7 ЗВУК РОГА

Несколько странных событий произошло в первые дни после того, как принцесса Мириамель и ее спутники прибыли на Сесуадру.

Первым, и наименее значительным, была перемена, произошедшая с Ленти, гонцом графа Страве. Насупленный пирруинец провел первые дни в Новом Гадринсетте, расхаживая по местному рынку, приставая к женщинам и затевая драки с торговцами. Он всем показывал свои ножи, давая понять, что не побоится использовать их, если будет приведен в соответствующее настроение.

Как только прибыли герцог Изгримнур и принцесса, пирруинец немедленно удалился в отведенную ему палатку и некоторое время вообще не выходил оттуда. Его пришлось долго уговаривать покинуть сей безопасный кров даже для того, чтобы забрать ответ Джошуа его хозяину Отраве, а уж когда Ленти понял, что герцог Изгримнур собирается при этом присутствовать, размахивающий ножами посланник ослабел в коленях, так что ему пришлось сидя выслушивать инструкции принца. Очевидно — по крайней мере в таком виде рассказывали эту историю на рынке — он и Изгримнур уже встречались раньше, и Ленти не нашел это знакомство особенно приятным. Получив ответ Джошуа, пирруинец поспешно покинул Сесуадру. Никто, включая и самого Ленти, особенно не жалел о его отъезде.

Вторым, куда более поразительным событием было заявление герцога Изгримнура, что высокий старик, которого он привез с юга, на самом деле бы Камарисом са-Виниттой, величайшим героем эпохи короля Джона. По всему селению ходили слухи, что когда Джошуа сообщили об этом в первый же вечер после возвращения герцога и принцессы, он упал перед стариком на колени и поцеловал ему руку — а это выглядело вполне веским доказательством того, что Изгримнур говорил правду. Как ни странно, однако, предполагаемый сир Камарис ни капли не был тронут жестом Джошуа. В Гадринсетте немедленно стало известно, что старик был ранен в голову, сошел с ума от пьянства, или колдовства, или огромного количества других причин, и принял обет молчания.

Третьим и самым печальным происшествием была смерть старого Таузера. В ту ночь, когда вернулась Мириамель, бедный шут умер во сне. Большинство согласилось на том, что его старое сердце не выдержало такого возбуждения. Те, кто знал, через какие ужасы прошел Таузер вместе с остальным ближайшим окружением Джошуа, были не так в этом уверены, но в конце концов шут был очень старым человеком, так что в его уходе никто не находил ничего странного. Двумя днями позже на похоронах Джошуа очень тепло говорил о нем, напомнив немногочисленным провожающим о долгой службе Таузера королю Джону. Однако некоторые заметили, что несмотря на эту хвалебную речь, Таузера похоронили рядом с погибшими в последней битве, а не вместе с Деорнотом в саду за Домом Расставания.

В память о том, как Таузер учил его основам музыкального мастерства, арфист Сангфугол проследил, чтобы вместе со стариком похоронили лютню и потрепанный шутовской наряд. После того, как могила была зарыта, Сангфугол и Саймон вместе разбросали по темной земле первые подснежники.

— Говорят, что он должен был умереть, когда вернулся Камарис. — Мириамель плела ожерелье из собранных для нее Саймоном подснежников. — Один из немногих людей, которых он зная в прежнее время. Они так и не успели поговорить. Правда, я думаю, Камарис вряд ли что-нибудь сказал бы ему.

Саймон покачал головой.

— Таузер говорил с Камарисом, принцесса, — он помолчал. Ему все еще казалось странным называть ее этим титулом, особенно когда она сидела так близко к нему, живая, дышащая. — Когда Таузер увидел его — еще прежде чем Изгримнур сказал, кто это, — он побелел. Он сложил руки вот так, постоял молча, а потом прошептал: «Я никому не говорил, лорд, клянусь!» И ушел в свою палатку. Я думаю, никто кроме меня не слышал, как он это сказал. Я не знал, что это может значить — и не знаю до сих пор.

Мириамель кивнула.

— Я думаю, теперь уж мы никогда не узнаем, — она взглянула на Саймона и быстро опустила глаза.

Саймон подумал, что сейчас она красивее, чем когда-либо. Ее волосы снова стали золотыми, краска стерлась. Они были по-мальчишески коротко подстрижены, но Саймону скорее нравилось, как они подчеркивают твердую линию ее подбородка и зелень глаз. Даже слегка более серьезное выражение лица, появившееся после путешествия, только делало ее еще привлекательней. Он восхищался ею, вот нужное слово, и ничего не мог поделать со своими чувствами. Ему хотелось защитить ее от всего на свете, и в то же время он прекрасно понимал, что она никогда не позволила бы обращаться с ней, как с беспомощным ребенком.

Саймон чувствовал, что с Мириамелью произошли еще какие-то изменения. Она по-прежнему была доброй и вежливой, но появилась некоторая отдаленность, которой он не помнил, и даже замкнутость. Хрупкое равновесие, выкованное ранее между ними, сейчас было нарушено, но Саймон не совсем понимал, что же пришло на его место. Мириамель была немного отдалившейся и в то же время знающей о нем больше, чем когда-либо раньше. Казалось, он чем-то пугал ее.

Он не мог отвести от нее глаз, и благодарил Провидение за то, что внимание Мириамепи в этот момент было полностью сосредоточено на цветах, лежащих у нее на коленях. Прошла неделя после ее возвращения, и первая неловкость исчезла, но между ними все равно оставалась какая-то брешь. Даже тогда, в Наглимунде, где он впервые увидел ее в подобающем ее титулу королевском наряде, она не была так далека от него.

Саймон рассказал ей — не без гордости, конечно — о некоторых своих приключениях за последние полгода, и к своему удивлению обнаружил, что переживания принцессы были немногим менее безумными и невероятными, чем его собственные. Сперва он решил, что пережитых ею кошмаров — килп, гантов, смерти Динивана и Ликтора Ранессина, а также не совсем понятного заключения на корабле какого-то наббанайского вельможи — вполне достаточно, чтобы объяснить выросшую между ними стену. Теперь он не был уверен в этом. Они были друзьями, и даже если он никогда не сможет рассчитывать на большее, это была настоящая дружба, верно ведь? Что-то случилось, и это что-то заставляло ее вести себя с ним по-другому. Может быть, дело во мне? думал Саймон. Может быть, это я изменился так сильно, что больше не нравлюсь ей?

Он задумчиво погладил бороду. Мириамель подняла глаза, поймала его движение и насмешливо улыбнулась. Ему стало тепло: сейчас она была почти прежней Марией, девушкой-служанкой.

— Ты, конечно, гордишься ею, верно?

— Чем? Моей бородой? — Саймон внезапно обрадовался, что не стал сбривать ее, потому что она скрыла предательский румянец. — Она просто… вроде выросла.

— Ага. Неожиданно? За одну ночь?

— А что в этом такого? — спросил он, уязвленный. — Я теперь рыцарь, клянусь кровавым древом! Почему у меня не может быть бороды?

— Не богохульствуй. Во всяком случае в присутствии леди и тем более в присутствии принцессы. — Она бросила на него взгляд, который должен был быть строгим, но не произвел желанного эффекта, благодаря улыбке, которую ей не удалось подавить. — Кроме того, если ты и вправду рыцарь, Саймон — а я думаю, что придется поверить тебе на слово, пока я не вспомню спросить об этом у дяди Джошуа — это не значит, что ты достаточно стар, чтобы отрастить бороду и не выглядеть при этом глупо.

— Спросить у Джошуа? Да спросите у кого угодно! — Саймон разрывался между радостью видеть ее прежней и раздражением от ее слов. — Недостаточно стар! Да мне уже почти шестнадцать лет! Будет через две недели, на день святого Истрина! — Он сам с удивлением понял, что это случится довольно скоро, когда отец Стренгьярд на днях обмолвился относительно праздника святого.

— Правда? — Мириамель посерьезнела. — Мой шестнадцатый день рождения пришелся на путешествие по Кванитупулу. Кадрах был очень мил — он украл для меня торт с джемом и несколько лейклендских гвоздик — но это все равно был не очень-то веселый праздник.

— Этот проклятый вор, — зарычал Саймон. Он все еще не забыл о своем кошельке и том позоре, который ему пришлось вынести после его пропажи, хотя с тех пор, казалось, прошла целая вечность.

— Не говори так, — сказала Мириамель неожиданно резким тоном. — Ты ничего о нем не знаешь, Саймон. Он много страдал. У него была тяжелая жизнь.

Саймон с отвращением передернул плечами.

— Он страдал? А как насчет людей, которых он обворовывал?

Глаза принцессы сузились:

— Я запрещаю тебе говорить о Кадрахе. Ни единого слова!

Саймон открыл рот, потом закрыл его. Будь я проклят, подумал он, с девушками держи ухо востро, не то попадешь в беду. Все они только практикуются, чтобы со временем превратиться в Рейчел Дракона.

Он набрал в грудь воздуха.

— Мне очень жаль, что ваш день рождения вышел не слишком приятным.

Некоторое время она сердито смотрела на него, потом смягчилась.

— Может быть, когда наступит твой, Саймон, мы отпразднуем вместе. Можно было бы подарить друг другу подарки, как это делают в Наббане.

— Вы уже подарили мне один. — Он полез за пазуху и вытащил клочок голубой ткани. — Вы помните? Когда я собирался уходить на север с Бинабиком и остальными.

Некоторое время Мириамель молча смотрел на него.

— Ты сохранил это? — тихо спросила она.

— Конечно. Я его практически не снимал. Разумеется, я сохранил его.

Ее глаза расширились, потом она отвернулась и резко поднялась с каменной скамейки.

— Я должна идти, Саймон, — странным голосом сказала принцесса. Она избегала его взгляда. — Извини, пожалуйста. — Подхватив юбки, Мириамепь побежала по белым и черным плитам Сада Огней.

— Будь я проклят! — выругался Саймон. Все шло так хорошо. Что же он сделал? Когда наконец он научится понимать женщин?

Бинабик, как человек, ближайший к полноправному носителю свитка, принял клятвы у Тиамака и отца Стренгьярда. После того, как они присягнули, тролль, в свою очередь, принес клятву им. Джулой сардонически наблюдала, как произносились торжественные слова. Она никогда особенно не понимала формальностей Ордена, и это стало одной из причин, по которым она никогда не была носителем свитка, несмотря на все уважение, которым она пользовалась среди членов Ордена. Были и другие причины, но Джулой никому не говорила о них, а ее старых товарищей, могущих что-то объяснить, уже не было в живых.

Тиамак разрывался от радости и разочарования. Он долго мечтал об этом дне, но всегда представлял себе, что получит свиток и перо от Моргенса, а Ярнауга и Укекук, улыбаясь, поприветствуют его. Вместо этого он сам привез брелок Динивана из Кванитупула, после того как Изгримнур привез его туда, и теперь чувствовал себя до некоторой степени незаконным преемником тех великих душ.

Желудок вранна забурчал. Джулой сверкнула на него желтыми глазами, и Тиамак смущенно улыбнулся. В возбуждении последних утренних приготовлений он забыл поесть. Теперь его охватило замешательство. Вот! Это Те, Кто Наблюдают и Творят напоминают ему, как он незначителен. Наступает новая эпоха — собравшимся здесь придется очень много работать, чтобы стать вполовину такими же прекрасными носителями, какими были их предшественники. Это научит Тиамака, дикаря из Деревенской Рощи, быть настолько опрометчивым.

В животе снова забурчало. На сей раз Тиамак избежал взгляда Джулой и подтянул колени поближе к туловищу, сжавшись на застеленном циновками полу палатки Стренгьярда, как рыночный торговец горшками в холодный день.

— Бинабик просил меня говорить, — сказала Джулой, когда с клятвами было покончено. Она была оживлена, как жена старейшины, которая объясняет новобрачной, как варить еду и нянчить младенцев. — Поскольку я единственная, кто знал всех остальных носителей свитка, я согласилась. — Ее свирепый взгляд не давал Тиамаку чувствовать себя особенно уютно. До своего прибытия на Сесуадру он только переписывался с лесной женщиной и понятия не имел о силе ее присутствия. Теперь он лихорадочно, вспоминал письма, которые посылал ей, надеясь, что все они были подобающе вежливыми. Джулой совершенно определенно была не тем человеком, которого ему хотелось бы рассердить.

— Вы стали носителями свитка может быть в самое трудное время, какое видел мир, хуже даже, чем эпоха Фингила — эпоха завоеваний, грабежей и разрушения знаний. Все вы знаете достаточно, чтобы понимать: происходящее сейчас — это нечто гораздо большее, чем простая война между двумя претендентами на престол. Элиас Эркинландский каким-то образом заручился поддержкой Инелуки, Короля Бурь, чьи неумершие руки дотянулись, наконец, до людей с Водопадов норнов, чего Эльстан, Король Рыбак, боялся века назад. Мы должны как-то предотвратить зло, превратив войну между братьями в битву с абсолютной тьмой. И первой частью этой задачи, видимо, является загадка мечей.

Обсуждение стихотворения Ниссеса о мечах зашло далеко за полдень. К тому времени, когда Бинабик подумал, что всем им радо чего-нибудь поесть, драгоценный манускрипт Моргенса был разбросан по всей палатке. Каждую страницу внимательно изучали и горячо обсуждали до тех пор, пока пропитанный спорами воздух не начинал звенеть.

Теперь Тиамак понимал, что в послании Моргенса имелось в виду стихотворение о трех мечах. Вранн думал и раньше, что никто не может знать о его тайном сокровище — теперь было очевидно, что никто и не знает. Но, если бы до сих пор у него не развилось здоровое уважение ученого к странным совпадениям, сегодняшняя дискуссия заставила бы его серьезно подумать об этом. Когда хлеб и вино обошли всех, а самые острые разногласия были несколько смягчены набитыми ртами и приятным теплом, Тиамак наконец заговорил.

— Я и сам нашел кое-что, как я надеюсь, способное вас заинтересовать. — Он бережно поставил свою чашу и достал из сумки завернутый в листья пергамент. — Я купил это на рынке в Кванитупуле и собирался отвезти в Наббан Динивану, посмотреть, что он скажет. — Он с величайшей осторожностью развернул свиток, а трое его товарищей придвинулись поближе, чтобы посмотреть, что там. Тиамак чувствовал те же волнение и гордость, которые, наверное, чувствует отец, впервые представляющий ребенка старейшинам для утверждения имени.

Стреигьярд глубоко вздохнул:

— Благословенная Элисия, это настоящее?

Тиамак покачал головой.

— Если нет, то это великолепная подделка. Когда я учился в Пирруине, я видел множество рукописей времен Ниссеса. Это руны Риммергарда, как их написали бы в те годы. Вы только посмотрите на обратные спирали. — Он протянул слегка дрожащий палец к пергаменту.

Бинабик прищурился:

— . «Из Сада Нуанни…», — прочитал он.

— Я думаю, что имеются в виду южные острова, — сказал Тиамак. — Нуанни…

— Был древним наббанайским богом морей. — Стренгъярд был так возбужден, что позволил себе перебить вранна — поразительная вольность для застенчивого священника. — Конечно, «Сад Нуанни» — это острова! Но что может значить остальное?

Когда остальные склонились над пергаментом, уже начиная спор, Тиамак ощутил прилив гордости. Его ребенок встретил одобрение старейшин.

— Этого недостаточно, чтобы удержать наши позиции. — Герцог Изгримнур сидел лицом к Джошуа на табурете в темной палатке принца. — Ты выиграл важное сражение, но это почти что ничего не значит для Элиаса. Еще несколько месяцев, и никто не вспомнит о твоей победе.

Джошуа нахмурился:

— Я понимаю. Потому я и собираюсь созвать рэнд.

Изгримнур покачал головой.

— Этого недостаточно, прости мою грубость.

Принц слабо улыбнулся:

— Так и надо, Изгримнур.

— Тогда дай мне сказать то, что нужно. Необходимы новые победы и как можно скорее. Если мы не сумеем оттеснить Элиаса, не будет иметь никакого значения, сработает эта ерунда с тремя мечами или нет.

— Ты действительно думаешь, что это ерунда?

— После всего, что я видел в прошлом году? Нет, теперь я ничего не могу называть ерундой — в эти времена — но мы забываем о сути. Пока мы сидим тут, как кошка на дереве, не будет никакой возможности достать Сверкающий Гвоздь, — герцог фыркнул. — Молот Дрора! Я все еще не привык думать, что старый меч Джона на самом деле Миннеяр. Ты легко мог бы сшибить мою голову гусиным пером, когда сообщил мне это.

— Похоже, что всем нам придется привыкнуть к постоянным сюрпризам, — сухо сказал Джошуа. — Но что ты предлагаешь?

— Наббан. — Изгримнур не задумывался ни на секунду. — Я знаю, мне следовало бы убедить тебя мчаться в Элвритсхолл, чтобы попробовать освободить моих людей. Но ты прав, что не хочешь делать этого. Если то, что я слышал, соответствует действительности, половина дееспособных мужчин в Риммергарде загнана в армию Скали: а это означает, что необходимо долгое изнурительное сражение, чтобы разбить его. Тан Кальдскрика — твердый человек и хитрый боец. Я ненавижу его подлое предательство, но последним назову его легким противником.

— Но ситхи в Эрнистире, — заметил Джошуа. — Ты же слышал.