- Итак, - сказала она, - теперь следует подумать о Наглимунде. Мы должны решить, что нам делать, если хикедайя не выйдут из крепости, чтобы сражаться.
      Ситхи начали обсуждать грядущую осаду, словно и не было никакого спора о том, насколько благородно сражаться вместе со смертными. Эолер был озадачен, но корректность ситхи произвела на него большое впечатление. Каждый мог говорить столько, сколько хотел, и никто не перебивал его. Разногласия, какими бы они ни были - Эолер, хотя ему трудно было понять справедливых, не сомневался, что вопрос был очень серьезен, - теперь, казалось, исчезли: споры о Наглимунде, хотя и весьма жаркие, были спокойными и свободными от гнева.
      Получив таким образом некоторое облегчение, он вступил в дискуссию сперва нерешительно, а потом, увидев, что его мнению придают должное значение, заговорил о Наглимунде, который знал почти так же хорошо, как Таиг в Эрнисадарке, открыто и искренне.
      Разговор был долгим; наконец от костра остались только мерцающие угли. Ликимейя достала из складок плаща хрустальный шар и поставила его на землю, где он постепенно разгорелся: вскоре его холодное лунное сияние освещало весь круг.
      Возвращаясь после совета ситхи, Эолер встретил Изорна.
      - Хо, граф! - сказал молодой риммер. - Вышли прогуляться? У меня тут бурдюк с вином - думаю, из ваших собственных погребов в Над Муллахе. Давайте найдем Уле и разопьем его.
      - С радостью. Это был странный вечер. Наши союзники... Изорн, они ни на что не похожи - ничего подобного я никогда не видел.
      - Они древние, да еще к тому же и язычники, - весело сказал Изорн и засмеялся: - Приношу извинения, граф. Я иногда забываю, что вы, эрнистирийцы...
      - Тоже язычники? - Эолер слабо улыбнулся. - Никакой обиды. Я привык быть чужим и странным за годы, проведенные мной при эйдонитских дворах. Но я никогда не чувствовал себя таким чуждым, как сегодня.
      - Ситхи не такие, как мы, Эолер, но они храбры, как ураган.
      - Да, и они умны. Я не все понял из говорившегося сегодня вечером, но думаю, что ни один из нас никогда не видел такой битвы, какая ждет нас у стен Наглимунда.
      Заинтригованный Изорн поднял брови:
      - Отложите рассказ до бурдюка с вином. Но я рад слышать это. У нас будет что порассказать нашим внукам.
      - Если доживем, - сказал Эолер.
      - Пойдем побыстрее, - легко сказал Изорн. - Меня начинает мучить жажда.
      На следующий день они переправились через Иннискрик. Поле боя, где Скали разбил эрнистирийцев, а король Лут получил смертельную рану, было все еще засыпано снегом, и этот снег прикрывал великое множество небольших холмиков. То тут, то там из-под белой пелены выглядывали куски ржавого металла или полусгнившие древки копий. Хотя было произнесено немало тихих молитв и проклятий, эрнистирийцы не особенно стремились задерживаться в месте, где было убито столько их товарищей, а для ситхи оно и вовсе не имело никакого значения, так что вся огромная армия прошла через долину вдоль реки на север, не замедляя движения.
      Баралейн отмечал границу между Эрнистиром и Эркинландом: люди из Утаньята на восточной стороне реки называли ее Гринвуд. В эти дни на том и на другом берегу почти никто не жил, хотя рыбы меньше не стало. Погода действительно становилась теплее, но Эолер видел, что земля почти мертва. Немногие из уцелевших во множестве битв местных жителей бежали от приближающейся армии, не ожидая ничего хорошего от нового отряда вооруженных пришельцев.
      Наконец после недельного пути на север от Над Муллаха - ситхи двигались очень быстро, даже не развивая полную скорость, - армия пересекла реку и двинулась в Утаньят, самую западную провинцию Эркинланда. Здесь земля, казалось, стала еще более серой. Густые утренние туманы, надоедавшие им по пути через Эрнистир, уже не рассеивались с восходом солнца, так что армия с утра и до вечера барахталась в холодной сырой мгле, как души грешников в облачной послежизни. В сущности, смертоносная пелена закрывала всю долину. Воздух был холодным и до самых костей пронизывал Эолера и его спутников. Если не считать воя ветра и приглушенного стука копыт их собственных лошадей, равнины казались безмолвными. Не слышно было даже птичьего пения. Ночью, когда граф с Мегвин и Изорном, сжавшись, сидели перед огнем, на всем лежала печать тяжелой неподвижности. Было такое ощущение, как сказал Изорн в одну из бесконечных ночей, как будто они скакали по огромному кладбищу.
      С каждым днем, уводящим их все глубже в эту безрадостную, бесцветную страну, риммеры Изорна все чаще молились и осеняли себя знаком древа, а споры о разных пустяках доходили чуть не до кровопролития. Эрнистирийцы Эолера были не менее подавлены. Даже ситхи казались более замкнутыми, чем обычно. Постоянные туманы и гнетущая тишина заставляли любое занятие воспринимать как мелкое и бессмысленное.
      Эолер поймал себя на желании поскорее увидеть хоть какие-то признаки присутствия врагов. Он был уверен, что дурные предчувствия, порожденные этими пустынными землями, были куда более коварным врагом, чем обычный противник из плоти и крови. Даже пугающе чуждые норны были бы лучше, чем это путешествие через ад.
      - Я что-то чувствую, - сказал Изорн. - Даже в дрожь бросило.
      Эолер кивнул, потом понял, что сын герцога, вероятно, не видит его сквозь туман, хотя они и ехали рядом.
      - Меня тоже.
      Они были уже в девяти днях пути от Над Муллаха. То ли погода снова испортилась, то ли в этой маленькой части мира зима никогда и не отступала. Землю покрывал ковер снега, и огромные сугробы горбились по обеим сторонам дороги, которая поднималась на невысокий холм. День был таким серым, что начинало казаться, будто такой вещи, как солнце, не было в природе.
      Впереди послышалось бряцание доспехов и шквал взволнованных возгласов на певучем языке ситхи. Эолер прищурился, стараясь разглядеть что-нибудь в полумраке. Он пришпорил лошадь. Изорн последовал за ним вместе с Мегвин, которая весь день молча ехала за графом.
      Ситхи остановились и теперь молча сидели на лошадях, как бы ожидая чего-то. Их яркие доспехи и гордые знамена потускнели в тумане. Эолер проехал сквозь ряды справедливых и нашел Джирики и Ликимейю. Они тоже смотрели вперед, но граф не мог разглядеть ничего, что заслуживало бы их внимания.
      - Почему мы остановились? - поинтересовался граф.
      Ликимейя повернулась к нему:
      - Мы нашли то, чего ожидали.
      Ее лицо окаменело, словно превратившись в маску.
      - Но я ничего не вижу. - Эолер повернулся к Изорну, но молодой риммер только пожал плечами, показывая тем самым, что ничем не отличался от графа.
      - Увидите, - сказала Ликимейя. - Ждите.
      Озадаченный Эолер похлопал шею своей лошади и замер. Произошло какое-то движение, резкий ветер надул плащ графа, и в круговерти слегка рассеявшегося тумана появилось нечто темное.
      Огромная внешняя стена Наглимунда частично была разрушена. Многие камни вылетели из своих гнезд, как чешуя с гниющей рыбы. В центре величественной серой громады зияло отверстие - открытая беззубая пасть. За ним, еще более слабо различимые сквозь хлопья тумана, неясно вырисовывались за стенами квадратные сторожевые башни Наглимунда, их темные окна свирепо глядели на пришельцев, как пустые глазницы черепа.
      - Бриниох! - ахнул Эолер.
      - Во имя Искупителя, - простонал не менее потрясенный Изорн.
      - Вы видите? - спросила Ликимейя. Эолеру показалось, что в ее голосе он уловил нотку мрачноватого юмора. - Вот мы и пришли.
      - Это Скадах, - раздался голос пораженной ужасом Мегвин, - Дыра в Небесах. Теперь я ее видела.
      - Но где же город Наглимунд? - спросил Эолер. - У подножия замка был город!
      - Мы уже миновали его, или, по крайней мере, его развалины, - сказал Джирики. - То, что от него осталось, покрыто снегом.
      - Бриниох! - Эолер чувствовал себя совершенно потрясенным, вглядываясь в почти занесенные снегом бугры, потом повернулся к груде крошащегося камня прямо перед ними. Она казалась мертвой, однако, когда он смотрел на нее, его нервы звенели, как струны, а сердце бешено колотилось. - Мы что, просто въедем туда? - спросил он, ни к кому не обращаясь. Одна мысль об этом вызывала дрожь, как если бы ему предстояло вползать в узкий темный туннель, кишащий пауками.
      - Я не войду в это место, - хрипло сказала Мегвин. Она побледнела. В первый раз с тех пор, как разум покинул ее, принцесса выглядела по-настоящему испуганной. - Войдя в Скадах, вы лишитесь покровительства небес. Это место, откуда ничто не возвращается.
      У Эолера не хватило мужества, чтобы как-нибудь успокоить ее, он склонился и просто сжал ее руку. Их лошади тихо стояли бок о бок, и пар их дыхания смешивался в общее облако.
      - Мы туда не поедем, нет, - торжественно сказал Джирики. - Пока еще нет.
      Когда он говорил это, мерцающий желтый свет расцвел в глубинах окон темной башни, словно обладатель пустых глаз наконец проснулся.
      Рейчел Дракон спала беспокойным сном в своей крохотной комнатушке под Хейхолтом.
      Ей снилось, что она снова в своей старой комнате - в помещении для слуг, которое она так хорошо знала. Она была одна и во сне очень сердилась. Ее глупых девушек всегда так трудно найти!
      Что-то царапалось в дверь; Рейчел ощутила внезапную уверенность, что это Саймон. Даже во сне она помнила, что однажды уже была обманута таким же шумом. Она осторожно и тихо подошла к двери и некоторое время стояла около нее, прислушиваясь к таинственному шуму, доносившемуся снаружи.
      - Саймон? - спросила она наконец. - Это ты?
      Голос, ответивший ей, действительно был голосом ее давно потерянного подопечного, но он казался растянутым и отдаленным, как будто прошел огромное расстояние, прежде чем дойти до ее уха.
      Рейчел, я хочу вернуться. Пожалуйста, помоги мне. Я хочу вернуться! Царапанье продолжалось, настойчивое и странно громкое.
      Бывшая главная горничная мгновенно проснулась, дрожа от холода и страха. Сердце ее колотилось.
      Вот. Вот опять этот шум - точно такой же, как во сне. Но теперь она уже не спала. Это был странный звук - не столько царапающий, сколько шаркающий, отдаленный, но размеренный. Рейчел села.
      Это был не сон, в этом она не сомневалась. Теперь ей казалось, что она слышала что-то похожее и когда засыпала, но тогда не обратила на звук внимания. Может быть, это крысы в стенах? Или что-нибудь похуже? Рейчел выпрямилась на своем соломенном матрасе. Маленькая жаровня с несколькими углями не согревала, а только разбрасывала по комнате красноватые отблески.
      Крысы в каменных стенах такой толщины? Это было маловероятно.
      А что еще это может быть - ты, старая дура? Рейчел подвинулась поближе к жаровне. Взяв пучок камыша из тщательно собранной кучи, она сунула один его конец в угли. После того как камыш занялся, Рейчел высоко подняла импровизированный факел.
      Комната, так хорошо знакомая после стольких недель, проведенных в ней, была совершенно пуста, если не считать продовольственных запасов. Она нагнулась, чтобы заглянуть в темные углы, но не заметила никакого движения. Царапанье стало немного слабее, но все-таки оставалось явственным. Казалось, что звук идет от противоположной стены. Рейчел шагнула вперед и ударилась ногой о деревянный сундук, который она поленилась придвинуть обратно к стене, после того как осматривала его сильно сократившееся содержимое прошлой ночью. Главная горничная приглушенно вскрикнула от боли, уронила несколько горящих стеблей и заковыляла к кувшину с водой, чтобы погасить их. После того как опасность пожара миновала, она некоторое время стояла, как цапля, на одной ноге, потирая ушибленные пальцы.
      Когда боль утихла, она поняла, что звук тоже прекратился. То ли ее вскрик вспугнул производящее шум существо - если это была крыса или мышь, - то ли просто предупредил его о ее присутствии. Мысль о том, что кто-то притаился за стеной, прислушиваясь к движениям по другую сторону камня, была совсем не того рода, чтобы Рейчел особенно хотелось додумывать ее.
      Крысы, сказала она себе. Конечно, это крысы. Они учуяли мою еду, маленькие чертенята.
      Что бы ни было его причиной, теперь шум окончательно прекратился. Рейчел села на стул и начала натягивать туфли. Уже не было смысла пытаться уснуть.
      Какой странный сон про Саймона, подумала она. Может быть, дело в том, что его дух не находит покоя? Я знаю, что этот злодей убил его. Говорят, что мертвые не могут успокоиться в могиле до тех пор, пока их убийцы не будут наказаны. Но я уже сделала все, что могла, чтобы наказать Прейратса, - и посмотрите только, к чему это меня привело! Никому бы не пожелала!
      Мысли о Саймоне, обреченном на вечные одинокие блуждания во тьме, были одновременно грустными и пугающими.
      Встань, женщина. Сделай что-нибудь полезное.
      Она решила, что пойдет поставить еще еды для бедного слепого Гутвульфа.
      Кратковременное посещение верхней комнаты с оконной прорезью подтвердило, что уже почти рассвело. Рейчел посмотрела на темную синеву неба и побледневшие звезды и почувствовала некоторое облегчение.
      Я все еще встаю вовремя, хотя большую часть времени провожу в темноте, как крот. Это уже кое-что.
      Она вернулась в потайную комнату, ненадолго задержавшись в дверях, чтобы прислушаться. Все было тихо. После того как она нашла подходящую еду для обоих - для графа и его кошачьей подружки, она натянула тяжелый плащ и пошла вниз по лестнице, к тайному проходу за гобеленом на площадке.
      Дойдя до места, где она обычно оставляла еду для Гутвульфа, Рейчел, к своему огорчению, обнаружила, что еда, принесенная в прошлый раз, осталась нетронутой. Ни человек, ни кошка не приходили.
      Он никогда не пропускал двух дней подряд с самого начала, озабоченно подумала она. Благословенная Риаппа! Неужели бедняга где-нибудь упал?
      Рейчел собрала нетронутую еду и положила новую, как будто сушеные фрукты и вяленое мясо, взятые в новой пропорции, могли привлечь ее заблудившегося графа.
      Если он не придет сегодня, решила она, придется мне пойти и поискать его. В конце концов, за ним некому больше присмотреть. Это будет по-эйдонитски.
      В полном расстройстве Рейчел отправилась назад, в свою комнату.
      При других обстоятельствах Бинабик, сидящий на сером волке с посохом наперевес, мог бы быть смешным, но сейчас у Изгримнура не возникло желания даже улыбнуться.
      - И все-таки я не уверен, что это лучший выход, - проговорил Джошуа. - Я боюсь, что нам будет не хватать твоей мудрости, Бинабик из Йиканука.
      - Имею предположение, что это еще очень большая причина для меня, чтобы начинать путешествие в данный момент времени и с великой скоростью предпринимать возвращение обратно. - Тролль почесал Кантаку за ушами.
      - А где твоя леди? - спросил Изгримнур, оглядываясь. Солнце медленно приподнималось над краем горизонта, но на склоне горы не было никого, кроме трех человек и волка. - Мне казалась, она захочет прийти и попрощаться с тобой.
      Бинабик избежал взгляда герцога, мрачно уставившись на мохнатую шею Кантаки.
      - Мы говаривали друг другу наше "прощай" очень раньше, Ситки и я, - сказал он тихо. - Большая трудность для нее в моем отъезде.
      Изгримнур внезапно ощутил горячую волну сожаления обо всех неумных и необдуманных замечаниях, которые он когда-либо делал по поводу троллей. Они были маленькими и странными, но сердца их были такими же смелыми, как у больших людей. Герцог протянул Бинабику руку.
      - Счастливого пути, - сказал он. - Возвращайся скорее.
      То же сделал и Джошуа.
      - Я надеюсь, ты найдешь Мириамель и Саймона. Но если это тебе не удастся что ж, в этом не будет ничего позорного. Как сказал Изгримнур, возвращайся так скоро, как только сможешь, Бинабик.
      - А я питаю надежду, что в Наббане вы будете иметь большую благоприятность.
      - А как же ты нас найдешь? - внезапно спросил Джошуа, на его вытянутом лице отразилось беспокойство.
      Бинабик несколько мгновений смотрел на него, потом, к удивлению Джошуа и герцога, громко рассмеялся:
      - Как я найду армию перемешанных степняков и жителей камней, с предводительством древнего героя из легенд и однорукого принца? Я думаю, в этом не будет задачи великой трудности.
      Джошуа облегченно улыбнулся.
      - Думаю, ты прав. До свидания, Бинабик. - Он поднял руку, на мгновение обнажив наручник Элиаса, который принц носил как напоминание о своем заключении и долге, который когда-нибудь заплатит его брат.
      - Прощайте, Джошуа и Изгримнур. Пожалуйста, передавайте это также всем остальным от меня. Я не имел бы возможности перенести прощание со всеми. - Он наклонился, чтобы шепнуть что-то терпеливо ждущей волчице, а потом повернулся к ним. - В горах мы говариваем так: "Иньи коку на сиккаса мин так" - "когда мы будем встречаться снова, солнце будет в небе". - Он обеими руками вцепился в шерсть на загривке волчицы. - Хиник, Кантака. Ищи Саймона. Хиник умму!
      Волчица поскакала вверх по мокрому склону. Бинабик раскачивался на ее широкой спине, но сидел очень прямо. Изгримнур и Джошуа смотрели им вслед, пока странный всадник и его еще более странный конь не взобрались на гребень холма и не исчезли из виду.
      - Боюсь, я никогда больше не увижу их, - сказал Джошуа. - Мне холодно, Изгримнур.
      Герцог положил руку на плечо принца. Ему и самому было не особенно тепло и не особенно весело.
      - Пошли в лагерь. У нас около тысячи людей, которых мы должны заставить двигаться к тому времени, когда солнце поднимется над вершинами холмов.
      Джошуа кивнул:
      - Ты прав. Пойдем.
      Они повернулись и пошли по собственным следам на мокрой траве.
      3 ТЫСЯЧИ ЛИСТЬЕВ, ТЫСЯЧИ ТЕНЕЙ
      Мириамель и Саймон провели первую неделю после бегства из лагеря Джошуа в Альдхорте. Путешествие было медленным и чрезвычайно трудным, но Мириамель, задолго до того как пуститься в путь, решила, что лучше потерять время, чем быть пойманной. День за днем они продирались сквозь густой лес и перепутанную молодую поросль, под нескончаемое ворчание Саймона. Они вели лошадей в поводу куда чаще, чем ехали верхом.
      - Лучше уж радуйся, - сказала она ему однажды, когда они отдыхали на полянке, прислонясь к стволу старого дуба. - По крайней мере, несколько дней мы будем видеть солнце. Когда выйдем из леса, снова придется ехать по ночам.
      - Если бы мы ехали ночью, мне, по крайней мере, не видны были бы эти проклятые колючки, которые уже всю кожу с меня содрали, - сердито сказал Саймон, потирая ободранные колени.
      Мириамель обнаружила, что любое дело приносит ей некоторое облегчение. Ощущение беспомощного ужаса, которое не отпускало ее уже много недель, ушло, и теперь она снова могла глядеть на мир открытыми глазами, ясно видеть все вокруг и даже радоваться тому, что Саймон с ней.
      Она действительно радовалась его присутствию - иногда ей даже хотелось радоваться этому не так сильно. Трудно было избавиться от чувства, что она каким-то образом обманывает его. И дело было не только в том, что она не могла открыть ему истинную причину своего бегства от дядюшки Джошуа и путешествия в Хейхолт. Она чувствовала себя не полностью чистой - и не знала, достойна ли теперь чьей-нибудь дружбы.
      Это Аспитис, думала она. Он сделал это со мной. До встречи с ним я была так чиста, как только можно желать.
      Но действительно ли это было так? Граф ничего не делал против ее желания. Она сама позволила ему делать то, что он хотел. В некотором роде она даже поощряла его. Позднее она поняла, что Аспитис - настоящее чудовище, но в ее постели он оказался в точности так же, как большинство мужчин оказываются в постели своих возлюбленных. Он не заставлял ее впускать его, и если то, что произошло между ними, было позором, Мириамель была виновата в этом ничуть не меньше, чем он.
      А что же тогда с Саймоном? Теперь он был уже не мальчиком, а мужчиной, и что-то в ней боялось этого превращения - как боялось бы любого мужчины. Но, думала она, в нем была какая-то странная невинность. В искренних попытках вести себя так, как следует, в плохо скрытой боли, которую он испытывал, когда она была резка с ним, - он все еще оставался почти ребенком. А хуже всего было то, что в своем безмерном восхищении ею он даже не подозревал, чем она была на самом деле. И чем добрее он был к ней, чем с большим пылом высказывал неловкие комплименты - тем больше Мириамель сердилась на него. Ей казалось, что он нарочно не желает ничего видеть.
      Все это было ужасно. К счастью, Саймон, казалось, понимал, что его восхищение было почему-то неприятно ей, и снова перешел к насмешливой легкой манере общения, которая гораздо больше устраивала принцессу. Когда, находясь возле пего, она могла не задумываться о своих чувствах к нему, она видела в нем хорошего спутника.
      Несмотря на то что Мириамель выросла при дворе своего деда и отца, у нее было мало случаев подружиться с мальчиком. Рыцари короля Джона почти все умерли или удалились в свои владения в Эркинланде или других местах, а в последние годы жизни ее дедушки королевский двор и вообще опустел - в замке оставались лишь те, кто был вынужден жить подле короля ради скудного жалования. Позже, когда умерла мать принцессы, Элиас стал возражать против общения дочери даже с теми немногими мальчиками и девочками ее возраста, которые еще оставались в замке. Он не стал заполнять образовавшуюся пустоту своим присутствием, а вместо этого запер ее в отдельных покоях с пожилыми мужчиной и женщиной, которые читали длинные лекции об этикете и ее будущей великой ответственности и находили определенную вину во всех поступках принцессы. К тому времени, когда Элиас стал королем, одинокое детство Мириамели было уже позади. Маленькая Лилит была чуть ли не единственным человеком ее возраста, с которым принцессе дозволено было общаться. Девочка боготворила Мириамель, ловила каждое ее слово. Она рассказывала госпоже бесконечные истории о своих братьях и сестрах - она была младшей дочерью в большой баронской семье, - а принцесса восхищенно слушала, пытаясь подавить в себе зависть к тому, чего сама была лишена.
      Вот почему так трудно ей было снова увидеть Лилит, приехав на Сесуадру. Живая маленькая девочка, которую она помнила, куда-то исчезла. До того как они вместе бежали из замка, Лилит иногда бывала тихой и молчаливой, многое пугало ее - но теперь словно какое-то совершенно другое существо поселилось в ее маленьком теле. Мириамель пыталась вспомнить, замечала ли она раньше какие-то признаки тех удивительных свойств, которые Джулой обнаружила в девочке, - но ей не приходило в голову ничего, кроме склонности Лилит к ярким и запутанным снам. Некоторые из них в пересказе девочки казались такими подробными и необычными, что принцесса даже считала их придуманными.
      Когда Элиас вступил на трон, Мириамель оказалась окруженной людьми и одновременно чудовищно одинокой. Все в Хейхолте были одержимы преклонением перед церемониями и ритуалами - а принцесса жила среди этого так долго, что утратила всякий интерес к таким вещам. Это было похоже на запутанную игру испорченных детей. Немногие молодые люди, добивавшиеся ее расположения - или, скорее, расположения ее отца, ибо мало кого из них интересовало что-то, кроме власти и денег, которые мог бы принести с собой брак с принцессой, - казались ей совершенно чуждыми, отвратительными существами - утомительными стариками в телах юношей, угрюмыми мальчиками, притворяющимися взрослыми.
      И в Меремунде, и в Хейхолте одни только слуги умели любить жизнь такой, какая она есть, вне зависимости от выгоды, которую можно было из нее извлечь. Особенно в Хейхолте, с его армией служанок, конюхов и поварят, - словно совершенно другая раса жила бок о бок с ее собственным мрачным окружением. Однажды, в мгновение невыносимой грусти, огромный замок показался ей перевернутым кладбищем, где разгуливают, скрипя костями, затхлые мертвецы, а живые люди поют и веселятся в могилах. Там ее внимание впервые привлек Саймон и несколько других малолетних слуг - мальчики, которые, казалось, не хотели ничего больше, чем просто быть мальчиками. В отличие от детей придворных, они не спешили перенимать болтливую, жужжащую и манерную речь старших.
      Она наблюдала, как они отлынивают от работы, хихикают в кулак над собственными дурацкими проделками или играют в жмурки на внутренних двориках, и ей до боли хотелось быть такой, как они. Их жизнь казалась такой простой! Даже когда разум подсказывал ей, что слугам живется вовсе не так уж легко, Мириамель мечтала иногда сбросить с плеч груз своих королевских обязанностей и стать одной из них. Тяжелая работа никогда не пугала ее, Мириамель страшилась только одиночества.
      - Нет, - твердо сказал Саймон. - Ты не должна подпускать меня так близко к себе.
      Он слегка подвинул ногу и так повернул рукоять своего меча, что его обмотанный тряпкой клинок оттолкнул меч принцессы. В одно мгновение Саймон очутился подле Мириамели. От него сильно пахло кожей, потом и прелыми листьями. Он был так высок! Иногда она забывала об этом. От его близости у Мириамели закружилась голова.
      - Теперь ты открылась, - сказал он. - Если бы я пустил в ход кинжал, тебе пришел бы конец. Запомни, ты всегда должна думать о дистанции, сражаясь с кем-то.
      Вместо того чтобы попытаться как-то использовать свой меч, она бросила его и обеими руками толкнула Саймона в грудь. Он отступил, спотыкаясь, с трудом сохранив равновесие.
      - Оставь меня в покое. - Мириамель повернулась, отошла на несколько шагов, потом подняла несколько веточек для костра, чтобы хоть чем-то занять дрожащие руки.
      - Что случилось? - спросил ошарашенный Саймон. - Я сделал тебе больно?
      - Нет, ты не сделал мне больно. - Она швырнула ветки в расчищенный на земле круг. - Просто мне надоело тренироваться.
      Саймон покачал головой, потом сел и стал разматывать тряпки на мече.
      Сегодня они разбили лагерь очень рано; солнце еще высоко стояло над верхушками деревьев. Мириамель решила, что завтра они пойдут по течению маленького ручейка, который долгое время сопровождал их по пути к Речной дороге; русло ручья изгибалось в нужном им направлении большую часть этого дня. Речная дорога вилась вдоль Имстрека, мимо Стеншира и Хасу Вейла. Лучше будет, решила принцесса, выйти к дороге в полночь и идти по ней до рассвета, чем провести всю ночь в лесу и потом целый день ждать наступления темноты.
      Это был первый случай за последние несколько дней, когда она извлекла из ножен меч не по такому прозаическому поводу, как рубка молодой поросли. Собственно, это по ее предложению они и решили потратить час на фехтование, прежде чем приступать к вечерней трапезе, - кроме всего прочего, перемена ее настроения озадачила Саймона еще и поэтому. Мириамель разрывалась между желанием сказать, что это не его вина, и затаенной уверенностью в обратном его вина, что он мужчина, любит ее и отправился вместе с ней, хотя она чувствовала бы себя гораздо лучше, путешествуя в полном одиночестве.
      - Не сердись на меня, Саймон, - выговорила она наконец и почувствовала слабость от того, что сделала это. - Я просто устала.
      Успокоенный, он закончил разматывать тряпку, потом бросил комок пыльной ткани в седельную сумку и присоединился к ней у еще не зажженного огня.
      - Я просто хотел, чтобы ты вела себя осторожнее. Я тысячу раз говорил, что ты делаешь слишком глубокие выпады.
      - Да, Саймон, я помню.
      - Ты не должна позволять кому-то, кто больше тебя, подбираться так близко.
      Мириамель поймала себя на том, что мечтает, чтобы он наконец замолчал.
      - Я знаю, Саймон. Я просто устала.
      Он, видимо, почувствовал, что снова вызвал ее раздражение.
      - Но ты молодец, Мириамель, ты сильная.
      Она кивнула, поглощенная возней с огнивом. Искра упала на завитки стружек, но тут же погасла. Мириамель сморщила нос и попробовала еще раз.
      - Хочешь, я попытаюсь?
      - Нет, не хочу. - Она еще раз безрезультатно высекла искру. Руки начинали уставать.
      Саймон посмотрел на стружки, потом на лицо Мириамели и быстро опустил глаза.
      - Помнишь желтый порошок Бинабика? С ним он зажигал огонь даже в бурю. Я видел, как он разводил костер на Ситкихоке, а там был снег и сильный ветер...
      - На. - Мириамель встала, бросив, огниво и стальной брусок в грязь около кучи стружек. - Делай это сам.
      Она пошла к своей лошади и начала рыться в седельных сумках.
      Саймон, похоже, собирался что-то сказать, но вместо этого принялся разжигать огонь. Довольно долго удача сопутствовала ему в этом занятии не больше, чем Мириамели. Когда принцесса вернулась с платком, полным содержимого сумок, он наконец поймал маленькую искорку и раздул пламя. Стоя рядом с ним, она увидела, что волосы его сильно отросли и теперь рыжими завитками спадали на плечи.
      Он застенчиво посмотрел на нее. Глаза его были полны участия.
      - Что случилось?
      Она проигнорировала вопрос.
      - Тебя пора подстричь. Я сделаю это после ужина. - Принцесса развернула платок. - Это наши последние два яблока. В любом случае они уже сморщились не знаю уж, где Фенгбальд нашел их. - Ей рассказывали, где Джошуа захватил эти продукты, и было некое удовольствие в том, чтобы есть яблоки, некогда предназначенные этому напыщенному гордецу. - Осталось еще немножко сушеной баранины, но она уже тоже кончается. Боюсь, скоро нам придется взяться за лук со стрелами.
      Саймон открыл рот и снова закрыл его. Потом вздохнул.
      - Мы завернем яблоки в листья и зароем их в угли. Так всегда делал Шем-конюх. Тогда будет незаметно, что они подвяли.
      - Как скажешь, - ответила Мириамель.
      Мириамель откинулась назад и облизала пальцы. Они еще немного болели после соприкосновения с горячей яблочной кожурой, но игра стоила свеч.
      - Шем-конюх, - сказала она, - человек потрясающей мудрости.
      Саймон улыбнулся. Борода его стала липкой от сока.
      - Это было хорошо. Но теперь у нас больше нет яблок.
      - Я бы и не смогла сегодня ничего съесть. А завтра мы уже будем на дороге к Стенширу. Я уверена, что нам удастся найти что-нибудь почти такое же хорошее.
      Саймон пожал плечами.
      - Хотел бы я знать, где сейчас старина Шем, - произнес он по прошествии некоторого времени. Костер трещал и плевался, когда листья, в которых пеклись яблоки, начали чернеть. - И Рубен, и Рейчел... Думаешь, все они еще живут в Хейхолте?