

— Так затруднительно передавать словами тонкое искусство ситхи, особенно не на свойственном мне языке. Но я питаю надежду, что вы дадите мне прощение. — Он грустно улыбнулся. — Во всяком случае, очень большая часть песен ситхи говаривают об утратах и долгой памяти. Как могут подобные мне, живущие столь кратко, заставлять звучать их слова?

Саймон не отрываясь смотрел на почти невидимые башни — тающие В плену льда смутные штрихи.

— Куда подевались ситхи, жившие здесь? — спросил он. Печальные слова из песни Бинабика отдавались в его мозгу: «Вы погрузились в холодные тени». Он чувствовал, как эти тени сжимаются вокруг его сердца, как ледяные обручи. «Вы погрузились в холодные тени». Он почувствовал, как стучит в жилах кровь там, где на лицо ему брызнула драконья кровь.

— Туда, куда всегда уходят ситхи, — ответил тролль. — Прочь. В менее заметные места. Они умирают, или погружаются в тень, или живут, но их становится очень меньше. — Он остановился, потупил глаза, пытаясь подобрать подходящие слова. — Они принесли много прекрасного в этот мир, которым восхищались. И много говорилось, что мир стал менее красивым с уменьшением их числа. Я не знаю, так ли это. — Он запустил руки в густую шерсть Кантаки и послал ее вперед, прочь от гор.

— Я бы хотел, чтобы ты запоминал это место, Саймон… но не скорбь. Этот мир обладает еще многим прекрасным.

Слудиг осенил себя знаком древа поверх плаща.

— Я не в силах разделить твою любовь к этим волшебным местам, тролль. — Он схватил поводья, умерив бег своей лошади. — Добрый Господь наш Узирис пришел освободить нас от язычества. Не случайно эти языческие дьяволы, которые угрожают нашему миру, приходятся родней ситхи, по которым ты убиваешься.

Саймон разозлился:

— Это глупо, Слудиг. А как же Джирики? Он, по-твоему, тоже демон?

Риммер повернулся к нему, в его светлой бороде сверкнула невеселая улыбка:

— Нет, малыш, но он не волшебный товарищ и защитник, как ты о нем думаешь. Джирики старше и глубже, чем мы способны понять. Как и большинство подобного в мире, он более опасен, чем дано знать смертным. Господь знал, что делал, когда помог человечеству прогнать ситхи с этой земли. Джирики был справедлив, но они и мы никогда не сможем жить вместе. Мы слишком разные.

Саймон сдержался и не взорвался гневом, а просто перевел взгляд на снежный путь перед собой. Иногда ему Слудиг совсем не нравился.

Так они ехали некоторое время в тишине, нарушаемой лишь шумным дыханием и стуком конских копыт. Потом Бинабик заговорил снова.

— Ты имеешь везение в редкостях, Саймон, — сказал он.

— Ты имеешь в виду, что за мной гнались демоны? — проворчал Саймон. — Или что я видел, как убивают моих друзей?

— Не надо, — тролль успокаивающе поднял свою маленькую руку. — Я не это именовываю везением. Конечно, наш путь был полон ужасностей. Нет, я говаривал о том, что ты видывал целых три из девяти великих городов. Очень немногие смертные могут со справедливостью гордиться этим.

— Какие это три?

— Тумет'ай — ты видел весь остаток, потому что другое погребено во льду. — Тролль растопырил пальцы, подсчитывая. — Да'ай Чикиза в Альдхортском лесу, где в меня попадали стрелой. И Асу'а, остов которого лежит в основе Хейхолта, где ты рождался.

— Ситхи соорудили там Башню Зеленого ангела, и она все еще цела, — сказал Саймон, вспоминая ее бледный силуэт, как белый палец, устремленный в небо. — Я все время по ней лазал. — Он на миг задумался. — А насчет этого места Энки… Энки?

— Энки э-Шаосай? — подсказал Бинабик.

— Да. Энки э-Шаосай был одним из великих городов?

— Да, и его развалины тоже будут иметь встречу с нами, потому что в недалекости от него стоит Скала прощания. — Он наклонился пониже, так как Кантака взяла небольшое препятствие.

— Я уже его видел: Джирики показывал мне его в зеркале, — сказал Саймон. — Он был очень красивый — золотой и зеленый. Джирики назвал его Летним городом.

Бинабик улыбнулся.

— Тогда ты видел четыре, Очень немногие из мудрейших могут хвастаться этим, даже когда проживают долгую жизнь.

Саймон обдумал это. Кто бы мог подумать, что уроки истории доктора Моргенса окажутся такими важными? Старые города и старые рассказы стали частью самой его жизни. Странно, как будущее тесно связано с прошлым, так что и то и другое проходит через настоящее, как огромное колесо…

Колесо! Тень колеса…

Образ из сновидения возник перед ним: большой черный круг, безжалостно толкающие вниз, — огромное колесо, давящее все перед собою. Каким-то образом прошедшее вторгается прямо в настоящее, отбрасывая длинную тень на то, чему предстоит произойти…

Что-то вертелось в его мозгу, но никак не давалось, какая-то потусторонняя тень, которую он чувствовал, но не узнавал. Это как-то было связано с его сновидениями, с Прошлым и Будущим…

— Думаю, мне нужно больше узнать, Бинабик, — промолвил он наконец. — Но нужно столько всего понять. Мне этого никогда не запомнить. А остальные города? — Его на миг отвлекло движение в небе прямо перед ним: россыпь черных движущихся силуэтов, похожих на гонимые ветром листья. Он прищурился, но рассмотрел, что это всего лишь стая птиц высоко в небе.

— О прошлом нужно знать, Саймон, — сказал маленький человек, — но мудрого отличает знание того, что имеет великую важность. Однако я имею предположение, что названия девяти городов не главное, очень лучше знать, что они собой представляли. Когда-то их именования знали колыбельные дети. Асу'а, Да'ай Чикиза, Энки э-Шаосай и Тумет'ай тебе известны. Джина-Т'сеней погребен на дне южных морей. Руины Кементари находятся где-то на острове Варинстен — месте рождения твоего короля Престера Джона, но никто на протяжении долгих лет их не видел. Так же давно не видели Мезуту'а и Хикехикайо. Последний, Наккига, сейчас у меня на уме. Ты его тоже видел или как бы видел…

— Как это?

— Наккига давно был городом норнов под сенью Пика Бурь, прежде чем они укрылись в самой ледяной горе. Когда ты странствовал на Дороге снов с Джулой и со мной, ты его видывал, но, конечно, не останавливался вниманием на его рассыпавшихся остатках, затмеваемых величием горы. Видишь, таким образом, ты посетил и Наккигу.

Саймон передернулся, вспомнив вид бесконечных залов внутри Пика Бурь, белых как у привидений лиц и горящих в их глубине глаз.

— Ближе я бы ни за что не хотел быть, — сказал он и, прищурившись, взглянул в небо. Птицы все еще лениво кружили в высоте. — Это вороны? — спросил он Бинабика, указывая на них. — Они уже давно кружат у нас над головой.

Тролль взглянул наверх.

— Да, с несомненностью, очень крупные к тому же. — Он коварно улыбнулся. — С вероятностью они питают ожидание, что мы будем сваливаться на землю совсем мертвые и окажем им помощь с питанием. Жалко, что они будут разочаровываться, верно?

Саймон пробормотал:

— Может, они знают, как я голоден, и думают, что я долго не протяну?

Бинабик серьезно покачал головой.

— Я лишился головы! Пренесчастный Саймон ничего не имел во рту с тех пор, как имел в нем завтрак — Камни Чукку! Очень бедный: это случалось целый час назад! Питаю страх, что твой конец приближается, — покончив с этой порцией сарказма, он начал рыться в рюкзаке, одной рукой опираясь на спину Кантаки. — Может, найдется для тебя сушеная рыбка.

— Спасибо, — сказал Саймон, пытаясь казаться обрадованным: в конце концов лучше какая-то еда, чем никакой.

Пока Бинабик занимался усиленными поисками, Саймон снова взглянул на небо: стая птиц все еще безмолвно вилась над ними, и ветер трепал их, как старое тряпье под мрачными облаками.

Ворон важно разгуливал по подоконнику, нахохлившись от холода. Другие его сородичи, наглые и ожиревшие от питания при виселицах, сипло каркали, сидя на голых ветках под окном. Никаких других звуков не доносилось с пустынного двора.

Роясь в блестящих перьях, ворон не сводил с людей желтого глаза, поэтому, когда кубок полетел в него, как камень из рогатки, он успел с резким криком вспорхнуть с подоконника и присоединиться к собратьям на голой верхушке дерева. Помятый кубок сделал неровный круг на каменном полу, прежде чем остановиться. Тонкая струйка пара поднялась от темной жидкости, пролившейся под окном.

— Ненавижу их глаза, — сказал король Элиас. Он потянулся за новым кубком, но на этот раз использовал его по назначению. — Эти мерзкие шпионящие глазки. — Он вытер губы. — Думаю, они шпионят за мной.

— Шпионят, ваше величество? — сказал Гутвульф медленно. Ему не хотелось вызвать очередную гневную бурю Элиаса. — Зачем птицам шпионить?

Верховный король уставился на него зелеными глазами, затем на бледном лице его появилась усмешка.

— Ох, Гутвульф, как ты невинен и неиспорчен! — он жестко хмыкнул. — Придвинь-ка это кресло. Приятно снова поговорить с честным человеком.

Граф Утаньята выполнил волю своего господина, пододвинув стул как можно ближе к пожелтевшей громаде драконьего трона. Он старался не смотреть на меч в черных ножнах, висевший на боку у Верховного короля.

— Не знаю, что ты имеешь в виду под невинностью, Элиас, — промолвил он, в душе проклиная неестественность, которая ему самому слышалась в собственном голосе. — Господу известно, что мы с тобой оба когда-то неплохо потрудились на поприще греха. Однако если ты имеешь в виду неспособность к предательству в отношении моего повелителя и друга, тогда я с радостью принимаю это определение. — Он надеялся, что слова его прозвучали увереннее, чем были его подлинные чувства. Самое слово «предательство» заставляло его сердце биться быстрее в эти дни, и гниющий плод, свисавший с виселицы в отдалении, был лишь одной из причин.

Элиас, видимо, не почувствовал опасений Гутвульфа.

— Нет, дружище, нет. Я вкладываю в это слово самый добрый смысл, — он еще глотнул темной жидкости. — В наши дни я доверяю лишь немногим. У меня тысяча тысяч врагов. — Лицо короля приняло скорбное выражение, которое лишь подчеркнуло его бледность и выделило морщины тревоги и напряжения. — Прейратс уехал в Наббан, как тебе известно, — сказал он, наконец. — Ты можешь говорить свободно.

В Гутвульфе вдруг шевельнулась надежда:

— Вы подозреваете Прейратса в предательстве, сир?

Надежду быстро погасили:

— Нет, Гутвульф, ты меня не понял. Я просто знаю, что ты чувствуешь себя неловко в его присутствии. И это неудивительно: я тоже когда-то ощущал неловкость в его обществе. Но теперь я другой человек. Совсем другой, — король странно засмеялся, потом поднял голос до крика. — Хенгфиск! Принеси мне еще и поживей, черт побери!

Новый королевский виночерпий появился из соседней комнаты с кувшином в розовых руках. Гутвульф мрачно следил за ним. Он не сомневался, что этот пучеглазый брат Хенгфиск был шпионом Прейратса, но что-то еще было с ним неладно. На лице монаха как бы навечно запечатлелась идиотская ухмылка, как будто его распирает изнутри какая-то превосходная шутка, которой он не может поделиться. Граф Утаньята попытался раз заговорить с ним в вестибюле, но Хенгфиск только уставился на него молча, причем ухмылка, казалось, разорвет лицо пополам. Любого другого слугу-, кроме этого виночерпия, Гутвульф ударил бы за подобную наглость, но он не знал, что в это время способно вызвать гнев Элиаса. К тому же этот полоумный монах имел странный вид, как будто у него кожа какая-то сырая: было впечатление, что верхний ее слой обгорел и облупился. Гутвульфу совсем не хотелось к нему прикасаться.

Когда Хенгфиск наливал темную жидкость в кубок короля, несколько горячих капель попали на руки монаха, но он даже не поморщился. Через минуту он удалился, все еще с идиотской ухмылкой на лице. Гутвульфа чуть не передернуло. С ума сойти! До чего дошло королевство…

Элиас не обратил внимания на то, что происходило в комнате, потому что взор его был устремлен за окно.

— У Прейратса действительно есть… секреты, — медленно проговорил он, наконец, как будто тщательно взвешивая каждое слово.

Граф заставил себя прислушаться.

— Но от меня у него секретов нет, — продолжал король, — понимает он это или нет. Он думает, я не знаю, что мой брат Джошуа выжил после падения Наглимунда. — Он поднял руку, остановив удивленное восклицание Гутвульфа. — Еще один секрет, который не секрет для меня: он хочет разделаться с тобой.

— Со мной? — Гутвульф страшно удивился. — Прейратс собирается меня убить? — поднимавшийся в груди гнев вдруг обрел сердцевину страха.

Король улыбнулся, причем губы приподнялись над зубами, как у загнанной в угол собаки.

— Не знаю, собирается ли он убить тебя, но он хочет убрать тебя с дороги. Прейратс считает, что я слишком полагаюсь на тебя, а он хочет, чтобы я отдавал все свое внимание ему, — он рассмеялся смехом, похожим на лай.

— Но, но… Элиас… — Гутвульф был застигнут врасплох. — Что же ты предпримешь?

— Я? — Взгляд короля был обезоруживающе спокоен. — Я ничего не стану делать. И никто ничего не станет делать.

— Что?!

Элиас откинулся на троне, так что на мгновение лицо его исчезло в тени, отбрасываемой черепом дракона.

— Ты можешь, конечно, защищаться, — сказал он весело. — Я просто хочу сказать, что не могу позволить тебе убить Прейратса, даже если бы ты смог это сделать, в чем я сильно сомневаюсь. Откровенно говоря, он сейчас для меня важнее, чем ты.

Слова короля повисли в воздухе, причем казались таким реальным свидетельством безумия, что Гутвульфу на миг почудилось: все это сон. Но время шло, а холодная комната не приняла никакой иной формы, и он вынудил себя снова заговорить:

— Не понимаю.

— Да тебе и ни к чему. Пока, во всяком случае, — Элиас наклонился вперед, глаза его казались яркими лампами, полыхающими за тонким зеленым стеклом. — Когда-нибудь ты поймешь, Гутвульф. Я надеюсь, ты доживешь до того, чтобы все понять. Сейчас, однако, я не могу тебе позволить помешать Прейратсу, поэтому, если ты захочешь покинуть замок, я это пойму. Ты у меня единственный оставшийся друг. Мне важна твоя жизнь.

Графу Утаньята захотелось рассмеяться, услышав такое странное заявление, но его не покидало нездоровое чувство ирреальности происходящего.

— Но не так важна, как жизнь Прейратса?

Рука короля взметнулась, как жалящая змея, и опустилась на рукав Гутвульфа.

— Не дури! — сказал он резко. — Прейратс ничто! Важно то, в чем он мне помогает. Я говорил тебе, что надвигаются важные события! Но сначала будет период, когда все будет… меняться.

Гутвульф смотрел на лихорадочно горящее лицо короля и почувствовал, как что-то в нем умирает.

— Я уже ощутил некоторые изменения, Элиас, — сказал он мрачно. — Я видел некоторые из них.

Его старый друг взглянул на него и странно улыбнулся:

— А-а, ты имеешь в виду замок. Да, прямо здесь происходят некоторые изменения. Но ты все равно еще не понимаешь. Гутвульф не был обучен терпению. Он еле сдерживал гнев:

— Помоги мне понять. Скажи мне, что ты делаешь! Король покачал головой.

— Ты не сможешь в этом разобраться, пока, во всяком случае. — Он снова откинулся назад, лицо его вновь погрузилось в тень. И возникло впечатление, что клыкастая голова с черными глазницами — его собственная. Последовало затянувшееся молчание. Гутвульф прислушивался к глухим голосам воронов во дворе.

— Подойди, старый друг, — проговорил, наконец, Элиас медленным размеренным голосом. Когда Гутвульф взглянул на него, король наполовину достал из ножен свой меч с двойной рукояткой. Металл тускло блеснул. Он был черным и ползуче-серым, как пятнистое брюхо какой-то доисторической рептилии. Вороны мгновенно смолкли. — Подойди, — повторил король.

Граф Утаньята не мог оторвать глаз от меча. Остальная часть комнаты погрузилась в серую призрачную мглу: сам меч, казалось, светился, не отражая света, и делал воздух вокруг тяжелым, как камень.

— Ты меня сейчас убьешь, Элиас? — Гутвульф чувствовал, как тяжелеют его слова, каждое из них произносилось с трудом. — Ты освободишь Прейратса от этой необходимости?

— Потрогай этот меч, Гутвульф, — сказал Элиас. Глаза его сверкали все ярче, по мере того как сгущалась тьма в комнате. — Протяни руку и прикоснись к этому мечу, и ты все поймёшь.

— Нет, — слабо запротестовал Гутвульф, с ужасом наблюдая, как рука, помимо его воли, тянется вперед. — Я не хочу трогать эту проклятую штуку… — Рука его зависла прямо над жутким едва мерцающим клинком.

— Проклятая штука? — Элиас засмеялся, и голос его показался далеким. Он взял руку своего друга нежно, как любовник. — Ты не угадаешь, как его называют. Знаешь его имя?

Гутвульф следил за тем, как его пальцы прижимаются к щербатой поверхности меча. Мертвенный холод бесчисленными ледяными иглами пронзил его плоть. Сразу вслед за холодом возникла горящая тьма. Голос Элиаса угасал в отдалении.

— …Джингизу его зовут… — прокричал король. — Имя ему — Скорбь…

И посреди ужасного тумана, который окутал его сердце, через морозное покрывало, которое накрыло его глаза, а потом проникло в них, в уши и в рот, Гутвульф улавливал торжествующую песнь меча. Она пробиралась прямо в него, сначала тихонько, а затем все усиливаясь, — страшная мощная музыка, сперва созвучная его ритмам, а потом поглотившая их, такая, что заглушила его слабые и безыскусные нотки, а потом поглотила всю песню его души, влив ее в свою торжествующую мелодию.