Она отчаянно мечтала о выздоровлении брата, но еще больше боялась, как бы ему не стало хуже. А потому горе и облегчение смешались в ее душе, когда она своими глазами увидала Стивена, лежащего на кровати все в той же позе, и мониторы, чьи показатели к этому времени были знакомы ей, как собственный адрес.

«О Боже. Маленький мой мужчина…» Такой крохотный на этой огромной кровати. Как может быть столь тихим, неподвижным такой сорванец, как Стивен? И почему она, кормившая его, защищавшая, укрывавшая одеялом на ночь, бывшая ему матерью во всех значениях этого слова, кроме биологического, – почему она не может ничем ему помочь? Невероятно. Но это – реальность.

Она села на краешек кровати, вложила руку в перчатке в другую перчатку, побольше, вплавленную в материал защитной палатки. Осторожно раздвинув пальцами паутину проводов, оплетавшую датчики на черепе, она провела пальцами по знакомому и любимому лицу, по крутому лбу, по курносому носу. Это предельное отчуждение отзывалось в Рени странной ностальгией. Так они могли бы встретиться в ВР – да хотя бы во Внутреннем Районе…

Цепочку воспоминаний прервали чьи-то шаги. Сама одетая в энкостюм, Рени все же подскочила, увидав на пороге палаты белый призрак.

– Извините, что напугала вас, миз Сулавейо.

– А, это вы. Есть перемены?

Доктор Чандхар наклонилась, разглядывая панели мониторов, но даже Рени понимала, что ничего нового узреть ей не удастся.

– Боюсь, все так же. Простите.

Рени пожала плечами – жест смирения; как говорили тяжесть под ложечкой, жар подступающих слез – ложного. Но плакать бесполезно. Только лицевое стекло запотеет.

– Почему никто не хочет мне сказать, в чем дело?

Доктор покачала головой – вернее, помотала шлемом энкостюма.

– Вы же образованная женщина, миз Сулавейо. Иногда медицина не может дать ответов – только догадки. А сейчас у нас и догадок нет. Но все может измениться. По крайней мере, его состояние стабильно.

– Стабильно! Да, как у кактуса в горшке!

Слезы все же хлынули. Рени снова повернулась к Стивену, хотя из-за слез не видела ничего.

Пластмассовая, нелюдская рука коснулась ее плеча.

– Простите. Мы делаем все, что можем.

– Это что? – Рени очень старалась, чтобы голос ее не дрожал, но не хлюпать носом не получалось. Черт, да как же высморкаться в этом клятом костюме? – Скажите мне, что именно вы делаете? Помимо того, что ставите на солнышко и поливаете вовремя.

– У вашего брата редкий случай, но не уникальный. – Голос доктора Чандхар приобрел особенную интонацию – «для разговора с трудными родственниками». – Были – и бывают до сих пор – дети, без видимых причин впадавшие в подобное коматозное состояние. Некоторые из них самопроизвольно выздоравливали: в один прекрасный день просыпались и просили поесть.

– А остальные? Те, что не встали и не потребовали мороженого?

Доктор сняла руку с плеча Рени.

– Мы стараемся по мере своих сил, миз Сулавейо. А вы не можете помочь нам ничем, кроме того, что и так делаете – приходите к Стивену, чтобы он ощущал ваши прикосновения и слышал знакомый голос.

– Я знаю. Вы говорили мне. Это значит, очевидно, что мне следует говорить со Стивеном, а не доставать вас. – Рени судорожно перевела дыхание. Слезы перестали течь, но капельки еще оседали на лицевом стекле. – Я не хотела срывать на вас злость, доктор. У вас и без того хватает проблем.

– В последние месяцы нам приходится особенно нелегко. Я порой сама удивляюсь, зачем пошла в медицину. – Доктор Чандхар повернулась к выходу. – Но приятно, когда ты кому-то помогаешь, а у меня это иногда выходит. Это большое счастье, миз Сулавейо. Надеюсь, мы разделим его, когда Стивен к нам вернется.

Рени смотрела, как удаляется по коридору белесая фигура. Потом дверь закрылась. Больше всего Рени бесило, что хотя она просто мечтала сорвать на ком-то свою ярость, найти козла отпущения, это не получалось. Врачи действительно делали все, что могли. Несмотря на бедность, в больнице провели все тесты, которые могли хотя бы намекнуть на причину загадочной хвори Стивена. Но причин не было. Не было и ответов. И некого винить.

«Кроме Господа Бога, – подумала Рени. – Может быть». Но от этого проку не будет. Да еще, быть может, Длинный Джозеф Сулавейо причастен к этому каким-то боком.

Рени снова дотронулась до лица Стивена. Она надеялась, что где-то внутри этого бессознательного тела он может слышать и чувствовать ее даже через два слоя пластика.

– Я принесла книгу, Стивен. На сей раз не из моих, а из твоих любимых.

Рени грустно улыбнулась. Она всегда пыталась заставить его читать африканские книги – рассказы, книги по истории, сказки племен их предков, – хотела, чтобы он гордился своим наследием в мире, где подобные бастионы быстро сокрушал неумолимый, как ледник, поток культуры «первого мира». Но вкусы Стивена в этом направлении не распространялись.

Она включила свой пульт, увеличила шрифт, чтобы читать не напрягаясь, убрала картинки: она не хотела их видеть, а Стивен не мог.

– Это «Сетевые сыщики», – сказала она и начала читать: – «Гиперблок Малибу перекрыт полностью», – воскликнул Маскер, вламываясь в дверь и отпуская скимдоску в соседнюю комнату с удивительной для него небрежностью. Пристраиваясь на полке, «Зингрей-220» сбил несколько других досок, но Маскер даже не обратил внимания – так потрясла его новость. «У них пребольшие распознатели на каждой вточке».

«Это тяжелая гнусновость!», – ответил Ковш, отпуская голобликующий пульт парить в воздухе и поворачиваясь к своему взволнованному приятелю. – «Должно быть, там большие проблемы – на два входа!»

– Если бы ты пошел его навестить!..

Длинный Джозеф стиснул голову руками, словно пытался защититься от шума.

– Я же ходил, нет?

– Два раза! Ты был там два раза: в тот день, когда его туда отвезли, и когда доктор вытащила тебя на конференцию.

– А что ты еще хочешь? Он болен. Думаешь, я туда должен каждый день шляться, как ты? Он все равно болен. Сколько ни ходи, лучше ему не станет.

Рени внутренне кипела. Как можно быть настолько невыносимым?

– Папа, он твой сын. Он ребенок. Он лежит в этой больнице, один…

– И ни хрена не слышит! Я ходил, говорил с ним, и ни хрена он не слышит! Что попусту языком трепать? А ты ему еще книжки читаешь…

– Может быть, знакомый голос поможет ему вернуться. – Рени примолкла, мысленно моля Господа ее доверчивого детства дать ей сил – Господа, который милосерднее, чем тот, в какого она могла бы поверить теперь. – Папа, может, ему как раз и нужно слышать твой голос? Так сказал доктор…

Глаза Длинного Джозефа забегали, будто он искал выход, лицо хищно заострилось.

– Это что за ересь?

– Стивен с тобой поссорился. Ты на него накричал, сказал, чтобы он не возвращался больше. А теперь с ним что-то случилось, и может быть, где-то в глубине сна он боится возвращаться. Думает, что ты еще злишься на него, и не возвращается.

Длинный Джозеф вскочил с дивана, пытаясь прикрыть испуг наглостью.

– Да это… ты со мной так не говори, девчонка, и никаким докторам я так о себе говорить не позволю. – Он протопал в кухню и принялся шарить в буфете. – Ерундень этакая. Меня он боится? Да я ему просто мозги вправил. Даже пальцем не тронул.

– Его там нет.

Шум в буфете стих.

– Чего?

– Его там нет. Я не покупала вина.

– Ты мне не говори, за чем я пошел!

– Ладно. Как знаешь.

Голова у Рени болела. Она так устала, что с удовольствием просидела бы в кресле до завтрашнего утра. На работе, в транспорте, в больнице со Стивеном – она не меньше четырнадцати часов проводила вне дома. Вот вам и век информации – куда ни глянь, надо с кем-то встречаться , куда-то идти , в основном пешком, потому что долбаные электрички, мать их, опять не ходят!.. Кибернетическая эпоха. Срань.

Длинный Джозеф вернулся в гостиную.

– Ухожу. Мужику покой нужен.

Рени решила сделать последнюю попытку.

– Послушай, папа, что бы ты там ни думал, Стивену хорошо будет услышать твой голос. Пойдем к нему вместе.

Он поднял руку, словно замахиваясь на кого-то, потом прикрыл глаза ладонью. Лицо его исказилось от отчаяния.

– Пойти туда, – повторил он. – Так я должен идти туда и смотреть, как мой сын умирает.

– Он не умирает! – Рени подскочила.

– Да ну? Он носится по дому? Он в футбол гоняет? – Длинный Джозеф взмахнул руками. – Нет, он лежит в больнице, как его мама. Ты с бабушкой была тогда, ты не помнишь. А я три недели сидел с ней, смотрел, как она лежит, обгорелая. Пытался поить ее, когда она плакала. Смотрел, как она медленно умирает. – Он несколько раз моргнул, потом внезапно отвернулся, опустив плечи, будто в ожидании удара плетью. Голос его изменился до неузнаваемости. – Я… много времени просидел в той больнице.

Глаза Рени наполнились слезами. Голос на секунду изменил ей.

– Папа!

– Хватит, девчонка, – произнес он, не оборачиваясь. – Я пойду с тобой. Я его отец. Не учи меня, что я должен делать.

– Ты пойдешь? Может, завтра?

Длинный Джозеф сердито рыкнул.

– У меня дела. Я скажу тебе, когда пойдем.

– Пожалуйста, поскорее, папа! – Она старалась говорить помягче. – Ты нужен ему.

– Пойду я, черт бы тебя драл. Снова эту хламиду дурную натягивать. Только ты мне не говори, когда идти.

Он отворил дверь, все еще не желая – или страшась – встретиться с дочерью взглядом, и прошаркал на лестницу.

Измученная, запутавшаяся, Рени еще долго пялилась на закрытую дверь. Что-то случилось, но она никак не могла осознать что. На мгновение она ощутила к отцу ту любовь, какую питала раньше – когда он так старался сохранить семью после смерти жены, работал на трех работах, советовал дочери учиться и даже пытался помочь ей и бабушке Уме Бонгела нянчиться с малышом Стивеном. Но когда Ума умерла, а Рени выросла, он сдался. Длинный Джозеф, которого она помнила, исчез навсегда.

Рени вздохнула. Так это или нет, у нее пока нет сил разбираться.

Она поглубже вжалась в кресло, морщась от головной боли. Болеутоляющих она, конечно, забыла купить, а если что-то не сделает она сама, этого не сделает никто. Включив стенной экран, она запустила первое, на что наткнулась, – рекламный ролик об отпусках на Тасмании, – и реклама окатила ее, вымывая все мысли. На мгновение ей захотелось иметь в квартире одну из дорогих полносенсорных моделей, чтобы можно было выйти на этот пляж, понюхать яблоневый цвет, ощутить песок под ногами и праздничную свободу, так настойчиво предлагаемую программой.

Все что угодно, лишь бы не стояли перед глазами опущенные плечи отца и незрячие глаза брата.

Проснувшись от звонка, Рени машинально потянулась за пультом. Восемь утра. Но звонил не будильник. Может, это из больницы?

– Ответ! – крикнула она.

Ничего не случилось.

С трудом приняв сидячее положение, Рени наконец сообразила, что звонит не телефон, а селектор входной двери. Натянув халат, она проковыляла через гостиную. На полу валялся стул, как иссохший труп какого-то странного зверя, – жертва позднего возвращения подвыпившего Длинного Джозефа. Рени нажала на контакт.

– Кто там?

– Миз Сулавейо? – Голос принадлежал Ксаббу. – Простите, что побеспокоил.

– Ксаббу? Что ты тут делаешь?

– Сейчас объясню – ничего страшного не случилось.

Рени оглядела квартиру – и в лучшие времена неубранную, а теперь явно свидетельствующую о кумулятивном отсутствии хозяйки. Из спальни доносился рокочущий храп отца.

– Сейчас спущусь. Подожди.

Ксаббу выглядел обычно – только надел совершенно безупречную белую рубашку. Рени оглядела его с ног до головы, смущенная и немного ошарашенная.

– Надеюсь, я не слишком вас побеспокоил, – улыбнулся бушмен. – Я пришел в университет рано утром – я люблю, когда никого нет вокруг. А там была бомба.

– Еще одна? О Господи…

– Не настоящая – по крайней мере, ничего не взорвалось. Но был предупреждающий звонок. Так что территорию очистили. Я подумал, что вам вряд ли сообщили, и решил, что стоит избавить вас от бесполезной поездки.

– Спасибо. Подожди минутку. – Рени вытащила свой пульт и проверила э-почту. Пришло стандартное сообщение из ректората о том, что политех закрыт «до дальнейшего уведомления», так что Ксаббу действительно избавил ее от лишней поездки. Но ей внезапно пришло в голову, что он мог и просто позвонить. Она подняла глаза. Бушмен улыбался. Почти невозможно было вообразить, что в этом ясном взгляде таится обман, – но какого черта он тащился в самый Пайнтаун?

Взгляд Рени натолкнулся на отглаженные складочки белой рубашки. «Может, это ухаживание такое?», – промелькнула ошеломительная мысль. Может, это у него такая привычка на свидания приглашать? Рени была не совсем уверена в том, какие чувства у нее вызывает эта мысль – скорее всего, острое смущение.

– Ну, раз политех закрыт, – медленно проговорила она, – то у тебя, наверное, свободный день. – Второе лицо она употребила намеренно.

– Тогда я бы хотел пригласить моего учителя поесть… э… на завтрак? – Улыбка Ксаббу померцала и угасла, сменившись пронзительным пристальным взглядом. – Вы были очень печальны, миз… Рени. Вы очень печальны; но вы были мне хорошим другом, а сейчас, кажется, друг очень нужен вам самой.

– Я… думаю… – Она поколебалась, но не нашла причины отказать. Было полвосьмого утра; квартира казалась отвратительной, брат лежал в госпитале под кислородной палаткой, а мысль о том, что придется торчать в одной кухне с медленно приходящим в себя отцом – когда тот проснется, то есть не раньше полудня, – вызвала у Рени острую судорогу в напряженных плечах. – Что ж, – ответила она. – Пошли.

Если у Ксаббу и имелись какие-то романтические поползновения, выказывать их он не торопился. Покуда они брели в сторону делового центра Пайнтауна, бушмен смотрел куда угодно, только не на Рени. Его полузакрытые глаза, которые так легко было счесть сонными или застенчивыми, внимательно и быстро оглядывали заколоченные окна, осыпающуюся краску, мусор, летящий по мостовой, как картонное перекати-поле.

– Боюсь, это не лучшая часть города, – не выдержала Рени.

– Я живу в Честервилле, – ответил Ксаббу. – Там немного побогаче, хотя народу на улицах меньше. Но меня поражает – и, должен признаться, пугает немного – человековость этого места.

– Это как?

– Я сказал что-то не то? Может быть, «человечность»? Я хотел сказать, что все здесь – да и все города, что я видел с тех пор, как ушел от своего народа, – построено, чтобы отгораживаться от земли, скрывать ее от взгляда и мысли. Камни увезены, кусты выжжены, все покрыто смолой. – Он шлепнул подошвой сандалии по растрескавшемуся асфальту. – Даже деревья здесь вроде того бедолаги – привезены и посажены людьми. Люди превращают места, где живут, в горы грязи и щебня, вроде термитников – но что случится, когда весь мир превратится в один большой термитник и не останется буша?

Рени покачала головой.

– А что нам остается? Если бы это был буш, он не смог бы прокормить столько народу. Мы бы голодали. Убивали бы друг друга.

– А что будут делать люди, когда не останется буша, который можно выжигать? – Ксаббу нагнулся, чтобы подобрать пластмассовое кольцо, уже неопределимый ископаемый след нынешней цивилизации. Сложив пальцы лодочкой, он нацепил кольцо на запястье и с кисловатой полуулыбкой осмотрел свою новую цацку. – Голодать? Убивать друг друга? Проблема останется, только мы к этому времени всю землю покроем асфальтом, бетоном, цементом и… как он называется?.. фибрамидом. Так что когда придет время убивать, умрет куда больше народу.

– Мы уйдем в космос. – Рени махнула рукой в серое небо. – Мы… ну, не знаю – заселим другие планеты.

Ксаббу покивал.

– Ну-ну.

Кафе «У Джонни» было переполнено. Большей частью в него захаживали дальнобойщики на трассе Дурбан-Претория, здоровенные дружелюбные мужики в солнечных очках и ярких рубашках. Пожалуй, даже слишком дружелюбные – протискиваясь к свободной кабинке, Рени успела получить предложение руки и сердца и несколько других, менее пристойных. Она стиснула зубы, стараясь не улыбаться даже на самые безобидные и уважительные обращения, – стоит кого-то обнадежить, так не отвяжешься.

Но кое-что в «Джонни» ей нравилось – прежде всего настоящая еда. Слишком многие ресторанчики и кафе в эти дни не предлагали ничего, кроме американского фаст-фуда: разогретых гамбургеров, сосисок в булочке с клейким сырным соусом и неизбежной кока-колы с картошкой фри – этих хлеба и вина торгашеской веры. Но на здешней кухне кто-то – может, даже сам Джонни, если он существовал, – действительно стряпал.

Кроме чашки крепкого «водительского» кофе Рени заказала хлеб с маслом и медом и тарелку жареного риса с земляными орешками. Ксаббу заказал себе то же самое, но когда принесли тарелку, он уставился в нее с явным ужасом.

– Так много?

– Это в основном крахмал. Не хочешь – не доедай.

– А вы не доедите?

Рени посмеялась.

– Спасибо, мне своего хватает.

– Тогда что случится с остатками?

Рени замешкалась. Падчерица культуры потребления, она никогда не задумывалась, сколько и зачем тратит сама.

– Думаю, кто-нибудь в кухне их пристроит, – ответила она наконец и все равно ощутила вину и смущение. Она не сомневалась, что прежние хозяева Южной Африки отговаривались тем же, наблюдая, как уносят объедки после очередного царского пира.

А потому была только рада, что Ксаббу не стал развивать тему. Только в такие минуты она понимала, как на самом деле чужды ей его взгляды на мир. Он говорил по-английски правильнее, чем ее отец, а ум и способность к сопереживанию помогали ему понять многие тонкости цивилизации, но он был иной , совсем иной – точно с другой планеты. Со смутным стыдом Рени осознала, что у нее больше общего с богатым белым подростком откуда-нибудь из Англии или Америки, чем с этим молодым африканцем, выросшим в паре сотен миль отсюда.

– Теперь я побывал в двух кафе, – заметил Ксаббу, съев немного риса, – здесь и в Лямбдамаге.

– И где тебе больше понравилось?

Он ухмыльнулся.

– Еда здесь лучше. – Он отправил в рот еще немного риса и ткнул вилкой в блестящий орешек, словно проверяя, сдох ли тот. – Но есть и кое-что иное. Помните, я спросил вас о призраках в сети? Там я вижу жизнь, но я ее не чувствую , и душа моя неспокойна. Это трудно объяснить. Но здесь мне куда приятнее.

Рени так давно попала на просторы сети, что воспринимала ее как некое место, огромное, но с точки зрения географии не менее реальное, чем Европа или Австралия. Но прав был Ксаббу – это иллюзия. Соглашение, договор о взаимном притворстве. В определенном смысле сеть и была страной привидений… пугающих друг друга.

– В пользу РЖ можно сказать много хорошего. – Рени подняла чашку очень крепкого, очень вкусного кофе, будто произнося тост. – Безусловно.

– А теперь, Рени, расскажите, что вас гнетет. Вы говорили, что ваш брат болен. Причина в этом, или есть и другие? Надеюсь, я не лезу не в свое дело…

Поначалу запинаясь, Рени описала свой последний визит к Стивену и последнюю серию бесконечного спора с Длинным Джозефом. Стоило начать, и слова потекли сами: о безнадежности, беспомощности, когда она каждый день приходила к Стивену, о жутком «штопоре», в который вошли ее отношения с отцом. Ксаббу слушал внимательно, задавая вопросы только тогда, когда Рени колебалась на пороге очередного болезненного признания, но каждый ответ подталкивал ее, заставляя открываться дальше. Она не привыкла говорить о себе, поверять кому-то свои тайные страхи – это казалось опасным. Но в то же время исповедь принесла ей облегчение.

Они покончили с завтраком. Утренняя толпа рассосалась. Рени насыпала подсластитель в третью чашку кофе, когда Ксаббу неожиданно спросил:

– Вы пойдете к нему сегодня? К вашему брату?

– Обычно я хожу вечером. После работы.

– Могу я пойти с вами?

Рени поколебалась, впервые за время завтрака вспомнив, что интерес Ксаббу может оказаться и не просто товарищеским. Чтобы замять паузу, она закурила. Может, он хочет войти в ее жизнь, стать ее защитником? После Дель Рея она не имела ни одного серьезного ухажера, а это было, как осознала она с удивлением и испугом, много лет назад. Кроме редких мгновений в самые темные часы ночи, она не желала ничьей помощи – всю жизнь она была сильной и не могла даже представить себе, что передаст свою ответственность кому-то другому. Помимо всего прочего, этот юноша не привлекал ее. Рени долго разглядывала своего товарища, пока тот, словно давая ей шанс подумать, смотрел на разноцветные грузовики, выстроившиеся за грязным окном кафе.

«Чего ты боишься, девчонка? – спросила она себя. – Он друг. Верь ему на слово, пока он его не нарушит».

– Ладно, пойдем. В компании веселей.

Ксаббу, внезапно смутившись, повернулся к ней:

– Я никогда не был в больнице… хотя я не поэтому хотел вас сопровождать, – поспешно добавил он. – Я хотел встретиться с вашим братом.

– Хотела бы я, чтобы ты узнал, каким он был… есть . – Она сморгнула. – Мне порой трудно осознать, что он еще жив. Так больно его там видеть…

Ксаббу печально кивнул.

– Я думал, что ваш путь труднее, – ведь ваши любимые страдают вдалеке. У моего народа больной остается в семье. Но, быть может, вы мучились бы сильнее, если бы ежедневно, ежечасно видели его в этом печальном состоянии.

– Думаю, я бы не выдержала. Как только другие семьи с этим справляются?

– Другие семьи? Других больных?

– Таких, как Стивен. Доктор сказал, что есть и другие случаи…

Рени вздрогнула потрясенная, по-новому услыхав собственные слова. В первый раз за последние дни чувство беспомощности, которое не исчезло даже после исповеди за завтраком, внезапно отступило.

– Больше не буду, – проговорила она вслух.

Ксаббу поднял глаза, удивленный переменой тона.

– Не будете – что?

– Сидеть и ерзать. Ждать, когда мне скажут, что делать. Я могу и сама выяснить, что случилось со Стивеном.

– Я не городской врач, Рени. – Бушмен смутился.

– Вот-вот. Ты не знаешь. Я не знаю. Врачи не знают. Но есть и другие случаи, мне известно. Стивен лежит в госпитале, где установлен карантин по букаву-4. Врачи там работают на износ. Разве они не могли что-то пропустить? Был у них шанс провести исследования? Настоящие! – Она провела карточкой сквозь щель приемника, ткнула пальцем в экран-датчик. – Не хочешь пойти со мной в политех?

– Но сегодня там закрыто.

– Черт. – Рени сунула карточку в карман. – Ничего – сетевой доступ-то открыт. Мне нужен только терминал. – Она подумала о своей домашней системе: с одной стороны удобно, а с другой – в кухню в любой момент может ввалиться отец. Даже если он не будет зол с похмелья (что маловероятно), приведя Ксаббу к себе домой, она еще с полгода будет слышать про своего «приятеля-бушмена».

– Друг мой, – произнесла она, вставая, – мы отправляемся в общественную библиотеку Пайнтауна.

– Почти то же самое мы могли бы получить через мой пульт, – объясняла Рени, пока пухленькая девочка-библиотекарша отпирала сетевую, – да и через твой. Но мы бы видели только текст и плоские картинки, а мне так работать неудобно.

Ксаббу зашел за ней следом. Библиотекарша оглядела бушмена поверх очков, пожала плечами и покатила к своему столику. Парочка стариков у новостных экранов уже перенесла все внимание на полноцветный репортаж последней аварии маглев-экспресса на плато Декан в Индии. Рени захлопнула дверь, оставив в большом зале обломки металла, мешки с трупами и задыхающийся комментарий репортера.

Она вытащила из шкафчика спутанный клубок кабелей, отыскала среди груды устаревших шлемов два более-менее приличных, натянула перчатки и набрала код сетевого доступа.

– Я ничего не вижу, – пожаловался Ксаббу.

Рени стянула шлем, нагнувшись, покопалась в лицевом экране Ксаббу и наконец нашла отставший контакт. Потом снова надела шлем, и ее окружила серая пустота сетьпространства.

– У меня нет тела.

– И не надо. Это сугубо информационный вход, да еще ограниченный – нет силовой обратной связи, а значит, и осязания. Примерно это можно получить на домашней системе. Вроде той, что может позволить себе ассистент в политехе.

Она стиснула кулак, и серая мгла сгустилась в черноту, похожую на глубокий космос, откуда убрали все звезды.

– Мне давно следовало этим заняться. Но я была такой усталой, такой занятой…

– Заняться чем? – Тон Ксаббу оставался спокойным, но Рени ощущала некоторое напряжение за его терпением. Что ж, решила она, пусть помучается немного. Сейчас ведет она.

– Собственными исследованиями, – ответила она. – У меня имеется круглосуточный доступ к величайшей базе данных в истории человечества, а я еще позволяю кому-то думать за себя.

Она сжала пальцы, и посреди пустоты вспыхнул, как пропановое солнышко, шарик голубого цвета.

– Устройство должно уже настроиться на мой голос, – заметила она. – Сведения по медицине . Поехали.

Несколько команд спустя перед ними в пустоте повисла человеческая фигура, странно неоформленная, как дешевый сим. Вдоль сосудов струились световые нити, пока спокойный женский голос описывал образование тромбов и последующее кислородное голодание мозга.

– Как боги. – Голос Ксаббу был непривычно взволнован. – От нас ничто не скрыто.

– Мы только тратим время, – заметила Рени, игнорируя его слова. – Мы уже знаем, что у Стивена нет никакой патологии, – даже уровни нейромедиаторов в норме, не говоря уже о таких очевидных поражениях, как опухоль или тромб. Так что давай-ка выйдем из этой Британской энциклопедии и примемся искать настоящую информацию. Медицинские журналы, от сегодняшнего до минус двенадцать месяцев, поиск по ключам И/ИЛИ «кома», «дети», «детский»… что еще?.. «мозговая травма», «ступор»…

Рени вывесила на верхнем краю поля зрения громадные мигающие часы. Большая часть адресов доступа была местной – почти всю информацию удалось достать в крупных банках памяти, – но кое-какие сбросы шли издалека, и обнищавшая библиотека непременно накрутит на них повременной тариф. Они уже три часа сидели на линии и пока не нашли ничего стоящего. Ксаббу уже час как перестал задавать вопросы – то ли его ошеломили переменчивые горы сведений, то ли он просто заскучал.

– Всего лишь пара тысяч случаев, – проговорила Рени. – Для всех остальных причины известны. Из десяти миллиардов – это немного. Карта распределения, отметить случаи красным. Посмотрим еще раз.

Светящаяся сетка рассыпалась, ее сменил сияющий изнутри стилизованный глобус – идеально-круглый плод, падающий сквозь пустоту.

«И где мы найдем другую такую планету? – спросила себя Рени, вспомнив, что сказала Ксаббу о колонизации. – Величайший из возможных даров, а как мы с ним обошлись?»

На поверхности шара начали появляться красные точки, распространяясь как плесень. Они отображали реальную хронологию случаев болезни, но какого-либо порядка Рени уловить не могла – точки беспорядочно проступали на иллюзорном глобусе. Если это эпидемия, то довольно странная. Рени нахмурилась. Даже когда все точки заняли свои места, распределение оставалось необычным. Больше всего их было в наиболее населенных районах – неудивительно. В странах «первого мира» – в Европе, Америке, окраинах Тихого океана, – их было меньше, и распределялись они равномернее. В странах «третьего мира» точки жались к берегам морей и рек кровавой сыпью, напомнившей Рени о кожных болезнях. На мгновение ей показалось, что она нащупала связь, – загрязненные воды, выбросы токсинов…

– Уровень загрязнения среды выше стандарта ООН , – потребовала она. – Лиловый.

На глобусе повысыпали сиреневые точки.

– Срань, – резюмировала Рени.

– Что случилось? – поинтересовался из темноты Ксаббу.

– Лиловый – это места сильного загрязнения среды. Видишь, как случаи комы в Южной Азии жмутся к берегам моря и рек? Я подумала, что тут есть связь, но в Америке ее нет – половина случаев в экологически безопасных областях. В странах «первого мира» случаев почти вдвое меньше, но я не думаю, что причин две – одна для нас, одна для них. – Она вздохнула. – Убрать лиловый. Может, причин и правда две. А может, сотни. – Она подумала немного. – Плотность населения, желтый.

Когда начали появляться золотые огоньки, Рени выругалась снова.

– Вот почему береговая линия – там больше всего городов. Мне об этом двадцать минут назад следовало подумать.

– Может, вы устали, Рени? – предположил Ксаббу. – Вы давно не ели и работали упорно…

– Я уже готова сдаться, Ксаббу. – Она воззрилась на испещренный алыми и желтыми точками шар. – Но это все странно. Даже с плотностью населения не выходит. В Африке, Северной Евразии, Индии почти все случаи в густонаселенных районах. А в странах «первого мира» – чуть больше в больших городах, а так равномерно. Глянь на эти красные точки посреди Америки.

– Вы пытаетесь найти нечто, с чем можно соотнести случаи комы, как у Стивена, да? Что-то, что люди делают, или испытывают, или от чего страдают – объединяющий фактор?

– Именно. Но на распределение обычных болезней это не похоже. Загрязнение тоже ни при чем. Ни ритма, ни смысла. На секунду мне пришло в голову, что это связано с электромагнитным излучением – знаете, как от трансформаторов, – но Индию и Африку почти полностью электрифицировали десятки лет назад, так что если причина в ЭМИ, почему болезнь наблюдается только в городах? Что такого встречается по всему «первому миру», а в «третьем» – только в больших городах?